Ерема идет, Ерема идет! – кричали все в маленьком местечке Погребище, в одном из многочисленных имений князя Вишневецкого.

Мирное селение представляло теперь чрезвычайно воинственный вид. Около низеньких покосившихся хат на улице толпился народ и свой, и чужой, пришедший из соседних деревень. У всех у них блестели доморощенные сабли и ножи, перекованные из кос и серпов. У многих были и самопалы, а кое у кого виднелись и пистолеты. Очевидно, жители сельца составили свой гайдамацкий загон и, наверное, не испугались бы никакого войска, но Ерема нагонял на них панический страх. И старый, и малый спешили к низенькой деревянной церкви, где на паперти стояла группа сельских священников.

Один из них, высокий худощавый старик с суровыми чертами лица держал в руках крест и осенял им торопливо подходивший народ. Он только что кончил длинную речь, хотел еще сказать несколько слов, как вдруг пронесся откуда-то крик: "Ерема идет!", и все гайдамаки бросились под защиту креста.

И, действительно, не прошло и десяти минут, как отовсюду нахлынули жолнеры, драгуны, загромыхала артиллерия, и над всем этим воинством возвышалась фигура невысокого, худощавого всадника, с блестящими проницательными глазами и решительными быстрыми движениями. Он быстро окинул взором всю толпу гайдамаков и отдал приказание. Артиллерия ловко заняла центр, жолнеры – одно крыло, драгуны – другое, и в несколько мгновений этот железный отряд охватил кольцом и сжал оторопевших столпившихся хлопов. Чувство самосохранения придало храбрость защищавшимся, они стойко выдержали первый натиск; но железное кольцо, раздвинувшись немного, снова сжалось и при втором натиске сломило беспорядочную толпу, не успевшую даже выстроиться. Жолнеры Вишневецкого, прекрасные фехтовальщики, ловкими привычными движениями повыбивали из рук противников сабли и стали наносить меткие удары направо и налево. Большая часть легла на месте, но многих взяли в плен, в числе их были и священники.

Князь Иеремия приказал всех пленников вывести на поле за селом.

– Ставить колья, разжечь костры, приготовить буравы! – коротко приказал князь.

Работа быстро закипела. Жолнеры обтесали толстые колья, натаскали хвороста и дров для костров, принесли буравы. Начались страшные неслыханные казни. Князь Иеремия гарцевал на своем коне и отдавал приказания. Прежде всего принялись за священников. Им буравили и выкалывали глаза, ломали кости руки ног, сдирали кожу и измученных, полуживых бросали на костры или обливали горячей смолой. Хлопов сажали на кол или вешали за ребро и подпаливали медленным огнем. Но Иеремии и этого было недостаточно.

– Мучьте, мучьте их больше! – восклицал он с ожесточением, – мучьте так, чтобы они чувствовали, что умирают!

Сотни искалеченных тел уже лежали на поле, а рассвирепевший князь и не думал униматься. Он велел поставить кресты и распинать пленников, распиливать их пополам, обливать кипятком и кипящим маслом. Наконец, никого не осталось в живых. Голодное войско бросилось на поиски провизии, но в пустых хатах не нашлось ни кусочка хлеба, ни горсточки муки: хлопы все спрятали и не осталось никого в живых, кто бы указал, где спрятана провизия. Впрочем воины Вишневецкого казались вылитыми из стали: они привыкли переносить всякие лишения.

– Что делать, панове! – говорил Вишневецкий собравшейся шляхте, –сегодня нам придется лечь спать с голодным желудком. Пан Барановский тотчас поедет в Немиров и потребует нам у немировцев продовольствия. Барановский низко поклонился и поскакал исполнять данное ему поручение, а Вишневецкий с отрядом двинулся к местечку Ободному.

На другой день к полудню шляхтич вернулся, но без продовольствия.

– Что это значит, – спросил Иеремия, – где же провиант? – Немировцы ничего не дали, – отвечал Барановский.

– Как не дали, этого не может быть! Пан, вероятно, не сказал, что требует от моего имени?

– Как я мог не исполнить приказания князя! Но они меня и в город не впустили. Когда я стал стучать в ворота, они мне крикнули, что не знают другого пана, кроме пана Хмельницкого.

Вишневецкий вспыхнул от злобы.

– Презренные рабы! – крикнул он, – я им покажу, кому они должны повиноваться! Седлай коней! – приказал он.

Все засуетились. Жолнеры, только что расположившиеся отдыхать, бросились к коням, торопясь исполнить приказание разгневанного начальника. Все знали, что князь Иеремия не любит приказывать дважды.

В полнейшем порядке отряд двинулся под Немиров и обложил город.

Князь Иеремия скомандовал: "На приступ!”

В городе все закопошились, ударили в набат, взялись за оружие. Священники осеняли осажденных крестным знаменем; все столпились у деревянных стен. Осаждающим удалось пробить стену и они ворвались в город. Немировцы бились отчаянно, но сильный натиск воинов князя сломил их. Большинство полегло на месте боя, остальные или сдались в плен, или попрятались, кто мог.

– Подавайте мне изменников! – кричал князь горожанам, просившим о помиловании.

– Это все казаки затеяли, – отвечали они, – мы ни в чем не виноваты. – Хорошо, – грозно сказал князь, – пусть тогда все горожане соберутся на площадь и укажут зачинщиков.

На другой день все попрятавшиеся жители выползли из своих нор; испуганные дрожащие собрались они на площади. Каждый хотел себя выгородить, один показывал на другого. Нашлось множество виновных.

Вишневецкий приказал всех их схватить. Опять начались пытки и казни, а Вишневецкий с злобной радостью смотрел, как лилась кровь ненавистных ему хлопов, и успокоился лишь тогда, когда из схваченных никого не осталось в живых.

На следующее утро Вишневецкий велел своим жолнерам собрать всех оставшихся в живых и привести на площадь. Как не прятались немировцы, слуги Вишневецкого находили их везде и тащили к князю. Никто уже не надеялся больше на помилование, все ждали новых казней; но князь, пресыщенный местью, гордо сказал:

– Прощаю вас. Будьте впредь верными моими слугами и вы узнаете мою милость, а теперь выдайте нам провиант и затем расходитесь!

В несколько часов все нужное для воинов князя было доставлено, немировцы торопились выпроводить грозного пана и дали ему все, что могли. Уезжая, Иеремия оставил в Немировке отряд в двести драгун, сам же отправился в глубь своих владений… Через несколько переходов, на одном из привалов, к князю явился драгун, израненный, утомленный, покрытый густой пылью. Немировцы, по удалении князя, пригласили один из гайдамацких загонов и с его помощью перерезали драгун; ему одному удалось только случайно спастись.

Вишневецкий тотчас же решил вернуться в Немиров, но на дороге он увидел скачущий навстречу ему небольшой отряд. Это был киевский воевода Тышкевич. Подъехав к Иеремии, он прерывающимся голосом проговорил ему:

– Как я рад, как я рад, что встретил князя! Князь один может спасти меня.

– Что с вами случилось, пан воевода? – спросил его князь.

– Кривонос напал на мою Махновку, он разорил соседний монастырь, а замком моим едва не овладел посредством хитрости; теперь мои жолнеры охраняют замок, но где им устоять… Может быть уже и поздно… Прошу, Бога ради, помочь мне…

– Так вы говорите на ваш замок напал Кривонос? – переспросил князь. –Это вполне сходится с моими намерениями. Я иду к нему навстречу… Хотел было наказать своих мятежных хлопов, да теперь некогда с ними возиться! Отряд князя отправился к Махновке и в сумерках прибыл к замку.

Казацкая пехота уже разрушила деревянные стены, разбила ворота и бросилась на жолнеров. В этот момент сзади нее послышались крики воинов Вишневецкого. Они ударили на казаков и те очутились между двух огней. Уже ближайшие ряды казаков полегли; они, видимо, изнемогали, как вдруг в тылу отряда Вишневецкого появился Кривонос с конницей. Теперь князь Иеремия попал в западню. Казаки дружно и с фронта, и с тыла ударили на хоругви Вишневецкого.

– Ага, Еремка, не уйдешь от меня! – вскричал Кривонос и бросился на князя с копьем на перевес.

Еще минута и казак проколол бы князя насквозь, но тот быстрым движением повернул коня в сторону, сильно осадил его назад и, отбиваясь от противника, отступил к драгунам. Конница князя, теснимая Кривоносом, спешилась и, отражая удары неприятеля, шаг за шагом отступала… Ночная тьма, наконец, прекратила битву. Тышкевич, потерявший последнюю надежду на успех, советовал воспользоваться темнотой и уйти.

– Мы ничего не поделаем с казаками и только раздражим их, – говорил он, – а войско даром погубим. Если бы нам удалось занять замок, тогда другое дело, теперь же об этом и думать нечего…

Казаки оставили преследование и вернулись в Махновку. Воевода с князем увидели зарево пожара: горел замок, куда ворвались казаки, положив на месте жолнеров. Теперь уж нечего было защищать и с рассветом Иеремия отступил, предоставив казакам грабить окрестности.

Польское коронное войско постепенно собиралось под Константиновым. Лагерь раскинулся на огромном пространстве и казался скорее какой-то ярмаркой, а не военным лагерем. Все пестрело, переливалось всевозможными цветами: все было нарядно, роскошно. Каждый пан стоял, как маленький царек, окруженный своими подчиненными; у него были своя конница, своя пехота, около него располагались свои шляхтичи; бесчисленное множество слуг состояло при его громадном обозе. Паны рядились так богато, как будто собирались на пир: их бархатные кунтуши с дорогой меховой опушкой переливали всеми цветами радуг; на кунтушах ярко выделялись толстые золотые цепи, спускаясь на груди до пояса; на шапках красовались целые кисти драгоценных камней; сабли блестели дорогими рукоятками. Но паны щеголяли не одними нарядами; они привезли с собой и всю обстановку: чудный фарфор, массивное серебро украшали их столы; конфеты, варенья, дорогие вина подавались за их роскошными обедами. Спали паны на пуховиках в прекрасных кроватях; утром брали ванны или умывались в изящных серебряных тазах. Жолнеры еще в июне получили жалованье вперед за три месяца; теперь это жалованье из подражания панам было проедено и пропито и коронное войско, посланное для охраны страны, грабило и разоряло жителей не хуже неприятеля.

Вишневецкий тоже подошел со своим отрядом, но он стал под Константиновым, а под Глинянами и намеревался действовать самостоятельно. Он был сильно оскорблен, что сейм не избрал его предводителем войска, и не хотел признать над собой начальство Заславского.

Был уже конец сентября, когда Хмельницкий подошел к небольшой речке Пилявке и расположился лагерем. Местность у Пилявки болотистая, а через речку устроена плотина; на другом берегу стояло польское войско, тоже подошедшее к реке.

Вечером 19-го сентября Хмельницкий сидел в своем шатре и раздавал приказания казацким старшинам. Во всех его движениях была заметна нервность, раздражительность. На замечание кого-то, что в польском лагере нет ни одного храброго воина и что разбить ляхов ничего не стоит после одержанных побед, Хмельницкий угрюмо посмотрел на хвастуна и резко сказал: – Кто знает, что будет: быть может нас ждет победа, а быть может и поражение, о крымцах ни слуху, ни духу, которого гонца к ним посылаю…

А без них трудно справиться с коронным войском.

Кривоносу Хмельницкий отдал приказание немедленно отправиться к Константинову в засаду, чтобы отрезать полякам путь, если они вздумают отступать.

– Послушайте еще, панове атаманы, – сказал Хмельницкий, – передайте все своим казакам, чтобы попавшие в плен пугали ляхов татарами; пусть говорят, что мы дожидаемся самого хана с ордой…

Затем Хмельницкий отдал приказание нескольким начальникам перейти плотину и окопаться на другом берегу шанцами. Сам он намеревался остаться в Пилявском замке за укреплениями.

– Главное, не слишком торопитесь нападать на поляков; заманивайте их, старайтесь раздразнить их удаль, но в решительную битву не вступайте; протяните время, быть может, и татары подойдут.

Угрюмо-серьезное настроение Хмельницкого сообщилось и всему лагерю. Казаки, против обыкновения, не гуляли, не пели; старики удерживали молодых и напоминали им, что скоро, может быть, придется сложить головы.

– Не петь теперь надо, а молиться, – говорили они.

И все войско усердно молилось, священники едва поспевали служить молебны; они воодушевляли воинов, напоминая им, что дело их правое, что они стоят за веру православную.

Не то было в польском лагере. Почти в каждом шатре шла шумная пирушка. Паны, по-видимому, не допускали и мысли, чтобы хлопы могли их победить…

– Разве стоит тратить пули на этих хлопов? – с презрением говорили они. – Смотрите, как они нас трусят, даже петь забыли. Стоит только приударить хорошенько на этот курятник и, несмотря на то, что он зовется замком, мы разнесем его и не оставим камня на камне.

Какой-то удалой шутник даже придумал молитву на этот случай и она пошла ходить из уст в уста. Паны молились: "Господи Боже! Не помогай ни нам, ни казакам, а только смотри, как мы разделаемся с этим мужичьем".

Пан Корецкий, прибывший в лагерь, старался загладить свою вину. Он рвался в битву и выпросил позволение быть в передовом отряде.

– Не хорошо только, – шептали некоторые, – что мы начнем битву в понедельник: тяжелый это день, лучше его переждать.

Но отложить битву уже не было возможности; панам хотелось скорее проявить свою удаль. С самого утра начались стычки в одиночку. Казаки, видимо, избегали вступать в общий бой и паны мнили себя уже победителями. Им удалось захватить несколько пленных; когда их допросили, они все в один голос заявили, что Хмельницкий ждет хана с большим войском. Это известие заставило панов призадуматься. Между ними многие уже не в первый раз имели дело с казацким войском.

– Гей, смотрите, панове, – говорили они, – не даром казаки прячутся в своем таборе, что-нибудь недоброе они замышляют.

– Они просто нас бояться, – самонадеянно возражали другие.

Прошел и вторник, а казаки все не вступали в серьезный бой.

Уже стемнело. Хмельницкий сидел в своей палатке и вел оживленный разговор с Выговским.

– Пану гетману непременно надо завязать более серьезные отношения с Москвой. Он видит, что на татар надежда плохая.

– Посмотрим, посмотрим! – отвечал Хмельницкий. – Может быть нам и те, и другие помогут.

В лагере в это время происходило какое-то движение; все суетились, бегали, шумели. Хмельницкий послал Выговского узнать, что случилось. Спустя несколько минут, полы палатки распахнулись, вбежал Тимош и бросился к отцу на шею.

– Здравствуй, отец! Я привел тебе четыре тысячи татар!

Хмельницкий радостно обнял сына.

– Наконец-то отпустил тебя хан! – проговорил он. – Дай-ка на тебя посмотреть; да ты теперь совсем казаком сделался. С кем же хан прислал татар?

– Их привел Карабча-мурза.

– Что-то не припомню такого, – в раздумье проговорил Хмельницкий.

– Да он не из старых; мы с ним очень дружны, он славный богатырь!

– Только четыре тысячи и дал хан? А что же сам-то думает?

– И об этих-то четырех они думали и гадали, посылать их или нет. Я, ведь, писал тебе, отец, что Ислам-Гирей послал грамоту ляхам с угрозой, что пойдет на них войной, если они не пришлют ему дань. Ляхи пожаловались на него турецкому султану и хану за его грамоту сильно досталось. Хмельницкий сделался очень серьезен и с минуту стоял молча.

– Эх, кабы удалось как-нибудь мирным путем достигнуть того, чего желаем. Больно трудно ладить с этими татарами, а с московским царем будет еще труднее… Ну, да мы попробуем взять, если не силой, то хитростью, –прибавил он. – Ляхи, страх, как татар бояться, мы их попробуем и четырьмя тысячами напугать.

Богдан кликнул дежурного казака и велел ему просить к себе в палатку полковника Чорноту.

Через четверть часа явился пожилой казак, здоровый, высокий, как из стали вылитый.

– Что надо пану Богдану? – спросил он.

– А вот что: пришли с Тимошем четыре тысячи татар.

– Видел, – коротко заметил Чорнота.

– А вы наделайте побольше шума в таборе; пусть ляхи подумают, что их не четыре, а сорок тысяч.

– Дуже! – также отрывисто отвечал Чорнота.

– Потом к завтрашнему дню отбери несколько тысяч казаков, наряди их татарами, пусть пришедший отряд с ними лишней одеждой поделится, а кричать "алла!" они сумеют.

– Эх, лихо! – радостно крикнул Чорнота. – Молодец ты, батько, хитер на выдумки, люблю тебя за это…

– Да как пойдешь, прикажи там хлопцу позвать ко мне Брыкалка.

Явился Брыкалок.

– Ну-ка, братику, – сказал Хмельницкий, – преобразись в священника и извернись так, чтобы паны тебя в плен взяли. А когда возьмут, пугни их хорошенько татарами.

– Слушаю, батько! – отвечал Брыкалок и с низким поклоном вышел.

Не прошло и получаса, как по всему лагерю разнесся оглушительный крик: алла, алла! Вслед за тем полилось шумное веселье, забили в бубны, стали палить из пушек и ружей, запели удалые веселые песни.

В это время в польский лагерь привели высокого, худого священника, взятого в тот момент, когда он пробирался между шанцами.

– Что это делается у вас в лагере? – допрашивали паны.

– Татары пришли! – лаконически сурово проговорил священник, исподлобья посматривая на ляхов.

Паны переглянулись.

– А много их?

– Теперь пришло только сорок тысяч, а ждут и самого хана с большим войском. Они с Богданом поклялись помогать друг другу до самой смерти.

Священника арестовали. Паны совсем потеряли головы и не воспользовались даже несколькими часами, оставшимися до рассвета, чтобы приготовить войско к бою. Каждый спешил к своему обозу и отдавал приказания поспешно все упаковывать, снимать шатры, укладывать провизию. Это произвело еще большее замешательство в войске. Все суетились, хватали что попало и со страхом посматривали на казацкий табор, откуда доносились крики татар и веселые песни казаков.

Лишь только занялась заря, из казацкого табора бросились к реке многие тысячи татар и их дикие крики огласили воздух. Ужас объял польский лагерь. Начальники спешили отдавать приказания, но, не сговорившись заблаговременно, только перебивали друг друга. Конецпольский настаивал на том, чтобы встретиться с казаками на берегу реки, но Заславский и слышать об этом не хотел. Он предпочитал держаться в укреплениях.

Жолнеры схватились за оружие, но не получая приказания от начальства, начали действовать самостоятельно; каждая хоругвь занимала место по своему благоусмотрению, становясь там, где казалось удобнее. Между тем густая волна татар уже хлынула через плотину и атаковала шанцы. Чорнота со своими мнимыми татарами был впереди всех и схватился с двумя поляками. Полякам пришлось вступить в бой, чтобы отразить нападение, хотя они никакого приказания еще не получили. Хитрый казак не думал серьезно нападать, ему нужно было только выманить врага. После горячего натиска, он сделал вид, что отступает к плотине, поляки погнались за ним… Он перешел плотину и поляки, увлеченные преследованием, тоже очутились на другой стороне реки. Утренний туман, застилавший берег, скрыл оба отряда… Вдруг перед ними выдвинулись из тумана новые полки; поляки бросились назад, но отступление им было отрезано, на плотине стояли их же товарищи; произошла страшная давка. Одни попадали в воду, другие были потоптаны казаками; хоругви были совершенно уничтожены. К довершению беспорядка, в тылу из засады появился Кривонос, и полякам пришлось действовать на два фронта.

Когда вечером битва прекратилась, все поле усеяно польскими трупами. Паны втайне переговорили между собой и решили уйти из лагеря.

– А как же войско? – спрашивали некоторые.

– Мы пошлем сказать Вишневецкому, чтобы он принял начальство.

– А наше имущество? – с беспокойством осведомлялись те, у кого было много возов.

– Возы следует захватить с собой, – отвечали им.

Ночью, когда лагерь погрузился в сон, паны вместе со своими возами тихо и неслышно уехали до дому. Кое-кто из стражи видел это бегство; поднялась тревога, все войско поднялось на ноги; все убедились, что начальники покинули лагерь, и бросились бежать, сломя голову. Забрезжил рассвет холодного сентябрьского утра. Несколько казаков, в том числе Ивашко и Тимош, появились перед шанцами и стали вызывать ляхов на герцы.

– Гей, вы, ляхи! – кричали они, трусите вы нас, что ли? Куда вы все попрятались?

Но польский лагерь безмолвствовал, только слышалось одинокое ржанье коней да протяжный вой собак. Казаки подъехали к самым шанцам. Все точно вымерло.

– Что за диво? – сказал Ивашко. – Ведь, лагерь-то точно пустой?

В это время навстречу им поднялся из-за шанцев высокий худощавый священник.

– Брыкалок, ты?

– Я, хлопцы! – отвечал весело Брыкалок, держась за бока, и покатился со смеху.

– Куда же ляхи делись? – спросил Тимош.

– Ляхи-то? – едва проговорил Брыкалок сквозь смех, – утекли до дому, даже меня забыли прихватить. Милости просим в панский лагерь; паны все нам оставили: и возы, и лошадей, и горилку, и медь. А карбованцев и серебра, сколько хочешь, столько и бери. Даже, вот какие добрые, конфет и пирожного оставили, будет чем нам полакомиться.

– Да с чего ж это они? – удивились казаки.

– Татар испугались, – порешил Брыкалок. – Как пугнул я их ханом да сорока тысячами, так князь Доминик даже побелел. Паны-то впредь убрались, а за ними потом и войско. В лагере теперь только собаки да хлопы… А хлопы все попрятались: кто под возом сидит, кто в яме, кто в канаве, ни живы, ни мертвы. Впрочем, есть еще раненые да больные, впопыхах они их с собой не прихватили… Я уже часа два здесь брожу и все высмотрел.

– Ой, ой! – спохватился Ивашко. – Они уже значит далеко ушли. Надо скорее скакать назад и оповестить батька.

В первую минуту Хмельницкий не поверил известию, но явился Брыкалок и подтвердил слова Ивашка.

– На коней! – скомандовал Хмельницкий. – В погоню за ляхами!

– А как же лагерь? – спросили нерешительно некоторые.

– Лагерь от нас никуда не уйдет, – отвечал Хмельницкий, – весь наш будет. Часа через полтора стали настигать ляхов. Они бежали в полном беспорядке, густой, тесной толпой; в ней нельзя было отличить не полков, ни хоругвей… Когда татары с казаками ударили на задних, у бегущих совершенно помутился ум; кто мог, тащил своего соседа с коня и летел сам вперед, тесня и давя остальных. Татары набрали столько пленников, что веревок не хватало вязать их. В страхе паны сами подставляли шеи под татарские арканы, лишь бы сохранить свою жизнь. Добежали до Константинова, а когда переправлялись через Случу, то от тяжести поломали мост, и множество ляхов потонуло. Передовым удалось спастись во Львове. За стенами этого города можно было рассчитывать на безопасность; но паны начальники и во Львове боялись остаться. Они разбрелись по своим замкам и даже Вишневецкий, прибывший несколькими днями позже, не решился принять на себя защиту города.