Наконец-то расследование скандального дела закончилось, и Клермон-Ганно смог отправить отчет в Министерство народного просвещения. В нем он подробно описал проведенные мероприятия и выводы, из которых следовало, что тиара не является древним артефактом и была сделана по заказу частного лица, а значит, ее нельзя считать подделкой, потому что это и есть оригинал. Все это лишало вымышленную корону Сайтаферна исторической ценности, но художественная ее ценность была огромной! Ее можно смело назвать произведением современного искусства высочайшего уровня.
Уже на следующий день результаты расследования были опубликованы в центральной прессе. С первым номером газеты малоизвестный ювелир-самоучка превратился в национального героя Франции. Теперь, с точностью до наоборот, все подозрения и насмешки обрушились на Лувр. Дирекцию подозревали в сговоре с мошенниками, а особенно выходца из Одессы эксперта Рейнаки.
Что началось в Париже! На первых страницах печатных изданий красовался Фимин портрет. Все жаждали взять у него интервью, пригласить в гости или просто поговорить. Гению посыпались предложения: заключить долгосрочный договор на эксклюзивную публикацию фотографий его работ, мировое турне с тиарой, сделать украшение для киноактрисы, открыть сеть ювелирных магазинов и даже назвать в честь тиары лекарство от инфлюэнции. Его боготворили, снимали перед ним шляпу и просили автограф.
– Что тиара! Вот если бы вы видели мой саркофаг! – не переставал повторять корреспондентам Фима.
Как и все одаренные люди, Ефим был далек от коммерции, поэтому не проявил интереса ни к одному из поступивших ему предложений. Клермон-Ганно, видя, как Фима без всякого сожаления упускает одну возможность за другой, отдал все его работы в только что открывшийся в центре Парижа ювелирный салон. Заполучив изделия от Разумовского, салон расцвел, популярность заведения взлетела до небес. Все было распродано с баснословной прибылью, которую, естественно, получили организаторы. Виновнику ювелирного переполоха досталась неплохая сумма по одесским меркам, только и всего.
Париж бурлил, Париж пристально наблюдал за ювелиром из России, обсуждая и фиксируя на фотоаппарат каждую мелочь из его жизни. Казалось, все эти годы город только и ждал встречи с гением. Газетчики преследовали его повсюду. Иногда дело доходило до бесцеремонного вторжения дамочек в гостиничный номер под каким-либо предлогом. Фима тушевался и, ссылаясь на незнание французского, вежливо выпроваживал непрошеных гостей. Бремя славы тяготило не привыкшего к публичной жизни Фиму. Хотелось к жене и детям. Хотелось домой.
Теплым майским днем Ефим отправился в выставочный салон за причитающимися ему деньгами. Он вышел из гостиницы, огляделся по сторонам и, не обнаружив вездесущей прессы, с облегчением вздохнул. Весеннее солнце радовало. Хотелось спокойно прогуляться под раскидистыми кронами цветущих каштанов, полюбоваться корабликами и красивыми гуляющими парочками. Сказать, что парижская мода нравилась Фиме, это не сказать ничего. Его восхищали роскошные наряды дам с отделкой из меха и бисера, драгоценных камней и тюля. Шляпки и шелка делали женщин богинями в глазах провинциала. Складки на разноцветных юбках мягко ниспадали с пышных бедер и шуршали, как ласковый весенний ветер. Каждое понравившееся платье он мысленно примерял на Мэри и радовался тому, что смотрелась бы она в парижских нарядах не хуже напудренных барышень. Витрины салонов соблазняли зеркалами в золоченых рамах, мебелью, обитой дорогими тканями, фарфором и ювелирными украшениями. Париж утопал в изяществе и великолепии. Все это радовало Ефима и вдохновляло на новые ювелирные подвиги. Теперь он точно знал, кому нужны его работы и где их продавать.
Не успел он сделать и пару шагов, как кто-то его окликнул.
– Ефим Разумовский! Дорогой вы мой!
Фима оглянулся и обомлел. Перед ним стоял Марк Абрамович собственной персоной. Одет он был дорого, но без прежнего лоска, который так любил хозяин ювелирной лавки. Даже радость от встречи и улыбка не могли скрыть его глубокие душевные переживания.
– Фима, вы позволите мне вас так называть по старой дружбе?
– Конечно, Марк Абрамович. Как вы здесь оказались?
– Живу в Париже, молодой человек. Несколько лет назад перебрался с семьей. Если бы вы знали, как я рад нашей встрече! Я вас искал! – запричитал Левинзон со слезами на глазах.
Откуда ни возьмись появился фотограф. Марк Абрамович моментально изменился в лице и принялся демонстративно обнимать Ефима, искоса поглядывая в объектив фотоаппарата.
– Monsieur Razumovsky, qui est ce monsieur? Est il votre père? – спросил фотограф.
– Это Ефим Разумовский, господа! Все познакомьтесь, господин Разумовский – мой лучший друг! – воодушевился Марк Абрамович, абсолютно не понимая, о чем его спрашивают. – Прошу любить и жаловать. Лучший из ювелиров, какие у меня работали. Именно я сообщил прессе, что тиара – дело рук господина Разумовского. Отношусь к нему как к родному сыну. Подтверди, Ефим.
– Наверное, – смутился Фима, – но мне кажется, они вас не понимают. Марк Абрамович, идемте побыстрее отсюда. Видите, уже собралась толпа.
– Неудобно. Это невежливо, – тянул время Левинзон. – Нужно позволить ему сделать еще парочку фотографий.
Фима послушно встал рядом с Левинзоном, давая бывшему работодателю искупаться в лучах славы.
– Они не дадут нам поговорить. Зайдем в ресторан, – предложил Марк Абрамович, – забирая инициативу в свои руки. – Фима, в последние дни я только и делаю, что просматриваю газеты и сердечно переживаю. Нет ни одного номера без вашего портрета или чудных работ. Вы молодец! Я всегда знал и верил. Может быть, у вас и есть причина немного на меня обижаться, но, плати я вам хорошую зарплату, неизвестно, было бы сейчас все это?
– Я часто размышлял над своей жизнью, особенно во время болезни.
– А что такое?
– Воспаление легких. Спасибо Мэри – выходила меня.
– Да, господин Разумовский, у вас замечательная жена. А сколько уже детишек?
– Шесть. Две дочери и четыре сына.
– Такие же талантливые, как вы?
– Может быть, даже лучше. Жаль, вы не видели, как рисует старший! А какие скульптуры делает Давидка!
– Верю. Охотно верю. Дети – наше все! Думаете, ради кого я переехал сюда? В Киеве было страшно жить: волнения, постоянная угроза гешефту. Продал за бесценок лавку и со слезами на глазах переехал с семьей в Париж.
– Вам здесь нравится?
– Не знаю. Здесь я спокоен за родных, но в остальном жизнь – дерьмо.
– Прям-таки совсем?
Левинзон на мгновенье задумался, выпил залпом рюмку коньяку и тяжело вздохнул:
– Помнишь, мы с тобой говорили за жизнь и ты спрашивал, почему нас не любят?
– Конечно, помню.
– Так вот что я скажу, молодой человек: нас и здесь не любят. Мы чужие и никогда у них не станем уважаемыми людьми. Думаешь, деньги мне помогли? Шиш и еще раз шиш! Все делаю, чтобы иметь привычное уважение в обществе, но не тут-то было. Для детей гувернантку парижскую нанял. Жульетой зовут. Папа у нее Лоренс был, так я ее по папе и величаю Жульетой Лоренсовной. В строгости ее держу и контролирую, как она мне детей приучает к европейской жизни. К примеру, сидим за обеденным столом, а я между супом и тушеной капустой дочку экзаменую на предмет полученных знаний. Говорю: скажи мне, отцу, как должна себя вести благородная девица после комплимента? Рейзел засмущается, улыбнется, а потом легонечко кивнет в знак благодарности и красиво произнесет: мerсi. Вроде бы пустяк, а мне приятно наблюдать, как она день за днем совершенствуется. После обеда отпущу всех в парк погулять и давай гувернантке допрос устраивать: «Вот скажите мне, Жульета Лоренсовна, хорошо вам у нас живется или нет?» – «Да, да, Марк Абрамович, все хорошо, я всем довольна», – «А вы мне без всяких там манер отвечайте, от чистого сердца. Неужто вам у нас все по душе?» – «Ну есть определенные моменты, но это несущественно», – вежливо пытается уйти от ответа. «Ну уж нет, коль начали, так будьте добры продолжать», – настаиваю я. «Ваша пища немного тяжела для моего желудка, а так все очень прекрасно», – «Экая незадача! Конечно, жульенов ваших у нас не подают, но зато какие пироги кухарка стряпает! А у вас что? Трюфеля к обеду, свиньями из земли нарытые? Фу, гадость какая!» – «Как вы можете так говорить, Марк Абрамович! Это большой деликатес». Фима, им все деликатес, что ни возьми. Артишок и то вздумали в пищу пускать. У нас он всю жизнь сорняком был, а у них – деликатес. Говорит, очень вкусный и полезный для больных подагрой. Обижается, мол, я хочу сказать, что у них нет лечебных продуктов. А что, так и есть! Я ей говорю: «Вот ежели бы вы, Жульета Лоренсовна, не воротили нос от заливного карпа, так не скрипели бы ваши суставы, когда вы в реверансе приседаете». Пообещал, что прикажу всякий раз ее на кухню звать, когда Аннушка гефильте-фиш готовит. Она глазенки свои выпучила, давай салфеткой отмахиваться, морщится брезгливо, как сморчок лесной. «Как вы можете?» – говорит. А я могу. Я все могу! – разошелся захмелевший Левинзон. – Потому что нет у французов ничего такого, что бы нас привлекало. Сыры у них в плесени, и вонь такая, как будто бы кучер Осип сапоги снял. Магазины с деликатесами у них как называются? Знаешь?
– Нет, – улыбнулся Ефим.
– «Гурмандэ»! Это ж как можно в такой магазин ребенка привести. Устрицы скользкие, может, и вкусные, так название тоже cрамное до невозможности – «хуитры». И зачем я только сюда приехал? Им – приятные манеры, а нашему человеку – оскорбление слуха.
Несколько раз гувернантка пыталась нас покинуть, плакала, говорила, что никакие деньги не заставят ее жить в таком унижении. Так я ей не препятствую. Покидай, говорю, только после того, как прогуляетесь, Жульета Лоренсовна. Подумайте хорошенько, утрите слезы кружевным платком, а потом покидайте. Она встанет нервно из-за стола, салфетку швырнет и идет в свою комнату, вещи собирать. Походит часик-другой и возвращается. Я ей нежно так, мол, наверное, в Франш-Конте съездили на извозчике дурь из головы выветривать? А она отмахивается и разговаривать не желает. Фима, ты же знаешь, я долго злиться не могу и обещаю ей за нашу ссору крем-брюле десертный. Когда она всякий раз плакать уходит, я тут же прошу кухарку лакомство ей для монплезира сделать.
– Да, – ухмыльнулся Фима, – не очень вы с ней вежливо обходитесь.
– Устал я здесь, Ефим. Очень устал, поэтому и не хочу себя в эмоциях сдерживать. А с Жульетой Лоренсовной что?.. На следующий день дарю ей какую-нибудь безделицу из ювелирной лавки, она и рада. Что ни говори, а такого хозяина, как я, в Париже днем с огнем не найти. Разные мы, Фима. Поначалу я пытался найти общий язык с коммерсантами. Приглашал их в гости, кормил деликатесами. Они ели за мой счет, радовались, дружески хлопали по плечу. На этом все и закончилось. Скажу больше, когда мне понадобилась помощь, они срочно сделали вид! Обман и коварство! Ладно бы французы козью морду скрутили! Им простительно, а вот нашим – таким же эмигрантам… Я же с ними вместе в синагогу ходил, беседы душевные вел, а они возвеличиваются надо мной, словно я им неровня. Если разобраться, их заслуга только в том, что они раньше приехали и уже встали на ноги. Ефим, я хочу обратно. Там я во всем разбирался, предвидел и говорил на понятном языке. А здесь что?
В этот день Фима уже не пошел в салон. До самого вечера он слушал рассказы Марка Абрамовича, давая ему возможность первый раз за несколько лет выговориться. Ефим ему верил. Верил и жалел. От былой амбициозности не осталось и следа. На смену ей пришли сарказм и насмешка. Даже деньги не придали ему уверенности в чужой стране. Прощались долго. Изрядно захмелевший Левинзон то и дело обнимал Фиму, несколько раз собирался уходить и снова возвращался.
– Марк Абрамович, вы хотите мне что-то сказать?
– Нет, – неуверенно ответил Левинзон, переминаясь с ноги на ногу.
Он явно нервничал. Руки в карманах постоянно двигались, словно искали закатившуюся под подкладку мелочь. Несколько секунд он молча глядел на Ефима и лишь потом решительно произнес:
– Дайте руку.
Будучи увереным, что Левинзон хочет попрощаться, Ефим тут же выполнил просьбу.
Левинзон разжал кулак, и Фима ахнул. На веточке черного коралла сидела и переливалась всеми цветами радуги его замечательная муха.
– Возьмите. Я не мог допустить, чтобы ее купил кто-то другой. Работа выполнена мастерски! В ней душа и полет юного гения. Даже если вы сделали после нее десяток подобных, больше чем уверен, ни одна из них не выглядела как эта. Я угадал?
– Так и есть. К сожалению, творческие муки не поддаются повторению, поэтому копии в большинстве своем проигрывают оригиналам. Они почти бездушны.
– Обещайте никогда ее не продавать и хоть изредка вспоминать меня добрым словом. – Марк Абрамович слегка хлопнул Фиму по плечу и постарался улыбнуться: – Вот, теперь я могу спокойно ехать домой, чего и вам желаю, господин Разумовский.
Левинзон подозвал извозчика и быстро зашагал к экипажу.
– Передавайте от меня привет Мэри и целуйте деток! – крикнул он уже на ходу.
Фима долго махал ему вслед и благодарил Бога за удивительную во всех отношениях встречу.
* * *
Невероятно, но тень Гендлера словно преследовала мастера. В один из дней известный миллионер и коллекционер старины, господин Боргер, пригласил Ефима к себе в гости.
– Згдавствуйте, господин Газумовский, – радостно произнес он, проворно шаркая худыми ногами навстречу гостю. – Гад, очень гад с вами познакомиться! Если бы ви знали, какую честь мне оказали, посетив мой скгомный дом.
«Скромнее некуда», – подумал Фима, разглядывая старинные полотна в золоченых рамах.
– Как вы находите Пагиж?
– Первый раз вижу такой красивый город, реб Боргер.
– О, увеген, ви себе даже не пгедставляете, насколько он кгасив! Здесь каждый дом – шедевг. Я еще не говогю за внутги! В Пагиже очень-очень много богатых людей, и они почти все любят и ценят кгасоту. Идемьте, что я вам сейчас покажу! Скажу сгазу, пгигласил вас не для похвалиться. Мне нужно знать автогитетное мнение. Я видел ваши габоты, на них есть куда посмотгеть долгим взглядом. Как вам удается делать такие мелочи? Откуда згение для ювелигных выкгутасов?
– Наверное, это Божий дар, реб Боргер. Я могу на одном квадратном миллиметре выгравировать десять букв без лупы и очков.
– Это невегоятно! Вы – вигтуоз!
– Спасибо. Мне приятно, что вы так высоко цените мои способности.
– Да с таким дагом, как у вас, вечного вам здоговья и увегенной гуки. Вам нужно габотать и габотать на гадость людям! Если Господь дал талант, его нужно использовать. Он же попгосит за него отчитаться.
– Я стараюсь.
– Это видно. Пгостите, заболтал вас. Хочите гюмочку коньяку?
– Спасибо, я не пью.
– Згя. Полезно для сегдца.
– Возможно, к старости я позволю себе.
– Господин Газумовский, я понял, что ви намекиваете на мои года, и не обижаюсь. Дуться на пгавду глупо, потому как это пги-го-да. Идемте в кабинет.
Кабинет у Боргера был шикарный, как и весь его дом. Огромные стеллажи орехового дерева были доверху заставлены книгами и древними артефактами. Настольная лампа из малахита мягко освещала натуральную кожаную обивку столешницы. Серебряные часы со знаками зодиака вместо цифр, нож для вскрытия писем в виде стрекозы, ажурная карандашница! Налицо все атрибуты дорогого уюта.
Если кто-то подумал, что Фиму тяготила увиденная роскошь, извините, пожалуйста, и отойдите в сторонку! Он сам ее создавал и знал в ней толк! Фима оценил антураж и принял приглашение присесть в мягкое кресло.
– Сейчас-сейчас, – бормотал себе под нос Боргер, шарясь в шкафу, как амбарная мышь. Он что-то долго переставлял с места на место и наконец-то достал резную шкатулку.
– Вот, – с волнением в голосе произнес он, открывая крышку.
На дне шкатулки красовалось золотое колье со сценами из греческой мифологии. Как и тиара, оно было разделено на три фриза. Верхний украшал растительный орнамент, на среднем отчеканены сцены из скифской жизни, а на нижнем, вытянутом книзу, два грифона, от которых в противоположные стороны расходился орнамент из виноградных лоз.
– Красиво сделано, – ухмыльнулся Фима.
– Только и всего? – недовольно произнес Боргер.
– Неприлично нахваливать свою работу.
– Как! Это ваших гук дело? – вскрикнул коллекционер.
– Вы не ослышались. Я сделал его сразу же после тиары. Видите, она выполнена в том же стиле и так же имеет три фриза.
Боргер прикрыл глаза правой рукой и с отчаянием в голосе прошептал первую строку из молитвы «Шма Исраель».
– Вот. Вот вам кагандаш с бумагой. Гисуйте. Гисуйте все, что ви создали после тиагы.
Фима безропотно сделал наброски скульптурной группы «Ахиллес и Минерва», ритона, горельеф со скифскими фигурками и большой золотой вазы, украшенной козьими головками по краям и льющимся из нее вином.
При виде рисунков Боргер побледнел и рухнул в кресло. Его толстая нижняя губа затряслась, как студень на тарелке. Он что-то пытался сказать, но вместо бурной речи смог только выдавить из себя:
– Пожалейте, я такой же евгей, как и ви…
Фима не очень понимал, что происходит, поэтому терпеливо ждал, когда же коллекционер придет в себя и сможет объяснить причину столь ярких эмоций.
– Господин Газумовский, – наконец произнес он. – Все эти вещи находятся в этой комнате. Гендлег оставил их в залог.
– В отличие от меня, вам повезло.
– Шутите над стагым больным человеком?
– Совсем нет. Гендлер пообещал мне четыреста рублей, и я жду их по сей день.
– При чем здесь ваши деньги! Какая сволочь! Я отдал ему оггомную сумму за сокговища скифов, а он мне сунул подделку!
– Мне жаль, но я тоже не знал дальнейшей судьбы этих вещей.
В отличие от Боргера, Фима радовался такому исходу. Теперь, когда чудным образом нашлись его работы, их можно было бы выставить в салоне! Они будут прекрасным дополнением к миниатюрам.