I

Страна на «пайке»

В предвоенную третью пятилетку страна, освободившись от карточной системы, вошла с относительно благоприятными экономическими показателями. Однако усиливающиеся диспропорции в развитии экономики и сельского хозяйства, а также совокупность многих других причин привели к тому, что в 1939 году в стране вновь обострилось промышленно-продовольственное положение.

Приоритетными сферами развития по-прежнему оставались тяжёлая индустрия и оборонная промышленность.

Динамика капиталовложений в промышленность СССР (в млрд руб., в сопоставимых ценах)

Источник: Народное хозяйство СССР за 60 лет. Стат. сб., М., 1997. С. 436.

Таким образом, согласно этим данным, финансирование производства предметов потребления в годы 3-й пятилетки по сравнению со 2-й пятилеткой снизилось и составляло всего 1,2 млрд руб. (в сопоставимых ценах). Мизерные капиталовложения в лёгкую и пищевую промышленность обусловили низкий объём производства товаров и продуктов.

Если валовая продукция промышленности за 3 года (1938—1941 гг.) выросла на 45 % (в среднем на 13 % в год), то при этом доля средств производства увеличилась на 53 %, а предметов потребления — на 33 % . Такие темпы производства не могли удовлетворить потребностей населения.

Так, в 1940 году лёгкая промышленность производила в год на душу населения всего лишь 14 кв. м хлопчатобумажных, 0,8 кв. м шерстяных и 0,3 кв. м шёлковых тканей, менее трёх пар носков и чулок, пару кожаной обуви, менее одной пары белья. Пищевая промышленность выпускала на душу населения 11,1 кг сахара, 7,4 кг рыбы, 24 кг мяса, около 172 кг молочных продуктов, около 5 кг растительного масла, 7 банок консервов, 5 кг кондитерских изделий, 4 кг мыла .

Одной из основных причин тяжёлого экономического положения являлись последствия прошедших в стране массовых репрессий в 1937—1938 годах, в ходе которых были истреблены наиболее квалифицированные и профессиональные кадры. Люди были ввергнуты в состояние растерянности, отчаяния, паники и страха, что, естественно, не могло способствовать росту производительности их труда. Производство лихорадило.

В одном из писем на имя Сталина некто М. Пахомов, анализируя последствия, к которым привела великая чистка, писал: «Атмосфера недоверия и излишняя подозрительность… суживают размах работы, тормозят инициативу и энергию работников и чрезвычайно вредно сказываются на всей работе… Считаю необходимым обратить Ваше внимание на совершенно ненормальное положение старых членов партии, подпольщиков и особенно членов партии с 1917—1920 годов, активных участников революции и гражданской войны. На руководящей работе старых членов партии можно найти единицы… Говорят, что им теперь нет доверия… Я не согласен с такой практикой» .

От общего объёма произведённой в стране продукции лишь часть шла в открытую торговлю. Другая часть направлялась на внерыночное потребление. Причём в 3-й пятилетке оно стало быстро увеличиваться. Так, например, на внерыночное потребление шла треть всего произведённого сахара.

В 1939 г. в розничную торговлю (в расчёте на одного человека) поступило всего лишь немногим более 1,5 кг мяса, 2 кг колбасных изделий, около 1 кг масла. Из непродовольственных товаров — только половина произведённых хлопчатобумажных и льняных тканей, треть шерстяных тканей . Фактически же рядовой потребитель получал и того меньше, учитывая потери от перевоза и хранения продукции, а также перераспределение её в закрытую сферу торговли. Например, в Сызрани закрытые распределители, обслуживая только пятую часть населения, получали 90 % товаров, выделяемых городу. В Пермской области в открытую торговлю, которой пользовалось 65 % населения, шло всего 2—3 % от выделяемых области товаров .

Росту товарного дефицита способствовало не только уменьшение рыночных фондов товаров (в 1940 году по сравнению с 1937 годом по продовольственным товарам на душу населения они уменьшились на 12 %, а по непродовольственным товарам — на 6 %) , но и увеличение денежной массы, находившейся в обращении у населения. К концу 1940 года по сравнению с 1938 годом она выросла вдвое .

Усугубила ситуацию и начавшаяся в сентябре 1939 года война. Проведение военных кампаний — вторжение в Польшу, Румынию, Прибалтику, советско-финская война обострили топливно-энергетический и сырьевой кризис. Панический страх надвигающейся войны вызвал у народа нездоровый покупательский ажиотаж. Населением скупалось впрок абсолютно всё.

Обостряли, конечно, дефицит на внутреннем рынке и расширение поставок сырья и продовольствия в Германию после заключения пакта о ненападении.

Товарный дефицит привёл к тому, что в открытой торговле утвердилось нормирование, по существу,— форма карточной системы. В конце 1939 года Совнарком установил «норму отпуска хлеба в одни руки», составлявшую 2 кг. В октябре 1940 года СНК снизил эту норму до 1 кг . Отпуск мяса сократился с 2 до 0,5 кг, колбасных изделий — с 2 до 0,5 кг, рыбы — с 3 до 1 кг, сахара — с 2 до 0,5 кг. Но фактически, по решению местных властей, и эти нормы были снижены. «Наиболее распространенной нормой хлеба было 500 г в день на человека, вместо 1 кг по нормам СНК‹»›. Рабочие авиационной промышленности в 1940 году получали на семью в месяц от 300 до 700 г мяса, 1—1,5 кг рыбы, 300 г масла[»] .

В дневниковых записях академика Вернадского, относящихся к 1939—1940 годам, важное место занимают упоминания о продовольственных трудностях и об угрожающей реакции на них населения:

«8.10.1939 г. Кругом волнение в связи с недостатком самого необходимого. Чёрный хлеб ухудшился. Трудно доставать белый, дорогой. Всё население занято добычей хлеба и т. п. За водкой огромные очереди.

19.10. Население энергично и с ропотом добивается продуктов.

1.1.1940 г. Москва. В городе всюду хвосты, нехватка всего. Население нервничает. Говорят, что в Москве ещё лучше (чем в других городах.— В. Р.).

4.1.1940. Во всех городах недостаток продуктов… Нет самого необходимого — сыра, хлеба (кроме Москвы).

12.1.1940. По-видимому, по всей стране не хватает и хлеба, и пищевых продуктов… Люди — тысячи и сотни тысяч — стоят в очередях буквально за куском хлеба» .

 

II

Положение на селе

Наиболее сложная ситуация складывалась на селе. Во второй половине 30-х годов темпы роста государственных заготовок и закупок сельхозпродукции превышали темпы роста её производства. Количество зерна и продуктов животноводства, которые оставались в деревне после того, как метла госзаготовок проходила по колхозным и личным закромам, было меньше того, что оставалось в деревне на производственные и личные цели в дореволюционное время .

Государство изымало всю товарную продукцию свёклы и хлопка, 94 % зерновых, до 70 % картофеля, половину мяса, сала, яиц, около 60 % молока. Поскольку более половины товарной продукции мяса, молока и почти все яйца в стране производились в личных подсобных хозяйствах крестьян, эти цифры свидетельствуют, что государственные заготовки изымали не только колхозную продукцию, но и то, что производилось крестьянином в его личном подсобном хозяйстве .

После отгрузки зерна государству и создания семенных фондов колхозы оставались без хлеба. (Статистика показывает, что остаток хлеба в деревнях был меньше, чем в голодные 1931—1932 годы.)  Максимальная выдача на трудодень по недородным районам не превысила 1—1,5 кг зерна. Во многих колхозах крестьяне получили по 300—600, а то и вовсе по 100—200 г зерна на трудодень , . В Ярославской области те, кто выработал 600 трудодней, получили за весь год только 50 рублей! В Республике немцев Поволжья и Саратовской области среди голодавших были семьи, заработавшие более 300—400 трудодней. В сводках НКВД рассказывалось о случае опухания от голода семьи ударника, заработавшего 800 трудодней (средняя выработка в 1937 году составляла 194 трудодня) .

Многие крестьяне саботировали работу в колхозе. По официальным данным, в 1937 году более 10 % колхозников не выработали ни одного трудодня, в 1938-м — 6,5 %. 16 % колхозников вырабатывали менее 50 трудодней в год .

В конце зимы и весной 1937 года в целом ряде районов начался голод. «Ели кошек, собак, трупы павших, больных животных. Люди нищенствовали, пухли от голода, умирали. Зарегистрированы случаи самоубийства от голода… Наиболее тяжёлое положение сложилось на Волге. В 36 районах (Куйбышевской области) НКВД отмечал случаи употребления в пищу суррогатов, в 25 — опухания от голода, в 7 — зарегистрировано 40 случаев смерти от голода» .

Чтобы не допустить повторения массового голода 1932—1933 годов, Политбюро с августа 1936 года резко сократило экспорт советского зерна, а с января-февраля 1937 года — прекратило его . Преодолеть продовольственный кризис в деревне помог и рекордный урожай 1937 года. Кризис миновал, но нужно было предъявить народу его «организаторов». Политбюро дало указания НКВД выявить и арестовать организаторов «контрреволюционной деятельности» в деревне. Осенью 1937 года прошла серия показательных судов. На скамье подсудимых оказались представители сельского руководства — секретари райкомов, председатели райисполкомов, сельских Советов, колхозов.

Главным источником самообеспечения крестьян оставались приусадебные хозяйства и рыночная торговля. Администрация колхозов ещё в годы 2-й пятилетки сдавала крестьянам общественные земли в аренду. За счёт этого расширялись приусадебные участки, стал процветать колхозный рынок. Во второй половине 30-х годов на его долю приходилась пятая часть товарооборота продовольствия. В Киеве, Иванове, например, крестьянский рынок обеспечивал более 60 % мяса, треть картофеля, до 90 % яиц. В Ростове-на-Дону, Краснодаре население покупало мясо-молочные продукты, картофель, яйца исключительно на рынке. Даже в Москве, которая снабжалась гораздо лучше, рынок обеспечивал треть молока, более 15 % мяса и картофеля .

На майском пленуме ЦК ВКП(б) 1939 года с тревогой констатировалось, что крестьянские усадьбы приносят огромный доход — 15—20 тыс. руб. в год . Было принято решение остановить «разбазаривание социалистической собственности». В соответствии с решением пленума 27 мая 1939 года вышло постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР «О мерах охраны общественных земель колхозов от разбазаривания». Согласно ему летом и осенью 1939 г. у колхозников проводились обмеры земель, и все излишки возвращались колхозам. «Из 8 млн га приусадебной земли было отрезано около 2 млн Это повлекло за собой и сокращение скота в личном хозяйстве» . Фактором, дестабилизирующим сельскохозяйственное производство, были также массовые переселения крестьян для освоения восточных регионов, которые по решению Политбюро проводились на рубеже 30—40-х годов.

Чтобы уменьшить дефицит продовольствия в городе, в декабре 1939 года Политбюро отменило продажу муки, а затем и печного хлеба в сельской местности .

Централизованное распределение товаров в стране подчинялось индустриальным приоритетам, то есть распределялось в пользу больших городов. Село получало менее трети рыночных фондов, в то время как сельское население составляло 70 % населения страны .

Если во 2-й пятилетке сельский житель получал от государства в среднем в 4,5 раза меньше товаров, чем горожанин, то в 3-й пятилетке этот разрыв увеличился до 5,2 раза .

Уменьшились начисления на трудодни. Если в 1938 году колхозники получали на трудодень 1 кг 600 г зерна, то в 1939 году — в среднем 600 г . И как следствие этого, в 1939 году около 600 тыс. трудоспособных колхозников не выходили на работу.

Всё это привело к тому, что осенью 1939 года ситуация с продовольствием обострилась вновь. В апреле 1940 года Берия в донесении Сталину и Молотову информировал: «По сообщениям ряда УНКВД республик и областей за последнее время имеют место случаи заболевания отдельных колхозников и их семей по причине недоедания»… «Проведённой НКВД проверкой факты опухания на почве недоедания подтвердились» .

На июльском пленуме ЦК ВКП(б) 1940 года Микоян в своём выступлении говорил о катастрофически низких темпах заготовки хлеба: «В прошлом году на 25 день с начала уборки хлеба было заготовлено 283 млн пудов, в этом году — около 80 млн пудов. Хлеб, подлежащий сдаче государству, часто сдают самый худший, засоренный, затхлый» . Отмечалось, что были случаи, когда хлеб старались сознательно испортить, лишь бы государство не приняло его, оставило.

Имея в арсенале решения проблем главным образом только административно-репрессивные меры, Сталин настаивал на ужесточении наказаний. В этой связи интересен диалог, состоявшийся между Сталиным и Хрущёвым на июльском пленуме.

Хрущёв: Трудовая дисциплина ещё не находится на той высоте, какая должна быть.

Сталин: Какая там высота? О чём вы говорите, когда люди отказываются работать, вовсе не выходят на работу… Мне, говорят, мало попадает на трудодень, я не хочу выходить на работу.

Хрущёв: За это надо судить…

Сталин: В концлагеря надо направлять. Труд — есть обязанность при социализме. За то, что рабочие опаздывают, мы их привлекаем к ответственности, а колхозник вовсе не выходит на работу, и никакого права на него нет .

 

III

Борьба с очередями

Как уже отмечалось, государственная торговля подчинялась централизованному распределению. При распределении наиболее дефицитных продуктов, таких, например, как мясо и жиры, Российская Федерация получала более 80 % рыночных фондов (при численности населения немногим более 60 %), в то время как Средняя Азия вместе с Казахстаном, Закавказьем (около 15 % населения) получала всего 1—2 % .

Внутри республик приоритеты отдавались крупным индустриальным городам. Москва, где проживало немногим более 2 % населения страны, в 1939—1940 годах получала около 40 % мяса и яиц, более четверти всех рыночных фондов жиров, сыра, шерстяных тканей, порядка 15 % сахара, крупы, керосина, резиновой обуви, трикотажа. Фонды других товаров тоже не соответствовали доле столицы в общей численности населения страны и составляли порядка 7—10 %. Москва и Ленинград «съедали» более половины всего рыночного фонда мяса, жиров и яиц .

Всё это способствовало тому, что в крупные города хлынул поток покупателей со всей страны. О том, что творилось в магазинах Москвы, можно судить по следующим донесениям НКВД.

«Магазин „Ростекстильшвейторга“ (Кузнецкий мост). К 8 часам утра покупателей насчитывалось до 3500 человек. В момент открытия магазина в 8 час. 30 мин. насчитывалось 4000—4500 человек. Установленная в 8 часов утра очередь проходила внизу по Кузнецкому мосту, Неглинному проезду и оканчивалась наверху Пушечной улицы».

«Ленинградский универмаг. К 8 часам утра установилась очередь (тысяча человек), но нарядом милиции было поставлено 10 грузовых автомашин, с расчётом недопущения публики к магазину со стороны мостовой… К открытию очередь у магазина составляла 5 тыс. человек».

«Дзержинский универмаг. Скопление публики началось в 6 часов утра. Толпы располагались на ближайших улицах и автобусных остановках. К 9 часам в очереди находилось около 8 тыс. человек» .

«В ночь с 13 на 14 апреля общее количество покупателей у магазинов ко времени их открытия составляло 33 тыс. человек. В ночь с 16 на 17 апреля 43 800 человек» .

В апреле 1939 г. было принято постановление «О борьбе с очередями за промтоварами в магазинах г. Москвы». 1 мая вышло аналогичное постановление в отношении Ленинграда. 17 января 1940 г. появилось постановление СНК СССР «О борьбе с очередями за продовольственными товарами в Москве и Ленинграде». Весной и летом того же года Политбюро распространило его на длинный список городов Российской Федерации и других союзных республик .

Главными методами борьбы с очередями были репрессивные. Милиция получила разрешение за нарушение «паспортного режима» «изымать» приезжих из очередей и выдворять их за черту города, а также на вокзалы, где для них формировались специальные составы. Устанавливались штрафы и уголовные наказания для тех, кто превышал нормы покупки.

Кроме того, Политбюро пошло ещё дальше. Оно вообще запретило очереди. Очередь могла стоять только внутри магазина и только в часы его работы. Стояние в очереди до открытия и после закрытия каралось штрафом. НКВД регулярно докладывал Политбюро и СНК о том, сколько людей и каким санкциям подвергнуто за нарушение этих постановлений. Но люди приспосабливались и к этой ситуации. Они прятались в подъездах близлежащих домов, в парках, толпились на трамвайных остановках невдалеке от магазинов.

Из донесений НКВД: «На остановке толпится 100—150 чел. За углом же — тысячная толпа, мешающая трамвайному движению, ввиду чего милиционеры выстроились шпалерами вдоль трамвайных путей. Часов в 8 толпа у остановки, выросшая человек до 300, вдруг с криком бросилась к забору, являющемуся продолжением магазина, и стала там строиться в очередь» .

Обходили люди и нормы продажи. Чтобы милиция не конфисковала и не вернула в магазин сверхнормативно приобретённый хлеб, его тут же ломали и крошили. Купленные крупы смешивали. Магазины не принимали поврежденный товар.

Таким образом, государство вынуждено было тратить колоссальные силы и средства на борьбу с последствиями дефицита, оставляя в стороне борьбу с его истинными причинами.

Смягчить дефицит на первоочередные продукты питания правительство стремилось локальными повышениями цен. В конце 1939 года государственная розничная цена на 1 кг сливочного масла составляла 15—20 руб., мяса — 7—10 руб., картофеля — 50 коп. Десяток яиц стоил 5—7 руб., молоко — 7—8 руб. за литр. С 24 января 1940 года были повышены цены на мясо, сахар и картофель, с апреля — на жиры, рыбу, овощи. В январе 1939 г.— на ткани, готовое платье, белье, трикотаж, стеклянную посуду. В июне 1940 г. — на обувь и металлические изделия . Цены на товары наибольшего спроса — хлеб, муку, крупу, макароны — оставались без изменения. СНК, пытаясь ограничить покупательский спрос на них, сократил «нормы продажи товаров в одни руки». В апреле 1940 г. они были уменьшены в 2—4 раза и вновь сокращены в октябре .

Что касается заработной платы, то о её размерах и разрывах свидетельствуют следующие данные (сама статистика зарплаты перестала публиковаться в СССР в 1934 году). В 1937 году минимум заработной платы был повышен до 110 руб. В то же время согласно установленной тарифной сетке директора предприятий общественного питания получали от 500 до 1200 руб.  В 1940 году средняя зарплата рабочего составляла 324 руб., а инженера — 696 руб. в месяц .

О более конкретных размерах дифференциации заработной платы и социальных льгот на промышленных предприятиях говорилось в статье «О советской жизни», опубликованной в «Бюллетене оппозиции». В этой статье, написанной иностранным рабочим, много лет проработавшим на советских заводах, рассказывалось, что ставка инженера составляет до 2000 руб. в месяц, тогда как ставка слесаря — 400 руб., а неквалифицированного рабочего — 150 руб. Помимо основной ставки ответственный работник нередко имеет до 1500 руб. в месяц побочного дохода в виде премий, наград, сверхурочных и т. д.

Рабочий имеет право на социальное страхование в случае болезни в полном размере, если он проработал два года на одном и том же заводе, тогда как инженер обладает таким правом с момента поступления на завод. При этом медикаменты рабочий должен оплачивать сам. Чтобы удержать рабочих на предприятии, мастера прибегают к широкому распространению фиктивных смет, приписок, премий и т. п. 

Что же касается руководителей предприятий и ведущих специалистов, то за счёт премий они получали намного больше своего официального заработка. Так, директор, чьё предприятие перевыполнило план, получал прибавку в виде премии, составлявшую 70—230 % основной заработной платы.

Помимо этого существовал директорский фонд, на который поступало свыше 50 % доходов предприятия. Средства этого фонда официально должны были направляться на создание и эксплуатацию социальной инфраструктуры предприятия — жилья, детских садов, клубов и т. д. Между тем средства из этого фонда, как указывалось в печати, нередко попросту делились между директором, секретарём парткома и другими представителями заводской бюрократии. Получение таких доходов представляло результат всё возраставшей коррупции , .

Заработки некоторых писателей и композиторов были неизмеримо выше даже доходов правящей элиты. Так, совокупные гонорары драматурга Погодина составили в 1939 году 732 тыс. руб., Тренева — 235 тыс. руб., тогда как ежегодный оклад начальника управления агитации и пропаганды ЦК КПСС составил в том же году примерно 27 тыс. руб. 

 

IV

Неравенство растёт

В условиях острого кризиса снабжения партийное и советское руководство на местах пыталось восстановить сеть закрытых распределителей, аналогичных тем, которые существовали в период карточной системы 1928—1935 годов. Эта система снабжения получила такое широкое развитие, что Политбюро специальным решением потребовало ликвидации закрытых распределителей для местной номенклатуры (сохранив их, разумеется, для номенклатуры высших рангов). «Наше Правительство (судя по контексту, под «правительством» здесь имелись в виду органы власти вообще.— В. Р.) себя обеспечивает больше, чем того требует хорошая жизнь,— писал Зайченко из Казани Молотову.— К 1 мая в Областкоме получили в своих закрытых распределителях (т. е. у них нет официально закрытых распределителей, но они превратили буфеты в закрытые распределители и великолепно снабжаются) всё, что ни пожелает твоя душа, и кур, и консервы, и колбасы, и икры, печенье, пирожные и конфеты. В автомобилях развозили всё по домам. Одним словом, всё, о чём мы забыли даже думать… Даже в колхозах стали говорить, что „попал в депутаты и брюха стал растить“… Каждый снабжается по возможности» .

На протяжении всех 30-х годов сохранялась система закрытой торговли и общественного питания для работников НКВД, рабочих и служащих, занятых на строительстве промышленных объектов и в отраслях, добывающих стратегическое сырьё. Постановлением ЦК и СНК от 29 мая 1939 года была создана закрытая система военторгов для обслуживания командного состава армии и флота, а также рабочих и служащих военных строек. Для военных расширилась система льгот по налогам и сборам, в социальном страховании, обеспечении жильём, медицинском обслуживании, образовании. Постановление ЦК и СНК от 17 декабря 1939 года ввело закрытую торговлю для рабочих и служащих железнодорожного транспорта .

Сохраняла своё привилегированное положение культурная и научная элита. Никакая другая страна не могла сравниться с СССР по обилию рангов, званий и орденов. Внутри каждой большой социальной группы возникала глубокая дифференциация, связанная с различиями в доходе, образе жизни, престиже и социальном сознании.

Реформирование условий наследования на протяжении 30—40-х годов привело к тому, что высокие оклады и премии не только обеспечивали их владельцам неизмеримо лучшие условия жизни, но и вели к образованию капитала и передаче его по наследству.

За псевдофразами о всеобщем равенстве в стране нарастало неравенство. Выделился слой, у которого были дополнительные возможности обеспечить себе высокие жизненные стандарты за счёт более высокой по сравнению с другими группами населения зарплаты, различных государственных дотаций на питание в столовых, отдых в санаториях, оплату квартир, транспорт и т. д. Расширилось строительство специальных номенклатурных жилых домов, санаториев, домов отдыха и дач.

Закрытые распределители, организованные для советской элиты, усугубляли, как уже отмечалось, товарный дефицит для остальной части населения. Они поглощали львиную долю товаров и продовольствия, выделяемых для региона или города. Кроме того, в них превышались нормы отпуска в одни руки, установленные СНК для открытой торговли. Так, например, в Тамбовской области руководящие работники обкома и облисполкома могли покупать в месяц продуктов на сумму от 250 до 1000 рублей на каждого. В Сталинабаде ответственный работник через закрытый распределитель получал шерстяных тканей на сумму 342 руб., в то время как «простой» горожанин в открытой торговле — на 1 рубль . Люди, имевшие доступ в закрытые распределители, могли покупать товары в любое время, в любом ассортименте и по ценам ниже, чем в открытой торговле.

По всей стране существовала сеть социально-бытовых учреждений, способствовавших обособлению привилегированных слоёв от народа: клубов для директоров предприятий, для директорских жён, для немногочисленных тогда владельцев личных автомашин, пошивочных мастерских и т. д. Обобщая социальные процессы, которые развёртывались в СССР в конце 30-х годов, Троцкий писал: «Тенденция к социальному равенству, возвещённая революцией, растоптана и поругана. Надежды масс обмануты. В СССР есть 12—15 миллионов привилегированного населения, которое сосредоточивает в своих руках около половины национального дохода и называет этот режим „социализмом“. Но, кроме этого, в стране есть около 160 миллионов, которые задушены бюрократией и не выходят из тисков нужды» .

Дефицит товаров породил крупномасштабную волну спекуляции. Во второй половине 30-х годов она приобрела «организованный», групповой характер. Одним из основных каналов поступления товаров на спекулятивный рынок была государственная торговля. Подпольными миллионерами становились не предприниматели-производители, а государственные торговые работники, директора, заведующие отделами больших магазинов .

Из донесения агента НКВД, работавшего в госторговле: «Большое количество торговых работников занимаются систематическими организованными хищениями и не только не наказываются, а, наоборот, считаются почётными людьми. Их пример заразителен для многих других, и постепенно хищения входят в традицию, в быт, как нечто неотъемлемое от торгового работника. Большинство окружающих склонно смотреть как на „нормальное“ явление, что торговые работники обязательно должны быть крупными ворами, кутилами, что они должны иметь ценности, постоянно их приобретать, строить себе дачи, иметь любовниц и т. д. К сожалению, многие на крупных воров — торговых работников смотрят так же либерально, как в своё время смотрели на интендантов-казнокрадцев» .

Выявленные хищения и растраты в госторговле за первую половину 1940 года в рамках всей страны достигли 200 млн рублей (не меньшие суммы расхищались за счёт обвешивания, обмеривания, наценок и других способов, которые, как говорилось в записке НКВД, учёту не поддаются) , .

Материальное положение подпольных миллионеров, позволявших себе в месяц тратить по 10—15 тыс. руб., покупать дома за 100 тыс. руб., легковые автомобили, предметы антиквариата и другие ценности и предметы роскоши, не уступало обеспечению высшей политической элиты страны. Вместе с тем шло сращивание государственной власти и подпольного капитала. По данным одного из донесений НКВД, торговые работники находились под покровительством руководителей советских, партийных и судебно-следственных органов, которые получали от «торгашей» взятки, дефицитные товары и продукты .

 

V

Недовольство народа

Одним из ценных источников, характеризующих кризис снабжения в городах, является собранная в партийно-государственных архивах подборка писем трудящихся в высшие органы власти, в том числе Сталину и другим «вождям». В этих письмах рисуется не только невыносимое положение советских людей, но и их растущее недовольство своим положением. Характерно, что из 18 писем в подборке, опубликованной в журнале «Вопросы истории», всего два анонимных, что свидетельствует о смелости их авторов в описании обостряющихся социальных конфликтов.

Судя по письмам из разных городов, рыночные цены на мясо составляли 20—60 руб. за килограмм, на масло — 75—90 руб. за килограмм, на картофель — 5—8 руб. за килограмм, на яйца — 15—35 руб. за десяток, на пшеничную муку — 80—85 руб. за пуд. «При такой цене на хлеб,— подчёркивалось в письмах,— вся заработная плата уходит на покупку хлеба; ведь, если купить 1 кило картофеля на 1 день, то в месяц выйдет до 150 руб. только на картофель, по одной штуке на человека (при семье из пяти человек.— В. Р.), а на что покупать остальное?.. В чём виноваты наши дети, что они не видят ни булки, ни сладкое, ни жиров, даже грудные дети не имеют манной каши» .

Н. С. Неугасов писал в Наркомторг СССР: «Город Алапаевск Свердловской области переживает кризис в хлебном и мучном снабжении, небывалый в истории. Люди, дети мёрзнут в очередях с вечера и до утра в 40-градусные морозы за 2 или 4 килограмма хлеба» . «Если продукты имеются в магазине по твёрдой цене,— писал т. Макаренко из Севастополя Сталину,— то не достать работающему, так как здесь давка и один ужас делается, драки. Какое озверение человека… В одном из магазинов за то, что рабочий хотел достать колбасы, его задавили самым настоящим образом… Очереди создают с вечера, и на 6 часов утра очередь принимает колоссальные размеры» .

Во многих письмах рисуются страшные картины таких эксцессов, которые возникали в очередях.

Член ВКП(б) Игнатьева писала в ЦК ВКП(б): «В Сталинграде в 2 часа ночи занимают очереди за хлебом, в 5—6 часов утра в очереди у магазинов — 500—700—1000 человек… На рынке у нас творится что-то ужасное… Мы не видели за всю зиму в магазинах Сталинграда мяса, капусты, картофеля, моркови, свёклы, лука и других овощей, молока по государственной цене… Стирать нечем и детей мыть нечем. Вошь одолевает, запаршивели все. Если в городе у нас, на поселке что появится в магазине, то там всю ночь дежурят на холоде, на ветру матери с детьми на руках, мужчины, старики по 6—7 тысяч человек… Одним словом, люди точно с ума сошли. Знаете, товарищи, страшно видеть безумные, остервенелые лица, лезущие друг на друга в свалке за чем-нибудь в магазине, и уже нередки у нас случаи избиения и удушения насмерть» . Игнатьева рекомендовала «вождям» «поинтересоваться, чем кормят работяг в столовых, то, что раньше давали свиньям, дают нам» .

Домохозяйка Н. Е. Клементьева писала из Нижнего Тагила Сталину: «Все магазины пустые, за исключением в небольшом количестве селёдки, изредка если появится колбаса, то в драку. Иногда до того давка в магазине, что выносят людей в бессознательности. Иосиф Виссарионович, что-то прямо страшное началось. Хлеба, и то, надо идти в 2 часа ночи стоять до 6 утра и получишь 2 кг ржаного хлеба, белого достать очень трудно» .

«Вот уже больше месяца в Нижнем Тагиле,— писал секретарю ЦК Андрееву член партии, работник газеты «Тагильский рабочий» С. Мелентьев,— у всех хлебных магазинов массовые очереди (до 500 и больше человек скапливается к моменту открытия магазинов). Завезённый с ночи хлеб распродается в течение 2—3 часов, а люди продолжают стоять в очереди, дожидаясь вечернего завоза. И так некоторые покупатели стоят с 4—5 утра до 6—7 вечера в очереди и только после этого могут купить два килограмма хлеба… В магазинах, кроме кофе, ничего больше не купить, а за всеми остальными видами продуктов массовые очереди. Ежедневно в магазинах ломают двери, бьют стёкла, просто кошмар» .

Из того же Нижнего Тагила учитель И. Н. Фролов, член ВКП(б) с 1924 года, писал: «За последнее время, особенно с декабря 1939 г. ‹…› у нас на Урале происходят ежедневные перебои с хлебом, вызывающие большое недовольство среди населения… Бывая ежедневно в очередях, слышишь от населения такие слова: „Неужели не знает наше правительство, как мучается народ, простаивая по многу часов ежедневно в очередях за хлебом?“» Фролов обращал внимание и на то, что дефицит продуктов первой необходимости и гигантские очереди «создали огромную непроизводительную армию. Каждая семья, чтобы не остаться голодной, старается заиметь „домашнего завхоза“ (т. е. неработающего человека, имеющего возможность простаивать долгие часы в очередях.— В. Р.), которых по одному Тагилу — не одна тысяча, а производство ощущает крайний недостаток в рабочей силе» .

Рабочий Алапаевского металлургического завода Свердловской области С. В. Ставров писал в ЦК ВКП(б), что с первой декады декабря 1939 года «мы хлеб покупаем в очереди, в которой приходится стоять почти 12 часов. Очередь занимается с 1—2 часов ночи, а иногда и с вечера… В январе был холод на 50 градусов… Лучше иметь карточную систему, чем так колеть в очереди» . Предложения о возвращении к карточной системе на продукты питания с целью ликвидации гигантских очередей встречаются и в других письмах.

Даже в Москве, как отмечал в письме Молотову С. Абуладзе, «снова очереди до ночи за жирами, пропал картофель, совсем нет рыбы… Что касается ширпотреба, то в бесконечных очередях стоят всё больше неработающие люди… Очереди развивают в людях самые плохие качества: зависть, злобу, грубость и изматывают людям всю душу» .

В некоторых городах к страданиям людей, мающихся в очередях, добавились издевательства со стороны милиции. Так, в Казани милиция не только разгоняла очереди или штрафовала на 25 руб. стоявших в них, но и выхватывала из них людей, сажала десятками в грузовик и увозила километров за 30—40, где высаживала .

Возмущение людей бесконечными дефицитами и очередями усугублялось, когда они наблюдали открытое и наглое самоснабжение бюрократии, в том числе работников правоохранительных органов. «22 октября стояли в очереди рабочие, служащие, ожидая в раймаге промтовары,— писал С. Д. Богданов из Ферганы наркому пищевой промышленности.— После чего приходит начальник милиции, начальник уголовного розыска, прокурор, судья, набрали самых ценных товаров и ушли. После чего народ заволновался, народ заговорил, что нет правды и нигде нельзя добиться» .

Описывая обстановку в своём городе, рабочие артели «Наша техника» писали в ЦК ВКП(б): «То, что в настоящее время делается в гор. Туле — это даже ужасно думать об этом, не то, что говорить об этом». В творящихся безобразиях они винили «жирных свиней» — тульских областных руководителей .

Некоторых людей обстановка жалкого, полуголодного существования повергала в безысходное отчаяние, ведущее к суицидным и ещё более страшным мыслям. «Я настолько уже отощала, что не знаю, что будет дальше со мной…— писала Клементьева Сталину.— Толкает уже на плохое. Тяжело смотреть на голодного ребенка… От многих матерей приходится слышать, что ребят хотят губить. Говорят — затоплю печку, закрою трубу, пусть уснут и не встанут. Кормить совершенно нечем. Я тоже уже думаю об этом» .

Другие открыто, не страшась, выражали в письмах свой гнев и задавали вождям нелицеприятные вопросы. «Спрашивается, почему гражданин Бастынчук… не может в течение четырёх лет купить хотя бы метр ситца или шерстяного материала?» — писал рабочий автозавода из Горького Г. С. Бастынчук Сталину, указывая на одну из причин такого чудовищного дефицита: «Преступный мир сплёлся с торгующими элементами, и хотя „скрыто“, но зато свободно — безучётно, разбазаривают всё, что только попадает в их распоряжение для свободной торговли. И на этой преступной спекуляции — устраивают для себя все блага жизни» .

Характеризуя положение населения в своём городе, Зайченко писал Молотову: «Я хочу вам описать то кошмарное положение, которое имелось и имеется у нас в Казани… Почему у нас страшный голод и истощение? Почему такое хулиганство на улицах, среди подростков бандитизм, милиция для них ничто? Почему говорят о достижениях и всеми силами скрывают, что у нас творится? Почему народ озлобляется?.. Вы думаете, что это ложь, что это всё не так. Да и как Вам не думать так, когда сам Динмухамедов Г. А. (председатель Президиума Верховного Совета Татарской АССР в 1938—1951 гг.— В. Р.) расписал всё так красиво и поэтично, только, как ему не стыдно так говорить, уже лучше бы он молчал о „благосостоянии рабочих и интеллигенции“, о том, что у нас больше нет нищеты и голода. Какое же чувство вызывают эти строки у трудящихся Казани? — Гнев, краску стыда за ложь и никакого доверия к своим депутатам» .

У очень многих людей возникало недоумение и раздражение несоответствием между действительностью и обещаниями, которые давались «вождями» народу на протяжении многих лет. Ученик 9-го класса из Гомельской области Б. И. Морозов писал Микояну: «Придя один раз из очереди за мануфактурой, мама начала обижаться, что нет мануфактуры, рассказывая, как много было её раньше… В конце разговора я сказал матери, что не дождемся мы и конца 2-й пятилетки, как будет у нас мануфактуры сколько хочешь. Но вот прошла 2-я пятилетка, началась третья, а мои предсказания не оправдались — мануфактуры не было и нет. Привезут её иногда — народ давится». Не по годам зрелый подросток приходит к серьёзным политическим выводам: «Мы ещё хотим победить в грядущих боях, когда столкнутся две системы — капиталистическая и социалистическая. Нет, при таких порядках и при таких достатках никогда нам не победить, никогда нам не построить коммунизм!» 

Ещё острее ставился вопрос в анонимном письме, направленном в Наркомторг СССР: «Мы имеем к советской стране большой счёт,— писал автор.— Как раньше ни угнетали рабочего и крестьянина, но хлеб он имел. Теперь в молодой советской стране, которая богата хлебом, чтобы люди умирали от голода?.. Надо давать хлеб немцам, но раньше нужно накормить свой народ, чтобы он не голодал, чтобы, если на нас нападут, мы могли дать отпор» .

Из сводки НКВД. «Что это за жизнь! Если был бы Троцкий, то он руководил бы лучше Сталина». (За этим высказыванием следует отметка НКВД — «разрабатывается».)

«Рано или поздно, а Сталину всё равно не жить. Против него много людей». «Сталин много людей уморил голодом» .

В ряде писем содержались серьёзные предупреждения «вождям», что сохранение существующего положения чревато взрывом народного возмущения. «Нет ничего страшнее голода для человека,— писала В. Игнатьева в ЦК ВКП(б).— Этот смертельный страх потрясает сознание, лишает рассудка, и вот на этой почве такое большое недовольство. И везде, в семье, на работе, говорят об одном: об очередях, о недостатках. Глубоко вздыхают, стонут, а те семьи, где заработок 150—200 руб. при пятерых едоках, буквально голодают — пухнут… Меры надо принимать немедленно и самые решительные, пока ещё народ не взорвался» .

В анонимном письме, направленном Молотову из города Орджоникидзеград Орловской области, говорилось, что город вот уже четвёртый месяц находится без топлива и без света, в домах используют первобытное освещение — лучину. «У рабочих настроение повстанческое,— подчёркивал автор письма.— Тов. Молотов, рабочие могут терпеть, но терпение скоро может лопнуть» . Ещё в сентябре 1939 года нарком торговли А. В. Любимов поставил перед Политбюро вопрос о необходимости введения карточной системы. По существу, он призывал узаконить лишь то, что стихийно уже сложилось в стране. Однако Молотов 17 сентября, выступая по радио, заявил, что «страна обеспечена всем необходимым и может обойтись без карточной системы в снабжении» .

Ответственность за сложившийся в стране кризис снабжения и острый товарный дефицит была возложена на местные партийные, советские и хозяйственные органы. Именно поэтому Политбюро отказалось узаконить закрытые распределители для местной номенклатуры. Перед войной Политбюро усилило централизацию и контроль за деятельностью местных органов власти. 4 мая 1941 г. Политбюро приняло решение о назначении Сталина председателем СНК СССР. 6 мая это назначение было оформлено указом Президиума Верховного Совета . Таким образом, Сталин возглавил оба центральных органа власти.

Для обеспечения оперативного руководства в составе СНК СССР было создано Бюро, увеличилось число заместителей председателя СНК СССР, с тем чтобы каждый заместитель наблюдал за работой не более 2—3 наркоматов. Были ликвидированы хозяйственные советы при СНК СССР как посредническое звено между ним и наркоматами, создан Наркомат государственного контроля, изменён характер деятельности Комиссии партийного контроля при ЦК ВКП(б). Её единственной обязанностью стала проверка исполнения решений руководства страны партийными, советскими и хозяйственными органами на местах. Было проведено разукрупнение наркоматов и партийно-советских органов, с тем чтобы под их контролем находилось меньшее число предприятий и территорий .

 

VI

Карательные меры по ужесточению трудовой дисциплины

Бессилие власти перед экономическим кризисом породило очередное насилие, целью которого было вернуть людей из очередей на производство, заставить работать и подавить растущее недовольство.

За две последние недели 1938 года было принято два постановления ЦК, СНК и ВЦСПС, направленные на ограничение трудовых и социальных прав рабочих и служащих. Принятию этих постановлений предшествовала шумная пропагандистская кампания, требующая применения суровых мер по отношению к «рвачам, перебегающим с места на место в погоне за длинным рублём». Начиная с 14 декабря в «Правде» и других газетах стали появляться статьи стахановцев, мастеров, директоров предприятий, повествующие об обилии в стране лодырей, прогульщиков и «летунов». Во многих статьях приводились примеры огромной текучести рабочих, составляющей на некоторых предприятиях 50 и более процентов в год от их общей численности.

Для того чтобы затруднить рабочим переход с одного предприятия на другое, 20 декабря было принято постановление СНК «О введении трудовых книжек», согласно которому администрация предприятий и учреждений должна была принимать на работу рабочих и служащих только при предъявлении трудовой книжки, где записывались сведения о переходе работника с одного предприятия (учреждения) на другое .

Идею трудовых книжек Сталин заимствовал у Гитлера, который ввёл их ещё в 1934 году. Разница между немецкими и советскими трудовыми книжками состояла в том, что в последних указывалась причина ухода рабочего с предприятия, что нередко затрудняло приём на другую работу.

28 декабря было принято постановление СНК, ЦК ВКП(б) и ВЦСПС «О мероприятиях по упорядочению трудовой дисциплины, улучшению практики государственного социального страхования и борьбе с злоупотреблениями в этом деле». В постановлении указывалось, что для лодырей, прогульщиков и «рвачей, обманывающих государство», увольнение с предприятий за нарушение трудовой дисциплины «не является сколько-нибудь действенным наказанием, так как в большинстве случаев они немедленно устраиваются на работу на других предприятиях». Постановление устанавливало, что за «неприятие мер по укреплению трудовой дисциплины руководители предприятий, учреждений, цехов, отделов должны привлекаться к ответственности, вплоть до снятия с работы и предания суду» . Тем же постановлением вводилась ещё одна карательная мера — увольнение с работы за четыре опоздания в течение двух месяцев. При этом к опозданиям приравнивались задержки в заводских столовых. Учитывая, что обеденные перерывы были сокращены с 45 минут до 20—30, а из-за плохо налаженной работы в столовой нередко выстраивались длинные очереди, рабочие просто не успевали пообедать в столь короткий срок.

Изменению практики социального страхования также предшествовала пропагандистская кампания, в ходе которой указывалось, что «в соцстрахе деньгами бросаются направо и налево», а бюллетени по болезни «порой врачами выдаются бесконтрольно» . Во многих статьях выдвигалось требование урезать право женщин — работниц и служащих на декретный отпуск в размере 56 дней до родов и столько же дней после родов. «Письма трудящихся», помещённые в «Правде», уверяли, что «закон об отпусках по беременности утверждался много лет назад» (! — В. Р.) и «устарел» . Между тем указанный размер декретного отпуска был установлен в 1936 году. «Обновление» закона выразилось в том, что декретный отпуск был сведён к 35 дням до родов и 28 дням после родов.

Пособие по болезни также было урезано. Оно выдавалось отныне в размере 100 % лишь тем, кто более 6 лет проработал на одном предприятии. Проработавшим от 3 до 6 лет оно выплачивалось в размере 80 % от средней зарплаты, от 2 до 3 лет — в размере 60 % и до 2 лет — в размере 50 %. При этом работники, не являвшиеся членами профсоюза, получали пособие в половинном размере от этих норм.

Путёвки в дома отдыха разрешалось предоставлять только тем, кто проработал на данном предприятии не менее двух лет. При этом не учитывалось даже то, что многие предприятия были построены в последние годы, и поэтому у рабочих и служащих не было никакой «вины» за малый стаж работы на них.

Однако все эти меры практически ничего не дали для снижения текучести кадров, которая по-прежнему оставалась бичом советской промышленности. Мизерная оплата труда и тяжёлые условия на производстве и в быту по-прежнему заставляли рабочих переходить с одного завода на другой в поисках более высокого заработка, сносных жилищных условий и т. д. Рабочие нередко саботировали постановление о трудовых книжках, а администрация предприятий в условиях повсеместного большого спроса на рабочую силу принимала людей на работу без предъявления трудовых книжек. Как сообщалось в «Правде», «на металлургических заводах лежат сотни трудовых книжек, не востребованных рабочими, ушедшими с производства. Всякими обходными путями прогульщики умудрялись устраиваться на других заводах, получая там новые трудовые книжки» . Например, за полтора года с завода «Манометр» было уволено за прогулы и ушло по собственному желанию 2253 человека (при штатном расписании в 2500 человек) .

Обнаружилось, что рабочие научились даже использовать меры, установленные в декабре 1938 года, для того, чтобы уходить с предприятия. На пленуме ВЦСПС Шверник жаловался, что рабочие «умышленно опаздывают на работу свыше 20 минут и на этом основании требуют увольнения с работы». Ещё более анекдотичным был рассказ директора московской обувной фабрики «Парижская коммуна» Ритмана о случае, когда к нему зашёл жестянщик Капустин и стал возмущаться тем, что его не увольняют за кражу. «Оказалось, что этот Капустин пытался унести четыре пары подошв, но был задержан. Хорошо разбираясь в тонкостях уголовного законодательства, он украл ровно столько, чтобы не попасть со своим мелким делом в народный суд, а отделаться решением товарищеского суда и одновременно улизнуть с фабрики» .

Зная об огромном множестве подобных фактов, сталинская клика не пошла по пути улучшения условий и охраны труда, работы заводских столовых и городского общественного транспорта, снабжения предприятий сырьём и полуфабрикатами, уменьшения простоев, в том числе из-за отсутствия работы и плохого ремонта оборудования. Вместо этого она прибегла к привычным административно-полицейским мерам, введению уголовного наказания за многие виды проступков на производстве.

Вопрос о резком ужесточении трудового законодательства был поднят 19 июня 1940 г. Сталиным в кругу своего ближайшего окружения. Как явствует из дневниковых записей В. А. Малышева, Сталин поставил здесь вопрос о введении жёстких репрессивных мер по борьбе с текучестью. «После довольно жарких споров тов. Сталин предложил издать закон о запрещении самовольных переходов рабочих и служащих с предприятия на предприятие, добавив: „А тех, кто будет нарушать этот закон, надо сажать в тюрьму“».

В той же беседе Сталин предложил ввести 8-часовой рабочий день и аргументировал это следующим образом: «Наши профсоюзы развратили рабочих. Это не школа коммунизма, а школа рвачей. Профсоюзы натравливают рабочих против руководителей и потакают рваческим, иждивенческим тенденциям. Почему рабочие в капиталистических странах могут работать на капиталистов по 10—12 часов (рабочего дня такой продолжительности давно не существовало в развитых капиталистических странах.— В. Р.), а наши рабочие на своё родное государство должны работать 7 часов?.. Мы сделали большую ошибку, когда ввели 7-часовой рабочий день… Сейчас такое время, когда надо призвать рабочих на жертвы и ввести 8-часовой рабочий день без повышения оплаты» . Предложения Сталина были официально выдвинуты 26 июня 1940 года в обращении ВЦСПС к рабочим и служащим. На следующий день был обнародован Указ Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня «О переходе на 8-часовой рабочий день, на 7-дневную рабочую неделю и о запрещении самовольного ухода рабочих и служащих с предприятий и учреждений».

Согласно этому Указу, принятому, как говорилось в его преамбуле, по «представлению ВЦСПС», во-первых, существенно увеличивалась продолжительность рабочего дня — с семи до восьми часов на предприятиях с семичасовым рабочим днём и с шести до восьми часов — для служащих учреждений. Вводилась 7-дневная рабочая неделя. В среднем рабочее время было увеличено на 33 часа в месяц . Кроме того, в связи с переходом на 8-часовой рабочий день постановлением СНК были повышены нормы выработки и в то же время снижены расценки .

Во-вторых, Указ запрещал самовольный уход с предприятий и учреждений, а также самовольный переход с одного предприятия или учреждения на другое. Рабочие и служащие, самовольно ушедшие с предприятий и учреждений, должны были предаваться суду и по приговору суда подвергаться тюремному заключению сроком от двух до четырёх месяцев.

В-третьих, за прогул без уважительной причины (а к нему приравнивалось, например, опоздание на работу на 20 минут, а также опоздание после обеда, посещение в рабочее время заводской поликлиники или больницы) рабочие и служащие карались не увольнением, как это было раньше, а исполнительно-трудовыми работами по месту работы на срок до 6 месяцев с удержанием до 25 % заработной платы.

В-четвёртых, директора предприятий и руководители учреждений подлежали привлечению к судебной ответственности за уклонение от предания суду лиц, виновных в самовольном уходе с предприятий и в прогулах, а также за приём на работу «укрывающихся от закона лиц, самовольно ушедших с предприятий и учреждений». И этот Указ «единодушно одобрялся» на повсеместно проходивших собраниях рабочих и служащих. Как сообщал в «Правде» известный фельетонист Рыклин, на некоторых собраниях обнаруживалось, что «в семье не без урода. В общем согласном хоре воодушевления (sic! — В. Р.) кое-где прорывается чуждый нам голос. Так, например, на одном предприятии выступала работница Михальчёнок. Она, видите ли, не согласна с новым порядком работы. Её заявление было встречено громким смехом» .

О свирепости мер, применяемых к нарушителям Указа, свидетельствовали материалы, публикуемые в печати. Так, прокурор Московского района Ленинграда сообщал, что работница-станочница Ремизова осмелилась потребовать у администрации завода расчёт на основании того, что она «не согласна с условиями труда». За это Ремизова была приговорена к четырем месяцам тюрьмы и немедленно после судебного заседания была взята под стражу .

Уже в течение первого месяца после появления Указа от 26 июня на его основе было возбуждено 103 542 уголовных дела . А за вторую половину 1940 г. за самовольный уход с предприятий и учреждений, прогулы и опоздания было осуждено более 2 млн 90 тыс. человек, из которых свыше 1,7 миллиона отбывали 6-месячный исправительно-трудовой срок по месту работы .

О значении, которое придавалось этому Указу, свидетельствовал тот факт, что 24—31 июля 1940 года состоялся пленум ЦК, который рассмотрел вопрос о контроле за проведением в жизнь данного Указа — случай, беспрецедентный в истории партии. 23 июля на заседании Политбюро Сталин вновь резко критиковал Шверника за «реформистскую» политику профсоюзов. «Разве не развращают профсоюзы рабочих, когда профсоюзные работники приходят и тушат в цеху свет в то время, когда рабочие хотят работать сверхурочно?!» — заявил он. На том же заседании Сталин поддержал предложение об удлинении рабочего дня для подростков в возрасте от 16 до 18 лет до 8 часов вместо 6 часов .

На пленуме с докладом о контроле за проведением в жизнь Указа Президиума Верховного Совета выступил Маленков. Он констатировал, что Указ проводится в жизнь неудовлетворительно. На ряде заводов прогулы не только не снизились, но даже увеличились. На предприятиях Донбасса в среднем за сутки увольняется 357 человек. В результате за истекший месяц действия Указа удалось добиться лишь незначительного увеличения выпуска промышленной продукции .

В докладе и прениях приводились факты, свидетельствующие о фактическом саботаже работниками Указа и использовании при этом различных уверток. В Законе, принятом в 1933 году, за мелкие кражи на производстве предусматривался не суд, а административное взыскание или увольнение с производства. Пользуясь этим, рабочие специально практикуют мелкие хищения, чтобы быть уволенными с предприятия. Так, рабочий Митрофанов, украв 5 метров товара, заявил: «Я украл потому, что просил уволить, а меня не увольняют. Если вы меня не уволите, я украду ещё 20 метров» . На текстильных фабриках участились случаи, когда работницы, уходя с фабрики, демонстративно показывают в проходной полметра взятой мануфактуры для того, чтобы это было замечено и их уволили за мелкую кражу . На пленуме приводились примеры того, как рабочие переставали выполнять нормы, чтобы их уволили с завода.

В выступлении по этому вопросу Сталин говорил: «Наши директора — трепачи, болтают, и их хулиганы не уважают… Сейчас рабочий идёт на мелкое воровство, чтобы уйти с работы. Этого нигде в мире нет. Это возможно только у нас, потому что у нас нет безработицы. У нас нет страха потерять работу. Лодыри, летуны расшатывают дисциплину… Притока рабочей силы на предприятия из деревни сейчас нет… Надо добиться, чтобы дармоеды, сидящие в колхозах, ушли бы оттуда. Людей, живущих в деревне и мало работающих, много. Их надо оттуда выгнать. Они пойдут работать в промышленность» .

По предложению Маленкова на июльском пленуме было принято решение издать новый указ, согласно которому рабочие и служащие, виновные в совершении мелких краж на предприятиях, не увольнялись бы, а карались по приговору суда тюремным заключением сроком на один год .

На пленуме критиковалась также «антигосударственная практика» руководителей предприятий, под которой понимались случаи, когда директора предприятий, начальники цехов и мастера «прибегали к укрывательству от суда летунов и прогульщиков», выдавая им увольнительные записки на 1—2 дня для отпуска по домашним обстоятельствам, для поездки на родину, для встречи и проводов родственников, заготовки дров и т. д.  Приводились случаи, когда нарушителям трудовой дисциплины выдавались характеристики, свидетельствующие о том, что они являются передовиками производства.

Так, рабочий Мосляков получил хорошую характеристику, в которой было указано, что он «за весь период работы на станке перевыполнял нормы в 3 раза и в настоящее время является лучшим новатором в цехе». Эта характеристика была названа «преступным покрывательством летунов и прогульщиков», а Мехлис охарактеризовал её даже как протест против закона .

Передача дел о прогулах и других нарушениях трудовой дисциплины в суды приводила к огромным потерям времени. Советская печать оказалась вынужденной публиковать сообщения, например, о том, что отданный под суд рабочий только на вызовы к следователю потерял четыре смены . Кроме того, Указ ставил своей задачей оказывать «воспитательное воздействие на рабочих». В соответствии с этим слушание дел по нему первоначально проводилось с соблюдением норм судопроизводства, при участии адвокатов, а судебные заседания нередко устраивались в цехах — в качестве «показательных процессов». Поэтому не случайно, что даже в самый разгар репрессивной кампании число дел, переданных в суд согласно Указу от 26 июня, стало существенно сокращаться. Так, в сентябре в Московской области к ответственности за прогулы было привлечено лиц на 53,4 % меньше, чем в августе, в Смоленской области — на 41,2 % меньше . Многие приговоры были отменены после разъяснения Верховного Суда СССР: «Рассмотрение дел о преступлениях, предусмотренных Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июня 1940 года, без надлежащей проверки обстоятельств дела может привести… к осуждению невиновного» .

Для более быстрого и эффективного наказания «летунов» в докладе Маленкова предлагалось ввести намного более упрощенную практику разбора их дел: прежде всего отказаться от процедуры предварительного следствия в отношении прогульщиков и «летунов», а прокурорам прекратить приём объяснений о причинах прогула. Особое раздражение участников пленума вызывало равноправное участие сторон при рассмотрении дел о нарушителях трудовой дисциплины. «Часто состязание было в пользу прогульщика,— говорил Маленков,— адвокат забивал прокурора. Защитники часто играют ведущую роль» . Нарком юстиции Рычков каялся, что дал указание рассматривать дела о нарушителях трудовой дисциплины обязательно с участием прокурора и адвоката. «Этой директивой дали на заводах трибуну адвокатам для произнесения политически вредных речей» . Вторя ему, Кузнецов утверждал, что в большинстве своём среди адвокатов — «люди, которые раньше работали в органах суда и прокуратуры и по политическим мотивам были изгнаны оттуда. Они очень крепко злы против нас и стараются каждый судебный процесс сорвать» .

Особую «самокритику» на пленуме вызвало стремление, отраженное в Указе от 26 июня,— превратить «в воспитательных целях» суды над прогульщиками в показательные процессы, проводимые в цехах предприятий. «То, что эти дела рассматривали среди рабочих, это дискредитировало Указ»,— прямо заявил Рычков . «Эти показательные процессы превратились в плохо организованные митинги, и они фактически дискредитировали этот Указ». А Маленков привёл пример того, как на Ярославском прядильно-ткацком комбинате был организован в присутствии 900 рабочих показательный процесс над работницей Климовой за её самовольный уход с предприятия. Во время суда Климова очень болезненно реагировала на задаваемые ей вопросы, всё время плакала. Это вызвало сочувствие к ней со стороны присутствовавших рабочих. Когда суд приговорил Климову к трёхмесячному заключению и её взяли под стражу, вслед за ней из зала суда двинулась толпа рабочих и работниц численностью в 300—400 человек, которая с возгласами возмущения решением суда проводила её до дверей тюрьмы .

Во исполнение решений пленума  10 августа был принят новый Указ Верховного Совета СССР, который ужесточил ответственность за мелкие кражи на производстве, заменив увольнение годом тюремного заключения. Данный Указ был принят одновременно с Указом, упростившим процедуру судебных рассмотрений дел о нарушении трудовой дисциплины. Отныне дела о прогулах и самовольном уходе с предприятий и учреждений должны были рассматриваться без участия адвокатов и народных заседателей.

Пятого августа была опубликована передовая «Правды» «Покровительство прогульщикам — преступление против государства», в которой осуждались «гнилые либералы» — руководители предприятий и работники судов, не проявляющие должной жестокости к рабочим, допускающим прогулы и опоздания на работу.

Указ об уголовной ответственности за мелкие хищения был опубликован в «Правде» 17 августа, а уже 22 августа в той же газете был опубликован обширный список рабочих, осуждённых на год тюремного заключения за кражу, например, двух метров сатина или двух дверных замков.

16 августа был принят новый Указ Президиума Верховного Совета, распространявший карательные меры и на работников сельского хозяйства — «О запрещении самовольного ухода с работы трактористов и комбайнеров, работающих в машинно-тракторных станциях». А спустя ещё три месяца Указом Президиума Верховного Совета «О порядке обязательного перевода инженеров, техников, мастеров, служащих и квалифицированных рабочих с одних предприятий и учреждений в другие» была установлена уголовная ответственность не только за попытку покинуть предприятие, но и за отказ на требование перейти на другое предприятие.

Ужесточающие трудовое законодательство указы появлялись вплоть до конца 1940 года, распространяясь даже на несовершеннолетних. 26 сентября на заседании Политбюро обсуждался вопрос о трудовых резервах. В ходе этого обсуждения Сталин заявил: «Есть у нас закон, запрещающий самовольный уход с предприятий, но на этом законе долго не удержимся… Основа проекта о трудовых резервах состоит в том, что парня учат, одевают, обувают, его мобилизуют и потом он обязан 4 года работать там, где нам нужно» .

Второго октября был принят Указ «О государственных трудовых резервах СССР», вводивший мобилизацию молодёжи в ремесленные училища и школы фабрично-заводского обучения. Совнаркому предоставлялось право ежегодно призывать от 800 тыс. до 1 млн подростков мужского пола для обязательного профессионального обучения. Поскольку учащиеся 8—10 классов от призыва освобождались , он коснулся почти исключительно детей из бедных семей.

28 декабря ещё одним Указом была введена уголовная ответственность учащихся ремесленных, железнодорожных училищ и школ ФЗО за нарушение дисциплины и за самовольный уход из училища (школы) — вплоть до заключения в колонию сроком до года.

Уголовные меры предусматривались и по отношению к руководящему и инженерно-техническому составу предприятий. Для пресечения их усилий использовать товарно-денежные отношения и бартерные сделки на производстве 10 февраля 1940 года был принят Указ «О запрещении продажи, обмена и отпуска на сторону оборудования и материалов и об ответственности по суду за эти незаконные действия». Указом от 10 июля того же года была введена уголовная ответственность (от 5 до 8 лет тюрьмы) «за выпуск недоброкачественной или некомплектной продукции и за несоблюдение обязательных стандартов промышленными предприятиями». При этом для директоров, главных инженеров и начальников отделов технического контроля выпуск брака приравнивался к вредительству.

Однако даже самые жестокие карательные меры не могли пресечь текучесть кадров и другие явления, лихорадящие советскую промышленность. В октябре 1940 года «Правда» сообщала, что на Сталинградском тракторном заводе в июле было принято 450, а уволено 246 рабочих, в августе — соответственно 372 и 339, в сентябре — 428 и 405 .

Решения об опозданиях, прогулах и т. п. утеряли на многих предприятиях всякую силу, поскольку в условиях кризиса снабжения люди простаивали в очередях по многу часов рабочего времени, чтобы приобрести самые необходимые товары, начиная с хлеба.

Комментируя новшества в советском трудовом и уголовном законодательстве, «Бюллетень оппозиции» в статье «Политика кнута» писал: «Если бы все изданные за последнее время в Советской России указы действительно точно выполнялись, то добрая половина граждан СССР сидела бы в тюрьме: за прогул — исправительно-трудовые работы; за самовольный уход с завода — тюрьма; за выпуск брака — тюрьма; за самую что ни на есть мелкую кражу на производстве — тюрьма» .

 

VII

Боеспособность армии перед войной

За три с половиной предвоенных года капиталовложения в развитие оборонной промышленности составили более 25 % всех капиталовложений в промышленность, а темпы роста оборонной промышленности были в 3 раза выше, чем промышленности СССР в целом . Накануне войны СССР по объёму машиностроения занял второе место в мире и первое в Европе . В 1939 и 1940 годах среднегодовое производство основных видов оружия и боевой техники поднялось в 2—10 раз по сравнению с 1935—1937 годами .

Однако планы оборонной промышленности и в эти годы не выполнялись, прежде всего из-за систематического невыполнения, начиная с 1937 года, планов выпуска чёрной металлургии . Поэтому производство тяжёлого оружия всё время отставало, несмотря на резкое снижение выпуска продукции гражданской автопромышленности (с 201,7 тыс. автомобилей в 1939 году до 145,4 тыс. в 1940 году, со 112,9 тыс. тракторов в 1939 году до 31,6 тыс. в 1940 году) .

По количественному производству основных видов оружия и боевой техники СССР в 1940 — первой половине 1941 года превзошёл Германию. Благоприятным для СССР было и количественное соотношение важнейших видов вооружений к началу Отечественной войны. В июне 1941 года у Германии имелось 5650 танков и штурмовых орудий, а у Советского Союза — свыше 20 тыс., боевых самолётов — соответственно 10 и 22 тыс.  Это соотношение было сведено на нет к началу 1942 года в результате тяжких поражений Советской армии. Уже в первый день войны противнику удалось уничтожить около 1200 советских боевых самолётов, в том числе 900 — прямо на аэродромах. В первые недели войны немецкими войсками было захвачено огромное количество оружия и боеприпасов, сосредоточенных до войны на складах в западных районах страны. Все эти огромные потери во многом объяснялись тем, что в 1940—1941 годах аэродромы и военные склады размещались в непосредственной близости от границы. К декабрю 1941 года потери оружия и боеприпасов составили 75 % всего их наличия к началу гитлеровской агрессии . По немецким данным, на 1 декабря 1941 г. число уничтоженных или захваченных советских танков составило 21 391, орудий — 32 541, самолётов — 17 332 .

Однако имелась и другая сторона дела. Значительная часть советской военной техники по своим техническим и эксплуатационным данным уступала немецкой. Из огромного танкового парка на 22 июня 1941 года боеготовых машин было лишь около 30 % .

Промышленность крайне медленно перестраивалась на производство новых видов вооружений. В этом отношении благополучнее всего обстояло дело в артиллерийской промышленности: две трети образцов артиллерийских орудий, находившихся к началу войны в производстве, были созданы в 1938—1940 годах . Что же касается танковой промышленности, то она в 1940—1941 годах выполнила заказ на поставку танков новых образцов только на треть . В западных военных округах к началу войны находилось всего 636 танков KB и 1225 танков Т-34, которые по своим боевым и эксплуатационным характеристикам во многом превосходили немецкие танки . Новые танки стали поступать в войска только со второй половины 1940 года, а танки Т-34 и KB — лишь в апреле — мае 1941 года .

Отставание СССР по всем видам боевой авиации выявилось уже в годы гражданской войны в Испании. К началу Отечественной войны современной авиационной техникой удалось перевооружить не более 21 % авиационных частей, а примерно 75—80 % от общего числа самолётов по своим летно-техническим данным уступали однотипным самолётам Германии . На вооружении Красной Армии находилось лишь 2700 самолётов новейших марок , а безнадёжно устаревших машин — 16,7 тыс.  Среди выпускаемых непосредственно перед войной самолётов преобладали машины старых образцов, уступавшие немецким самолётам по боевым и тактическим свойствам .

Из-за недостатков авиационной техники даже в мирное время в военно-воздушных силах крайне велика была аварийность. 12 апреля 1941 года Тимошенко и Жуков доложили Сталину, что ежегодно при авариях и катастрофах гибнут в среднем 600—900 самолётов. Только за неполный первый квартал 1941 года произошли 71 катастрофа и 156 аварий, при которых было разбито 138 самолётов и погиб 141 летчик .

Лишь после поездки в Германию в 1940 году специальной комиссии для знакомства с немецкой авиационной промышленностью Сталин с изумлением узнал, что по производству самолётов немцы обгоняют СССР и в количественном отношении: в Германии выпускалось ежедневно 70—80 самолётов, а в Советском Союзе — 26 .

К началу Отечественной войны самолёты старых типов составляли 82,7 % самолётного парка Красной Армии, а новые — 17,3 %, причём лишь 10 % летчиков успели пройти переобучение на этих самолётах . До 90 % советского танкового парка были устаревшие лёгкие танки. Среднемесячные потери советских танков составляли 19 % от находившихся на фронте .

Крайнее отставание наблюдалось в области средств связи и информации. В своих мемуарах Хрущёв рассказывал, как однажды посол Германии в СССР Шуленбург увидел, что на советском радио передачи записываются стенографистками. Он в удивлении спросил Молотова: «Как? У вас стенографистки ведут запись?» и тут же осекся, поняв, что невольно выдал военные секреты Германии. Молотов доложил об этом разговоре Сталину. Лишь тогда кремлёвские «вожди» пришли к выводу, что у немцев, видимо, имеются технические средства записи. «Только после войны,— вспоминал в этой связи Хрущёв,— мы узнали, что существуют магнитофоны… Немцы же имели ещё до войны магнитофоны… По таким деталям фашисты тоже судили о нашем военно-техническом уровне, нашей военной оснащённости, чувствовали нашу слабость, и это укрепляло их желание поскорее развязать войну» .

При всём этом Сталин продолжал держать дело производства вооружений под своим единоличным контролем, не допуская к соответствующей информации даже своих «ближайших соратников». «Что же делалось в нашей стране по повышению боеспособности Красной Армии, улучшению вооружений, оснащению войск техникой? — писал о предвоенных годах Хрущёв.— Конкретно я почти ничего не знал, и мне неизвестно, что знали другие члены Политбюро» .

Некомпетентность Сталина в вопросах вооружений дорого обошлась советскому народу. «Постоянное вмешательство Сталина в вопросы выбора новых типов вооружений часто приводило к печальным последствиям,— пишет французский историк Н. Верт.— До конца 1941 г. в военной промышленности предпочтение отдавалось массовому производству морально устаревшей техники, „поставленной в план“ много лет назад… В своих мемуарах военные руководители вспоминали, что Сталин отказал в поддержке, необходимой для производства ряда созданных лучшими конструкторами новых видов вооружений» . Более того: накануне войны были арестованы нарком вооружения Ванников и несколько ведущих конструкторов вооружений, а нарком авиационной промышленности М. М. Каганович, будучи обвинённым в шпионаже в пользу Англии, покончил жизнь самоубийством.

31 мая 1941 года авиационный конструктор, генерал-майор Филин был предан суду военного трибунала. Этим же приказом отстранялась от должности группа инженеров и летчиков-испытателей, работавших в НИИ ВВС. Постановлением Особого совещания от 13 февраля 1942 года А. И. Филин был приговорён к расстрелу .

 

VIII

Обезглавленная армия

Общая численность Вооружённых Сил СССР увеличилась с 1 сентября 1939 года по 22 июня 1941 года более чем в 2,8 раза и достигла 5374 тыс. человек . Ассигнования на оборону, составлявшие в 1939 году 25,6 % государственного бюджета, в начале 1941 года выросли до 43,4 % . Однако за этими внушительными цифрами крылись огромные слабости Красной Армии и постановки дела обороны СССР вообще. Это выражалось прежде всего в крайне низком уровне профессиональной подготовки командного состава РККА.

В начале 1941 года в армии и на флоте служило свыше 579 тыс. офицеров. Из них лишь 7,1 % командно-начальствующего состава армии имели высшее военное образование, 55,9 % — среднее, 24,6 % — прошли различные ускоренные курсы, а 12,4 % — не имели военного образования вообще .

Конечно, определяющее влияние на все эти процессы оказали репрессии 1937—1938 годов. В предвоенные годы значительная часть уволенных из армии была восстановлена. Так, в 1937 году из армии было уволено 18 656 человек, среди которых арестованные составляли 4474, а исключённые из партии «за связь с заговорщиками» — 11 104. Из первой категории в 1939—1941 годах было возвращено в армию 206 человек, из второй — 4338 человек.

В 1938 году было уволено 16 362 человека, из них арестовано 5032 человека и исключено из партии 3580 человек. Из первой категории было восстановлено в армии 1225, из второй — 2864 человека .

В 1939 году репрессии в армии резко пошли на убыль. В этом году было арестовано 73 армейских командира (из них восстановлено 26) и уволено «за связь с заговорщиками» — 284 (из них восстановлено 126) .

Однако большинство потерь остались невосполнимыми. Особенно это касалось высшего начальствующего состава. Из 85 членов Военного Совета при наркоме обороны, образованного в 1935 году из числа наиболее опытных и авторитетных военачальников, были подвергнуты репрессиям 76 человек. Из них 68 человек были расстреляны, двое покончили жизнь самоубийством, один (В. К. Блюхер) умер во время следствия, один (Д. М. Галлер) скончался в лагере, трое вышли на свободу после смерти Сталина . Особый удар по Красной Армии был нанесён расстрелом Тухачевского, которого Жуков называл «гигантом военной мысли, звездой первой величины в плеяде военных нашей Родины» .

Оставшиеся на воле высшие военачальники (в особенности из числа бывших командиров 1-й Конной армии) оказались в большинстве своём несостоятельными, а выдвинутые в годы массовых репрессий — не обладали необходимыми военными знаниями и опытом.

Непригодность многих новых командиров к ведению современной войны выявилась во время войны с Финляндией. Одним из её итогов было снятие со своих постов многих военных командиров, а затем — и самого Ворошилова, признанного одним из главных виновников неудач в «зимней войне». Сталин, вплоть до 1937 года упорно отвергавший предложения группы Тухачевского об отстранении Ворошилова от руководства Красной Армией, уже после первых серьёзных неудач в локальных сражениях на Дальнем Востоке пришёл к выводу о неспособности Ворошилова занимать пост наркома обороны. После освобождения Ворошилова от этой должности в мае 1940 года Ворошилов, по словам Хрущёва, «долгое время находился как бы на положении мальчика для битья» .

«Козлами отпущения» за неудачи финской войны Сталин сделал также командиров — участников гражданской войны, явно преувеличив их роль, поскольку их доля в командном составе после репрессий 1937—1938 годов была крайне незначительной. В заключительном слове на заседании Главного военного совета он заявил: «У нас есть в командном составе засилье участников гражданской войны, которые не могут дать хода молодым кадрам». Среди таких «молодых кадров», «новых людей», «мастеров, инженеров войны» Сталин назвал, в частности, выдвинутого в возрасте 24 лет на пост командующего военно-воздушными силами Рычагова .

Однако в 1940 — первой половине 1941 года были арестованы около двадцати высших военачальников, выдвинувшихся в 1937—1939 годах, в том числе несколько активных участников гражданской войны в Испании. Среди них были заместитель наркома обороны генерал-лейтенант Рычагов; начальник управления противовоздушной обороны генерал-полковник Штерн; помощник начальника Генштаба по авиации генерал-лейтенант авиации Смушкевич; начальник Главного управления авиации дальнего действия генерал-лейтенант авиации Проскуров и др. 

Причины расправы с этими людьми носили разный характер. Так, Рычагов на заседании Военного Совета, где речь шла о большой аварийности авиации, неожиданно бросил резкую реплику Сталину: «Аварийность и будет большая, потому что вы заставляете нас летать на гробах». Эта реплика вызвала сильное раздражение Сталина. Спустя короткое время, в самом начале войны Рычагов был арестован и исчез навсегда .

В начале 1941 года начальник Генерального штаба Мерецков в выступлении на совместном заседании Политбюро и Главного Военного Совета заявил, что война с Германией неизбежна и поэтому нужно переводить на военное положение армию и страну, укреплять западную границу. За это он был объявлен «паникером войны» и на этом основании снят со своего поста, а спустя некоторое время арестован. Правда, после истязаний и издевательств в застенках НКВД он был по приказу Сталина освобождён и возвращен на руководящую работу в начале войны, которую он закончил в звании маршала .

Репрессии командного состава привели к тому, что уже война с Финляндией, по словам Жукова, показала: «Мало того, что армия, начиная с полков, была обезглавлена, она была ещё и разложена» .

Это разложение выражалось прежде всего в упадке воинской дисциплины. На совещании по военной идеологии, состоявшемся в мае 1940 года, Проскуров говорил: «Как это ни тяжело, но я прямо должен сказать, что такой разболтанности и низкого уровня дисциплины нет ни у одной армии, как у нас. (Голоса: «Правильно!»)» 

На ослабление армейской дисциплины сталинская клика реагировала привычными для неё методами введения новых репрессий. 6 июля 1940 года был принят Указ Верховного Совета СССР «Об уголовной ответственности за самовольные отлучки и дезертирство», согласно которому военнослужащие за совершение самовольной отлучки подвергались суду Военного трибунала и по его приговору направлялись в только что созданные дисциплинарные батальоны на срок от 3 месяцев до 2 лет .

В новом дисциплинарном уставе, введённом в действие в октябре 1940 года, указывалось, что командир не несёт ответственности, если он «для принуждения неповинующегося приказу и для восстановления дисциплины и порядка будет вынужден применять силу или оружие» . Это положение привело к широкому распространению рукоприкладства офицеров, сержантов и старшин по отношению к подчинённым.

Обезглавливание Красной Армии, ослабление её морального духа и внедрение палочной дисциплины сыграли немалую роль в том, что, как говорил Жуков в беседе с К. Симоновым, «…немецкая армия к началу войны была лучше нашей армии подготовлена, выучена, вооружена, психологически была лучше готова к войне…» .

Такое положение дел не было секретом для германского руководства. Даже в разгар советско-германской «дружбы» плачевное состояние Красной Армии оживлённо обсуждалось среди нацистских бонз, о чём свидетельствуют дневниковые записи Геббельса: «1939 г. 11.XI. Русская армия большой ценности не имеет. Плохо руководима, ещё хуже оснащена и вооружена… 14.XI. Гитлер вновь констатирует катастрофическое состояние русской армии. Её едва ли можно использовать для боевых действий» .

Выступая 23 ноября 1939 года на секретном совещании главнокомандующих родами войск вермахта, Гитлер говорил: «Россия в данный момент не опасна. Она ослаблена многими внутренними обстоятельствами… Фактом остаётся то, что в настоящее время боеспособность русских войск незначительна. На ближайший год или два нынешнее состояние сохранится» .

Эти выводы Гитлера были подтверждены и конкретизированы немецкими военными и политическими аналитиками, а также германской военной разведкой в непосредственном преддверии нападения Германии на СССР. В секретном докладе, подготовленном разведывательным отделом Генштаба сухопутных войск Германии 15 июня 1941 года, указывалось: «В связи с последовавшей после расстрела летом 1937 года Тухачевского и большой группы генералов „чисткой“, жертвой которой стали 60—70 % старшего начальствующего состава, имевшего частично опыт войны, у руководства „высшим военным эшелоном“ (от главнокомандования до командования армий) находится совсем незначительное количество незаурядных личностей… На смену репрессированным пришли более молодые и имеющие меньший опыт лица. Преобладающее большинство нынешнего командного состава не обладают способностями и опытом руководства войсковыми соединениями. Они не смогут отойти от шаблона и будут мешать осуществлению самых смелых решений. Среднему и младшему командному составу (от командира корпуса до лейтенанта включительно) также, по имеющимся данным, свойственны очень серьёзные недостатки» .

С 1935 по 1940 год шесть раз менялось руководство военной разведки РККА. В 1938 году практически была ликвидирована вся нелегальная резидентура. Вместо отозванных в СССР и репрессированных лучших работников закордонных резидентур пришли малокомпетентные, неопытные и слабообученные работники, зачастую не знавшие даже языка страны пребывания.

Степень централизации поступления разведывательной информации, как и вообще степень централизации всей власти перед войной, в СССР была гораздо больше, чем в Германии. По сути советская стратегическая разведка была личной разведкой Сталина, которому Берия, минуя Наркомат обороны и Генштаб, направлял непосредственно все сколько-нибудь важные донесения НКВД и ГРУ.

В докладе, посвящённом итогам финской войны, Ворошилов заявил, что разведки, как органа, обслуживающего и снабжающего Генеральный штаб всеми нужными данными о наших соседях и вероятных противниках, их армиях, вооружениях, планах, а во время войны исполняющего роль глаз и ушей нашей армии, у нас нет .

 

IX

Репрессии

В результате подсчётов, проведённых в 1954 году работниками МВД, была подготовлена справка «Число осуждённых по делам органов ВЧК—ОГПУ—НКВД—МГБ за 1921—1940 годы». В ней указывалось, что в 1939 году было осуждено 63 889 человек, в 1940 году — 71 806 человек (примерно в 5—6 раз меньше, чем в 1937 и 1938 годах), в том числе приговорено к высшей мере наказания соответственно 2552 и 1649 человек (в 150—200 раз меньше, чем в 1937 и в 1938 годах) . Указанные цифры расстрелянных следует считать преуменьшенными, поскольку в них не вошли данные о числе расстрелянных польских офицеров, считавшихся военнопленными, которые хранились под грифом особой секретности и были недоступны составителям справки.

Основную часть осуждённых в те годы составили жертвы репрессий, развернувшихся на территориях, вошедших в состав СССР в 1939—1940 годах. Кроме того, сюда входили «враги народа», арестованные в годы большого террора, рассмотрение дел которых завершилось в 1939 и 1940 годах. За эти два года из данной группы было освобождено и реабилитировано несколько десятков тысяч людей, а дела других нескольких десятков тысяч были подвергнуты серьёзному пересмотру. При этом, однако, не был освобождён и не избежал расстрела ни один ранее арестованный член или кандидат в члены ЦК ВКП(б) и ни один военачальник наиболее высокого ранга (начиная с комкоров). Более того — в эти годы бериевской «оттепели» прошла серия арестов детей наиболее видных оппозиционеров и партийно-государственных деятелей. Так, в 1939 году были арестованы и приговорены к заключению в лагеря или к ссылке несколько бывших одноклассниц, учившихся на первых курсах вузов. Всем им — Н. Крестинской, Н. Ломовой, Е. Рухимович, Т. Смилге — «тройкой» было «пришито» групповое дело .

Многие репрессированные в предвоенные годы были осуждены по совершенно фантастическим обвинениям. Так, в воспоминаниях И. Эренбурга рассказывается, что в начале 1941 года был арестован временный поверенный в делах СССР во Франции И. Н. Иванов. После его реабилитации в 1954 году ему показали вынесенный по его делу приговор Особого совещания. Оказалось, что в сентябре 1941 года он был приговорён к пяти годам лагерей за «антигерманские настроения». «Трудно себе это представить,— комментировал этот приговор Эренбург — Гитлеровцы рвались к Москве… а какой-то чиновник ГБ спокойно оформил дело, затеянное ещё во время советско-германского пакта; поставил номер и положил в папку, чтобы всё сохранилось для потомства» .

Некоторые новые дела инспирировались непосредственно Берией. Так, перед открытием XVIII съезда ВКП(б) работники НКВД И. Кедров и В. Голубев направили Сталину письмо, в котором рассказывали о беззакониях, творимых Берией и Деканозовым. В конце февраля 1939 года они были арестованы, а 16 апреля арестовали отца И. Кедрова — старого большевика М. С. Кедрова, имевшего сведения о сомнительной роли Берии как «двойного агента» в годы гражданской войны. 29 января 1940 года Военная коллегия приговорила Голубева к расстрелу. По-иному обстояло дело с М. С. Кедровым, которому в самом начале войны Военная коллегия вынесла оправдательный приговор. Председатель Верховного суда Голяков подтвердил голословность предъявленных Кедрову обвинений и указал, что не видит оснований для опротестования приговора Военной коллегии. Тем не менее Кедров был расстрелян в октябре 1941 года по самоличному приказу Берии .

Поразительно, что в ходе следствия по некоторым делам, непосредственно курируемым Берией, от арестованных добивались показаний на тогдашних членов Политбюро. Так, 3 июня 1939 года по приказу Берии был арестован помощник первого секретаря ЦК КП Узбекистана Юсупова А. Пижурин, а вслед за ним — второй секретарь ЦК КП этой республики В. Чимбуров. Переживший сталинские лагеря Чимбуров в 1956 году на суде над одним из наиболее оголтелых бериевских палачей Б. Родосом рассказывал, что Родос обвинял его в том, что он покрывает таких отъявленных врагов народа, как Л. Каганович и А. Андреев. Обвинения Родоса в их адрес звучали так уверенно, что Чимбуров был убеждён: «Они уже арестованы, как и Юсупов» .

Показаний на Андреева Родос требовал и от бывших руководителей Кабардино-Балкарской ССР, а от других арестованных добивался признаний, что во главе «шпионской банды» стоит Жданов .

Что же касается освобождения заключённых, то здесь господствовал своего рода выборочный принцип. Так, в предвоенные годы было выпущено на свободу немало командиров среднего ранга, а также беспартийных учёных. В 1946 году на очередных выборах в Академию наук была избрана большая группа учёных, подвергавшихся арестам в предшествующие годы. 11 человек из них стали академиками, а 8 — членами-корреспондентами .

Значительно труднее было добиться освобождения политэмигрантов, даже в тех случаях, когда с ходатайством за них выступали люди, близко стоявшие к Сталину. Так, 27 мая 1941 года В. Пик обратился к Сталину с просьбой о пересмотре дела Дамериуса, бывшего участника агитбригады «Красные блузы», возглавлявшейся сыном Пика. «По имеющимся у меня данным считаю почти невозможным, чтобы Дамериус был способен на какую-либо враждебную СССР работу»,— писал Пик, приложивший к своему заявлению положительную характеристику Дамериуса, выданную отделом кадров ИККИ. Однако, несмотря на всё это, Дамериус вышел из лагеря только по отбытии своего срока в 1947 году.

Несмотря на «железный занавес», прочно отгородивший СССР от остального мира, отдельные эмигранты после пребывания в советских тюрьмах и лагерях оказывались на родине. Так, в 1937 году был арестован известный австрийский физик А. Вайсберг и его жена. Телеграмма Сталину с просьбой об освобождении Вайсберга, составленная А. Кестлером и подписанная тремя французскими лауреатами Нобелевской премии, дружественно настроенными по отношению к Советскому Союзу (Ланжевеном, Жолио-Кюри и Перреном), осталась без ответа. Жена Вайсберга была освобождена благодаря вмешательству австрийского консула в Москве и в 1938 году оказалась за границей. Вайсберг в 1940 году был передан гестапо вместе с сотнями немецких, австрийских и венгерских коммунистов. Он выжил, принимал участие в Варшавском восстании 1944 года и после войны написал книгу о пребывании в советской тюрьме .

Особую группу осуждённых в 1939—1940 годах составляли работники НКВД, виновные в фальсификации следственных дел. При их допросах выявлялись самые чудовищные факты произвола, царившего в «органах» в годы большого террора. Так, в мае 1939 года арестованный следователь В. А. Смирнов показал, что один из руководителей Московского УНКВД Якубович приказал ему «развернуть аресты по националам…». Было арестовано человек сорок немецких эмигрантов, якобы образующих ответвление германской молодёжной организации «Гитлерюгенд». От Якубовича Смирнов получил также указание сфабриковать дело студентов — детей репрессированных, которые якобы готовили террористические акты и имели склад винтовок, пулемётов и боевых патронов. На допросе одного из арестованных по этому делу Якубович, прочитав выбитые из него признательные показания, сказал: «Конечно, это верно, но где всё это [оружие] находится?» Студент ответил: «На чердаке». «На каком?» — спросил Якубович. «На том чердаке, на котором вам выгодно, я и покажу»,— отвечал студент. Несмотря на то что и другие показания имели подобный характер, Якубович приказал Смирнову их «оформить и развернуть дело вовсю» .

Аресты следователей-фальсификаторов происходили и в центральном аппарате НКВД. Публицист А. Ваксберг, знакомившийся с некоторыми протоколами из их дел, пишет, что следователи, допрашивавшие бывшего заместителя наркома внутренних дел Фриновского, бывшего следователя по особо важным делам Ушакова-Ушимирского и других «целенаправленно (выделено А. Ваксбергом) стремились получить показания о фальсификации дел маршала Александра Егорова, командармов Якова Алксниса, Павла Дыбенко, Николая Каширина. И получили! Сами фальсификаторы за это были расстреляны, а те, кого они оболгали, продолжали считаться врагами народа» .

На следствии по делу Ушакова-Ушимирского было установлено, что показания о причастности Гамарника к «военному заговору» получены «незаконными методами для придания самоубийству Гамарника иной, чем в действительности, причины» . Однако ни единого слова об этом вплоть до реабилитации Гамарника в 1955 году в печати не появилось.

Многочисленные материалы о личном участии в фальсификации следственных дел содержались и в деле Ежова, приговорённого к расстрелу 4 февраля 1940 года. Тем поразительнее выглядит факт обращения Главной военной прокуратуры в 1998 году в высшую судебную инстанцию страны об отмене этого приговора на основании… Закона «О реабилитации жертв политических репрессий», принятого 18 октября 1991 года. Хотя 4 июля 1998 года Военная коллегия Верховного Суда Российской Федерации оставила приговор Ежову в силе, сам факт возвращения к его делу симптоматичен для правосудия и идеологии ельцинского режима. В публичных выступлениях А. Яковлева, продолжавшего оставаться и при этом режиме председателем комиссии по изучению материалов, связанных с репрессиями 30-х — начала 50-х годов, и в ряде выступлений «демократической» печати, выдвигавших кощунственное требование о реабилитации Ежова как «жертвы политических репрессий», лежало стремление снять проблему личной ответственности за злодеяния 30-х годов даже с такой одиозной фигуры, как Ежов, дабы перенести эту ответственность на «систему», большевизм и т. п.

«Правовую основу» для столь невероятной акции, как попытка реабилитации Ежова, «демократы» черпали в том, что его дело представляло собой типично сталинистскую амальгаму: на обвинения в действительных преступлениях были наложены ложные обвинения в шпионаже, подготовке террористического акта против Сталина и т. п. Именно обвинения такого рода фигурировали в опубликованных извлечениях из 12 томов следственного дела Ежова, каждый из которых составлял сотни страниц. При этом замалчивался тот факт, что, даже если исключить из приговора эпизоды, связанные со шпионажем и террором, то в нём останутся обвинения в действительно совершённых Ежовым преступлениях, которые многократно тянут на высшую меру наказания. Достаточно упомянуть о содержавшихся в этом приговоре фактах относительно фабрикации Ежовым «в авантюристически-карьеристских целях» дела о его ртутном отравлении.

На процессе по делу «право-троцкистского блока» бывший секретарь Ягоды Буланов показал, что заговорщики опрыскали ядом кабинет Ежова. Группа авторитетных медиков, привлечённая в качестве экспертов, заявила, что на основе анализа мебели и воздуха в кабинете Ежова, «а равно и анализов его [Ежова] мочи» она пришла к выводу: в результате ртутного отравления здоровью Ежова «был причинён значительный ущерб и, если бы данное преступление не было своевременно вскрыто, то жизни товарища Н. И. Ежова угрожала непосредственная опасность» . На суде над Ежовым было доказано, что этот «террористический акт» был сфальсифицирован по указанию самого Ежова. Как писал в заявлении от 11 апреля 1939 года, приложенном к делу Ежова, его бывший заместитель Фриновский, «мысль о покушении на его жизнь Ежов подал сам: стал твердить, что его отравили в кабинете, и внушил следствию добиваться соответствующих показаний, что и было сделано с использованием Лефортовской тюрьмы и избиений» .

В показаниях Фриновского и других сотрудников НКВД, «изобличавших», как значилось в приговоре Ежову, последнего в совершённых им преступлениях, указывалось на активное и инициативное участие Ежова в фальсификации множества одиночных и групповых дел. Причём, как это ни поразительно, некоторые арестованные в числе таких дел называли следствие по делу Тухачевского и других высших военачальников. На допросе 16 апреля 1939 года бывший начальник У НКВД по Московской области Радзивиловский показал: «Фриновский сказал мне о том, что первоочередная задача, в выполнении которой, видимо, и мне придётся принять участие,— это развернуть картину о большом и глубоком заговоре в Красной Армии. Из того, что мне тогда говорил Фриновский, я ясно понял, что речь идёт о подготовке раздутого военного заговора в стране, с раскрытием которого была бы ясна огромная роль и заслуга Ежова и Фриновского перед лицом ЦК. Как известно, это им удалось» .

Радзивиловский сообщил, что, конкретизируя это указание Фриновского, сам Ежов дал ему поручение немедленно приступить к допросу арестованного бывшего начальника ПВО РККА Медведева и «добиться от него показаний с самым широким кругом участников о существовании военного заговора в РККА. При этом Ежов дал мне прямое указание применить к Медведеву методы физического воздействия, не стесняясь в их выборе… Медведев был арестован по распоряжению Ежова без каких-либо компрометирующих материалов, с расчётом начать от него раздувание дела о военном заговоре в РККА» .

Как рассказал на допросе в 1938 году (за несколько месяцев до ареста Ежова) бывший начальник охраны НКВД Дагин, участникам будущего процесса по делу Тухачевского устраивали очные ставки, на которых присутствовали члены Политбюро. Об этих очных ставках «заранее предупреждали всех следователей, которые не переставали „накачивать“ арестованных вплоть до самого момента очной ставки. Больше всех волновался всегда Ежов, он вызывал к себе следователей, выяснял, не сдадут ли арестованные на очной ставке, интересовался не существом самого дела, а только тем, чтобы следствие не ударило лицом в грязь в присутствии членов Политбюро, а арестованные не отказались бы от своих показаний» .

В уже упоминавшемся заявлении Фриновского на имя Берии от 12 апреля 1939 года подробно раскрывался механизм получения фальсифицированных показаний и роль Ежова в создании этого механизма. Фриновский писал, что следственный аппарат НКВД был разделён на «следователей-колольщиков», просто «колольщиков» и рядовых следователей. «„Следователи-колольщики“… бесконтрольно избивали арестованных, в короткий срок добивались от них „показаний“ и умели грамотно, красочно составлять протоколы допросов… При таких методах следствия арестованным подсказывались фамилии и факты. Таким образом, показания давали следователи, а не подследственные. Такие методы Ежов поощрял».

Фриновский сообщал также, что Ежов сознательно проводил неприкрытую линию на фальсификацию материалов следствия о подготовке против него террористических актов. Дело дошло до того, что «угодливые следователи из числа „колольщиков“ постоянно добивались „признания“ арестованных о мнимой подготовке террористических актов против Ежова» .

Бывший ответственный работник НКВД Постель 11 декабря 1939 года заявил на допросе, что большинство арестованных из числа поляков отказывались давать требуемые от них показания. «Тогда было указано, что нарком Ежов дал санкцию избивать арестованных, не стесняясь, и добиваться их показаний… Избиения эти происходили на глазах бывшего наркома Ежова, его заместителя Фриновского, которые часто по ночам посещали Лефортовскую тюрьму и обходили следственные комнаты» .

Продолжение террористической практики НКВД вызвало ряд обращений в руководящие органы со стороны людей, находившихся на свободе. В конце 1939 года Жданов получил анонимное заявление, из содержания которого можно составить представление, что оно было написано работниками прокуратуры. В нём говорилось, что постановление ЦК и СНК от 17 ноября 1938 года обязывало органы прокуратуры и НКВД исправить грубые нарушения законов и освободить невинных людей. Между тем такие люди — «не единицы, а десятки и сотни тысяч людей сидят в лагерях и недоумевают, за что они были арестованы, по какому праву издевались над ними, применяя средневековые пытки. Берия продолжает линию Ежова». На этом письме Жданов наложил резолюцию «В архив». В партийных и государственных архивах хранится немало аналогичных писем с такой же судьбой.

 

X

«Разбольшевичивание» партии

Всё более концентрируя власть и полностью отойдя от ленинских принципов руководства партии, в конце 30-х — начале 40-х годов Сталин счёл возможным отказаться от регулярных заседаний Политбюро и стал передоверять решение многих политических вопросов своим ближайшим сатрапам. В феврале 1941 года он заявил на Политбюро: «Вот мы в ЦК уже 4—5 месяцев не собирали Политбюро. Все вопросы подготовляют Жданов, Маленков и др. в порядке отдельных совещаний со знающими товарищами, и дело руководства от этого не ухудшилось, а улучшилось» .

С неугодными членами ЦК Сталин расправлялся в предвоенные годы иным способом, чем в годы большого террора. После 1938 года аресты и кровавые расправы затронули лишь нескольких членов и кандидатов в члены ЦК. Значительно большее их число было подвергнуто публичной дискредитации и наказаниям в форме организационных мер. На XVIII конференции ВКП(б) в феврале 1941 г. была принята необычная резолюция «Об обновлении центральных органов ВКП(б)», состоящая из девяти пунктов. В ней сообщалось о многочисленных перемещениях вверх и вниз в высшей партийной иерархии, а также делались «предупреждения» ряду работников, оставленных на своих постах. Четверо членов ЦК были исключены, а двое — переведены в кандидаты. 15 кандидатов в члены ЦК были исключены из состава Центрального Комитета, как «не обеспечившие выполнения своих обязанностей». Шести наркомам, «работавшим плохо», было указано, что, «если они не исправятся, не будут выполнять поручения партии и правительства, то будут выведены из руководства органов партии и сняты с работы» . Освободившиеся места в ЦК заняли в основном военные — Г. К. Жуков, А. И. Запорожец, И. В. Тюленев, М. П. Кирпонос, И. С. Юмашев, И. Р. Апанасенко и др.

В предвоенные годы Сталин форсировал массовый приём в партию. Только в 1939 году кандидатами в члены ВКП(б) было принято более миллиона человек  (к началу 1937 года в партии состояло около 2 млн членов и кандидатов). Таким образом окончательно завершился процесс превращения партии из ленинской в сталинскую.

Много нелестных слов о нравственных качествах «новобранцев» конца 30-х годов содержится в дневниках В. И. Вернадского. Так, в 1941 году он сделал следующие записи: «26.IV. Идёт развал — все воры в партии и только думают, как бы больше зарабатывать… 17.V. Ослабление умственное — Коммунистического центра. Нелепые действия властей. Мошенники и воры пролезли в партию». Процессы коррумпирования значительной части коммунистов, резкое снижение интеллектуального и морального уровня партии Вернадский связывал с её «обезлюдением» в результате массовых репрессий, обрушившихся на её лучшую часть. В этих встречных процессах он видел главную причину неудач власти, с одной стороны, и коренного изменения партийной идеологии — с другой.

Конечно, Вернадский не был по своим убеждениям коммунистом-ленинцем. Но, будучи умнее и честнее современных «демократов», не видящих существенной разницы между ленинизмом и сталинизмом, он отмечал глубочайшую пропасть, отделявшую Ленина от Сталина, ленинскую партию — от сталинской. 12 июня 1941 года он оставил в дневнике примечательную запись: «Многое было бы иначе, если бы его [Ленина] жизнь не была насильственно прервана … 17 лет, прошедшие после его смерти, не дали развиться многому, что он мог бы дать» .

Естественно, что «новобранцев 1937 года», дорвавшихся до власти и привилегий, такого рода мысли не посещали. Чувствуя себя всецело обязанными Сталину за свой стремительно поднявшийся социальный статус и сопряжённые с ним материальные блага, они испытывали по отношению к нему искренние чувства сервилизма и подобострастия. Такого рода настроения преобладали не только в среде партийно-государственного аппарата, но и среди приближенных к вождю деятелей творческой интеллигенции. «Я был членом Комитета по Сталинским премиям,— рассказывал в начале 90-х годов композитор Т. Хренников.— Мы все входили к нему, как к богу. Он был для меня абсолютным богом. Наверное, и тогда были люди, которые думали иначе, но я таких не знал… Когда Сталин умер, все думали, что пришёл конец мира» . В приведённом высказывании обращает на себя внимание дважды повторенное слово «все». Если Хренников говорил о «всех» членах Комитета по Сталинским премиям или «всех», «входивших к Сталину», то его слова, несомненно, отражают жизненную реальность, подтверждаемую и другими воспоминаниями членов этого узкого клана. Если же под «всеми» он имел в виду более широкие слои, то его слова отражают только крайнюю оторванность этого клана от народа, жившего совсем другими настроениями.

В. И. Вернадский в своих дневниках 1939—1941 годов неоднократно отмечал всё большее расхождение ножниц между реальностью и официальным «благополучием», вызывающее резкое недовольство в народе:

«1940 г. 8.I. Я думаю, что происходит большое скрытое брожение мысли в связи с резким противоречием между реальностью и официальным изложением положения.

12.I. Полный хаос, и видишь, что легко может быть паника со всеми её последствиями… Недовольство растёт — и оно может быть грозным… Наряду с этим, как в насмешку, идёт пропаганда о „счастливой“ у нас жизни.

10.IX. Получается впечатление чрезвычайно растущего недовольства властями… Попытки усилить дисциплину связаны с пониманием того, что реальность не отвечает тому „счастью“, о котором кричат официальные лакеи. Всюду фальшь.

1941. 17.V. Грозный рост недовольства, всё растущий. „Любовь“ к Сталину есть фикция, которой никто не верит».

Осмысливая содержание отчётов о XVIII конференции ВКП(б), Вернадский писал 20 февраля 1941 года: «Газеты переполнены бездарной болтовней… Ни одной живой речи. Поражает убогость и отсутствие живой мысли и одарённости выступающих большевиков. Сильно пала их умственная сила. Собрались чиновники, боящиеся сказать правду. Показывает, мне кажется, большое понижение их умственного и нравственного уровня по сравнению с реальной силой нации» .

Невозможность сказать правду о фактах и явлениях, буквально бьющих в глаза, мучительно переживалась лучшими советскими писателями. Как сообщал в НКВД «источник», в 1940 году М. М. Зощенко говорил: «Я совсем не знаю, о чём должен и могу писать, напишешь резко — не пропустят, а написать просто — мне трудно. Я вижу сплошные неполадки вокруг… Рабочие и служащие не заинтересованы в своей работе, да и не могут быть заинтересованы, так как для этого им должны платить деньги, на которые они могли бы существовать, а не прикреплять их к работе… Вообще впечатление такое, точно мозг всех учреждений распался, так как большинство хороших руководящих работников изъято, а новых нет» .

Отмеченные великим советским учёным и выдающимся советским писателем противоречия между неприглядной реальностью, которую люди повседневно ощущали в своей жизни, и ложью официальной пропаганды пристально исследовал Троцкий. Он утверждал, что режим бонапартистской бюрократии, утвердившийся в СССР, «преступен не только тем, что создаёт возрастающее неравенство во всех областях жизни, но и тем, что принижает интеллектуальную деятельность страны до уровня разнузданных болванов ГПУ» .

Считая ложь определяющей чертой идеологии и пропаганды сталинской бюрократии, Троцкий в одной из своих последних статей «Сталинцы за работой» отмечал «навязанность» этой лжи правящей касте её объективным положением. Она «вынуждена систематически лгать, носить маску и приписывать своим критикам и противникам мотивы, прямо противоположные тем, которые движут ими. Всякого, кто выступает в защиту трудящихся против олигархии, Кремль немедленно клеймит как сторонника реставрации капитализма. Эта стандартная ложь не случайна: она вытекает из объективного положения касты, которая воплощает реакцию, клянясь революцией» .

С этих же позиций Троцкий доказывал неспособность сталинской олигархии оправдывать свою диктатуру и свои растущие привилегии какими бы то ни было разумными и убедительными доводами. Абсолютизм Сталина идеологически опирается не на традиционную власть «„божьей милостью“ и не на „священную“ и „неприкосновенную“ частную собственность, а на идею коммунистического равенства. Правда, сталинцы относят это равенство в дальнее и неопределённое будущее, но они не могут в своё оправдание ссылаться на „переходный“ характер своего режима, поскольку главный социальный вопрос в СССР состоит не в том, почему равенство не осуществлено полностью, а в том, почему неравенство непрерывно растёт. Всем этим объясняется и удушливая тирания, всеобщее рабство перед „вождём“ и всеобщее лицемерие… гигантская роль ГПУ как инструмента тоталитарного господства» .

Троцкий подчёркивал, что «наши разногласия с руководством так называемой Коммунистической партии СССР давно перестали носить теоретический характер. Дело вовсе не идёт ныне о „марксистско-ленинской линии“. Мы обвиняем правящий слой в том, что он превратился в новую аристократию, душит и грабит народные массы. Бюрократия отвечает нам обвинениями в том, что мы являемся агентами Гитлера (так было вчера) или агентами Чемберлена и Воллстрит (так гласит обвинение сегодня). Всё это мало похоже на теоретические разногласия внутри марксизма» .

Хотя марксизм (большевизм, коммунизм) формально оставался в СССР государственной и единственной идеологической доктриной, даже в среде коммунистов марксистские идеи, разительно противоречащие утвердившемуся в стране тоталитарному режиму, всё реже воспринимались как нечто жизненное и актуальное. Отсюда шла и девальвация самих понятий «идейность», «идейный», в 20-е годы воспринимавшихся в народе и среди честной беспартийной интеллигенции как высшая нравственная ценность. «Я очень редко вижу идейных коммунистов,— записывал 3 января 1939 года в своём дневнике Вернадский.— Элементы идеи и веры, живого творчества исчезают. Идейные коммунисты вымирают. Толпа по существу к коммунизму безразлична» .

«Разбольшевичивание» партии и страны с удовлетворением отмечали вожди фашизма. «Большевизм постепенно отбрасывает то, что в нём есть большевистского»,— записывал в дневнике 16 августа 1940 года Геббельс . «В данный момент интернационализм отошел для России на задний план»,— говорил Гитлер в речи на секретном совещании военных чинов вермахта .

Конечно, в предвоенные и военные годы в ряды партии вступало немало честных, самоотверженных и мужественных людей, отнюдь не видящих в этом поступке путь к карьере и преуспеванию. Но их выбором руководили, как правило, не собственно коммунистические мотивы. «Покорность всеохватному партийнодержавию,— вспоминал Л. Копелев,— не только оскопляла мысли и души верноподданных партийцев, но, в конечном итоге, вела к исчезновению самой партии. Остатки её живых сил были разгромлены уже к 1938—1939 гг. Основы её идеологии разрушались на протяжении всех последующих лет. Когда в годы войны вступали в партию мои друзья, товарищи и я, для нас это было эмоциональным, патриотическим порывом. И менее всего партийным, идейным выбором. Почти никто из нас не думал уже о программе, об идеалах, о принципах марксизма. И нас не потрясало, не огорчало то, что вместо „Интернационала“ зазвучал новый державный гимн — бездарное подражание церковным хоралам. Девиз „Пролетарии всех стран, соединяйтесь!“ был заменён заклинанием „Смерть немецким оккупантам!“. Коминтерн, КИМ, МОПР распустили также легко и просто, как до этого ликвидировали общество бывших политкаторжан, союз эсперантистов, республику немцев Поволжья» .

Однако идеология зрелой сталинщины и характерные для неё великодержавные амбиции не так легко внедрялись в сознание множества рядовых людей. «И проникли они в душу не слишком глубоко, не укоренялись, а позднее легко отпадали мертвой шелухой. Им противодействовали не забытые юношеские представления о равенстве всех народов — представления столь же обдуманные, осознанные, сколь и непосредственные — укоренённые в подсознании, в мировоззрении» .

 

XI

Прогерманская пропаганда

Немедленно после заключения советско-германского пакта из советской прессы исчезли разоблачения фашизма (и даже сам этот термин), описание гитлеровских зверств и бесчинств в оккупированных странах. О событиях на фронте публиковались преимущественно немецкие сводки, нередко печатавшиеся целиком.

Вспоминая об уродливых формах, которые приобрела пропаганда новоявленной советско-германской дружбы, Венер писал: «Всякий, имевший глаза, чтобы видеть, мог заметить в период расцвета немецко-русского пакта признаки не только внутреннего родства тоталитарных методов, но и фундаментального безумия многих русских коммунистических пропагандистов. Русская функционерка Самойлович, имевшая возможность посетить польские области (оккупированные Красной Армией.— В. Р.), рассказывала мне, что немецкие солдаты с завистью смотрели на звезды советских солдат и что красноармейцы целого полка (?) доложили на поверке, что они отдали свои пуговицы и звезды на память немецким солдатам, которые их об этом просили. Из таких эпизодов, истинность которых невозможно было проверить, делался вывод, что немецко-советская „дружба“ должна привести к смягчению положения внутри Германии и что прорусские симпатии среди немецкого населения смогут стать препятствием на пути возможных восточных планов Гитлера» .

В советской печати стали появляться образчики фашистской «социалистической» демагогии, типа изречения Муссолини: «Народы-пролетарии поднимаются против народов богатых и исторически нисходящих» .

Прекратилась демонстрация антифашистских фильмов. Главное управление по контролю за репертуаром и зрелищами Комитета по делам искусств запретило 4200 произведений, в которых были обнаружены антифашистские мотивы. В Московской библиотеке иностранной литературы были изъяты из свободного доступа все зарубежные газеты антифашистской направленности, зато в открытом хранении появились нацистские издания.

Коренной переориентации подверглось советское искусство. Началась работа над фильмами антипольской направленности «Богдан Хмельницкий» и «Минин и Пожарский». В фильме «Суворов», сценарий которого был предварительно просмотрен Сталиным, выдвигались на передний план идеи вражды между Россией и Францией. Эйзенштейну было предложено поставить в Большом театре оперу Вагнера «Валькирия», которую особенно любил Гитлер .

Постановлением Секретариата ЦК ВКП(б) от 14 сентября 1940 года были запрещены к постановке в театрах пьесы «Начистоту» Глебова, «Домик» Катаева, «Когда я один» Козакова как идеологически вредные и антихудожественные. Постановлением Политбюро от 18 сентября запрещалась постановка пьесы Леонова «Метель» как идеологически враждебная, являющаяся злостной клеветой на советскую действительность .

За резкую критику фашизма были изъяты книги С. Вишнёва «Как вооружились фашистские поджигатели войны» (1939), Н. Корнева «Третья империя в лицах» (1937) и даже Э. Тельмана «Боевые статьи и речи» (1935), так как «в книге немецкие фашисты и Гитлер характеризуются как террористы и бандиты» .

В тех произведениях о современности, которые всё же допускались в печать, делались существенные изъятия либо исправления. Как вспоминал Эренбург, «первую часть „Падения Парижа“ разрешили, но придётся пойти на купюры. Хотя речь шла о Париже 1935—1937 годов, и немцев там не было, надо было убрать слово „фашизм“. В тексте описывалась парижская демонстрация, цензор хотел, чтобы вместо возгласа „Долой фашистов!“ — я поставил „Долой реакционеров“» .

Писатели, для которых антифашистские взгляды были чем-то кровным и близким, мучительно переживали невозможность правдиво писать о бушующей рядом с СССР войне и о гитлеровском «новом порядке». В. Вишневский в декабре 1940 года записывал в дневнике: «Ненависть к прусской казарме, к фашизму, к „новому порядку“ — у нас в крови… Мы пишем в условиях военных ограничений, видимых и невидимых. Хотелось бы говорить о враге, подымать ярость против того, что творится в распятой Европе. Надо пока молчать» .

Существенные изменения вносились в советскую историографию. «Вместо обычных дотоле нападок на роковое воздействие, которое Германия оказывала на царскую Россию, теперь стали появляться материалы о благотворном воздействии германского духа на культурное развитие русского народа,— вспоминал внимательно следивший в те годы за изменениями в идеологической жизни СССР советник германского посольства в Москве Г. Хильгер.— Известный историк Тарле, который с 1933 г. постоянно, желчно и ядовито выступал против Германии, поспешил раньше других открыть, что немцы издавна играли в России положительную роль. Бисмарк и его политика, благодаря публикации русского перевода его „Мыслей и воспоминаний“, теперь тоже должны были стать достоянием русского народа» .

В очередное переписывание истории включился Сталин, который при этом не гнушался даже критикой классиков марксизма. В 1941 году он опубликовал свою работу «О статье Энгельса „Внешняя политика русского царизма“», написанную им ещё в 1934 году. Здесь Сталин резко критиковал Энгельса за то, что тот якобы упустил «роль Англии, как фактор грядущей [первой] мировой войны» и переоценивал роль завоевательных стремлений русского царизма в развязывании этой войны, а также переоценивал роль царской власти, как «последней твердыни общеевропейской реакции» (слова Энгельса.— В. Р.). Более того, Сталин утверждал, что из этих положений Энгельса вытекало: «Война, скажем, буржуазной Германии с царской Россией является не империалистической, не грабительской, не антинародной, а войной освободительной или почти освободительной» .

Вмешательство Сталина в переписывание истории выразилось и в серьёзной редакторской правке, которой он подверг вводную статью известного советского историка А. С. Ерусалимского к книге Бисмарка «Мысли и воспоминания». В тексте и на полях рукописи этой статьи, которую Ерусалимскому поручил написать лично Молотов, Сталиным были сделаны многочисленные замечания и исправления. Осенью 1940 года Сталин вызвал Ерусалимского и в беседе с ним коснулся, в частности, концовки статьи, в которой «Бисмарк, не раз высказывавшийся против войны с Россией, боявшийся её пространств и повторения участи шведского короля и императора Наполеона», как бы призывался в советчики Гитлеру. Сталин сократил размер этих косвенных предупреждений и предложил оставить весь «русский сюжет» лишь при условии переноса его в середину статьи. Молотов, присутствовавший при этой беседе, был явно удивлён этими соображениями Сталина, но не произнёс ни слова. Ерусалимский же попытался робко возразить, указывая на актуальность этих положений статьи. Сталин на это ответил: «А зачем вы их (гитлеровцев.— В. Р.) пугаете. Пусть попробуют [напасть на СССР]»  (об этой беседе рассказал историк Гефтер со слов Ерусалимского).

Несмотря на нагнетание прогерманских настроений в пропаганде, среди населения сохранилось недоумение по поводу её новой направленности, с которым приходилось постоянно сталкиваться агитаторам, лекторам и пропагандистам, которым задавались «трудные» вопросы. Да и сами идеологические работники, непосредственно имевшие дело с населением, ощущали фальшь того, о чём они были обязаны говорить в своих выступлениях. По этому поводу поступали их запросы на имя секретарей ЦК. В одном из таких писем агитатор прямо утверждал, что приходится «отвечать (вернее, лгать) рабочим и колхозникам» .

Резкие донесения поступали в ПУР (Политуправление Красной Армии) от армейских политработников. Один из них выражал недовольство тем, что «агитацию и пропаганду против фашизма нельзя проводить, так как наше правительство не видит никаких разногласий с фашизмом». Другой растерянно писал, что «сейчас вообще не знаешь, что писать и как писать, нас раньше воспитывали в антифашистском духе, а теперь наоборот». «Если внимательно присмотреться, то Германия, оказывается, околпачила всех,— не скрывая своего протеста против официальной внешней политики, писал автор ещё одного письма.— Германия теперь будет прибирать к рукам малые страны, а договор о ненападении будет лежать и ничего нельзя будет сделать» .

Идеологические органы прилагали немало усилий для «пресечения» подобных настроений. Даже германское посольство в Москве, тщательно следившее за характером идеологической обработки советского населения, знало, как впоследствии вспоминал Хильгер, что «проводились закрытые собрания, на которых партийных функционеров и „актив“ учили, какими аргументами они должны убеждать сомневающихся» .

В результате всего этого идеологическое сознание советских людей, их реакция на международные события представляли весьма пёструю картину. Историк М. Я. Гефтер, бывший в предвоенные годы студентом, вспоминал о настроениях своей среды: «Союз с Гитлером был всё более невыносимым для нас, а мужество и единство англичан восхищали и удивляли» .

Были, однако, распространены и прямо противоположные настроения. Р. Б. Лерт, работавшая в 1940 году журналисткой, вспоминала, что известие о падении Парижа застигло её в подмосковном санатории для партийного актива. Там она услышала, как обменялись мнениями по поводу этого события два секретаря подмосковных райкомов. Один из них с восторгом сказал: «Ты смотри, до чего здорово немцы идут. Сила, а?» Второй ответил ему: «Да, молодцы, ничего не скажешь!»

«Я повернулась к моим соседям,— рассказывала Лерт,— и спросила их: чему они радуются? Тому, что немецкие фашисты оскверняют город, который был колыбелью всех революций?.. Тому, что могут теперь рубить головы не только немецким, но и французским рабочим? Собеседники простодушно удивились моему взрыву и начали доказывать — словами, явно услышанными недавно от докладчика,— что эта война империалистическая с обеих сторон… что англо-французский империализм… французская компартия не поддерживает своё правительство…» 

Официальная прогерманская пропаганда воскрешала в определённых кругах самые тёмные, обскурантистские настроения. Эренбург, отражая реакцию разных людей на его роман «Падение Парижа», писал: «Были и такие писатели, журналисты, которые считали, что я рассуждаю не как советский гражданин — слишком долго жил во Франции, привязался к ней, рисуя гитлеровцев, „сгущаю краски“. Однажды я услышал даже такие слова (в то время диковинные): „Людям некоторой национальности не нравится наша внешняя политика. Это понятно. Но пускай они приберегут свои чувства для домашних…“ Меня это поразило. Я ещё не знал, что нам предстоит» .