В многочисленных исторических работах самой разной идеологической ориентации мы встречаемся с тремя одинаковыми тезисами: никакой серьезной оппозиции сталинизму в партии не существовало; все признания на московских процессах были вырваны пытками, угрозами, обещаниями сохранить жизнь и не имели никакого отношения к истине; все репрессированные в 30-е годы были «невиновными», в том числе в попытках борьбы против Сталина и сталинизма.

Эти положения разделялись следующими тремя группами авторов: 1) Хрущёв и развивавшие его трактовку событий 30-х годов идеологи и историки периода «оттепели»; 2) авторы явно антикоммунистического толка типа Конквеста и Солженицына; 3) авторы многочисленных работ о сталинизме, появившихся в СССР в конце 80-х годов.

Разумеется, эти общие посылки выдвигались по совершенно разным основаниям. Начнем с причин, побудивших отстаивать эту антиисторическую версию Хрущёва и его подручных идеологов, возглавивших первую (после XX съезда) и вторую (после XXII съезда) волну разоблачений сталинизма. Все они в прошлом были ярыми сталинистами и принимали активное участие в «большом терроре» или хотя бы в его идеологическом обосновании. Это обусловило парадоксальное толкование ими истории внутрипартийной борьбы: зверства Сталина именовались «ошибками», а любые формы сопротивления сталинизму продолжали считаться «преступлениями». Единственным «законным» проявлением протеста против «культа личности» Хрущёв соглашался считать тайное голосование на XVII съезде партии, при котором против Сталина голосовала примерно четверть делегатов. Понятно, что в хрущевскую схему не укладывались никакие более серьезные формы борьбы со Сталиным и сталинизмом. Следовавшие этой схеме историки объясняли чудовищные масштабы репрессий 30-х годов лишь отрицательными чертами характера и болезненной подозрительностью Сталина. Все же остальные аспекты истории партии по-прежнему рассматривались в духе «Краткого курса истории ВКП(б)» — как цепь непрерывных побед «генеральной линии партии», одержанных в борьбе с антипартийными течениями, прежде всего с «троцкизмом». За Троцким был сохранён ярлык «злейшего врага ленинизма», который якобы утратил в 30-е годы своих сторонников внутри страны .

Распространение этой исторической версии облегчалось тем, что все документы, касавшиеся деятельности оппозиций, по-прежнему держались в глубокой тайне, а все активные участники оппозиционных групп были уничтожены в ходе «великой чистки». Тем же немногочисленным членам этих группировок, которым посчастливилось дожить до послесталинской реабилитации, предстояла нелёгкая судьба. Даже будучи освобождены из лагерей и ссылок, они убеждались, что критика «культа личности» не отменила отношения к участию даже в легальных оппозициях 20-х годов как к достаточному основанию для уголовного преследования по обвинению в антисоветской деятельности. Поэтому, чтобы добиться собственной реабилитации и благополучно дожить оставшиеся им годы, они не решались сообщать «переследователям» 50—60-х годов всю известную им правду о деятельности нелегальных антисталинских оппозиций.

Чисто сталинистское отношение к «троцкизму» и другим антисталинским внутрипартийным течениям усугубилось в годы застоя, когда появилось немало исторических «трудов», механически воспроизводивших старые версии об «антисоветской» и «контрреволюционной» сущности всех внутрипартийных оппозиционных групп, в первую голову «троцкистской». Понятно, что в этих условиях было невозможно разорвать сталинские амальгамы: провокационное и клеветническое «наложение» обвинений в шпионаже, вредительстве и т. д. на действительные факты подпольной борьбы против сталинизма.

Безгласность периодов сталинизма и постсталинизма наложила столь сильный отпечаток на общественное сознание, что даже публикация в первой половине 60-х годов выдержек из антисталинских статей Ф. Раскольникова произвела ошеломляющее впечатление на советских интеллектуалов. «Критически мыслящим» «шестидесятникам» было трудно понять, как большевик 30-х годов мог видеть и понимать то, что им открывалось по крупицам. Впрочем, сразу же после свержения Хрущёва Раскольников был объявлен официальной пропагандой «троцкистом» и «антисоветчиком», а распространение в самиздате его «Открытого письма Сталину» стало считаться столь же преступным деянием, как распространение в 20-е годы ленинского «Завещания».

По-видимому, история нашего общества и всего коммунистического движения сложилась бы по-иному, если бы начатый Хрущёвым процесс десталинизации  был продолжен, и история нашего общества предстала бы в истинном свете в 50—60-е годы, когда для большинства советских людей понятия «Октябрьская революция», «социализм», «большевизм» оставались наивысшими духовными ценностями. Процесс освобождения массового сознания от стереотипов, насаждённых сталинской школой фальсификаций, повлёк бы за собой возрождение подлинно коммунистического менталитета. Духовное движение переросло бы в политическое, способствующее подлинно социалистическому обновлению общества, т. е. демократизации политического режима и ликвидации социальных привилегий. Этот процесс в свою очередь мог дать импульс экономическому и социальному подъёму стран с национализированной собственностью и плановым хозяйством, действительному выявлению исторических преимуществ социализма.

Интуитивно осознавая эту неизбежную цепочку причин и следствий, правящая бюрократия сопротивлялась этим очистительным процессам, угрожавшим смести её с исторической арены. Чувствуя взрывчатую силу, заложенную в последовательном восстановлении исторической правды, брежневско-сусловское руководство сразу же после овладения рычагами власти наложило безусловное табу на дальнейшую объективную «разборку» исторического прошлого. Были вновь переписаны учебники по истории партии, откуда были изъяты наиболее резкие квалификации сталинизма, появившиеся в период «оттепели». Все иные версии советской истории отныне могли разрабатываться только в самиздате или «тамиздате».

Диссидентское движение, развернувшееся как негативная реакция на ресталинизацию, устремилось всецело по антикоммунистическому пути. Этот процесс имел глубокие исторические предпосылки. Сталинский террор настолько масштабно выжег все альтернативные коммунистические силы, что в советском обществе оказался утраченным сам тип большевистского сознания. Развитие официальной правящей партии показывало, что все основные атрибуты сталинизма (за исключением наиболее одиозных его проявлений, таких, как государственный террор) остаются в неприкосновенности. Последнее массовое подлинно коммунистическое движение («Пражская весна») было подавлено советской интервенцией, проводившейся под лживым лозунгом «борьбы с контрреволюцией» . Эта трагическая акция дала толчок окончательному разочарованию большинства советских интеллектуалов в самой коммунистической идее, якобы принципиально неспособной к очищению от язв сталинизма.

В этих условиях сложилась ориентация диссидентского движения в СССР на капиталистический Запад. Большинству его идеологов борьба со сталинизмом во имя возрождения большевистских (ленинских, «троцкистских») принципов была столь же чужда и враждебна (хотя, разумеется, по принципиально иным основаниям), как идеологам постсталинистских режимов (включая титоизм, маоизм, кастроизм, «вожди» которых были воспитаны на идеях «борьбы с троцкизмом»). Эти люди, сделавшие свой политический выбор, не были склонны к тщательному научному изучению и переосмыслению послеоктябрьской истории. Они приняли на веру и механически репродуцировали исторические версии западной советологии времён холодной войны, согласно которым сталинистский режим закономерно вырос из революционной практики большевизма.

Поскольку «троцкизм» был по-прежнему ненавистен как прокапиталистическим, так и официальным коммунистическим силам, его история вновь выпала из сферы объективного исторического исследования. Антикоммунистическая историография, политизированная не в меньшей степени, чем сталинская школа фальсификаций, находилась во власти собственных идеологических стереотипов, упрямо не желавших считаться с историческими фактами. Достаточно сказать, что в книге Р. Конквеста «Большой террор», по которой знакомились с отечественной историей будущие советские «демократы», идеям и деятельности Троцкого была посвящена всего лишь одна страница, на которой мы насчитали не менее десятка грубых фактических ошибок и передержек. Примерно так же обстояло дело и с книгой А. Солженицына «Архипелаг ГУЛАГ», подтвердившей старую истину о том, что лучшие сорта лжи готовятся из полуправды. В ней исторические факты подгонялись под априорно заданную схему, согласно которой большевистская партия изначально была отягчена стремлением к иррациональному насилию и в этом плане действительно представляла собой «монолитное целое». Ради перенесения ответственности за массовый террор со сталинской клики на всю партию, число его жертв представлялось на порядок выше, чем оно было в действительности (такого рода статистическим манипуляциям, присутствующим во всех антикоммунистических работах, благоприятствовало упорное сокрытие брежневским режимом статистики сталинских репрессий). Единственной функцией сталинистского террора объявлялось превентивное устрашение народа ради обеспечения его безропотной покорности господствующему режиму. Такая трактовка была призвана служить поддержанию традиционного антикоммунистического мифа о «сатанинстве» большевиков, их фанатической завороженности «утопической» идеей и фетишистской преданности «партийности», во имя которой якобы оправданы любые зверства. Этот миф лег в основу суждений о том, что вся старая большевистская гвардия слепо выполняла предначертания Сталина и в конечном счёте пала жертвой бессмысленного самоистребления. Закономерным дополнением этого мифа явились альтернативные «прогнозы задним числом», согласно которым в результате победы левой оппозиции над Сталиным история «коммунизма» и судьбы советской страны сложились бы таким же трагическим образом.

Казалось бы, «перестройка», первоначально освящавшаяся лозунгом «возродить в современных условиях, и возродить как можно полнее, дух ленинизма» , должна была привести к развенчанию этих мифов, тем более, что в её ходе, наконец, были реабилитированы не только жертвы московских процессов 1936—38 годов, но и участники коммунистических оппозиционных группировок, брошенные в тюрьмы ещё в конце 20-х — начале 30-х годов. Однако реабилитационные справки, подготовленные комиссией Политбюро в конце 80-х годов, не только не прояснили историю внутрипартийной борьбы, но ещё больше запутали её.

Во главе комиссии по дополнительному изучению материалов, связанных со сталинскими репрессиями, были поставлены сначала Соломенцев, а потом Яковлев — типичные бюрократы «последнего сталинского призыва», начавшие свою политическую карьеру в 40-х годах. Первый относился к догматически-консервативному крылу горбачёвского Политбюро, а второй — к его либерально-буржуазному крылу, сперва осторожно, а затем всё более открыто подготовлявшему реставрацию капиталистических порядков в СССР. Однако общее между ними было в том, что они были воспитаны в духе беспрекословного подчинения любой очередной директиве, любому последнему слову «первого лица». Принадлежавшие к поколению партийных карьеристов, у которых убеждения держались не дальше кончика языка, они органически не способны были представить, как можно ради принципов жертвовать своим бюрократическим благополучием и бороться перед лицом угрозы не только лишения постов и привилегий, но и жесточайших репрессий. Подобно Хрущёву и его подголоскам, им было некомфортно признать, что целые отряды большевиков вели борьбу против всемогущего «вождя», имевшего в своем распоряжении отлаженную машину сыска и террора.

Поэтому изложенная в подготовленных под их руководством реабилитационных справках историческая версия не шла намного дальше версий Хрущёва, с одной стороны, Конквеста — Солженицына, с другой. Эта версия сводилась к тому, что действительная «вина» большевиков, репрессированных в 30-е годы, ограничивалась отдельными частными беседами с выражением недовольства Сталиным и некоторыми аспектами его политики.