«Я верю в чудеса, – думал продрогший Никита. – Да и как не верить, если их вокруг – полным-полно? В этом мире немытых машин и людей с перекошенными от злобы лицами чудеса происходят постоянно. На каждом шагу. А что толку? От них не легче и не радостней. Наверное, все дело в том, что Бог совершает их, не когда мы просим, а когда считает нужным. На свое усмотрение…»

…В три с половиной года он боялся оставаться в доме один. Боялся гулкой тишины, боялся китайца, вышитого на тонком настенном коврике, скрипа старых дощатых половиц… Однажды он проснулся раньше, чем обычно (бабушка вышла к соседке, собираясь вернуться до того, как он проснется), задыхаясь и дрожа от ужаса, выбил игрушкой-калейдоскопом стекло маленького глухого окна и побежал босиком по росистой холодной траве навстречу бабушке, которая как раз подходила к дому. А вечером вернувшиеся с работы папа и мама показывали изумленным соседям разбитое окно – Никита, трехлетний ребенок, конечно же не догадался расшатать и вынуть оставшиеся в раме осколки, и они, острые, как бритва, торчали со всех сторон, похожие на зубы страшной акулы, раскрывшей пасть. А у него на тельце не было ни одной царапины, даже самой маленькой… Чудо!

В шесть лет он вместе с двумя пацанами, своими дворовыми друзьями Лехой и Андреем, залез на старую шелковицу, которая росла в заброшенном соседском палисаде (им запрещали это делать, но они все равно забирались на нее почти каждый день). За ними увязалась Людка, девочка чуть постарше, второклассница в мятом пестром сарафане, Никита ее почти не знал. Когда они взобрались на самый верх, где было еще много маленьких черных ягод, трухлявая ветка не выдержала и треснула…

Леха упал головой вниз и умер сразу, Андрей сломал позвоночник (потом взрослые объяснили, что он уже никогда не будет ходить и разговаривать), а Никита даже не ударился. Только, сидя в высокой траве, с восторженным ужасом наблюдал, как глаза крупно вздрагивающей Людки становятся похожими на стекло, а из ее рта на мятый ситец сарафана выпрыгивают темные сгустки крови…

Через год папа купил путевки в Алушту, и он должен был впервые лететь к морю. Чтобы загореть и окрепнуть перед первым классом. Но сильно простудился, и папа и мама, посовещавшись, решили оставить его дома, с бабушкой. Их самолет разбился через двадцать минут после взлета, обломки и разорванные тела людей собирали больше месяца…

Вам мало?!.

Старый учитель сольфеджио Борис Анатольевич поговорил с Никитой в школьном коридоре минуты две, не больше, но этого хватило, чтобы он подарил ему, двоечнику музыкальной школы, которого каждые полгода собирались исключить, чудо музыки – наверное, главное чудо в его бестолковой жизни.

«Еще была Настя… – с замиранием сердца подумал Никита. – Целых три недели у меня была Настя… Но об этом я вам ничего рассказывать не буду, это – не ваше собачье дело, ясно?!. Да и потом, у мира нет таких слов, которыми можно рассказать об этом. Нет и никогда не будет…»

А еще его прокляли. Правда, это было злое чудо, но кто сказал, что чудеса бывают только добрыми? Никиту прокляли на сельском кладбище лунной майской ночью. Это было семь лет назад (ему было тогда 16), но проклятие никуда не делось, он точно знает, он старался убежать от него, проехал десятки городов и стран и сейчас уже понимает, что оно умрет только вместе с ним…

Знаменитый певец Баклан (да-да, тот самый), приехав с концертом в Тверь, мог зайти поужинать в любой ресторан, но ввалился с толпой охранников именно в немного старомодную «Березовую рощу» на улице Советской, причем как раз в тот момент, когда Никита играл на рояле. Уже через десять минут тот, обалдевший от неожиданного счастья и стакана текилы, был назначен клавишником знаменитой группы. Предыдущий, как оказалось, был со скандалом выгнан два часа назад за то, что украл у звезды баночку амфетаминов, из-за чего концерт был на грани срыва и начался с опозданием на час, в течение которого велись лихорадочные поиски контактов с местными торговцами счастьем.

Так он, простой тверской парень, похоронивший бабушку, проклятый сельской колдуньей и не ждущий от жизни ничего хорошего, начал выходить на сцены ревущих от восторга концертных залов и домов культуры, замелькал в дорогущих музыкальных клипах, побывал в Лондоне, Берлине, Хельсинки, Варшаве, научился водить машину и нюхать кокаин…

Что, тоже скажете – не чудо?..

Так что – чудес на свете валом… Но что толку, если они не спасают? Если они, как мыльные пузыри детства, разбиваются об этот немытый мир, серый, твердый и шершавый, как московский асфальт? А сам мир все время пытается поставить тебя раком. И если ты, неблагодарный, вдруг отказываешься, сначала удивляется, а потом мстит – долго и умело…

«Что мне от того, что вас на свете полно, чудеса? – обозлился Никита. – Все равно мир вокруг состоит из грязи и жестокости, у меня почти не осталось денег, жопа онемела, потому что я сижу на каменном парапете, а сижу я на нем, потому что не могу и не хочу идти в свою убогую комнатку в самом старом и жутком доме Лаврушенского переулка, который почему-то еще никто не купил, чтобы взорвать и построить на его месте автосалон или элитный бордель. Я плачу за нее две с половиной тысячи долларов в месяц, но это не спасает – в ней темно и сыро даже в солнечный день, зеркала трескаются сами по себе, единственное окно смотрит на истертую кирпичную стену, исписанную матами, тараканы похожи на крыс, а в убитом вонючем сортире живет призрак, и в него так страшно входить, что я терплю и стараюсь делать это как можно реже…

Господи, если у Тебя так много чудес, почему Ты не сотворишь одно прямо сейчас, в центре этого безумного города? Или я его не заслужил? Тогда дай мне, что ли, хоть денег на электричку, чтобы я вернулся в свою прошлую жизнь, уютную и ненужную, как старый комод. Дай, а?.. А то ведь первое, о чем я Тебя спрошу, когда умру, будет: «А где Ты был тогда, когда я сидел на заплеванном парапете около метро, и хотел жрать до крика, и от пронизывающего холода не чувствовал собственной задницы, и умолял Тебя…»

– Никита5, ты, что ли? Ну, дела!.. – раздалось вдруг над самым ухом.

Так, с ударением на последний слог, к нему обращались только ребята в школе. В Твери. В том уютном мирке, который сейчас казался счастливым сном.

Никита, вздрогнув, поднял глаза. Его одноклассник Игорь Микерин был не просто реальным, но еще и отвратительно бодрым. Пружинисто переступал с ноги на ногу, клацая по асфальту кожаными подошвами модных туфель. Он вообще смотрелся правильно – модное короткое пальто, дорогая стрижка, лакированная не то папочка, не то барсетка в ухоженных пальцах…

– Хреново выглядишь, – радостно подытожил Микерин прежде, чем Никита успел что-то сказать. – В лице нихуя духовности нет!

– Была, да вся вышла… – угрюмо ответил Никита.

– Ясно! – Микерин бросил взгляд на огромные часы. – Слушай, я пока свободен, а тут одно место есть. Так, мидл-класс, конечно… Зато – совсем рядом! «Трактир» называется…

* * *

– Слушай, а с чего это вдруг Баклан только сейчас решил тебя в жопу выебать? Целых два года присматривался, что ли? – закуривая, спросил Микерин со светским безразличием.

Они уже съели по порции пельменей и выпили полтора графинчика водки, так что ничего удивительного в том, что мир как-то резко стал добрее и человечнее, не было. Никита уже знал, что обычно так и бывает.

– Да не Баклан, ты не понял. Это Шакальский, наш новый продюсер…

Микерин уважительно присвистнул.

– Сам мсье Шакальский? Круто…

– А ты что, его знаешь?

– Смеешься? Кто же Шакальского не знает! Я его совсем недавно по телевизору видел, дня два назад. Хорошо говорил, кстати, душевно, убедительно…

– О чем говорил? – почему-то напрягся Никита.

– Да уж не о том, что планирует тебя вжарить, не переживай, – коротко рассмеялся Микерин. – О роли православия в развитии отечественного шоу-бизнеса, кажется. О духовной преемственности, исторических корнях…

– Вот сука!..

– А ты, Никита, изменился. Злой стал. Серьезно… – заметил Микерин, разливая остатки водки в граненые штофики. – Здесь тебе не Тверь, брат, учись толерантности. Почему это он – сука! Человек достиг успеха, денег заработал немеряно, теперь о духовном здоровье нации беспокоится… Это что, плохо? А то, что он хотел тебя раком отыметь…

– Громче кричи! Еще не все слышали… – покраснев, прошипел Никита и осторожно оглядел зал. Но людей в трактире было немного – лишь несколько мутных компаний за дальними столиками и угрюмый афганец в затертом камуфляжном ватнике, с ненавистью смотревший через окно на зажигающую огни столицу. На столе перед афганцем стояла откупоренная, но нетронутая бутылочка кока-колы, а сам он то и дело странно нагибался, заглядывая под полу ватника, словно прятал там подобранного на улице котенка.

– То, что он хотел тебя раком отыметь, – интимно понизив голос, продолжал Микерин, – так в этом, между прочим, есть что-то глубоко человеческое и очень трогательное… Серьезно. Ты сам посуди! Крутой продюсер, миллионер, лауреат всего на свете, а не скурвился, не очерствел душой, хочет, как и все, простого человеческого тепла и счастья… – Он поднял стопку. – Ну, давай… За человеческое в нас!

Стопки ударились друг о друга с таким дешевым звуком, словно были пластмассовыми.

– Да я даже не так на него обижаюсь, как на ребят, – заговорил Никита, когда водка горячим комком сползла в душу. – Не поверишь, Коля, басист, мне прямо в лицо сказал: «Знаешь, Никита, я думал, ты настоящий человек и музыкант, а ты – говно и мразь… Тебе, Иуда, твоя тощая жопа дороже, чем большое искусство и судьбы товарищей…» Так и сказал, представляешь? А остальные ребята стояли рядом и молчали…

Микерин недобро улыбнулся.

– А ты чего ждал? Что они тебе «Ролекс» в складчину купят?

– В каком смысле? – не понял Никита.

– В прямом. Хватит прикидываться, в самом деле. Ты что – реально не понимаешь? Ты же своим долбаным целкомудрием лишил людей самого светлого – бабла, успеха, этой… веры. Да я бы на их месте тебя вообще насмерть загрыз, если хочешь знать!

От неожиданности Никита даже протрезвел. Поэтому лихорадочно вылил в стопарь остатки водки и быстро выпил.

– Да и потом, – смягчившись, продолжал Микерин, – по любому тебя кто-нибудь выебет, сам понимаешь. Не в лесу живем – Москва… И еще неизвестно, кто попадется, кстати говоря… Может, вообще зверь какой-нибудь. Типа мент. Или наоборот – лютый урка. А Шакальский – милый человек, культурный, обеспеченный, деликатный…

Обалдевшему Никите в голову вдруг пришла спасительная мысль, что одноклассник шутит.

– Слушай, хватит прикалываться. Я же с тобой серьезно говорю…

– А если серьезно, – Микерин чуть перегнулся через стол, и глаза его стали похожи на две железные пуговицы, – то от вас, провинциалов, все зло… Зло и нарушение мирового порядка. Понял, нет? Вот я, как любой цивилизованный человек, чтобы к своим доходам ноль приписать, у слона отсосу, понял?..

– У какого слона?.. – прошептал Никита, испуганно сглатывая.

– У африканского, блядь, – зло отчеканил Микерин. – Или у индийского, мне пофиг!.. Хотя нет, постой, – он на миг задумался. – Не то чтобы совсем пофиг, какой-то из них реально крупнее… Я забыл, какой…

Возникла пауза. Микерин, наверное, вспоминал картинки из школьного учебника, а Никиту вдруг, несмотря на выпитую водку и уют трактира, накрыла такая пронзительная волна жалости к себе, действительно слабому и провинциально-беззащитному в мире людей, готовых ради дела отсосать у слона, что он почувствовал, что сейчас заплачет. Оглушительный вираж его судьбы: гастроли, чужие столицы, слепящие прожектора сцен, толпы красивых бесстыжих девок, съемки клипов и запредельно буйные пьянки в гостиницах, – все это показалось ему в эту минуту видением – нервным, совершенно нереальным и коротким, как сон в электричке. К нему, Никите, эти два года точно не могли иметь отношения, сейчас это было совершенно ясно, поэтому больше всего на свете он захотел оказаться в родной Твери, в их с бабушкой старом деревянном доме на улице Карла Маркса, упасть на большую пуховую постель и спать, спать, спать… А проснувшись, выйти в запущенный осенний палисад прежним Никитой – осиротевшим, проклятым и горестно-спокойным…

– Точно! – Микерин хлопнул ладонью по столу так, что пустой графин подпрыгнул и чуть не опрокинулся. – Африканские больше!.. Они же в этих, в джунглях, тусуются, на воле… – Он посмотрел на часы и решительно сунул руку в задний карман. – Ну что, жопу свою драгоценную отогрел? Пора на воздух…

В его руке появилась толстая и упругая, как половина батона, пачка пятисотрублевок. Никита знал об этой последней столичной моде – хранить в бумажнике только евро и кредитки, а рубли небрежно носить в кармане – причем в неимоверном количестве и только крупными купюрами. Ему объяснили, что так легче всего одновременно продемонстрировать и презрение к родной валюте, и свои финансовые возможности.

– Так, двести рублей сюда… – хрипло прогремело совсем рядом. Никита и Микерин подняли глаза. Над их столиком, заслонив собой мир, застыл тот самый огромный афганец с нетронутой бутылочкой колы в обветренном кулаке. У афганца было небритое лицо спившегося супермена и полные спокойной ярости глаза. Еще от него остро пахло клеем «Момент», а из-под бушлата выглядывал край грязного пластикового пакета из магазина «GAP».

«Вот тебе и котенок…» – с тоской подумал Никита.

– Причем без вариантов, – прорычал афганец. – Не то удавлю. Обоих…

– Спокойно, военный. – Микерин почти весело протянул афганцу купюру. – Какие проблемы? Что мы, контра? Получите…

– Спасибо не говорю, – так же злобно прохрипел афганец. – Не обязан… Потому как, чтобы вы сегодня могли спокойно слонов ебать, я полтора года порожняк из Кабула на восьмой километр перегонял, ясно?..

…На улице было свежо и приятно, как бывает только короткой московской осенью. Пахло бензином, дорогими парфумами и помойкой.

Микерин посмотрел на часы.

– Ладно, Никита5, давай что-то с тобой решать, а то у меня еще дела…

Никита пожал плечами.

– А что тут решать? Мне бы денег, сам понимаешь… Тысячу-две. Рублей, в смысле… – торопливо уточнил он. – Я, конечно, верну…

Тут же он ощутил в ладони приятную шершавость.

– Тыщу-две получи сразу. И можешь не отдавать, больше пропиваем. Только знаешь… – Микерин вдруг замялся, и Никите показалось, что тот действительно озабочен. – Если ты собрался себя заживо в тверской халабуде похоронить, то я тебе не помощник…

– В смысле – деньги вернуть?

– В смысле – мудаком не быть! – Микерин сердито шмыгнул носом и закурил. – Ты там через год повесишься, а я виноват буду!..

– Микеша, дорогой, – от волнения Никита даже вспомнил школьную кличку приятеля. – Ты обо мне многого не знаешь, правда… И рассказывать долго…

– Вот только не надо мне ничего рассказывать, у меня своего геморроя по гланды! Я и без этого знаю, что ты там заживо трупной плесенью покроешься. Причем очень быстро…

– Почему?

– Да потому, что ты уже жил, как человек! С бабками, с хорошей тачкой, с кайфом… Кстати, о кайфе, тебе кокаину отсыпать? У меня есть немного…

– Да, – не задумываясь, отозвался Никита. Первое, чему научил его поп-звезда Баклан, – никогда не отказываться от шаровой наркоты. Навык прижился.

– Только он, зараза, разбодяженный, хоть простуду лечи, – виновато сказал Микерин, выуживая из кармана пластмассовый тубус от шипучего аспирина. – Совсем обнаглели, гады! Сталина на них нет… Подержи, – он протянул Никите не очень свежий аптечный пакетик и бережно открыл тубус. – Живем, блядь, в самом дорогом городе мира, а кокаин – как в Гондурасе…

С минуту – пока белая магия перетекала из одной тары в другую – оба собранно молчали. Порошка в пакетике оказалось больше, чем Никита ожидал.

– Спасибо, Микеша, – растроганно сказал он.

– На здоровье, – Микерин уверенным коротким движением закрыл тубус и сунул в карман. – Понимаешь, это – как в природе. Я по «Энимал плэнет» смотрел… Оказывается, если тигр хоть раз человека сожрал – аллес, на всяких там сусликов и смотреть не хочет. Категорически. Даже с голодухи. Переселяется поближе к деревне, караулит день и ночь, ждет, пока кто-нибудь из аграриев зазевается… Что интересно – их, тигров этих, обычно мочат, а тут австралийцы одного живьем поймали. И поселили, ясное дело, в заповедник. А там такое животноводство – ну жри-зажрись. Только с человечиной перебои – туристов на бронированных «ниссанах» возят, и то редко. Так что ты думаешь? Месяца не прошло – сдох!.. С ботаникой, брат, не поспоришь. Наука…

– Получается, мы здесь, в Москве, все – людоеды? – невесело спросил Никита.

– А то ты сам не знаешь… – пожал плечами Микерин. – Ты мне лучше скажи: у тебя жилье есть?

Никита вспомнил угрюмую неоплаченную комнатуху, вонь гниющего подъезда, ледяное дыхание призрака в туалете и неуверенно ответил:

– Есть.

– Понятно. Нету! – бодро подытожил Микерин. – Ладно, не парься, у меня, кажется, идея появилась…

Он вынул из кармана безумно дорогой сотовый и, коротко нажав кнопку, приложил его к уху.

– Алло, Марик, это я…

Больше Никита ничего не услышал, потому что одноклассник, продолжая разговор, растворился в сумерках, отойдя метров на тридцать, к подземному переходу. При этом было ясно, что с его стороны это – не хамство, а скорее деликатность, но Никита все равно почему-то обиделся. И еще загрустил.

«Ну вот, еще одно чудо, – думал он, глядя на плывущий мимо поток москвичей, которых освещение делало похожими на серо-золотистые тени. – А что толку? Нет, серьезно, какой толк от чуда, если ему положено радоваться, а никакой радости и близко нет?..»

Почти сразу ему стало стыдно.

«Прости меня, Господи, – уныло подумал он. – Я конечно же неблагодарная свинья… И по отношению к Тебе, и по отношению к Микеше, которого Ты мне послал. Вон он как со мной возится. Накормил, дал денег. Даже кокаину отсыпал… А ведь мы в школе даже не особенно дружили…»

В ту же секунду, как кокаин всплыл в памяти, его захотелось употребить. Причем остро. Никита даже сунул руку в карман, нащупал пакетик, но так и не решился его достать.

«Что же я за тварь дрожащая? – привычно спросил он сам себя. – Не умею быть счастливым, даже когда мне насыпают мешочек счастья легко и задаром! Прямо проклятие какое-то…»

И тут же понял, что не какое-то, а то самое – давнее, майское, надмогильное, пахнущее весенним полнолунием и вечностью… И сразу успокоился.

Микерин уже бодро шагал к нему.

– Значит, так, слушай внимательно, потому что мне нужно на встречу бежать. Стой здесь, никуда не уходи. Замерзнешь – заскочи в трактир, выпей водки. Но потом сразу выходи, потому что человек сюда подъедет. Его, кажется, Мариком зовут. Да не стой ты грустный, как Пиноккио, все будет ништяк, вот увидишь!..

– Почему – как Пиноккио? – удивленно спросил Никита, хотя собирался спросить совсем о другом: кто приедет и, собственно, зачем.

– Верно, спутал! – Микерин хлопнул его ладонью по плечу. – Не Пиноккио, этот… Другой, который с Буратиной тусовался!.. Ну, ныл еще все время… Как его? Тоже не помнишь?

– Пьеро?.. – неуверенно подсказал Никита. Быть похожим на унылого клоуна ему совсем не хотелось.

– Точно, блядь, Пьеро!.. – Микерин вскинул руку, и рядом тут же остановилась вынырнувшая из медленно ползущего ряда желтая «Волга». – Все, извини, опаздываю! Пока… – Он протянул крепкую ладонь, и только пожав ее, Никита вдруг понял, что вообще ни о чем не спросил приятеля и теперь даже не сможет его найти. Хотя бы чтобы вернуть одолженные деньги.

Тот уже сел в такси, и оно медленно тронулось, стараясь втиснуться в равнодушно ползущий ряд.

– Микеша! – громко позвал Никита. – Телефон!.. Какой у тебя телефон?

– Вирту Констеллэйшн! – прокричал из сумрака Микерин, опустив стекло. – Оригинал! Стоит дороже, чем эта тачка. Будешь меньше жопу беречь – себе такой же купишь!..

* * *

Медленно ползущие машины вскоре, как и положено, вовсе застыли, ждать явно предстояло долго, поэтому Никита последовал совету одноклассника и вернулся в трактир. Опасливо покосившись на афганца, по-прежнему сверлящего недобрым взглядом родную столицу за окном, он подошел к стойке, но попросил не водки, а стакан апельсинового сока. Пить ему совсем не хотелось – просто нужна была соломинка, а вытащить ее из стоящего на стойке стакана просто так он не решился: у бармена было лицо человека, знающего жизнь не понаслышке. Оставив сок на столике в темном углу, Никита прошел в туалет – доброе русское слово «трактир» никак не ассоциировалось у него с видеокамерами над каждым толчком, а сил терпеть больше не было.

Закрывшись в кабинке, он аккуратно высыпал белоснежную дорожку на поверхность сливного бачка и совершил ритуал. Порошок и правда сильно отдавал аптекой, но действовал правильно. Ясность мысли и физкультурная бодрость наступили раньше, чем Никита успел хозяйственно спрятать соломинку во внутренний карман куртки.

«А кого это я здесь жду? А главное – зачем? – со спокойной трезвостью подумал он, присев на краешек порыжевшего от жизни унитаза. – Что еще за Марик? Имя какое-то опереточное… На кой я ему сдался… И вообще, кто он такой?.. Может, какой-нибудь извращенец? Скорее всего. Не случайно же Микеша напоследок жопу упомянул…»

Самым разумным казалось заскочить в ненавистную комнатку в Лаврушенском, собрать вещи и быстро ехать на вокзал. Но проснувшееся в душе бодрое мужество рождало и совсем другие мысли.

«Куда спешить? Тверь, она четыреста лет стоит, за пару дней никуда не денется, – наглея все больше, вдруг сформулировал для себя самого Никита. – Ведь зачем-то все это случилось – неизвестно откуда взявшийся Микерин, водка с горячими пельменями… Если сейчас сбегу – так и не узнаю, зачем… Бабушка часто повторяла, что случайностей на свете не бывает, по-настоящему духовный человек за каждой мелочью может рассмотреть Промысел Божий. Вот и рассмотрим, – решил Никита. – Только еще нюхнем для поднятия духовности…»

Заставивший его вскочить удар в дверь был такой силы, что хлипкий замочек, жалобно зазвенев, упал на кафельный пол.

На пороге стоял пахнущий клеем гневный афганец с куском мятой газеты в кулаке.

– Ну что, Родину любить будем или валидолом ссать? – бодро прорычал он.

Как всегда в таких случаях, Никита и сам бы не смог объяснить, каким образом уже через несколько секунд оказался на улице.

Там его ждали.

Замерший у обочины «мерседес», мигающий огнями аварийки, был серебряным, очень новым и в меру чистым.

Марик (а просветленный после дозы Никита неуловимым образом сразу понял, что это он) расслабленно стоял рядом. Это был высокий худой брюнет в свободном сером костюме поверх плотной черной рубашки-поло и легких туфлях человека, который редко ходит по булыжным неровностям реального мира. Щеки его оттеняла щетина, на запястье мутно, как ядерный реактор, поблескивал «Брегет» последней модели. (Совсем недавно Никита видел рекламу таких часов в глянцевом журнале и даже запомнил рекламный текст – «Удвойте цену вашей яхты!».) Лицом Марик очень походил на опального олигарха Ходорковского, только казался добрее и беззаботнее.

– Привет, Никита, – произнес он так просто, словно они были старыми приятелями и через день встречались попить пива после работы. – Садись скорее и поехали отсюда. А то место какое-то говнистое…

Место было обычным и не самым мерзким в Москве, но спорить Никита не стал.

Его спонтанно возникшей мечте уютно скрючиться на заднем сиденье не суждено было сбыться по самой простой причине – «мерседес» был огромным, но двухдверным. Но и на переднем сиденье, в теплом сумраке кожано-деревянной роскоши, подсвеченной огоньками панели, становилось ясно, что загадочный Марик прав: не только это место, а вообще весь мир за окном – говно полное.

«Так вот почему они покупают именно “мерседесы”!..» – вдруг догадался Никита и сам поразился тому, что такая простая истина открылась ему только сейчас.

Марик тем временем очень ловко вклинился в ползущий поток, нарушив правила, свернул в переулок, резко нажал на газ, и через минуту они оказались на проспекте – тоже забитом машинами, но сияющем огнями реклам и дорогих заведений. Как всегда, уходящая в ночь Москва умело притворялась безобидной и доброй, чтобы к утру выдать десять-двенадцать среднестатистических трупов.

«И куда это, интересно, мы едем?» – вяло подумал Никита. Было самое время решительно прояснить ситуацию, но микеринский кокаин действительно оказался из дешевых – волна социального оптимизма быстро сменилась уютным равнодушием к собственной судьбе и ко всему на свете. Разговаривать Никите не хотелось совершенно, но вместе с тем стало казаться, что молчать в данной ситуации невежливо.

– Хорошие у вас часы, – чуть заплетающимся языком произнес он.

– Правда? – радостно удивился Марик и посмотрел на «Брегет» так, словно видел его впервые. – Спасибо. Я, честно говоря, в часах мало разбираюсь. Знаю только, что они должны быть швейцарские, неброские и стоить как можно дороже…

Никита хотел сказать, что одобряет такой понятный и четкий подход, но понял, что вообще не может говорить – рот сковала морозная сухость, которую брехливые дилеры называют подтверждением первоклассного качества своего товара, хотя на самом деле все совсем наоборот.

Помог ему сам таинственный Марик.

– Нюхаешь? – с интеллигентным равнодушием спросил он, бросив на Никиту короткий взгляд.

«Так, изредка…» – намеревался ответить Никита, но смог выдохнуть только хриплое:

– Хуэуу…

– Я сам, можно сказать, почти не употребляю, – словно извиняясь, признался Марик. – Убивает соцреализм восприятия. Но ты еще человек молодой, духовно растущий, тебе нужно…

И он, не отрывая взгляда от дороги, коротким аккуратным движением открыл бардачок. Огромный целлофановый брикет порошка Никита увидел сразу – такие часто показывали в американских боевиках и иногда – в программах криминальной хроники. Именно такие брикеты киношные менты всегда первым делом разрезали карманными ножиками, запуская в них прокуренные узловатые мизинцы. Самое смешное, что брикет Марика был с точно таким же небрежным разрезом, только аккуратно заклеенным короткой лентой медицинского пластыря. Кроме порошка, в бардачке лежал вполне стандартный набор: початая бутылка виски «Грин Лэйбл», большой пистолет с глушителем, с десяток презервативов в ярких упаковках и пачка стодолларовых купюр в разорванной банковской ленте.

– Да бери, бери, не стесняйся, – мягко произнес Марик. – Порошок хороший, прямиком из КНР… В смысле – из Колумбийской Народной Республики, – пояснил он, поймав удивленный взгляд Никиты. – Мне его один хороший человек подарил, генерал МВД. На еврейский новый год. В буквальном смысле положил под елочку, дай ему Бог здоровья…

Ломаться дальше было бы верхом неблагодарности, и Никита полез в карман за соломинкой…

Кокс оказался божественным. Он не обжигал ноздри, а ароматно и нежно ласкал их, одновременно заполняя продрогшую душу счастьем и радостной силой. Аккуратно заклеив брикет и положив его на место, Никита совершил несколько ритуальных движений носом и повернулся к Марику.

– Скажите, а вы… вообще кто?

– Во-первых, не пидор, – спокойно ответил тот, не отрывая взгляда от дороги. – Для тебя, я так понял, это сейчас актуально, так что сразу можешь расслабиться…

Никита мучительно покраснел, но решил, что в полумраке салона его ночной спутник этого не заметит.

– Во-вторых, меня зовут Марк Аронович Циммершлюз. И я хочу тебе помочь. Искренне и практически безвозмездно, хотя по фамилии не скажешь, я понимаю…

По законам вежливости следовало, конечно, представиться в ответ, но сообщать человеку по фамилии Циммершлюз, что тебя зовут Никита Иванович Бугров, было неловко и даже жестоко.

– А что значит «практически»? – осторожно спросил Никита. – Ну, вы сказали: «практически безвозмездно»…

– А, это я автоматически, – пожал плечами Марик Циммершлюз. – И кроме того, мало ли как все сложится. Может, я на тебе еще кучу денег заработаю…

В мозгу Никиты пронеслась палитра возможных вариантов – от вовлечения в наркобизнес и порноиндустрию до продажи органов его молодого тела в закрытые швейцарские клиники, где их мучительно ждут старые пердуны-миллиардеры в запотевших от страданий кислородных масках, но кокаин, хоть и был генеральским, все же имел побочные эффекты – мозг автоматически отфильтровывал все реальное, пуская в душу только глупый радужный позитив. Кроме того, хотелось говорить правду. Причем так сильно, что Никита не выдержал.

– Марк Аронович, – проникновенно начал он. – Я не хочу вас обманывать… На мне вы ни рубля не заработаете. Я – ничтожество. Провинциальный лабух, неудачник, сирота и вообще… Продюсер Шакальский меня не трахнул, вы, как я понял, в курсе, зато сама жизнь отымела по полной. Мне 23 года, а кажется – пора умирать. И главное – никому, ни одной живой душе, нет до меня дела… Я не шучу. Даже если вы меня убьете – никто не хватится, вот увидите! Мне самому непонятно, зачем я родился, наверное – по ошибке… Я ничего не могу дать этому миру…

– Да пошел он на хуй, этот мир!.. – неожиданно жестко произнес Марик.

– В каком смысле? – опешил Никита.

– В аллегорическом, естественно, – уже спокойнее ответил Марик и элегантно закурил тонкую коричневую сигарету. – Он же весь – из кровавого говна, этот твой мир, правят им подонки и звери, а ты ему еще что-то давать собрался? Философ…

Озадаченный Никита надолго замолчал. Возразить по существу было нечего, загадочный Марк Циммершлюз словно читал вслух его собственные мысли, но что-то в глубине отогревшейся Никитиной души робко восставало против такой полной безысходности.

– Мир… – иронично оскалился Циммершлюз, выдохнув облачко ароматного дыма. – Да вон он, совсем рядом! Ты посмотри в окно, посмотри… Правда, ты только что нюхал, так что быть объективным не сможешь, но все равно, если увидишь спокойного счастливого человека – скажи. Я остановлюсь, автограф у него возьму…

– Но… – Никита вдруг понял, откуда в нем нашлась робкая капля протеста, – …ведь этот мир – лучший из возможных миров, разве нет?.. Это же не кто-нибудь сказал, а сам Бог…

– Так это когда было!.. – совершенно не смутившись, пожал плечами Циммершлюз. – Знаешь, в 41-м, когда немцы под Москвой стояли, Сталин на Совете Обороны сказал – это даже в документах есть! – «Ленин оставил нам государство трудящихся, а мы его просрали». Вот и с миром та же картина. Только срали гораздо дольше и безнаказанней…

– И что же делать? – совсем как ребенок спросил Никита.

– Во-первых, заходить с другого конца…

– Это как? – Сама фраза «заходить с другого конца» вызвала в Никите короткую остаточную судорогу.

– Думать не о том, что ты можешь дать этому, как ты выразился, миру, а что он может тебе дать. В смысле – чем он может сделать тебя хоть немного счастливее? Из того, что у него есть, конечно…

Никита подсознательно бросил взгляд на закрытый бардачок.

– Я не об этом, – покачал головой Марик. – Это – вспомогательная ценность, а я говорю о базовых…

– Базовых мир мне точно не даст, – уверенно покачал головой Никита. – Ему меня размазать проще. И намного дешевле…

– Верно, – спокойно согласился Марик. – С формальной логикой у тебя хорошо. Но все-таки – ты сам-то знаешь, что тебе нужно, чтобы жить счастливо? Можешь хоть примерно сформулировать?

Никита задумался, глядя в лобовое стекло. Проспект впереди чуть изгибался, уходя вверх, и огни ползущих машин на горизонте красиво сливались в две широкие яркие ленты – рубиновую и встречную – золотую. Картина была завораживающей, и сама мысль о том, что нужно напрягаться и что-то формулировать, показалась Никите невыносимой.

– Ладно, понимаю, ты сейчас на нерве и все такое… – вздохнул Циммершлюз. – Давай так. Поживешь несколько дней в здоровой обстановке, поешь икры, рябчиков, попьешь дорогого коньяку, а потом поговорим… Еще раз повторяю – тебя это ни к чему не обязывает, ясно?

– Так не бывает, Марк Аронович, – вяло возразил Никита, чувствуя веселое безразличие к собственной судьбе и сам удивляясь тому, как покорно он едет с каким-то очень подозрительным евреем в московскую ночь, не испытывая ни страха, ни дурных предчувствий.

– Как видишь – бывает… – задумчиво возразил загадочный Марик. – И хватит называть меня Марком Ароновичем, я тебе в отцы не гожусь. Хотя и начал сексуальную жизнь в одиннадцать лет… – Он вдруг вздохнул со сладкой грустью, и его небритое лицо просветлело. – С лучшей в мире девочкой по имени Манана…

Когда они вошли в чистый и просторный лифт, на серебристых стенках которого не было нацарапано ни одного матерного слова, Никита совсем не удивился. Потому что до этого уже были въезд в огромный двор, защищенный механическим шлагбаумом и хмурым, похожим на фашиста, автоматчиком, расчерченная асфальтированная парковка (ничего дешевле «вольво» последней модели Никита на ней не разглядел, как ни старался) и огромный, как школьный спортзал, вестибюль, где их встретила консьержка – не заспанная лимитчица в мятом ватнике, а неестественно бодрая и приветливая женщина в строгом деловом костюме с бейджиком, похожая на начальника отдела крупной фирмы.

Дело происходило в одном из трех круглых небоскребов, которые загадочными золотистыми башнями уходили в небо совсем недалеко от центра. Никите всегда было интересно узнать, кто живет в таких домах.

«Теперь ясно, Марики Циммершлюзы, – с усталой обидой подумал он. – И еще, возможно, их папы Ароны…»

– Нам на какой? – спросил он, отметив, что всего этажей было двадцать пять.

– Нам – на самый правильный. – Марик мягко отстранил его от сверкающей панели, выудил из кармана крохотный ключик, вставил его в почти незаметную замочную скважину и нажал на самую верхнюю кнопку, около которой вообще не было номера. – Пентхаус – слышал такое слово?

– Слышал. Кажется, есть такой журнал для богатых…

– Журналы для богатых – это «Форбс» и «Вэнити Фэйр», – поправил его Циммершлюз. – А «Пентхаус», наоборот, читают те, кто богатых ненавидит и одновременно им завидует. Не путай, а то еще опозоришься…

Никита хотел сказать что-нибудь интеллигентно-язвительное, но пока придумывал, что именно, лифт, мягко затормозив, остановился, и его двери беззвучно раздвинулись.

– Добро пожаловать, – тепло произнес Марик.

– Спаси…бо, – пробормотал Никита, выходя из кабины и потрясенно оглядываясь по сторонам.

За дверями лифта оказалась не лестничная площадка, как можно было ожидать, а совершенно невообразимое помещение. Мягко освещенный широкий коридор с красивыми дубовыми дверями изгибался и явно шел по круглому периметру всего небоскреба. А в центре возвышалось нечто похожее одновременно на реактор звездолета и на циклопических размеров высокую таблетку. Но главное – в помещении не было привычного потолка, лишь где-то там, высоко над головой, мерцали и пульсировали в полумраке неестественно огромные звезды.

– Ничего, привыкнешь, – сказал Марик. – Мне поначалу самому не очень уютно было.

– А вы… вы что, здесь живете? – недоверчиво спросил Никита.

– Ну да. Ночую, во всяком случае. Одним словом, это все – мое, так что чувствуй себя, как дома…

Для одного дня впечатлений было слишком много, и Никита почувствовал, как ноги становятся ватными, а происходящее утрачивает последние черты реальности. Вдобавок начала сильно кружиться голова, и он, попятившись, забормотал:

– Марк Ароно… Марик, вы меня извините, я не хочу показаться неблагодарным… Честное слово… Но знаете, я, наверное, не смогу…

– Слушай, только не начинай опять, ладно, очень тебя прошу… – измученно поморщился Циммершлюз. – Я же обещал – силой тебя никто держать не станет, а пожить пару дней, прийти в себя… Это что, так трудно, я не понимаю?

– Но вам-то это зачем нужно? – с искренним недоумением воскликнул Никита и вдруг резко отпрянул к стене, чувствуя, как лоб его за долю секунды покрылся росой ужаса – горячими и липкими бусинами пота. – Там кто-то есть… – сглотнув слюну, хрипло прошептал он.

Откуда-то сверху, словно прямо со звездного неба, стали доноситься громкие голоса.

Марик сокрушенно вздохнул.

– Знаешь, Никита, ты бы все-таки поменьше нюхал. Серьезно, не твое это… Тебе сейчас полстакана виски не помешает. Под икорочку. Заодно и с соседями познакомишься… Только сначала давай с комнатой определимся, ладно?

– С какой комнатой? – не понял вконец оторопевший Никита.

– С твоей, с какой же еще… – терпеливо ответил Марик. – Понимаешь, их у меня восемь, а заняты только четыре, так что есть возможность выбрать. Правда, если честно, большой разницы нет, они все одинаковые… Но зато окна в разные стороны выходят! Ты – парень творческий, ночной, закатом любоваться хочешь?..

* * *

Комната на самом деле была не комнатой, а роскошной четырехкомнатной квартирой с огромной гостиной, немного напоминавшей президентский люкс, который певец Баклан занимал в лондонском «Сент Джеймсе». Только не было батарей пустых бутылок по углам, беспорядочно разбросанного повсюду женского белья, забитых окурками пепельниц и наспех замытого рвотного пятна на шторе. Наоборот – чистота была неестественной. Абсолютной.

Сбрасывая куртку, Никита нащупал в кармане подаренный пакетик, но вдруг на удивление ясно понял, что хочется ему не кокаина, а именно стакан виски. И еще больше – икры. Вполне возможно, загадочный Циммершлюз, как многие жулики и маньяки, был, кроме всего прочего, немного гипнотизером.

Уже готовясь выйти в коридор, Никита щелкнул выключателем у двери и вдруг замер. Затем, все еще не веря своим глазам, медленно подошел к огромному, во всю стену гостиной, окну.

Это было потрясающе. Это было чудом. Высота рождала ощущение, которое наступает в заходящем на посадку самолете, и Москва внизу, сверкающая, бесконечная, фантастическая, была красивее всего на свете. На нее можно было смотреть бесконечно, как на огонь костра, только она была еще живей и величественней.

«Как же хорошо, что я здесь, – вдруг подумал Никита, четко осознавая, что это чувство – не глюк и не фантом кокаинового отходняка, а что-то совсем иное, огромное, настоящее и пронзительное, как музыка. – Нет, в самом деле… Даже если это все ловушка (а так оно наверняка и есть), даже если это моя последняя ночь на земле, то как же хорошо, что я здесь… Я же мог так и умереть, ненавидя этот свирепый пыльный город. Я знал, что он – самый дорогой, самый безжалостный, самый крутой, самый всякий… Но только сейчас понял, что он – самый прекрасный… И оказывается, это неправда, что в нем не видно звезд. Еще как видно! Просто – не всем…

Лестницу, по кругу взбирающуюся на сооружение в центре пентхауса, Никита нашел легко. Она была покатой, удобной и совсем не космической, даже наоборот – сделанной из темного лакированного дерева, под старину. Чем выше он поднимался, тем яснее и четче были слышны разговоры тех, кого Марик назвал «соседями». Разговаривали двое. Третий голос не то бурчал, не то тихо напевал что-то. Марика там явно не было, и это заставило Никиту малодушно притормозить, прижавшись к стене и прислушиваясь к странным текстам, доносящимся сверху.

– А я тебе говорю – он уже заметил меня! – громко и хрипловато настаивала женщина с очень заметным акцентом. – Он уже совсем близко! Я… я даже дыхание его чувствую, если хочешь знать!..

– Дурой не будь, да? – раздалось в ответ. – Дыхание она чувствует… Вроде – нормальная баба, чистоплотная, хозяйственная, кончаешь полноценно, а с этим своим Копейкиным прямо мозгами поехала!

У мужчины голос был молодым, уверенным и чуть нагловатым, как у пехотного лейтенанта.

– Вот так всегда, йоб твою мать! – искренне возмутилась невидимая женщина. – Как только мечта, цель всей жизни, становится достижимой, обязательно находится куча мудаков, которые хотят превратить ее в говно, растоптать, унизить…

– Да я о тебе пекусь, дура-лошадь. – Голос ее собеседника стал мягче, но не утратил напора. – Ты же мне практически как сестра… Ну, не то чтобы… В общем, сама понимаешь… И потом, я же не просто так говорю! Мы как раз на последнем собрании в этот вопрос ясность вносили!

– И какую это, интересно знать, ясность вы вносили на своем долбаном собрании?!.

– А такую, что жиды-капиталисты за столетия изобрели и внедрили в сознание народных масс сотни разных мифов, чтобы романтизировать и даже демонизировать свои грязные денежные шашни! Цинично используя генетически неистребимую веру русского человека в чудо. Не сами, конечно, – на них весь Голливуд работает. А теперь еще и «Мосфильм»! Но с этими-то мы скоро разберемся, слава Богу, далеко ходить не надо…

– Ты просто хочешь отобрать у меня мечту! – не сдавалась женщина с акцентом. – Сука такая!.. Почему? Почему все имеют право на мечту, а я нет?! Харалдай, скажи ему!

Невидимый Никите Харалдай не ответил, продолжая что-то глухо напевать.

– Не отвлекай человека, не видишь – он делом занят, – ответил мужчина с командным голосом. – А мне верь, я знаю, что говорю…

– Да что ты, блядь, знаешь?.. Что?! – Голос женщины сорвался на крик. – А русское купечество? Или они тоже…

– Это серьезная тема, – «лейтенант» заговорил неторопливо и вдумчиво. – Очень серьезная. Одна из ключевых в истории России-матушки, ее в двух словах не раскроешь… Одно могу сказать сразу: русские купцы – чистые, настоящие, которые еще до второго жидовского полувнедрения дела вели, – они бы твоего Копейкина, как Муму, в Волге утопили. Только перед этим крепко бы морду набили, чтобы другим неповадно было православный мир жидовскими прибаутками дурманить…

– Ага! Значит, он все-таки существует, старик Копейкин! Ты сам только что признал!..

– Ты сиськами-то не тряси на радостях! Одно слово – баба! Чему радуешься-то?.. Нет никакого Копейкина, я так, образно!..

Никите не очень хотелось показываться на глаза странным незнакомым людям, но коварный Циммершлюз куда-то пропал, а простоять весь вечер на лестнице, слушая малопонятные разговоры, было бы совсем дико. Он, сделав глубокий вдох, преодолел последние ступеньки и, выйдя на ровное место, интеллигентно кашлянул.

Вершина той самой огромной таблетки, на которую он поднялся, выглядела еще футуристичнее, чем все остальное в пентхаусе. Идеально круглая и подходящая совсем близко к круглой сфере застекленного купола, она была так похожа на нос звездолета, что здесь вполне можно было бы снимать фильмы о космических путешествиях будущего. Видимо, именно поэтому неизвестный дизайнер сделал все, чтобы ее очеловечить, – часть таблетки, отведенная под просторную кухню-гостиную, в которой, собственно, Никита и оказался, была обставлена старинной деревянной мебелью, мягкими креслами и большим столом под белой скатертью, отчего кухня теряла сходство с командным отсеком звездолета и становилась похожей на уютную ночную палубу роскошного парохода.

«“Титаника”…» – сразу невесело решил Никита. Сходство усиливалось тем, что остальная, неосвещенная, часть таблетки была скрыта мраком, и Никите даже показалось, что он услышал доносящийся оттуда плеск воды.

«Все еще глючит, зараза…» – с раздражением подумал он.

– А, привет-привет, – произнес бодрый антисемит-русофил, оказавшийся совсем молодым (ненамного старше самого Никиты) плечистым парнем с лицом русского витязя, сбрившего бороду. – А то жидяра сказал, что у нас новый сосед, а сам сгинул куда-то… – Он протянул Никите крепкую и широкую, как лопата, руку. – Иконников. Виктор Петрович. Для своих – просто Витек.

– Никита. Бугров… – ответил Никита и снова кашлянул. В горле першило – не то от волнения, не то от плохого микеринского кокаина.

– А по отцу тебя как?

– Иванович.

– Во! – искренне возликовал Витек. – Наш парень, расейский! Ты – Иваныч, я – Петрович, кто не с нами – Рабинович!! Присаживайся, Никита, в ногах-то правды нет. Хотя, – помрачнев, добавил он, – при нынешних жидовских порядках ее нигде не сыщешь…

«Интересно, как он при таких взглядах с Циммершлюзом уживается?» – успел удивиться Никита, стараясь выдавить из себя бледную улыбку.

Если внешне Витек, одетый в простую черную футболку и старые джинсы, выглядел вполне обычно, то его собеседница, сверлящая Никиту недобрым взглядом, была одновременно похожа и на похотливую дворовую девку, и на злую колдунью из американского фэнтези-фильма. Ее лицо казалось блеклым и бесформенным, крупное грудастое тело закрывало мышиного цвета рубище, спутанные пепельные волосы были кое-как стянуты грязной резинкой, а на почти мужском запястье красовались краснозвездные командирские часы на потертом ремешке. Она курила самую настоящую папиросу, а на столе перед ней стоял недопитый стакан чая в подстаканнике.

Загадочный третий продолжал что-то бормотать, согнувшись в углу около плиты. Никита только краем глаза видел его покатую спину.

«Все-таки нужно было еще разок нюхнуть…» – запоздало решил он.

– А тебе говорили, Иваныч, что ты на педика похож? – цикнув зубом, спросила деваха, и Никита мучительно покраснел – в который уже раз за этот бесконечный день.

– Он не педик, – раздалось от лестницы. – Совсем даже наоборот. За что и пострадал… Шолом, дамы и господа.

Появившийся на странной кухне Марик выглядел буржуазно до неприличия и напоминал мафиози в часы отдыха – на нем был короткий серо-бежевый халат с почти незаметным значком «Версаче» на нагрудном кармане, а под халатом – свободные домашние брюки такого же цвета. Дополняли картину чуть надменная белозубая улыбка, аккуратно зачесанные назад влажные черные волосы и едва уловимый, но несомненный аромат дорогого одеколона.

– И вообще, хватит на парня наседать, у него сложный день был, – продолжил Марик, приблизившись к столу. – Уже познакомились, нет? Тогда давайте по-быстрому, есть хочется. Никита Бугров, натурал-интеллигент, по профессии – музыкант. А это, – он положил одну руку Никите на плечо, а другую элегантно вскинул, обводя кухню, – наш маленький дружный кагал. Витя Иконников, черносотенец и тварь, но в глубине души – хороший парень. Или наоборот, я еще сам толком не разобрался…

К Никитиному удивлению, Витек ничего не сказал, лишь улыбнулся с благодушной иронией.

– Это, – Марик указал на хмурую мясистую девку в рубище, – Шон Эванс. Англичанка, выбравшая свободу…

– Я не англичанка, а валлийка, мог бы уже и запомнить, – выдохнула та вместе с едкой струей папиросного дыма. – А вообще-то я русская. И звать меня Шуркой…

– Язык и нравы изучала в Ивановском педучилище, – невозмутимо продолжал Марик. – Имени товарища Фурманова, между прочим. Хотя, судя по манерам, не так в самом училище, как в его общежитии на улице все того же товарища Фурманова… В Москве проживает по фальшивому молдавскому паспорту, выданному на фамилию Пештеряну, что в переводе значит «не рви занавеску»…

– Хоть бы ты не пиздел, Марик, – Шон Эванс сплюнула на пол и небрежно вытерла рот ладонью. – И без того тошно, вон Витька все настроение обосрал… А паспорт у меня – настоящий, ты не хуже меня знаешь. Я только фотокарточку переклеила…

Марик повернулся ко все еще согнутой над плитой спине третьего незнакомца.

– Уважаемый зарин, можно вас отвлечь на секунду?

– Та я вже йду, – прозвучало в ответ, и Никита увидел невысокого плотного дядьку с добрым круглым лицом, одетого в спортивный костюм с надписью «Байер Мюнхен». – Усе, як то кажуть, готовченко…

Голос Марика зазвучал почтительно и даже торжественно.

– А это, Никита, сам великий шаман средней и северной Бурятии Харалдай Ех-Анур Тэмдег-Зарин. Слышал, наверное? К нему пол-Москвы на прием ломится. Но позволить себе могут только избранные…

– Та ладно, шо ты, Марик, у самом деле… – благодушно смутился дядька и протянул руку. – Здоров, Никита, сидай, вечерять пора…

– В самом деле, нас сегодня кормить будут или как? – Марик произнес это с шутливой строгостью, но Шон Эванс вдруг, тряхнув грудями, сорвалась с места и начала суетливо, но очень умело накрывать на стол.

Совсем крохотная часть мозга, сохранившая способность трезво оценивать реальность, начала нашептывать Никите, что все происходящее: матерящаяся Шон Эванс, фашист Витек, похожий на прораба-украинца великий шаман с непроизносимым именем и Циммершлюз в пижаме от Версаче, сидящие за столом под стеклянным куполом небоскреба, – не что иное, как подлая и продуманная до мелочей мистификация, затеянная, чтобы окончательно свести его, Никиту, с ума, но сил сопротивляться не было.

– Между прочим, я обещал Никите виски с икрой, – аристократично сообщил присутствующим Марик.

– Да завязывай, Циммершлюз, – протянул Витек. – Давай поедим, как нормальные люди. У нас сегодня щи, каша демидовская, шаньги с мясом… Зря, что ли, Шурка горбатилась?

– Знаешь, Витек, давай ты это говно будешь у себя на слетах хлебать. Деревянной ложкой. Под победный звон балалаек. А в приличном доме и еда должна быть соответствующей…

– Ох и трудно с вами, жидами, – тяжело вздохнул Витек. – Ладно, Шон, икру тоже давай на стол, пища-то, в общем, русская, не потравимся. Только никакого виски, не на кагале!.. Я литруху «Смирновской» прикупил, в морозильнике стоит… – Он дружески хлопнул Никиту по плечу. – Не печалься, Никита Иваныч, сейчас по первой дерябнем – попустит…

По кухне, несмотря на огромное открытое пространство, уже носились удушливые капустно-мясные ароматы.

– Знаете, ребята, я что-то есть совсем не хочу, – с трудом произнес Никита. – Не обижайтесь…

Циммершлюз и Витек озадаченно переглянулись.

– Та шо ж цэ я, у самом деле… – вдруг виновато спохватился шаман в спортивном костюме. – Совсем сдурел! Я ж токо-токо свиженький бурхун-тэге сварганил! А цэ ж против стресса та других неприятностей – перше дело! – Он быстро встал, отодвинув стул. – Шон, доця, давай чашки. Оти, сами большие, ну, ты знаешь…

Шурка послушно поставила на стол несколько тяжелых глиняных пиал, но сама твердо сказала:

– Лично я водку буду. Много.

– А я подлечусь, – весело отозвался Витек. – Я твой бурхун-тэге, Харалдай, очень даже уважаю. Тем более – пятница, завтра на буржуя спину не гнуть… Да ты не напрягайся, Никит, это ж тебе не химия, которой негры славянский мир хотят извести! Народная медицина! От земли-матушки…

Бурхун, который Харалдай бережно разливал в пиалы, снова начав что-то тихо бормотать, был теплым, но не горячим, и уютно пах грибным супом и еще какими-то не то ягодами, не то неведомыми травами. Никита с минуту посидел, обхватив шершавые бока пиалы и вдыхая колдовской аромат.

«Дурман», – подумал он. Но не с опаской, а с радостным предвкушением чего-то доброго, а главное – очень нужного. Ну, дурман… И очень хорошо. Все лучшее, что успело случиться в его комканой, как старая газета, жизни, было дурманом – Настя, музыка… Бабушка – нет, она как раз дурманом не была, она была очень настоящая, его бабушка, маленькая аккуратная седая женщина с глазами озорной девчонки. Она – сомнений не было – сейчас сказала бы: «Пей, Никитушка, хорошие же люди угощают. Только гляди – потом расскажешь, как тебе было, договорились?..»

Циммершлюз и Витек уже сделали по большому глотку и задумчиво сидели, размышляя каждый о своем. Шон Эванс зажгла свечи в красивом старом подсвечнике и клацнула выключателем – лица сидящих за столом сразу сделались мудрыми и загадочными, а звезды за стеклянным куполом превратились в сплошной золотистый ковер, совсем как на заставке «Dolby Digial».

Никита сделал длинный тягучий глоток и закрыл глаза.

Но когда он их открыл, мир был прежним, ничего не изменилось. Марик и Витя по-прежнему задумчиво молчали. Украиноязычный шаман Харалдай вынул из кармана деревянные четки и, прикрыв глаза, медленно перебирал их пухлыми пальцами. Шон опрокинула очередную стопку водки и зачерпнула ложкой икры из стоявшей в центре стола хрустальной салатницы. Отблески свечей подрагивали на лицах и терялись во мгле пентхауса. Тихий шум воды стал еще слышнее, но теперь это не беспокоило Никиту, а наоборот – казалось очень понятным и естественным.

«Господи, как же все красиво…» – подумал Никита, чувствуя, что сейчас заплачет от благодарности – к Богу, к этим случайным, но таким родным людям, к бесконечному дню, который словно извинялся за все беды и боли, что принес с собой. Оказывается, мир только притворяется злым, а на самом деле он добрый, мудрый и красивый, и все будет хорошо – просто потому, что иначе и быть не может, это же так ясно…

Никита опустил глаза и увидел, что его пиала пуста, и это было странно, потому что он запомнил только первый глоток. Но даже будучи пустой, пиала была исполнена особого смысла. Этот смысл было очень просто понять, но невозможно объяснить. Да и зачем объяснять то, что всем ясно?..

– Вообще-то у нас здесь свои традиции, – негромко сказал Марик, закуривая свою черную сигарету и выпуская дым, который пламя свечей тут же превратило в облако золотой пыли, расползающееся над столом причудливым узором. – Каждый вечер посвящен одному из вас, по очереди…

– Сегодня вообще-то у нас игра в правду намечалась, – мягко возразил Витек. – Пятница же…

– Ой, я эту вашу правду, блядь, ненавижу!.. – рявкнула Шон, но – странное дело – Никита почувствовал не раздражение, а пронзительную, всепрощающую жалость к этой матерящейся, как уголовник, некрасивой тетке в рубище. И только сейчас заметил, что это самое рубище сплошь усыпано мелкой золотой пылью, словно оно сшито из мешка неведомого золотоискателя. В этом тоже не было ничего удивительного – тот же золотистый налет, оказывается, украшал все вокруг, причем Никита понял: так было всегда, он просто не замечал…

– Да, пятница, – согласился Марик. – Но сегодня с нами Никита, и это важнее, разве нет?

Никто не ответил, но все были согласны. Никита сам почувствовал это, как и то, что слова, оказывается, совсем не нужны, люди легко понимают друг друга без них.

– Расскажи нам свою жизнь, Никита, – Марик смотрел на него мудрыми добрыми глазами, в которых, подрагивая, жили огоньки свечей. – Ведь она стоит того, чтобы о ней рассказать…

К этой минуте мир открылся окончательно, стряхнув с себя пустоту и злобу, которые совсем недавно казались его сутью.

«Конечно же… Конечно, друзья… Спасибо, что попросили… Моему миру тесно во мне, да и зачем он вообще нужен, если его никому не показывать? Даже Господь создал закат лишь для того, чтобы люди любовались им. А звездное небо – чтобы мы не грустили, когда закат уходит… Того, чем мы не делимся, не существует. А зачем нужно то, что не существует?.. Конечно же я хочу вам рассказать себя… Слушайте…»

Никита вдруг понял, что не говорит вслух, а просто громко и отчетливо думает. И испугался, что не может произнести ни звука. Но испугался лишь на миг – так было даже лучше. Легче и честнее. Честнее и понятней. Почти как музыка…

И, сидя в абсолютной тишине погруженной в золотой полумрак кухни-палубы, Никита Бугров начал думать, думать, думать, думать свою жизнь…

* * *

Он не чувствовал себя сиротой.

Хотя после смерти родителей еще долго – лет до десяти – постоянно рисовал горящие самолеты на клетчатом небе школьных тетрадок.

Но эти рисунки были непроизвольной реакцией детской души, вдруг постигшей, что люди умирают, и не просто люди, а даже самые родные, и не от старости, а от страшных и неожиданных вещей, например, от загоревшейся в небе груды железа.

Но когда Никита склонялся над очередным листком с двумя карандашами – синим и красным (другие были ему не нужны), то чувствовал не тоску по жившим-жившим и вдруг исчезнувшим папе и маме, как, наверное, думали обеспокоенные учителя, а ту самую детскую смесь ужаса и восторга, которая каждый раз заставляла его вскидывать голову, когда он слышал гул очередного пролетающего высоко в небе лайнера. В такие минуты Никита с замиранием сердца мечтал о том, чтобы огромная летающая машина загорелась у него на глазах, беспомощно накренилась и с ревом полетела к земле, оставляя за собой черный дымный след…

Но об этом Никита не рассказывал никому, даже бабушке. Он был умным мальчиком.

А острого, ранящего душу сиротства он не чувствовал по причине вполне объяснимой – с самого раннего детства он жил с бабушкой, и родители – молодые, счастливые и свободные – приезжали к ним на выходные, как радостные ожидаемые гости – с кучей подарков, билетами в приехавший на гастроли цирк и неизменной стопочкой рублей, которую бабушка аккуратно прятала в верхний ящик старого комода.

Конечно, Никита помнил запах маминой кожи и блузки, помнил, какими могучими казались плечи отца, когда он, пятилетний и восторженный, сидел на них во время праздничного салюта, но, наверное, этого было мало, чтобы мир стал пустым и ненужным, когда папы и мамы не стало.

Другое дело – бабушка. Без нее, наверное, мир рухнул бы за одну секунду. Но бабушка – живая, добрая и любимая до слез – была рядом. Поэтому и с миром ничего не случилось.

Воспитывать Никиту – в привычном дурацком смысле этого слова – было не нужно. Он рос вежливым, сообразительным и в меру послушным мальчиком. Неплохо учился, пропадал с мальчишками во дворе, читал книжки и смотрел мультики.

Когда он учился в третьем классе, бабушка отвела его в музыкальную школу, и почти сразу выяснилось, что у мальчика «есть способности». Но даже сольфеджио, музыкальная грамота, нудные гаммы и этюды Шопена не смогли испортить детство Никиты, уютное, распахнуто-свободное, пахнущее листвой заросших палисадов и кострами на берегу Волги.

Только повзрослев, Никита смог оценить бытовой подвиг бабушки. Сразу после гибели родителей она продала их совсем новый «форд» (в те годы это была дорогая и престижная машина), а трехкомнатную родительскую квартиру в районе Юность разменяла на три однокомнатные, которые постоянно сдавала – то студентам, то командировочным, то переехавшим в Тверь молодым семьям. Поэтому Никита рос, чувствуя себя не беднее и не богаче своих друзей и одноклассников.

А потом он повзрослел. Произошло это в восьмом классе. Голос его, попускав несколько месяцев смешные петушиные трели, зазвучал низко и грубовато, под носом появилась полоска редких темных волос, а мысли все чаще и чаще приобретали совершенно определенное направление.

Тогда бабушка и решила едва ли не в первый раз поговорить с ним «серьезно». Вернее, говорила она как раз подчеркнуто несерьезно, то и дело со смущенной улыбкой запинаясь, как девочка, и понижая голос, словно их могли подслушать. Но этот разговор Никита запомнил на всю жизнь.

– Никита, родной, давай с тобой договоримся, – сказала тогда бабушка. – У тебя сейчас начнется самое интересное время в жизни – первые влюбленности, барышни, приключения… Ну, ты меня понимаешь… Давать тебе советы я не собираюсь – во-первых, юность не слушает старческих советов, и правильно делает, а во-вторых, откуда мне знать, как вы сейчас живете? У каждого поколения свои грешные радости… Поэтому я прошу тебя об одном, – золотистые глаза бабушки в этот миг были очень молодыми, девичьими, и в них прыгали озорные весенние огоньки. – Рассказывай мне все, что с тобой будет происходить, ладно? Я имею в виду – вообще все…

– Ба, да ты что! Я, наверное, не смогу… – пробасил потрясенный Никита и мучительно покраснел. Краснел он столько, сколько себя помнил, и сколько помнил, ненавидел себя за это.

– Нет, ну так не пойдет! – бабушка заговорщицки нагнулась к нему. – Послушай, должна же быть в мире хоть какая-то справедливость! Ты себе даже не представляешь, Никитушка, как много разных вещей прошло мимо меня. Твой дедушка, он… был очень строгим человеком. А сам взял и умер в сорок два года, совсем молодым, ты знаешь… И я осталась с твоей мамой. А потом появился ты… В общем, жуть – одни сплошные заботы и ответственные решения, представляешь? А ведь нам, девчонкам, хочется совсем другого!.. – Бабушка смущенно хохотнула, совсем как его одноклассницы, когда говорили что-то стыдное, но приятное. – Сама я уже ни на что не гожусь, это ясно. Зато смогу все почувствовать через тебя, понимаешь?..

Никита ничего не понимал. Онемевший от неожиданности, он слушал бабушку с пылающими щеками и глупо разинутым ртом.

– А что это ты так удивляешься? – улыбнулась она, тоже порозовев от радостного волнения. – Ведь обидно же прожить жизнь дурой, которая не испытала и половины всех радостей, которые положено!

– А кем положено, бабуль? – неуверенно спросил Никита.

– Как – кем? Господом Богом, конечно! – не задумываясь, ответила бабушка и протянула ему ладонь с красивыми длинными пальцами. – Ну что, слово?!

Чувствуя, что он делает что-то очень неправильное и глупое, о чем не раз пожалеет, Никита пожал протянутую руку. Бабушкины глаза сверкнули молодым огнем.

– Только не говори никому, – понизив голос, прошептала она и улыбнулась. – А то еще решат, что я – старая извращенка, а ведь это неправда… Я же не виновата, что у меня молодая нерастраченная душа!.. – И уже совсем по-другому, спокойно, добавила: – А насчет музыкальной школы, Никит, решай сам, ты уже взрослый…

О музыкальной школе бабушка упомянула не просто так. За два последних года Никита из лучших ее учеников превратился в законченного троечника и кандидата на отчисление. Его ругали за неправильную аппликатуру и нечеткое построение музыкальных фраз, несоблюдение нюансов и провисание рук. И это было особенно обидно, потому что ему казалось – он только начал по-настоящему понимать и чувствовать музыку. А главное – любить.

Самый жуткий скандал разразился, когда завуч Татьяна Максимовна застала Никиту за роялем в пустом вечернем классе. А ведь он оказался там совсем случайно. Ему просто вдруг захотелось прикоснуться к клавишам и подумать в одиночестве. Проходя по коридору, он увидел приоткрытую дверь, силуэт инструмента в полумраке класса, вошел, сел, поднял крышку и начал негромко играть одну из прелюдий Рахманинова. Как только прозвучали первые звуки, на душе стало легко и приятно, и Никита подумал об однокласснице Нине Шестаковой, которая вчера при расставании вдруг поцеловала его в щеку, вспомнил, как хорошо было на Волге, куда они с ребятами ездили в субботу вечером, затем начал представлять себе, как они пойдут на день рождения к Юрке Орлову из «Б» класса…

Вспыхнувший внезапно свет заставил его вздрогнуть и прищуриться. Пальцы на клавишах замерли сами собой.

– Что это?! Я спрашиваю: что это за мерзость?! – Обычно спокойную и даже приятную женщину крупно трясло, она не говорила, а орала, брызгая слюной.

– Да нет… Я просто… – попробовал объяснить Никита, но завуч не дала ему договорить, вдруг забившись в истерике.

– Молчать!! Прекратить!! Хам!.. Как ты вообще посмел!! Как ты мог?!! Вон отсюда!.. Из школы – вон!!

Двадцать минут назад Татьяна Максимовна, придя домой, застала своего мужа, подполковника в отставке, с молодой любовницей, стройной и бесстыжей продавщицей Наташкой, живущей по соседству, поэтому, собственно, не находя себе места, и вернулась в школу, бродя теперь по темным коридорам в злобно-истеричном состоянии. Но Никита-то этого не знал. Поэтому всерьез расстроился и вернулся домой задумчивым и грустным…

А через два дня, в пятницу, его вызвали на педсовет. Звучали слова «глумление», «надругательство», «вандализм»… Стоящий с виновато опущенной головой Никита не знал, что ответить сидящим за длинным столом неестественно серьезным взрослым людям, вдруг ставшим официальными и очень чужими. А потом ему велели подождать в коридоре…

Через минуту из-за двери вынырнул учитель сольфеджио Борис Анатольевич, не по возрасту быстрый, взлохмаченный. Схватил Никиту за рукав, оттащил в сторону, к окну, поднял прячущиеся за густыми бровями молодые глаза…

«Сейчас велит покаяться», – устало подумал Никита.

Но старик, пристально глядя ему в глаза, произнес совсем другое:

– Никита, дорогой, послушай меня, пожалуйста… Из всего, что наговорили, я понял только, что у тебя есть своя музыка… Так?

Никита неопределенно пожал плечами. Своя музыка? А что это значит?..

– Так вот, послушай… – радостно и энергично продолжил Борис Анатольевич и махнул слабой рукой в сторону двери. – Чем бы вся эта говорильня не закончилась, наплюй, слышишь!..

– В каком смысле? – спросил сбитый с толку Никита.

– В прямом! Наплюй и живи себе дальше! И обязательно играй! Играй!.. Даже если они тебя выгонят! Подумаешь… Музыкальные школы заканчивают миллионы людей. А своя музыка есть у нескольких десятков в мире! Да и то я не уверен…

Тогда, в школьном коридоре, Никита так ничего и не понял. Из школы его не исключили. А Борис Анатольевич через три месяца умер от инфаркта…

Никита все чаще и чаще садился за клавиши, когда никто не слышал. Но теперь у него появилась еще одна страсть – мотоцикл…

Странно, раньше он вообще не обращал внимания на эти отвратительно жужжащие машинки, летающие по старым тверским улицам. И не понимал гордо-снисходительных взглядов, с которыми их обладатели неторопливо снимали шлемы, остановившись около кафе или школы, в которой училась подружка. А теперь он провожал восторженным взглядом каждый из них, кожей чувствуя, что мотоцикл – это свобода и молодость, это волшебство, дающее крылья…

Ездить он научился очень быстро, за два дня. Старая «Ява» Кольки Романова, доставшаяся тому еще от отца, была разбитой, как фронтовой грузовик, и не умирала только потому, что на ней брали первые уроки двухколесного мужества все новые и новые поколения тверских пацанов. Сделав на ней, грохочущей полуоторванным железом, несколько больших кругов по окрестным улицам, Никита понял, что раньше, до того как сесть в седло, не вполне жил, сам того не осознавая…

Бабушке он рассказал о мотоцикле так сдержанно, как только мог. Потому что был уже большим мальчиком и понимал – это дорого. Очень дорого. Слишком дорого…

…Из салона позвонили в день его шестнадцатилетия. Утром, часов в десять.

– Ба, ну ты что?! – даже сквозь запредельное, нахлынувшее космической волной счастье в душе Никиты прорвалось чувство жгучей вины. – Зачем?.. Я бы сам… Через пару лет…

Бабушка, стоя на пороге, смотрела на него с улыбкой. И казалась очень молодой.

– Ты продала что-то, да?! А вообще, что я спрашиваю, конечно же продала!.. Что-нибудь очень свое, да, ба?.. Самое дорогое и личное?! Слушай, давай я прямо сейчас в салон позвоню, а? Ребята не обидятся…

– Даже не вздумай…

Бабушка подошла и положила свою мягкую ладошку Никите на грудь, она часто так делала.

– Во-первых, не обижай меня. Сегодня очень важный день, и я к нему долго готовилась. А во-вторых, я бы полмира продала, лишь бы увидеть тебя таким, как сейчас… Когда-нибудь – потом, не скоро – ты сам поймешь, что главное счастье на свете – это радовать тех, кого ты любишь…

Такой вот она была, Никитина бабушка.

Жизнь окончательно стала счастьем. Пролетев над километрами окрестных дорог на верном «корейце», Никита возвращался домой и садился за инструмент, чтобы рассказать миру о своих радостях и мечтах. Бабушка ему не мешала. Застывшая на старом стуле в углу комнаты, задумчиво-внимательная, она, бабушка, была не в счет. От нее у Никитиной души не было секретов…

Иногда она даже не входила, а слушала музыку из соседней комнаты, через приоткрытую дверь.

– Ба, а тебе вообще… ну… нравится то, что я играю? – как-то решился спросить Никита, все время робко откладывавший этот разговор.

– Даже не знаю, Никитушка… – бабушка виновато потупилась. – Ты только не обижайся, ладно? Я просто так к твоей музыке привыкла… Вот ты играешь – и словно мы с тобой разговариваем! И еще кажется, я при этом такая молодая-молодая…

Потом была Настя. Настя…

Однажды Никита, катаясь, остановил мотоцикл возле стоявшей у дороги девичьей фигурки. Зачем? Просто так…

День был не по-весеннему жарким. Теплое, как хлеб, русское небо казалось необъятным и чуть тревожным. Работающие вдали женщины-крестьянки что-то напевали.

У нее было простое открытое лицо и синие, под цвет неба, глаза. Горячий ветер развевал пшеничные волосы. Она не улыбалась, но и не отводила глаз…

Никита выключил двигатель и слез с мотоцикла. Протянул руку, и девушка тут же протянула навстречу свою – крепкую, но трепетную, как подобранная с земли ласточка. Не сказав друг другу ни слова, они пошли, держась за руки, в тот уголок мира, где никого не было.

Книги и фильмы любят описывать, как неопытные любовники путаются в одежде, двигаясь робко и суетливо. Никита не помнит, куда делась их одежда. Да и была ли она вообще?.. Когда два юных тела сплелись, на планете Земля одновременно ударило десять тысяч молний. Боль и наслаждение было одним и тем же, просто раньше почему-то казалось, что это – разные вещи. Танец их тел длился вечно. У него, танца, не было ни имени, ни меры. А потом они оба на миг ослепли от золотого счастья и долго плакали, обнявшись, навзрыд, не сдерживаясь и не стесняясь, таким невыносимым было их наслаждение…

Даже сегодня, угрюмый и проклятый, повзрослевший от мерзостей мира, Никита не нашел слов для того, что было у них с Настей. Любовь? Но они совсем не знали друг друга. Секс? Он тогда вообще не очень понимал, что значит это короткое иностранное слово…

Она была его первой женщиной. Он – ее первым мужчиной. Они жили, только обнимая друг друга. Все остальное время их тела ныли от боли, как плохо зажившие раны, и требовали друг друга.

Никита не помнил Настиного голоса. Разговаривали ли они вообще? Наверное, да. Откуда-то же Никита знал, что ее зовут Настя, что она старше его (ей было восемнадцать), знал село, в котором она жила, потому что каждый вечер лихо отвозил ее туда на мотоцикле по разбитой грунтовке.

Никита не скрывал того, что с ним случилось, от бабушки. Он же дал слово.

– Ба, у меня теперь есть Настя, – глупо сказал он в первый же вечер, стоя посреди темной комнаты и не зная, что добавить.

Оставалось надеяться на бабушку – все его мальчишеские объятия и поцелуи она любила обсуждать долго и подробно, с нежным любопытством. Но сейчас, наверное, что-то почувствовала. Потому что ни о чем не спросила Никиту, лишь улыбнулась и вышла из комнаты, на ходу прикоснувшись мягкой ладошкой к его груди.

Они с Настей встречались каждый день. Они любили друг друга в стогах сена, в теплой, как одеяло, волжской воде, на лужайках перелесков… Два юных благодарных существа, задыхающихся от наслаждения и не знающих, что его можно стыдиться. Они не говорили о любви, но знали, что всегда будут вместе. Они ничего не знали друг о друге, но знали все.

Среда тогда не отличалась от воскресенья, а ливень от жары. Музыка перестала быть главным на свете, а мотоцикл был нужен лишь для того, чтобы доехать до стоявшей у обочины Насти…

Их было девятнадцать. Девятнадцать дней жизни Никиты Бугрова были отдельными от всех остальных, они состояли из Настиного пахнущего летом и счастьем тела и пролетающих, как одна секунда, ночей расставания.

На двадцатый колхозный трактор, подпрыгнув на повороте, рассыпал по дороге пол-ящика крупных ярко-желтых яблок. Летящий на «корейце» с Настей за спиной Никита успел заметить эти золотые шары смерти, но тормозить было поздно, а обогнуть все до одного – нереально, яблоки устилали асфальт плотным душистым ковром…

У Никиты было двенадцать легких переломов и сотрясение мозга. Он глаза открыл лишь через две недели, а пролежал в больнице три месяца.

Настя умерла сразу. Ее голова разлетелась на части, ударившись о придорожный бетонный столб…

Выйдя на крыльцо больницы через три месяца, Никита отправился не домой, а на могилу Насти. Руки и ноги не то чтобы болели, нет, просто казались немного чужими. Но все равно он шел очень долго, и когда добрался до старой покосившейся ограды, уже начинало темнеть.

– Ты куда это на ночь глядя собрался, паря? – спросил его ветхий дедушка с выцветшими глазами и погасшей папиросой в углу морщинистого рта, единственный, кто встретился по дороге. – Гляди, того… Про наше кладбище люди вона какие страсти говорят!.. Не приведи Господь, малую ведьму встретишь… Эй, паря, ты чего? Я ж тебе по-серьезу говорю… Небось, слыхал про нее, ну, которая за девок, что до срока померли, месть выдает?.. Стой! Да стой ты!.. Завтра лучше придешь, с утреца… Не буди лихо, пока оно тихо! Слышь, чего говорю-то?.. Ну, гляди, как знаешь…

Никита не знал, зачем пришел сюда, на совершенно чужое ему сельское кладбище. А его тело и душа не знали, как будут жить без Насти.

Наступил май.

Остывающая земля бесновалась от молодой силы.

Никита хватал ртом весенний воздух, пахнущий сиренью, жасмином и горем. Кресты и обелиски призраками проступали сквозь молодые заросли. Луна над головой была огромной и темной, как отравленный апельсин…

Узкая тропинка петляла между рядами могил. И Никита послушно пошел по ней, лунной и зовущей. И не ошибся.

Оградки не было. Холмик на Настиной могиле скрывала мешанина мертвых цветов, чужая сирень тянула к нему непрошеные душистые ветви, девушка на фотографии была живой и не похожей на его Настю…

Никита сел на старую покосившуюся скамейку и решил, что никогда не уйдет отсюда. Но, просидев так неизвестно сколько, вдруг услышал в темноте легкие шаги и вскинул голову, вглядываясь в темноту.

Она была здесь – напряженная, как струна, фигурка в детском платье, замершая в проходе между могилами. Но как только Никита заметил ее, резко отвернулась и быстро зашагала по золотистой от луны тропинке прочь, в чернеющие заросли. Обезумевший Никита бросился следом. Он бежал быстро, но детская фигурка никак не приближалась, продолжая маячить далеко впереди, словно заколдованная. И все же он догнал ее, упав на колени, схватил за худые, обтянутые ситцем плечи, развернул…

У нее было лицо тридцатилетней женщины. Губы напоминали косой шрам. Злые глаза не знали, что такое прощение.

Голоса невидимых ночных птиц все носились над старым кладбищем, над огромным, задыхающимся от весны миром и знали все о жизни и смерти…

Никита не произнес ни слова. Он, все так же стоя на коленях, рванул незнакомку к себе, обхватил руками, прижался к худому детскому телу, крупно вздрагивая от слез. Оглушенный и нездешний, он не просил у нее пощады. Он просил жалости и защиты, как ребенок – потерявшийся, осиротевший и напуганный.

Она не оттолкнула его. Но и не пошевелилась. Маленькая статуя в ситцевом платьице. Фея украденного женского счастья.

«Конечно же… Она никогда не сможет простить меня…» – со спокойным горем подумал Никита.

И тут фигурка пошевелилась. И заговорила. Ладошка, гладившая Никиту по волосам, была детская-детская, а голос – наоборот, очень взрослый, со скорбной хрипотцой…

– Как же ты с этим жить собрался? А?..

И она, вдруг резко оттолкнув Никиту, развернулась и шагнула в ночь. А он, рухнув спиной на землю, заорал – хрипло и оглушительно, как не кричал еще никогда в жизни. Ему казалось: он ослеп и умер от обрушившейся на него боли – огромной, как мир, и слишком страшной, чтобы существовать на самом деле.

Все еще лежа и зайдясь в вопле, Никита провел ладонью по груди, ожидая нащупать кровавое месиво.

Раны не было. Даже рубашка была целой.

Но еще не перестав кричать, он уже знал, что произошло. За миг до того, как исчезнуть, маленькая девушка с лицом тридцатилетней женщины с хрустом вонзила в его дергающееся в кровавой муке сердце толстый и узловатый сучок вечного проклятия…

* * *

Никита проснулся от того, что его душат, при этом жестоко, до боли, выкручивая правую руку. Происходило это в абсолютной темноте и почему-то под ритуальный бой барабанов. Чувствуя, что в глазах темнеет, Никита собрался с силой, захрипев, рванулся и… перевернулся на спину. Минуту или две он судорожно хватал ртом воздух, словно вырвавшийся на поверхность ныряльщик, чувствуя, как неистово колотится в груди сердце. Еще не до конца придя в себя, он уже понял, что лежит совершенно голый на огромной удобной кровати и, скорее всего, его никто не душил – просто он спал, уткнувшись лицом в мягкую подушку и неудобно заломив ту самую руку, по которой сейчас бегали миллионы невидимых мурашек. Барабанный бой, правда, не исчез совсем, но перестал быть оглушительно грозным и превратился в далекий непонятный звук, не имеющий к нему, Никите, никакого отношения.

А затем он вспомнил все… Дикую ссору в студии, свое блуждание по сумеречной Москве, неизвестно откуда взявшегося Микерина, таинственного Марика Циммершлюза, его странных квартирантов и ужин, вместо которого он выпил пойло, приготовленное хохлом – шаманом с непроизносимым именем, скорее всего – шизофреником.

Сейчас, по всем законам здравого смысла, ему следовало вскочить и немедленно бежать отсюда куда глаза глядят. Но – странное дело – бежать совершенно не хотелось. Наоборот, Никиту захлестнула волна давно забытых им чувств – покоя и уюта, и хотелось ему не бежать, а нежиться под одеялом, ощущая доброе послевкусие колдовского напитка, нашептывающее, что все очень хорошо и бояться в этом мире попросту нечего.

«Мне давно не было так хорошо, – неожиданно для самого себя сформулировал Никита. – С чего бы это?..»

И вдруг замер от радостного ужаса. Ему показалось, что проклятие, с которым он жил долгие годы, исчезло. Но это длилось лишь миг – он почти сразу же почувствовал, что проклятие, вросшее в душу колючим осиновым колом, никуда не делось, только загадочным образом сжалось и теперь было не больше карандаша. Но сидело на месте крепко. Мертво.

Никита, не вылезая из-под одеяла, огляделся. «Президентский люкс» при свете дня казался еще просторнее и буржуазней. Одежды нигде не было видно, поэтому Никита завернулся в тонкое одеяло и, встав, прошлепал босыми ногами по фигурному паркету. День был серым и угрюмым, но вид из окна все равно завораживал: бушующая Москва далеко внизу, словно фатой, была укрыта дымкой тумана и от этого непохожа на себя, казалась нежной и загадочной.

Посетив огромный, вымощенный мрамором туалет, Никита хотел было принять душ и почистить зубы, но подумал, что, не имея во что одеться, делать это нелепо. О том, кто его раздел и как именно это происходило, он старался не думать.

Поколебавшись еще пару минут, он приоткрыл незапертую дверь в коридор. Гул барабана стал заметно громче, только теперь к нему примешивались глухие выкрики. Стараясь двигаться бесшумно, Никита пошел на эти странные звуки по изгибающемуся коридору, но вскоре замер, увидев впереди огромного амбала в белой рубашке и черном костюме. Было совершенно непонятно, кто это такой и что он делает в пентхаусе Марика Циммершлюза, но спросить напрямую у Никиты не хватило смелости. Вместо этого он тихо прохрипел:

– Здрасьте…

Амбал не ответил, только без всякого удивления осмотрел завернутого в одеяло Никиту маленькими внимательными глазами и поправил полу расстегнутого пиджака. Никита малодушно побрел в обратную сторону. Пройдя метров двадцать, он снова остановился – из-за ближайшей двери доносились звуки, как ему показалось, оживленного разговора. Никита постучал. Не дождавшись ответа, постучал еще раз и деликатно приоткрыл дверь. А приоткрыв, окаменел на пороге.

За дверью была точно такая же квартира, как и та, в которой он проснулся, только мебель, кажется, была расставлена чуть по-другому. Впрочем, мебель как раз была ни при чем – Витек и Шон расположились прямо на полу в центре комнаты. Абсолютно голая Шон стояла раком (Никита с детства вздрагивал, слыша это отвратительное вульгарное слово) и, закатив помутневшие глаза, издавала восторженные утробные вопли, а бодрый Витек, победно взвившийся над ее телом, двигался азартно и весело. Он даже вскинул молодое румяное лицо и подмигнул Никите, прежде чем тот опомнился и шарахнулся назад, в коридор, захлопнув дверь. Сердце его снова бешено билось о грудную клетку, а от щек, наверное, можно было прикуривать. Поддернув сползающее с тела одеяло, он побрел назад, твердо решив отсидеться в «своей» комнате, но навстречу ему уже двигалась по коридору грозная фигура с рогами на голове, похожая обликом на беспощадного самурая из кровавого японского фильма.

«Господи, да что ж меня второй день глючит-то так?..» – обреченно подумал Никита, но по-настоящему испугаться не успел – фигура остановилась и стащила с головы огромную рогатую маску. Без нее шаман с прилипшими ко взмокшему лбу темными волосами выглядел трогательно, как актер провинциального ТЮЗа, вышедший в антракте перекурить, не снимая костюма.

– О, прывит, Никита, – как ни в чем не бывало произнес он и шмыгнул носом. – А шо цэ ты в одеяли бигаешь? Токо проснулся?

– Доброе утро, Харул… Извините, никак не могу запомнить ваше имя, трудное очень… – промямлил Никита.

– Харалдай, – без обиды подсказал шаман. – Но ты, пока то да се, зови меня Анатолий Макарович, так оно легче будет. Чи просто – Анатолий… – добродушно добавил он.

– Скажите, Анатолий, – Никита прокашлялся. – Вы случайно не знаете, где моя одежда?

– А шо, Шурка не постирала? – искренне возмутился Харалдай. – От ледачая девка! Тьфу… Ну ничого, пойдем, я тебе якись треники знайду, бо в одеяле ж – не дело…

– Нет, что вы, спасибо, не нужно… – торопливо пробормотал Никита.

Он с детства был болезненно брезгливым, но очень не хотел обидеть шамана Анатолия, который, несмотря на всю дикость происходящего, сейчас казался ему хорошим и очень добрым человеком.

– Ну як знаешь, – не стал настаивать тот. – А у меня прямо зранку цэй… клиет був. Фамилию говорить не буду, так, миллионер один… – Шаман тяжело вздохнул и сокрушенно покачал головой. – От бедолага… Зовсим душу занапастил! Сами астральни дыры… Хорошо хоть, шо до меня вовремя прыйшов…

– А вы что… помогли ему? – с робким недоверием спросил Никита.

– Ну а як же! – удивленно пожал плечами шаман. – Такэ скажешь, прости, Господи! Якый же зарин отпустит чоловика, шоб не помочь!.. Такого глава тридцати трех духов Утэ – Бабай ни за шо не простит! Ладно, выбачай, я это, до душа схожу, бо так бесов гонял, шо аж мокрый весь… А ты йди наверх, кофе попей, зараз, думаю, уси подтянутся…

И он, смешно переваливаясь, пошел по коридору, а Никита зашлепал вверх по знакомой лестнице.

От золотого ночного уюта наверху не осталось и следа. Из-за свинцового неба над столицей стеклянный купол казался выкрашенным грубой серой краской. А сама верхняя площадка оказалась намного больше, чем показалось Никите ночью. Уже знакомая ему огромная кухня занимала десятую ее часть, не больше. В нескольких метрах за кухней начинался большой бассейн. «Вот почему, оказывается, вода плескала!..» – с облегчением понял Никита. Рядом с бассейном возвышалась вешалка с кучей одинаковых махровых халатов, стояло несколько дорогих тренажеров, по виду которых почему-то сразу было ясно, что на них никто не занимается спортом, и несколько сиротливых пляжных шезлонгов.

Остальная поверхность «таблетки» зияла космической пустотой, хоть и была неизвестно зачем обнесена по периметру невысоким заборчиком с деревянными перилами.

Было странно, что Циммершлюз не соорудил там поле для гольфа с настоящей травой и маленькими электромобилями, было бы вполне в его духе.

Ходить в одеяле было очень неудобно, и Никита подошел к бассейну, надеясь найти хотя бы относительно чистый халат. К его удивлению, они все были нетронутыми и пахли химической свежестью прачечной. Он уже снял один, приблизительно подходящий по размеру, с никелированного крючка, как вдруг ему непреодолимо, резко и, главное, непонятно отчего захотелось врезаться всем телом в неподвижную поверхность воды. Таких простых и одновременно сильных желаний в Никитиной душе не возникало давно, поэтому он, не до конца осознавая, что делает, бросил халат прямо на пол и прыгнул в бассейн. Вода не обожгла его холодом, но и не была противно подогретой. Никита быстро доплыл до стенки, оттолкнулся и размашисто поплыл в другую сторону, недоумевая, откуда взялось это неудержимое ощущение свободы и счастья – бесконечного и лишенного тревог, какое бывает только в детстве. Он плыл все быстрее и быстрее, и не чувствовал усталости, и улыбался неизвестно чему, и вода пахла не хлоркой, а волжскими плесами, летом и дружбой, и с берега, размахивая руками и подпрыгивая, что-то кричали пацаны-соседи…

Чудо исчезло так внезапно, что Никита чуть не утонул, глотнув воды и мучительно закашлявшись. Все снова было прежним. Он, совершенно голый, застыл в центре чужого бассейна на чужой крыше, залитой отвратительным светом хмурого дня, а с кафельного берега ему махали руками не друзья из залитого солнцем детства, а Витек и Шон. Оба явно приготовились купаться. Витек – худой и жилистый, как уголовник, был в похожих на семейные трусы плавках. Полное и упругое тело Шон прикрывал допотопный ситцевый купальник с перекрученными лямками.

Никита попытался неловко прикрыть интимное место, снова глотнул воды и закашлялся. Квартиранты-любовники рассмеялись.

– Не парься, братан, что естественно – не безобразно, – цикнув зубом, выдал Витек и со скрипом потянулся, раскинув мускулистые руки. – Эх, мать моя женщина!.. – И он, подняв алмазную груду брызг, рухнул в бассейн, тут же вынырнув и по-собачьи отфыркиваясь.

– Шон, извините, – торопливо заговорил Никита, вдруг испугавшись, что англичанка проделает то же самое. – Вы случайно не знаете, где моя одежда? Анатолий Макарович сказал, что…

– Тьфу, блядь… – благодушно выдохнула девушка и с животной нежностью посмотрела на Витька. – А все он, козлина! Мозги мне задурил с самого утра… Не переживай, паря, все постирано-посушено, я мигом…

И она куда-то направилась, вильнув напоследок мощной задницей.

Никита так лихорадочно выбирался из бассейна, что ударился коленом о кафельный угол. Он быстро захромал к брошенному халату.

– Эх, водичка волшебная! – фыркнул вновь вынырнувший Витек.

– В каком смысле? – напрягся Никита.

– Да в прямом, – удивленно пожал плечами Витек. – А ты че, не заметил? Ну, когда купался…

– Наоборот!.. То есть… Я заметил, просто решил… – Никита вконец растерялся и покраснел.

– Это Харалдай, дай ему Бог здоровья, постарался. – Витек выбрался из бассейна и запрыгал на худой ноге, вытряхивая из ушей воду. – Еще в среду… Ну, типа освятил ее. На свой шаманский манер, естественно. А то, говорит, бассейн есть, а никто не купается, не по-хозяйски… Нас всех отсюда попросил, надел свою хламиду бурятскую, кричал чего-то, в бубен колбасил… Часа два, не поверишь… Я, честно говоря, думал, так, понты для приезжих, а оно работает!.. Эх, жрать хочется…

Никита очень хотел спросить, что именно чувствовал Витек, когда купался, но не успел.

Шон, несущая одежду Никиты, сложенную аккуратной стопкой, появилась вместе с шаманом. В спортивных штанах, вьетнамках и свежей, но застиранной футболке, тот еще больше, чем вчера, походил на непьющего бригадира гастарбайтеров.

– Доброе утро, – вежливо сказал он. – Уже позавтракали, чи як?

– Здорово, Харалдай, – бодро поздоровался Витек, набрасывая на широкие худые плечи халат. – Какой там позавтракали!.. Вот сидим, жрать хотим!.. Ну чего, Шурка, кормить-то мужиков будешь? Или, может, не заслужили?..

И он с похабно-заговорщицким видом подмигнул Никите, который снова густо покраснел.

Завтрак был простым и вкусным. Яичница с поджаренным беконом, сыр, свежий хлеб, разные соки. Все это появилось на столе мгновенно и словно само по себе. Но на самом деле, конечно же, все приготовила и подала Шон, просто получалось это у нее так быстро и ловко, что Никита опять поразился – ему старомодно казалось, что быть одновременно некрасивой матерящейся стервой и прекрасной хозяйкой девушка не может.

Но еще больше поразило Никиту другое. Он ел с аппетитом и легким сердцем. Совсем как в юности, при бабушке. И как у него больше не получалось ни в случайных кафе на улице, ни в ресторанах гастрольных гостиниц, ни, тем более, в жуткой московской квартире.

Харалдай словно подслушал его мысли.

– Чуешь, Никита, ну, як ты вообще? – шепотом спросил он, выбрав момент, когда Шон и Витек о чем-то разговаривали.

– В каком смысле? – не понял Никита.

– Ну як? У прямом смысле… Я ж тебя вчера трошки того… посмотрел. Дела там хреновые, мутные, я так, для пробы, малость почистил… А шо, совсем не легче?

– Вы знаете, легче… – шепотом признался Никита. – Я с самого утра почувствовал, честное слово… Даже удивился…

– От и добре, от и молодец… – радостно забубнил шаман. – Значит, будет дело, не переживай! Зробым тебе облегчение. А як же иначе! Ты ж молодой совсем хлопец, нечего усяким злобным эгрегорам тоби душу кромсать…

– Спасибо, Анатолий Макарович… – ответил оторопевший Никита и повернулся к развалившемуся в кресле Витьку. – Виктор, а вы случайно не знаете, где Марик?

– Да кто ж его, пархатого, ведает, – равнодушно пожал плечами Витек, отхлебнув крепкого чаю из подстаканника. – Шустрит где-то, жидяра. Они ж неугомонные, сам знаешь…

– Вин цэе… казав, шо как раз по твоим делам кудысь пишов, – отозвался Харалдай. – И попросыв, шоб ты не уходил…

– И не «выкай» ты мне, ради Христа! Слышь, Никита… – попросил Витек. – Как брата тебя прошу…

– Хорошо, конечно… – быстро согласился Никита. – Извини…

– А меня чтобы Шуркой звал, ясно? – пробасила за спиной Шон.

– Ты бы оделась! Шурка… – одернул ее Витек. – А то трясешь здесь грудями, как прости Господи…

Та едва слышно огрызнулась, но все же пошла и накинула на могучее тело халат.

– Ребята, – Никита жутко смущался, но понимал, что разговор нужно начинать прямо сейчас, пока не вернулся Циммершлюз. – Я, наверное, чего-то не понимаю, но… где я оказался? Ну, в смысле, что вы все здесь делаете? Да и я тоже…

Он, покраснев, замолчал, понимая, что от волнения говорит путано, как дегенерат. Шон, Харалдай и Витек задумчиво молчали, опустив глаза.

– Я серьезно… – взмолился Никита. – Вы, наверное, знаете что-то такое, чего не знаю я, так расскажите!.. Ведь так в жизни не бывает!

– У жизни як раз всякое бывает… – тихо отозвался шаман.

– Не путай парня, Харалдай, – вмешался Витек. – Мы же все отлично понимаем, о чем он. Сами первое время себя вопросами изводили. Что, скажете, не так?

– Було такое дело… – покорно кивнул шаман.

– А теперь? – с замиранием сердца спросил Никита.

– А что теперь? – хохотнул Витек. – Привыкли, блин горелый! И потом – разговоры эти, игры… Прикольно! А русский человек, он же как – духом силен, а душою слаб, вот к чуду и тянется! Помнишь – царевна-лягушка, по щучьему веленью…

– Ну, с теми все как раз понятно, – негромко вставил Харалдай. – Обычные демоны второго уровня… Му-Шубууна проделки….

– Вот мы сдуру и расслабились, – не реагируя, продолжал Витек. – А Циммершлюзам, им же, иудам, только этого и надо, тут как тут, рады стараться!.. Рубль одолжат, а взамен душу потребуют!..

– А на кой хер ему твоя душа? – Шон наконец подсела к столу и закусила углом рта папиросу. – Не думал?

– Откуда я знаю, – невозмутимо ответил Витек. – Я ж не жид…

Харалдай явно хотел что-то сказать, но промолчал. Только многозначительно покачал головой.

– Нет, но вы мне хоть что-то объясните? – Никита беспомощно обвел присутствующих взглядом.

– А что объяснять? Что объяснять-то, Никит? Тебя формальная сторона интересует? Здесь как раз все просто – мы все типа снимаем у Циммершлюза квартиры.

– Вот именно – типа!.. – Шон снова омерзительно сплюнула на пол. – Мудаком не прикидывайся, да? Где ты еще такие условия видал? И такие цены? И где видал, чтобы хозяин квартиры сам своим жильцам работы подыскивал?

– Подозрительного много, я же не спорю… – миролюбиво согласился Витек.

– Ой, хлопцы-девчата, не все так просто… – невесело вздохнул Харалдай. – От я, к примеру, як зарин, всех вижу – кого добряче, кого – так себе… А Ароныча – ну вот нистолечки! – Он показал край своего крестьянского мизинца. – Дывлюсь, бувало, дывлюсь – а не вижу, и край!..

– Ишь, чего захотел! – оскалился Витек. – С жидами не так все просто! Их еще при царе Соломоне учили душу маскировать! А это ж когда было…

– Погодите, ребята, – мысль Никиты вдруг заработала с удивительной ясностью. – Но ведь он почему-то выбрал именно нас, так? Разных, непохожих… Или у нас есть что-то общее, просто мы не знаем?

– Да думали уже… – чуть раздраженно сказал Витек. – Не складывается…

– А когда вы сюда попали… – не сдавался Никита.

– Я – три месяца назад, – на миг задумавшись, сообщил Витек. – Шурка тогда уже с неделю здесь хозяйничала. А Харалдая жид чуть позже привел, недели через три или вроде того…

– Я не о том, – перебил Никита. – Когда вы сюда попали, у вас же наверняка возникли вопросы?

– А то как же! – похабно улыбнулась Шон, показав крепкие, как у лошади, зубы. – Я лично без вариантов была уверена, что в секс-рабство загремела…

– Не с твоим счастьем, телка… – Витек, наклоняясь, ущипнул Шон за грудь, англичанка вяло оттолкнула его руку. – Я ничего такого не думал, врать не буду… Да и с какой радости мне вообще о чем-то думать? Меня лично все устраивает – квартплата, условия… Пусть Циммершлюз думает, если ему нужно! А я – сознательный патриот России. На собрания хожу, ума набираюсь. Меня ему не одолеть. Интригует жидяра? Ловушки расставляет? Да ради Бога, мне-то что…

– А я, кажись, поняла, – выдохнув зловонное табачное облако, призналась Шон. – Не сейчас. Уже недели две как. Он книгу пишет. Скорее всего, какое-нибудь пособие, вроде «Как выжить» или «Как заработать миллион»… И мы ему нужны как живой материал…

– Во гад! – забеспокоился Витек. – Пусть только попробует мое настоящее имя вставить! Кишки выпущу!..

– И еще. Никита прав, – продолжила Шон. – Что-то должно нас объединять, я об этом тоже думала. Вот ты, Витек, – детдомовский, он, – она ткнула пальцем в Никиту, – тоже сирота…

– А откуда вы… откуда ты знаешь? – ошеломленно выдохнул Никита.

– Здрасьте, моя радость! – Шон издевательски кивнула и почесалась совершенно неприличным образом.

– И правда, Никит, придуриваться-то не надо, – поддержал подружку Витек. – Кто нам полночи про свое житье-бытье рассказывал? Пушкин?..

Никите показалось, что он сейчас умрет. Больше всего на свете ему хотелось, чтобы бетонная площадка под ним треснула и он рухнул вниз, в спасительную темноту шахт и подвалов небоскреба. Он почувствовал себя еще более голым, чем час назад в бассейне.

– Ты того, не переживай сильно… – виновато пробубнил ему на ухо шаман. – Так же ж воно правильнише, иначе б не попустило…

– Ой, а покраснел-то, покраснел… Прямо не мужик, а целка! – радостно провыла Шон, и Никите захотелось убить ее. Прямо сейчас. Например, пырнуть огромным ножом, которым она резала сыр. Но о резких движениях нечего было и думать – от навалившихся ужаса и стыда он вообще не мог пошевелиться. И даже продолжавшийся за столом разговор долетал до него словно издалека, сквозь мучительную густую пелену.

– Короче, я жидяру не боюсь, да и остальных Циммершлюзов – тоже, – бодро подытожил Витек, поднимаясь и разминая жилистые плечи. – Попробует меня в какое-нибудь говно втянуть – ему же дороже обойдется…

– А мне бы только старика Копейкина встретить, остальное вообще не ебет, – с мерзким акцентом отозвалась Шон, гремя чашками в углу кухни. – С ним мне и Циммершлюз, и вообще все по барабану…

– А я счастливый… – тихо и доверчиво произнес шаман Харалдай.

– Это в каком смысле? – подозрительно спросил Витек.

– А у прямом… – тяжело вздохнул шаман. – Я у жизни так мало добра от людей бачил, шо отталкивать его по доброй воле не стану… У садике меня обижали, смеялись, бо я до шести лет писялся. У школе тоже… Школа хулиганская была, а я сам росту был небольшого и драться не умел… В армии меня вообще очень сильно обижали! Личная жизнь, як то кажуть, не сложилась… Ну, про тюрму шо и говорить…

– Погоди, а ты чего, сидел?! – В голосе Витька зазвенели нотки восторженного удивления. – Ну даешь, бурят! Я и не знал!..

– Нашо тебе чужое горе? – спокойно продолжал Харалдай. – Всяко у жизни бувае… Но, як не крути, а Марик Аронович, дай ему Бог усякого счастья, нам токо добро делает, шо – не так? Так. От и выходит, шо светлая он душа…

– Ага! Такая светлая, что ты, даже когда камлаешь, ее в упор не видишь! – заржал Витек.

– Я на Ароныча не камлав, не бреши, Витя, – невозмутимо возразил шаман. – А шо души его не вижу – так, может, цэе… духовно не дорос…

– Эй, господа квартиранты! – бодро прозвучало снизу. – Я дома!..

– Сейчас обосремся от радости… – криво улыбнулся Витек и повернулся к Никите: – Давай, братуха, действуй, потроши жида. Узнаешь что интересное – не забудь рассказать…

* * *

Въезжать в новый московский день было почти не страшно.

И не только из-за тумана, который маскировал лучший город земли до степени неузнаваемости, были и другие причины.

Во-первых, Никита не стал испытывать психику на прочность и перед самым выходом от души приложился к лечебному микеринскому порошку, во-вторых, приближение к столице было постепенным – уютный холл подъезда, стоянка, шлюз КПП с автоматчиком. А в-третьих, «эффект “мерседеса”» продолжал действовать – пролетающая за окном реальность со всеми ее угрюмыми сюрпризами казалась отстраненной и не более опасной, чем происходящее, скажем, на экране телевизора.

Но главным излучателем ни на чем не основанного спокойствия был сам Марик Циммершлюз, сидящий рядом. В легком черном костюме поверх тонкого бордового джемпера он выглядел еще роскошнее, чем вчера. К тому же явно побрился всего несколько часов назад, поэтому платиновый налет щетины только начинал проступать на его худых щеках.

– Как спалось на новом месте? – приветливо спросил он, когда машина поднырнула под ползущий вверх шлагбаум.

– Спасибо, хорошо, – честно ответил Никита. – Только знаете, Марик, у меня, ну… как бы это сказать, есть много вопросов…

– Это понятно, – не удивился Циммершлюз и запредельно-метросексуальным жестом поправил идеальную прическу. – Это только у матросов нет вопросов, потому что за лишние вопросы боцман сразу бьет в морду… Время для беседы у нас еще будет, обещаю, давай пока с предыдущим этапом твоей жизни разберемся. Как пели большевики: «Отречемся от старого мира…»

Последнюю фразу он даже не продекламировал, а коротко пропел.

– Вы так просто об этом говорите, – уныло отозвался Никита. Он в эту минуту как раз думал, как бы отодвинуть подальше встречу с реальностью, в которую Марик тянул его с таким бодрым оптимизмом.

– Нет, вот тянуть и усложнять мы точно не будем, хорошо? – сказал Циммершлюз. – Оно того не стоит. Я тут с утра подсуетился, собрал твои вещи…

– Какие вещи? – не понял Никита.

– Откровенно говоря, только не обижайся, – барахло полное. Что ни возьми. Я сначала даже решил не тащить его, а прямо там, во дворе, в мусорный бак бросить и спалить, но без тебя не решился. Напрасно, кстати говоря… Ты же молодой продвинутый парень, Никита, а живешь, как спивающийся бюджетник-непротивленец… Нехорошо… Как говорила одна мудрая женщина, Лора Кэбот, даже ведьмы должны понимать важность процветания…

Злость и возмущение, клокотавшие в душе Никиты и готовые вырваться наружу, не поспевали за стремительным Циммершлюзом.

– Погодите, вы что, были в Лаврушенском?!

– Ну да, – Марик закурил и сочувственно покачал головой. – Гиблая хата. Жуть!.. В такой кто угодно кровью блевать начнет. Да, кстати, держи сразу единственно ценное…

Последние слова Марик произнес без всякой иронии, наоборот – негромко и проникновенно, нагнувшись, вынул из бардачка плотный офисный конверт и бросил его Никите на колени.

Единственно ценное и правда было на месте – маленький латунный крестик, мятая голубая лента, пахнущая Настей, весной и вечностью, бабушкино кольцо, тонкая пачка старых фотографий…

– Вы, конечно, все пересмотрели… – укоризненно пробурчал Никита.

– За кого ты меня принимаешь! – возмутился Циммершлюз. – Так, пробежал глазами из любопытства… Да и времени особо не было! Захочешь – дома сам все не спеша покажешь.

– Не захочу, – зло отрезал Никита и, закрыв конверт, сунул его под куртку. – Кстати, мне все равно придется вернуться. За машиной…

– Это за синенькой такой? Которая во дворе стояла? На инвалидную мотоколяску похожая…

– Ну, «ниссан-микра», – запнувшись, признал Никита, полный нехороших предчувствий. – Синий, да…

– Редкая мерзость, – поморщился Циммершлюз. – Я бы ни за что не поверил, что твоя, если бы документы в общей куче не нашел… Еле впарил ее этому мужику. Чтобы за квартиру расплатиться…

– Да вы… – возмущенное бешенство, кипевшее в Никите, прорвалось, наконец, сквозь отупение странного утра. – Вы рехнулись?!Что значит – впарили?! Какому еще мужику?!

– Бомжеватому такому, с подбитым глазом… – брезгливо пожал плечами Марик. – Мне, извини, выбирать не приходилось…

«Сумасшедший, – пронеслось в голове Никиты с беспощадной ясностью. – Опасный сумасшедший… Может, ударить его прямо сейчас по голове и сбежать? Все равно куда…»

– Я не пойму, с чего ты так разволновался, – словно прочитав его мысли, беззаботно сказал Циммершлюз. – Да это удача, что ее хоть кто-то купил, эту твою «микру» или как там ее… Сидеть в таком говне – примерно то же, что ездить на ослике вместо красивой лошади!.. А ты же модный парень! Музыкант! Натурал, опять же… Неужели она тебе действительно нравилась? Ни за что не поверю…

– Вообще-то я о «мини-купере» мечтал, – неожиданно для самого себя признался Никита. – Но ребята заладили: «пидорская машина, пидорская машина»…

– Наши мечты – планы Бога, – серьезно отозвался Марик. – Если мечтаешь о чем-то – никого не слушай, – и, помолчав, добавил: – Хотя машина, конечно, пидорская по определению… Мы тебе что-нибудь реально правильное купим, не переживай…

– Вы?! Вы мне ничего не купите! – взвился Никита. – И вообще, Марк Аронович, в отличие от ваших, как вы говорите, квартирантов, я не собираюсь…

– Да, кстати, я тебя даже не спросил, как они тебе! – восторженно перебил Циммершлюз. – Совсем забегался, прости… Хорошие ребята, правда?

– …Странные немного, – чуть помедлив, ответил лихорадочно соображающий Никита. – Постойте, а Микерина вы откуда знаете?

– Кого?! – поразился Марик. – Слушай, Никита, не знаю я никакого Микерина!.. Главное – фамилия какая неприятная! И вдобавок подозрительная… Кто он такой, этот твой Микерин?

– Это человек, который познакомил нас с вами, – отчеканил Никита. – Который звонил вам по телефону…

– А… – с облегчением протянул Марик, – этот… Ну, так бы сразу и сказал! Я его вообще-то под другим именем знаю…

– Как это – под другим? – растерялся Никита.

– Тут как раз ничего загадочного нет. Он промышленными драгметаллами занимается, а это лютый бизнес, в нем единицы выживают… Я его, честно говоря, не очень хорошо знаю.

– Мне обязательно, слышите, Марк Аронович, обязательно нужно его найти!

– Успеешь еще. – «Мерседес» затормозил и ловко вклинился в единственное свободное место на парковке. – Приехали…

Место, где они оказались, не понравилось Никите с первого взгляда – прохожих почти не было, сквозь туман проглядывали угрюмые серые пятиэтажки, похожие на вражеские доты, машины на парковке были очень грязными, очень дорогими и все как одна – черными.

– Где это мы? – настороженно спросил он.

Марик кивнул на ближайший дом.

– Ресторан «Роза Гудермеса». Говорят, дивное место. У нас здесь через сорок минут важная встреча…

Вход в ресторан был обшарпанным, ступени – сбитыми, вывеска – кооперативно-убогой, старой и почти незаметной в тумане.

Как только они оказались в мрачном холле, им навстречу вышел крупный небритый брюнет в черном костюме с искрой и наглухо застегнутой рубашке без галстука.

К этому моменту Никите уже хотелось не просто уйти отсюда, а убежать, причем немедленно и все равно куда – из-за приоткрытой двери зала доносились громкие гортанные голоса, хриплые выкрики и совершенно разбойничий смех.

– Ассалам Алейкум, – громко пропел брюнет, сдержанно вскинув ладони.

– Помилте, барин, – беззаботно улыбнулся Циммершлюз. – Мы сами из жидов будем…

– Ну, так я же сразу вижу – интеллигентные лица! – еще шире заулыбался брюнет. – Позвольте представиться, Лев Солоницер, владелец заведения.

– Марк Циммершлюз. – Марик непринужденно пожал протянутую руку. – А это – мой друг Никита…

– Очень рад. – Ладонь у Солоницера была большой и мягкой. – Могу чем-нибудь помочь, друзья?

– У нас здесь назначена встреча… – начал было Циммершлюз, но не договорил – дверь зала резко распахнулась, и оттуда вышел, направившись к выходу, кривоногий кавказец с небритым свирепым лицом и мобильным телефоном в украшенной огромным перстнем руке.

– …А ты ему скажи, козлу недоеному, что я его папу фак и маму фак! Без всякий уважение скажи, да?.. Что? Да, билет мне Зураб уже купил, «Дельта Эйрлайнз», на пятнадцатый число… И когда я это… флай бэк, я ему нос отрежу, слушай, а свой зироу-ван-ван пусть он зазвонится в натуре, я ему его собственный зироу по любому порву, да?.. Так и скажи, только не перепутай ничего, как брата тебя прошу…

Проходя мимо, кавказец, не прерывая разговора, успел учтиво пожать руку владельцу заведения и бросить внимательный взгляд на незнакомцев. Никита почувствовал, что его начинает подташнивать от ужаса.

– Я все понял, Марик, – с улыбкой произнес Солоницер. – Думаю, у меня есть как раз то, что вам нужно… Прошу за мной!

Он широко распахнул потертую лакированную дверь и скрылся за ней.

Ватные ноги Никиты отказывались слушаться, но подлый Циммершлюз уже подталкивал его ладонью в спину, бубня что-то неуместно-радостное.

Зал – узкий и длинный – был похож на забитый посетителями вагон-ресторан неимоверных размеров, следующий по одному из самых адских маршрутов Родины. По обе стороны от узкого прохода за квадратными столиками, плотно заставленными едой и бутылками, сидели компании небритых людей в кожаных куртках и золотых цепях. Переговаривались все громко и с нездоровым возбуждением, словно после короткого победного боя. Оружие особо не прятали, видимо, здесь это было не принято. Ни одной женщины в зале Никита не увидел. Пахло потом, дорогими парфумами, шашлыком и гашишем. Поймав несколько устремленных на них, идущих по проходу, спокойно-одобрительных взглядов, Никита понял, в чем дело. Для завсегдатаев «Розы Гудермеса» они явно представляли собой очень знакомую и гармоничную картину – два высоких невозмутимых брюнета ведут маленького напуганного русского паренька куда-то, куда ему ну совершенно не хочется идти…

Когда Никите начало казаться, что у этого вагона-ресторана попросту нет конца, они подошли к точно такой же двери, с которой все начиналось. За ней оказался маленький – на три столика – отдельный зал, уютный и чистый. Дверь закрылась, и гортанные крики, сквозь которые они только что шли, превратились в едва различимый и совсем не страшный гул.

– Располагайтесь, как вам удобно, друзья, – вежливо произнес Солоницер. – Предложить вам что-нибудь?

Марик вопросительно посмотрел на Никиту, но тот лишь злобно засопел и отвернулся.

– Вот что, Лев, – Циммершлюз с видом ресторанного гурмана потер худые ладони. – Если вас не затруднит, дайте-ка нам правильной икорочки, ну а к ней – на свой вкус…

– Не продолжайте. Мне все понятно, – заговорщицки пропел хозяин и мгновенно исчез за дверью.

– Циммершлюз, – Никита с трудом сдерживал бешенство после пережитого стыда и страха. – Вы идиот!.. Я, конечно, тоже идиот, что вчера сел к вам в машину, но… это уж Микерину спасибо!..

– Кому – спасибо?.. – Марик удивленно поморщился.

– Сами знаете, кому!.. Так вот, я, конечно, всего лишь маленькое ничтожество, но я не буду вашей игрушкой, ясно?! И для своих звериных фокусов вам придется найти другого провинциального дурачка с поломанной судьбой!.. А мне скажите, сколько я должен за ночлег, – и идите к черту!..

Никита говорил и говорил, задыхаясь от обиды, а Марик даже не пытался перебить его. Лишь элегантно закурил и смотрел через стол с чуть снисходительной грустной улыбкой, которая бесила Никиту больше всего остального. Он замолчал, только когда открылась дверь и появившийся Солоницер ловко и быстро выставил на стол перед ними запотевший графинчик водки, блюдо икры на льду, пахучее желтое масло и корзинку ржаных гренок, а сам, тихо пробормотав что-то вежливое, сразу исчез.

Никита никогда в жизни не пил днем, но тут вдруг налил сам себе полную стопку и бросил ее в душу одним жадным глотком. Водка оказалась потрясающей.

– Кошмар, Никита, ты, я вижу, совсем не умеешь радоваться жизни. – Марик раздавил в пепельнице сигарету и принялся с рекламной легкостью намазывать масло и икру на ржаной краешек. – Знаешь, выпей-ка ты еще. Только закусывай, я тебя прошу…

Никите захотелось ответить резко и по-хамски, но у него не получилось. Он вообще не умел ругаться, а недавняя гневная тирада и вовсе измотала душу. Поэтому он ограничился тем, что выпил вторую стопку, не глядя на Циммершлюза и словно не замечая его. Зачерпнул ржаным гренком икры прямо из вазочки и вдруг – уже не в первый раз за последние сутки – почувствовал, что до встречи с этим гадом Мариком ни водка, ни икра не казались ему такими пронзительно-вкусными. Но вместо благодарности в душе мелькнула маленькая гадкая обида.

«Это все жидовские штучки, прав Витек… Ох как прав!..»

Несколько минут они просидели в тишине. Водки и закуски поубавилось.

– Ну, ты хоть немного успокоился? – Марик произнес это с ласковой укоризной, словно разговаривал с больным ребенком.

Никита не ответил, хрустя бутербродом. Хотя злости у него в душе уже не осталось. Наоборот – стало ясно, что он некрасиво мстил другому человеку за собственную трусость. Нужно было срочно сказать что-нибудь простое и примирительное, но он не мог придумать, что. Марик сам ему помог.

– Ну все, давай мириться, как говорят дети. Тем более нам сейчас, выражаясь блатным просторечием, предстоит стрелка…

– Какая еще стрелка? – напрягся Никита. – С какой стати вы меня вообще в свои дела впутываете?

– Я тебя ни во что не впутываю, наоборот – распутываю то, что ты сам запутал. У нас стрелка с певцом Бакланом. Твое здоровье…

И Марик интеллигентно употребил стопочку, сразу же зачерпнув ложку икры и делая вид, что не замечает реакции оторопевшего Никиты.

– С Бакланом?! И вы думаете, он сюда придет?!

– Ну а как иначе? – искренне удивился Циммершлюз. – Не будет же он от меня по всей Москве бегать, не мальчик…

– Бегать-то он точно не будет, – задумчиво протянул Никита и вспомнил довольно свирепую драку с пьяными финнами в ночном баре Хельсинки. Он тогда искренне позавидовал храбрости рэпера – размашистой, по-разбойничьи русской, пугачевской…

– Бегать не будет, – повторил Никита. – Как бы нам самим не побежать. Он и сам-то человек не робкий, ну а его личный охранник, Сергей Сергеевич, вообще – не то бывший ФСБшник, не то альфовец, не то…

– Ясно, если одним словом – человек с биографией… – невозмутимо кивнул Марик. – Ничего, разберемся. Зато мы же с тобой для беседы дивное место выбрали. – Он бросил взгляд на «Брегет». – Давай лучше, пока есть время, наши дела обсудим…

– Какие наши дела? – не понял Никита.

– Ну как это – какие? Если я правильно тебя понял, тебе у меня не понравилось, тексты какие-то обидные выдаешь – «сколько должен за ночлег»… Бред! Я же тебе сразу сказал – ты мне ничего не должен.

– В том-то и дело, – Никита мучительно подыскивал слова, понимая, что сгоряча действительно наговорил Марику кучу обидных и несправедливых слов. – Понимаете, так же не бывает. Подбираете меня на улице, кормите икрой непонятно с какой радости… Я же все-таки не ребенок, давно знаю, что бесплатный сыр…

– Все, не продолжай, я понял. – Циммершлюз произнес это с грустью и легкой досадой. – Сколько же у этого мира таких вот зверских поговорок, с ума сойти… – Он снова закурил, красиво держа сигарету в тонких и длинных, как у скрипача-виртуоза, пальцах. – Знаешь, на что это похоже? Вот представь, гуляешь ты по огромному заросшему саду – уже очень испохабленному, но все еще – как ты там вчера говорил? А, ну да, лучшему из возможных… Вот, а на каждом шагу – таблички «Осторожно – злая собака». Только написано не на заборе у ворот – тогда бы хоть понятно было, – а развешено по всему саду, чтобы ты особо не удивлялся, если тебе вдруг оторвут ногу или перегрызут горло. А главное, чтобы постоянно испытывал липкий страх и дергался от каждого шороха…

– Я и сам об этом часто думаю… – признался чуть опьяневший Никита. – Не так образно, конечно, а вообще…

– Правда? И что надумал?

Никита с кривой улыбкой пожал плечами:

– Ничего… Мир не переделаешь…

– Это верно. – Марик разлил остатки водки, получилось ровно по половине стопочки. – А главное – лучше не пытаться.

– Почему? – удивился Никита.

– Потому что каждый раз, когда очередная группа сильных товарищей пытается изменить мир, он становится еще злее и беспросветней. И отвратительных пугающих табличек становится еще больше. Скажешь – нет?

Никита лишь невесело покачал головой и выпил остатки вкусной водки.

– Тогда я не понимаю, о чем мы спорим, Марк Аронович. Вы точно так же, как и я, понимаете, что от нас ничего не зависит. Просто, в отличие от меня, живете стильно и красиво, потому что у вас больше мужества и денег… Все просто…

– Все еще проще, – улыбнулся Марик.

– А именно?

– А именно – нужно думать не о мире, а о себе в нем. Понимаешь?

– Не очень, – честно признался Никита.

– В этом самом испохабленном саду, нашем «лучшем из возможных миров», несмотря на кучи дерьма под ногами и сидящих в кустах монстров, все равно есть дивные места, где нам может быть хорошо и спокойно, что бы там ни говорили написанные разными ублюдками таблички. Причем такое место – у каждого свое. Мне хорошо здесь, тебе – там…

– А вам где хорошо? – спросил Никита.

– Давай для начала с тобой разберемся. В Москве тебе точно плохо, ты ее боишься и ненавидишь, это сразу заметно. Тогда что ты здесь вообще делаешь?

Никита не раз задавал себе этот вопрос, поэтому ответ у него был готов.

– Как что? Что и все. Деньги зарабатываю. Вернее, зарабатывал, пока… Ну, пока… – Никита замялся, но Циммершлюз опять выручил его.

– А что толку? Они тебе хоть три дня спокойного счастья подарили, эти деньги? Нет, серьезно?.. – Он говорил спокойно, не повышая голоса, но при этом глядел на Никиту в упор, отчего тому было немного не по себе. – И где они теперь? Кроме того, больше зарабатывал – дороже платил, сам понимаешь. И, кстати говоря, накупил такого говна – приличному бомжу и то подарить постесняешься…

– Вот вы уже не первый раз говорите о «спокойном счастье», – Никита поспешил сменить тему. – А это как?

– Это когда человек счастлив и у него спокойно на душе, что тут непонятного? – чуть дернул плечом Марик. – Тебе так хоть где-нибудь, хоть когда-нибудь было?

– Честно говоря… – Никита вдруг резко замолчал. Он еще никому не рассказывал об этом, и начинать было страшновато.

В зал, деликатно постучавшись, вошел похожий на располневшего в плену иранца Солоницер.

– Прошу прощения, хотел только убедиться, что все в порядке…

– Не то слово, – проникновенно отозвался Циммершлюз. – Вы, Лев, просто волшебник!.. А нельзя все вот именно таким же образом повторить? Как говорится – тютелька в тютельку…

– Какие проблемы!.. – пророкотал счастливый владелец «Розы Гудермеса» и беззвучно исчез.

Никита с облегчением подумал, что вопрос о глупой откровенности отпал сам собой, но Марик смотрел на него спокойными ждущими глазами.

– Мне так было… – Никита вдруг покраснел, словно собирался признаться в чем-то постыдном, – в Лондоне…

…Он просыпался на рассвете, когда Баклан и ребята-музыканты еще видели первый сон, набросив, что попало, выходил из гостиницы в торжественную прохладу Сент Джеймс-стрит, спускался в безлюдный Грин-Парк, вдыхал едва уловимый запах росистой травы, гладил стволы помнящих многое столетних дубов и кормил уток прихваченным в ресторане упругим хлебом… Или наоборот – поднимался к оживающей Пикадилли, шагал по ней – быстро и уверенно – до поворота на величественную Риджент, смело сворачивал в лабиринт пахнущих утренней выпечкой старых переулков, и каждый дом казался смутно знакомым, и он ни разу не заблудился и каждое утро жалел, что уже 10 часов и пора возвращаться в отель… Ни в Берлине, ни в Хельсинки ничего подобного Никита не чувствовал – те были просто суетливой надоедливой чужбиной. Люди казались придурками, еда – безвкусной, он жил от концерта до концерта и скучал по России…

– Тогда почему бы тебе не попробовать жить в Лондоне? – просто спросил Циммершлюз, аккуратно разливая водку.

Никита тряхнул головой, отгоняя воспоминания. Он даже не помнил, чтобы Солоницер входил в зал, но запотевший графинчик снова был полным, вазочка с икрой призывно блестела, а от аромата поджаренного бородинского кружилась голова.

– Интересно, как вы себе это представляете? – спросил Никита, уже закусывая.

– Да элементарно… – пожал плечами Циммершлюз. – А что тебя смущает?

– Ну, не знаю… – Никита вдруг понял, что на самом деле раньше даже не думал всерьез о переезде в Лондон, поэтому сказать, что его смущает, совершенно не готов. – На что я жить буду, например… Разве что встречу в Лондоне такого же Марка Ароновича, который поселит меня в своем пентхаусе и будет угощать икрой…

– Не прикалывайся, – беззлобно перебил Марик. – Я – эпизод в твоей жизни, это ясно. Но жить в Лондоне – не труднее, чем в любом другом месте, уж в Москве – так точно. Главное – знать, что это действительно твое, что тебе не показалось… Разобраться в себе без суеты и дурацкого страха… Вот эту возможность я и хочу тебе дать. Больше – ничего, поверь…

– Но с какой стати?! – громко выдохнул Никита. – Вот чего я никак не пойму! Мы же с этого, собственно, и начали, Марик, вы помните?..

– Ну ты зануда, должен тебе сказать… – со вздохом покачал головой Циммершлюз. – Тебе что – плохо, что тебе хорошо, я не понимаю?.. Хочешь всю жизнь, до смерти, бродить по миру угрюмым неудачником?.. Занюхивать страх дешевым кокаином?.. Верить в проклятие какой-то сельской дурочки?.. А как же Бог?

– Бог? При чем здесь Бог? – совершенно опешил Никита.

– Ничего себе! При чем здесь Бог… А при том, что он создал тебя, чтобы ты жил в любви, радости и достатке, а не дрочил кровью, жалея себя, маленького-несчастненького!.. При том, что твои мечты – это Его планы относительно тебя! Неужели ты даже этого не понимаешь?..

Несколько минут они молчали, думая каждый о своем. Тишина была особенной – не тревожила и не вызывала чувства неловкости. Когда пьешь водку, такое случается.

Никита заговорил первым. Потому что совсем опьянел.

– Да, конечно же… Анатолий Макарович… ну, который Харалдай… он прав… Кто я такой, чтобы отталкивать добро? Самый счастливый человек на земле, что ли?.. – Язык путался точно так же, как и мысли, зато на душу опустилось то самое блаженное водочное просветление, ради которого единственно и стоит пьянствовать. – Давайте выпьем за вас, Марк Аронович…

Но нетвердая Никитина рука, потянувшаяся к графину, зависла в воздухе. Произошло это рефлекторно, еще раньше, чем его нечеткое сознание отреагировало на реальность. А реальность заключалась в том, что ставший неотъемлемой частью мира гул голосов за дверью вагона-ресторана, разрываемый редкими гортанными воплями, вдруг сменился тишиной – тревожной и беспощадной, как засада в горах.

Вместе со страхом пришло почти мгновенное отрезвление. Отвратительное ощущение, честно говоря.

Марик бросил спокойный взгляд на циферблат «Брегета» и одобрительно кивнул.

– Пунктуальные люди твои знакомые. Значит, быстро договоримся.

И он, откинувшись на стуле, закурил свою сигарету, похожую на маленькую сигару. А Никита спрятал руки, чтобы не было видно, как они крупно дрожат.

Баклан в диковато-причудливом кожаном костюме, под которым виднелась малиновая косоворотка с золотыми пуговицами, ввалился в зал первым. Свою дозу адреналина он, конечно, получил, но от этого выглядел не оробевшим, а наоборот – еще более румяным и возбужденным, чем всегда. Таким он бывал, когда заканчивались барбитураты, а с амфетаминами, наоборот, не было никаких проблем.

Следом за ним аккуратно вошел Сергей Сергеевич, начальник его охраны, невысокий и широкоплечий, в сдержанном костюме. Типичный командир роты, сменивший присягу на пять штук зелени в месяц.

– Что, блядь, даже уйти по-человечески не можешь?.. Понты хочешь погонять? – прогремел Баклан, ставя огромный сапог на край стола и наклоняясь на купеческий манер. – Ну ничего, я тебе погоняю…

– Хайло закрой! Любимец Челябинской филармонии… И башмак, блядь, со стола! Быстро!!

Казалось невероятным, что это произнес загадочный Марк Аронович. Оказывается, он владел и такой интонацией. Полный нехороших предчувствий, Никита быстро налил себе водки и сразу выпил.

Баклан медленно убрал со стола сапог и оглянулся на невозмутимого охранника. Но тот ограничился тем, что расстегнул пуговицы пиджака и заметно напряг руки.

– Пиджачком не тряси, уважаемый, да?.. – пропел, проходя мимо него, Лев Солоницер с неизвестно откуда взявшимся горским акцентом. – У нас не принято… А то сейчас открою этот двер, крикну: «Хайрад жохар ашай джар!..» Сам скажи, что будет…

Вряд ли Сергей Сергеевич владел кавказскими наречиями. Скорее всего, война до неприличия развила в нем животные инстинкты. Он опустил руки и нервно повел хрустнувшей шеей.

– Со зверьем связался… – презрительно протянул Баклан. – Ну ты ваще…

– Если вы не возражаете, перейдем к делу, – вытирая губы и кончики наманикюренных пальцев салфеткой, сказал Циммершлюз. Даже Никите трудно было поверить, что минуту назад этот человек рычал в безупречной матерно-уголовной эстетике.

– В смысле? – тупо спросил Баклан.

– В самом что ни на есть шкурном, уважаемый, – улыбнулся Марик. – Вы должны моему другу…

– Три тысячи долларов… – неохотно подсказал Никита.

– Три тысячи двести, если быть точным, – издевательски уточнил Марик, и Никите показалось, что он сейчас непременно добавит что-нибудь вроде «денежка счет любит». – А главное – инструмент!.. Вы же тонкий, творческий человек, вы – артист! Согласитесь, инструмент может принадлежать только тому, кто на нем виртуозно играет. Что вы молчите? Не понимаете? Это же просто, как два пальца обоссать!

Именно последняя фраза вывела Баклана из угрюмого ступора.

– А ты че – типа продюсер его новый или адвокат? – задумчиво промычал он.

– Я вообще-то интеллигент широкого профиля, – неопределенно ответил Марик, поигрывая столовым ножиком.

– Ну, это ясно… – кивнул Баклан. – А если я типа скажу: хер вам?

– Не советую. – Циммершлюз налил водки себе и Никите. – Нукеры убеждены, что вы Грозненскую областную филармонию на деньги кинули. С нетерпением ждут развязки…

– Даже так? Все предусмотрели, суки… – горестно выдохнул Баклан и повернулся к охраннику. – Ну что, Сергеич, ты все слышал. Дуй на базу, привези этой гниде «Ямаху». Три штуки у меня, кажется, при себе есть…

– Так кажется или есть? – издевательски уточнил Циммершлюз, но ему никто не ответил. Сергей Сергеевич, умело придав себе озабоченно-криминальный вид, исчез за страшной дверью, а Баклан без приглашения сел на скрипнувший стул и пригорюнился.

– Может, водочки с нами? – радушно предложил ему Марик. – Чем без дела сидеть…

– Наливай, сучара… – с веселым отчаяньем выдохнул рэпер. – Один хрен настроение на нуле…

* * *

«Ты меня, наверное, осуждаешь, бабушка Вера? – спрашивал Никита. – Конечно, осуждаешь. И уж точно волнуешься… Бедная моя, прости…»

В мире все снова временно было на своих местах.

Он разговаривал с бабушкой, перебирая клавиши «Ямахи», и музыку, которая, рождаясь из памяти и светлой боли, уютно стекала в большие студийные наушники, слышали только они вдвоем – подлый мир не мог подслушать ни ноты.

Правда, сейчас перед Никитой была не случайная стена очередного случайного жилища, как это всегда бывало раньше, а фантомно-красивая панорама затянутой туманом Москвы (он поставил инструмент прямо на широкий низкий подоконник в гостиной). И от этого в самой музыке рождалось что-то неуловимо новое, с привкусом высоты и обманчивой свободы. Но все равно это была прежняя, их с бабушкой музыка…

Никита вздрогнул, почувствовав увесистый шлепок по плечу, и торопливо снял наушники. После музыки стоявший рядом Витек в свежей белой рубашке казался отвратительно бодрым и реальным.

– Ну ты даешь, Никита, я уже замахался в дверь тарабанить! Аж кулак ноет… Чего не идешь-то? Все ждут…

– Чего ждут? – не понял Никита.

– Как это – чего?! – бодро поразился Витек. – Концерта, ясен бубен!

– Концерта?.. – От растерянности Никита покраснел.

– Да ты чего? Все же свои! И потом, – он снова неприятно хлопнул Никиту по плечу, – мы, брат, тушеваться не имеем политического права! И так юркие всю музыкальную сферу подмяли, куда ни плюнь – одни Коганы и Растроповичи… Давай донесу!..

И он легко подхватил «Ямаху» с подоконника.

– Ты что, не нужно, я сам!.. – испугался Никита.

– Не бойся, не уроню, – белозубо оскалился Витек. – Мне в этой жизни чего только таскать не доводилось – от бочек с дерьмом до красивых баб… А ты сам вообще как, в норме? А то Циммершлюз признался, что сегодня поил тебя водярой с утра пораньше. Самое милое жидовскому сердцу занятие…

– Я в норме, – коротко ответил Никита.

Это было правдой – вернувшись, он долго стоял под душем, постепенно делая воду холоднее и холоднее. И теперь чувствовал себя хорошо, отупение и легкая тошнота исчезли. Только очень хотелось шампанского, похмеляться которым, кстати говоря, его тоже научил Баклан, с которым сегодня все так некрасиво получилось…

– Так я несу? – громко спросил неугомонный Витек.

– Давай… – обреченно вздохнул Никита и, перед тем как выйти, зачем-то оглядел комнату, словно и правда мог что-то забыть в чужой гостиной на чужом чердаке чужого небоскреба, взмывшего к заплаканному небу в центре чужого ему города…

Кухня выглядела непривычно торжественно: длинные белые свечи стояли в старинных подсвечниках, которых вчера здесь не было, пахло не едой, а дымящимися в открытой медной шкатулке благовониями (это явно организовал сидящий рядом Харалдай), на белой скатерти поблескивали широкие бокалы на длинных ножках.

– Ну наконец, – буркнула из угла Шон. – Сколько можно дрочить, в натуре? Все уже заебались ждать…

Сама она выглядела точно так же, как вчера, – мятое рубище, космы немытых пегих волос, криво прикушенная папироса в углу рта. Никите опять трудно было поверить, что это похабное существо способно поддерживать стильную чистоту пентхауса.

Со стороны лестницы раздался громкий хлопок, заставивший всех вздрогнуть от неожиданности. На появившемся Циммершлюзе была неизменная миллионерская пижама, но уже не серо-бежевая, а фиолетовая. Откупоренная бутылка иностранного шампанского в его руках дымилась, как дуэльный пистолет после рокового выстрела.

– Глоток «Дом Периньона» еще никогда не мешал полету одаренной души, – белозубо улыбнулся он, разливая шампанское, и повернулся к Никите: – Не правда ли, маэстро?

Тот, стараясь не выдать радостного удивления, молча припал губами к бокалу и почти не удивился, осознав, что за всю жизнь не пил ничего вкуснее.

– Я – водку, – коротко сообщила Шон.

– Нет уж, извините, – возразил Марик. – Никаких водок. И так ваш нежный друг мсье Виктуар, фашист-любитель, обвиняет меня в том, что я травлю девственные русские души. К тому же нужно чтить ритуалы, это важно…

Шон, как ни странно, не стала спорить, но и к шампанскому не прикоснулась.

– Сам знаешь, Аид, что я прав, вот и конспирируешься, – отреагировал Витек. – А за свои ритуалы вы скоро ответите перед мировым сообществом, не переживай…

Впрочем, сам он непринужденно поигрывал бокалом, откинувшись на спинку стула.

– Ну, як то кажуть… за благо всех земных существ… – Харалдай выпил шампанское одним аккуратным глотком, тут же встав и хозяйственно поставив пустой бокал в мойку. После чего сразу вернулся на место.

Никита сел за инструмент и поднял глаза.

Все смотрели на него – шаман, Витек, ставший вдруг очень серьезным Циммершлюз… Только Шон положила круглое лицо на ладони и зачарованно, как ребенок, разглядывала выпрыгивающие из нетронутого бокала платиновые пузырьки. Живые и странные, они ждали его музыки, ждали звуков волшебного языка, придуманного втайне от всех, чтобы разговаривать с Настей, бабушкой, родителями, – потому что он никого не любил, кроме этих светлых призраков, и никому, кроме них, не верил…

Это было так непохоже на привычные концерты с Бакланом…

Но страшно Никите почему-то не было. Пальцы не ложились на клавиши лишь потому, что он совершенно не знал, что сыграть этим четверым, замершим в полумраке кухни людям, таким странным, совершенно незнакомым, но уже неуловимо родным. И в этот же миг он вдруг понял: ну конечно же то, что он никогда не сумеет и не решится сказать им словами. Потому что слова даются ему трудно, да еще и врут вдобавок, а музыка не врет и не ошибается, и вовсе не потому, что он, Никита, такой глупый и честный, а потому, что она, музыка, не умеет врать от рождения и живет слишком недолго, чтобы научиться этому у людей…

Пальцы легли на клавиши. Никита зажмурился от незнакомого ощущения и взял первую ноту.

Музыка вылетела в дрожащий от свечей сумрак медленной ночной птицей, даже не птицей – тенью птицы, взмыла к чернеющей над головами звездной пропасти и снова спустилась к застывшим у стола людям – доверчивая, но неуловимая…

Никита почувствовал знакомую щемящую легкость и тут же перестал чувствовать вообще что бы то ни было, привычно став душой этой птицы, душой тени птицы, или наоборот – тенью ее души…

…Мы все одинаковые, – говорила музыка. – Мы жмемся к огням случайного добра, яростные от страха и смеющиеся от горя. Мы убеждаем себя, что ищем путь, а сами бредем по равнодушно-опасным переулкам чужих городов, у которых нет начала и нет конца… И на этом пути стареем, так и не поняв, за что прокляты… И умираем, обещая себе, что обязательно проживем следующую жизнь по-другому… Словно знаем, как… Мы мечтаем о любви, которая предаст, и верим в чудо, которое обманет. Нам так легче… Мы просто договорились притворяться, что мир полон счастья и удовольствий. Нам так легче… Бабушка, умершая в солнечный августовский полдень, ты – живее, чем все эти тени, летящие мимо в суетливом полумраке… Я – богаче и счастливее их! У меня хоть есть ты, милый светлый призрак… А за что, обдирая ногти, цепляются остальные? Хотя, что это я… Мы все – одинаковые. Живых добра и любви нам никто не даст. Поэтому мы верим в то, что призраки живы, а мифы сбудутся. Нам так легче…

Кухня давно уже перестала быть кухней, превратившись в маленький отдельный мир, сотканный из ночи, музыки, надежды, боли, испуганной веры в чудо и памяти – строгой, как мачеха.

Он мог бы жить вечно, этот волшебный маленький мир, но тени ночных птиц тоже устают – пальцы Никиты привычно стали невесомыми, выдохнули два прощальных аккорда и замерли на весу, словно не смели больше коснуться клавиш…

Наступившая тишина была такой мучительно-пустой, что казалось – жить в ней невыносимо и незачем. Никита давно знал, что так бывает всегда после музыки, через несколько минут станет легче, навалившийся ужас пройдет, и мир снова станет самим собой. Но остальные этого не знали, поэтому окаменели вокруг стола, и бронзовые отблески огня делали их похожими на странных языческих идолов. Никита вдруг понял, что играл дольше обычного, – свечи почти догорели, с чуть слышным потрескиванием умирая в чашках канделябров.

Первой вышла из оцепенения Шон, и это было страшно. Она не заплакала, нет, а надрывно завыла и запричитала, запрокинув голову и запустив пальцы в немытые волосы, как получившая похоронку русская баба. Опомнившийся Витек бросился было к ней, что-то говоря, но Шон вскочила, с грохотом опрокинув стул, и хрипло закричала сквозь слезы:

– Отъебитесь от меня!.. Все!.. Ненавижу, ненавижу!..

Она с воплем рванулась к лестнице. Сначала был слышен ее тяжелый, солдатский топот, затем где-то внизу громыхнула дверь.

Марик клацнул выключателем, и стоящие вокруг стола мужчины поморщились от беспощадного электрического света. С уходом Шон чувство неловкости не исчезло.

– Бухон бажаан пара мита… – тихо произнес Харалдай, сложив вместе ладони и сдержанно, но очень серьезно кланяясь обалдевшему Никите. А затем, так и не подняв глаз, беззвучно ушел.

Витек выглядел совершенно растерянным, что было совсем на него не похоже.

– Да, брат, ты даешь… – пробормотал он, быстро глянув на Никиту и тут же вновь пряча глаза. – Это, я тебе скажу… Одним словом…

И, так и найдя этого самого слова, замолчал.

Зато Циммершлюз оживился и прямо сиял от радости.

– Ой вэй!.. – громко сказал он с пародийно-еврейскими интонациями. – И этот шлоймазл таки думал, что я не сделаю на нем гешефт!..

Добравшись до своей комнаты и осторожно поставив «Ямаху» на подоконник (так и не пришедший в себя Витек даже не пытался ему помочь), Никита посмотрел на часы. Была половина четвертого. Ночи.

Но, радостно-виноватый, уснул он все равно не сразу, зато крепко и спокойно. Ему приснился тверской дом, за распахнутыми окнами которого было пахнущее яблоками лето, и конечно же бабушка. Она сидела на диване и смотрела на него улыбающимися серыми глазами. Рядом с ней сидел торжественно-спокойный Марик Циммершлюз, и во сне Никита этому совершенно не удивился, даже наоборот – вспомнил, что конечно же уже встречал этого человека, и не раз…

И конечно же сразу забыл об этом, как только в глаза ударил едкий, как хлорка, свет нового московского дня.

* * *

– И что, вот здесь я должен играть?.. – неуверенно спросил Никита.

Происходящее походило на съемки культового американского сериала типа «Династии», только у американцев все выглядело скромнее и было не таким масштабным.

Мраморная лестница огромной веранды, на которой они расположились, водопадом стекала на циклопических размеров лужайку, уставленную столами. Кроны деревьев были увиты золотистыми гирляндами, по темному небу бродили цветные овалы прожекторов. Среди множества бодрых мужчин в смокингах и красивых женщин в мехах то и дело мелькали силуэты торжественно-проворных официантов. Официанты были в лакейских ливреях и париках.

Сходство со съемочной площадкой усиливалось и тем, что уходящая за горизонт лужайка освещалась новомодными отопительными приборами на высоких треногах. Впрочем, вечер и без них выдался на редкость сухим и теплым, словно организатор пиршества контролировал не только миллиардные денежные потоки, но и погоду в ближнем Подмосковье.

– А что тебя не устраивает, я не понимаю?! – Циммершлюз не скрывал радостного воодушевления. – Шикарная вечеринка! Умеют люди праздновать жизнь, ничего не скажешь!.. – И он восторженно огляделся по сторонам. – Я бы здесь жил, так мне хорошо…

Собственно, Никита не особо волновался. Выручал все тот же подаренный Микериным порошок, к которому он последний раз припал десять минут назад, посетив украшенный золочеными купидонами туалет. Термос бурхун-тэге, который им заботливо сунул «на дорожку» Харалдай, лежал в сумке нетронутым – эффект от смешивания природных радостей с химическими мог оказаться неожиданным.

– Да нет, я ничего… – пожал плечами Никита. – Просто публика здесь странная…

– Публика как раз очень правильная. Это ты странный, – недовольно пробурчал Марик. – Просил же, умолял – оденься как человек!..

Никита пришел на мероприятие в джинсах, кроссовках и темно-вишневом джемпере поверх белой рубашки и теперь сам чувствовал, что выглядит, мягко говоря, нелепо. Даже техники, которые подключали его «Ямаху» к сложной системе усилителей и колонок, были рослыми угрюмыми типами в дорогих черных костюмах.

– И потом, ты же в тверском кабаке лабал, – напомнил Циммершлюз. – Извини, конечно, что напоминаю… Там что, публика лучше была? Могу себе представить! Мятые командировочные, закусывающие паленый коньяк котлетами и несвежим салатом… Мерзость… Кроме того, я почему-то уверен, что они не платили тебе сорок тысяч долларов за вечер!..

– Сколько?! – Никита вдруг почувствовал, как у него мощно, до легкой тошноты закружилась голова.

– А я что, тебе не сказал? – искренне удивился Циммершлюз. – Извини, совсем замотался… Твой гонорар – восемьдесят штук зелени. Мне, как твоему продюсеру, полагается половина, вот и считай…

– Но… – Никита почувствовал, что ему трудно говорить: во рту пересохло и не хватает воздуха, – почему?.. Они же… ну, за такие деньги… могли… Ну, не знаю, Пугачеву пригласить…

– Скажи еще – Верку Сердючку, – обиженно буркнул Марик. – Ты в каком веке живешь? На дворе давно финансовый постмодернизм. За этими заборами попса свои краковяки уже отбацала. Теперь большие деньги тяготеют к большому искусству. К нетленке. Я бы, конечно, больше потребовал, но лучше пока не наглеть, все-таки – первое выступление, сам понимаешь…

Никита вдруг с беспощадной ясностью понял, что еврей втянул его в наивную и опасную авантюру, которая, скорее всего, очень скоро закончится в подвале этого гигантского дома. Где у них будет время убедиться, что молчаливые типы в черных костюмах отвечают не только за звучание динамиков…

– Вы сумасшедший, – хмуро отчеканил он.

– Да ладно тебе, в самом деле… – Циммершлюз расслабленно закурил. – Ты бы видел, что о тебе мировая пресса пишет!..

– Какая мировая пресса?!

– Журнал «Лайф», например, – солидно ответил Марик. – Еще – лондонская «Сан», «Франс Суар», эта… «Франкфуртер Альгемайне», ну и остальные – так, по мелочи… Я тебе дома вырезки покажу. Подарить пока не могу, извини, они мне для дела нужны…

– Какие вырезки?! Вы что, бредите? – по-настоящему испугался Никита.

– Да расслабься ты! Вырезки очень приличные. Некоторые с фотографиями. Ребята из одного солидного рекламного агентства изготовили. Не поверишь – за одну ночь и пять тысяч баксов!.. Ну что ты на меня так смотришь? Я, между прочим, не только для себя старался…

– Добрый вечер, – прозвучало совсем рядом. Перед опешившим Никитой стояла девушка. Открытое лицо, внимательные зеленые глаза, красиво собранные рыжеватые волосы. Бейджик на лацкане делового пиджака. Аккуратная маленькая рация в руке…

– Простите, это вы – Никита, да? – спросила девушка.

– Мы самые… – Циммершлюз не стал ждать, пока Никита придет в себя.

– Очень приятно. – Девушка сдержанно, но искренне улыбнулась. – Меня зовут Полина, я – исполнительный продюсер сегодняшнего торжества… Вы уже знаете, когда начинаете выступление?

– Выступление начинаем по красной ракете, – с улыбкой опытного соблазнителя ответил Марик, не сводя с девушки глаз, похожих на две черные порочные маслины. – Да нет, Полина, ничего мы пока не знаем… Даже того, по какому, собственно, поводу торжество…

– Ой, да что вы!.. – растерялась девушка. – Только я коротко, ладно? А то мне еще пиротехников проконтролировать нужно… Дочь Виктора Антоновича Светлана учится в Лондоне. И там она повстречала…

– Молодого красивого англичанина… – тоном снисходительного прорицателя подсказал Марик.

– А вот и нет! – Полина опять улыбнулась, на этот раз совсем по-доброму. – Андрея, своего давнего знакомого. Они даже в одну школу когда-то ходили, представляете?.. Только в разные классы. Это, конечно, не свадьба, скорее что-то вроде помолвки – ну, там, знакомство с родителями и все такое… – Девушка бросила взгляд на часы и заторопилась, переведя взгляд на Никиту, который привычно покраснел. – Короче, вы вступаете… ой, я, наверное, неправильно выразилась, извините… Вы начинаете выступление, как только гости сядут за столы. Заметить будет легко – газовые горелки включат… А сразу после музыки начнется фейерверк…

– После музыки – фейерверк… – сладко протянул Марик. – Даже звучит правильно… И когда вся эта прелесть стартует?

Полина опять бросила взгляд на часы.

– Минут через сорок – сорок пять. Извините, я должна бежать… Еще увидимся…

И она исчезла так же неожиданно, как появилась.

– Какая хорошая девочка, – серьезно и почему-то немного грустно произнес Циммершлюз. – Ты заметил, классик?.. – И, поскольку Никита сердито молчал, продолжил: – Ладно, у нас еще, как ты слышал, целых сорок пять минут. Не вижу повода не посетить бар… Пойдем-пойдем, тебе расслабиться нужно, а нюхать кокаин я тебе до выступления не дам. Я продюсер, имею право…

Бар, устроенный в огромном холле третьего этажа, тонул в уютном полумраке и был забит до отказа. Марик и Никита с трудом нашли два свободных стула-пятачка возле стойки.

– Ты что будешь? – миролюбиво спросил Марик.

– Ничего, – буркнул Никита.

– Понятно. – Циммершлюз жестом подозвал молодого бармена в бабочке: – Два «Чиваса», пожалуйста…

Несмотря на самые мрачные предчувствия, Никите было интересно – он еще никогда не бывал в таких местах. Рядом с ним на таких же неудобных круглых стульях сидели двое мужчин лет пятидесяти. Лиц их видно не было – только крепкие затылки поверх белоснежных воротничков и широких, обтянутых дорогой тканью спин.

– Скажи мне, Артур, – произнес один из них. – Что ж мы все такие заебанные? Нет, серьезно, ты никогда не задумывался? Это же прямо пиздец какой-то…

Манера говорить выдавала в нем руководителя старой, советской еще, кадровой школы, неохотно, но умело перешагнувшего в рыночную реальность.

Что ответил его собеседник, Никита не расслышал.

– А я, знаешь, все чаще стал задумываться, – продолжал мужчина. – Вот ты человек конкретно зажиточный. Я тоже прибедняться не стану, тем более перед тобой – смысла нет… Что ж еще этому миру надо? Нет, ты скажи, скажи, может, это я чего-то не понимаю… Сколько нужно бабла, чтобы на душе было легко и весело? Конкретно мне ответь, если можешь…

– Ты, Егор Петрович, даешь, – бодро ответил Артур, и его красивый низкий баритон показался Никите знакомым. – Я себе давно уже таких вопросов не задаю. Лет восемь, наверное. Может, больше…

– А вот почему? – не сдавался Егор Петрович. – Почему так? Нет, раньше, я понимаю, все было ясно – реально стояла задача украсть много денег. С Божьей помощью решили. Потом возникла задача их защитить, это понятно. Тоже разобрались… Но теперь-то что нам не дает счастливыми быть?!

– Ты меня спрашиваешь?..

– Тебя…

Никита с удивлением отметил, что разговор этих двух дядек с бугристыми спинами своей монотонностью напоминает нетрезвые базары двух спившихся бюджетников на какой-нибудь лавочке в сквере. Другим был только уровень напитков и проблематики. А общей – обида на подлый мир, тщательно скрывающий свои радости.

– Меня не нужно… – вздохнул Артур. – У меня в понедельник заседание межбанковского комитета, а в среду – совет директоров. Сам понимаешь, не тот момент, чтобы о душе думать…

– Вот! – Петрович поднял в воздух мощный ухоженный палец. – Оттого, может, у нас душа и ноет все время, что мы о ней нихуя думать не хотим? Вот ты, к примеру, когда последний раз о душе думал? А? Наверное, и не помнишь?

– Почему? Как раз помню, – уверенно ответил Артур со знакомым голосом. – Позапрошлой зимой прилетел я в Куршавель – с Максимовым нужно было по Нефтеюганску вопрос решить. Ну, перетерли мы, все порешали в лучшем виде, вот я на радостях и решил сдуру на лыжах покататься. Ну, раз уж приехал…

– И что?

– Ничего. Метров сто проехал. Может, даже больше. А потом как ебанулся!.. Опомнился – лежу в сугробе, и так у меня на душе хреново – хоть говно вывози! Я даже заплакал, не поверишь… И ведь что самое обидное – ударился жопой, а болит душа. Странное такое чувство, как в детстве…

– Это другое, ты не путай, – спокойно возразил Егор Петрович. – Это – частности. И лыжи тут ни при чем, я на них от греха подальше сроду не становился. Меня в принципе интересует – сколько нужно бабла, чтобы эту чувствовать… Вот же, сука, специально запоминал… Сейчас, погоди… А, жуа де вивр, точно… «Радость жизни» переводится.

– Ох, Егор Петрович, – вздохнул Артур, поведя телом, отчего стул под ним жалобно заскрипел, – и охота тебе себя и меня теориями мучить? Ты же практик, на хуй оно тебе вообще нужно, я не понимаю. Давай лучше еще по двести накатим да пойдем Витюню поздравлять, неудобно…

Из-за спин послышалось характерное бульканье, затем томная десятисекундная пауза и два могучих выдоха. Мир явно стал беднее на четыреста граммов коньяка.

– Поздравить-то надо, это ясно… – согласился Егор Петрович. – Правда, не знаю, какие и слова-то подобрать. Ситуация-то, сам видишь, какая…

– О чем это ты? – судя по легкой каше во рту, Артур жевал ломтик лимона.

– А то ты сам не знаешь? Светка-то с отцом уже лет пять как не разговаривает, мерзавка… Все простить ему не может, что за границу ее отправил. Что его все эти годы рядом не было.

– Иди ты! Я думал, они помирились давно.

– Как же, помирились. Думаешь, чего Антоныч хмурый, как туча, ходит? Он ее об одном просил – мне точно рассказывали, только не спрашивай, кто: мол, давай помолвку красиво проведем, я тебя поцелую, благословлю, как водится, да можешь меня дальше ненавидеть, не возражаю, уже привык…

– Я думал, все так и будет…

– Как будет, никто не знает. Хорошо, если вообще без скандала обойдется… А самое обидное – ты же помнишь, отчего он Светку за границу-то отправил?

Артур дернул широкими плечами:

– Я уже не помню. Это ж когда было…

– Это в 2001-м было, в самый дефолт. На Вите тогда 16 лямов зелени зависло, страшные по тем временам деньги. Он понимал, что по-любому грохнут, вот дочку и отправил в Англию. А теперь видишь, как все обернулось… Главное – любит он ее до крику, я точно знаю…

– Дела… – произнес Артур без особого сочувствия в голосе. – А ты, Егор Петрович, говоришь – жуа де вивр…

– Я другое говорю, ты следи. Я говорю – чего мы все такие заебанные…

– Не грусти, музыкант!

Никита вздрогнул от неожиданности.

Радостно-бодрый Циммершлюз тянул за рукав.

– Идем, я там одного хорошего человека заметил. Познакомишься. Может, пригодится…

Никуда идти Никите особо не хотелось, но и слушать разговоры соседних спин было невесело. Поэтому он прихватил нетронутый стакан и сполз со стула-пятачка. Протискивались они сквозь благоухающую толпу шикарной публики, и Никита был рад, что в баре темно. При свете он смотрелся бы не просто бедняком, а чудом просочившимся через секьюрити вокзальным бомжом.

Человек, к которому его тащил Марик, был не в смокинге, а в генеральской форме. Он угрюмо сидел в углу, склонившись над полупустым стаканом.

«Что-то здесь многим невесело, если присмотреться», – подумал Никита.

– Приветствую, генерал! – громко произнес Циммершлюз.

Никита тоже вежливо поздоровался.

Генерал (он оказался совсем не старым, как почему-то ожидал Никита) поднял хмурое волевое лицо.

– А, Марик, здорово… Присаживайся. – Генерал чуть сдвинул крепкое тело, освободив крохотную полоску дивана, в которую могла бы втиснуться только кошка.

– Да нет, мы на минутку, поздороваться. Это Никита, мой друг-музыкант. А это тот самый генерал, о котором я тебе еще в машине рассказывал…

Никита вспомнил уютно заклеенный пластырем пакетик кокаина и сразу почувствовал уважение к человеку в погонах.

– Был генерал, – с мужественной хрипотцой выдохнул военный и сжал в оскале крепкие зубы. – Да, видно, свое отслужил…

– А что такое? – озабоченно спросил Циммершлюз, тут же перестав улыбаться.

Стоять рядом с низким столиком было неудобно, но Никите уже стало интересно. Да и генерал ему нравился.

– А… – вздохнул военный. – И не спрашивай… Прошлой ночью бойцы одного абрека взять хотели, так он, сволочь, в квартире забаррикадировался и кричит: мол, заложники у меня, бомба, все дела. Я как чувствовал! Ведь хотел же его сразу снять по-тихому, тем более стрелки5 докладывают: командир, видим, можем. Да и квартира – на первом этаже, милое дело! Мне бы скомандовать сразу… – Генерал с тяжелым вздохом выпил одним глотком полстакана, не изменив выражения лица. – А я возьми и позвони сдуру в оперативный штаб! Ну, тут и началось, ясное дело! Звонки, рекомендации, инструкции!.. Говорят: мы вам сейчас лучшего переговорщика исламского сектора вышлем, ждите. Суперспец, по-арабски говорит лучше, чем мы по-русски!.. Ну, ждем, приезжает. Само очкастое, морда блином, глазки бегают. С портфельчиком, представляешь?.. – Генерал с элегантной небрежностью опустошил стакан и замолчал.

– И что? – Никита сам удивился, услышав собственный голос.

– Ничего, брат, хорошего, – спокойно ответил генерал, закуривая. – С арабским вопрос сразу отпал – оказалось, абрек этот только по-русски мычит, и то без падежей. А очкастый давай философию с ним разводить. То ли фильмов американских насмотрелся, то ли от рождения мудак, я так и не понял… Под самое окно поперся – типа смелый… И давай абреку вешать про семейные ценности – мол, папа-мама ждут тебя в родном кишлаке, беспокоятся… А тот в ответ стихи выдает, тоже философ. Я даже запомнил от нервов. Сейчас, как там… Родители нам не защита, / Мы дети друг друга, не чьи-то, / Нам выпало нянчиться с нами, / Родители наши – мы сами… Очкастого и понесло. Я, говорит, высоко чту слово Пророка, Великого и Неизъяснимого, и эта сутра красива, как сама жизнь, но чтобы и дальше любоваться прекрасными творениями Аллаха, тебе лучше сдаться по-хорошему. Ну, скажи, не идиот? Абрек, ясное дело, от таких базаров совсем озверел. Орет: «Ты, шакал, не смей своим говнистым ртом произносить имя Аллаха, тем более что это никакая не сутра, а стихи Евтушенко, которые я на зоне к празднику учил…» И ка-а-а-ак… – Генерал опасливо огляделся, но в баре все были заняты своими разговорами. – Одним словом, в квартире всех – в кашу, самого переговорщика – пополам… Как говорится – «ноги в Останкино, жопа в Чертаново». – Он достал из кармана плоскую флягу с приваренным гвардейским знаком и коротко припал к ней волевым ртом. – И что самое обидное – никакой он, как выяснилось, не террорист, а обычный азер-уголовник. Из Челябинска. Рынок там держал. Четыре ходки по таким статьям, что лучше не знать… И заложников у него никаких не было, только три его кореша да сожительница. А вместо бомбы у них корзина гранат была, Ф61, оборонительных, у них разброс осколков – 200 метров…

– Так это же, скорее, хорошо… – неуверенно произнес Марик. – Ну, что не террорист. И что без заложников…

– Куда уж лучше, – генерал скривил губы, но на улыбку это похоже было мало. – Шесть трупов, дом просел, пол-улицы без воды осталось… Так что, если честно, Марик, дружище, я сюда не так Виктора Антоновича поздравить пришел, как с ребятами переговорить. На предмет дальнейшей штатской жизни…

– Думаешь, уволят? – сочувственно спросил Циммершлюз.

– Одно из двух, – спокойно ответил генерал. – Или уволят, или выдадут наградной пистолет. С одним патроном… О, вон Спириденко, мне он как раз нужен…

Военный принялся размахивать руками, стараясь привлечь внимание толстого человека в золотых очках, а Никита и Марик деликатно отошли. Им почти сразу повезло – солидная супружеская пара освободила диванчик и начала пробираться к выходу. Друзья сели. Никита вспомнил о виски и сделал глоток.

– А полезно выходить в свет, да? – спросил Циммершлюз, доставая неизменную сигариллу. – Новости узнаешь без телевизора.

– Не знаю. Мне лично генерала жалко, – честно признался Никита.

Циммершлюз расхохотался.

– Ну ты даешь!

– А почему мне не должно быть жалко хорошего человека?

– За этого хорошего человека можешь не переживать, Никита. Ни сейчас, ни вообще…

– Думаете, он врал?

– Это вряд ли. Скорее, сам всю эту поганку с гранатами организовал. Чтобы формы не терять. А заодно очередной орден получить. Или звание… А скорее всего – и то, и другое… Петрович на такие дела мастер. За это его руководство и ценит…

Никита, конечно, не поверил, но спорить не стал.

За столиком напротив них сидели две девушки. Или, точнее, – женщины лет по тридцать. На Никиту и Циммершлюза они не отреагировали, продолжая энергичный разговор. Собственно, говорила в основном одна – неестественно загорелая блондинка в отороченном мехом вечернем платье. Ее подруга лишь задумчиво покручивала соломинку в высоком пустом стакане.

– …так что не будь дурочкой, говорю тебе. Любовь – сказка для бедных, сама, что ли, не понимаешь?! Любить каждый может, главное – не дать себя развести! Ты его кредитную историю знаешь?! Документы на дом видела? Нужно немедленно все проверить. Это не цинизм, я просто знаю, как такие дела делаются!.. И вообще – у мужчины должны быть деньги. Много. Все остальное – пустой звук. Есть деньги – продолжаем разговор. Нет – до свидания, и без вариантов!..

Друзья переглянулись. Никита выглядел растерянно, Марик откровенно получал удовольствие. Блондинка бросила на них быстрый взгляд, но продолжала говорить так же громко и уверенно, как прежде, словно специально давая понять – ей с этой жизнью все настолько ясно, что стесняться некого и незачем.

– Я бы еще с его партнерами познакомилась. Так, на всякий случай. Что-нибудь обязательно всплывет, я тебя уверяю. Но если у него реально есть деньги – это ничего, все остальное терпимо. Главное в этом мире – деньги!..

Скоро Никита заскучал – женщина стала говорить одно и то же по кругу, словно произносила заклинательную мантру. Он начал думать о незнакомой ему невесте Светлане и отце-миллиардере, с которым она много лет не разговаривает.

«Зачем тогда все это нужно? – недоумевал он. – Замок, музыка, фейерверки, ряженые лакеи, бриллианты, смокинги?.. Грустно…»

Вдруг сидящая напротив блондинка замолчала, причем так резко и неожиданно, что Никита напрягся.

– Хотя… – медленно произнесла она совсем другим, просветленно-мечтательным голосом, – …на свете есть вещи, которые за деньги не купишь…

Никита чувствовал, что Циммершлюз тоже замер, надеясь услышать продолжение. Пауза показалась Никите невыносимо, неестественно долгой.

– В некоторых кантонах Швейцарии дом не купишь ни за какие деньги, – негромко, но твердо произнесла блондинка. – Нужно согласие местного комьюнити и не меньше трех официальных рекомендаций…

– Пойдем, – шепнул давящийся от смеха Циммершлюз, гася сигарету. – Интересней уже не будет…

Пока друзья постигали простые истины в баре, зеленые гектары преобразились еще больше. На уходящих за горизонт рядами столах под белыми скатертями теперь мерцали огоньки канделябров, в центре выросло что-то вроде подсвеченной белоснежной арки с треногой микрофона в центре, и все больше гостей торопливо занимали свои места, показывая билеты ливрейным официантам.

К Марику и Никите снова подошла Полина, девушка-организатор. От беготни она раскраснелась и казалась еще красивее. Но как только Никита подумал об этом, в душе неумолимо провернулся трухлявый сучок проклятия, который заставил его поморщиться от боли.

– Уф… Ну, вроде бы все готово, – выдохнула девушка и устало прислонилась к кованой фигурной ограде. – Вы тоже на месте… Сейчас будем начинать. – Она поднесла к лицу рацию: – Костя, Игорь, готовность… Начали!

Зазвучали явно записанные на пленку хриплые фанфары. Арка в центре лужайки вспыхнула еще ярче и казалась уже не белой, а золотой. Под ее своды поднялся крепкий дядька, похожий на председателя богатого колхоза, которого руководители отрасли с трудом уговорили надеть смокинг.

– Наш заказчик, – прокомментировал Циммершлюз, радуясь неизвестно чему. – Собственной персоной…

Несмотря на совсем недавно выпитое виски, Никите захотелось даже не убежать, а просто тихо исчезнуть, испариться, стать невидимым и невесомым.

– Мне в туалет нужно, – буркнул он.

Марик безразлично пожал плечами.

– Давай. Только не задерживайся, тебе же скоро на манеж…

Его безразличие стало понятным уже через минуту. Усевшись рядом со знакомым купидоном, Никита напрасно шарил по карманам – тубуса с волшебным аспирином не было. Наверное, Циммершлюз вытащил его еще в баре, воспользовавшись толчеей.

«Морда жидовская…» – зло подумал Никита. Он не знал, что будет дальше, понимал только, что ничего хорошего. Потому что он точно не найдет музыки для этих людей, дома которых похожи на отреставрированные драмтеатры, а лужайки – на стадионы. Которые носят бриллианты, пьют самый дорогой коньяк в мире и покупают дома в некоторых кантонах Швейцарии. Классовая ненависть была здесь совершенно ни при чем – просто он не слышал ни одной ноты их мира, как не умел водить трамвай или разговаривать по-узбекски.

О том, чтобы попытаться сбежать, нечего было и думать – Никита помнил фигуры в зловещем полунацистском камуфляже, маячившие по периметру усадьбы.

От безысходности он впал в хрустальное оцепенение, и в душе даже шевельнулась робкая, ни на чем не основанная надежда, что о нем забудут. О маленьком Никите в джинсах и кроссовках, притаившемся в кабинке чужого позолоченного туалета…

* * *

Страх ворвался в душу вместе со звуками тревожной суеты – совсем рядом гремели чужие шаги и хлопали дверцы кабинок. Никита осторожно выглянул из своего укрытия, и его чуть не сбил с ног стремительный Циммершлюз. За его спиной маячили те самые техники в черном, которые монтировали аппаратуру.

– Ты что, рехнулся?! – без особой, впрочем, паники набросился на него коварный еврей. – Сейчас твой выход! В смысле – номер… Побежали!

И он, не давая Никите и рта раскрыть, выволок его из туалета и потащил по лестнице. Зловещие техники двигались следом, растянувшись цепью.

– Там такие дела!.. С ума сойти… – доверительно зашептал Циммершлюз на ходу. – Прямо греческая трагедия! Дочка с папой, оказывается, в ссоре, он сквозь землю провалиться готов, поздравление из Кремля зачитать не могут, гости сидят, как обосранные… Короче, мероприятие на грани срыва… Так что ты уж давай вполсилы, ладно, а то совсем добьешь старого пердуна, я твои куплеты слышал, знаю, о чем говорю…

Опомнился Никита, уже стоя за клавишами. В лицо дул теплый ветер. Бледная, как смерть, Полина испуганно схватила Циммершлюза за рукав.

От неловкости происходящего все застыли, и от этого лужайка казалась нарисованной на огромном холсте картиной. Никита скользнул по ней взглядом, заметил посеревшее лицо хозяина дома, ссутулившегося под сводами фанерной арки, нашел глазами фигуру Светланы, стоявшей в толпе гостей рядом с женихом – высоким невыразительным парнем… Это была она, Никита не сомневался – светлое платье, накинутая на плечи шубка, простое, не особенно красивое лицо…

Она смотрела в землю, словно в упрямой детской обиде отказываясь поднять глаза. Весь остальной мир уставился на Никиту, явно ожидая чего-то именно от него. И на миг раньше, чем он понял, что совершенно не боится, пальцы сами легли на клавиши…

Какая-то маленькая, самая ненужная и случайная часть Никиты была свободна от музыки и могла наблюдать за происходящим. Он видел окаменевшие фигуры и лица гостей за ближними столиками (дальние лишь маячили на горизонте золотисто-белыми прямоугольниками), застывших с подносами в руках официантов в нелепых париках, даже заметил, что люди в черном тоже перестали окидывать местность цепкими взглядами и на их бугристых лицах очень медленно и неохотно стали проявляться человеческие черты.

Замерло все. Даже лучи прожекторов перестали описывать голливудские круги и разноцветными кляксами замерли на черном небе. Жили лишь свечи, но при этом казалось, что огни живого языка тоже движутся под музыку.

И вдруг на самой пронзительной ноте (выпуская ее в мир, даже Никита на миг прикрыл глаза, такой она была болючей) что-то случилось.

Замерший мир треснул, как стекло. Невеста Светлана сорвалась с места и, расталкивая гостей, бросилась к белеющей в ночи золотисто-бумажной арке. Коротенькая шубка слетела с нее сразу, а когда она вырвалась из душной толпы, трава сорвала с нее и светлые, не по погоде, туфли. Так она и летела по темно-изумрудному ковру ночи – белым босоногим пятнышком, растрепанным и юным. Такой и бросилась на шею человеку с угрюмо-солидным лицом – своему папке, всемогущему и беспомощному, миллиардеру, растерянно застывшему в лучах прожекторов…

Надо думать, именно произошедшее привело в себя заслушавшихся пиротехников, потому что в небо взмыли сотни радостных бомб, которые начали с грохотом разрываться, превращаясь в разноцветные букеты и сползающее к земле расплавленное золото.

Никита просто убрал руки с клавиш – все равно музыку уже никто бы не услышал. Он вдруг почувствовал, что все-таки устал – пальцы мелко дрожали, а по телу разливалась равнодушная пустота. И еще он потрясенно понял, что ему, как ни странно, нравится играть свою музыку чужим людям. Ощущение было неожиданным и странным, но очень приятным.

С невестой, похоже, случилось что-то вроде истерики – она так и висела на шее отца, чуть растерянно поглаживающего ее по спине, крупно вздрагивая и, наверное, что-то говоря. Замершая лужайка ожила, словно по волшебству, все пришло в движение, и гости вдруг зааплодировали, причем дружно и громко. Но аплодировали они, конечно, не ему, Никите, а счастливой развязке, пятнам потрясающе красивого салюта и своим собственным судьбам, которые Бог осыпал бриллиантами, золотом, дорогими безделушками и, самое главное, – хрустящими купюрами – входными билетами в радостное и беспроблемное будущее…

* * *

– Айн момент, – Циммершлюз на секунду нырнул в салон и тут же вернулся, держа в руках пистолет с глушителем, который сразу с подозрительной ловкостью спрятал за спиной под пиджак.

– Зачем это? – вяло спросил Никита.

– В общем-то незачем, согласен, восемьдесят тысяч – не те деньги. Но опыт подсказывает мне, что некоторые люди могут думать иначе…

Они расположились на уставленной роскошными лимузинами стоянке, около «мерседеса» Марика, наслаждаясь неестественно теплым вечером и наконец-то пригодившимся бурхун-тэге, который еще даже не успел остыть. Было сделано всего по одному глотку, поэтому с миром еще ничего не произошло, но Никита уже знал, что миг волшебной трансформации все равно не получится зафиксировать, да и делать это совершенно ни к чему.

Небольшой лаковый кейс с деньгами лежал здесь же, на капоте. Никита понимал, что, получив за несколько часов работы такой космический гонорар, попросту обязан испытывать какое-нибудь особенное чувство, но ничего такого не было, и он немного злился на себя за это.

– Ну что, ты счастлив? – спросил Марик, элегантно закуривая. Он развязал безупречную бабочку, и та теперь тяжелой лентой спадала на его белоснежную рубашку, делая его похожим на киношного мафиози после бала.

Никита честно прислушался к себе, ощутил вросший в сердце кол проклятия и поморщился.

– Ничего, это от непривычки, – успокоил Циммершлюз. – Иметь деньги – это вообще-то хорошо. Расслабляет, успокаивает… Кстати, насчет записей ты, надеюсь, пошутил?

…Это было минут двадцать назад, сразу после выступления. Полина, девушка-менеджер по миллионерским гулянкам, подбежала к ним раскрасневшаяся, с горящими молодыми глазами и чуть растрепанной прической.

– Это потрясающе!.. Гениально!.. С ума сойти!.. Я… я никогда в жизни не слышала такой музыки. – Она смотрела на Никиту с восторженным удивлением. – Скажите, а где можно купить ваши записи?

– Нигде. Я не записываю свою музыку, – ответил Никита и покраснел.

Улыбка девушки стала беспомощно-растерянной, а пауза неловкой. Покраснев еще больше, Никита принялся выдергивать из пульта штекеры…

– Так ты пошутил? – повторил Циммершлюз.

– Нет, конечно. Мне это даже в голову не приходило…

– А, тогда понятно, – облегченно вздохнул Марик, выдохнув ароматное сигарное облако. – Главное, что теперь пришло… Так я на неделе продумаю все детали, йес?

– Ноу, – отрезал Никита.

Раньше он об этом действительно не думал, но сейчас вдруг понял, что сама мысль о том, что миллионы придурков, если захотят, будут пить пиво, трахаться и жарить шашлык под самое сокровенное, что хранит его измученная душа, оскорбительна и мучительна до боли.

Он в упор посмотрел на Циммершлюза.

– Это же все-таки не партия колбасы и не подмосковная дача…

– Не то слово!.. – Марик воодушевленно облокотился на капот совсем рядом с лакированным кейсом с деньгами. – Намного круче! Дача что – продал, и нет ее! Колбаса – вообще сплошная морока… А с музыкой, я так понимаю, у тебя никаких проблем нет… Погоди, тебе ведь даже студия не нужна, верно? В эту штуку, наверное, кассета вставляется – и все дела…

– Мини-диск… Да, вставляется, – твердо ответил Никита и жадно допил бурхун-тэге. – Вот только я ничего туда вставлять не буду.

– Почему? – Марик смотрел на него с искренним недоумением.

– Как вы не понимаете? – вздохнул Никита. – Это же музыка… Торговать ею вразнос – все равно что снимать на видео самые интимные моменты жизни и продавать их на каждом углу…

– Ну, во-первых, многие именно этим по жизни занимаются и неплохо себя чувствуют… – пожал плечами Циммершлюз.

– Многие чужих детей воруют и неплохо себя чувствуют…

– Согласен, – кивнул Циммершлюз. – Но сейчас не о них речь. Я действительно чего-то не понимаю. Тебя послушать, так все – от Бетховена до «Биттлз», не говоря уже о разных там Киркоровых и Гребенщиковых, блядуют по углам за низкий прайс!..

Никита так не думал, но на всякий случай угрюмо промолчал.

– А самое потрясающее, – Марик поднял блеснувший под фонарем лакированный палец, – что полчаса назад ты зарабатывал на жизнь, исполняя в присутствии сотен людей потрясающе красивую музыку. Но при этом сделать ее достоянием миллионов для тебя – западло и нравственное преступление, я правильно понял?

Никита тяжело вздохнул. Бурхун-тэге уже действовал вовсю – мир, покрывшийся золотой пылью, казался красивым и добрым до слез.

– Я знаю, что вы сейчас скажете, Марик… Что великая музыка доступна людям лишь потому, что записана и издана, о литературе и говорить нечего…

– Да нет, я тебе другое скажу. Не будь идиотом, – еврей произнес это негромко, но так значимо, что Никита невольно поднял на него глаза. – Вот ты сегодня побыл среди множества очень богатых людей. Скажи честно – они показались тебе беззаботно-счастливыми?.. Можешь не отвечать, сам догадываюсь, что нет. Во всяком случае некоторые, обо всех не скажу – не знаю… Почему так? Можешь ответить?

– Нет, – растерялся Никита, вспомнив, что несколько часов назад, в баре, сам спросил себя о том же, просто потом начал думать совсем о другом, так и не найдя ответа.

– Дело в том, Никита, – Циммершлюз задумчиво скрестил руки и смотрел не на Никиту, а в пустоту прямо перед собой, – что этот «лучший из возможных миров» соткан из жадности, подлости, жестокого равнодушия и страданий. Причем это все он выдает бесплатно и в неограниченных количествах, сколько душе угодно. А вот добро, радость, любовь и спокойное достоинство у него приходится покупать.

– Как покупать?

– Как все. За деньги.

– Но тогда я не понимаю… – начал Никита, но Марик перебил его:

– Дослушай, ладно? Дело не только в количестве денег. Помнишь, при крепостном праве были барщина и оброк?

Никита неуверенно кивнул, вспомнив школьный учебник истории.

– С миром то же самое. Большинство людей ежедневно, как скот, вынуждены отбывать барщину. Это их унылые рожи плывут по эскалаторам метро, томятся в очередях супермаркетов…

– Я понял. Но те люди, которых мы видели в баре, они же в очередях точно не стоят…

– Еще как стоят! Только совсем в других. Они сами превратили свою жизнь в бесконечную барщину – добровольную, но самую нервную и изнурительную на свете… Чем больше они работают, тем невыполнимее становится норма. За этим мир следит строго… Но ты… – Марик вынул еще одну сигариллу, но прикуривать ее не стал, задумчиво спрятав обратно в пачку. – Ты – счастливчик, Никита. Ты можешь заплатить миру оброк и жить себе в свое удовольствие…

– Только потому, что я, грубо говоря, произвожу не колбасу, а музыку?

– Далась тебе эта колбаса… – поморщился Циммершлюз. – Нет, не поэтому. Вернее, не только поэтому. Просто человек, производящий колбасу, заработав пять миллионов, не откупается от мира, а тут же покупает еще один мясокомбинат, делая свою барщину еще невыносимее… Понимаешь?

– Понимаю, но… не совсем, – признался Никита. – А можно пример какой-нибудь? В смысле, того, кто откупился…

– Сколько угодно, – пожал плечами Марик. – Был такой писатель Набоков – может, ты слышал. Так вот он долгие годы жил в бедности и изнурительном труде, а потом написал неприличную книгу «Лолита», которую перевели на все языки мира, и больше никогда в жизни не работал. Снял пожизненно роскошный номер в дорогом отеле в Швейцарии, играл с детьми, бездельничал… А другой писатель, Сэлинджер, сразу, с первой книжки, стал звездой и заработал кучу денег. Так он вообще купил себе дом в захолустье и перестал общаться с людьми. Только с овчаркой контачил и старой негритянкой-уборщицей, которая приходила два раза в неделю…

– А почему так? – спросил потрясенный Никита.

– Да какое нам дело! – беззаботно отозвался Циммершлюз. – Это неважно. Важно, что таких примеров – множество, тебе слушать надоест. А мне перечислять… А еще важнее, что у тебя самого есть возможность откупиться от мира. А это – великий дар. Самый великий из всех, какие только возможны…

– Дар? – Никита вслушался в слово, словно прежде никогда его не встречал. – А от кого он, этот дар? Ну, в смысле – кто мне его подарил?

– Как это – кто? – спокойно удивился Марик. – Бог…

Это слово, произнесенное им так просто, звонко вырвалось в электрическую ночь, отразилось от нескольких сияющих лаковых капотов и взмыло к небу, но не исчезло в вышине, а зависло в воздухе, придавая всему происходящему простой, но очень торжественный смысл.

Никита осознавал, что их разговор, должно быть, звучит диковато, но после колдовского напитка Харалдая казалось, что нет в мире ничего более правильного и важного, чем разговаривать на ночной парковке о Боге с человеком по имени Марк Циммершлюз.

– Но почему тогда я чувствую, что не должен записывать и продавать музыку? Может быть, так Бог дает мне понять, что это ему неугодно?

– А вот твои провинциальные комплексы и бытовой идиотизм на Бога списывать мы не будем, – засмеялся Марик. – Скажи еще, что он приучил тебя к коксу и…

К чему еще Бог не приучал Никиту, осталось непроизнесенным. Марик резко оттолкнулся от капота. Никита напрягся.

Что-то явно произошло. Вдали, у мощной, похожей на крепостной вал ограды дома, вспыхнул яркий свет, раздались голоса и топот шагов.

За доли секунды Марик успел взять в левую руку лакированный кейс с деньгами, а правой почесал щетинистую щеку, тут же элегантно забросив ее под пиджак, ближе к спине. Выглядело это очень по-гангстерски.

– Где он?! – прогремел над парковкой сиплый, но мощный голос хозяина. – Ищите, вашу мать!.. Не дай Бог уехал!!

Раньше, чем Никита понял, что ему невыразимо, до липкого ужаса страшно, все уже произошло. Они с Мариком стояли в кольце телохранителей, один из которых был переодет в лакейскую ливрею, отчего выглядел еще большим зверем, чем его костюмные коллеги.

Циммершлюз казался чуть бледнее обычного, но все равно выглядел красиво и мужественно. Никите, который не видел себя со стороны, хотелось бы верить, что он выглядит хотя бы приблизительно так же…

Запыхавшийся Виктор Антонович (от волнения Никита сразу вспомнил его имя) оказался перед друзьями, бесцеремонно растолкав мускулистые спины охранников.

Его раскрасневшееся лицо сияло от избытка эмоций, снятая бабочка свисала не с воротника, как у Марика, а из правого кармана пиджака, и в этом было что-то неуместно-трогательное.

– Дорогой ты мой… – мощно выдохнул он и обхватил руками растерявшегося Никиту. Объятия были такими, что Никита успел подумать, что рассказы о сибиряках, которые ходят на медведя с голыми руками, могут и не быть выдумками. – Родной ты мой человечек!.. Ты для меня… Ты такое… Да ты сам не понимаешь, что ты для меня сделал!!

От миллиардера сильно пахло коньяком и кремлевским одеколоном (именно такое определение пришло в голову Никите вместе с радостным пониманием, что его не убьют прямо сейчас).

– Не поймешь ты!.. Не можешь понять, молодой еще!.. – Виктор Антонович отстранился, но продолжал сжимать могучими лапами плечи Никиты. – Ты мне теперь – как брат, слышишь ты или нет?! Младший… Чего хочешь проси!!

Никита покосился на Марика, но тот демократично делал вид, что происходящее его не касается. Лишь переложил кейс с долларами в правую руку.

– Да ты не стеняйся, обижусь ведь!! – радостно прорычал Виктор Антонович. – Слышь, чего говорю?.. Тебя как зовут? Никита?.. Ради Бога, скажи, чего тебе, Никита, хочется, а то я с ума сойду, ей-богу!.. Может, денег мало дали? – Никита пытался слабо возражать, но олигарх этого, скорее всего, даже не заметил. – Какие у тебя по жизни проблемы, а? Все решу!! Клянусь… Хочешь – акций трубопрокатного завода тебе дам? Или это… пятьдесят гектаров земли под Вологдой… Под застройку… Да не молчи ж ты!!

– Маэстро обеспечен всем необходимым, – с холодным дружелюбием произнес Циммершлюз.

– Да я понимаю, понимаю… Без ножа меня режете!.. – Вдруг лицо бизнесмена радостно просияло. – Слушай, а хочешь «бентли»?! Этот, как его…

– «Континентал Джи-Ти»… – тихо подсказал один из людей в костюмах, сделав неуловимый шажок к хозяину и так же мгновенно отступив.

– Вот именно! Черный! – просиял Виктор Антонович. – Я сдуру на прошлой неделе купил, а на какой он мне хер, сам не понимаю!.. А ты парень молодой, модный, тебе оно – в самый раз! Точно!! – И он нагнулся к зажатой в кулаке рации (точно такая же, – вспомнил Никита, – была у Полины). – Алло, кто там? Семен, ты? Гони «поршак» сюда! Тьху, не «поршак», а этот…

– «Бентли»… – Костюмный суфлер проделал ту же процедуру, что и в первый раз.

Хозяин поднял на Никиту полные веселого буйства глаза.

– И смотри там – если какой концерт проспонсировать или еще что в этом плане – прямиком ко мне, понял, нет?!

Решив вопрос с подарком, он заметно расслабился.

– Ты вообще, скажу тебе, того… талантище!! Да… – протянул он и бросил взгляд на Марика: – Это чего, продюсер твой?

– Совершенно верно, – солидно подтвердил Марик. – Марк Циммершлюз.

– Да вижу, что не Петров, – ласково прорычал Виктор Антонович. – Смотри, продюсер, береги парня! Головой отвечаешь…

Затормозившая рядом машина была черной, покато-мощной и лупоглазой, как броневик дьявола.

– Хочешь – прямо сейчас и поезжай! А свою завтра заберешь… Миша и Гриша, мои эти… юристы, завтра все оформят и бумаги привезут… – Никита не успел ответить, как Циммершлюз с кейсом в руке оказался рядом с машиной, и ливрейный телохранитель вежливо распахнул перед ним дверцу. – Дай только еще обниму тебя напоследок!..

«Какой добрый, открытый человек…» – подумал вконец оторопевший Никита, услышав тихий хруст где-то в районе спины и морщась от боли…

* * *

– А ты еще и фартовый, – уважительно подытожил Марик, закуривая.

До этого минут десять они ехали совершенно молча, словно преступники, которым в очередной раз все удалось.

Никите не хотелось разговаривать. Волшебный харалдаевский напиток хоть и дарил золотое умиротворение, зато еще больше усиливал ощущение абсолютной нереальности происходящего. Он не то чтобы не верил, что едет по Рублевке в собственном «бентли», на заднем сиденье которого лежит чемодан долларов. Это было абсолютной реальностью. Но сама эта абсолютная реальность, в которой он играл свою музыку завороженной толпе, обнимался с олигархом и получал безумно дорогие подарки, казалась совершенно отдельной от него самого. А бороться с раздвоенностью мира в этот миг казалось совершенно нелепым занятием.

Циммершлюз, похоже, чувствовал его состояние и не приставал.

Заговорил он только один раз.

– Ты, кстати, напрасно с девочкой не законтачил, – равнодушно заметил он, не отрывая взгляда от дороги. – Хорошая девочка.

– Нормальная, – лениво ответил Никита. Хотя на миг перед ним промелькнуло раскрасневшееся молодое лицо, зеленые глаза, упавшая на висок золотистая прядь… Полина…

– Вот именно, – со значением произнес Марик. – Нормальная. А это в наши дни огромная редкость, если ты не заметил. Во всяком случае в Москве. Здесь, по моим наблюдениям, преобладают жестокие бляди из провинции и бесформенные тетки неопределенного возраста с унылыми лицами. Так что нормальная девочка, живая и чистая, – можно сказать, сокровище! Она, между прочим, на тебя отреагировала, а ты, лишенец, даже телефончик у нее не взял… Скажи спасибо, что я догадался! Не захочешь – сам позвоню.

– Мне-то что? – равнодушно передернул плечами Никита. – Звоните…

Марик немного помолчал, прежде чем заговорить вновь.

– Ты, музыкант, сегодня узнал много очень важных вещей. Можешь узнать еще одну, пока я добрый. Страсть – штука темная, как ни крути. Она – из той же коробки конфет, что ненависть, ярость, месть… А настоящая любовь, та, которая способна сделать человека счастливым, рождается из светлой симпатии, радостной влюбленности и нежности…

Никита вздрогнул – задремавший было кол в его сердце резко дернулся, пронзив все тело болью.

– Послушайте, Циммершлюз, вы что, сексопатолог-любитель?! – грубо спросил он. – Лучше отдайте аспирин, который вы у меня украли…

Марик обиженно замолчал, и остаток пути они проехали молча.

Взбодрился Никита лишь на парковке, оглянувшись на замерший «бентли». Лакированно-черный, с выключенными фарами, теперь тот больше походил на самый дорогой в мире рояль, который неизвестно зачем выволокли на улицу.

– Красавец, да? – уважительно улыбнулся Марик. – Отобрал бы, да я не завистливый. А главное – тебе нужнее…

Никита был уверен, что все обитатели звездного чердака имени Циммершлюза давно спят, поэтому вздрогнул, когда за открытой дверью на них обрушился яркий свет и глухой выстрел бутылки шампанского.

– Поздравляем!.. Поздравляем!.. Поздравляем… – скандировали Шон и Витек, хлопая в ладоши. Харалдай аккуратно, не проливая ни капли, разливал шампанское в бокалы.

В этой наивной сцене было столько трогательности, что у Никиты на глазах выступили слезы.

– Дайте хоть раздеться, господа квартиранты, – строго сказал Марик, но при этом в глазах его плясали радостно-заговорщицкие искорки.

– Ну, Никита, як то кажуть, дай тоби Боже, – солидно произнес шаман, поднимая бокал. Все сделали по глотку.

– Поздравляю, – Шон поцеловала Никиту в щеку. Губы у нее оказались неожиданно упругими и живыми, и, отметив это, Никита покраснел.

Витек энергично пожал ему руку.

– Ну, как все прошло? Нормально? Молоток! – Он повернулся к Марику. – Небось, обсчитал музыканта, а, Циммершлюз? Гляди, лично проверю. Таланты земли русской – люди доверчивые, а вот со мной эти хохмочки не пройдут, не надейся…

– Мужики, вы есть будете? – грубовато спросила Шон.

– Я – нет. – Никита вдруг понял, что действительно совсем не голоден, хотя даже не мог вспомнить, когда ел.

– Ну разве что пару ломтиков малосольной семги, – с аристократической томностью пропел Марик. – И несколько ржаных гренок с вологодским маслом… Но – только после душа!

– Сделаю, – коротко буркнула Шон. – Только вы баню-то не разводите, у меня уже все готово!..

– Постойте, а что готово-то? – растерянно спросил Никита. – Вы что, спать не собираетесь?

– Да какой спать?! Время детское!.. – бодро ответил Витек. – И потом – Шурка же весь вечер готовилась, вы чего?!

Глянув на настенные часы в гостиной, Никита решил, что они остановились: стрелки показывали половину девятого. Ранняя темнота и усталость обманули его – казалось, что уже середина ночи. Лениво сбрасывая на ходу одежду, Никита побрел в душ.

…Когда он поднялся на общую кухню, все уже были в сборе. Даже благоухающий Марик в одной из своих неприлично дорогих пижам. На столе, кроме умопомрачительно пахнущих гренок, блюда семги и подстаканников, стоял агрегат, который Никита сначала принял за электромясорубку, которую аккуратная Шон почему-то забыла убрать в шкаф. И лишь заметив маленький экран, висящий над мойкой, он сообразил, что это старый, советский еще, проектор.

– Ну так, все, – деловито произнесла Шон. – Говорите, кому чай, и я начинаю…

Держалась она с уверенностью провинциального методиста.

– Давай только сначала о твоем переезде в Россию, – аппетитно хрустя гренком, попросил Марик. – А то бред относительно старика Копейкина всех уже достал, честно говоря…

– Слушай, ну какого хуя, в самом деле?! – вызверилась Шон. – Тебе не интересно – вали! А ребятам, может, очень даже интересно! Никита вон вообще еще ничего о нем не знает!..

– Не знаю, – с готовностью подтвердил Никита. Он не хотел, чтобы за столом ссорились.

– А я б ще раз послухав, – миролюбиво поддержал Харалдай. – Дуже интересно, хотя й бесовськи штучки…

– Не переживай, Шура, – оскалился Витек. – Инородцам, им, ясное дело, про переезды слушать увлекательней! С денежкой у них и так полный ажур! Верно, Циммершлюз?

– Ой, как верно, барин!.. – театрально кивнул Марик, вытирая губы белоснежной салфеткой. – И не говорите…

– С Россией все просто, – разливая чай, начала Шон. – Я родилась в мелком говнистом городке Суонзи, вы о нем, конечно, даже не слышали и ничего не потеряли… Несколько десятков бараков столетней давности, герань на подоконниках и комодах, духота и туман. А по улицам бродят «достопочтенные горожане» – толстые мужики с пивной отрыжкой и тетки со злобно поджатыми губами…

– Мраки… – задумчиво проговорил Витек.

– Странно. – Марик отхлебнул чаю. – А я слышал, что маленькие английские городки очень милы и опрятны…

– Там не срут на улицах, если ты об этом, – согласилась Шон. – Но от этой опрятности уже к четырнадцати хочется повеситься. Там ничего не происходит. Мертвечина… Пиздец… Тупик… Я всегда знала, что уеду оттуда. Просто не знала, куда, пока в «хаер скул» не прочитала «Преступление и наказание»…

– Вот он – ядовитый мухомор русской классики… – шутливо-замогильным голосом выдал Марик и почему-то посмотрел на Никиту.

Шон его словно не услышала.

– …И я поняла, что есть города и страны, где рождаются люди с живыми душами, открытыми страстями, яркими чувствами… Где не здороваются и извиняются лет двести одними и теми же словами…

– Виноват, насчет «извиняются» – согласен на сто процентов! – отреагировал Марик. – У нас вместо «сорри» и матерком могут, и по морде…

– Так, Циммер-дриммер… – начал было Витек, но Шон перебила его, горячо продолжив:

– Я понимаю твою иронию, да-да, понимаю… Но ты не знаешь, как это – будничная, равнодушная вежливость одинаковых уродов, бродящих по одинаковым улицам!.. Пусть матом, пусть по морде!.. Зато чувствуешь, что живой! Понимаешь, нет? А в Суонзи только сдыхать хорошо. Глянешь по сторонам – ну ничего не жалко…

– Я у таком мисти тоже був, – вдруг тихо, не поднимая головы, вставил Харалдай. – Красногоровка Кировоградской области называется…

– Вот… – Шон на несколько секунд замолчала, словно собираясь с мыслями. – Конечно, я не сразу сказала себе – все, уеду жить только в Россию и все такое… Просто начала читать книжки, смотреть старые русские фильмы…

– А там упоминалось, что сортиры, пардон, в основном – на улице? – искренне поинтересовался Марик. – При крайне низкой среднегодовой температуре…

– Жидомасон, смени фасон, – среагировал Витек.

– И правда, Ароныч, ты б того… – миролюбиво присоединился шаман. – Интересно ж…

– Умолкаю-умолкаю… – поспешно развел руками Циммершлюз. – Я лишь так, для поддержания дискуссии…

– Все там было, не переживай, – Шон говорила все горячей и убежденней. – И не только о сральниках, которые тебя так волнуют… О страшной войне и трудной жизни, о разлуках и каторгах! И чем больше я узнавала о России, тем сильнее чувствовала – это моя страна!.. И скажу сразу – я ни одной минуты не жалела, что переехала сюда, ясно?!

– Наш человек! – не сдержался Витек.

А Шон от волнения сделала несколько глотков уже остывшего чая.

– Папиросы, подстаканники – это просто мода, игра, не считай меня идиоткой, Циммершлюз… Для меня ценнее другое – здесь, в России, я чувствую, что живу! Понимаешь? Каждый день, каждую секунду!.. Эта страна – живое сердце Земли, конечности у которой отмирают… Даже не так – уже отмерли!..

Марик поднял руку, как ученик на уроке.

– Можно? А тебе не приходило в голову, моя милая русско-британская Шура, что все это очень индивидуально и ты просто мало где была? Например, Никите, как я понимаю, очень понравилось в Лондоне…

– Понравилось!.. Мало ли! – вмешался Витек. – Я вон в Турции отдыхал, так мне тоже понравилось! А что? Правильно устроено – русские люди отдыхают, чурки, как положено, им прислуживают. И все включено, ешь, пей, сколько душе угодно, без копеечного западного жлобства! Но это совсем другое, ты, еврей, не путай…

– В Европе женщины вообще не кончают, – без всякого перехода расширила тему Шон. – Только вид делают…

– Позвольте с вами не согласиться… – не выдержал Марик, но англичанка не дала ему договорить.

– Помолчи, что ты можешь об этом знать – ты не женщина… Так вот, женщине, чтобы чувствовать, нужен нерв жизни, природные, если хочешь – животные ощущения, этот… насыщенный эмоциональный фон, одним словом!.. Женщина же кончает не пиздой, а левым полушарием мозга, это все знают…

Никита, который сидел как на иголках, с того момента, как в рассказе Шон зазвенели интимные интонации, вздрогнул и посмотрел на Витю Иконникова. Но тот излучал радостное спокойствие – очевидно, идеологией их отношений с Шон был здоровый ницшеанский цинизм.

– Одного того, что Россия научила меня кончать, достаточно, чтобы я обожала ее до смерти! Вы все – мужчины, вам этого не понять… А случилось это четыре года назад на станции Москва-Товарная. Я там случайно в три часа ночи оказалась…

– Если б я ото оказался у три часа ночи на станции Москва-Товарная, я б и сам, прости, Боже, кончив бы, – серьезно произнес Харалдай, покачав головой. – Два раза…

– Дело было так… – начала Шон.

Никита, который до конца надеялся, что англичанка обойдется без деталей, испытал острое желание встать и убежать, но не решился.

– Иду по путям… Темно, ветер воет, как умирающая собака… – Голос Шон задрожал от волнения. – Где-то звенят, сцепливаясь, вагоны… И – ни души… Вдруг слышу: «Стой, сука!..» Я замерла, ноги приятно так онемели… «Сымай пальто!.. Ставай раком!..»

Шон выдержала драматичную паузу.

– Их было двое… Господи, как же я боялась!.. И как мне было хорошо!.. Я чувствовала себя самой беззащитной крупинкой огромного мира – продрогшей, этой… поруганной и задыхающейся от наслаждения!.. И это наслаждение пахло – никогда не забуду – шпалами, соляркой и морозным железом… Я еще не знала, убьют они меня или отпустят, а уже поняла – вот она, настоящая жизнь!! Вот оно – счастье!!

Марик, не сдержавшись, согнулся, давясь хрипловатым смехом. Шон оскорбленно замолчала.

– Извини… – Он прикусил губу, но все равно, не сдержавшись, прыснул, и на глазах его выступили слезы. – Все, все, извини…

– А что тут смешного, мудила? – грубо спросила Шон, и лицо ее посерело от внезапной злобы.

Марик не ответил, прикусив губу и смахивая ладонью слезы.

– Да, в самом деле, а что смешного? – с очень нехорошими нотками в голосе повторил вслед за подружкой Витек.

Циммершлюз выставил перед собой руки, словно прося мира.

– Все, все, виноват… Без комментариев… Шура, продолжай, сделай одолжение… Ты остановилась на фразе «Вот оно, счастье!»…

– Нет, ты сначала объясни, какого хуя ты ржешь! – процедила Шон.

– Вот именно, – отчеканил Витек.

– Хлопцы, девчата… – просительно начал шаман.

– Погоди, Харалдай, пусть он скажет, – оборвал его Витек и поднял на Марика холодные серые глаза.

– Ладно, – тот перестал смеяться и откинулся на стуле. – Что именно тебя интересует, партайгеноссе Витя?

– С какой стати ты глумишься над святыми чувствами Шон к моей стране, вот что меня интересует! Может, заодно вообще пойму, за что вы, жиды, так ненавидите Россию…

Марик немного помолчал, задумчиво поигрывая неприкуренной сигаркой.

– Ты ошибаешься, Виктуар. Я люблю Россию. Но, как бы тебе сказать подоходчивей… за другое.

– Это за что, например?

Лицо Циммершлюза стало совсем серьезным. Он явно не шутил.

– За что?.. За доброе мужество ее людей, например. Это редко встречается… За то, что в беде она лучше, чем в благоденствии. За чувство необъятного могущества. За порывистость жеста, если ты понимаешь, о чем я… Да мало ли, долго можно перечислять… Но никто, – голос Марика налился стальной чеканностью, – никто и никогда не заставит меня думать, что это хорошо, когда пара уголовников насилует девушку на обледенелых шпалах… Что в великой стране туалеты могут быть деревянными сараюшками с дырой для задницы. Запомни: ни одна духовность мира не искупит пьяного безбожия, разгильдяйства и уголовного привкуса, которые лохмотьями висят на теле России.

– Ты еще давай… – начал было Витек.

– Помолчи, – в голосе Марика вдруг прорезалась такая могучая властность, что Витек осекся на полуслове, а Никита и вовсе окаменел. – Я не договорил. Ты прав, я действительно считаю, что все равно, где живет человек – в Гренландии или в Гондурасе. Главное, чтобы он помнил, что он – представитель Бога на Земле. Посол, а не раб, что бы там ни мычали попы всех мастей… И его главная задача – прожить свою собственную жизнь светло и уверенно. Построить крепкий дом, в котором поселится любовь женщины и голоса детей. Посадить сад, в котором осенью созреют сочные яблоки. Не забывать, что спина должна быть прямой, а ворот рубашки – чистым. Стол должен быть накрыт так, чтобы за него не стыдно было пригласить Бога, если он неожиданно постучит в дверь. А вести себя надлежит, словно все умершие близкие смотрят на тебя в эту минуту. Короче, в человеке все должно быть прекрасно… – Голос Циммершлюза снова стал прежним – мягким и задумчивым. – Кстати, до сих пор не пойму – Чехов… Он знал или талант действительно может быть настолько великим и мудрым?..

Еврей замолчал. Молчали и все остальные. Стало заметно, как в тишине едва слышно гудит перегревшийся проектор. Наконец, Марик улыбнулся.

– Ладно, мои юные славянские друзья, – мягко произнес он, – не буду вас больше напрягать. Мне просто очень хотелось бы, чтобы вы не дали одурачить себя тем, кто делит людей на динамовцев и спартаковцев. И не присягали фантомам. А думали о том, как откупиться от этого гнусного мира и прожить свои жизни в счастье, красивой свободе и любви. К сожалению, – он со вздохом поднялся со стула, – пока что я в этом смысле могу быть относительно спокоен лишь за Харалдая… А сейчас, как говорится, разрешите вас оставить. Только давай без обид, Шон, ладно? Устал я что-то. А о Копейкине ты мне уже раз восемь рассказывала…

– Так я ж того… слайды сделала… – вяло возразила Шон.

– Да хоть кино о нем сними, мне безразлично… Нет его, понимаешь? Выдумка он. Спокойной ночи…

И Марик Циммершлюз беззвучно исчез на лестнице.

– Вот паразит! – с обидой выдохнула Шон после паузы. – Все настроение пересрал…

– Да ладно тебе, – Витек, как ни странно, сказал это мягко и, Никите показалось, даже виновато. – Циммершлюз, он хоть и жид, а мужик вообще нормальный. А в твоего Копейкина я и сам не верю.

– Да? А хули тогда здесь расселся?

– А что, нельзя? Может, мне просто интересно…

– А если интересно – так не гавкай!

Шон клацнула выключателем, и кухня погрузилась в полумрак. Но, в отличие от прошлого раза, в нем не было ничего романтического. Лишь экран над мойкой засиял ярким желтым квадратом.

Допотопный аппарат клацнул, и в луче света возникла фигура худого человека в брезентовом рыбацком дождевике.

– Первое упоминание о старике Копейкине появилось в газете «Weekle Gerald» в 1904 году, – уверенным лекторским голосом начала Шон, и Никита вдруг вспомнил, что она училась в каком-то педучилище, – вот они откуда, эти интонации! – Газета издавалась в городке Стиллуотер, население которого состояло в основном из переселенцев с восточного побережья, людей религиозных и консервативных. Поэтому власти обвинили Джошуа Манипенни – так его имя звучит на английском – в том, что он смущает жителей недостойными разговорами, и попросту выгнали его, запретив возвращаться в городок когда бы то ни было. И на всякий случай поместили в газетке его фотографию, чтобы каждый мог опознать изгнанника. Сейчас я увеличу изображение…

Проектор снова клацнул, и теперь лицо человека на коричневатом от времени фото можно было рассмотреть лучше.

У него было худое обветренное лицо и длинная узкая борода. Внимательные глазки смотрели на неизвестного фотографа хитро и насмешливо.

– Типичный чортяка… – мрачно буркнул из угла Харалдай.

– На этого… дядю Сэма похож! – оживился Витек. – С америкосовских плакатов!

– А я, кажется, эту фамилию уже слышал, – неуверенно произнес Никита. – Да, точно, так звали секретаршу Джеймса Бонда. Вернее, не его секретаршу, а…

Шон довольно кивнула.

– Молодцы, врубаетесь. Существует версия, что для известных американских плакатов 1917 года позировал именно Джошуа Манипенни. А фамилия в Бондиане говорит о его связях с Ми-6. Или с производителями самих фильмов. Я лично думаю – и с тем, и с другим…

– Что-то уж больно крутой старикашка вырисовывается, – ухмыльнулся Витек. Но было видно, что ему тоже интересно.

– Так вот, жители городка осудили и выгнали его, – продолжила Шон. – А через месяц в Оклахоме началась нефтяная лихорадка, туда хлынул поток авантюристов, нефтяников и просто бандитов. И Стиллуотер за полгода оброс салунами, публичными домами и оружейными лавками. От прежнего целомудрия там не осталось и следа, но… – Шон подняла крупный палец, – интересно другое! Шериф, выдворявший Манипенни из городка, и главный редактор «Weekly Gerald» Джек Уоллес, то есть те двое, которые непосредственно общались со стариком, обогатились в рекордно быстрые сроки и сразу же переехали в Нью-Йорк, где оба стали видными и успешными финансистами… Теперь смотрим сюда, – картинка на экране со щелчком поменялась, – качество плохое, мне пацаны делали компьютерное увеличение…

Одна из фигурок, копошащихся в огромном зале с высоким потолком и узкими окнами, была обведена кружком, иначе выделить ее среди остальных было бы просто невозможно.

– Нью-Йорк, помещение Нью-Йоркской фондовой биржи. 23 октября 1929 года, ровно за сутки до первого обвала рынка перед Великой депрессией… Смотрите внимательней… – Проектор снова клацнул, и фигурки на снимке стали намного крупнее. Старик с козлиной бородкой, стоявший в окружении нескольких человек в котелках, действительно казался похожим на этого самого Манипенни, хотя из-за увеличения картинка была зернистой и невыразительной. – Видите людей вокруг старика? Назовите это случайностью, но именно эти четыре человека неслыханно обогатились в первые дни кризиса, заранее продав дорогие активы и переведя их за океан, во Францию и Швейцарию. Фамилий я сейчас не помню, но у меня где-то записано, я проверяла…

– Погоди, Шур, не гони… – Витек выглядел задумчивым. – Я что-то со временем запутался. Это сколько же лет прошло от нефтяного бума до Великой депрессии?

– Неважно, – пожала крепкими плечами Шон. – Лет двадцать. Может, больше… Копейкин не меняется и не стареет.

– Да ладно тебе… – Витек с хрустом потянулся на стуле. – Жидомасонская мистификация, я с самого начала говорил…

– Это не мистификация, – твердо возразила Шон. – Я еще не все показала. Вот, смотрите…

Слайды на экране стали меняться быстро – Шон включила автоматический режим. А сама продолжила комментировать, стоя рядом.

– Узнаете? Рядом с Манипенни – Генри Форд. Еще совсем молодой и никому не известный… А это уже Россия, Волжское торговое товарищество, Яков Копейкин с купцами Шамовым и Юнусовым, главными нуворишами того времени. А эта уже новее, с Фредом Трампом…

На снимке рядом с козлоподобным стариком в дождевике сидел бледный невыразительный парень.

– Это который Дональд? – поправил Витек.

– Это который Фред, отец Дональда, тогда еще не миллионер, а сын бедных немецких эмигрантов… – Шон явно была довольна произведенным эффектом. – Ну, и наконец, для самых недоверчивых. Тех, кто много пиздит… – добавила она для ясности и дважды клацнула переключателем.

На первом снимке тощий хитроглазый старик стоял рядом с молодым и почти не лысым Борисом Березовским, на втором – разговаривал с человеком, которого Никита узнал не сразу, лишь через минуту сообразив, что это не кто иной, как Билл Гейтс.

– Одни жиды… – сокрушенно вздохнул Витек.

Харалдай произнес бурятское заклинание и сделал руками сложное ритуальное движение.

Шон такая реакция явно вдохновила.

– Так вот, – твердо произнесла она и закурила прикушенную уголком рта папиросу. – Я заказала экспертизу в экспертно-криминалистическом центре Москвы. Помнишь, я у тебя еще денег просила?..

– Я думал, тебе на что-то бабское, – ответил Витек. – Знал бы, что на эту фигню, в жизни б не дал…

– На всех этих снимках – лицо одного и того же человека! Поняли, блядь?.. – Шон триумфально оглядела сидящих вокруг стола мужчин. – Так что теперь прошу относиться к моей мечте серьезно, без разных смехуечков…

Шаман произнес еще одно заклинание – почему-то с сильным украинским акцентом и уже тише, себе под нос.

– А что за мечта, Шон? Я так и не понял… – решился спросить Никита. Снимки загадочного старика, честно говоря, произвели на него впечатление.

– Копейкин постоянно перемещается по миру, – уверенно начала Шон. Чувствовалось, что она все это уже рассказывала много раз, но с удовольствием повторит. – Но чаще всего появляется в странах, где набирает обороты финансовый бум. С девяностых годов это конечно же прежде всего Россия. И даже не просто Россия, а Москва, я потому сюда из Иваново и переехала… Он – Дух Денег, с большой буквы, врубаешься?.. Бродит по улицам городов и высматривает тех, кто жаждет встречи с ним. Как я, например…

Витек иронично хмыкнул, но Шон никак на это не отреагировала.

– Его внешний вид не меняется: длинный бесформенный плащ, узкая борода, а главное – глаза! Ты видел, как он смотрит?!

– А дальше что? – Никита так ничего и не понял.

– А дальше, – у Шон от волнения заслезились глаза. – Он подходит и спрашивает: «Wonna money-penny?»… Это – как пароль, понимаешь? Или как ритуал… Короче, я знаю, я чувствую, что он сейчас здесь, я имею в виду – в городе! Он бродит совсем рядом! И я его совсем скоро встречу, что бы эти мудаки ни говорили…

– Ой, Шура, доця, храни тебя Боже… – очень не по-шамански произнес Харалдай.

– Выбранному старик Копейкин открывает тайну быстрого обогащения и, говорят, дает специальный талисман…

– Какой талисман?.. – Никите передалось волнение англичанки. И еще на него повеяло близостью чуда, а он уже знал это странное ощущение.

– О, Никит, и ты туда же!.. – засмеялся Витек. – Что, довольна, дура-лошадь? Задурила нормальному человеку голову?..

– Хайло закрой! – огрызнулась Шон и повернулась к Никите. – Я точно не знаю. Большинство источников – хотя их вообще в мире очень мало, сам понимаешь, – говорят, что маленькую монетку, ну, типа копейку… Но это не точно. Точно известно другое – на человека почти сразу обрушивается огромное, несметное богатство…

– Это сколько же денег эксперты Мирового Куратора потратили на то, чтобы внедрить эту поганку в умы народных масс! Подумать страшно… – покачал головой Витек.

– А скажите… – начал Никита и тут же пожалел, что раскрыл рот.

– Ну чего? – уставилась на него Шон. – Говори уж, раз начал! Только не «выкай» мне, заебал уже…

– Я тогда не понял, – сказал Никита, мучительно покраснев. – Так ты приехала в Россию ради свободы духа или чтобы встретить… Ну, чтобы разбогатеть?..

– Так это ж одно и то же! – Шон смотрела на него, как на дурачка. – Ты что – мальчик, сам не понимаешь? Деньги, большие деньги – это и есть окончательная, полная свобода! И почувствовать это можно, только живя среди свободы, без всяких пиздоватых финансовых законов, традиций и условностей!..

– Да зачем тебе большие деньги, телка ты! – Витек сокрушенно хлопнул ладонями по коленям. – Думаешь, они тебя что – умнее сделают? Или счастливей?!

– Ты больше с Циммершлюзом общайся… – угрюмо ответила Шон.

– А что? – насторожился Витек.

– Ничего. Скоро его словами заговоришь и не заметишь!

Никита конечно же сразу вспомнил недавние разговоры в баре, но говорить ничего не стал. Потому что заодно вспомнил, что заработал сорок тысяч долларов, а во дворе стоит «его “бентли”». И все это случилось сегодня.

«Господи, какой же он длинный, этот день, – подумал он, чувствуя наваливающуюся усталость. – Наверное, самый длинный в моей жизни…»

– Во всяком случае, с большими деньгами мне все будет похуй, – твердо произнесла Шон, продолжая дискуссию.

– Что, и я? – спросил Витек.

При этом он улыбался, но как-то не очень уверенно.

На лице англичанки заиграла совершенно похабная ухмылка:

– Не дождешься. Пошли спать, кобелина…

И она уверенным мужским движением выключила проектор.

* * *

К хорошему привыкаешь быстро. А у Никиты, как ни крути, в последнее время все было хорошо. Если за первые две недели ему пришлось играть лишь дважды – на дне рождения одного министра и по случаю освобождения из тюрьмы худого человека с волевым лицом, который отсидел 12 лет, но украденные миллионы так и не отдал, – то теперь расписание «концертов», как торжественно и чуть издевательски называл их Циммершлюз, постоянно висело, придавленное сувенирным магнитом, на металлическом боку холодильника в огромной кухне-гостиной под стеклянным куполом и то и дело пополнялось новыми записями, сделанными четким, как у бухгалтера, почерком «продюсера».

С того дня, как Марик подобрал его, продрогшего, злобного и прококаиненного, на осенней улице, прошло три месяца, но Никите казалось – два года, не меньше, столько всего успело произойти.

Совсем недавние страхи и сомнения куда-то попросту исчезли. Сами собой. Никита привычно просыпался в огромной квартире, обязательно простаивал несколько минут у панорамного окна – Москва далеко внизу теперь была зимней, заснеженной и оттого невыразимо прекрасной, – затем бежал купаться в бассейн, с которым Харалдай постоянно творил разные чудеса («…Вода – штука волшебна… – скромно потупясь, говорил он. – Там и робыть ничего особенного не треба…»), накинув халат, пил заваренный растрепанной Шон чай и готовился к новому дню.

Выступления давались ему все легче – сказался опыт гастрольных поездок с Бакланом. Теперь Никита, кладя пальцы на клавиши, уже не думал о тех, для кого играл, а привычно писал свое собственное письмо миру, как всегда делал раньше. Но толпа все равно каждый раз восторженно цепенела, и ощущение собственной власти – мимолетной, фантомной и даже частично подневольной – оказалось неожиданно приятным.

Кроме того, Марик относился к своим продюсерским обязанностям добросовестно и даже с энтузиазмом. Однажды в пентхаусе появились невероятно энергичная женщина-журналист и огромный очкастый фотограф с печатью усталого презрения на лице. Никита отвечал на вопросы сбивчиво и тупо, то и дело мучительно краснея, а фотографа и вовсе боялся, но через три недели в очень модном «глянце» появилась статья «Музыка для богатых», в которой все было очень даже красиво и гладко.

– Молодцы. Могут, продажные твари, когда захотят, – удовлетворенно улыбнулся Циммершлюз, прочитав статью. – Все, как я заказывал, – модно, в меру эпатажно, и – ни слова так называемой правды…

Потом было еще несколько заметок и даже съемка на телевидении, в программе самой Нюши Барчук. Нюшу Никита боялся до икоты. Но известная ведущая, которую он знал по снимкам в Интернете, где она обязательно либо показывала всем голую грудь, либо стояла раком, оказалась на удивление милой и дружелюбной девушкой. Когда она через полтора месяца бросилась с моста (ходили слухи, что ее убили), Никита искренне расстроился и даже, сидя за «Ямахой» у окна гостиной, выпустил в мир пронзительную мелодию, надеясь, что Нюшина душа, пролетая над безжалостной Москвой, услышит ее и улыбнется…

Наверное, следует сказать несколько слов о деньгах. Они появились у Никиты слишком быстро и в слишком большом количестве, чтобы он успел почувствовать что-нибудь, похожее на радость. Стянутые бумажными банковскими ленточками пачки долларов в беспорядке валялись на мраморном подоконнике, пока Шон во время очередной уборки не сложила их в несколько ровных стопок. За все время Никита разорвал ленту лишь на одной пачке. Зато часто, сидя перед окном в наушниках и перебирая клавиши, говорил бабушке, как бы он хотел купить ей что-нибудь по-настоящему дорогое и хорошее. Бабушка была рядом. Ее улыбка говорила, что ей конечно же ничего такого не нужно. И Никита грустил, вдруг осознав, что самое страшное сиротство – это не тогда, когда тебя не балуют, а тогда, когда ты сам уже не сможешь купить секунду радости тому, кого любишь…

«Бентли» сиротливо зимовал во дворе, покрытый тяжелой шапкой снега. Никита катался на нем лишь три раза, да и то потому, что его заставил Циммершлюз. Машина, конечно, была роскошной. Правда, неимоверно ревела при разгоне, но рев был не надрывным, а мягким и богатым и дарил ощущение уверенного могущества, которого Никите никогда прежде не приходилось испытывать.

Как и того, что принято называть известностью. А после телеинтервью с Барчук на него то и дело оглядывались на улице. Конечно, к нему не бросалась с визгом толпа фанатов, как к какому-нибудь Киркорову или Боре Моисееву. Скорее всего, люди просто понимали, что где-то видели его лицо, и начинали вспоминать, где именно и по какому поводу. Но все же один раз, когда он подошел к «бентли», три румяные от мороза студенточки попросили у него автограф. С Никитой это случилось впервые в жизни, и он в радостном смущении долго копался в карманах в поисках ручки, прежде чем вспомнил, что ее у него не было…

Многое он узнал и о соседях по пентхаусу.

Его поразило, что Витек работал не грузчиком или охранником в ближайшем супермаркете, а делал карьеру в солидной финансовой фирме, и за ним, одетым в хороший костюм и продуманного цвета галстук, каждое утро заезжала служебная машина.

Шон, как выяснилось, нигде не работала. В ожидании встречи со сказочным богом денег в рыбацком дождевике англичанка «занималась домом» – покупала продукты, готовила, убирала все комнаты и стирала в двух дорогих машинах, притаившихся в спрятанном от глаз специальном помещении, не только постельное белье, но и одежду мужчин. К последнему стеснительный Никита привыкал долго и даже пытался сопротивляться, но Шон сразу пресекла эти попытки дружелюбной матерной тирадой, и он смирился.

Загадочный малороссийский шаман Анатолий Макарович был симпатичен Никите с самого начала. Он днями уютно расхаживал по пентхаусу в спортивном костюме и войлочных шлепанцах, довольно часто колдовал на кухне, когда там никого не было, но, даже бормоча заклинания над плитой, был похож на положительного пролетария, решившего в выходной день сварить кастрюлю борща.

Менялся он, лишь когда к нему приводили очередного клиента.

Придавленные железобетонной реальностью миллиардеры в сопровождении охраны выходили из их лифта раз или два в неделю, пряча хмурые лица, исчезали за дверью харалдаевской квартиры, и оттуда долго – иногда по три часа кряду – доносился звон бубна и резкие горловые выкрики шамана. (Никита уже знал, что эти вопли называются «камланием» и являются чем-то вроде пропуска в пограничную зону духа.)

Но спросить о Харалдае он решился только у Марика, когда они пили виски с соком перед одним из выступлений.

– Харалдай у нас – мужчина с биографией, – уважительно отозвался еврей. – А что именно тебя интересует?

– Ну как?.. – Никита даже немного растерялся. – Разве это не странно – полтавский автослесарь становится шаманом. Да еще почему-то бурятским…

– Подумаешь… – Марик элегантно передернул худыми плечами. – А не странно, когда испуганный тверской мальчик, похоронивший бабушку, становится звездой столичной элитарной культуры? Жизнь…

Возразить по существу было нечего, но ответа на Никитины вопросы это не давало.

– Впрочем, если тебе действительно интересно, – словно подслушав его мысли, продолжил Марик, – то Харалдай стал шаманом в тюрьме…

– Кстати, а за что он сидел? – не удержался Никита.

– В приличном обществе такие вопросы вообще-то задавать не принято. Но поскольку тобой движет не низкое злорадство, отвечу. По секрету, само собой… Если не ошибаюсь, он проломил голову одному из товарищей по работе. Тот, неумело похмелившись, назвал его рогоносцем. Не так грубо, конечно, на полтавский манер, но сути это не меняет… А Харалдай тогда на удивление остро переживал измену близкой женщины, да и монтировка случайно оказалась под рукой…

– Все равно не понимаю, – признался Никита. – Как можно стать шаманом в тюрьме?..

– Да очень просто, – ответил Марик, с наслаждением отпивая из высокого стакана. – Знание ему передал настоящий шаман. В смысле – наследственный, из этнических бурятов… Они сидели вместе.

Никите показалось, что Циммершлюз над ним издевается.

– Настоящий шаман сидел в тюрьме, вы хотите сказать?

– Ну да, а что такого?

– А за что, вы, конечно, не знаете…

– Случайно знаю, – признался Циммершлюз. – Харалдай как-то проговорился. Только это – тоже сугубо между нами, я тебя прошу… Он – шаман в смысле – принес в ритуальную жертву экскаваторщика…

– Какого экскаваторщика?.. – оторопел Никита.

– Из строительной бригады. Те на берегу Байкала что-то не то рыли, не то укрепляли… Экскаваторщик, разумеется, на самом деле был не экскаваторщик, а фантомная инкарнация злого духа Ямды, но адвокаты недоработали, вот шаману пожизненку и припаяли. За доброе дело, если разобраться. Просто судья была женщина, на нее подробности процедуры очень сильное впечатление произвели… Вот… – Марик беззаботно закурил. – А поскольку он знал, что из тюрьмы не выйдет, то ему следовало кому-то передать знание. Тут-то наш Харалдай ему и подвернулся. А что? Человек вдумчивый, положительный, без вредных привычек. Так что, сам видишь, – ничего сверхъестественного…

Больше Никита ни о чем расспрашивать не стал. Хотя детали смерти экскаваторщика и будоражили фантазию…

Он продолжал вежливо здороваться с Харалдаем, но тот однажды сам заговорил с ним, заканчивая приготовление субботнего бурхун-тэге.

– Чуеш, Никита, – он говорил, опустив глаза и немного стесняясь. – Я тут подумав… Можэ, уже время шось из твоим цым… проклятием сделать? Ну, снять его, у смысле… Шоб ты соби жил дальше, як уси люди…

– Вы… – Никита замер, чувствуя, как горит огнем его калечное сердце. – Вы думаете, что у вас получится?..

– Та, конечно, получится… – Харалдай продолжал смущенно прятать глаза. – Там ничого такого особенного нету…

Он произнес это так, словно речь шла о ремонте выключателя или утюга.

– Главное, шоб ты был ну… готовый…

– Я пока не готов… Извините… – пробормотал покрасневший Никита и поспешил уйти к себе.

Больше Харалдай никогда не пытался говорить с ним на эту тему.

Так, постепенно и понемногу, Никита узнавал все больше о своих новых друзьях, с которыми делил кров и пищу в центре укутанной снежным одеялом столицы.

Что же касается самого Марика Циммершлюза, то он так часто бывал рядом, что начинало казаться – он был рядом всегда.

Поначалу он упорно пытался научить Никиту буржуазности. Началось с гардероба.

– Слушай, так нельзя выглядеть, – с кривой полуулыбкой настаивал Марик. – Это неприлично, в конце концов! Ты похож на абитуриента из Могилева…

– Почему именно из Могилева? – спрашивал измученный спором Никита.

– Ну, из поселка Мухоедово Белгородской области, если тебе легче… Так у них хоть оправдание есть – бедность. Хотя, конечно, это не оправдание… Но ты! Ты же модный московский композитор! Звезда бомонда! Почитай, что о тебе пресса пишет!.. А ты одеваешься, как филателист-неудачник. Тебя в приличные дома пускают только потому, что ты – со мной…

– Но почему, почему я не могу одеваться так, как мне хочется?!

– То есть?.. – элегантно пожимал плечами Марик. – Да потому, что это неприлично! Ты же считаешь себя верующим человеком, в конце концов…

– А вера тут при чем? – обалдел Никита.

– Как это – при чем? Сам, что ли, не понимаешь? Свинство получается – Бог тебе столько дал, а ты – в турецких джинсах!..

Спорить с ним было тяжело, но мысль о том, чтобы оставить в каком-нибудь бутике час времени и тысячу долларов ради новых штанов, казалась Никите дикой.

– Ладно, хрен с тобой… – горестно сдался Циммершлюз. – Будем косить под творческое презрение к условностям. Хотя лично я бы за такое в помоях топил…

С идеей записать музыку дело обстояло сложнее. Об этом Марик говорил часто и без своей обычной улыбочки.

– Не будь идиотом, виртуоз-любитель, – настаивал он. – Далеко не факт, что золотой дождь Божьей Милости будет вечным… И в кого ты превратишься без него? В низкорослого параноика на морально устаревшем «бентли»?.. В конце концов, я лицо заинтересованное, ты мне за квартиру платишь…

Никита был непреклонен. Хотя и сам не мог объяснить, почему. Почти каждый вечер, перед сном, он представлял, что бабушка сидит на краешке его кровати, и вел с ней долгие разговоры именно об этом. Но говорил он один – от невидимой бабушки исходили не рецепты выживания в мире либерального капитализма, а лишь теплые дуновения, сотканные из вечности и доброй любви…

А Циммершлюз не сдавался.

– Надеюсь, ты согласен, что твоя музыка – дар Божий?

Никита неуверенно кивал.

– А если так, то кто сказал тебе, что ты имеешь право скрывать его от миллионов людей? Что это за богемное чистоплюйство?! Или ты думаешь, что пачки иностранных денег, которые ты, как пациент дурдома, складываешь стопочкой на подоконнике, сами по себе являются гарантией жизненного успеха?

– А разве нет? – удивлялся Никита. – То есть я, конечно, так не формулировал, но… я же за три месяца заработал больше, чем средний человек за десять лет…

– Тебе, наверное, неприятно будет это узнать, но мертвые деньги имеют свойство таять, как снег на московских тротуарах… – негромко произнес Марик, словно открыл Никите заветную тайну.

– Что значит – мертвые?..

– Те, которые не превращаются в радость для себя и тех, кого любишь, не становятся деревом и камнем в стене твоего дома, золотым ожерельем на шее твоей любимой… Да ладно, я тебе это уже сто раз говорил!.. А вот что я забыл сказать, так это то, что молодость человека тает так же быстро. Даже еще быстрее. Серьезно… Оглянуться не успеешь, как превратишься в ворчливого старикашку с плохими зубами, который будет рассказывать попутчику в электричке, что когда-то давно был богатым и знаменитым…

От такого прогноза Никита поежился. И даже не сообразил, как возразить.

– Ладно, дам тебе еще месяц-другой. На то, чтобы поумнеть… – улыбнулся Циммершлюз.

Вообще-то Никите было с ним легко, и он даже часто думал, какое это редкое счастье – иметь такого понимающего и заботливого друга. Но все равно от еврея, несмотря на его ироничную легкомысленность, веяло темной тайной, и это ощущение порой заставляло сердце сжиматься в испуганной тревоге…

Никита поначалу принимал его за паранойю, но оказалось, что если даже это и так, то он не единственный параноик в пентхаусе.

В один из вечеров он привычно поднялся на «таблетку», где уже сидели невеселые Витек, Шон и Харалдай. Пахло вкусно до головокружения – англичанка приготовила расстегаи с семгой. По куполу в вышине с отвратительным шорохом сползали мутные и рыхлые глыбы последнего снега – март уже месяц топил столицу в грязной воде, не желая превращаться в пахнущий молодой надеждой апрель.

– О, привет, Никита Иваныч, – бодро приветствовал его Витек. – Шурка сегодня расстаралась. Налетай, пока не остыло. И обязательно – с водочкой, а то от этой погоды на душе параша полная…

Никита не заставил себя долго уговаривать. После согревшей душу стопки расстегай таял во рту.

– Я вот ребятам рассказывал, – заговорил Витек. – Помнишь, Циммершлюз нам втирал насчет преимущества бытовой культуры над культурой духовной? Ну, туалетами во дворах попрекал и все такое…

Никита неопределенно кивнул – говорить на серьезные темы ему не хотелось.

– Так вот, – продолжил Иконников. – К нам сегодня на семинар человек приехал – наш региональный представитель «в странах Балтии». – «Страны Балтии» он произнес с чисто русской недоброй иронией. – Так, с виду – нормальный парень, в бизнесе рубит, ничего не скажу, аккуратный… Эдгаром зовут. Так вот, закончился семинар, разбрелись мы, как говорится, для неофициального общения, я его и спрашиваю: «Эдгар, дружище, ты, вообще, как – по-эстонски того, разговариваешь?» Он минут пять помолчал… «Та, раскофарифаю», – отвечает…

Витек так хорошо имитировал прибалтийский говор, что Никита не выдержал, улыбнулся.

– Я тогда говорю: «А скажи что-нибудь!» Мне просто интересно было, ну, для общего развития. Он опять помолчал. «Што скасать?» – «Да откуда я знаю, – говорю. – Что угодно. Что-нибудь из разговорной лексики…» Он так равнодушно, знаешь, плечами пожал и выдал что-то вроде «раги-фраги-тенус-мяги», я не запомнил, конечно… «А что это значит?» – спрашиваю. А он просто так, спокойно, без улыбки отвечает: «Хфатит срать, медфеть идьет…» Ну не придурок, скажи?! – выплеснул праведное возмущение Витек. – И я что – должен считать его высшим существом только потому, что он подмышки бреет чаще меня?! Извините, что за столом говорю…

Тут уж рассмеялись все, даже шаман, который до этого сидел в невеселой задумчивости.

– Вообще-то о другом говорили, – угрюмо напомнила Шон, когда все отсмеялись и снова стало тихо.

Никита насторожился.

– Верно, о другом… – Витек заговорил совсем по-другому, с невеселой задумчивостью. – Никит, слушай, вот ты сейчас с Циммером часто контачишь, скажи: тебя в нем ничего не настораживает?

– В каком смысле? – спросил Никита, хотя отлично понимал, в каком. Слово было подобрано идеально – «настораживает».

– Ну вот, смотри… – Виктор Иконников с готовностью пустился в разъяснения. – Если так посмотреть, то Циммершлюз – золото, а не человек, да? Для нас всех – так точно. Меня на перспективную работу устроил, Харалдаю клиентуру подогнал, из тебя, можно сказать, звезду сделал… Шурке на хозяйство тоже не скаредничает. Верно я говорю? – Он посмотрел на Шон, и та увесисто кивнула. – Вот… А вот все равно что-то меня в нем напрягает – и точка! Стараюсь понять, что именно, – не могу!.. А оно напрягает! – Витек задумчиво налил водки всем, кроме шамана (тот в последнее время вообще не пил). – Я, конечно, поначалу думал, что все дело в его жидовстве. Так нет же! Вот главбух моего отдела Витя Коган… Жид Жидович!.. А мы с ним чуть ли не приятели – кофе вместе пьем, о футболе разговариваем… И при этом – никаких напрягов!..

– Говорю вам, Циммершлюз что-то затевает, – угрюмо заговорила англичанка, опрокинув стопку и занюхав тыльной стороной ладони. – Какую-то поганку. Я нутром чую… И Никита тогда был прав. Ну, помните, когда говорил, что он нас выбрал не просто так. Я об этом дофига думаю…

– И чего надумала? – хмыкнул Витек.

– Ничего пока, – угрюмо призналась Шон и закурила «беломорину».

– А ты что молчишь, Харалдай? – не унимался Витек. – Где оно, твое знаменитое сверхзнание, а?!

– Знание при мне, не переживай, Витя, – негромко, но твердо ответил шаман. – А разговоры оци мени зовсим не нравляться…

– Это почему же? – зло прищурился Витек. – Может, ты с ним в доле?

– Глупости усякие говоришь, – Харалдай поднял спокойные глаза. – И сам про то знаешь… А из Аронычем мы усе у доле…

– Это верно, – неохотно согласился Витек. – Но что-то здесь все равно нечисто… Как думаешь, Никита?

Никита пожал плечами.

– Не знаю даже… Что-то такое я чувствую, это правда. А с другой стороны – Марик нам действительно как родной, ты сам сказал…

– Все, пошли сопли!.. – сердито поморщилась Шон. – Вы мужики или кто?!

– Ну ты, дура-лошадь, не хами! – одернул подружку Витек. – Имеешь что сказать – вперед, а нет – помолчи лучше… – Он нагнулся ниже к Никите: – Помнишь, у тебя версия была? Ну, насчет того, что мы – сироты?..

– Проехали, – грубо перебила Шон. – Сироты они! Мои-то папка-мамка живы, хоть и говноеды редкие…

– Я извиняюсь, мои тоже ще живуть, слава Богу… – застенчиво отозвался шаман. – Стареньки вже, конечно, но живуть. Полтавська область, село Вышеньки… Я их поддерживаю, ясное дело, гроши посылаю…

– Да, это отпадает, – тоном вдумчивого киношного следователя произнес Иконников. – А что тогда? Может, даты рождения?

– Тоже мимо. – Шон выдохнула ядовитое облако и раздавила окурок в пепельнице. – Мне как-то нехуй делать было, я сопоставила. И даты разные, и места, и даже знаки зодиака… В другом нужно разгадку искать.

– Это в чем, например? – иронично хмыкнул Витек.

– Еще не знаю, – угрюмо призналась Шон. – Например, у него в ванной зеркала нет…

– И что?

– А как он бреется? Нет, вот как он бреется?!

– Как бреется, как бреется, – ухмыльнулся Иконников. – Электробритвой! Сидя в кресле перед телевизором, я сам как-то видел… И вообще – зеркало зачем-то приплела…

– И дверь у него одна всегда закрыта! Наглухо!.. – не сдавалась англичанка.

– Какая дверь?! Это выход на технический балкон! Вот же дура-баба…

– Вообще-то… – неуверенно начал Никита, – я немного расслабился, когда начал деньги зарабатывать. Нет, серьезно – половину получаю я, половину – Марик, а это вполне серьезные деньги…

– Верно, тут не подкопаешься, – серьезно согласился Витек. – Паразитировать на чужом труде – у еврейцев любимое дело! Я ему тоже отстегиваю, только по-другому. Зарплата моя, а бонусы по дивидендам – я же на фирме уже партнер – пополам. Выходит нехило… А ты, Шурка, даже не начинай! С тобой тоже все ясно!.. Четверых мужиков кормишь-обстирываешь! Да еще и помещение на тебе, а тут квадратов сколько? Тыщи три? Больше? Так что с тобой Циммершлюз тоже не в накладе…

– Так, ну усе… – чуть хлопнув себя ладонями по коленям, шаман неторопливо и уверенно поднялся. – Вы як хотите, а я пишов. Спасибо за пирожки, Шура…

– Ты чего, Харалдай, обиделся, что ли? – не понял Витек. – Кончай! Мы же не только о себе – о тебе тоже думаем!

– Глупости вы ото думаете… – укоризненно выдохнул шаман. – А я за спиною в Ароныча таки разговоры вести не буду…

И он медленно пошел к лестнице.

– Утэ-Бабай не велит? – шутливо крикнул Витек ему в спину.

– Не велит! – вдруг прогремел обернувшийся Харалдай совсем другим, не своим голосом, и воздух вокруг словно наполнился странным электрическим дрожанием. Перед друзьями стоял не полтавский автослесарь в спортивном костюме, а грозный проводник неведомых сил, живущих добром, но способных уничтожить.

У Никиты по спине пробежало несколько невидимых испуганных мурашек.

Улыбка Вити Иконникова застыла у него на физиономии, превратившись в глупую гримасу. Шон замерла, не поднимая глаз.

Постояв несколько секунд в абсолютной тишине, Харалдай повернулся и ушел, уютно хлопая задниками домашних шлепанцев.

…А Марик в тот день явился поздно, и Шон пришлось разогревать для него расстегаи в микроволновке…

…Так пролетела и теперь никак не могла прорваться к весне та московская зима – самая странная в недолгой жизни Никиты Бугрова.

Но в мелькании похожих дней и маленьких домашних открытий ярко, как кровинка на снегу, выделялось одно-единственное событие.

Дней десять назад Никита играл на роскошном корпоративе, посвященном не то снижению каких-то непонятных квот, не то увеличению еще более загадочных тарифов. Одним из главных персонажей действа был предприниматель Коржов – огромный шумный мужик с грубым, словно выструганным небесным рубанком, лицом и тяжелым, как свинцовое грузило, взглядом. На Коржове был очень дорогой, но мятый костюм, отчего сразу становилось ясно, что он ходит в одной и той же одежде и в офис, и на вечеринки. Говорил он мало, но громче всех, двигался стремительно, и Никите показалось, что даже партнеры его немного побаиваются. В этом не было бы ничего особенного – за время выступлений Никите пришлось повидать немало жутковатых московских персонажей, и он научился забывать о них, как только отзвучит музыка и довольный Марик клацнет замками заветного кейса, но…

В этом месте воспоминаний в Никитиной душе всегда радостной болью начинало пульсировать невидимое многоточие.

Рядом с Коржовым то и дело появлялась девушка – хрупкий русоволосый ангел в облаке синего шелка. И каждое ее появление вызывало в душе Никиты жаркую, ни на что не похожую судорогу. Он, как маньяк, весь вечер выискивал в толпе гостей ее легкую фигуру, не понимая и даже не стараясь понять, что с ним происходит. Сладкая мука длилась долго, бесконечно долго, а потом девушка вдруг оказалась совсем рядом, и их взгляды встретились…

И мир исчез. Нет, наоборот – появился… Нет, даже не так – он просто состоял теперь только из них двоих, и еще – из Никитиного сумасшествия, не имеющего ни имени, ни меры…

У нее были черные, с золотым отливом глаза… На виске пульсировала жилка… Губы чуть приоткрылись, словно выдохнув короткую тайну… Русая прядь упала на лицо… Шелк платья дрогнул под порывом волшебного ветра…

– Что, на молодую коржовскую супругу засмотрелся? – Вынырнувший из толпы Циммершлюз взял Никиту за локоть. – Как художник художника – понимаю. Но не советую. Он мужчина серьезный и, говорят, с очень дурным характером. Думаю, не врут… К тому же нам – на манеж, на манеж, музыку – в массу, денежки – в кассу…

Еврей потянул его за руку сквозь толпу, но Никита знал, чувствовал – она смотрит вслед, смотрит не отрываясь, и жилка на ее виске подрагивает в такт его сердцу…

Он не помнит, что и как играл в тот вечер, но все прошло хорошо. А сразу после выступления Марик, как назло, начал в суетливой спешке тащить его домой, хотя обычно поступал наоборот, советуя побродить среди чужих полупьяных людей в дорогой одежде (он называл это «приобщиться к цивилизованной жизни»).

Никита не спорил, но двигался, как под гипнозом, то и дело вскидывая голову в надежде разглядеть ее…

У него получилось. Она была далеко, но стояла неподвижно посреди колышущегося моря спин и физиономий. Она смотрела на него. Она не улыбалась. Она не мигала. Она…

Всю дорогу домой Никита просидел молча, откинув голову на кожаный мерседесовский подголовник и не слыша ни слова из бодрой болтовни Марика. Но главное понял, лишь когда они вышли из машины в промозглую зимне-весеннюю ночь. И застыл, потрясенный…

Все. Это. Время. Он. Не чувствовал. Проклятия.

Оно – ненадолго исчезнувшее и оттого втройне болючее – с хрустом врезалось в сердце только здесь, на парковке, словно рожденное механическим звуком захлопнувшейся дверцы…

* * *

На следующем выступлении ее не было. Никита даже не шарил глазами по большому, тонущему в уютном полумраке залу, потому что чувствовал: она где-то далеко, за сотни километров, за семью электронными замками и печатями, которые на удивление быстро освоили и научились продавать русские охранные агентства.

Он не расстроился, так было даже легче. Как было легче не думать о том, что она – жена олигарха Коржова, неприятного властного человека с бугристой спиной. Как было легче не знать ее имени, один звук которого, казалось, мог разрушить его, Никиты, робкую тайну…

Без этого все было, как обычно – тупая боль проклятия в груди, подключенная к сложной звуковой системе «Ямаха», неунывающий Циммершлюз с пока еще пустым кейсом в руке, заполненный солидными гостями зал…

Сегодня Никита выступал не в начале праздника, а ближе к концу. К тому же его попросили поиграть дольше, чем обычно (после яростного торга с организаторами Марик согласился и дал отмашку), так как отмечали какую-то эпохальную сделку с могущественным японским мегасиндикатом.

– Сделай милость, Никита Иваныч, – веселился Циммершлюз, – доведи янычаров до слез праведных. Гонорар – не скажу, что двойной, но где-то близко…

Когда к ним подошла Полина, Никита не удивился. Они уже встречались на мероприятиях три или четыре раза – девочка явно вытоптала себе устойчивое место под жестоким рыночным солнцем.

Сегодня она выглядела не так, как всегда, – очень уж строгий, почти мужской костюм, ненужные очки, волосы туго стянуты на затылке.

– Добрый вечер, – радостно улыбнулась девушка, обращаясь вроде бы сразу к ним двоим, но при этом глядя только на Никиту. – Знаете, я так рада вас видеть… Честное слово…

Никита пробормотал что-то похожее на приветствие и чуть смущенно поправил тумблеры инструмента, которые совсем не нужно было поправлять.

– Здравствуйте, Полина, – пророкотал Марик, вроде бы невзначай проводя ладонью по рукаву ее пиджака. – Роскошно выглядите. Я всегда говорил, что офисно-учительский минимализм – самая сексуальная в мире форма одежды!.. Как говорится, в тихом омуте… Ну, вы понимаете… Хотите шампанского?

– Очень, – девушка произнесла это искренне, но без вульгарной готовности ко всему на свете. – Вот только не получится. Появлюсь в баре – шефу обязательно донесут! А он этого не одобряет. Мягко говоря…

– Какие проблемы! – пропел Циммершлюз. – Дайте мне лишь несколько минут… – И он уплыл в направлении столиков с напитками.

Возникла неловкая пауза.

– А вы разве не на себя работаете? – спросил Никита.

– Если бы… – вздохнула Полина. – Это лишь мечта, которая так скорее всего мечтой и останется… Шоу «Мистерия». Слышали, наверное?

– Погодите… – Никита даже растерялся на секунду. – А это случайно не Шакальского контора?

– Именно, – грустно улыбнулась девушка. – И боюсь, совершенно не случайно… А вы с ним конечно же знакомы…

– Почему – конечно же? – насторожился Никита, чувствуя, что краснеет. – Просто знаком…

– Я в том смысле, что вы же – звезда, – спокойно объяснила Полина. – Со звездами он всегда такой лапочка-лапочка, а вот всех остальных – нас то есть – вообще за людей не считает…

В ее голосе прозвучала не взрослая горечь, а детская обида, и Никита ощутил что-то похожее на жалость и нежность к этой почти незнакомой девочке. И сам немного удивился этому.

– Ой, только вы ему не говорите! – спохватилась Полина. – Ладно? Не говорите, пожалуйста!.. А то он просто возьмет и…

– Да что вы! Конечно же не скажу! Да я и не вижусь с ним, в общем-то вы неправильно поняли… Он, по-моему, мерзкий злобный пидор! – не сдержался Никита.

Полина чуть пожала плечами.

– Это как раз неважно, в нашем бизнесе много геев. Но при этом вовсе не обязательно быть такой мелочной тварью…

– Извините, что так долго, молодые люди… Зато – не с пустыми руками!..

Появившийся Марик с цирковой ловкостью нес не только три полных бокала, но и неизвестно где украденную бутылку «Moet et Chandon». Почти полную.

– Надеюсь, вы не скучали? – Он бросил на Никиту и Полину два очень коротких, но цепких взгляда и аккуратно пристроил бутылку между своим любимым кейсом и синтезатором. – Сколько у нас времени, маленькая хозяйка большого бала?

Полина бросила взгляд на строгие, явно подобранные под костюм часы.

– Почти двадцать минут. Восемнадцать, если точно…

– Тогда, – Циммершлюз прикоснулся к безукоризненной бабочке и поднял бокал: – За любовь, которая не продается, и за деньги, на которые мы купим все остальное!..

Игралось Никите легко.

Он хотел было начать с Японии – с таинственных созвучий непохожей на остальной мир земли, но вместо этого пальцы сами заговорили о совсем молоденькой девочке, которая надела деловой костюм в надежде выпросить у мира толстых дядек чуточку денег, об извращенце Шакальском, которому она эти деньги покорно отнесет, о тысячах мальчишек и девчонок, которые тоже притворяются взрослыми в этом городе, не верящем слезам и потому не прощающем детства…

И сам не заметил, как заиграл совсем о другом – о напряженно вскинувшем лицо черноглазом чуде, чужой жене, синей бусинке, прокатившейся по его странной судьбе, чтобы исчезнуть навсегда…

Деловая публика послушно оцепенела после первых же аккордов, а когда музыка смолкла, оживала медленно и неохотно. Раздалось несколько неуверенных первых хлопков, и тут же зааплодировали все, а над залом прошелестело: «Бугров… Бугров…»

Но так бывало каждый раз, поэтому Никита не удивился и не испытал особой радости. Еще несколько месяцев назад он понял, что совсем не тщеславен, и даже не знал, радоваться этому или наоборот…

Упаковывая синтезатор, он увидел вдали идущего к нему Марика. Обычно в таких случаях тот вскидывал потяжелевший кейс, победно поглаживая его другой рукой. Это уже стало у них чем-то вроде традиции. Но сейчас Циммершлюз небрежно зажал кейс под мышкой и разговаривал по мобильному. И выглядел при этом очень озабоченным. Что-то явно случилось.

«Неужели я провалил выступление? – с тоскливой тревогой подумал Никита. – Но ведь приняли-то хорошо…»

– Все – банзай! – отчеканил подошедший Циммершлюз. Но лицо его оставалось непривычно напряженным. – Слушай, тут такое дело… В общем, мне нужно уехать. Ненадолго, но срочно… Ты же на колесах!

Никита согласился, что они сегодня поедут на «бентли» при условии, что за рулем будет Циммершлюз. В другой ситуации он бы возмутился, но сейчас ему было не по себе – он еще ни разу не видел еврея таким напряженно-серьезным.

– Доеду, какие проблемы…

– Ну и отлично, – даже говоря с ним, Марик без улыбки думал о чем-то своем, тягостном и тревожном.

– Что-нибудь случилось? – не удержавшись, спросил Никита.

– Что?.. А, нет, так… Текущие дела… – Было видно, что это неправда и Циммершлюз о чем-то напряженно думает. – Чемодан ты заберешь?

– Как скажешь, – пожал плечами Никита. Он уже встревожился не на шутку, но спросить Марика, в чем дело, не решался.

– Отлично. Держи… – Тот сунул ему непривычно тяжелый кейс. – Только я тут, не подумав, пообещал этой… ну, Полине, что мы ее подвезем, ты уж прости…

«Так вот оно что!.. – сразу расслабился Никита. – Все сватает меня, жучило. И ведь целый спектакль устроил, надо же…»

Но вслух сказать ничего не успел.

Перед ними выросла странная делегация. Два японца – совсем старый и помоложе – стояли впереди, двое – сразу за ними. Все четверо были в черных костюмах и белых рубашках. Держались они неестественно ровно, словно военнопленные перед расстрелом. На смуглых лицах застыла гримаса легкого недовольства.

– Господин Куронаяги хочет лично высказать свое восхищение вашим талантом, – выскочившая откуда-то из-за спины старика женщина-переводчик была похожа на цивилизованную узбечку и говорила по-русски без акцента, – и поблагодарить за несколько волшебных минут, позволивших ему отвлечься от мелочной суеты и подумать об истинной красоте жизни…

– Поклонись татаро-монголу, пианист… – забубнил над ухом Циммершлюз. – Красиво ведь излагает…

Никита не стал кланяться.

– Поблагодарите от меня господина… – начал он.

– Куронаяги… – с готовностью подсказала «узбечка».

– …господина Куронаяги и скажите, что я счастлив, что моя музыка нашла путь к сердцу даже такого… э-э-э… зрелого и могущественного человека, как он.

Спутники старого самурая явно понимали по-русски, потому что одобрительно загудели. Но резко умолкли, стоило тому пошевелиться. Он достал из кармана очень тонкую платиновую коробочку (почти в такой же певец Баклан носил кокаин) и с поклоном – едва заметным и коротким, как судорога, – протянул Никите вынутую из нее строгую черно-белую визитку с багровым пятнышком логотипа.

– Господин Куронаяги также просит разрешения поинтересоваться, принадлежат ли кому-либо, кроме вас, права на вашу музыку. Вопрос вызван не постыдным любопытством, а тем фактом, что один из филиалов компании в городе Осака специализируется на записи и продвижении на рынок Европы и Соединенных Штатов современной инструментальной музыки…

Было ясно, что все инструкции переводчица получила заранее, но оттого, что Куронаяги, которому на вид было лет сто, за все время ни разу не открыл рта, казалось, что он общается с ней телепатически.

– Дело в том, что я не записываю свою музыку. – Никита мог поклясться, что слышал, как Циммершлюз у него за спиной заскрипел зубами. – Только исполняю. Поэтому проблемы прав на нее не существует…

Старик едва заметно дернул головой.

– В таком случае, – переводчица заговорила так, словно заранее знала ответ Никиты, – если вы пересмотрите свое отношение, господин Куронаяги надеется быть первым, кто об этом узнает. Саенара…

И они исчезли раньше, чем Никита успел вежливо поклониться.

«Все-таки они инопланетяне, эти японцы, – подумал он. – И как они только так жить могут?..»

– Отдай, а то потеряешь, – Циммершлюз выхватил из пальцев Никиты визитку и быстро спрятал ее в карман. – Все, я помчался, дома встретимся. Держи деньги. И смотри – девочку не обижай!..

– Какая у вас машина потрясающая!.. – искренне выдохнула Полина.

До этого она долго, минут двадцать, молчала, мечтательно откинувшись в огромном кожаном кресле и глядя в окно.

– Спасибо, – вежливо ответил Никита.

Полина, как выяснилось, жила в Строгино, не так уж близко к родному небоскребу, но пробок не было, и Никита вел машину почти что с удовольствием. Он уже месяц как понял, что больше всего в «бентли» ему нравится рокот двигателя, отдаленно напоминающий мотоциклетный рев, родной и навеки запретный, но гнал от себя эту мысль изо всех сил – она каждый раз мстила мучительным хрустом в сердце…

– Нет, правда… – задумчиво сказала Полина. – Знаете, я часто думаю – как интересно! Ведь есть люди, которые живут совсем не так, как все. Как я… Как тысячи других… Вот вы, например!

– Я? – вздрогнул Никита и покосился на девушку.

Отработав акцию, она переоделась и к ждущему на парковке Никите пришла совсем другой. Без дурацких очков, в яркой вязаной шапочке поверх распущенных волос и короткой шубке она выглядела совсем молодой и трогательно-беззащитной. Мужской костюм в аккуратном чехле лежал на заднем сиденье, вместе с уложенным в черный пластиковый гроб синтезатором и набитым деньгами чемоданчиком Циммершлюза.

– Ну да, – продолжала Полина со странной задумчивостью. – Мне кажется, люди делятся на тех, кто живет, и тех, кто выживает. А это так отвратительно. Выживать, в смысле… Я знаю, потому что сама выживаю. От одной подачки босса до другой, от одного вагона метро – до следующего… Сейчас вот – от одного чужого праздника – до другого… И так – все время, день за днем. А что будет дальше – вообще неизвестно… Жуть, да?

Пока Никита думал, что ответить, девушка снова заговорила:

– А вы живете смело и правильно… Серьезно, я ведь много думала об этом. И сейчас лишний раз убедилась. Когда вашу машину увидела…

– А при чем здесь машина? – спросил Никита.

– При том, – спокойно сказала Полина, – что на «бентли», куда бы ты ни ехал, все равно едешь от одной победы к другой. А на метро можно приехать только из дождливого понедельника в слякотный вторник… Вы только не думайте, я не жалуюсь, просто размышляю вслух. Правда, звучу, как озлобленная неудачница, сама слышу. Больше не буду, извините…

Никита не был ребенком. Он чувствовал, что сейчас ему достаточно остановить машину у обочины, включить «аварийки» и просто повернуться к девушке. И та припадет к нему, задыхаясь от благодарности и случайного мимолетного счастья. Но у его души была своя секретная таблетка от жизни – чужая жена в голубом платье, неподвижный взгляд ее влажных черных глаз из чужой толпы… Поэтому милая рыжеволосая девочка на соседнем сиденье казалась всего лишь доверчивой младшей сестренкой, подружкой по обиде на несправедливый и жестокий мир.

– Говори мне «ты», пожалуйста… – неожиданно для самого себя сказал Никита.

– Я постараюсь.

Полина отвернулась от окна и теперь смотрела прямо на него. Покраснев, Никита чуть сильнее нажал на газ, и «бентли» благодарно взревел…

…Двор, в котором они остановились, был не хуже и не лучше тысячи московских дворов – обледенелый палисад, желтые квадраты окон, бронированная дверь над разбитыми бетонными ступенями крыльца…

– Вы здесь живете? В смысле – ты здесь живешь? – спросил Никита, выйдя из машины и подавая девушке ее тяжелую сумку и зачехленные плечики.

– Снимаю квартиру, – ответила Полина. – Спасибо вам, Никита. В смысле – тебе… Слушай, ты не дашь мне номер сотового? Только не подумай ничего такого, это – для работы, сейчас тебя хотят все самые богатые клиенты…

– А у меня… нет сотового… – глупо запнувшись, ответил Никита.

Это было правдой. Последний дешевенький «Самсунг» с копейками на счету исчез вместе с проданной Циммершлюзом зеленой «микрой». Но Полина, похоже, ему не поверила.

– Да, конечно… – торопливо ответила она и виновато улыбнулась. – Извини. Спасибо тебе, ты замечательный. И – пока…

Быстро повернувшись, она взбежала на крыльцо – кто-то как раз выходил из подъезда – и исчезла за медленно закрывшимся бронещитом.

А Никиту всю обратную дорогу не покидало ощущение, что он, нарушив мимолетный завет Марика, все-таки обидел девочку, причем жестоко и незаслуженно. «Все, завтра куплю телефон», – решил он, въехав во двор, и от этой простой мысли на душе, как ни странно, стало легче.

Уже идя со стоянки к ярко освещенной двери входа с кейсом в одной руке и тяжелым синтезатором – в другой, он замер. На крыльце явно что-то происходило. А подобное в их охраняемом, как генштаб, дворе случалось нечасто. Вернее – такого не случалось никогда. Жильцы элитного небоскреба явно расстреливали всю ненависть своих закаленных душ в других местах и добирались домой обессиленно-корректными. А доносящиеся с крыльца мужские голоса были полны энергичной злобы. Никита вспомнил о лежащих в портфеле деньгах и огляделся. Но фигуры автоматчика, которая обычно маячила на расстоянии выстрела, как назло, не увидел. А через секунду это было уже неважно. Потому что Никита узнал в одном из говорящих Циммершлюза…

«Ямаху» в тяжелом футляре он осторожно поставил на расчищенный бетон стоянки и с кейсом в руке подобрался поближе к крыльцу, пригибаясь и прячась за сияющими от мороза громадами «мерседесов» и джипов. Теперь ему было видно и слышно все.

Марик был в одном костюме, словно вышел на секунду, проводить гостя до вызванного такси. Но на его вечно беззаботном лице застыла гримаса такой яростной ненависти, что Никита поразился. Напротив Марика в вызывающе дуэльной позе застыла огромная (так, во всяком случае, показалось Никите) бесформенная фигура в странном одеянии до пят и инквизиторском капюшоне. Наверное, следовало немедленно броситься на помощь другу, и Никита уже был готов сделать это, но раздавшиеся голоса снова заставили его замереть.

– Все равно ведь не уйду… – У незнакомца в капюшоне был скрипучий старческий голос, в котором слышалась наглая хитринка. – Девка – моя, сам знаешь… Отдай по-хорошему. С ней – уйду, а иначе – никак!..

Вместо ответа Марик вдруг очень сильно ударил стоявшего напротив типа кулаком в лицо. Тот упал с крыльца, ударившись головой о бетонную ступеньку, и Никита обреченно подумал, что сейчас им с Циммершлюзом предстоит вывозить на пустырь труп, спрятав его в лакированном багажнике «бентли», но незнакомец на удивление легко поднялся. Так, словно вообще не падал. Марик не дал ему опомниться, тут же, ловко спрыгнув с крыльца, ударил еще раз, ухватив за плечо, резко развернул и пнул ногой в зад. На этот раз тип в капюшоне поднимался медленно и словно нехотя, но, выпрямившись, опять упрямо стал перед Циммершлюзом.

– Врешь, чернокрылый… – Его хриплый голос одновременно звучал злобно и весело, так в кино разговаривают пираты. – Что мое – то мое, это всем давно известно. Не отдашь – ответ держать придется, так что подумай…

– Отвечу, – вместе с облаком морозного пара выдохнул Марик. – А рядом со мной твоего нет. Исчезни…

– Не трепыхайся, – проскрипел неукротимый незнакомец. – Я ведь ее по-любому возьму, сам знаешь…

Марик не стал размениваться на слова, снова нанеся два страшных удара – ногой в промежность и кулаком снизу, прямо в лицо. Тип рухнул на обледенелую плитку и протяжно взвыл, а Марик стремительно развернулся и исчез за прозрачной дверью подъезда.

«Интересно, где он так драться научился? – подумал пораженный Никита. – С ума сойти…»

Он осторожно привстал и выглянул из-за машины. Теперь фигуру незнакомца можно было рассмотреть получше. Тот был в отвратительном и длинном не то плаще, не то дождевике неопределенного цвета, из-под которого торчали ноги в мешковатых штанах и стоптанных, как у бродяги, ботинках. Было странно, что он вообще сумел проникнуть в охраняемый двор. Никита хотел уже вернуться за синтезатором и прошмыгнуть в подъезд, но тип в капюшоне вдруг пошевелился и принялся довольно бодро подниматься на ноги, суетливо отряхивая ледяную пыль со своей хламиды.

Оказавшись на ногах, он отрывисто глянул на дверь подъезда, что-то пробормотал (Никита не расслышал, что именно) и, закинув длинные руки за спину, неожиданно бодро пошел по бетонной дорожке, ведущей от дома.

Никита присел, прижавшись спиной к капоту чужой машины и ненавидя себя за то, что сердце по-бабьи испуганно забухало в груди. Незнакомец не должен был заметить его и не заметил, шаркающей походкой пройдя мимо и направляясь к выходу из двора. Но пройдя уже метров сорок, вдруг замер на несколько секунд, словно мучительно сомневаясь, а затем резко развернулся и пошел назад, прямо к Никите.

Когда он был совсем рядом, Никита поднялся, готовый к самому худшему. Странно, но если он о чем-то и забыл в этот момент, то именно о кейсе с двойным гонораром.

А через секунду забыл и обо всем остальном. Потому что подошедший незнакомец откинул капюшон, оставшись в совершенно гнусного вида старой шляпе.

У него было злобно-требовательное лицо дяди Сэма. Застывшая на морозе козлиная бородка смотрела вбок, глаза буравили Никиту с наглой молодой силой.

Он был точно таким, как на всех своих фотографиях. И как бы сильно ни бил его Марик, никакого следа на пергаментной коже эти удары не оставили.

– Ну что, хочешь копеечку? – со сладкой издевкой пропел старик, гипнотически вглядываясь в испуганные Никитины глаза. – Хочешь, знаю… А вот не дам!..

И он, резко развернувшись, зашаркал прочь, сцепив за спиной длинные худые руки…

* * *

Никита выпал из лифта в коридор пентхауса сам не свой. Не выпуская из рук тяжелой «Ямахи» и кейса, прошел по коридору к двери Марика, несколько раз грубо пнул ее тупым носком ботинка. Грохот был омерзительный, но никто не отозвался. Никита снова согнул ногу в колене, но ударить не успел, услышав такой знакомый ироничный голос:

– Мужчина с чемоданом, не хулиганьте, я милицию вызову! Ликеро-водочный уже закрыт… Зато могу предложить вам бокал очень достойного красного вина с французским сыром…

Циммершлюз улыбался, облокотившись на перила бетонной «таблетки», и был очень похож на капитана белоснежного лайнера, со снисходительным превосходством смотрящего с палубы на туземца, приплывшего на плетеном плотике торговать бананами.

Никита с грохотом опустил на пол синтезатор, не сняв куртки, взбежал по лестнице на кухню – взъерошенный, задыхающийся, растерянно-яростный…

Циммершлюз был наверху один. И излучал такую беззаботность, что Никите на секунду показалось, что минуту назад, там, на морозном крыльце, он видел совсем другого человека. Но – лишь на секунду…

– Что с вами, маэстро? – весело спросил Циммершлюз. – Казенные деньги потеряли?

Вместо ответа Никита швырнул ему кейс. Швырнул специально очень низко, к ногам, но Марик ухитрился в неимоверном наклоне подхватить кейс у самого пола и тут же выпрямиться, не утратив при этом элегантности.

– Только не говорите, что мадам Полина ответила вам грубым отказом. – Он ловко раскрыл кейс, мгновенно изучил его содержимое и аккуратно закрыл. – Все равно не поверю…

– Веселишься? – так и не отдышавшись, пробормотал Никита.

– Стараюсь по мере сил… – ответил Марик, но улыбка уже сползала с его худого лица. – У тебя действительно что-то случилось?

– Случилось… – Никита вдруг почувствовал, что ему нестерпимо жарко, сорвал с плеч куртку, вытер ладонью взмокший лоб. – Но не у меня. Я все видел там, внизу…

– Ну, умеешь ты напугать, натурал-интеллигент… – Циммершлюз умело изобразил облегчение, опустился в кресло, закинув ногу за ногу, закурил. – Да, пришлось призвать к порядку одного крайне невоспитанного типа. Причем исключительно гуманными методами, ты сам видел…

– Хватит кривляться, – Никита пришел в себя и чувствовал злость, ясную и холодную, как текущая из крана вода. – Как ты мог? Она же ждет, она живет этим…

– Как все-таки насчет красного вина? – Марик потянулся через стол за бутылкой. – «Шато ле Раль» пятого года, вполне даже приличное…

– Слушай, хватит!.. – Никита сильно ударил ладонью по столу, даже не почувствовав боли.

Марик преспокойно плеснул вина в бокал и поднес его к губам.

– Никита, веди себя прилично, прошу тебя… Я понимаю, ты человек творческий, талантливый, да и воздержание тебе не на пользу…

– Ты знаешь, о чем я говорю, – Никита постарался произнести это как можно спокойнее и тверже.

– Понятия не имею, – пожал плечами Циммершлюз. – Сделай милость, объясни. Только спокойно, если можно, а то ты похож на обманутого вкладчика, который опоздал на автобус…

– Ты прогнал пришедшего к Шон старика Копейкина, – глядя прямо в черные глаза еврея, отчеканил Никита. – Избил и прогнал. Только не говори, что это был не он, его нельзя не узнать! Ты предал Шон!.. Да, конечно, она неприятная и грубая тетка, ругается матом и пьет водку, но… Ты же сам нас учил – каждый имеет право на свою главную мечту!.. Ведь учил?! И она, Шон, считает тебя своим другом! А ты… Ты… Теперь я понимаю: ты поступишь так с каждым из нас – со мной, с Витей Иконниковым, с Харалдаем!..

Марик чуть поморщился.

– Перестань, Никита, ты говоришь жестокие и несправедливые вещи…

– А ты их делаешь! – оборвал Никита. – Что хуже?!

Марик немного помолчал, задумчиво разглядывая вино в бокале.

– Знаешь, я могу все объяснить… Действительно могу. Но сейчас мне, честно говоря, очень неохота…

– Не ебет. Придется.

Марик поднял глаза, Никита крутанулся на стуле. Витек и Шон стояли рядом у лестницы.

– Причем прямо сейчас и без жидовской брехни. Понял меня?

В глазах Витька застыла холодная спокойная ярость. Шон казалась неживой – не девушка, а тряпичное чучело ведьмы.

– Зови Харалдая, – приказал ей Витек, но, не дождавшись реакции, сам громко закричал: – Харалдай!.. Харалдай!..

– Тута я, – тихий голос шамана прозвучал совсем рядом. Он вышел из темноты за стеной кухни. – Давно вже. Водою занимався…

– Ну все, обложили… – шутливо отреагировал Марик. – Сдаюсь…

– Не зубоскаль, Циммер, – процедил сквозь зубы Витек. – Не доводи до греха…

Марик перестал улыбаться, но выглядел при этом не испуганным, а непривычно грустным.

– Только пожалуйста, антисемит Витя, не бросайся на меня, ладно? Я и так уже сегодня дрался – вон Никита видел. А это так отвратительно… Не будешь?

– Посмотрим по ситуации, – жестко ответил Витек и, подойдя ближе к столу, кивнул в сторону Никиты: – Он правду сказал? Хотя что я спрашиваю? Ясное дело, правду… Ну и что теперь прикажешь с тобой сделать?

«А ведь он убьет его, – со странным спокойствием понял Никита. – Вот прямо сейчас возьмет и убьет…»

– Витя, не психуй. Пожалуйста… – тихо попросил он.

– Я про то же самое хотив сказать, – негромко согласился шаман, присевший на табурет в темном углу. – Давайте по-мирному… Як люди…

Шон за все время не пошевелилась и не издала ни звука, из-за чего казалось, что ее просто нет.

– А я спокойный, – очень нехорошим тоном ответил Витек. – Давно таким спокойным не был… Мы с вами, дурачье, все гадали – что да почему, да? Вот сейчас все и узнаем… Узнаем, узнаем, Циммершлюз, не сомневайся. Даже если мне придется из тебя кишки выпустить…

– Как ты отвратительно выражаешься… – поморщился Марик и с видимым сожалением поставил недопитый бокал на стол. – Ужас…

– Ужас будет, когда я не говорить, а действовать начну!! Понял, ты, жидяра?!! – очень страшно заорал Витек.

Марик устало потер ладонью покрытое вечерней щетиной лицо.

– Ну что я тебе смогу объяснить в таком состоянии, сам подумай… Да и вообще, все вы какие-то напряженные… Сядьте-ка за стол, выпьем вина, все спокойно обсудим…

Движение за спиной Никита почувствовал на миг раньше, чем все остальные. Но сделать ничего все равно не успел. Вдруг ожившая Шон уверенным жестом кухарки вынула из деревянной подставки самый большой нож и, шагнув к Марику, с утробным всхлипом рубанула его сверху вниз, целясь прямо по центру головы.

То, что началось дальше, было сном. Во всяком случае, психика Никиты отказывалась осознавать, что это происходит на самом деле. Да и застывший с открытым ртом Витек явно чувствовал что-то похожее.

Шон не могла промахнуться. Но она промахнулась. Потому что Марик каким-то фантастическим образом оказался не в кресле, где был долю секунды назад, а рядом с ним. Обезумевшая Шон резко вскинула нож, но его огромное лезвие просвистело в воздухе, опять не причинив никакого вреда Циммершлюзу, сделавшему едва уловимое движение. Завыв, англичанка сделала еще несколько выпадов и рубящих движений – и снова без всякого результата. При этом Марик ни разу к ней не прикоснулся, не закрылся блоком, не попытался выбить нож. Это было не умение драться, а какое-то непостижимое небесное кунг-фу, превращающее поножовщину в магический танец, в котором участвуют женщина с кинжалом и мужчина, неуязвимый для ее оружия. Казалось, этот танец будет длиться бесконечно, но он прекратился – резко и неожиданно. Шон устала и, хрипло дыша, замерла посреди кухни, беспомощно опустив руки. Нож с отвратительным лязгом упал на пол.

Марик провел ладонью по лацкану пиджака, хотя тот вовсе не был помятым.

– Ну все, все… – с отеческой теплотой сказал он. – Шура, девочка моя, успокойся. Пожалуйста… И, – он оглядел обалдевших Витю, Никиту и Харалдая, – попрошу всех одеться, господа, мы уезжаем. Придется посетить одно дивное место…

К «мерседесу» они подошли вчетвером – шаман неожиданно отказался выходить из дому.

– Оно мени без надобности, – спокойно объяснил он.

– Даже так?! – взвился Витек. – Ну-ну… А ты, Харалдай, очень скурвился за последнее время. Сам-то хоть замечаешь?

– Оставь его, – мягко сказал Марик. – Он не скурвился, а просто стал мудрее…

Словно в подтверждение этих слов шаман поднял пухлые пролетарские ладони на уровень лица и пропел что-то заунывно-фольклорное.

…Ехать пришлось недолго, но дороги Никита все равно не запомнил. Они с Витьком забрались на тесноватое заднее сиденье, оставив переднее кресло бледной и напряженной, как струна, Шон. Несмотря на подозрительность ситуации, никто не сказал ни слова. Лишь один раз Никита нагнулся к Витьку и шепотом спросил:

– Ты хоть что-то понимаешь?..

Но тот только нервно дернул плечом и заскрипел зубами.

Марик остановил машину в совершенно жутком месте – тупиковый проулок заканчивался мрачным, тускло освещенным трехэтажным зданием с наполовину облущенными кафельными стенами. После теплого салона мороз казался лютым, ледяной мартовский снег хрустел под ногами, как битое стекло, выли на ущербную луну невидимые дворняги.

Шон закурила папиросу, сплюнув на снег.

– Где это мы? – подозрительно спросил Витек, оглядываясь. – Циммершлюз, опять туману напускаешь? Смотри…

Впрочем, прежнего задора в его голосе не было – он явно еще не до конца пришел в себя после увиденного на кухне.

– Наоборот, – без улыбки ответил Марик. – Куда уж яснее! Вы же все момента истины желали, если я не ошибаюсь…

– Знаю я твои истины… – чуть слышно буркнул Витек.

– Так что теперь получите, мои юные друзья. Добро пожаловать в дом скорби, филиал городского морга номер четыре. На внешний вид не смотрите. Все равно самых богатых клиентов сюда привозят – сервис хороший… Главное – с охраной договориться.

Но никакой охраны у поднятого шлагбаума не было. Фанерная будка выглядела так, словно последний часовой покинул ее лет сорок назад, – выбитые стекла, покосившаяся обледенелая крыша, обрывки проводов.

– Есть кто живой? – негромко крикнул Витек.

– Не шумите, гражданин Иконников, – тихо сказал Циммершлюз. – Живые нам как раз без надобности. Мы не к ним…

Он толкнул старую, обитую войлоком дверь, из-за которой повеяло тошнотворно-сладковатым теплом, и уверенно шагнул внутрь. Шон и Витек, не раздумывая, вошли следом.

«Что я здесь делаю? Бред какой-то…» – с запоздалым ужасом подумал Никита, последним переступая порог заведения.

В следующую же секунду его психика, спасаясь от безумия, отказалась верить в реальность происходящего.

В центре холла, за истертым канцелярским столом сидел огромный лысый мужик в грязно-белом халате с закатанными рукавами и жадно ел человечину (во всяком случае, в первые секунды Никита готов был поклясться, что это именно так). Лицо мужика выражало сосредоточенное удовлетворение, крепкие желтые зубы с механической равномерностью отрывали от багрового мосла и пережевывали рваные ломти мяса. Тонущий в полумраке цинково-деревянный коридор за его спиной уходил в вечность.

Чуть попятившись, Никита покосился на спутников. На скулах Вити Иконникова вздулись волевые желваки, даже в глазах Шон сквозь оцепенение проступили искры визгливого женского испуга. И лишь Циммершлюз излучал обычный бодрый позитив.

– Здравствуйте, уважаемый! – приветливо сказал он, расстегивая дубленку.

Мужик, не удивившись, уставился на вошедших злым взглядом и, дернув кадыком, проглотил недожеванный мясной лоскут. Затем откинулся на заскрипевшем стуле и нехорошо улыбнулся.

– Пришли… – цикнув зубом, констатировал он. – А ведь доходчиво просил, по-людски… Бил умеренно, больше убеждал… Так нет, снова заявились, мертвожопники… Еще и барышню с собой привели… Что, невтерпеж, твари?! Так валите во второй филиал, там же вам полная малина!..

– Слышь, санитар, рот закрыл, да?! – злобно выкрикнул Витек и пружинисто шагнул вперед, дернув плечами.

Мужик медленно поднялся на ноги и вышел из-за стола. Теперь его можно было рассмотреть получше. Под халатом виднелась застиранная футболка с эмблемой московской олимпиады, синие ментовские галифе упирались в стоптанные белые кроссовки.

Ростом он был под два метра. Бугристые, как у Тайсона, мышцы выпирали даже сквозь огромный мятый халат. Рядом с ним Витя Иконников казался хрупким, как балерина.

– Я тебе, щенок, не санитар, а кандидат медицинских наук Арсений Вениаминович Кутепов, понял, нет? А ручонками помахать – милости прошу! – Он совершенно уголовным движением почесал бугристыми пальцами шею. – Тут у меня много чудиков остывает, так что – одним больше, одним меньше…

– Секунду, господа! – быстро вмешался Марик. – Кажется, мы совершаем непростительную ошибку! Доктор, за здоровую сексуальную ориентацию всех присутствующих я ручаюсь лично! Проявите гостеприимство…

И он ловко выудил из-под дубленки бриллиантом сверкнувшую в дергающемся полумраке водочную литруху.

…После третьей всем стало совсем хорошо. Даже Никита почувствовал спасительное мутное отупение, делавшее все происходящее не то чтобы совсем нормальным, но все же происходящим по эту сторону условных добра и зла. Даже брус мяса оказался не человечиной, а килограммовым куском сырокопченой ветчины, которую доктор грубо порезал на ломти вынутой из кармана финкой.

– Как все-таки хорошо, что вы не трупоебы, друзья мои, – тепло произнес он. – Ко мне, знаете ли, нормальные люди не часто заходят. Особенно в ночную смену…

– А скажите, их… ну, этих… реально так много? – искренне поинтересовался Иконников.

– Не то слово, Виктор! – Кутепов сокрушенно покачал головой. – И кто только эту гнилую моду завел! А главное – с виду вполне приличные люди приезжают, на дорогих машинах. Нет, врать не буду – непосредственной близости с усопшими не все хотят, так, процентов сорок. Большинство посмотреть любит, или там пофотографироваться в неприличных позах… Или заняться сексом – между собой, но непременно в антураже из мертвой натуры! Грустно это… – Доктор задумчиво поковырял финкой в зубах. – Да и зрелище убогое, нужно признать… Декаданс…

– А зачем тогда вы здесь работаете? – грубо спросила Шон, застывшая на подоконнике с недопитым стаканом. – Вы же кандидат медицины!

– Деньги, – коротко ответил доктор. – И потом, я, как многие врачи, писательствую, знаете ли… А здесь материала – у-у-у!.. К примеру, в прошлую субботу привозят трупоединицу. Молодой еще человек, одет дорого, пуля в голове, все, как положено. Вот на первый взгляд – обычно до банальности, да? А у него за спиной не то что история – сага!.. Он, оказывается, промышленными драгметаллами занимался…

Никита, едва не подавившись, проглотил недожеванный кусок багряной докторской ветчины. «Неужели Микеша?» – пронеслось в голове. Он бросил взгляд на Марика, но тот смотрел на писателя-трупореза, вежливо ожидая продолжения рассказа.

– Я, правда, не очень понимаю, что это значит, – признался тот, – но его друзья, ну, которые его сюда вместе с ментами доставили, – мне за бутылочкой «Реми Мартэна» так объяснили: бизнес это потрясный, но очень уж рискованный, даже по нынешним меркам. Вроде русской рулетки. В смысле: повезло раз – хорошо. Повезло другой – беги подальше и судьбу больше не испытывай… – Арсений Вениаминович задумчиво цыкнул зубом. – А этот… То ли жадным был до крайности, то ли слишком уж в свою шальную удачу верил…

– А вы, случайно, не помните, как его фамилия? – не выдержал Никита.

– Так в этом же как раз все дело! – обрадовался доктор и ловко налил всем водки в разнокалиберную морговскую тару. – Они, ну, которые по промышленным драгметаллам, вообще, я так понял, народ суеверный. Видно, специфика бизнеса требует… – Он поднял стакан. – Ну, за все, что движется и дышит… Уфф… А этот, ну, который теперь мой клиент, он вот чего удумал – каждый месяц имя менял. Не только имя, а все вместе, конечно: фамилию, имя, отчество, как положено. Вроде как другим человеком становился, смерть хотел обмануть. И что вы думаете? Полтора года продержался! Мне его кореша сказали – по Москве это абсолютный рекорд!..

– Наш человек! – уважительно отозвался Витек.

Даже погруженная в себя Шон, казалось, слушала с интересом.

– А что же тогда случилось? – с аристократическим безразличием спросил Циммершлюз. – Система сбой дала?

– Не поверите, – глаза труполога засветились писательским счастьем. – Дальше просто шикарно!.. Он, ну этот, который теперь тело, человек был занятой, поэтому процедуру выстроил четко: начальник паспортного стола, нотариус, представитель ЗАГСа вместе в определенный день собирались, он заезжал, расплачивался, брал новую корку – и все дела! А тут тетка из паспортного стола, как назло, накануне сына замуж выдавала! Ну, пьянство, песни, драки – все в лучших традициях… Утром, ясное дело, – никакая. Но – старой школы человек, звонит ему, покойнику, мол, не переживай, я сейчас такси возьму, пива по дороге выпью, за час ксиву новую справим. А клиент, видно, расслабился, поверил в свой фарт окончательно. Да ладно, говорит, завтра увидимся, какие проблемы? Расслабься, мне смерть пока не звонила, подождет денек… Так и сказал. Ничего, да? Вот, спрятал он сотовый, закурил. А тут «жигуль» старый рядом притормаживает. И из него – хлоп! Бедняга мозгами и пораскинул… Минуты не прошло!

– Какой ужас, – выдохнул Никита. Он уже не сомневался, что речь шла именно о Микеше.

– А я о чем! – радостно согласился доктор в грязном халате. – Тут что ни дежурство – сюжет! У меня уже и договор с издательством есть…

– Я с первого взгляда понял, что вы – человек творческий, Арсений Вениаминович, – признался Марик, бросив быстрый взгляд на часы. – Поэтому не буду с вами лукавить. Нам тоже крайне необходимо проникнуть в ваше… э-э-э… скорбное хозяйство…

– Ищете что-нибудь конкретное? – оживился доктор. – Если не секрет.

– Вообще-то, конечно, секрет, – неохотно признался Циммершлюз. – Но вам, как писателю, я вполне могу его доверить. Скажите, богатых людей вам сегодня привозили? То есть не людей, конечно, а их, так сказать…

– Неужели краплеными интересуетесь? – Глаза доктора романтически заблестели. – А я, не поверите, все ждал – спросит о них кто-нибудь или нет?.. Вот и дождался… Есть, как не быть! – Он воодушевленно дернул ящик и выложил на поверхность стола несколько свечных огарков разной длины. – Только придется огонь прихватить, иначе ни черта не увидим, они во втором зале…

– А там что, света нет? – подозрительно сощурился Витек.

– Предохранители выбило, наверное. Или перегорело что… – Доктор вытер финку о рукав халата и сунул ее обратно в карман. – А я в электрике копаться не люблю – гуманитарий…

«Вот так я и живу, бабушка, – стыдливо признался Никита, вместе с остальными ступая по гулкой черноте бесконечного коридора. – Брожу со свечкой по ночному моргу. Ты лучше не смотри, родная, я тебе потом все расскажу…»

Он представил себе голого холодного Микерина, лежащего где-то совсем рядом, с картонной бирочкой на ноге, и ему стало совсем невесело.

– Прошу сюда! – скомандовал доктор медицинских наук, останавливаясь возле узкого черного прямоугольника двери. – Только под ноги смотрите…

Комната была не очень большой, поэтому пять подрагивающих огоньков быстро развеяли черноту, придавая происходящему мрачную торжественность. Два накрытых простынями трупа лежали на большом столе в центре, с десяток – на двухъярусном деревянном стеллаже у стены, еще несколько – на высоких узких тележках с колесиками.

– Кажется, этот… – Доктор бодро придвинул одну из тележек, задрал простыню, но тут же опустил ее на место. – Нет, виноват… А, точно, вон тот, в углу…

– Секунду, милый доктор, – Марик удержал руку в белом халате. – Позвольте сначала несколько слов…

Никита поднял глаза. Они стояли кольцом вокруг мертвеца, словно готовясь к совершению тайного магического ритуала. Пламя свечей изменило лица тех, кто их держал: Шон казалась нежной и чувственной, в лице Витька проступило что-то очень лейтенантское, а Марик и лысый доктор очень напоминали двух жрецов-антагонистов, связанных клятвой молчать о страшной правде мира.

– Сначала я скажу то, что должен сказать, – голос Циммершлюза звучал с такой глухой торжественностью, что у Никиты заслезились глаза. – Хотя бы для того, чтобы Шон, которую я люблю как сестру, и вы все не считали меня предателем и жестокой сволочью…

Марик выдержал пронзительную паузу и заговорил чуть мягче:

– Да, старый колдун Джошуа Манипенни существует. И сегодня я разговаривал с ним. И хотел убить. Но конечно же не убил, потому что он бессмертен… Он бродит по земле множество лет, и почти все, что говорила о нем Шон, – правда. Вернее – тысячная, миллионная ее часть…

Никто ничего не сказал. Никто не пошевелился. Только Шон теперь смотрела не на пламя свечи, как все, а прямо на Марика, и в ее золотистых глазах подрагивали искры. Накрытое простыней мертвое тело казалось мраморной плитой с высеченным скульптурным наброском.

– Я мог бы говорить о нем часами и все равно не рассказал бы и малой части его страшной истории. Да это и ни к чему… Да, сам он называет себя богом денег, но он не Бог, а старый шелудивый бес, всегда бредущий по темной стороне улицы. В каком бы городе какого полушария эта улица не находилась… «Хочешь денежку?..» – эта фраза звучала на всех языках мира… И во все времена…

Шон вдруг часто и глубоко задышала, и Никита подумал, что она сейчас упадет в обморок. Марик заговорил громче и злее:

– Никита, помнишь, ты спросил, что дает старик Копейкин тем, кого выбирает?.. Шон тогда ответила: монетку. Это и так, и не так… В старину это была монетка со впаянным железным штырем. Вроде тупого гвоздя с копейкой вместо шляпки… Сейчас технологии изменились, но суть осталась прежней…

– А можно короче? – зло спросил Витек, с опаской поглядывающий на странно вздрагивающую Шон.

– Да… Короче… Конечно… – согласился Циммершлюз. – Так вот. Взявший монетку старого Манипенни становится не хозяином, а рабом денег. Он просыпается с мыслью о них и с ней же засыпает. Он не радуется ни червонцу, ни миллиону, не покупает цветов и украшений, не читает книги, не слышит музыки, никого не любит и не рожает детей. Он проклят, и исцелить его не в силах никто – этому колдовству слишком много веков… Каждый, повторяю, – каждый, попавший в сети старика, мечтает исцелиться – хоть на день, хоть на миг. Чтобы почувствовать то, что дано всем остальным людям, – свободу, любовь, радость… Вот тут-то и появляется монетка, та самая «копеечка»… Раньше несчастные раскаливали ее на огне, сейчас, говорят, она работает автономно, как простая зажигалка…

И Марик рывком сдернул с мертвого тела простыню. Пахнуло трупной сладостью и формалином. А через несколько секунд привыкшие глаза уже различали на неестественно бледном теле покойника – полного мужчины лет сорока – множество идеально круглых черных точек. Особенно много их было в нижней части груди и выше запястья. Но отдельные виднелись на животе, коленях и даже в паху.

«Крапленые…» – поежившись, вспомнил Никита.

Марик снова заговорил:

– Каждый раз, когда хотелось забыть о деньгах, хотя бы для того, чтобы насладиться уже созданным богатством, этот человек жег свою плоть. Мука была нестерпимой и гнала его дальше… Радоваться деньгам могут все. Кроме них, сказавших старому Копейкину: «хочу»… Сама его монетка не дает денег, она нужна для другого. Чтобы, впиваясь в тело, помочь человеку преодолеть сомнения, когда нужно убить слепого нищего и забрать мелочь из его шляпы. Или выбросить друга-совладельца в окно небоскреба… Или, не знаю… похитить ребенка, требуя у родителей миллионный выкуп. Или просто, когда появляются мысли: все, хватит, устал… – Марик медленно провел ладонью по щетинистой щеке. – Богачи старика Копейкина во все века были самыми бедными людьми мира… Так выглядит твоя мечта, Шон, девочка…

Англичанка с хриплым всхлипом отшатнулась, задела что-то в темноте – раздался пронзительный металлический звон – и бросилась в темноту…

– Шур!.. Да постой ты!.. – Витек, уронив свечу, бросился за ней.

– Лив ми элоун! – надрывно заорала где-то в коридоре Шон. – Мазерфакерз! Ай вона дай!.. Лет ми дай!.. Бэккер оф!..

В сочетании русского бабьего воя с идеальным английским звучанием слышалось что-то особенно надрывное и безысходное.

Зато лысый хозяин морга выглядел радостно-взволнованным.

– Поразительно, – выдохнул он, сглатывая слюну, и посмотрел на Марика. – А… извините, конечно… Марк, откуда вы это знаете?..

– Так, жизненный опыт… – легкомысленно ответил Циммершлюз и прикрыл ладонью умирающий огонек свечи. – Пойдемте, а то как бы сладкая парочка не заблудилась. У вас же тут – просторы…

* * *

Следующие две недели были тоскливыми.

Шон бродила по пентхаусу молчаливая и бледная, как школьница после аборта. А если что-то и говорила, то тихо, без прежнего матерного напора, и все чаще, забываясь, вставляла в разговор английские выражения.

Витек допоздна пропадал на работе. А может, на своих национал-патриотических семинарах. С Шон он держался мягко и заботливо, как встревоженный брат.

К Харалдаю привезли на лечение руководителя одной из бывших советских республик, бубен и вопли за стеной стали привычным звуковым фоном жизни, а многочисленная челядь вождя, изнывая от лени, сновала по всему пентхаусу, хотя Марик и предоставил в их распоряжение две пустующие квартиры. Однажды Никита застал на кухне двух полных женщин с бутылкой коньяка и колодой карт. В другой раз наткнулся на незнакомого мужчину возле бассейна. Тот, сняв лаковые туфли и носки, закатал штанины черного костюма и, сидя на кафельном краю, медленно шевелил погруженными в воду ногами. Вид у него при этом был невесело-задумчивый, словно он решал, не утопиться ли ему прямо сейчас.

Марик, правда, не выглядел депрессивным, но чужие люди в доме явно угнетали и его, потому что он то и дело старался улизнуть куда-нибудь с самого утра.

Играл Никита за все это время лишь раз – очевидно, начинал сказываться кризис, о котором все время говорили по телевизору. Но люди, слушавшие его в похожем на Диснейленд особняке, наверное, телевизор не смотрели, потому что роскошь вечеринки зашкаливала, а гонорар был привычно огромным.

Зато зима, похоже, наконец сдалась. Ледяной дождь прекратился, солнце все смелее золотило по утрам московские окна, а воздух, даже прогнанный сквозь мощные фильтры систем небоскреба, казался теплым и тревожно-весенним.

Никита уютно грустил, часами сидя за инструментом и разговаривая с бабушкой. Посмотрел несколько трафаретно-похожих один на другой американских фильмов. Однажды, вспомнив о красиво и странно умершем Микерине, вспомнил и о его давнем подарке, достал тубус с запретным порошком и даже открыл его. Но, поколебавшись, снова закрыл и спрятал – кайфа не хотелось, а нюхать кокаин от скуки было бы полным декадансом. Думать о чужой черноглазой жене он себе запретил – твердо и сердито. Та мстила, каждую ночь приходя к нему во сне и заставляя с хрипом вскакивать среди ночи со вздыбленным до боли членом и слезами на щеках…

На улицу, не считая выступления, Никита вышел лишь раз. Все еще находясь под впечатлением ночной прогулки по моргу, он на следующий же день приехал в центр, с трудом припарковал «бентли» в закутке Третьяковского проезда и купил себе две сорочки, красивый джемпер, лакированные спортивные туфли (почти такие же были у Циммершлюза) и дорогой сотовый телефон. Даже если это было всего лишь реакцией испуганной души на правду о старике Копейкине, оно того стоило. Укладывая фирменные пакеты в багажник, Никита определенно чувствовал что-то вроде радостного облегчения.

Сановные гости шамана отбыли в пятницу. На пяти черных бронированных «мерседесах».

– Нужно вилки пересчитать, – без всякой интонации заметила Шон.

– Та не, воны ж не по этим делам… – спокойно возразил Харалдай. – Хоть и трудные люди – Боже ж ты мой! Бидный той народ из таким руководством…

Сам он за две недели даже похудел от усталости. Но выглядел довольным, как хирург после удачной операции.

– Я сегодня, мабуть, цэе… бурхун-тэге наварю, а? Посидим, побалакаем…

– Принимается! – бодро поддержал Витек и, повернувшись к Шон, тихо предложил: – Шур, я тебе того, на кухне помогу?..

– Нэвэ майнд… – бледно улыбнулась та в ответ. – Я сама, правда…

– Ой, я только за! – искренне признался Никита. – А то дни какие-то мутные наступили…

– Редкое единодушие! – подытожил сияющий Циммершлюз. – Раз так, то, как говорится, – шаббат шолом!

Еще поднимаясь по лестнице, Никита услышал оживленный спор. Спорили конечно же Витек с Циммершлюзом. Харалдай ворковал над кастрюлей душистого зелья, а Шон задумчиво курила на табурете в углу, и казалось, ей вообще все равно, о чем говорят за столом. Скорее всего, так оно и было.

– Не надо, Циммер, не начинай, я как раз не зоологический антисемит, не дождешься!.. – говорил Витек.

«Как им только не надоело!» – подумал Никита, входя на кухню и садясь за стол. Но подумал без всякого раздражения – он уже успел соскучиться по этим смешным спорам, без которых вечера казались неуютными.

– Я лично против людей еврейской крови ничего не имею… – продолжал Витек.

– Как это высоко и цивилизованно, Виктор Петрович! Растете на глазах! – насмешливо произнес Марик и очень аристократично поддел вилкой аппетитный кусок.

Даже в состоянии граничащей с безумием депрессии Шон оставалась собой – на ужин она приготовила нежнейшую, очень тонко нарезанную печень с золотистым луком и поставила на стол бутылку «Божоле Виляж» и несколько чайных свечей в плошках. Никита сразу почувствовал, что очень голоден, придвинул тарелку, налил вина.

– Не перебивай, слышишь!.. – Витя Иконников был настроен решительно. – К Иосифу Кобзону, например, у меня – никаких претензий. Потому что душой он – русский человек! Советский даже… Песни хорошие поет, и вообще – занимает активную гражданскую позицию. А вот ты… – Глаза Витька превратились в недобрые бдительные шторки. – Ты – нет… Ты, Циммершлюз, хитро и планомерно внедряешь в сознание людей самый что ни на есть лютый космополитизм…

– Внедряю, – гордо подтвердил Марик, сделав аккуратный глоток и коснувшись губ салфеткой. – Только не понимаю, почему он лютый?..

– Не понимает он! – Витек посмотрел на Шон и Никиту, словно ища поддержки и понимания. – А я тебе объясню! Помнишь свои разговорчики о динамовцах-спартаковцах?.. Помнишь, уверен, ты же у нас не импровизируешь – линию гнешь! Так вот, не дураки, понимаем, что речь вовсе не о футболе идет, так ведь? Ты, жидовская душа, имеешь в виду, что люди вообще не делятся… ну там, на русских и американцев, к примеру, так?

– Почему? – Циммершлюз отодвинул тарелку и гордо откинулся на спинку стула. – Формально – очень даже делятся. К сожалению.

– Ага! К сожалению! – Витек победно вскинул палец. – Все слышали?..

– И не надоело вам? Одни и те же базары каждый раз… – вяло проговорила Шон и повернулась к шаману: – Харалдай, хватит возиться, иди поешь, печень остынет…

– Та вже иду… – Тот по-хозяйски обернул дымящуюся кастрюлю полотенцем и перенес ее на стол. – От, прошу, як то кажуть…

Шон поднялась за пиалами, а сам шаман жадно набросился на печень, по-плебейски, но очень аккуратно разрезая куски ребром вилки.

– Так я объясню, почему – к сожалению… – Марик придвинул к себе дымящуюся пиалу и закурил.

– Конечно, объяснишь! Куда ты денешься!.. – оскалился Витек.

– Сейчас, прямо в эту секунду, примерно тысяча людей в России бьет другую условную тысячу обломками арматуры по голове. И тем, кого бьют, заметь, совершенно не радостно, что им вываливают мозги их дорогие соотечественники… А в какой-нибудь условной Америке тысяча семей испекли пирог с яблоками и корицей и идут по дорожке к ближайшему домику – угостить соседей… Могу поспорить, что даже тебе, мой энергичный друг Витя, больше хочется кусочек пирога, чем арматурой по родничку…

– Плевал я на их пироги!.. – взвился Иконников. – И потом, ты что, думаешь, у них там в эту самую секунду разная мексота никому по темным углам кишки не выпускает?

– Выпускает, в лучшем виде, – почти радостно отозвался Циммершлюз, делая глоток бурхун-тэге. – И не только мексота. Именно поэтому я утверждаю: мир делится не на американцев и русских, а на хороших людей, которые угощают соседей пирогом, и на плохих, которые… Ну, ты понял, которые с арматурой…

Витек взял протянутую Шон пиалу, сделал глоток и с минуту задумчиво помолчал, прежде чем заговорить.

– Все-таки ты, Циммершлюз, шпион, а не стихийный вредитель. Излагаешь слишком уж гладко, по трафарету, спорить трудно… Но ничего, у нас для таких, как ты, свои трафареты найдутся! «Раньше думай о Родине, а потом – о себе!» Слышал такое?

– Удивительно подлая формула, – покачал головой Марик. – Одна из самых подлых на свете… И на редкость наглая, кстати говоря. Потому что призывает человека забыть о своем гордом предназначении и послушно катить тачку…

– Какую тачку?

– Со щебнем, – невозмутимо пояснил Марик. – Строя очередной Беломорканал в угоду нескольким злобным придуркам, дорвавшимся до власти… А идти к нормальной жизни нужно именно с противоположной стороны.

– Ну, это мы уже сто раз слышали… – протянул Витек.

– Послушай сто первый, может, поймешь, наконец, борец за идею…

Никита уже допивал первую пиалу шаманского напитка, млея от красоты и мудрости мира. Но сегодня золотое колдовство почему-то не вызывало снисходительного равнодушия ко всему на свете.

«А в самом деле, что такое Родина?» – спросил себя Никита, и перед глазами тут же вырос тверской дом в пьяном облаке распускающейся сирени, заросший берег Волги с пятнами рыбацких костров вдалеке, мешанина звезд над головой…

– Гордые счастливые люди вместе образуют гордую счастливую страну, – чуть устало продолжал Марик. – Это же так просто. А могущество, замешанное на нищете и бесправии миллионов, – кровавое свинство…

– О, сейчас о сортирах начнет… – насмешливо вставил Витек.

– Я вообще-то не собирался, но раз ты просишь… – Марик через стол придвинул Шон пустую пиалу. – Шура, будь добра… Так вот, могучая страна, запускающая корабли в космос, не может допустить, чтобы ее люди жили без цивилизованных сортиров, без водопровода, без телефона, в нищете и пьяной блевотине… Пусть сначала обеспечит им жизнь, полную красоты и достоинства, а потом начинает думать о далеких галактиках…

– Нет, ну типичный же агент ЦРУ, типичный!.. – Витек возбужденно подскочил и оглядел сидящих за столом. – А вы что молчите? Я один должен за всех отдуваться, да?!

– Я дома давно не был, в Твери, – мечтательно сказал Никита. – Съездить нужно…

Витек разочарованно махнул рукой.

– Понятно… Музыканту больше не наливать! Он уже не с нами… А ты, Шура?

– Не знаю, – Шон равнодушно пожала плечами. – Я теперь ничего не знаю… Давайте о чем-нибудь другом, а?

Харалдай вообще не поднял головы, хотя Витек долгую минуту сверлил его злым требовательным взглядом.

– Правильно, давайте о другом, – Марик выдохнул к потолку облако золотистого дыма. – Когда начнете строить собственный дом – в первую очередь, это мужчин касается, sorry, Sean, – сами поймете, о чем я говорил. Это еще хорошо, что вы в армии не служили, там бы вам вообще ой как мозги продули!..

– Я служив, – тихо напомнил Харалдай. – Не дай Боже никому…

Они сидели еще долго, до середины ночи. В плену доброго шаманского колдовства Никита каким-то чудесным образом мог то бродить по скрипучим половицам их с бабушкой дома, вдыхая родные с детства запахи, то снова возвращаться в покрытый полумрак кухни. А потом научился и вовсе быть и здесь, и там одновременно. И это было круто.

– А ты меня армией не попрекай, жидон, – обиженно возмущался Витек. – Я срочную службу не служил, потому что образованным человеком Родине больше пригожусь, ясно? Только поэтому! А с подготовкой у меня – будь спок! На сборах нас так гоняли – спецназ отдыхает! Как вспомню – так вздрогну… Комбат у нас из афганцев был, не то чтобы раненый, но чего-то там с ним точно сделали. Не пил, представляете? Вообще! Майор – а ни капли! И еще не спал никогда! Только клей все время нюхал… Так этот майор нам такой Кандагар устроил – пацанам в армии не снилось! За полтора месяца научил Родину любить! Особенно ночные марш-броски в противогазах любил, бывало, среди ночи как проревет: «Суки, подъем!! Родина в опасности!!» – так из койки шустрым кабанчиком вылетаешь! Сперматозоидом! А главное, на марше не покосишь, как остальные, шланги от фильтров не открутишь – намертво заделаны! Клей-то у него всегда под рукой… Вот так вот бежишь – ни отлить, ни вдохнуть, ни портянки поправить. Я только благодаря ему и понял, какой это кайф, когда: «Газы, отбой!»… Одним словом, героический мужик был! Правда, – задумчиво добавил Витек, – у него с цифрой «восемь» какой-то свой, чисто личный прикол был. Если «рассчитайсь», то с первого по восьмой, к примеру. У всех серия – десять выстрелов, а в нашей роте – восемь… Зато подтягиваться на перекладине меньше приходилось на два раза!..

«Я знаю этого человека», – хотел сказать Никита, но не сказал, потому что в лучшем из миров всем и так было ясно, что он знает непьющего майора…

Потом Марику позвонили на сотовый, и он, извинившись, отошел в сторону поговорить, бросив при этом Никите несколько заговорщицких взглядов. «Выступление», – спокойно отметил Никита.

Еще он запомнил, что Шон уговорили спеть народную валлийскую песню – вялую и душераздирающе тоскливую. В песне не было ни одного знакомого английского слова, но при этом Харалдай подпевал девушке бархатным полтавским баритоном, и было ясно, что он хорошо понимает, о чем поет…

Как он оказался в постели, Никита не помнил. Лежа посреди золотистого полумрака гостиной, он старался рассказать бабушке о черноглазой девушке в голубом платье, но бабушка почему-то не хотела ничего о ней знать. А заснул Никита так неожиданно, что даже не успел обидеться…

* * *

Утро – спокойно-неторопливое, благостное – лениво перетекало в день, чтобы через несколько часов, углядев за окном сумерки, превратиться в вечер потраченного впустую дня.

Никита долго и с удовольствием пил кофе. Затем больше часа медленно плавал (не прекращавший экспериментов шаман на этот раз сделал воду морской, пахнущей неведомыми, затерянными в Океании островами), только после этого нехотя направился в ванную, побрился и принял душ. Включил было телевизор, но скоро, понажимав кнопки пульта, выключил – новости были скучно-официальными, программы – дурацкими, фильмы – либо второсортными, либо очень старыми…

Скорее получая удовольствие от скуки, чем изнывая от нее, Никита опять поднялся на белый пятачок. Кухня оказалась пустой. Как только Никита нажал кнопку электрочайника (кофе не хотелось, просто нужно же было чем-то заняться), зазвонил телефон.

– Алло… – произнес Никита.

– Марк Аронович!.. Извините, ради Бога, что я звоню, мы договаривались, я понимаю…

Доносящийся из трубки немолодой женский голос был чужим. И еще – суетливо-заискивающим и неискренним.

– Я просто подумала… Извините еще раз… Может быть, вы все же передумаете? Господин Коржов готов пересмотреть условия, но он очень не любит менять своих решений…

– Это не Марк Аронович, – ответил Никита, вдруг почувствовав легкое подташнивание. На всякий случай он нагнулся к висящему на холодильнике листку – квадрат сегодняшнего дня был девственно-чистым.

– Ой, простите… Как неловко!.. – взвизгнула невидимая тетка на том конце провода. Никита ее не знал, вообще в глаза не видел, но она ему уже не нравилась.

– А вы случайно не Никита Бугров?

– Случайно он… – Подташнивание сменилось короткой волной жара, пролетевшего по всему телу, от лба до пяток, и так же мгновенно испарившегося.

– Никита… Извините, не знаю вашего отчества… Меня зовут Вера Андреевна, я организатор праздников, агентство «Золотая столица»…

«Прямой конкурент Полины», – отметил Никита. Но отметил мимолетно, равнодушно…

– Никита, дорогой, может быть, вы сможете переубедить Марка Ароновича, а?.. Я вас умоляю… Для меня это очень, очень важно!!!

– Я не понимаю, о чем вы, – пробормотал Никита, хотя предчувствие уже вовсю щекотало его раненое сердце. Он даже задышал часто и неровно…

– Ну как же?! Вы отказались выступать на празднике у господина Коржова! Сегодня, в 19–00… Знаете, он был очень, очень недоволен… Наши клиенты вообще – непростые люди! Ну, вы понимаете… Марк Аронович велел мне не звонить больше по поводу этого выступления, но я подумала…

– Диктуйте адрес… – хрипло выдохнул Никита.

С Мариком он столкнулся уже возле лифта. Элегантно-благоухающий, Циммершлюз вернулся неизвестно откуда в прекрасном расположении духа. С ироничной улыбкой посмотрел на фигуру Никиты с упакованным синтезатором в руках…

– Собрался подработать уличным нищенством? Не советую. Весной, конечно, пахнет, но – сыровато… И потом, что-то мне подсказывает, что подавать будут плохо. А вот «Ямаху» вполне реально отберут! Еще и морду лица повредят из низких инстинктов…

– Перестань, Марик, – раздраженно оборвал Никита. – С каких это пор ты скрываешь от меня предложения выступить?!

Он постарался сказать это обиженно, но у него не получилось. Вместо обиды по душе носилось желание – грешное, смутное и прекрасное. И ни о чем другом особо не думалось…

– О чем это ты? – Марик смотрел на него с искренним удивлением.

– О сегодняшнем концерте у Коржова…

– А… Ну, надо же совесть иметь! Предложить самому модному музыканту Москвы жалкие гроши! Извиняюсь! Мы себя не на помойке нашли…

– Не нужно кривляться, перестань. Я разговаривал с этой… забыл имя… С этой теткой…

– Ладно, – Циммершлюз вдруг стал очень серьезным. – Тогда давай так. На этот раз ты просто поверишь моему продюсерскому чутью…

– Да с какой стати?!

– Просто так, из чувства корпоративной нежности…

– Марик, я серьезно… – нетерпеливого Никиту вдруг начали раздражать привычные циммершлюзовские шуточки.

– А если серьезно, – Марик вдруг, так и не сняв плаща, с грустным вздохом сполз по металлическому косяку, присев на корточки, – то, пожалуйста, Никита, не езди к Коржову… Я тебя прошу. Очень. Хочешь, на колени стану?..

Он так талантливо придуривался, что казалось – говорит серьезно. И это раздражало больше всего. Никита поморщился.

– Все, я еду!.. Дай пройти, пожалуйста…

Циммершлюз одним легким движением поднялся на ноги, но продолжал смотреть на Никиту с непривычной серьезностью.

– Никита, погоди! Послушай… Я – человек глубоко аморальный и романтичный, ты знаешь, но темная страсть к чужим блядующим женам редко заканчивается весело…

– Ты все сказал? – Никита вдруг стал физически ощущать время, и оно шло, шло… – Тогда пока.

– Ладно, подожди две минуты, я переоденусь, – мрачно вздохнул Циммершлюз, смиряясь с неизбежным.

– Не нужно. Я хочу поехать один, – сказал Никита и решительно нажал кнопку.

Двери лифта распахнулись в ту же секунду, словно были с ним заодно.

– Насчет денег не переживай, – криво улыбнулся Никита. – Пересчитаешь сам, я их даже распаковывать не буду… – И, заметив, что Марик собирается войти следом, заорал – страшно, надрывно, не узнав собственного голоса: – Да отстань ты от меня, ради Бога!!.

Резко побледневший Марик попятился от лифта, автоматические двери мягко закрылись.

Нажимая кнопку с цифрой «1», Никита увидел, что пальцы у него дрожат…

…Рублевский дом Коржова стоял чуть в стороне от поселка и был построен в стиле старого русского имения. Зато служба безопасности оказалась продвинутой – проверенному Никите надели на запястье намагниченный браслетик. Невесомый, бумажный, тот начинал прикольно светиться в полумраке.

Вера Андреевна выглядела так же, как звучала, – немолодая, глупо одетая тетка, навязчивая и суетливая. Думающий о своем Никита долго не мог понять, когда должен начинать выступление. Хорошо, хоть ребята-техники оказались немногословно-четкими, уже знакомыми по предыдущим выступлениям.

Автоматически проверив инструмент, Никита вышел в толпу гостей, рассеянно взял с подноса бокал. Двигался он словно в прострации – не Никита, а тугой нервный комок ожидания…

Внутри дом тоже был добротно-дворянским, хоть снимай в нем римейк «Гусарской баллады». Лепнина, колонны, золото на белом, резные столики и овальные зеркала… Вот, оказывается, кем видит себя огромный Коржов в мятом костюме от Ферре. Русским барином. Борзые, дворня, тройки с бубенцами…

– …да не могу я этот вопрос закрыть, пока поправку не проголосуют, ты меня тоже пойми…

– Я тоже думала, Сардиния – отстой… А вы знаете, девочки, нет…

Доносящиеся до Никиты обрывки разговоров тоже были знакомыми, все теми же, словно вместе с Никитой и ребятами-техниками приглашенными с предыдущей вечеринки. Но Никита слышал их, словно сквозь пелену, мир вокруг был нереальным, ускользающим…

«Как я буду играть в таком состоянии?» – вдруг с испугом подумал он.

А через секунду это было уже неважно, потому что одна из покрытых золотыми узорами дверей мимолетно приоткрылась и маленькая сильная рука резко дернула Никиту в неизвестность. Там, в неизвестности, было темно и тихо. Гул голосов казался далеким и ненастоящим.

Она была рядом. Это Никита остро почувствовал еще до того, как привыкшие к темноте глаза различили во мраке блеск знакомых черных глаз…

Она была близко. Совсем близко… У нее были чуть липкие ладони и горячее лицо… Кожа пахла смородиной… Тело казалось очень хрупким и дрожало от страсти… Жадные руки, потеребив джинсы, впились в выпрыгнувший член Никиты – твердый, словно каменный… Легкое платье скользнуло вверх… Трусиков под ним не было…

И вот именно в этот короткий миг, да нет, даже не миг, а тысячную его долю, что-то произошло…

Нет, Никита не оттолкнул горячее тело чужой женщины. И его собственное тело все так же хотело ее. Но вот замершая в темноте душа тревожно вздрогнула, словно почувствовав обман. Так ноги человека, которого ведут с завязанными глазами, вдруг чувствуют невидимый край пропасти…

Все было не так. И липкие умелые ладони, и чуть перегарное дыхание на его лице, и эта восковая, диетно-гимнастическая стройность незнакомого тела…

«Нет, я так не могу… – подумал Никита. – Но что же делать?..»

Именно в эту секунду и вспыхнул свет – невозможный, беспощадный, ворвавшийся из чужого, забытого уже мира.

Прежде чем Никита успел как следует разглядеть совершенно спокойное лицо Коржова и фигуры каких-то незнакомых людей в костюмах, он почувствовал удар. Один-единственный, между затылком и шеей. Удар был спецназовским, мощным и умелым. И еще – беспощадным, как выстрел.

В книжках пишут – и мир исчез. На самом деле мир не просто исчез.

Никите было больно. Очень, очень больно…

…В себя он пришел тоже от боли – острой и пульсирующей. Попробовал открыть глаза и тут же со стоном зажмурился – лучи света были острыми, режущими, как лезвия. И еще пахло землей – свежей, весенне-потревоженной.

– Поднимите его, – произнес самый ненавистный голос Земли. Отвратительно сильные руки рванули Никиту вверх и сразу разжались, заставив его качнуться на ватных ногах и чуть приоткрыть глаза.

Дома видно не было. Пахло прелой травой и елками. Никита, изо всех сил стараясь не упасть, стоял в центре черного пятачка лесной поляны, а фары трех джипов беспощадно сходились на нем, как цирковые прожектора на клоуне. Вот только у ночного клоуна Никиты болело все. Дышать – и то было больно. Наверное, они били его и здесь, в лесу…

В темноте вокруг угадывались фигуры, но Никита увидел только одну – крупную и стремительную, шагнувшую к нему, на освещенный пятачок ночного леса. В лице Коржова по-прежнему не было ни злости, ни обиды.

– Допрыгался, щенок? – громко и равнодушно спросил он. – Мое без спроса взять захотел? Ну взял. Теперь сдыхай.

К Коржову подошел мужчина лет сорока с серьезным офицерским лицом и лопатой в руке.

– Все готово, шеф, – спокойно отчитался он и растаял в темноте.

«Вот почему так пахнет землей», – понял Никита. Он не чувствовал ни страха, ни досады, хотелось только, чтобы все поскорее закончилось.

Но Коржов все еще стоял перед ним, словно хотел напоследок что-то разглядеть или понять.

– Как тебе с моей женой было, спрашивать не буду, это все фанаберия, – опять без всякого выражения заговорил он. – Знаю, что сладко. Мне с ней самому сладко, оттого и женился. Я другого понять не могу: ты что, думал, я не узнаю? Или, может, ты мне специально хотел больно сделать? Так это пустой номер. – Коржов чуть повел огромными плечами. – У меня сердце знаешь какое? Топором ударишь – искры полетят…

Коржов вдруг с хрустом потянулся и даже зевнул. Причем в этом не было ничего показного. Точно так же он мог, к примеру, потянуться, встав из-за стола после затянувшихся деловых переговоров.

Никита вдруг понял, что даже если бы он хотел что-нибудь сказать, то попросту не смог бы – рот был забит странной колючей кашей, покалывающей разбитые губы.

– Когда я спрашиваю, нужно отвечать, – без тени угрозы сказал Коржов. – Я же не просто так спрашиваю, мне знать нужно. А решишь отмолчаться – зарою живым, без гуманизма.

Никиту вдруг накрыла горячая волна ужаса. Но совсем не потому, что этот страшный спокойный человек собирался зарыть его живьем в землю. Он просто почувствовал, что бабушка здесь, рядом, она все видит и понимает, и это вовсе не майский ветер, а именно ее полная горя душа трогает шершавые стволы сосен, раскачивает ветви и теребит полу коржовского пиджака.

«Боже, пожалуйста… – взмолился Никита. – Убери ее, я прошу Тебя, я умоляю!.. Пусть она не смотрит… Я еще ни о чем так не просил Тебя…»

И он вдруг, сам удивившись своей неистовости, изо всех пронизанных страданием сил плюнул в лицо спокойному человеку в итальянском костюме.

Плевок вышел тяжелый, как пощечина. По лицу олигарха растекалась бурая лужа – сгустки крови, слизь, колючие бусинки разбитых зубов…

– Типа – мужик, да? – Коржов невозмутимо вытер лицо огромной пятерней. – Ну-ну. Что еще можешь?

Никита знал, был уверен, что у него не хватит сил. Но сил хватило. Словно празднуя свой последний миг на земле, а главное – чтобы бабушка увидела, он размахнулся и очень сильно и резко ударил своего палача в лицо. Тот даже не попробовал закрыться или просто отступить в сторону. Он не пошевелился. Голова его даже не дернулась. Зато кулак Никиты онемел и начал пульсировать своей, маленькой и отдельной болью.

– Хуйня, – коротко прокомментировал Коржов и вдруг ударил Никиту пудовым кулаком в живот. И тут же, не дав упасть в спасительное болото забвения, ударил еще раз, в челюсть.

Земля утратила притяжение… Невесомая, душистая, весенне-встревоженная, она несколько раз промелькнула перед глазами Никиты, словно стараясь, чтобы он запомнил ее легкой и очаровательной, и лишь затем с удвоенной силой швырнула его куда-то глубоко вниз, в пахнущую вечностью тайну.

Но он даже сейчас не потерял сознания. И на удивление ясно понимал, что попросту упал в вырытую именно для него, Никиты, яму, отбив спину и расцарапав затылок о колючий обрывок разрубленного лопатой корня…

– Начинайте, – где-то очень далеко скомандовал невидимый Коржов. – Только голову ему все-таки простелите. Заслужил…

И тут у Никиты в кармане зазвонил сотовый. А затем началась настоящая пытка.

Уже знакомые руки, словно сплетенные из пучков толстого электрокабеля, выволокли его из ямы, бросили на землю, начали шарить по карманам… Никита слышал их деловитые тихие голоса и про себя умолял: «Скорее… Ну скорее же…» Но его снова рывком подняли на ноги. Правда, теперь уже не отпуская, иначе он бы сразу рухнул на землю. Сквозь розовую пелену боли он видел, как Коржов передал одному из своих одинаковых людей его телефон, быстро перелистал страницы паспорта, распахнул потертый бумажник, одним движением выпотрошил его, выбросив на землю несколько мятых купюр и ненужных бумажек…

Никита помнил: там, за поцарапанным пластмассовым окошечком, осталось самое дорогое в жизни – фотография папы и мамы и Настина ленточка. Но даже это казалось уже неважным…

Зато Коржов, похоже, думал иначе. Он долго и внимательно смотрел на что-то в бумажнике Никиты, затем поднял на него равнодушные глаза и что-то спросил. Но Никита не только не ответил, а даже не услышал вопроса. Ему казалось, что он уже умер и просто видит напоследок нелепый мучительный сон…

Но пронзившая его новая боль была такой нестерпимой, что он понял: он жив, жив, жив!.. Разбитое лицо обожгло липким тягучим огнем, а мир вокруг снова стал ночным лесом, в который его привезли, чтобы убить.

– Вы что, сдурели? – недовольно спросил Коржов. – Что это?

– Омывательная жидкость, Юрий Витальевич, – ответили из темноты. – Воды у Толика нет.

Коржов подошел совсем близко к Никите, несколько нестерпимо долгих минут странно смотрел ему в лицо, но уже совсем по-другому, не так, как в самом начале смерти.

– Кто эти люди на фотографии? – своим обычным голосом спросил он.

– Папа и мама, – ответил Никита. Но даже сам себя не услышал. Зато Коржов, казалось, услышал.

– Папа, говоришь? Ну-ну… А маму как звали? Лена?

– Елена Алексеевна… – попытался ответить Никита, и снова Коржов каким-то чудом его услышал. На миг отвел глаза, что-то посмотрел в Никитином паспорте, снова принялся сверлить его взглядом.

– Да, бывает, – наконец произнес он. – А что ж ты такой мелкий-то? Ладно, хоть не пидор, как мы уже имели счастье убедиться. И на том спасибо…

«Что он несет? – мучительно недоумевал Никита. – Зачем все это?.. Зачем?..»

– Все, собрались и поехали, – бодро скомандовал Коржов в темноту. – Этого берем с собой. Положите его на трассе. Только под фонарем каким-нибудь, чтобы фура случайная не задавила. А я этому аиду позвоню, который с ним ходит, тут на трубе явно его номер…

Моторы джипов дружно взревели. Из темноты вышел человек – тот самый, с лицом полковника.

– Шеф, извините, конечно, но его теперь оставлять нельзя. Он же очухаться не успеет – в ментуру побежит… Типа – знаменитость…

– Я не понял, тебе что, показалось, что я советуюсь? – спокойно спросил Коржов и тяжело, но ловко запрыгнул в одну из машин, которая сразу же взревела, разворачиваясь на мокрых лесных кочках.

«Полковник» с недовольным лицом подхватил Никиту и потащил его к другому джипу. Но перед тем как закинуть в багажник, гадко оглянувшись – не видит ли шеф? – ударил его коленом в пах.

Вот это было совсем не больно. Мир просто выключился, как телевизор. Если нажать кнопку на пульте…

* * *

У боли был цвет. Темно-красный, как у запекшейся крови или кожуры граната. А кроме боли, бесконечной и удушливо-густой, в мире не было вообще ничего…

Она пульсировала и сгущалась, становясь невыносимой. И отступала, только когда начинали звучать приглушенные, словно рождающиеся в другой, соседней реальности глухие удары и вскрики. Боль боялась их, но не исчезала, а словно отшатывалась, затаившись поблизости, чтобы вновь нахлынуть острой мукой, как только наступит тишина. Поэтому Никита (если это был он, а не истерзанный лоскут вечности, застывший в багровом сиропе страдания) умолял бубен и голос, чтобы они не уходили.

И они не уходили. А если вдруг смолкали на несколько минут, то тут же возвращались снова, чтобы отогнать боль, как взбесившуюся собаку.

Это было похоже на поединок. Только у боли в запасе была вечность, и еще она не знала усталости. А гулкое добро держалось из последних сил, это чувствовалось. Как чувствовалось и то, что нельзя ни заснуть, ни умереть, потому что это будет значить, что цвет гранатовой кожуры победил, и мука будет вечной, если захочет…

Поединок длился долгую тысячу лет, хотя никаких лет там, в мире страдания, конечно же не было. Боль ушла быстро и неожиданно, как только поняла, что ей не победить. И в тот же миг исчезла темно-кровавая душная вечность.

Никита жадно хватал ртом весенний воздух, пахнущий сиренью, жасмином и горем. Кресты и обелиски призраками проступали сквозь молодые заросли. Луна над головой была огромной и темной, как отравленный апельсин…

Удары бубна и причитания изменились. Теперь они были дорогой. Узкой тропинкой между рядами могил. И Никита послушно пошел по ней, лунной и знакомой. И не ошибся.

Оградки не было. Холмик на Настиной могиле скрывала мешанина мертвых цветов, чужая сирень тянула к нему непрошеные душистые ветви, девушка на фотографии была живой и не похожей на его Настю…

Никита сел на старую покосившуюся скамейку и решил, что никогда не уйдет отсюда. Но удары бубна вдруг стали частыми и оглушительными, и он вскинул голову, вглядываясь в темноту.

Она была здесь – напряженная, как струна, фигурка в детском платье, замершая в проходе между могилами. Но как только Никита заметил ее, резко отвернулась и быстро зашагала по золотистой от луны тропинке прочь, в чернеющие заросли. Никита бросился следом. Он бежал быстро, но детская фигурка никак не приближалась, продолжая маячить далеко впереди, словно заколдованная. И все же он догнал ее, упав на колени, схватил за худые, обтянутые ситцем плечи, развернул…

У нее было лицо тридцатилетней женщины. Губы напоминали косой шрам. Злые глаза не знали, что такое прощение.

А бубен и гортанные всхлипы звучали уже не просто громко – они, слышные ему одному и никому больше, громыхали над старым кладбищем, над огромным, задыхающимся от весны миром и знали все о жизни и смерти…

Никита не произнес ни слова. Он, все так же стоя на коленях, рванул незнакомку к себе, обхватил руками, прижался к худому детскому телу, крупно вздрагивая от слез. Оглушенный и нездешний, он не просил у нее пощады. Он просил жалости и защиты, как ребенок – потерявшийся, осиротевший и напуганный.

Она не оттолкнула его. Но и не пошевелилась. Маленькая статуя в ситцевом платьице. Фея украденного женского счастья.

«Конечно же… Она никогда не сможет простить меня…» – со спокойным горем подумал Никита.

И тут фигурка пошевелилась. И заговорила. Ладошка, гладившая Никиту по волосам, была детская-детская, а голос – наоборот, очень взрослый, со скорбной хрипотцой…

– Как же ты с этим жить собрался? А?..

И она, вдруг резко оттолкнув Никиту, развернулась и шагнула в ночь. А он, рухнув спиной на землю, заорал – хрипло и оглушительно, как не кричал еще никогда в жизни. Ему казалось – он ослеп и умер от обрушившейся на него боли – огромной, как мир, и слишком страшной, чтобы существовать на самом деле.

Все еще лежа и зайдясь в вопле, Никита провел ладонью по груди, ожидая нащупать кровавое месиво.

Раны не было. Даже рубашка была целой.

Но еще не перестав кричать, он уже знал, что произошло. За миг до того, как исчезнуть, маленькая девушка с лицом тридцатилетней женщины с хрустом выдернула из его дергающегося в кровавой муке сердца толстый и узловатый сучок вечного проклятия…

– Ну шо, вроде выйшло… Заходите усе… – прозвучало где-то совсем рядом. – Тики цэе ненадолго…

Знакомый голос произнес эти слова устало и буднично, с мягким украинским акцентом.

Никита удивился, что дождя не было, а земля, на которой он лежит, – совсем мокрая. И в ту же секунду понял, что лежит не на земле, а на подушке, намокшей от его собственных счастливых слез.

– Неужели получилось? – встревоженно спросил еще один знакомый голос. – Ты уверен?

– Та не сомневайся, Ароныч, шо ж я, брехать тебе буду?.. – ответил первый. – Ух, взопрел я – страшнэ дело… Помытыся трэба…

– Молоток, Харалдай! – прозвенел другой, молодой голос.

– Та не ори, Витя, я ж, кажется, просыв…

Еще – Никита успел ясно почувствовать это прежде, чем отключился, – рядом была женщина. Но она ничего не сказала. Лишь осторожно поправила одеяло на его груди – еще тупо ноющей, но уже полной забытого чувства легкости и огромного счастья…

Через двенадцать дней он был уже в своем прежнем мире – полулежал, почти сидел, облокотившись на две большие, уютно хрустящие подушки – на большом столе в центре гостиной Харалдая. Стол был грубым, сколоченным из толстых досок, но, накрытый таким же, как подушки, хрустящим матрасом, набитым сухими травами, казался теплым и совсем не жестким.

«Интересно, сколько времени прошло? – без испуга подумал Никита. – Месяц? Год?..» Он так прекрасно себя чувствовал, что ему было все равно.

Бившее в окна солнце было неестественно, забыто ярким, а сидящие вокруг обитатели пентхауса смотрели на него с добротой и облегчением, как взрослые – на спасенного ребенка, напугавшего всех высокой температурой.

Почему-то первым, что отметил Никита, было то, что Шон уже не казалась убитой горем. И еще – что она похудела. А похудев, стала очень похожей на англичанку, причем самую типичную. На покойную леди Диану. Точно такие девушки толпами шли ему навстречу во время его давних лондонских прогулок.

Витек тоже немного осунулся, но, в отличие от подружки, лучше выглядеть не стал. Он по-прежнему был похож на пехотного капитана, но теперь – на уже побывавшего на фронте.

Харалдай в спортивных штанах и футболке и Марик в каких-то неимоверных джинсах и косоворотке от Армани были прежними. Время их не коснулось.

– Ну як ты, Никита? – мягко спросил шаман, подойдя и положив пухлую пролетарскую ладонь на Никитину грудь.

Никита впервые в жизни понял, почему целуют руки благодетелям и священникам. Раньше эта процедура (особенно когда речь шла о двух мужчинах) казалась ему диковатой и унизительной. А сейчас он сам почувствовал простое и ясное желание поцеловать грубую руку шамана. Но вместо этого просто накрыл ее своей ладонью.

– Как я? Харалдай, милый… Это ты спрашиваешь, как я?.. Да я… так, как ты сделал! Ты, слышишь? Господи, мне так хорошо в жизни не было! Прямо чудо какое-то!.. Ты – не шаман, нет. Ты – волшебник, ты – спаситель, ты…

– Да шо ты, Никита, у самом деле… – смущенно потупился шаман и убрал руку. – Заканчивай эти дела… Я тоби уже давно говорыв: давай, давай, так ты ж сам…

– Я – идиот, да… – счастливо выдохнул Никита. – Был идиотом…

Он не просто чувствовал себя хорошо. Его прошедшее через муки и колдовство тело вспомнило вдруг все – счастливую ясность мыслей, упругость каждой молодой мышцы, желание быть стремительным и сильным. И забыло, что можно чувствовать себя иначе.

«Так, наверное, радуются жизни молодые волки, – почему-то подумал Никита. – Откровенно и жадно, без дополнительных причин. И они правы…»

Он глянул на Марика, и тот улыбнулся ему – очень тепло, но все равно иронично. Наверное, по-другому он просто не умел.

Шон и Витек ерзали на стульях и обменивались заговорщицкими взглядами.

– Ну, Харалдайчик, милый, ну можно уже?.. – протянула англичанка.

– Ну давай. Шо из вами делать… – добродушно выдохнул шаман.

Шон вскочила, что-то неловко пряча за спиной, в секунду оказалась рядом и со смешной торжественностью спросила:

– Ну что, ты готов?

– Готов. – Никита понятия не имел, о чем идет речь. Просто он был готов ко всему.

Радостно-взволнованная Шон выудила из-за спины довольно большое прямоугольное зеркало, и Никита увидел в нем незнакомого молодого человека – коротко стриженные волосы, мужественные складки вдоль покрытых щетиной худых щек, несколько свежих шрамов – в углу рта и на брови, жестко-свинцовое выражение спокойных глаз. Никита никогда не видел раньше этого парня, но тот нравился ему куда больше, чем он сам, прежний Никита.

– Мальчик вздрогнул и как-то сразу стал старше… – насмешливо нарушил затянувшуюся тишину Марик.

– Не слушай Циммершлюза, Иваныч! – отчеканил Витек. – Нормально выглядишь! Как правильный русский пацан!

– Да, круто… – мягко улыбнулась Шон, и Никита снова отметил, как она похорошела.

Правильный русский пацан в зеркале улыбнулся. Зубы у него были нереально, по-голливудски правильными. Ровные, белоснежные, с хищными искорками на кончиках клыков.

– И зубы?! – Никита потрясенно посмотрел на Харалдая.

– Та не, ты шо… – потупился тот. – Цэ Ароныч из якоись супермодной клиники бригаду водил. Четыре дня шось пиляли, меряли… А я только цэе… анестезию обеспечивал…

– Все как один – маланцы, – уточнил Витек.

– Цэ точно, денег узяли – хай Бог мылуе!.. – со вздохом согласился Харалдай.

– О, начинается! Они просто завидуют, маэстро, не обращайте внимания. Да и вообще, в обществе рыночного соцреализма кто не кусает – тот не живет! – весело отозвался Марик, доставая свою коричневую сигарету.

– Ой, не, Ароныч, извиняй… – всполошился шаман. – Курыть – туды, у корыдор… Да й вообще, цэе… больному покой нужен…

Он снова оказался рядом, на этот раз – с крупным аптечным бутылем, в котором вязко перекатывалась жидкость цвета недавней Никитиной боли.

– Давай, Никита, як я учил, два глотка…

– Бурхун-тэге? – успел спросить Никита, прежде чем послушно припасть к горлышку.

– Та не, цэ так, лекарство…

Шаман ответил отчетливо, но почему-то тихо, словно издалека. Но до того, как второй глоток густого сладкого зелья успел сползти в зажившую душу Никиты, он уже спал.

Когда он проснулся, рядом сидел Циммершлюз. И это было лучшее, что могло произойти, потому что у Никиты накопилось множество вопросов. И почему-то ему казалось, что еврей знает ответы на каждый из них.

– Марик, что это было? Прям мыльная опера какая-то… Только с кровавым концом.

– А ты что думал, – ухмыльнулся Циммершлюз, – мыльные оперы бразильские сценаристы сочиняют? За низкий прайс и для наименее начитанной части человечества, занятой в сельском хозяйстве? Не все так просто… На самом деле низких и дешевых сюжетов в мире намного больше, чем возвышенных и сложных. Это как с телефонами «Вирту», – добавил он для полной ясности. – Настоящих – единицы, а фальшивки – на каждом углу продаются…

– Да я не о страстях даже, – задумчиво произнес Никита.

Это было правдой. Недавние порывы души вспоминались, как собственная мрачная придурь, а о самой близости с неестественно загорелой потной самкой он старался вообще не думать.

– Я совсем о другом, – уверенно продолжил Никита, заметив, что голос у него тоже изменился, стал уверенно-жестковатым, без прежних ватных ноток. – Там, в лесу, меня не убили только потому, что Коржов увидел фотографию моей матери. Не смейся, я серьезно… Я, конечно, уже никакой был, но это помню отчетливо…

Марик снисходительно поморщился.

– Слушай, Никита, не путай меня, ладно? Я по мировоззрению соцреалист-романтик, ты знаешь. И разная там йога меня только сбивает…

– О’кей, – оборвал его Никита. – Говорю тебе как соцреалисту: мне кажется, он знал мою мать. Коржов в смысле.

– Знал, не знал, – пожал плечами Циммершлюз, – мы уже не узнаем. Мы с ним договор заключили. Я тут, пока ты от мигрени лечился, кое-какую работу провел, сам понимаешь. Людей серьезных привлек, перетерли…

– Договор? – удивился Никита. – Какой еще договор?

– Вполне нормальный, как по мне. Он тебя не преследует, ты не мстишь и не ищешь встреч с ним…

– Встреч?! Издеваешься… На кой он мне?

– Вот именно… Да, чуть не забыл, если встречаетесь в общественных местах, делаете вид, что незнакомы. А вот насчет его супруги никаких договоренностей нет, – добавил Марик, хоть Никита его не спрашивал. – Он всем говорит, что за границу ее отправил. Надолго. Хотя лично я думаю – зарыл где-нибудь в лесу. Может, даже в той самой яме, что для тебя заготовил. Чтобы лишнюю не копать. Коржов – мужик хозяйственный…

– Ясно… – подытожил Никита. – Слушай, а почему у меня ощущение, что я вообще другим стал?

– Так у всех такое ощущение. Мы с ребятами час назад об этом говорили. Ты стал другим, Никита, – очень серьезно произнес Марик. – Сильнее, спокойней, правильней. Без всякой дури в голове и в душе… Мне лично нравится!

– Мне тоже нравится, – признался Никита, – вот только… Почему мне кажется, что бабушка не так близко, как была раньше?

– Ну… – протянул Циммершлюз. – А чего ж ты ждал? Ты сам жил, как призрак, да еще и плохим отечественным коксом баловался, прости, что напоминаю. Потому тебя призраки и окружали. А теперь все они стали просто памятью. Кто светлой, кто – не очень…

– И это все что – Харалдай сделал?

– А кто же еще? Ты даешь… Я же тебе говорил – он из первых целителей Москвы! Это тебе повезло просто, что вы – соседи. Да и любит он тебя…

Никита задумался.

– Что еще непонятно? – насмешливо спросил Марик.

– Да все понятно, – ответил новый Никита. – Хотя смотри… Мне показалось, Харалдай меня лечил от… ну, от разбитой морды…

– Можно и так сказать, – кивнул Циммершлюз. – Выглядел ты нерадостно… Шон даже стошнило. Только ей не говори, что я рассказал, ладно?

– Ладно. Но я о другом. Во мне больше нет никаких проклятий, Марик, серьезно… Представляешь?

– А ты чего хотел? Шаман и так от тебя трое суток не отходил. А у него час приема больше, чем твое выступление, стоит. Вот он заодно и эти твои интеллигентские чакры прочистил. Ну, примерно как хирург, когда пулю вынимает, может заодно аппендикс вырезать. Как говорится, чтобы два раза не вставать… И слушай, хватит о грустном. Хочешь водки с икорочкой? Давай! Пока Харалдая нет…

– А где он, кстати?

– В гомеопатическую аптеку поехал. Травок прикупить. Так что успеем… Ты, кстати, помнишь, что собственный день рождения проспал? Сегодня уже одиннадцатое мая.

– Ой, нет… – Никита, как в детстве, ощутил светлую радость, хотя уже много лет ненавидел этот день, с клацаньем отсчитывающий еще один прожитый впустую кусок жизни.

– Поздравляю! – Марик, встав, нагнулся к щеке Никиты, кольнул его острой душистой щетиной, с улыбкой выпрямился. – Подарки у тебя в гостиной лежат, потом посмотришь. А вот застольничать без тебя бойцы отказались. Хоть я лично предлагал, если честно… Ладно, спи. Раз ты водки с икрой не хочешь, значит – еще не до конца вылечился, шаман прав…

И Марик пошел к двери, но на пороге оглянулся:

– Да, совсем забыл: тебе восьмого твоя подружка звонила, Полина.

От удивления Никита даже приподнялся на подушках.

– Полина?! А как она узнала те…

– А вот в свои личные шашни меня не впутывайте, маэстро, – с игривой категоричностью вскинул ладони Марик. – Я тут ни при чем. Могу только высказать свое мнение, если оно вас, конечно, интересует…

– Не интересует, – беззлобно отрезал Никита.

– Тогда назло выскажу, – улыбнулся с порога Марик. – Как человек с большим порочным опытом, я по-прежнему убежден, что светлая влюбленность милой девушки куда драгоценнее, чем мутная страсть роковой бляди. Особенно если эта блядь – чужая жена….

После ухода Циммершлюза Никита пытался уснуть, но у него не получилось.

Сначала он от скуки начал рассматривать гостиную шамана. Тот жил в огромной квартире, как штукатур, которого наняли делать ремонт. Его одежда двумя аккуратными стопками лежала у стены, пучки трав и склянки с жидкостями так плотно жались друг к другу на подоконнике, словно боялись занять лишний хозяйский метр. Спал Харалдай на лежавшем в углу недалеко от двери самодельном матрасе – явно травяном, как и тот, на котором лежал сам Никита. Даже огромный и цветастый шаманский костюм висел не в шкафу, а прямо на стене, на деревянных плечиках. Страшной рогатой маски видно не было. Ее шаман явно прятал, чтобы не шокировать особо впечатлительных пациентов.

Поворочавшись минут пятнадцать, Никита откинул одеяло и слез со стола, решив пробраться в свою комнату.

Дело было даже не в подарках, которые хотелось рассмотреть (после смерти бабушки его ни разу не поздравляли с днем рождения). Просто его вдруг начала беспокоить мысль, что он уже никогда не сможет играть свою, прежнюю, музыку. Как ни крути, все ценное в ней – непостижимой и потусторонней – было соткано из боли и тоски того, бывшего Никиты, и новый Никита хотел убедиться, что Бог не отобрал у него главный и единственный дар в обмен на налитое упругостью тело и ясный, как прицел винтовки, взгляд на мир.

Босиком и в одних трусах новый Никита прошлепал по холодным плиткам коридора и, стараясь не шуметь, толкнул дверь. Та оказалась незапертой. Инструмент стоял на подоконнике. Клацнув выключателем (майские сумерки как-то моментально превратились в ночь за окном), Никита аккуратно расстегнул футляр, ощутил знакомую тяжесть синтезатора, придвинул стул. Москва салютовала ему, выжившему и исцеленному, вспышками уходящих за горизонт огней. Чувствуя не панический страх (как это непременно было бы с прежним Никитой), а лишь легкую тревогу, он вставил в гнездо наушники и положил пальцы на клавиши…

Злого чуда не произошло. Музыка жила в нем. И с готовностью вырывалась в мир, выдавая тайны и сплетаясь в колдовские узоры. Но она тоже стала неуловимо иной – менее женственной и беззащитной. Трогая клавиши, новый Никита не плакал, жалуясь миру на мир. Он разговаривал с ним, как со старшим другом, который сумеет понять даже самое сложное. Это было непривычно, но все равно очень красиво. Оставалось убедиться, что это будет нравиться людям. И они захотят платить за это деньги.

«Вот на следующем выступлении и проверим», – спокойно решил Никита и, сняв наушники, пошел к дивану – рассматривать подарки.

Толстый фотоальбом «London today» явно подарила англичанка. Перевернув несколько страниц, Никита увидел и подтверждение этому – выведенное черным гелем «With love, Sean» на титуле, и сразу несколько любимых мест великого города.

Витек (то, что подарок от него, было ясно без открыточных излишеств) подарил ему кастет – большой, настоящий, с грозно выпирающими зубьями шипов.

«Будь у меня такой там, в лесу, еще неизвестно, кто бы в яму лег… – подумал Никита, с неожиданным удовольствием сжимая в кулаке стальное оружие. – Молодец, Витек. Нужная вещь».

Старая молочная бутылка, заткнутая самодельной пробкой, могла быть только от шамана. Так и оказалось. К бутылке прилагалась инструкция – сложенный вдвое мятый тетрадный листок в клеточку, исписанный синей шариковой ручкой. Прочитать инструкцию оказалось делом непростым – казалось, писал не сорокалетний мужчина, а сельский второгодник из самой глухой украинской глубинки.

«Любый Никита, – говорили каракули. – Цэ тоби на день рождения, поздравляю. Як меня не будэ рядом, спасет, не сомневайся. Колы зараза какая или, не дай Боже, ранение, як оцэ сейчас, ложку зранку, днем и вечером. Ни за шо не помрэш, точно говорю. Поздоровляю. Харалдай»

Чуть ниже (и явно позже) было дописано: «Тильки никому не давай, штука дуже бесценная».

Этот полтавский довесок почему-то особенно тронул Никиту. Впрочем, он уже и так знал, что будет любить шамана всегда. Всю жизнь.

Оставшаяся нераскрытой коробочка из дорогого бутика могла быть только от Марика.

«Ну-ну, интересно», – подумал Никита, разрывая упаковку.

Зажим для денег был выбран идеально. Большой, но аккуратный. Простой, как любая по-настоящему дорогая вещь, продуманно-старомодный, с едва заметным клеймом знаменитой фирмы. Пружина была не тугой и не слабой, а как раз такой, как нужно. Белое золото отличалось от стали лишь тем, что было золотом.

Конечно же он был упакован уже с зажатыми купюрами – пятьсот евро, сто долларов, сто юаней, пять тысяч рублей… Английские пятьдесят фунтов были хрустящими, новыми-преновыми и располагались с самого верху, словно в насмешку над лондонской ностальгией Никиты.

Тайных карманчиков для заветного прошлого золотому зажиму не полагалось. Если философский мессидж Марика заключался именно в этом, то он напрасно старался – истертую ленту из волос Насти и две разваливающиеся от времени желтые фотографии ветер Подмосковья давно уже разорвал в клочья. У прежнего Никиты сама эта мысль вызвала бы сердечный спазм. Зато новый откуда-то знал, что прошлое нужно помнить, а не носить с собой. Да и то – не все…

Но пора было возвращаться на место больного.

В коридоре было все так же тихо и пустынно. Уже сделав несколько шагов, Никита замер, услышав странные голоса. Прислушавшись, он понял, что это разговаривают Циммершлюз и Витек. И не где-нибудь, а наверху, за столом кухни-гостиной, по которой Никита уже успел соскучиться. Он решил было присоединиться к друзьям – даже подошел к лестнице и поднялся на две ступеньки, но вдруг замер. Потому что понял: голоса показались ему странными не просто так. Оба – и Марик, и Витя Иконников – говорили коротко и чуть напряженно. Как разговаривают сообщники. Зэки, замышляющие побег. Или капитан и боцман, скрывающие от пассажиров, что в трюме – пожар и корабль скоро утонет.

Поэтому голый Никита вжался в стенку, жадно ловя каждое слово. Или, говоря проще, подслушивая.

– С этим кризисом вообще пиздец какой-то… – произнес Витек.

– Да ладно, при чем здесь кризис? – зло ответил Марик. – Твой босс сделал тебя партнером, сам свалил неизвестно куда, а все стрелки на тебя перевел. Вот и весь кризис… Не могу ехидно не заметить, что он – далеко не еврей, так ведь? Как его фамилия? Свинопасов?.. Свиноедов?..

– Да ладно, Циммер, хватит прикалываться, мне не до смеха, серьезно… А главное – люди какие-то мутные. – В голосе Витька звучали тревога и озабоченность, и это было на него очень не похоже. – Хрен им что объяснишь…

– Так им не объяснения, им деньги нужны! Что ж тут непонятного. Ладно, наливай. И не переживай так уж, откупимся, сами не бедные…

– Перестань, Марик, ты не понимаешь, о каких суммах речь идет. И потом, я же тебе говорю: народ мутный, не так разрулить ситуацию хочет, как виноватого найти. А виноватым по всем бумагам я получаюсь, как ни крути…

– Ты меня сведи с ними. Я серьезно, слышишь?.. Все решим, вот увидишь…

– Да нет, завязывай, – угрюмо и твердо произнес наверху невидимый Витек. – Ты, Марик, мужик ушлый и со связями, слов нет, но я тебя подставлять не буду. Говорю ж тебе – отморозки они…

«У Витьки неприятности по бизнесу, – с облегчением понял Никита. – Но неужели такие серьезные? Странно, вроде совсем недавно все наоборот, очень хорошо было…»

Сверху донеслось звяканье стопок, и Никита решил воспользоваться паузой, чтобы вернуться на травяной матрас. Сделал он это как раз вовремя – через секунду после того, как он успел спрятаться, двери лифта открылись и из кабины вышел неторопливо-задумчивый шаман, несущий кучу картонных пакетов в большой старомодной авоське.

* * *

– Господи, мне, кажется, так хорошо тысячу лет не было… – Полина откинулась в жалобно скрипнувшем кресле-качалке, на котором так любила сидеть летними вечерами бабушка, и закрыла глаза. – Только не смейся, ладно?..

Никита и не думал смеяться. Для него самого этот день, бесконечный и стремительный, был особенным. Первым. По новому исчислению, начавшемуся еще тогда, в одну из мучительных ночей на деревянном столе Харалдая.

Решение съездить в Тверь и взять с собой Полину он принял еще вчера, поэтому и проснулся намного раньше, чем обычно, – мегаполис за окном казался заспанным, словно разбуженный ребенок. Вскочив с кровати, долго и радостно отжимался от низкого подоконника, постоял на голове. Он не заставлял себя делать зарядку – этого вдруг потребовало само тело, молодое и непривычно пружинистое.

Бассейн был наслаждением. Чашка кофе – самой вкусной на свете. Слишком теплые струи душа раздражали, и он решительно дернул рычаг смесителя в сторону холода, оскалившись от ударившей по телу злой радости.

Брился он тщательно, как никогда, подумав при этом, что нужно обязательно купить другой афтершейв – стоявший у зеркала казался ему сладковатым и дешевым. Из зеркала ванной на него смотрел тот самый незнакомый молодой человек, который ему нравился и к которому он уже начинал привыкать. Новый Никита Бугров.

Новый Никита Бугров вышел в прохладу утреннего двора, с удовольствием подошел к самой крутой машине на стоянке, уверенно нажал кнопку сигнализации, завел рыкнувший двигатель и лишь потом позвонил девушке. В том, что она согласится поехать с ним, Никита не сомневался. Он теперь вообще мало в чем сомневался…

Помешать могло одно – работа. Но Полина была свободна, согласилась моментально, не скрывая визгливой девичьей радости, а собралась так быстро, что уже стояла около дома – стройная, весенне-джинсовая, с распущенными волосами, – когда Никита с визгом притормозил рядом…

– Знаете, Никита, а вы немного изменились, – робко сказала она, когда они вырвались из московской круговерти на трассу. – Но вам такой стиль еще больше идет…

Это наивное «еще больше» выдавало ее полностью и показалось Никите особенно трогательным, но он сумел скрыть самодовольную улыбку, лишь мягко ответил:

– Кто-то обещал говорить мне «ты». Было такое?

– Было… – Полина улыбнулась и сразу заметно расслабилась, словно невидимая рука развязала тысячу сковывавших ее крохотных цепочек.

В дороге они разговаривали. Вернее, говорила больше Полина, а Никита гнал «бентли» по ровной, как стрела, трассе. Новый Никита вдруг вспомнил то, что когда-то давным-давно знал прежний: что скорость – это наслаждение и восторг. Поэтому стрелка спидометра подрагивала около 170, а корявые самосвалы и спортивные БМВ обгонялись одинаково легко. Силуэт припаркованной у обочины патрульной машины мелькнул лишь однажды, но Никита заранее коротко нажал на кнопку спецпульта, «бентли» утробно рявкнул и выстрелил сквозь решетку радиатора искрами проблесковых огней, поэтому мелькнувший ГИБДДшник, когда они пронеслись мимо, отдавал им честь, пучеглазо вглядываясь в магические цифры номера…

Но слушал Никита внимательно. Мама Полины и сейчас работала учительницей в Тольятти, покойный папа был таксистом, ушел совсем молодым, но не разбился, умер от болезни крови, проведя в больнице последний год жизни. А история самой Полины была, как сотни тысяч других историй: экзамены в МГУ, неизбежный пролет, решение остаться в Москве, случайные работы, случайные квартиры…

«Случайные мужчины…» – со спокойным сердцем добавил про себя Никита, но не разозлился даже мимолетно: сидевшая рядом Полина была не блядью, а чуть напуганным светлым ребенком, все еще полным веры в доброе чудо…

В дороге они пару раз останавливались: возле ресторана (Никита сделал покупки) и еще раз, когда девушка, вдруг припав к окну, затараторила с совершенно детским восторгом:

– Ой, Никит, смотри!.. Ты только глянь!..

Сбросив скорость, он съехал на обочину и остановился возле крепкого бревенчатого заграждения. Пахло навозом и мокрой землей, по вытоптанному гектару носилось несколько поджарых лошадей.

– Какая прелесть!.. – искренне восхитилась Полина, завороженно глядя на фыркающих забрызганных грязью животных. – Вот бы покататься…

– А ты что, умеешь? – поразился Никита.

– Ага. Я разрядница вообще-то. Меня мама с восьми лет в конно-спортивную школу водила…

– Так, машину убрали, господа-товарищи, у нас хозяйство областного значения, – гнусаво сообщил им подошедший не то конюх, не то сторож – обтрепанный дядька с мучительно-похмельной физиономией.

– Тебе какая больше всех нравится? – спросил Никита, обращаясь к подруге.

Через десять минут счастливая Полина в смешном черном шлеме и высоких сапогах, выданных бдительным аграрием, скакала по кругу на тонконогом белоснежном красавце, а дядька приставал к Никите:

– А сами что, не желаете? Напрасно, скажу я вам… Вон Курок – ай скакун!.. Таких в Европе поискать! И смирный, не скинет понапрасну… Может, попробуете?..

Должно быть, выданные Никитой триста долларов произвели на его нетрезвую душу слишком уж сильное впечатление.

«Нужно было дать сто, с головой хватило бы…» – равнодушно отметил Никита.

Сам он смотрел не на дядьку и даже не на пируэты стремительной белой лошади, а на лицо Полины. Оно утратило недавнюю беззаботность, было радостно-собранным и строгим. Она умела быть сильной, эта девочка с нежной кожей и распахнутым взглядом. И это тоже неожиданно понравилось новому Никите…

А на заправке он подрался.

Вернее, чуть не подрался. Какой-то долговязый парень, подъехавший на спортивной «субару» с золотыми дисками, схватил заправочный пистолет, когда Никита уже протянул к нему руку. Остальное произошло само собой.

– Эй, ты… – негромко позвал Никита, а когда тот неторопливо обернулся, левой рукой схватил его за запястье, а растопыренными пальцами правой резко ткнул в лицо, зацепив глаза.

Долговязый отшатнулся, споткнулся о ребристый металлический выступ и упал, сильно ударившись затылком о колонку.

– Что, хочешь ручонками помахать? – спросил Никита. – Давай, вставай.

Это было дико, но он совершенно не боялся. Наоборот – отчетливо хотел драки. И дело было не в замершей в «бентли» Полине, а в нем самом, Никите Бугрове, у которого даже сердце в этот миг билось спокойно и полновесно, отсчитывая положенные медициной шестьдесят ударов в минуту. Подаренный Витьком кастет лежал в правом кармане куртки, но он был ни к чему – медленно поднявшийся долговязый очень серьезно повредил колено. Нужно было просто ударить в это место ребром подошвы, а затем нанести ему, ослепленному болью и опустившему руки, резкий удар в челюсть. Тело Никиты откуда-то это просто знало. И собиралось сделать.

Но так и не пришедший в себя парень попятился и побрел к своей «субару», что-то бормоча себе под нос. Разочарованный Никита поднял пистолет и вставил его в бак своей машины, поймав восторженный взгляд Полины…

Следующие десять минут он проехал в задумчивости, специально включив радио, чтобы разрядить зависшую в салоне тишину.

Случившееся на заправке было круто. Но не могло не настораживать. Пусть он изменился, да, пусть «стал самим собой», как говорит Харалдай, но все равно обретенное хищное мужество было слишком уж неестественным, суперменским, не имеющим никакого отношения к нему, Никите, хоть прежнему, хоть нынешнему, хоть еще тому, совсем давнему…

Но вот замелькали знакомые с детства тверские окраины, и ему сразу стало легче. Потому что сердце заполнила пронзительная светлая грусть, и оно уже не казалось холодным механическим насосом, оно было, как ему и положено, сердцем, умеющим грустить и ликовать, и еще – хранить горько-сладкие секретные бусинки прошлого.

Тверь изменилась так сильно, что Никите вдруг подумалось, что он никогда не найдет их с бабушкой старого дома. И не потому, что запутается. А потому, что в городе, в который они въехали, просто не могло быть таких старых одноэтажных домов.

Но через десять минут они с Полиной уже вышли из машины около покосившегося деревянного забора. Частный сектор на улице Карла Маркса был жив, хотя с другой стороны уже возвышались безликие, совершенно черемушкинского типа многоэтажки, которых Никита не помнил. Вернее, не мог помнить, потому что их там конечно же не было.

«Неужели я здесь действительно жил?» – пораженно подумал он.

Дом казался не просто маленьким – крохотным. Не жилищем, а хрупкой театральной декорацией цвета старой мешковины, укутанной в зеленое облако еще не расцветшей сирени. Калитка открылась с таким скрипом, словно предупреждала, что в следующий раз непременно отвалится. Каменные плиты дорожки, выложенные еще живым папой, казались трогательно-советскими.

– Потрясающе… – Полина, городское дитя, смотрела на халабуду его юности с искренним восхищением. – Это – твой дом?

– Сейчас проверим, – улыбнулся Никита и поднял полусгнивший половик. Огромный, как из сказки о Буратино, ключ был на месте. Лежал себе, словно был оставлен уходящим Никитой вчера.

«Ты себе не представляешь, каким оно было, это мое «вчера», – подумал Никита, обращаясь к дому, словно тот был живым.

Вторым чудом (первым казалось то, что дом попросту не снесли) было то, что его не ограбили. Даже бомжи, похоже, не спасались в нем от зимы и участковых. Все было целым, но, Боже, каким же крохотным!.. Нынешняя ванная Никиты была больше каждой из трех комнатушек их с бабушкой старого дома в городе с гордым названием Тверь. Детство, юность, счастье, горе, их с бабушкой наивные, но такие теплые секреты – как все это могло уместиться здесь, на затхлом пятачке между занавешенным пыльным кружевом оконцем и старым комодом?! Но – умещалось ведь! И вспоминалось не запыленно-тесным, а огромным, распахнутым для мира и очень настоящим…

– Я пойду отгоню машину куда-нибудь, – сказал сегодняшний Никита. – Может, рядом стоянка есть…

– Боишься, что угонят? – спросила Полина.

– Нет. Просто иначе обязательно соседи набегут. А я не хочу никого видеть. Кроме тебя…

– Я тоже, – вдруг очень тихо, но твердо произнесла рыжеволосая девушка. И, как ребенок, закусила губку. Словно испугалась, что сказала что-то, за что ее могут наказать…

Стоянку Никита нашел сразу же, прямо рядом с ближайшей многоэтажкой. А когда вернулся, Полина, стянув облако волос резинкой, уже протирала влажной тряпкой дощатый стол.

– Извини, я не знала – можно, нет… Но здесь так пыльно… Я только стол! – поспешно добавила она.

– Стол – это правильно. Актуально… – улыбнулся Никита, чувствуя что-то совершенно новое для себя – радостное, а главное, абсолютно правильное устройство мира оттого, что в его доме убирает его женщина. Хотя дом был ветхим призраком из прошлого, а никаким не домом, а женщина – совсем не его женщиной…

Он выставил на уже чистые, хоть и серые от времени, доски бутылку «Moet & Chandon», банку черной икры, масло и кирпич бородинского хлеба. Безошибочно вспомнив ящик, нашел свечи – те пожелтели и чуть изогнулись от времени и духоты, но все же дождались времени, когда их зажгут для красоты и интимности, а не когда выбьет пробки…

Им было хорошо и уютно.

– Ты – потрясающий, Никита… – снова чуть порозовев, сказала Полина.

Она ела икру аккуратно и не скрывая удовольствия, без притворного равнодушия, а от шампанского каждый раз дивно жмурилась, на секунду закрывая глаза.

– Ты это, конечно, сам знаешь… Но я о другом. Ну, не о том, что ты красивый, талантливый, сильный…

– А о чем? – улыбнулся Никита.

– Ты знаешь, как правильно жить, – Полина сказала это так значимо, что Никита даже протрезвел, вернее – улетучилась та серебристая легкость, ради которой, собственно, и пьют шампанское.

– Ты это серьезно?

– Да. Ты зарабатываешь деньги своим трудом и талантом. А тратишь на то, что действительно дарит радость. Тебе и тем, кто рядом. Это так здорово. Люди, они ведь совсем по-другому живут, бездарно и неправильно… Или нищенствуют, или наоборот – по-звериному зарабатывают миллиарды, но не умеют купить на них даже обрывочек счастья…

«Лекции она у Циммершлюза брала, что ли?» – поразился Никита. А пока думал, что ответить, девушка заговорила снова.

– Я тебя, кстати, так и не поздравила, – она подняла бокал. – С днем рождения…

– Спасибо… Но как ты узнала? – поразился Никита.

– Интернет, – пожала плечами Полина. – Желаю тебе любви и счастья…

От удивления Никита даже не почувствовал вкуса шампанского.

– А обо мне что, пишут в Интернете?!

– Конечно, – девушка улыбнулась. – А то ты сам не знаешь!..

Никита не знал. Он умел пользоваться компьютером, но не понимал, зачем люди часами сидят перед пластмассовым окошком в виртуальный мир, вместо того чтобы выйти в настоящий, живой. Циммершлюз, кажется, был единственным, кто относился к этому так же.

– Погоди, не сбивай меня. – Полина сунула руку в сумочку, вынула большой, почти квадратный, футляр из дорогого глянцевого картона и протянула его через стол Никите. – Вот. Пусть они отсчитывают тебе очень счастливые минуты…

Прежний Никита, открыв футляр, вполне мог потерять дар речи и, покраснев, дебильно замычать. Нынешний просто растерялся.

В футляре лежали часы. Крепкий стальной корпус, крупные бледно-зеленые от фосфора стрелки, черный фон, серебристые крылышки-эмблема в центре, упругая кожа убитого крокодила. Самый правильный хронометр в мире. Никита не собирался покупать себе часы, но если бы вдруг решил, то из тысячи самых элитных брендов выбрал бы именно эти. Вот только как об этом догадалась рыжеволосая тольяттинская девочка, если он сам сформулировал это лишь сейчас?.. И что она продала, чтобы их купить? Родительскую квартиру? Прабабушкину бриллиантовую брошь? Собственную почку?

– Я знаю, говорят, дарить часы – это к расставанию, но я в такие глупости не верю… И потом, это «Брайтлинг». А у них рекламный текст знаешь какой? “Брайтлинг” для “бентли”»!.. Вот я и подумала: «бентли» у тебя есть, а «Брайтлинга» нет. Как-то неправильно получается… А тебе что, не нравится?..

– Я буду носить их всю жизнь, – твердо и просто сказал Никита. И тут же почувствовал, как Полина замерла от испугавшей ее значимости этих слов, от того, что ей так хотелось в них верить, но именно верить она боялась…

– И раз уж ты не веришь в глупые приметы, – Никита мягко улыбнулся, и призрак напряжения тут же вылетел из старого дома, нырнув в одну из щелей, – надень мне их сама, о’кей?

Застежка была непростой – сверкающая стальная клипса клацнула уверенно и упруго, как пистолетный затвор. И держащие ее пальцы Полины казались от этого особенно нежными и родными. Никите очень захотелось, не вставая, обнять ее, стоявшую рядом, прижаться лицом к ее плоскому животу, вдыхая головокружительный запах молодой красоты, но вместо этого он почему-то сказал:

– Хочешь, я сыграю для тебя?

– На этом? – девушка удивленно кивнула на инструмент в углу.

«Красный Октябрь» и правда казался мечтой антиквара, но форму держал, расстроен был совсем чуть-чуть, и Никита, найдя ключ, наспех подтянул несколько струн. Ему очень не хотелось, чтобы Полина почувствовала, как он волнуется.

– Только если тебе не понравится, скажи честно, договорились? – попросил он, усадив девушку за стол и налив ей шампанского.

– Конечно. – Ее зеленые глаза смотрели прямо и твердо. – Я никогда не буду тебе врать.

«А ведь и вправду не будет. И совсем она не такая слабая, как иногда кажется…» – подумал Никита, садясь за клавиши и чувствуя непривычную, но приятную тяжесть «Брайтлинга» на левом запястье.

Мудрить он не стал. Заиграл о них, сегодняшних. Случайных и свободных. Уже не чужих, еще не любовниках. О двух провинциальных детях, сбежавших от Москвы и спрятавшихся зачем-то в уюте тесного домишки, словно в нем можно было остаться и жить долго и счастливо, словно его трухлявые стены могли дать им защиту и покой… О старых свечах, роняющих мутные слезы на доски стола, о зарослях давно не ломанной сирени, которая непременно взорвалась бы цветом уже к этому дню, знай она об их приезде…

Он оборвал музыку, почувствовав ладони Полины у себя на плечах, оглянулся, крутнувшись на стуле. В глазах девушки стояли слезы, ресницы чуть подрагивали…

Никита поднялся на ноги, и они поцеловались. Впервые в истории планеты Земля. Губы у Полины были мягкие-мягкие, самые нежные на свете. Грудь – упругой и зовущей, бедра – трепетными. Она не отстранилась, но и не впилась в Никиту с жадностью клубной бляди. Она… радостно приняла его. Да, лучше не скажешь. И он тут же почувствовал эрекцию – уверенную, мощную, спокойную. И сказал:

– Я хочу тебя…

А затем началось непонятное. Полина отпрянула от него, закрыла ладонями вспыхнувшее лицо, приглушенно запричитала:

– Какая же я дура, Господи!.. Ведь я же знала, знала, что так будет!.. Ты, конечно, пошлешь меня, и правильно сделаешь!.. Я просто не могла, понимаешь, не могла!.. Я так ждала, что ты позвонишь, и вот ты позвонил!.. Прости меня…

Никита подошел ближе, погладил невесомое рыжее облако ее волос, взял за руку.

– Ну-ну, перестань, маленькая, ты что… – «Маленькая» была сантиметров на пять выше его самого, но новому Никите было совершенно плевать на это. – В чем проблема?

– В том, что я дура!.. – Полина перестала закрывать лицо и теперь терла кулачками покрасневшие глаза. – Ведь знала же, знала…

– Да что ты знала?! – Никите надоело теряться в догадках. – Что такое страшное произошло?!.

– У меня дни… – покраснев до пунцовости и пряча глаза, едва слышно выдохнула Полина. – Сегодня – последний, но все равно… Господи, что я несу, что я несу?!.

Никита не выдержал, коротко рассмеялся, но тут же оборвал смех, нежно погладил девушку по плечу:

– Так что в этом страшного, я не пойму? Или ты думаешь, я до завтра тебя перехочу? Перестань… Слышишь? Ну что такое – жизнь заканчивается?!

– Не жизнь, а день. Самый лучший день в моей жизни… – тихо ответила Полина и взяла его ладонь в свою. Девичьи пальцы были преданными, ищущими, нежными и крепкими одновременно, и это было потрясающе. Это было больше и важнее, чем секс. Никита так и хотел сказать Полине, но не сказал, постеснялся. Вместо этого спросил ее, все еще плачущую:

– Ну, успокоилась? Что мне сделать, чтобы ты успокоилась?.. А?.. Ты только скажи… Что?..

– А можно мне… ну, хотя бы со стоянки выехать?.. – шмыгнув носом, совсем как заплаканный ребенок, спросила девушка.

– Погоди, у тебя что, права есть? – радостно удивился Никита…

…Минут двадцать они катались по Твери (Никита почти ничего не узнавал, поэтому это было все равно что кататься по любому другому городу), затем вылетели на трассу. Полина вела машину не очень уверенно, но лихо и восторженно, а главное – совершенно забыла о своей смешной проблеме, поэтому Никита сменил ее только через полчаса, когда почувствовал, что девушка устала. Да и машин на трассе стало больше…

Москва, естественно, агонизировала в заторах, но им чудом удалось прошмыгнуть в центр и даже запрыгнуть на бордюр в самом начале Тверской.

Кофе они выпили в «Кофе Хауз» прямо на Красной площади, держась через стол за руки и почти не разговаривая. Полина казалась немного грустной и очень красивой. Никита смотрел на нее, но то и дело ловил себя на мысли, что ему нравится поглядывать на мерцающий циферблат «Брайтлинга». Чувство было таким забытым, что казалось прежде незнакомым.

– Ты не спешишь? – спросил он, когда они встали из-за столика.

– Издеваешься? Все, что могла, я сегодня уже испортила…

Они сели на нагретый за день камень одного из фонтанов Манежки. Рядом грохотали, показывая совершенно дикие трюки, мальчишки на роликах и скейтбордах, лениво бродили в сумерках гуляющие туристы.

– Ты правда не исчезнешь? – глухо спросила Полина.

– Перестань. Я не хочу исчезать. Я хочу видеть тебя сейчас, завтра, послезавтра…

– Ты только не думай, я не дура… Постой, не перебивай, пожалуйста… Просто секс ведь бывает разный, понимаешь? Это только кажется, что он одинаковый, а его много-много видов!.. Я не по опыту, конечно, говорю, просто как-то думала об этом…

– На интересные темы ты рассуждаешь в редкие минуты отдыха, – удивился Никита.

– На разные… Но ты обещал не перебивать… Так вот, бывает секс, когда девушка не так сама ищет удовольствия, как очень-очень, ну вот до боли прямо, хочет… ну, не знаю… отблагодарить мужчину, доставить ему хоть какую-то радость… Звучит пошло, сама слышу, я просто не знаю, как объяснить…

– Ну вот и не объясняй, – улыбнулся Никита. – В следующий раз на примере покажешь…

Ему все же было немного не по себе от выбранной девушкой темы. Прежний Никита провалился бы сквозь землю от таких разговоров, нынешний считал, что сексом нужно заниматься, а не говорить о нем.

– Перестань… – попросила Полина.

– Сама перестань. Секс – это огромная обоюдная радость. Мне тебя захотелось, потому что захотелось, а не потому, что ты мне, к примеру, часы подарила…

– Ну да… – немного помолчав, кивнула девушка. – Нормальному мужчине это, наверное, трудно понять… Но как раз сегодня мне очень хотелось, чтобы тебе тоже было хорошо…

– Мне очень хорошо. – Никита обнял Полину за плечи, и она послушно прильнула к нему, положив ладонь ему на бедро. Он тут же почувствовал возбуждение – легкое, но неумолимо нарастающее. А через несколько секунд понял, что Полина тоже это чувствует. Она вдруг, чуть отстранясь, соскользнула с каменного парапета, сев перед ним на корточки. И в этом не было бы ничего странного, многие молодые ребята и девчонки сидели сейчас лицом к лицу на корточках на самых разных площадях мира.

Но Никита понял, что произойдет, еще за миг до того, как это произошло на самом деле. Его вставший член сначала оказался в ладони Полины, а затем он почувствовал, как она прикоснулась к нему губами, теми самыми, которые он целовал, нежными и неуловимо-родными. Это было сладко до боли, дико, потому что происходило в центре оживающей для вечерних прогулок Манежки, среди сотен чужих глаз и душ, и неотвратимо, потому что Никита, захрипевший от неестественно острого, небесного наслаждения, уже знал, что не оттолкнет рыжеволосую девочку, не захочет и не найдет для этого сил.

Было в общем-то темно, светильники минуту назад лишь вздрогнули, замерцав, прогреваясь, в четверть накала. Но это уже не имело значения, пространство и время замерли, слипшись в одну счастливую вечность, и лишь позже, когда главное, наивысшее чудо взорвалось в Никитином теле, мир вдруг снова возник – неестественно ослепительный и яркий, резанувший по глазам багрянцем кремлевских звезд.

«Москву увидал…» – всплыла в мозгу идиотская фраза. Кажется, так говорят о себе алкаши, глотнувшие неразбавленного спирта или денатурата…

Когда Никита немного пришел в себя, девушка была уже далеко – стремительно удаляющаяся фигурка, которую то и дело закрывали от него силуэты гуляющих людей и грохочущие скейтбордами тинейджеры…

* * *

Утро было свежим и бархатно-теплым. Наступила та самая пора по имени «май», которая в некоторых странах длится целый месяц, а в Москве – дней пять-шесть, да и то не каждый год.

«Бентли» Никита оставил на стоянке, поэтому сначала хотел взять такси, но потом передумал; нырнул в метро, через несколько остановок выбрался на поверхность и теперь шел пешком, вдыхая полный безумных обещаний весенний воздух…

Вчерашний день не закончился чудесным происшествием на Манежке. Сначала Никита почти два часа ехал домой, и его, задумчиво-счастливого, совсем не раздражала стоящая в одной большой пробке столица. Ближе к дому он даже заметил открытый «Арбат Престиж», остановился и купил себе, как решил еще утром, новый парфум – «Библос», не пахнущий ничем, кроме свежевымытой кожи и городского ветра.

– Мне кажется, вам очень подойдет этот аромат, – сказала молоденькая девочка-продавец, чуть порозовев.

На родном чердаке никто, похоже, не собирался спать.

– Ну наконец!.. – крикнул сверху Витек, перегнувшись через палубное заграждение. – Подгребай скорее, Никита Иваныч, только тебя ждем…

– Сейчас иду! – крикнул Никита.

Но появился на кухне только через десять минут, после того как принял душ, растер щеки только что купленным «Библосом» и переодел рубашку. Его ждали. По всему столу были расставлены свечи, в центре культово дымилась пахнущая волшебством кастрюля.

– Я сегодня не буду, – сказал Никита. – Просто так с вами посижу, ладно?

– А что так? Жизнь, что ли, слишком легкая пошла? – криво улыбнулся Витек.

Никита пожал плечами.

– Не знаю. Просто мне и так хорошо.

– Будет еще лучше, – рассудительно заметила Шон, выключая свет и берясь за половник.

– Пей, музыкант, пей, – Марик выдохнул к потолку струйку ароматного дыма и проводил ее взглядом. – Неизвестно, когда еще доведется бурхун-тэге побаловаться… Да и вообще, придется ли…

– В каком смысле? – растерялся Никита.

– В невеселом… – меланхолично отозвался Циммершлюз, все так же задумчиво глядя в черноту над головой.

– Бросает нас Харалдай, вот в каком! – жестко сказал Витек. – Не родные мы ему больше…

– Что?! Не может быть!.. – Никита пораженно посмотрел на примостившегося за столом шамана. – Как это – бросает?! Харалдай…

– Та ну шо вы издеваетесь, у самом деле… – мучительно потупился тот. – Думаете, мени самому дуже весело?.. Я ж вас усих, знаете, як люблю…

– Я не понял… – пораженный Никита автоматически взял протянутую Шон пиалу. – Вы это что, серьезно? Или у вас шутки такие?

– Та яки вже там шутки… – тяжело вздохнул шаман, не поднимая глаз.

– Вот я и говорю – пей… – грустно подытожил Марик и первым припал к своей пиале.

То же сделали все остальные. Кроме самого шамана.

– А что случилось? – Никита хотел услышать и понять ответ раньше, чем бурхун-тэге начнет действовать, но уже после первого глотка душу заволокло знакомой золотистой дымкой.

– Припадает к истокам, – зло ответил вместо Харалдая Витек. – Будет теперь шаманить на исторической родине…

– На Украине, что ли? – удивился Никита.

– Та на який Украине! – протянул Харалдай. – Ты, Никита, не обращай внимания. Они цэе… издеваются…

– Интересное кино! – обиженно хмыкнул Витек. – Сам нас бросает, а мы – издеваемся…

– Не, ну шо за люди… – с болью протянул шаман. – Кажу ж – вы мени усе як родные… Ей-богу!.. Но только шо ж я могу поделать, як був мени знак великий от самого Эзен Ольхона, шо мой утха цэе… имеет истинную природу, а потому через три дня сам Великий Тэнгерин Буду Зайран должен вручить мени магичный тушуур та звание Едотой-боо…

– Типа, генералом будешь… – глядя в пустоту, негромко произнес Витек. Бурхун-тэге уже явно действовал на него вовсю.

– Вроде того, – спокойно согласился шаман.

Словно подтверждая его слова, свечи, превратившиеся в волшебные золотые чаши, затрещали, бросив в темноту несколько искр.

– А он что, звонил? – спросила Шон. – Ну этот, великий… как его?

– Почему звонил? – обиженно пожал плечами Харалдай. – Я ще з уровня Хаялгина маю связь из главными Эзенами. И зов услыхал соответственно…

– А, через астрал… Понятно, – без улыбки кивнул Витек, словно ему и правда все было понятно. – А перемещаться тоже через астрал будешь?

– Та не… Самолет Москва – Улан-Удэ… Послезавтра. Тэнгерин меня с него встречать будет…

– Ладно, не приставайте к человеку… – тихо произнес из угла Марик. – Все правильно…

– Ага. Вот Харалдай улетит, и меня убьют. А так все правильно…

Страшнее всего было то, что Витек произнес это спокойно и отстраненно. Его лицо в дрожании огней казалось неестественно худым. Никита заметил, как Шон под столом взяла его за руку.

– Послушайте, не надо о грустном… – умоляюще пропел Циммершлюз.

– А я про шо?! – поддержал шаман. – Не надо. Кроме того, я вже казав, Витя, усе будет хорошо. Не видно тебя у царстве Эрлиг-хаана, ну, в смысле, скоро ты не помрешь, цэ точно…

– Да и вообще, откуда эта тема гнилая? – услышал свой голос Никита. – Умру, убьют…

– Правильно. Никто никого не убьет… – флегматично подытожил Циммершлюз.

– Чего вы всполошились-то? – скривил губы Витек. – Я же спокойно, без соплей… Просто чувствую, да и умом понимаю, что завалят. Вот и радуюсь, что получилось напоследок так с вами всеми посидеть… Спокойно, красиво… Сказать, что я вас очень люблю. Всех, даже Циммершлюза…

– Мерси, – с легкой издевкой отозвался Марик.

– Нет, серьезно. Я даже твою жидовскую правоту чувствовать начал, если хочешь знать. Ну, насчет дома, любви и того, как нужно жить… Не полностью, конечно, так, в общих чертах, но начал. Жаль только, что поздно…

– Понимать истину никогда не поздно, мой юный друг, – загадочно улыбнулся в темноте Циммершлюз. Он сегодня был явно настроен философски.

Потом все надолго замолчали, празднуя одну из тех редких минут, когда понимаешь, что мгновение и вечность – одно и то же, но сам знаешь, что уже завтра это будет казаться глупостью и неправдой.

«Никогда больше не буду пить эту штуку, – твердо решил Никита. – Настоящая жизнь – лучше…»

…И вот он упруго шагал по утренней весенней улице, рассекая плечами эту самую настоящую жизнь, и с каждым шагом она нравилась ему все больше и больше.

Перед выходом из дома он посчитал свои уже привыкшие жить на подоконнике деньги. Впервые за все время. Теперь он знал, сколько их у него – пятьсот сорок тысяч долларов. Вернее, пятьсот тридцать и – надорванный початый брикет, из которого он уже что-то брал. С одной стороны, сумма была огромной, да, но с другой – Никита уже начинал понимать правоту Марика: за эти деньги нельзя было купить даже квартиру, в которой он жил, не говоря уже о свободе и багоденствии до конца жизни.

«Нужно сказать Циммершлюзу, чтобы подсуетился с выступлениями», – подумал Никита, распихивая по карманам четыре брикета и после короткого колебания добавляя к ним пятый…

Никита был рад, что решил пройтись. И не только из-за дивной погоды. На ходу думалось хорошо и уверенно. Он уже забыл это ощущение. А может, никогда его и не знал.

Вчерашняя новость Харалдая так расстроила его, что он упорно старался о ней забыть. Но забыть не получалось, поэтому по душе перекатывался колючий камешек скорой разлуки. Да и представить себе мир без великого мага в мешковатом спортивном костюме и шлепанцах он попросту не мог.

Обреченный фатализм всегда бодрого Вити Иконникова и вовсе угнетал. Такие черные смуры были вообще не в его духе. Да и Шон, стройная и похорошевшая, была рядом с ним. И без матюков и плевков выглядела вполне милой привлекательной девушкой. В чем же дело? Хотя, что это я, – одернул себя Никита, – ведь в мире бизнеса люди постоянно убивают друг друга…

И разозлился на себя за эту мысль.

Казалось, что привычный мир, ставший родным и привычным, начал рушиться именно в тот миг, когда он, Никита, стал самим собой. И от этой мысли становилось немного не по себе. Неужели только хлипкие неудачники имеют право на тепло и привязанность?

«Ерунда, – твердо возразил он сам себе. – Просто жизнь не стоит на месте, в этом все дело…» И начал думать о другом.

Во-первых, о странной реакции бизнесмена Коржова на фотографию его матери… О чем бы и с кем ни договаривался Циммершлюз, он, Никита, никому ничего не обещал. И обязательно выяснит, что все это значит. Коржов знал его маму?! Бред. Идиотизм. Да и вообще… Случившееся в лесу вспоминалось пульсирующей багровой галлюцинацией, и Никита сам не мог с уверенностью сказать, что в те минуты произошло на самом деле, а что дорисовал его задыхающийся от боли мозг…

Мимо с пронзительным ревом промчались двое мотоциклистов, и сердце Никиты сжалось. Но не так, как сжималось все эти годы, испуганно и виновато, а по-мальчишески восторженно.

«Обязательно куплю себе аппарат. Обязательно», – вдруг подумал он, провожая глазами стремительно исчезающие силуэты…

О Полине Никита не вспоминал. Вернее – о ней не нужно было вспоминать, потому что она не забывалась ни на миг. Словно жила в нем и, как солнечный лучик, просвечивала сквозь все его мысли и рассуждения. Чувство было непривычным и сладостным…

Автосалон он увидел сразу – узнал по огромной яркой вывеске с крохотными крылышками-пародией.

«Машина пидорская по определению», – сказал ему когда-то Марик. Никита усмехнулся, вспомнив свои тогдашние рефлексии, и хотел уверенно толкнуть стеклянную дверь, но та вдруг сама сдвинулась в сторону – быстро и бесшумно.

В огромном салоне было слишком пустынно даже для середины недели.

«А, ну да, кризис же…» – сообразил Никита. Ему навстречу уже спешил тощий, как скелет, молодой менеджер с бейджиком на белой сорочке.

– Здравствуйте. Я могу вам чем-нибудь помочь?..

– Можете, – Никита бросил взгляд на «Брайтлинг». – Подготовьте, пожалуйста, документы, страховку и свяжитесь с МРЭО насчет регистрации и номеров. А я пока погуляю и выберу машину. Договорились? Да, и еще, какая сигнализация у вас самая лучшая?..

– Э-э-э… Виноват, вы что, прямо сегодня машину забрать хотите?..

Тощий смотрел на Никиту с туповатым недоумением. На его покрасневшем лице проступили густые веснушки, которые раньше были незаметны.

– Ну да. А что, какие-то проблемы?

– Никаких проблем!!

Возникший словно из-под земли человек был очень высоким, полным и благоухающим. Костюмы он, похоже, покупал примерно в тех же магазинах, что и Циммершлюз. Тощий менеджер при его появлении испарился, как пугливое привидение.

– Никаких проблем! – повторил энергичный толстяк, рекламно улыбаясь. – Реальный клиент виден сразу! Максимальная комплектация и никаких кредитов, разумеется?

«Где я его видел?» – подумал Никита.

– Разумеется. И еще наличные доллары. Но хотелось бы поскорее, если можно…

– О чем разговор! Просто ткните пальцем, уважаемый…

Ткнуть пальцем оказалось не так просто. Жавшиеся друг к другу разноцветные «мини» были похожи на напуганных божьих коровок, сжавшихся от самой мысли, что их могут выгнать из уютного салона на полные тревог московские улицы. Самой стильной, конечно, казалась черная с белой крышей. Но уже через минуту Никита понял, что она напоминает катафалк для гномика, и перешел к более веселым вариантам.

Таких было много. Голубенькая, с британским флагом во всю крышу, выглядела нарядно, но не очень патриотично. К тому же у нее был тканевой салон диковатой расцветки. Желто-красные машинки хорошо бы смотрелись в колонне бразильского карнавала, но только идиот мог надеяться распродать их в суровых каменных джунглях Третьего Рима. Лишь побродив по белоснежно-стеклянному ангару минут десять, Никита нашел ЕЕ. Красная, с белой крышей и полосками на капоте и багажнике, «мини», казалось, сразу поняла, что ее судьба решена и, как показалось Никите, совсем не расстроилась.

– Я был уверен, что вы остановитесь именно на этой малышке! – бодро пропел за спиной уже знакомый голос.

Стоявший рядом элегантный толстяк по-прежнему излучал дружелюбие и чудовищный оптимизм. Он вскинул руку, указывая активно копошащимся за стойкой юным менеджерам выбранную машину, и те, как по команде, задвигались еще быстрее.

«Барбитураты ест пачками…» – решил Никита и тут же вспомнил, где он видел этого бодряка.

– Господи, это вы!.. А я все думаю, думаю… Лев, кажется, да?

– Совершенно верно. Солоницер Лев Зиновьевич, владелец этого замечательного заведения. А вот я вас сразу узнал, Никита! Хотя вы необычайно э-э… похорошели, я бы сказал! Говорю вам это по секрету. Как грубый натурал, не привыкший лукавить…

– Спасибо, Лев. А как же ваша «Роза Гудермеса»?..

– Мадам Роза дома. Спасибо, что интересуетесь. Обещала приготовить на ужин потрясающие куриные биточки!..

– Я вообще-то о заведении говорил, – немного смутился Никита.

– А-а…

– Мне просто казалось, что вы к нему очень привязаны. Я еще тогда никак не мог понять – как можно испытывать привязанность к такому жуткому месту…

– Да… Да… – По лицу Солоницера проплыло короткое хмурое облачко, которое тут же растаяло от блеска очередной рекламной улыбки. – Все верно, все верно… Вам очень трудно это понять, Никита. Да оно вам и ни к чему, честно говоря… Хотя ничего загадочного тут нет. Просто я, как духовная личность, сформировался в девяностые, сами понимаете. Вот и чувствовал себя комфортно только в привычной социальной среде. До какого-то времени…

– А потом что, перестали?

– Да, знаете ли… – Солоницер светским жестом сцепил пухлые пальцы. – Многое раздражать начало – кровь, разборки, разные базары волчьи… Один просит ящик гранат достать, другой – два трупа в морозильной установке спрятать, пока родственники не приедут забрать… Тоска и однообразие. А жить нужно весело и созвучно эпохе, так ведь?! Вот я и продал, как вы деликатно выразились, заведение… Кстати говоря, там теперь замечательный секс-шоп открыли! И правильно. Пусть прошлое хоронит своих мертвецов!..

Последний торжественно провозглашенный слоган был подозрительно созвучен нынешнему настроению Никиты. Но глаза Солоницера, устремленные на него, излучали бодрую бесхитростность.

– Позвольте пригласить вас в гостевую комнату… Кофе, виски – все за счет салона! Пойдемте, пойдемте, там очень мило, вот увидите… Мы все сделаем максимально быстро, но немного подождать все равно придется, сами понимаете…

Он бодро взял Никиту за локоть и подвел к матовой стеклянной двери. Но вдруг встрепенулся, заметив, что в салон вошло двое новых посетителей.

– Думал составить вам компанию, но – извините, работа! Еще увидимся…

И он походкой дружелюбного вышибалы заспешил навстречу гостям. А Никита толкнул дверь.

Гостевая комната оказалась обычным баром. Выдержанным в том же безупречном, но неуютном хай-тек стиле, что и весь салон. Музыка была тихой и необременительной, стены – зеркальными. Из-за стойки ему улыбнулся молодой розовощекий бармен. За одним из столиков длинноволосый человек задумчиво и не спеша вдыхал высыпанный на стеклянную поверхность стола островок кокаина.

Больше в баре никого не было.

– Двойной эспрессо, пожалуйста, – попросил Никита и сел за один из столиков. Сидящий неподалеку волосатый тоже показался ему знакомым, но удивляться не приходилось – наверняка все еще действовал вчерашний прощальный бурхун-тэге.

«Позвонить, что ли, Полине? Чтобы никуда не ушла? – колебался Никита. – Или уже дотерпеть?..»

Позвонить девушке ему конечно же мучительно хотелось еще вчера. И когда он стоял в бесконечной пробке посреди пульсирующей Москвы, и позже, уже дома. Но каждый раз, взяв в ладонь сотовый, он откладывал его. Почему-то казалось, что любые слова, даже самые простые и нежные, могут прозвучать грубо, ненужно, нарушить грешное волшебство вечера. А потом шаманский напиток сделал проблему неактуальной…

– Здравствуйте, – знакомым голосом произнес длинноволосый человек, и Никита поднял глаза. Это был продюсер Шакальский. Борец за духовный рост отечественной попсы собственной персоной. Весеннее утро продолжало свои игры.

– Вы позволите?.. – Не дожидаясь ответа, тот аккуратно протер салфеткой оставшуюся на стекле кокаиновую пыль и, прихватив недопитый стакан апельсинового сока, пересел, оказавшись напротив.

Выглядел Шакальский так, как ему и полагалось. «Как король пидарасов!» – сказал бы Витек. Дорогой легкий плащ легкомысленной расцветки, поблескивающие от лака седоватые пряди, ухоженные до неприличия пальцы, в ухе сережка – платиновый гвоздик с режущим глаз бриллиантом. Даже кокаин он, как выяснилось, нюхал не через обычную соломинку, а через свернутую трубочкой купюру в сто евро, которая теперь непринужденно торчала из нагрудного кармана его расстегнутого плаща, и в этом была, нужно признать, своя стильная старомодность. Продюсер – понял Никита – был похож на старого хиппи, вовремя выбравшего капитализм, но хранящего верность идеалам юности.

– Знаете, я очень рад, что мы встретились… Это редкая удача…

– Да что вы говорите! – весело среагировал Никита.

Получилось, наверное, слишком иронично, потому что Шакальский посмотрел на него с усталой мудростью.

– Вы, я вижу, все еще обижаетесь на меня, Никита. А поверьте – совершенно напрасно…

– Я обижаюсь только на близких людей, – жестко ответил Никита. – Остальные мне ничего не должны.

Он с удивлением почувствовал, что его злость на Шакальского, оказывается, вовсе не улетучилась, жила в нем, ждала своего часа, спрятанная под ворохом бурных событий – радостных и не очень…

Продюсер в задумчивости потер наманикюренным пальцем висок.

– Именно поэтому я и хотел увидеть вас… Боюсь, что из-за вашего друга Баклана я кажусь вам неизвестно кем…

– Перестаньте, Шакальский. Во-первых, Баклан мне не друг… – Никита кивнул принесшему кофе бармену и дождался, пока тот отойдет. – А во-вторых, очень даже известно. Вы кажетесь мне стареющим педерастом, который, пользуясь своим влиянием в мире шоу-бизнеса, пялит в жопу понравившихся ему мальчиков…

Продюсер, сцепив зубы, поморщился, словно от боли.

А Никита запоздало сообразил, что ведет себя глупо и нагло, – самого Шакальского, конечно, можно было не бояться, но в его машине где-нибудь поблизости наверняка сидела охрана – какой-нибудь жуткий бывший спецназовец с кулаками, похожими на гантели. А то и два.

Повисла неловкая пауза. Продюсер заговорил первым.

– Думайте, что вам угодно, Никита. Тогда… ну, тогда… я ни к чему не собирался вас принуждать. Вы нравились мне, да… Впрочем, сейчас это уже неважно… Я просто хочу, чтобы вы знали: я никогда, слышите, ни разу в жизни никого не брал силой. Любовь и насилие несовместимы…

– Любовь? – Никита постарался спросить без всякой иронии, но у него не очень получилось.

Шакальский в грустной задумчивости повертел стакан с недопитым соком, словно любуясь его ядовитым желтым цветом.

– Ох уж эта наша родная российская гомофобия… Вы же цивилизованный человек, Никита, неужели даже вам не приходило в голову, что другие люди попросту отличаются от вас?.. Что они – иные, да, но тоже хотят любви, верности, нежности? Что они тоже имеют право на счастье?! Никогда не думали об этом?..

«Много чести, чтобы я о вас, пидарасах, думал…» – хотел ответить Никита, но, вспомнив свои недавние опасения, сдержался.

– Что такое счастье, – продолжил Шакальский, не дождавшись ответа, – если не возможность сделать счастливым другого человека? Причем тоже испытывая при этом счастье. И потом, в мире, где почти все делается, как вы изволили выразиться, «через жопу», выражать при ее помощи любовь – не самое большое злодеяние, поверьте…

– Вам виднее… – тихо буркнул Никита. Разговор начал его раздражать.

Продюсер посмотрел на часы – не самый дорогой, но явно настоящий «Ролекс».

– Извините, мне пора… – Он поднялся из-за стола, но вдруг замер, словно забыл сказать или сделать самое главное. – Да, и конечно же поздравляю вас. Это – настоящий, феноменальный успех. И вы его заслужили… До свидания…

«Прямо-таки – феноменальный… Что это он?..» – удивленно подумал Никита, провожая взглядом удаляющуюся фигуру в длинном плаще.

Он увидел Шакальского еще раз – сквозь стеклянную стену салона, садящимся в явно только что выгнанный после предпродажной подготовки автомобильчик. Никакой охраны рядом с ним не было. Был мальчик – совсем еще молодой, почти ребенок, худенький и белокурый, задыхающийся от искреннего счастья гермафродит небесный…

Но вместо привычного злобного отвращения Никита почувствовал лишь радость, что он сам не «иной», а самый что ни на есть «нормальный», и скоро поедет на совсем новой смешной машинке к девушке – нежной, рыжеволосой, с испуганно-радостными искорками в зеленых глазах…

– Никита, милый, скажи честно, ты что-то принимаешь?..

Расположившись на брошенном на пол покрывале, они ели разрезанную на ломти огромную пиццу, запивая ее красным вином. Оглушенная счастьем Полина сидела на подушке, Никита прислонился спиной к дивану. Второй подушки у девушки попросту не оказалось, и эта мелочь почему-то наполнила душу Бугрова щенячьим мальчишеским счастьем…

Сколько раз они занимались любовью, он не помнил. Больше четырех, но вот все, что было потом, смешалось в длинный, как сон, клубок из страсти, усталости, нежности и еще каких-то потрясающих вещей, не имеющих имени…

Ели они в третий раз. Сначала впитавший уроки Циммершлюза Никита заказал в модном ресторане бутылку «Просеко» и икру. Затем им привезли из «Фудзи» три набора суши и бутылку саке. Теперь наступила очередь обыкновенной пиццы. С каждым разом еда становилась проще и питательней. И дело было не в деньгах, деньги у Никиты были, просто их молодые тела с каждым разом все более требовательно гудели от голода. Животно требовали жизни и силы…

Сколько времени – часов или дней – прошло и что происходило за зашторенными окнами в жизнь, они не имели понятия. В одну из сладостно-томительных пауз, вдыхая медовый запах волос любимой, Никита выслал Марику игривую SMS-ку. «Ночевать не приду, не волнуйся. Целую нежно, твой Ники» и получил царственно-краткий ответ – «Здоровья в любви! Нарком Циммершлюз».

О «мини», которую Никита специально поставил прямо под окнами, не было сказано ни слова. И не потому, что он постеснялся или решил приберечь сюрприз на потом. Так вышло…

Полина не просто была дома, когда он позвонил в хлипкую дверь ее съемной квартирки. Она ждала его. Резко открыла, едва он успел коснуться кнопки звонка, – напряженная, как струна, в полудетском банном халате поверх голого трепещущего тела, – бросилась ему на шею, горячо зашептала на ухо нежно-стыдное… И мир, сначала вздрогнув, медленно поплыл куда-то по невидимому кругу, а затем и вовсе исчез, словно в нем остались только они, большой мальчик и большая девочка, задыхающиеся от наслаждения и благодарности на тесном однокомнатном островке чужого жилья… И все автомобили мира исчезли вместе с самим миром, даже яркий жучок, с трудом забравшийся на шершавую серую полосу тротуара.

Какой была Полина? Никите поздно было отвечать себе на этот вопрос. Потому что сейчас она уже стала его частичкой – стыдливо-жадной, чувственной, родной. Он не помнил, говорил ли ей, что любит, наверняка говорил, – там, в радужных судорогах счастья, вообще не было слов, которые они не могли или не захотели бы сказать друг другу…

– Принимал, да, любимый? – в счастливом изнеможении повторила Полина.

Она положила в коробку недоеденный ломоть пиццы, по-детски вытерла губы ладошкой и, взяв стакан с вином, придвинулась ближе, положив голову на плечо любимого.

– Раньше нюхал… – с честным безразличием ответил Никита.

– Я не об этом, глупый мой… Раньше все нюхали… – Девушка поцеловала его в голое плечо. – Я в смысле – виагру или что-то такое…

– Виагру? – удивленно спросил Никита. – А что это?.. А, это… Да ты что…

Он даже тихо рассмеялся, представив, как судорожно глотает какую-то таблетку, стоя перед дверью девушки. Смешно… Виагрой для Никиты было само ее медовое тело, виагрой был каждый ролл суши, каждый глоток вина, каждый вдох…

– Господи, как же страшно… – Полина прижалась к нему чуть сильнее, он почувствовал знакомую тяжесть ее упругой груди, и еще – что его измученное тело сразу отозвалось…

– Почему страшно? – спросил он, чувствуя, что не успеет выслушать ответ, все его существо опять хотело счастья и опять могло его дать.

– Не прикидывайся…

– Я не прикидываюсь, Полин… Откуда я знаю, чего вы, девчонки, боитесь?..

Никита говорил уже с трудом – рука Полины легла на его оживший член, и он задышал учащенно, понимая, что все слова мира через миг не будут стоить ничего и поэтому исчезнут за ненадобностью.

– Все девчонки мира боятся одного, мой хороший… – Шепот Полины был тихим и хриплым, и это возбуждало даже больше, чем ее прикосновения. – Что самый правильный мужчина в их жизни… тот самый… единственный… возьмет и исчезнет… А другого уже не будет…

– Другого… не будет… – так же хрипло прошептал Никита, не открывая глаз. – Я уже… здесь…

Он произнес это уже через силу – рука Полины была нежной и чуть дрожала от смущения, но не останавливалась, продолжала ласкать его.

– Ты же не знаешь, какой ты… – Теперь девочка шептала совсем тихо, почти неслышно, прикасаясь губами к его уху, и вместе с ее прикосновениями это было пыткой – сладкой до боли, тягучей…. – Самый красивый… Самый сильный… Самый смелый на свете… Мой самый сладкий… Самый талантливый… Самый любимый… А не просто самый богатый композитор России, как они все говорят…

Словно одинокая холодная капля из невидимого крана упала Никите на лоб.

– К…кто говорит? – проговорил он, сглатывая. – О чем ты?..

И чуть отстранился, потому что иначе не смог бы говорить.

– О том, о чем вся Москва… – прошептала Полина. – О твоем контракте с японцами… Но ты – не их… Ты – только мой… Мой, мой, мой… Мой…

Мир вдруг стал реальным и грубым, как железобетонный столб. За долю секунды. Никита мягко оторвал от себя девушку и поднялся на ноги, чувствуя, как тяжело запульсировала в висках кровь.

– О каком контракте?! Погоди… Я серьезно – о каком контракте?!

Полина тоже поднялась с пола и теперь выглядела по-настоящему, без кокетства, испуганной, даже нелепо прикрыла ладонями голую грудь.

– Никита, милый, хороший мой… Ты что?.. Я что-то не так сделала?.. Ты не хочешь говорить об этом?.. Я не буду, я обещаю…

– Какой договор с японцами? – жестко отчеканил Никита. – Где ты взяла эту чушь?!.

– В Интернете… – В глазах девушки метались беспомощные тревожные огоньки. – Но об этом и газеты писали…

– Покажи!!

Никита шагнул к ожившему на столе экрану ноутбука – голый, злой, со вздыбленным членом. Полина робкой тенью замерла в полумраке у него за спиной.

Он знал, что увидит. Знал до того, как перед глазами замелькали бисерные электронные буковки.

…Никита Бугров стал самым востребованным композитором современности…

…Сумма контракта не разглашается, но, по нашим сведениям, она превышает восемь с половиной миллионов долларов…

…Продюсер музыканта Марк Циммершлюз в разговоре с корреспондентом «Комсомольской правды» сказал…

…бывший клавишник Баклана удивляет культурный бомонд…

…остается с горечью отметить, что уже не в первый раз российский талант получает истинное признание за пределами Отечества…

Никита с перекошенным лицом шарахнулся от стола, заметался по комнатке, ища трусы, не нашел, рывком надел джинсы на голое тело, натягивая на ходу футболку, вышел в коридор, клацнул выключателем, сдернул с крючка куртку…

Остановился он уже на пороге, словно на мгновение придя в себя.

Полина плакала. По-русски, навзрыд, с причитаниями, которых он не мог разобрать. В режущем глаза электрическом свете ее голое тело выглядело беззащитным и словно поруганным…

Никита шагнул к ней. Не потому, что ему хотелось. Он просто понял, что должен.

Обнял девушку за вздрагивающие плечи, чуть прижал к себе, чувствуя, что нужных слов не подсказывает ни ум, ни сердце.

– Перестань, слышишь… Успокойся!.. Пожалуйста… Я тебя люблю. Завтра увидимся, ладно? Не плачь…

И шагнул в холодный сумрак лестницы, хоть и слышал, что Полина у него за спиной разрыдалась еще громче и безутешнее…

Ярость. Вот она, оказывается, какая… Та самая белесая пелена, о которой Никита столько раз читал в книжках, застилала теперь его собственные глаза. А в сердце невозмутимо ждала своего часа холодная бесстрашная злоба. Как патрон в обойме.

Ярость.

Забытая «мини» казалась очень новой, очень беззащитной и чуть-чуть обиженной, как и полагается неподаренной игрушке. Но панель послушно засветилась от поворота ключа, и Никита резко вдавил педаль газа в пол. Машинка испуганно завизжала резиной и слетела с бордюра, жутковато проскрипев по нему днищем. На окна Полины Никита не оглянулся.

«Сука… Блядь… Жидяра… Сволочь…»

Слова, конечно, относились не к девушке.

Кроме ярости, в душе не было ничего. Никита не боялся ни боли, ни смерти. Он собирался убить Циммершлюза. Остальное было неважным и далеким, как детство. Даже девочка с родным телом, рыдающая посреди чужой квартиры где-то там, за спиной… Это было мерзко и жестоко. Но это было так, и летящий по полупустому ночному городу Никита Бугров не собирался врать ни себе, ни миру. Ничто, кроме ярости, не имело значения. Он понял, что чувствовали морячки сорок первого, бросаясь со связкой гранат под гусеницы немецкого танка.

На Тверской мелькнул вскинутый жезл ГИБДДшника, но Никита только добавил скорости. Догонять его не стали.

«Брайтлинг» показывал половину пятого. Самое время решать и делать…

«Убью!..» – думал он, с визгом входя в очередной поворот.

«Убью!..» – думал, проехав под поднявшимся шлагбаумом дворовой охраны.

«Убью!.. – знал, стоя в лифте и глядя на мелькание цифр-этажей на экранчике. – 12, 13, 14, 15…»

Он не стал глупо выбивать дверь, хоть и чувствовал, что сможет, и легко. Но ярость делала каждое движение выверенным и беспощадно-спокойным.

Коридор тонул в полумраке и тишине. Далеко вверху мерцали сочные острокрылые звезды. Совсем, как тогда, еще до зимы…

Дверь в квартиру Циммершлюза оказалась незапертой, и Никита, дрожавший от поселившейся в его теле злой силы, одним рывком оказался в центре огромной гостиной. Свет ярко горел, но Циммершлюза видно не было. Неживой порядок, неразобранная кровать – казалось, что здесь вообще никто никогда не жил и не живет сейчас. Никита рванулся в ванную, ударил ногой в дверь. Никого… Твердо прошагал к двери кабинета – в том даже не было мебели. Это было очень странно, но тоже не имело значения. Оставалась еще одна комната – самая крохотная и ненужная, придуманная неизвестным архитектором не то для слуг, не то для домашних животных. Но и она была пустой, мертвой.

«Дверь, – со спокойной злобой вспомнил Никита. – Шон говорила про какую-то странную дверь…»

Он нашел ее быстро – грубо оцинкованная, всем своим видом техническая, слишком явно ведущая в какую-нибудь электрощитовую или компрессорную, та притаилась в углу гостиной, за шторой. Неизвестно, как, но Никита вдруг понял, что Циммершлюз там. И понял, что там ему и предстоит убить эту тварь. И сильно толкнул дверь…

За ней была никакая не электрощитовая. Башня была круглой и сплошь стеклянной, словно Никита шагнул в пустоту ночи и высоты. Никита множество раз видел ее снизу, но принимал за архитектурное излишество или моторный отсек лифтов. Он ошибался…

Марик был там. Абсолютно голый, с закрытыми глазами, он сидел на каком-то незаметном глазу возвышении в позе индийского йога и едва заметно раскачивался. За его спиной подрагивало пятно огромной черной тени.

Еще секунду назад Никита знал, что сильнее его ярости в мире нет ничего. А теперь замер – растерянный и маленький, как пятилетний пацан, оглушенный обрушившимся на него океаном добра и запретной доброй тайны. Откуда взялось это чувство, было непонятно – ведь в стеклянной башне ничего не произошло, вообще ничего. Бугров просто стоял, пытаясь понять, что с ним происходит. И не мог. Кроме того, что оглушившее его ощущение доброго чуда странным образом исходит от самого Марика. И кроме того, что мир уже никогда не будет прежним, таким, каким был до того, как он, Никита, толкнул спрятанную за шторой оцинкованную техническую дверь. А главное – никакой ярости и близко не было не только в нем. Ее вообще не было нигде в мире. Не могло быть.

По-детски распахнутые глаза немного привыкли к темноте, и Никита увидел, что Марик не сидит ни на каком возвышении. Он парит в воздухе, и на его бледном лице лежит печать великого спокойствия. А тень за его спиной – никакая не тень, а огромные черные крылья. Ставший ребенком Никита так и простоял бы целую вечность с открытым ртом и немигающими глазами на пороге башни, но Марк Аронович Циммершлюз вдруг открыл глаза.

– Только не бойся, – совсем не своим, причудливо иным голосом, сказал он. – Это не то, что ты думаешь…

* * *

Они сидели рядом. В странной башне со стеклянным потолком и стенами, словно делавшей их не частью высотного дома, а частью мира.

Собственно, сидел сам Никита. Тот, кого он раньше считал Мариком Циммершлюзом, лишь делал вид, что сидел, а на самом деле парил совсем низко над полом, и его неподвижные черные крылья сливались с ночью, окутавшей мир.

А мир и сам стал совсем другим. Вернее, стал собой – лучшим из возможных миров, каким его и задумал Бог. Похожее ощущение (только в тысячу раз хуже, конечно) давал хороший кокаин, и то лишь на несколько минут… Поэтому тысячи бедолаг в эту самую секунду и припадали ноздрями к трубочкам в самых разных частях Земли, боясь ментов и разрушая клетки мозга…

Но Никита думал не о них. Ему было о чем думать в эти минуты…

– Кто ты? – спросил он.

– Давай договоримся, – ответил ангел совсем новым, незнакомым голосом. – Я не могу лгать тебе, а рассказывать все не смею. Я не смел даже показываться тебе в таком обличье и теперь, конечно, буду наказан…

– Наказан? Богом?

Никита был уверен, что не услышит ответа, но ангел ответил:

– Да.

– А… как ты будешь наказан? – не удержался Никита, чтобы не спросить. Хотя у него было много других вопросов, и очень важных.

– Не знаю. Ведь он так милостив! – Лицо ангела вдруг просветлело. – Вы все даже не представляете, насколько он милостив! И это хорошо, что не представляете. Иначе в мире было бы еще больше жестокости и грязи… Но ты ведь хочешь спросить о другом, правда?

– Да, – Никита сглотнул от внезапно нахлынувшего волнения. – А можно?

– Наверное, нельзя. Но что теперь делать… Только я с самого начала хотел предупредить – я не смею лгать, поэтому, если не смогу ответить, ты услышишь тишину…

Чтобы не смущать Никиту, ангел набросил на тело легкое белоснежное покрывало, из-под которого выглядывали лишь его торжественно-грустное небритое лицо и худые ступни.

– Кто ты? – повторил Никита. – Ангел?

– Да. Давай использовать это слово…

Это прозвучало очень спокойно и величественно.

– Почему мы? – быстро спросил Никита. – Ну, я, Витек, Харалдай, Шон?..

– Вы все были последней мольбой и болью людей, летевших рейсом номер 135 Москва – Симферополь…

Никита растерялся. Слишком уж неожиданно это прозвучало.

– Как – все?.. Но ведь Витька родители подкинули к дверям детского дома! В корзинке, с запиской, он же сам рассказывал!..

– Это сделала его тетка. Мать сестры. Именно в Симферополе, куда летели его папа и мама. Они бы ни за что не бросили его.

– А родители Шон и вовсе живы…

– Они ей не родные. Просто люди, спасаясь от одиночества, взяли из приюта в Ливерпуле совсем крохотную девчушку… А ее настоящие родители были археологами и летели на раскопки в Джанкой… Ты, конечно, спросишь насчет Харалдая. Его старенькие папа и мама действительно живут под Полтавой. А его жена сбежала с офицером, да, все так, как он говорит. Вот только он не знает, что она продолжала любить его. Собиралась вернуться, стать перед ним на колени. Даже звонила ему из аэропорта, но не дозвонилась, его не было дома. А за секунду до того, как поняла, что сейчас умрет, просила Бога только за него…

– Значит, все дело в этом… – Никита никогда еще не чувствовал себя так хорошо, но мысли все же немного путались. – И все равно, я не могу понять. Ведь на свете полно запутавшихся и несчастных людей…

– Я не отвечаю за всех несчастных и запутавшихся людей, – с торжественным спокойствием ответил ангел. – Хвала Богу…

– А за нас что – отвечаешь? – Никита пристально смотрел на ангела.

– Да.

– Но почему?

– При жизни меня звали Абдаллах Асад Аль-Хабиби. Я был бойцом организации «Эль Сар». Я взорвал этот самолет. И поэтому у меня черные крылья…

Он произнес это очень спокойно. Лишь те самые крылья, о которых он упомянул, мягко колыхнулись на фоне ночи. А может быть, Никите лишь показалось…

– Но ведь в самолете было много людей. Двести, кажется…

– Вместе со мной – двести восемь. Но лишь немногие из них перед лицом смерти подумали о тех, кого любят. Я послан воплотить их мольбу и боль…

– А о чем думали остальные? – Никита понимал, что должен спрашивать совсем о другом, но ему было интересно.

Ангел чуть склонил голову. Движение было очень странным и совсем не земным.

– Большинство, почти все – о своем страхе. Самая пустая мысль, которую можно себе вообразить… Недостойная милости Бога…

– Погоди, погоди… Ты хочешь сказать, что только потому, что наши родные подумали о нас в свой последний миг…

– Конечно. – Лицо ангела опять словно засветилось изнутри, и Никита понял, что это он так улыбается. – Такая любовь – самое достойное деяние под небом. Оно достойно воли Бога. Поэтому я здесь…

Повисла пауза. Никите нужно было прийти в себя после всего, что он узнал. А чернокрылый ангел просто закрыл глаза, словно устал.

Он был все таким же – худым и небритым, но больше совсем не походил на бывшего олигарха Ходорковского. Никита даже удивился, вспомнив, что считал Марика типичным евреем. Перед ним был бедуин, воин пустыни, получивший черные крылья за отважные, но черные дела.

– А почему… – начал Никита.

– Так долго? – тут же открыл глаза ангел с арабским лицом. – Извини, я просто чувствую, о чем ты хочешь спросить… На самом деле я здесь давно. Очень давно… Я почти два месяца был начальником зоны, в которой отбывал срок Харалдай. И смог перевести его в другую, где он остался жив и встретил своего учителя… Я был проверяющим врачом из Москвы, который нашел у тебя редкую болезнь и подписал заключение о твоем освобождении от армии.

– Я не собирался косить от армии, между прочим!.. – не сдержался Никита.

– Я знаю, – спокойно ответил ангел. – Но ты бы попал на войну и погиб. А я не мог этого допустить… О Шон тоже есть что рассказать. Еще с Ивановского педучилища… Но тебе не очень интересно, наверное.

Они опять помолчали. Никита пытался собраться с мыслями.

– Значит, ты послан к нам, потому что знаешь истину?

Ангел помрачнел:

– Нет. При жизни я был жесток и глуп. И даже сейчас, искупая свой грех, веду себя неумело. Сам видишь… Я не знаю истины, Никита. Я очень глуп. Даже сейчас, когда на мне лежит свет Его мудрости…

– Но все равно… Ты же знаешь, кто прав, да? Ну, православные, евреи, мусульмане?..

– Никто. Бог один. А как люди заблуждаются – не имеет значения.

– А почему ты не пришел к нам… ну, не знаю… ангелом?

Это прозвучало очень глупо, но объяснять ничего не пришлось.

– Потому что люди не верят ангелам. Они уж скорее поверят Марикам Циммершлюзам – оптимистам в дорогих костюмах. Кто не ездит на «мерседесе», не может никого научить жизни. Так сегодня думает мир, ничего не поделаешь.

Никита постарался возразить, но у него не получилось. Ничего убедительного не приходило в голову.

– Значит, деньги все-таки – зло? – подумав, спросил он. – Зачем тогда ты учишь меня их зарабатывать? Да еще в таких количествах?!

– Деньги – зло?.. – Если только ангелы могут удивляться, то это прозвучало удивленно. – Да ты что! Деньги – это знаки Божьей Милости! Это Его письма к тебе! К каждому из добрых людей! Письма, призванные дарить радость!.. Подумай сам, как еще Бог может проявить свою Доброту к человеку? Только через деньги. Ведь все радости, кроме Любви, продаются за них…

– Поэтому ты подписал за меня договор с этим японцем? – Никита произнес это строго, но ни злобы, ни обиды в сердце не было.

– Конечно. Пусть все письма Бога, адресованные тебе, дойдут по адресу. Иначе зачем я вообще здесь?.. Откупись от испорченного мира и живи в добре и радости…

– Но подожди, если чем больше денег, тем лучше, то… – начал Никита, но ангел снова, наверное, прочел его мысли.

– Я понимаю, о чем ты. Деньги – счастье, потому что они – письма Бога, да. Но уже долгие столетия находятся люди, которые воруют эти письма, не давая им доходить до тех, кому они посланы. Они сами назначили себя почтальонами, чтобы воровать Его милость, присваивать ее, не допуская до людей. Многие из них даже не успевают читать эти письма, так много они украли… Это из-за них мир несправедлив и несчастен. Воровать чужие письма – уже зло. Воровать письма Любви – страшное зло. А воровать письма Бога…

Ангел даже закрыл худыми ладонями лицо, не найдя нужных слов.

– Их накажут? – спросил Никита.

– Больше, чем всех остальных, – глуховато ответил ангел. – Намного больше… Но все равно – Бог так милостив… Так невыразимо милостив… Даже они будут прощены. Только не говори им, прошу тебя…

– Скажи мне самое главное, – опомнился Никита. – Ну, вообще самое главное. То, что мне обязательно нужно знать. Пожалуйста… А то уже утро, скоро все проснутся…

– Не волнуйся. Время почти стоит. Вернее, идет в двадцать шесть раз медленнее, чем для остальных… Ты даже успеешь поспать пару часов.

– А почему именно в двадцать шесть?

Ответом было уютное молчание, и Никита понял, что ответа он не услышит.

– Хорошо, скажи, что главное для человека? Для меня, например…

Чернокрылый Абдаллах словно только и ждал этого вопроса, заговорил убежденно и радостно:

– Главное – жить достойно. Работай и пируй, не зная страха. Построй дом, в котором никто не посмеет кричать, кроме младенцев. Заслужи любовь светлой женщины и сделай ее счастливой. Не воруй письма Бога, но и не зарывай их в землю. Тогда к старости ты сможешь увидеть, как твоя женщина ставит корзину осенних яблок на дощатый стол, а твой сын, заметив, что ей тяжело, подхватывает эту корзину у нее из рук… И поймешь, что прожил счастливую жизнь. Бог, как и ты, посылает миру музыку, но ее никто не слышит.

– Музыку?.. – растерялся Никита.

– Да. Она звучит в душе, когда человек спокоен, счастлив и полон достоинства. По-настоящему богаты лишь те, кто слышит музыку счастья. Вот только ее почти никто не слышит. Даже укравшие у людей много писем Бога. Ты сам видел… – Никита кивнул, соглашаясь. – Потому что эту музыку нельзя купить за ворованные письма. Только за те, которые были посланы тебе. И только если ты их получил… Сложно, да?

– Почему же ты не избавишь мир от несправедливости? Ты же послан самим Богом?

– Хвала ему, я не должен этого делать. Я бы не справился. Я отвечаю лишь за вас, четверых, и то все непросто…

Ангел замолчал, застыв в воздухе, над самым полом.

– Помоги мне понять мир, – серьезно попросил Никита.

– Его не нужно понимать, я тебе уже говорил, – мягко ответил ангел. – В нем нужно жить. Откупиться от его мерзости и счастливо жить. У тебя получится, я знаю. У Витька и Шон, думаю, тоже. А у Харалдая, кажется, уже получилось. Хвала Богу…

– Да, кстати… – Даже в эти пропитанные волшебством минуты Никита замялся, подыскивая слова. – Послушай… В общем, я не уверен, что у меня хватит сил не проговориться… Честное слово. Ну, утром, я имею в виду…

– Об этом не волнуйся, – ангел опять не улыбнулся. – Утром все покажется тебе прежним. Ты ничего не забудешь, просто не найдешь этой тайне места в реальности. Это трудно объяснить, увидишь сам. Что-нибудь еще?..

– Даже не знаю. – Никита вдруг запоздало почувствовал тяжелую рассветную усталость. – А что Коржов, действительно…

Не то чтобы ему действительно было так важно знать эту правду, просто подумалось…

– Жизнь бывает похожа на бразильский телесериал. Не случайно же эти сериалы так популярны… Он был близок с твоей мамой один раз, – все так же, ничего не выражающим голосом, проговорил ангел. – Он зачал тебя, да. Но какое это имеет значение? Твой папа – тот, чьи улыбку и руки ты запомнил…

– Это я и сам понимаю, – отрезал Никита. – А почему ты не удержал меня тогда?..

– Потому что ты сказал: «ради Бога». А это единственные слова, после которых я становлюсь бессилен…

– Понятно… – протянул Никита.

Думалось плохо. За окном, что бы ангел ни говорил о времени, уже серело, и даже его черные крылья начинали проступать на фоне стеклянной стены.

Никита поднялся на ноги. Странно, но те совсем не затекли. Он понимал, что у него осталось сто тысяч незаданных вопросов к ангелу, но ни один почему-то не приходил в голову.

– А ты еще побудешь с нами? Ну, я имею в виду – как Марик? Понимаешь, мы тебя полюбили, правда. В смысле – его… Я – так точно. Да и остальные – тоже точно… Хотя – что я спрашиваю! Ты же не можешь умереть, да? Ты, наверное, даже боли не чувствуешь…

– Я чувствую боль. – Ангел не изменил выражения лица, но чуть опустил крылья, отчего вдруг стал казаться очень грустным. – Мне в двадцать шесть раз больнее, чем каждому из вас…

– Круто, – Никита вспомнил драку Марика с Копейкиным.

– И мне скоро предстоит уйти. Мне не дано знать этого, но я чувствую…

– Навсегда?

– Если я буду прощен, то – да, навсегда.

– А можно мне будет еще поговорить с тобой вот так? Ну, как с ангелом?..

– Ты сам не захочешь. – Ангел чуть пошевелил огромными крыльями, и Никита почувствовал на лице холодные волны воздуха. – Лучше иди, поспи хоть немного…

* * *

Но поспать не удалось.

Никите показалось, что уже через минуту после того, как он закрыл глаза, пентхаус наполнился суетой и радостными криками. Ни о каком сне не могло быть и речи, и он сбросил ногой одеяло. Помахав руками и с десяток раз через силу отжавшись (обходиться совсем без зарядки он последнее время не мог), Никита набросил халат и вышел в коридор. Там происходило что-то непонятное.

Шаман – без рогатого шлема, но в своем рабочем кожано-перьевом прикиде – радостно колдовал вокруг Шон, тихо постукивая в бубен и то и дело прикасаясь к ее животу своими слесарскими лапами.

– Никита, братан!! – Витек облапил Никиту, оторвал его от земли, успев даже поцеловать на весу в небритую щеку. Он был все таким же худым и бледным, как все последнее время, но светился и приплясывал от непонятного восторга.

Циммершлюз в умопомрачительной новой пижаме был здесь же – иронично и снисходительно улыбался, облокотившись худым плечом о стену и скрестив на груди руки. И был он все тем же, прежним Мариком. Знавшему правду Никите это показалось совершенно естественным и правильным.

– Вы чего это? – еще немного заспанно спросил он. – Что случилось?

– Пацан у нас будет!! Пацан!.. Сечешь?! – радостно проорал Витек.

Разрумянившаяся Шон в чистом новом сарафане никогда еще не выглядела такой красивой.

– Цэ добрэ, шо я еще цэе… не улетел, – буднично проговорил Харалдай, оторвавшись от живота Шон. – Везучий ты хлопец, Витя. Дытынка здорова та щаслыва будэ…

– Поздравляю, ребята… – Никита поцеловал Шон и протянул Витьку руку, которую тот стиснул, как солдат последнюю гранату.

– Нет, ну вы хоть врубаетесь?! У меня сын будет!! Сын!!

В его веселье было что-то истеричное. А может, Никите просто показалось.

– Может, девочка… – непривычно мягко сказала Шон, улыбнувшись. – Тоже ведь хорошо, правда?

– Та не, Витек правый, – вмешался шаман. – Хлопчик у вас будет…

– Как ты можешь знать, Харалдай, милый, ведь ему недель пять, не больше, – опять улыбнулась Шон. – Даже врачи еще ничего не скажут…

– Та мени хоть два часа! – пожал круглыми плечами шаман. – Я ж не врач. Кажу – мальчик, значит – мальчик…

Завтрак был поспешным – солдатского вида чемодан Харалдая уже стоял у порога, рядом со страшноватым рогатым шлемом, – но очень торжественным.

Марик открыл бутылку шампанского. Сквозь привычную иронию на его лице на мгновение проступила настоящая радость – лучистая, добрая-добрая…

– Ну, господа, – он поднял бокал, – мы с вами часто пили шампанское, но не всегда сразу по двум великим поводам. Счастливого вам пути к истине, Великий Зарин Харалдай. А вас, Витя, Шура, от души поздравляю… Да, и попрошу всех воздержаться от курения!..

Никита сделал глоток, надкусил бутерброд с тающей во рту икрой. И без утреннего шампанского все казалось чуть нереальным. То, что Харалдай уезжает навсегда, было так же невозможно себе представить, как и развешанные по пентхаусу пеленки. И все же, – невесело признал Никита, – мир резко и без предупреждения начал сдвигать декорации. Значит, спектакль окончен… Или, может, сезон?

Он невольно поднял глаза на Марика в поисках ответа, но тот был никаким не Абдаллахом Асадом Аль-Хабиби, кающимся чернокрылым ангелом, а привычным Циммершлюзом, брюнетом с нагловатой физиономией, элегантно поигрывающим бокалом шампанского…

В аэропорт они ехали на «мерседесе», усадив Шон на переднее сиденье. Втроем сзади было тесновато, особенно из-за полного Харалдая в национальном костюме, бережно державшего на коленях шлем, рога которого туго упирались в обивку салона.

Впрочем, самого шамана это ничуть не беспокоило. Словно забыв о прижатых к окнам Витьке и Никите, он почти сразу закрыл глаза и начал что-то тихо и заунывно напевать.

– Слушай, Харалдай, ну что это ты воешь, как раненый барсук? Морально, что ли, готовишься? Духовный ритуал такой? – улучив момент, спросил измученный Витек.

– Типа того, Витя, – открыв глаза, спокойно ответил шаман и, вновь закрыв глаза, завыл еще протяжнее.

Но в «Домодедово» он снова стал самим собой, прежним. Даже в аэровокзальной тишине на него то и дело обращали внимание, принимая, очевидно, за чукчу-солиста из фольклорного ансамбля. Но только чужие, незнакомые люди. Никите же даже сейчас, несмотря на дикость шаманского костюма, Харалдай неумолимо казался все тем же положительным украинским прорабом, улетающим теперь в совсем уж дальние края в поисках лучшей доли. И при мысли, что это – навсегда, морозно сжималось сердце…

А затем стало и вовсе невыносимо. Они сдали чемодан в багаж, зарегистрировали билет и отошли в угол, к огромному, до потолка, стеклянному окну. Посадку все не объявляли, но время летело, электронно пульсируя на развешенных повсюду часах. Все молчали. Даже небритый Циммершлюз был непривычно серьезным.

– Блин, что ж так на душе хреново-то, а?.. – Витек не выдержал первым. – Я себя так только в детдоме, на выпускном, чувствовал. Как сейчас помню… Стоим с пацанами, смотрим друг на друга, а сами все понять не можем – это как? Были братаны, а теперь что же – каждый сам по себе?! Харалдай, ты хоть это… приезжать-то будешь?!

– Як буде на то воля великого Утэ-Бабая, приеду, Витя, не сумневайся…

– Пассажиров, следующих рейсом 71–19 в Улан-Удэ… – гулко пропела невидимая тетка.

– Ну, усе… Пора… – тяжело вздохнул шаман.

Он крепко обнял Витька, чуть похлопав его ладонью по худой спине. Шон, бросившись на шею шаману, заплакала:

– Харалдаюшка, милый, я тебя люблю… Мы все тебя любим!..

– Та я знаю, – грустно вздохнул тот. – Оттого й на душе так, извиняюсь, херовато… А от плакать не надо, Шон, доця, тебе не можна…

Никита тоже обнял огромные покатые плечи шамана. И вдруг очень ясно ощутил, какая сила – могучая, надежная, как хлеб, – исходит от его приземистой фигуры. Фельдшерская, сержантская, отцовская. Всякая…

– Спасибо тебе, Харалдай… Я никогда не забуду, клянусь… – прошептал он.

– Та перестань, Никита… – смутился шаман. – Шо ты, у самом деле…

А затем произошло странное. Остановившись перед Мариком, шаман вдруг взял того сразу за обе руки и согнулся в медленном поклоне, прикоснувшись к ним лбом. И так замер. Марик тоже хранил торжественную серьезность.

Со стороны это наверняка выглядело дико. Кто-то совсем рядом похабно захихикал, но никто из друзей не обернулся, даже дернувшийся было Витек.

«Он знает, – ясно понял Никита. – Конечно, знает. Нет, ему не Марик рассказал… Просто где-то там, в стране другого неба, по окраине которой бродил недавно дух умирающего Никиты, среди ударов бубна и сухого запаха магических трав конечно же есть окно, из которого многое видно. И Харалдай в это окно уже смотрел…»

Шаман медленно выпрямился, со смешной торжественностью постоял на месте пару секунд, а затем, не сказав больше ни слова, развернулся и пошел к терминалу. Глядя на его удаляющиеся плечи, Никита сам чуть не заплакал…

Циммершлюз, снова став прежним, закурил свою коричневую сигарету. Шон тоже достала «Беломор», но Витек вырвал у нее пачку, нервно смял и бросил в сторону переполненной урны.

На обратном пути они молчали. Сидящие сзади Витек и Шон держались за руки. Мимо неслись оживающие после зимы подмосковные перелески.

– Слушайте… – Шон вдруг нервно закрутила головой. – Это «вольво»… Оно и сюда за нами ехало. Точно вам говорю! Я его давно заметила, но думала – мало ли, может, людям тоже в аэропорт…

– Внимание, говорит командир, – дурашливо отозвался с водительского сиденья Циммершлюз. – Прошу пассажиров первого и второго салонов сохранять спокойствие. В особенности это касается беременных иностранок…

Он сбросил скорость и принял вправо, пропуская подозрительную машину. Но та – грязно-черная, стремительная и мощная, как танк, – не промчалась мимо, а, хрипло взвизгнув тормозами, вильнула, прижимая «мерседес» к обочине, и, проплыв несколько метров юзом, криво остановилась перед ним, поневоле замершим.

– Ой, мамочки… – тихо взвизгнула Шон.

Никита испугаться не успел. То ли все произошло слишком быстро, то ли он просто растратил свою пугливость, нося ее в кармане все предыдущие годы.

– Весенняя неразбериха, ничего не поделаешь!.. – белозубо улыбнулся Циммершлюз, потянувшись к бардачку и элегантно вынимая из него свинцово-черный пистолет с глушителем. – Попрошу пассажиров оставаться на своих местах до окончания переговоров…

– Перестань, Марик. – Витек словно остекленел, сидел неестественно ровно, глядя в одну точку прямо перед собой, но говорил твердо, смело: – Дай мне выбраться, слышишь?.. Им только я нужен, больше они никого не тронут… Ты же все понимаешь. Дай мне выйти!..

– Импоссибл, мой национально сознательный друг Виктуар! SL – машинка правильная, двухдверная. Оттого и сто5ит дороже всех остальных… Не скучайте тут без меня…

И он открыл дверцу, звонко клацнув по асфальту подошвой итальянской туфли. «Вольво» все еще казалось неживым, антрацитово-окаменевшим, только в его затемненных стеклах мелькали отражения равнодушно спешащих в Москву машин. Никита тоже потянул за упругий крючок дверцы.

– Я сказал, блядь, все сидят на своих местах!!

Марик рявкнул это с такой властной злобой – разбойничьей и хриплой, что Никита тут же снова влип в кресло – скорее от неожиданности, чем от испуга.

Черная машина ожила. Казалось, что трое вышедших из нее коренастых дядек сменили тюремные робы на мятые костюмы с галстуками только что – в туалете аэропорта или просто на улице. Лица у них были круглыми и землистыми, маленькие глазки ничего не выражали.

Марик, пряча ствол за широкой штаниной, шел им навстречу легкой игривой походкой. Плейбой Циммершлюз в серебристом костюме от Армани, Абдаллах Аль-Хабиби, воин пустыни в двадцатом поколении, чернокрылый ангел, сосланный на запутавшуюся Землю…

Сделав несколько шагов, он оглянулся и улыбнулся – широко и чуть дурашливо, как делал до этого тысячу раз.

В эту самую секунду уголовники в костюмах и начали стрелять. Выстрелы были совсем тихими и нестрашными, казались похожими на игрушечные хлопки, но пиджак Марика сзади сразу стал бурякового цвета и прилип к его стройной спине.

А потом Циммершлюз поднял руку – медленно и картинно, как умел только он и еще, может быть, его давние предки-бедуины, идущие в бой. Его выстрелы были беззвучными, но величественно-беспощадными, как удар сабли. Первый мужик в черном смешно присел, когда пуля расколола ему череп, растрепав дурацкий немытый чубчик, и в этой же нелепой позе повалился на асфальт. Второй метнулся было в салон, но не успел. Пуля попала прямо в его маленькое и злое, как у карлика, лицо. Третий вскинул руку с оружием, но величественный жест Марика не оставил ему шансов, заставил с матерным воплем рухнуть на капот с разбитой, словно глубоко разрубленной невидимым мечом, головой. Затем Марик выстрелил еще раз. Земля содрогнулась, а громадина «вольво», подпрыгнув, превратилась в гигантский, метнувшийся к небу факел…

Казалось, все длилось не больше секунды, но выскочивший из «мерседеса» Никита был уже рядом, подхватил легкого, почти невесомого Марика, оттащил его подальше от плюющегося удушливым огнем остова горящей машины, положил на мокрую, пахнущую весной траву у обочины…

Марик улыбался – широко, иронично и немного снисходительно, только чуть добрей, чем обычно. Но на его животе пузырилось такое кишечно-кровавое месиво, что Никита не выдержал, сдернул куртку, накрыл ангела.

– Мерси, – игриво поблагодарил тот, – а то развели мерзость… Тоже мне! Рецидивисты, а стреляют в живот, как школьницы… Словно не знают, что у нас тут некоторые англичанки собрались российско-подданных рожать…

– Не шути!.. Я прошу тебя! – взмолился Никита. – Тебе же больно…

«В двадцать шесть раз!.. – стучало в висках эхо ночного разговора. – В двадцать шесть раз больней…»

– Ерунда, – еще шире улыбнулся Марик. – Не будь ты таким серьезным… Да, и скажи ему (Витьку, конечно же, догадался Никита), что проблем больше не будет. Они все тут. Ну, эти… Четвертый просто не выходил, думал в салоне отсидеться…

– О чем ты думаешь?! – Никита почти прокричал это, не удержался.

– О тех, кого должен оставить в добре и спокойствии… – уже не своим голосом ответил Марик, потому что на глазах переставал быть Мариком: кожа обтянула бледное до синевы лицо, смотрящие в хмурое небо глаза стали неподвижными. – И еще… о Нем… Какой он добрый!.. Вы же не знаете!.. Вот я… Испортил все, что можно, а сам жду Его милости… Милости…

И это было последним, что сказал лежащий на мокрой траве Марк Аронович Циммершлюз, воин Абдаллах Асад Аль-Хабиби, кающийся ангел с черными крыльями…

* * *

Уже три года Никита живет в Лондоне. Ему повезло – Дом в Хэмпстеде, древний на вид, но полностью отремонтированный внутри, прежде стоил четыре миллиона фунтов, но во время кризиса подешевел, и Никита купил его всего за два с половиной.

Он уже привык работать около увитого плющом окна, распахнутого в собственный уютный дворик, пахнущий травой, старыми яблонями и высаженными Полиной розовыми кустами, открывать тяжелую дверь тихим росистым утром, чтобы поднять с порога толстенную «Таймс» и несколько аккуратных конвертов, привык здороваться с соседями и разжигать огромный камин туманными зимними вечерами…

…Тогда, в другом мире, в другой жизни, на 19-м километре подмосковной трассы, он все сделал правильно – посадил Витька и буквально терявшую сознание Шон в случайное такси, широко размахнувшись, выбросил в придорожные кусты лежащий в бардачке кокаин, дождался милицию, сбивчиво отвечал на нервные вопросы приехавших оперативников, уверяя, что в машине их было двое… Менты торопливо, но тщательно переписали его паспортные данные и сказали, что скоро вызовут. Но так и не появились ни разу. Из больницы и морга тоже не звонили. Ушедший ангел убрал после себя…

Музыка Никиты никуда не делась, лишь опять стала неуловимо иной после того, как он перебрался в Лондон. Такое случалось уже не раз – после переезда в Москву, после избавления от проклятия, после ухода ангела, после женитьбы… Договор с «Куронаяги Рекордс» до сих пор в силе, и лондонские приятели-музыканты уверяют, что это очень круто, а главное – надежно.

Полина поначалу скучала в Лондоне, часами бродила по нему как туристка, но скоро начала встречаться с местными дамами (те собирались по четвергам в кафе «Спиньярдз Инн»), ожила и расслабилась. Теперь она вместе со своей новой подругой Мэри собирается открыть художественную галерею, а каждое субботнее утро ездит верхом в компании с живущей напротив миссис Скотт.

Вернее, каталась до недавнего времени. До того дня, когда, порозовевшая и тревожно-радостная, показала Никите купленный в старой аптеке на углу тест на беременность…

Витек и Шон сдают оставленный им в наследство пентхаус (все педантично подготовленные Мариком бумаги оказались в единственном ящике его стола) живущим в Москве английским специалистам. А сами купили дом под Москвой – не в блатном коттеджном поселке, а в настоящем селе с дивным названием Лотошино – и в столицу приезжают редко, лишь по необходимости. Шон говорит, что Витек в восторге от сельской жизни, все время возится с чем-нибудь, даже косит сено, хоть никакой коровы у них конечно же нет. Сама Шон наконец-то получила нормальный российский паспорт. Стала Александрой Георгиевной Иконниковой. И, родив сына Василия, снова располнела и перестала за собой следить. Три года они не виделись, все никак не соберутся, но на фотографиях, присланных по электронной почте, Витек, Шура и их круглощекий маленький сын все время улыбаются. Широко. От уха до уха.

Харалдая никто из них не видел ни разу – ни наяву, ни даже во сне. Правда, Шон уверяет, что он стоял рядом и гладил ее по волосам, когда она рожала, но это ей наверняка померещилось от испуга и боли. А вот старая бутылка со спасительным шаманским зельем стоит в доме Никиты на видном месте.

Никита живет очень спокойно и счастливо. Любит свой дом, свою музыку, свою жену. Любит гулять с ней по тропинкам похожего на лес парка Хэмпстед Хит, пить при свечах шампанское за стоящим во дворе дощатым столом. И до сих пор чувствует неземное, близкое к обмороку наслаждение от близости с ней.

Ездят они на маленьком сером «гольфе» – здесь, в Лондоне, парковаться около супермаркета на «бентли» дико и неприлично, это не Москва. А иногда, под настроение, Никита выкатывает из гаража двухколесное лакированное чудо, «Хонду Валькирию», и, медленно проплыв на байке похожие на дубовые аллеи улицы Хэмпстеда, резко, с ревом, газует, лишь выбравшись к шоссе, рвущемуся на юго-восток…

Он успешен. Только японский контракт приносит ему намного больше, чем он тратит. А ведь он еще дает концерты – в Париже, Вене, Амстердаме. И конечно же здесь, в Англии. Кроме того, его мелодии уже использованы в пяти фильмах и восьми телевизионных программах.

«Таймс» назвала его «определенным явлением в русской музыкальной культуре». Менее сдержанная «Сан» – «новым Чайковским» и «выдающимся мелодистом современности». Полина аккуратно вырезала заметки с этими словами и повесила их на стену гостиной в деревянных рамках под стеклом.

Никому, даже жене, Никита не рассказывает, что во время мотоциклетных прогулок часто останавливается и, оставив «Хонду» у шоссе, долго бредет наугад, чтобы упасть в невытоптанный вереск, раскинув руки и глядя в небо. Но ангел с черными крыльями явно прощен Богом, поэтому Абдаллах Асад Аль-Хабиби не спускается на землю, чтобы стать лучшим в мире человеком – Мариком Циммершлюзом, иронично улыбающимся разгильдяем в дорогущем костюме…

В Россию Никита поедет через полгода – его продюсер Стивен организовал ему концерты в Москве и Питере. А пока что родина ему только снится. Эти сны пахнут сиренью, ветхими досками, дымом костров, теплыми плесами и детством.

После «русских» снов из-под пальцев садящегося за инструмент Никиты почти всегда рождается новая мелодия – пронзительная и красивая. Записав ее на мини-диск, он тут же, соблюдая договор с мистером Куронаяги, отправляет ее через Интернет в Осаку, в главный офис компании.

И делает это совершенно спокойно, без эмоций. Потому что вся его жизнь теперь наполнена совсем другой музыкой, доступной немногим, но самой главной. Его лучший друг Марик называл ее «музыкой для богатых»…

КОНЕЦ