Страх...

Липкий, утробный, парализующий. Именно его в полной мере ощутил Александр Третьяк тогда, во время их ночной «пожарной» сходки, услышав, что Пинчерук «заказал» Юлю киллеру.

Полошенко тогда недоумевал, гадая, что же такое странное происходит с подельником, а тот, ошеломленный и утративший на несколько минут способность мыслить, сидел, подавленный не похожим ни на одно ощущение животным ужасом...

Нет, в тот миг опасности не было, черный тубус глушителя с дырочкой в центре не смотрел в переносицу. Но сама мысль о том, что кто-то (пусть не Пинчерук, а Иванов, Сидоренко, Зильберман — плевать, неважно!..) может за деньги купить его, Сашину, жизнь (или, может, правильнее сказать — смерть?..), была невыносимой, мнущей душу, как лист бумаги...

Тогда он справился с собой (а сделать это оказалось очень непросто), вернулась способность думать, говорить, даже улыбаться, но мысль о смерти оказалась похожей на герпес — однажды занесенная в человека, она уже не исчезала. Ее можно было притупить, спрятать — но только не уничтожить. Саше Третьяку предстояло жить с ней до конца дней...

Полошенко и Мартынко он не сказал об этом ни слова — те только заржали бы, как кони, им-то что — один сам любого загрызет за полтинник — придавит тушей и загрызет! — а другой вообще родился с резиновым гандоном вместо сердца, какой там страх смерти...

А вот он, Саша, оказался не готов... Ну что ж, будем носить еще один скелетик в шкафчике души, слава Боту, не первый, пока справляемся... Главное — чтобы никто не догадался... Но Пинчер должен был ответить за те липкие секунды. Причем не чем-то, а именно такими же эмоциями...

Неожиданное утреннее приглашение в Прокуратуру, конечно, напрягло Пинчерука, но особого ужаса не вызвало — новая волна «бесед» с бывшими «хозяевами страны» как раз катилась по столице, не принося никому особого вреда, а лишь вызывая недоумение припавшего к экранам электората — почему с этими ворами и сепаратистами «возятся»?! Почему они до сих пор не на нарах?!.

Нервничать он начал позже — когда его провели не в уже знакомый кабинет с портретом Президента и неуместно комфортной мебелью, а в тесную, ментовского вида, комнатушку. Там, втиснув могучее тело в узкую щель между стеной и сейфом, за обшарпанным столом сидел красноглазый, похожий на опера-садиста человек, молча кивнувший ему на стул напротив себя.

Вопросы красноглазого напрягли еще больше, чем общая атмосфера. Спрашивал он почему-то только о последней поездке в Россию, о знакомствах с криминальными авторитетами, как-то невзначай промелькнуло и слово «киллер»... Посреди разговора, доставая из ящика лист бумаги, вдруг положил на стол лязгнувшие наручники. И положил вроде бы не специально — просто мешали! — но на Пинчерука их вид оказал гипнотическое действие. Он просто онемел, тут же передумав начинать запланированные вариации на тему «...я народный депутат и не намерен...» Белой птицей надежды прилетела мысль позвонить Папе, но в ту же секунду камнем рухнула на казенный паркет: Витя вспомнил их последнюю встречу...

Пока он лихорадочно соображал, как себя вести, оперу позвонили. Тот пробурчал что-то вроде извинения, решительно поднялся, с отвратительным звуком отодвинув стол, больно ударив при этом Пинчерука по колену, и вышел.

За пять минут казенной тишины, показавшимися ему вечностью, Пинчерук постарел лет на десять. (Третьяк был бы доволен — весь сценарий, до мелочей, разработал он сам, Полошенко только отдал нужные команды. Усталый следователь не имел понятия о смысле беседы, так как получил общие директивы и задание «провести работу» в нужном режиме.)

Наконец дверь открылась. Но на пороге вместо красноглазого (тот с чистой совестью отправился домой, отсыпаться) стоял совсем молодой человек с колючими темными глазками, который с легкой издевкой в голосе (но при этом очень вежливо) сообщил, что «господина Пинчерука ожидает Президент».

...По лестнице Витя спускался на ватных ногах, воспаленный мозг, вместо того чтобы работать, в садистских деталях рисовал камерные ужасы и зверские допросы, на которых он, прикованный к стулу, сломленный и раздавленный, отвратительно скулил, не выдержав очередной пытки...

Он так углубился в мрачные фантазии, что остолбенел, увидев у служебного входа не помятый «воронок», а новенький «Пассат» со спецномерами. «...А, да, конечно, это же к Президенту! Пока что...» — подумалось как-то вяло.

В летящей по Липкам машине страх сменился абсолютным, пугающим безразличием. Конечно, ОНИ все знали. И скорее всего, с самого начала... Витя вдруг ясно-ясно понял тех, кто, утратив последнюю надежду, молится об одном: «Господи, хоть бы поскорей!..» Раньше эта мысль казалась какой-то надуманной, книжной...

Уже поднимаясь по ступеням здания Администрации, он вспомнил, что Президента нет в стране, вчера вечером он сам слышал по телевизору, но даже эта, главная и ключевая мысль, не ударила током, а вяло протекла через сознание. Какая теперь разница?..

Все происходило словно в тумане. Встретившие его люди были не просто вежливы, а говорили с ним почти нежно:

— Будьте любезны, сюда...

— Прошу вас...

— Добрый день... Вас ожидают...

Он не смог стряхнуть оцепенения даже тогда, когда вдруг осознал, что находится в огромном кабинете, и поднявшийся ему навстречу Коля Мартынко со снисходительно-зверским дружелюбием (явно копируя палачей НКВД из современных фильмов) рявкнул:

— Ну что» гражданин Пинчерук, еб вашу мать, будем глотать сопли или служить родине верой и правдой?!.

Шок прошел позже, когда Мартынко, понимая, что перегнул палку, отпаивал его, медленно опустившегося на ласковую кожу дивана, «Мартелем». И прошел вместе с непривычно покорным осознанием. Да, он будет им служить... Верой и этой, как ее... правдой...