Три пишем, два в уме. Нехитрая арифметика Темирова, пожалуй, начинает сбываться. С той только разницей, что считать за него собирается Артемий. В его голове план приобрел завершающую четкость. Остается надеяться, что каждый сыграет свою роль в соответствии со сценарием, придуманным для них Артемием. Не стоит опасаться, что кто-нибудь из них перепутает свой выход или забудет текст. Каждый в этой игре преследует свои интересы, им даже невдомек, что кто-то наблюдает за ними, как за рыбками в аквариуме. Артемий доволен. Он прохаживается среди своих мраморных товарищей. Их многовековое молчание — лучший ответ на мучающие его вопросы. Они — единственные, с кем он подолгу беседует. Особенно часто обращается к Гипериду. Понтифику нравится этот властный, сильный афинский оратор, не достигший лавров Демосфена, зато роскошью, блеском и талантом своей жизни потрясший современников. Сын Главкиппа свой могучий ораторский дар направил на защиту гетер, чем снискал их постоянное расположение. Он был один из немногих мудрецов, сумевших в женщине разгадать объект поклонения и инструмент разрушения. Артемий прикасается своим лбом к его высокому мужественному челу мыслителя, воина и просвещенного женолюба. «Иду, иду, мой старый товарищ, твоим путем. И не напоминай мне, что твоим финалом стала жестокая казнь, я, в отличие от тебя, не обладаю столь пылким темпераментом. Но, как твой предшественник Аристипп, противопоставлявший философии Сократа свою школу гедонистов, так и я, влюбленный в роскошь, стряхну ее тлен со своих ступней и обрету наслаждение в повелевании душами. Это вы, мои товарищи, в свое время упустили… Боролись за умы, а надо-то — за души».

Бесшумно возникает Фрина. Боится прервать бормотание понтифика.

— Что тебе? — резко спрашивает он.

— Иголочкин ждет в приемной.

— Зови.

Фрина исчезает. Артемий с досадой прерывает беседу. Идет к фонтану, погружает руки в воду. Широко раскрывая дверь в комнату, энергично входит Лева. С порога сообщает:

— Все, понтифик, пушки заряжены. Темиров бьет копытом, требует иностранного партнера. Любовница его в моих руках, как говорится, жду руководящих указаний.

Артемий морщится от его звучного голоса.

— Сядь, успокойся. Такой торжественный, словно диктор телевизионных новостей. Сколько раз я просил информировать меня лишь о том, чего я не знаю, а ты все про давно известное. Передай твоему Темирову, пусть готовится во второй половине дня подписать в фонде договор о создании международного фонда экологической защиты Арала. И заказывайте билеты на Кипр. Там зарегистрируете совместную фирму. Иностранный партнер переведет на ее счет свой капитал, но не ранее, чем это сделает Темиров. Объясни ему, что его восточная хитрость тут не пройдет.

Иголочкин усаживается на белый кожаный, диван.

— Мне бы с фирмачом тоже не мешает познакомиться. Я так понимаю, тот из Вены с апельсиновой норкой?

— Придет время, познакомишься. А с апельсиновой норкой, по всей вероятности, получится. Какие еще вопросы?

Иголочкин смеется:

— Да есть один, сексуально-незначительный. Хорошо бы Аслану проверенную девушку подложить. Он парень инертный, без Темирова шагу ступить боится. Надо бы в нем разжечь огонек тщеславия.

— Правильно, — одобряет понтифик, подходит к шнуру, свисающему с потолка в углу комнаты, дергает его. Перелив колокольчиков призывает Фрину. Она не мешкает с появлением.

— Агнец мой, найди-ка Туманова и Надю, пусть срочно приезжают. Закончился их медовый месяц.

Фрина отправляется выполнять поручение. Понтифик подходит к Иголочкину. Долго, изучающе смотрит на него.

— Гляди, Лева, проколов быть не должно. Это тебе не статейки пописывать. Любой промах придется исправлять самому. А к чему руки в крови пачкать? С грязными руками долго не живут.

— А что я? Я и пистолет с собой не таскаю… — теряется Лев.

— Ладно. Пойди в ту комнату, отдохни. Позову.

Лева отправляется туда, где вокруг бронзового жертвенника стоят мраморные лежанки. Возле одной из них, к своему удовольствию, замечает вино и фрукты.

Артемий утомлен общением с Иголочкиным. Но его смешит то, что при всей своей изворотливости, наглости и хитрости. Лева не просчитывает до конца действий своих друзей. Он до сих пор даже не подозревает о намерении Темирова убрать его при первом же удобном случае. Лева уверен, что охотится на лису, а на самом деле зверь больше похож на барса. И не известно, кто кого выслеживает. Было бы интересно отпустить все нити и поглядеть, чем эта охота закончится. Артемий готов поставить один против ста на Темирова. Этот следов не оставляет. Но Иголочкин понтифику пока нужен. Поэтому лежит себе в соседней комнате и пьет дешевое французское вино.

Входит Фрина. Коротко сообщает:

— Пришли.

— Очень хорошо, — оживляется понтифик. — Придется с ними повозиться. Будь готова. Проследи, чтобы доноры были готовы к сеансам. Пациенток направляй сама. Сегодня включи Генделя и что-нибудь из арабской поэзии.

Фрина идет приглашать пациентов. Артемий садится на диван. Появляются хмурый Степан и взволнованная Катя.

— Ах, Артемий, какое несчастье! Кто бы мог подумать, — снова подбегает к понтифику, приседает перед ним на корточки, целует руку. — Вся надежда на вас. Ведь вы великий исцелитель.

— Приятно, когда мне верят, — гладит ее по голове Артемий. — Ну, агнец мой, что наши эскулапы из бакулевского нашли в твоем сердце?

Степан молча подает ему пухлую, наскоро склеенную историю болезни. Понтифик внимательно изучает кардиограммы, результаты анализов, данные компьютера, разбирается в закорючках, которыми написано заключение. Степан стоит не шелохнувшись. Похож на преступника, покорно ожидающего приговора.

— Да-а-а, агнец мой, — озабоченно растягивает слова Артемий. — Вовремя ты у меня объявился… Успел в последний вагон уходящего поезда. Теперь весь вопрос — как ехать собираешься? В СВ или плацкартным?

Степан смотрит на него с недоумением.

— Какой, к чертовой матери, поезд?

— С названием «жизнь», — ласково уточняет Артемий. — Но сперва хочу знать, чего ты ждешь от меня.

— Как чего? Я хочу жить!

— Как всегда.

Понтифик поднимается, разводит руками:

— О, дважды в одну жизнь никому не удавалось вернуться. Да и к чему? Как любил говаривать умнейший Публилий — «Долга жизнь несчастному — коротка счастливому». Вслушайся, как просто и мудро звучит. О ВИТАМ МИЗЭРО ЛОНГАМ, ФЭЛИЦИ БРЭВЭМ… Жалко мне тебя. Мог бы послужить России. Мозги отличные, ишь какие дела сумел провернуть. К такой жизни есть смысл тебя возвращать, а ежели собираешься прогуливать да пропивать свои миллионы, зачем мне свою энергию на тебя тратить. Таких в Москве пруд пруди. — Артемий замолкает.

Катя встает, прижимается к Степану, шепчет ему на ухо. Тот не знает, на что решиться. Едва от переживаний не теряет равновесия, тяжело садится на диван. Смотрит перед собой:

— Сколько… сколько нужно заплатить, я готов. Мне предложили срочную операцию, какое-то шунтирование… говорят, хорошо делают в Германии. Но у меня очень запущенный случай. Никто гарантий дать не может… Сделай что-нибудь, за любые деньги.

Понтифик садится рядом. Катя заходит за диван, облокачивается на его широкую спинку, так, чтобы быть между говорящими.

— Агнец мой, мне твои деньги ни к чему. Чтобы выздороветь, ты сам должен стать другим…

— Я могу выздороветь? — перебивает его Степан.

— Абсолютно. Сразу после моего сеанса можешь ехать делать кардиограмму, но…

Степан хватает Артемия за руки, стискивает их:

— Согласен, на все согласен, говори…

Артемий не стремится освободиться от его захватов. Задумчиво продолжает:

— Есть в Москве один фонд. Благопристойное заведение. Занимается экологической защитой. Тебе, как бывшему русскому человеку, судьба родины должна быть не безразлична…

Степан снова прерывает его:

— Что ты мне про родину? Хрен с ним, с фондом! Ему нужны деньги? Сколько? Я дам! Сколько?

Артемий освобождает свои руки, идет к фонтану, подставляет их под струю воды. Не оглядывается на Степана и Катю.

— Не нужны им твои деньги. К ним и так солидный капитал потянулся. Тебе следует стать соучредителем его. Они давно вынашивают идею международных программ. Хотят спасти Арал. Если хочешь помочь себе и Аралу — давай.

— А можно без Арала? — зло спрашивает Степан.

Понтифик стряхивает воду с рук, подходит к нему, внимательно смотрит на него:

— Нельзя. Я твое больное сердце должен через астрал подключить к энергии высохшего моря. Пока будешь о нем заботиться, не опасайся за свое здоровье. А как Арал начнет возвращаться к жизни, ощутишь огромный прилив сил, расцветешь и навсегда забудешь о болезнях.

— Сказки, — вяло констатирует Степан.

Тут же вмешивается Катя, обнимает его за голову, прижимает к себе. Кричит:

— Ну, какие же сказки! Ты будешь жить… понимаешь, жить… Поверь Артемию, ведь это так просто… умоляю тебя!

Степан долго молчит, машет безнадежно рукой. Не обращая внимания на причитания Кати, спрашивая Артемия:

— Деньги переводить в Россию?

— Ни в коем случае. Зарегистрируете на Кипре совместную фирму, на ее счет и переведешь.

— Согласен. Но контролировать этот счет буду я.

— Разумеется, — подтверждает Артемий.

Степан утвердительно кивает головой. Понтифик подходит к шнуру, дергает его. Дверь открывается, появляется Фрина.

— С петухом у нас порядок? — спрашивает Артемий.

Вместо ответа Фрина исчезает и возвращается, толкая перед собой металлическую хромированную тележку. На ней сидит нахохлившийся белый петух, рядом — большая медная ступка, длинный обоюдозаточенный нож с черной рукояткой и еще какой-то предмет, завернутый в черный бархат. Поставив тележку рядом с понтификом, Фрина уходит, плотно прикрыв за собой двери.

Артемий берет петуха, разматывает ему ноги. Просит Степана отойти от дивана и после этого разворачивает черный бархат. В нем оказывается стеклянный шар, размером с яблоко. Передает этот шар в левую руку Степана. Далее замирает, держа петуха в одной руке, а нож в другой. Степан и Катя с мистическим ужасом наблюдают за ним. Понтифик медленно выходит из транса и точным коротким ударом отсекает петуху голову. Бросает его на мраморный пол. Обезглавленный петух с бьющим из шеи фонтаном крови несется вокруг обалдевшего Степана. Кровавый след чертит на белом мраморе почти идеальную окружность. Как только она замыкается, Артемий подхватывает безжизненную птицу и остатки ее крови выливает в ступку. Хорошо смачивает ею лезвие ножа. Тушку петуха бросает на тележку. Подходит к кругу, вытягивает руку с ножом так, чтобы острие не пересекало пространства, отделенного кровавой линией. Оно направлено точно в сердце Степана. Тот инстинктивно вытягивает вперед руку с шаром на ладони. На глазах присутствующих шар начинает мутнеть и принимает сначала алый, а потом все более густой окрас. Медленно красный цвет внутри шара переходит в черный.

На подрагивающей, протянутой к понтифику ладони лежит совершенно черный шар. Лезвие ножа при этом избавляется от последней капли крови. Понтифик молча становится на колени и, не жалея своих белых узких штанов, принимается отчищать от мрамора кровь петуха, которой начертана окружность. Степан, не шелохнувшись, наблюдает за ним. Катя уткнулась в спинку дивана, плачет. Собрав остатки свернувшейся крови в небольшую лужицу, понтифик накрывает ее черной бархатной салфеткой. Подходит к Степану, забирает у него стеклянный черный шар, бросает в ступку и начинает толочь. Делает это долго и тщательно. Степан улыбается сам себе широкой счастливой улыбкой. Катя не верит своим глазам, спрашивает Артемия:

— Что с ним?

— Ничего, радуется своему выздоровлению. А ты, агнец мой, подойди ко мне. Видишь, в ступке фиолетовая жижица? Это единственное лекарство, способное поддерживать сердце Степана в нормальном режиме. Сейчас Фрина высушит эту жижицу, и я отдам тебе баночку с кристалликами. Каждый день будешь давать ему один кристаллик утром, один — вечером. И так каждый день. Иначе я не ручаюсь за его жизнь. Кладешь кристаллик ему на язык, он проглатывает.

Улыбка исчезает с лица Степана. Он серьезно и подозрительно спрашивает:

— Почему отдаешь ей? Я сам могу позаботиться о своем здоровье.

Артемий подходит к нему. Упирается рукой в его грудную клетку, второй касается его лба. При этом неторопливо объясняет:

— Катя тебя любит. А эти кристаллики должна давать только любящая рука. Придется потерпеть, пока не выздоровеешь. И не вздумай отнять у нее порошок… — после этих слов отпускает Степана. Тот чувствует себя заново рожденным. Шумно дышит, по-спортивному делает несколько взмахов руками.

— Артемий, неужели я здоров?!

— Разумеется. И будешь таким, пока не закончится порошок.

— А потом?

— Потом Арал войдет в свои берега, и тебе никогда больше не понадобятся доктора. До глубокой старости.

— А гарантии? — все еще не веря чудесному исцелению, спрашивает Степан.

Катя подбегает к нему:

— Какие еще гарантии?! Тебя же вылечили! Говори спасибо!

— Он прав, — соглашается понтифик. — Немедленно езжайте в Бакулевский институт, потребуйте повторного исследования. Вот смеху-то будет! Только ни в коем случае не заикайтесь о визите ко мне. Пусть решат, что их аппаратура взбесилась. А после обследования внизу на улице вас будет ждать человек, который отвезет в фонд экологической защиты для подписания документов. На банкете по этому поводу можете выпить свою обычную дозу, секс с любимой женщиной тоже поощряется.

Степан в знак согласия кивает головой, но после последней фразы взрывается:

— Кто решил, что она меня любит?!

Артемий не успевает открыть рот, как в разговор встревает Катя.

— Ах, не я? Может, Элеонора, у которой ты провел ночь? А вчера заезжал еще разок отметиться?!

Степан, судя по выражению его лица, пойман с поличным. Еле успевает спросить:

— Откуда знаешь?

Катя бросается на него с кулаками:

— Откуда? Откуда? Все знают! Вся Москва смеется! Она же шлюха! Шлюха…

Артемий оттаскивает ее от беспомощно растерянного пациента.

— Ах какое важное известие. Вы были в интимных связях с Элеонорой? Ах-ах-ах… Она же вампир. Вернее, вампир — Ласкарат, завладевший ее телом… Теперь мне понятно происхождение этой внезапной болезни сердца.

Степан бледнеет:

— Я… я один раз. Нет. Два. Но ничего такого не заметил…

Дальше он не продолжает, потому что в комнату входит Фрина. В руках держит чуть больше спичечного коробка пластиковую коробочку. Артемий берет ее и вручает Кате.

— Береги, как зеницу ока. Без этого порошка Степан не проживет и дня. Идите. Я устал. ДИКСИ. Проводи их, Фрина.

Обалдевшие от всего происшедшего, Катя и Степан уходят в сопровождении Фрины. Из другой двери высовывается голова Иголочкина. Слышится его испуганный шепот:

— Это что, все по-настоящему?

Понтифик оглядывается на него и вдруг заливается громким хохотом. Подходит к фонтану, плещет воду себе на лицо. Продолжает смеяться.

— Тебе понравилось? Говори! Я же знаю, что, агнец мой, ты подсматривал.

— Подсматривал, — соглашается Лева, — но ничего не понял.

— И понимать нечего. Обычный театр. СЭМПЭР ХО-МО БОНУС ТИРО ЭСТ! Согласимся с Марцмалом: «Порядочный человек всегда простак». Сердце у него здоровее наших. Во время прошлого приема я ему устроил дисфункцию, закодировал, довел до предынфаркта, а сегодня полностью восстановил работу сердечной мышцы. Представляю физиономии профессоров в Бакулевском институте. Такого они еще не видели.

— А петух? — все еще шепотом спрашивает Иголочкин.

— Петуха жалко, — продолжает смеяться Артемий. — Но что поделаешь, обряд есть обряд. Без петуха он бы не поверил.

Иголочкин переключается на веселый настрой понтифика:

— А я, дурак, поверил всему. Но ты же дал порошок?

Артемий пожимает плечами:

— Обычная марганцовка. Кстати, остальное зависит от тебя. Втолкуй Аслану, что на Кипре, как только деньги Леденева поступят на счет фирмы, нужно выкрасть эту коробочку у Кати.

— И что будет? — спрашивает Лева, предполагая ответ.

— Ошибаешься. Он не умрет. Просто сойдет с ума от страха смерти. Ему будет уже не до своих капиталов.

— Аслан не сумеет. Лучше поручить кому-нибудь другому.

Артемий задумывается. Становится серьезным. Кладет руку на плечо Иголочкину:

— Прав. Я поручу. А ты давай быстро в фонд. Пусть готовят подписание, и оттуда в Бакулевский, за Степаном и Катей. Чтобы сегодня все было подписано! А послезавтра в самолет и на Кипр. Все понял?

— А билеты? Визы? — сопротивляется Лева.

— Шепни Темирову, что нужно торопиться. Иностранный партнер в любой момент может окочуриться. Думаю, и билеты, и виза появятся сами собой. Я все сказал. ДИКСИ.

Иголочкин выходит в коридор с безликими, тускло мерцающими окладами, а за дверями продолжает смеяться Артемий.

В таком непривычно веселом настроении понтифика застают вызванные к нему Матвей Евгеньевич и Надя. В душе каждый из них догадывается, для чего понадобились Артемию. Влюбленный Туманов надеется отстоять свое право на девушку, а Надя с облегчением считает, что ее испытательный срок закончился и впереди — более шикарная и балдежная жизнь.

Встреча начинается с заботливых расспросов Артемия о здоровье Матвея Евгеньевича. Выбранная тема малоприятна Туманову, тем более что перед Надей он старается держаться молодцом. Артемий нарочно напирает на его возраст. Матвей Евгеньевич не выдерживает подобной дружеской экзекуции.

— Артемий, перестань! Далось тебе мое здоровье! Я влюблен в эту милую, прелестную девушку и даже подумываю соединить наши жизни.

— Неужели ты бросишь Лизу?! — притворно возмущается понтифик.

— А кому мешает Лиза, безвылазно сидящая в Майори? Иногда, конечно, придется ездить туда. Но здесь я куплю нам с Надюшей небольшую квартирку. Начну снова концертировать, повожу ее по миру. Мне как раз предложили дать три концерта в филармоническом обществе города Биля. Это в Швейцарии. Сам посуди, не с Лизой же мне туда ехать?

Понтифик пристально глядит на Надю:

— Ты хочешь в Швейцарию?

— Мне все равно, — честно отвечает она. Ей действительно никуда не хочется ехать с Тумановым.

Артемий усаживает Матвея Евгеньевича на диван.

— Агнец мой, не мне тебе напоминать, что в нашем возрасте следует пользоваться правилом: «НОН ОМНЭ КВОД ЛИЦЕТ ХОНЭСТУМ ЭТС — не все, что дозволено, достойно уважения». Поверь, отвел душу и хватит.

Матвей Евгеньевич краснеет, его нижняя челюсть начинает непроизвольно дергаться. Густые черные брови взлетают домиком. В глазах — боль и обида. Из холеного, жизнерадостного стареющего мужчины, до сих пор считающего себя ребенком, он вдруг превращается в жалкого злобного старика, готового дрожащими руками вцепиться в отбираемую у него последнюю надежду.

Артемий встает, подходит к фонтану. Долго ополаскивает под струей воды руки. Обращается к Наде:

— Я не смею быть разрушителем вашего счастья. Если тебе лучше с моим другом Матвеем Евгеньевичем, живи, Бог с тобой. В таком случае я отнимаю от тебя свою руку.

Надя подбегает к Артемию, огибает фонтан, чтобы заглянуть в его холодные глаза.

— Послушайте, я же выполняла ваше поручение!

— Какое поручение?! — надтреснутым голосом возмущается Туманов.

— Обычное, — бесстрастно отвечает понтифик. — Вспомни, как ты не хотел вносить в кассу пятьсот долларов.

— Да! Да! Да! Было. Но ведь я же не знал, что начнется цунами. Пойми! Это — цунами, захватившее мое сердце.

Артемий кивает в сторону Нади:

— Мне какое дело? Пусть понимает она.

Надя встает за спину понтифика и шепчет так, чтобы слышал Туманов:

— Оградите меня от этого старика…

После этих слов Матвей Евгеньевич как-то оседает. По дряблым щекам катятся слезы.

Понтифик подсаживается к нему, обнимает за плечи. Понимающе молчит. Потом просит Надю:

— Агнец мой, сделай для моего друга исключение, удели ему завтра пару часов для прощания. Не будь строга с мужчиной, посвятившим себя любви и обожанию женщин.

Матвей Евгеньевич с собачьим страданием благодарит молча, всей своей осевшей фигурой и дергающейся головой. Встает, тяжело передвигается, почему-то припадает на левую ногу, доходит до двери и, не глядя на Надю, просит:

— Приди к Максу, я буду ждать… Не по-христиански получается…

С этими словами уходит.

Надя ждет от Артемия одобрения ее поведения. Но он не торопится и без всяких прелюдий переходит к делу.

— Считаю, что ты созрела для серьезного сотрудничества со мной. Сейчас поедешь в фонд. Найдешь там Льва Иголочкина, скажи, чтобы представил тебя Аслану — президенту фонда вместо Глотова. Поедешь с ним на Кипр…

— На Кипр! Купаться! — охает от восторга Надя. — Балдеж! Вот где кайфануть можно! Там же лето! А этот Аслан, он что — татарин?

— Казах…

— Старый?

— Молодой.

— Это в кайф. У меня азиатов никогда не было.

Артемий пережидает, пока она немного придет в себя, и продолжает:

— У Иголочкина спросишь об одной коробочке… дальше будешь выполнять неукоснительно его указания. И не дай Бог тебе проболтаться о знакомстве со мной. Понятно?

— Нешто я дура, что ли?

— Тогда иди. Я все сказал.

Надя с обожанием смотрит на понтифика.

— Можно я вас поцелую?

Артемий протягивает руку.

— Целуй.

Девушка смущенно прикасается губами к его холодным пальцам и выбегает в коридор.