ПРЕДИСЛОВИЕ

 

I

«Селестина» занимает в истории испанской литературы такое же место, как «Кентерберийские рассказы» Чосера в английской и вели­кая поэма Данте в итальянской литературе. Пожалуй, некоторым пре­увеличением являются слова крупнейшего историка испанской литера­туры Марселино Менендеса-и-Пелайо: «Не существуй Сервантеса, «Селестина» занимала бы первое место среди созданий творческого воображения, появившихся в Испании». Но несомненно, что это про­изведение стоит на грани двух эпох национального развития Испании. «Селестиной» завершается средневековый период и открывается испанский Ренессанс и литература нового времени.

О поразительном успехе этой драмы у современников можно су­дить по тому, что в течение XVI века она выдержала более шестиде­сяти изданий только на испанском языке и тогда же была переведена на итальянский, немецкий, французский, английский и голландский языки. Небезынтересно привести некоторые отзывы о «Селестине» крупнейших писателей и деятелей испанского Возрождения. Замеча­тельный филолог-гуманист XVI века Хуан де Вальдес утверждает в своем известном «Диалоге о языке», что «нет другой такой книги, написанной по-кастильски, где бы язык был более естественным, мет­ким и изящным». «Божественной книгой» назвал ее Сервантес в одном из вступительных стихотворений к «Дон-Кихоту».

Правда, со второй половины XVII века, в связи с общим упадком испанской культуры и пренебрежением к национально-са­мобытной традиции (под влиянием вкусов придворного французского классицизма), интерес к «Селестине» резко падает, но с конца XVIII века ее открывают заново. Видный испанский драматург Л. Ф. Моратин (1760—1828) заявляет: «Как греческая драма сложи­лась из объедков со стола Гомера, так и испанская комедия обязана «Селестине» своими первоначальными формами». Репутация «Траги­комедии» как поэтического шедевра, к которому восходят корни не только драмы, но и романа «золотого века» испанской литературы, в наше время полностью восстановлена. Об этом свидетельствуют непрекращающиеся переиздания «Селестины» и многочисленные иссле­довательские работы о ней, выходящие в различных странах.

 

II

Авторство «Селестины» долгое время было окутано тайной, не вполне рассеявшейся и в наши дни. Но хотя полемика еще продол­жается, в начале XX века открыты документы, значительно продви­нувшие решение этой проблемы.

Первое дошедшее до нас издание «Селестины» 1499 года (Бургос) появилось анонимно, под заглавием «Комедия о Калисто и Мелибее», и содержало шестнадцать действий. Последовавшее за ним издание 1501 года (Севилья) снабжено письмом сочинителя к своему другу, акростихом, раскрывающим имя автора («Бакалавр Фернандо де Ро­хас закончил «Комедию о Калисто и Мелибее», а родом происходил из деревни Монтальван»), и заключительными октавами издателя. В трех изданиях 1502 года к первоначальному тексту, который уже назван «Трагикомедией о Калисто и Мелибее», добавлены еще пять действий и поправки в основном тексте, а также «Пролог».

По данным письма, «Пролога» и акростиха, автор нашел в Сала­манке произведение неизвестного писателя («по мнению одних — Хуан де Мена, а по словам других — Родриго Кота»), составляющее первое действие «Трагикомедии». Находка так ему понравилась, что он решил завершить этот назидательный и полезный для влюбленных труд, хотя и чуждый его основным занятиям, ибо он «изучает право». Поэтому за две недели вакаций он добавил к первому действию еще пятнадцать, а в следующем издании, выполняя просьбы читателей, согласился «продолжить описание наслаждений влюбленных» и сочи­нил еще пять действий. То ли из скромности, то ли из боязни «ху­лителей и злоязычников», он, по примеру своего предшественника, автора первого действия, не желает ставить подписи, но... тут же в акростихе раскрывает свое имя, звание и родину.

Этими сообщениями ограничивались сведения об авторе «Селестины». Они были настолько скудны, что многие, в том числе и такой авторитетный исследователь, как Р. Фульше-Дельбоск, посвятивший «Селестине» ряд работ, склонны были считать эту драму анонимным произведением, а Фернандо де Рохаса, ничем больше не проявившего себя в истории испанской литературы, — либо вымышленным именем, либо человеком, нагло присвоившим чужое произведение.

Открытые в начале нашего века документы проливают новый свет на этот вопрос. Личность Фернандо де Рохаса в настоящее время мо­жет считаться вполне установленной, как и то, что современники не сомневались в его авторстве. В 1902 году в архивах инквизиционного трибунала города Толедо были найдены два любопытных протокола, упоминающих имя Фернандо де Рохаса. В первом из них, относящемся к процессу, возбужденному в 1517 году против одного обращенного еврея в том, что он тайно соблюдает обряды прежней веры, Фернандо де Рохас назван в качестве свидетеля защиты. Во втором протоколе аналогичного процесса 1525 года против некоего «иудействующего» Альваро де Монтальвана, семидесяти лет, обвиняемый указывает, что он отец четырех детей, и в их числе называет дочь Леонор Альварес, тридцати пяти лет, жену бакалавра Рохаса, жителя Талаверы, сочинив­шего «Мелибею». При этом обвиняемый «попросил назначить своим адвокатом бакалавра Фернандо де Рохаса, своего зятя, обращен­ного еврея», в чем ему было отказано, так как инквизитор счел просьбу неуместной и предложил назвать лицо, «стоящее вне подо­зрений».

Указания акростиха подтверждаются и другими материалами. Так, в истории города Талаверы, составленной в середине XVII века, от­мечается, что Рохас, автор «Селестины», был родом из Пуэблы де Монтальван, но затем поселился в Талавере, где умер и похоронен, причем, как ученый адвокат и лицо, уважаемое в городе, он одно время замещал городского алькальда. Известно также, что в «Географических донесениях», представлявшихся испанскими городами королю Фи­липпу II, в пункте о выдающихся жителях данного города донесение из Пуэблы де Монтальван с гордостью упоминает «бакалавра Ро­хаса, сочинившего «Селестину».

Нас не должна удивлять анонимность появления «Селестины», как и прием приписывания произведения другому, уже прославленному автору. Последнее было в XV—XVI веках обычным явлением. Сочи­нители рыцарских романов, дабы обеспечить славу своим творениям, окружают их ореолом древности, приписывая старинным авторам, и утверждают, будто переводят с греческого, халдейского, древнееврей­ского, армянского и т. д. Еще Сервантес пародийно пользуется этим приемом в «Дон-Кихоте», ссылаясь на вымышленного арабского исто­рика Сида Ахмета Бен-инхали.

Но автор «Селестины» имел особое основание скрывать свое имя. Сатирические выпады против духовенства и аристократии, не слишком почтительные отзывы о церковном суде «святейшей» инкви­зиции могли вызвать весьма серьезные неприятности. Знаменательно, что и другой шедевр испанской литературы, появившийся через пол­столетия, первая плутовская повесть «Ласарильо с Тормеса», по сати­рическому своему духу прямое продолжение «Селестины», также вышла анонимно. Автор ее до сих пор не раскрыт, хотя есть все осно­вания считать, что это произведение было создано в кругах гуманистов «вольнодумцев», опасавшихся преследований инквизиции.

Успех «Селестины» был скандальным событием в глазах духовен­ства. Все подражания, продолжения и переложения «Селестины» (а они составили целую линию в испанской литературе XVI века) были вне­сены инквизицией в списки запрещенных книг. А в конце XVIII века, когда возродился интерес к этому замечательному произведению, ду­ховенство наконец добилось запрещения и самой «Селестины».

На фоне литературы своего времени смелость мыслей «Селестины» исключительна. И этим можно объяснить, что Рохас остался автором единственного произведения. Соображения Р. Фульше-Дельбоска о том, что такой шедевр не мог быть творением никому не известного бакалавра, теперь уже звучат неубедительно.

Большинство исследователей не придает значения указаниям «письма» о предшественнике Рохаса, авторе первого действия. Про­славленные поэты XV века Хуан де Мена и Родриго Кота названы здесь, вероятно, с целью заинтриговать читателя, а не с тем, чтобы дать ему точный адрес. Проза Мены, «повелителя кастильских поэтов», была весьма жалкой. Более правдоподобно указание на Родриго Кота, хотя нет сведений о том, чтобы этот поэт пробовал свои силы и в прозе. К тому же выдержанность замысла, языка и характеров «Селе­стины», особенно в первоначальных шестнадцати действиях, дает осно­вание считать эту драму созданием одного лица. Роль анонимного творца первого действия (если таковой существовал) может быть све­дена самое большее к тому, что он «внушил» ведущую идею и стиль автору всей «Селестины», как полагает испанский литературовед Р. Менендес Пидаль в одной из последних работ. Добавленные в из­даниях 1502 года пять действий и вставки не всегда стоят на уровне первоначального текста — в них больше риторики и длиннот, но и это не опровергает авторского единства, так как подобная неравноценность продолжений — явление нередкое в истории литературы.

 

III

He только вопрос об авторстве, но и год создания «Селестины» не до конца выяснен, и исследователи спорят о том, относятся ли слова о взятии Гранады — единственное указание на современное собы­тие в тексте драмы — к недавнему прошлому или к ближайшему буду­щему. Во всяком случае, очевидно, что для Рохаса и его современ­ников — это факт длительного настоящего. Несомненно, что «Селестина» написана и впервые опубликована в последнем десятилетии XV века.

Это десятилетие — важнейший период в истории становления на­циональной культуры Испании.

1492 год отмечен в истории Испании многими знаменательными событиями. В этом году завершается многовековой процесс рекон­кисты — отвоевания испанских земель у арабов, покоривших Испа­нию в VIII веке. Незадолго до этого, благодаря браку Исабеллы Кастильской и Фердинанда Арагонского, два крупнейших королевства на Пиренейском полуострове объединились под властью «католической четы». Воцарению Исабеллы предшествовала ожесточенная борьба за власть с Хуаной Бельтранехой — последняя война из почти беспре­рывных династических распрей XV века. Свое вступление на пре­стол Исабелла ознаменовала жестокой расправой с аристократической верхушкой, поддержавшей ее соперницу. Многие родовые замки были разрушены, а их владельцы высланы за пределы Испании или казнены. В борьбе со своевольной знатью Исабелла опиралась на города, «которые уже в XIV столетии... представляли самую могу­щественную часть кортесов»

Завершение формирования испанского абсолютизма и «умиротво­рение» страны позволило нанести решительный удар по последнему оплоту арабов на полуострове — в 1492 году была взята Гранада. «Объединение Кастилии, Арагона и Гранады создало материальную основу испанской монархии», основу ее европейского и мирового влияния.

В 1492 году в военном лагере под Гранадой Исабелла дает аудиен­цию Христофору Колумбу, и в этом же 1492 году его экспедиция открывает для Испании Новый свет. Начинается эра заморской экспансии.

Экономической базой для внутренней и внешней политики «като­лической четы» явился расцвет испанских городов, связанный прежде всего с развитием ремесел. Севилья, Кордова, Барселона, Толедо и другие города славятся в XV веке замечательными мастерами керамики, ювелирами, ткачами, кожевниками, оружейниками. Растет население городов и их благоустройство, крепнут цеховые организации ремесленников, а союзы вооруженных горожан, так называемые «эрмандады», представляют внушительную военную силу. Развивается торговля и экспорт за границу, причем Испания выступает как круп­ный поставщик шерсти, железа, вина, оливкового масла, кож и других товаров.

Но неразумная, деспотическая внутренняя политика испанских королей, мелочная регламентация деятельности цехов, покровительство одним отраслям хозяйства (например, скотоводству) за счет других — расшатывали основы испанской экономики. Авантюрная внешняя по­литика требовала между тем непрерывного притока новых средств. Они выкачивались любыми способами. Увеличение налогов, преследо­вания и конфискация имущества у иноверцев (в руках которых были сосредоточены значительные богатства), монополизирование короной ряда отраслей торговли — все эти меры временно пополняли казну, но расстраивали экономику страны. В 1492 году указом об изгнании евреев начинается «очищение» христианской Испании, которое завер­шается в 1609—1610 годах изгнанием пятисот тысяч морисков. Ткац­кая промышленность, где работали преимущественно мориски, после этого захирела.

Наметившийся во второй половине XV века расцвет городов оказался недолговечным. Уже в начале следующего столетия, при Карле V, у городов были отняты старинные права, хотя при вступле­нии на престол Карлу V еще пришлось выслушать от кортесов, что «король есть только слуга нации на жалованье».

Однако в 90-х годах XV века пагубные последствия внутренней и внешней политики, вконец разорившей хозяйство Испании, не были так ощутимы. Города в это время еще переживают полосу подъема, и расправа Исабеллы со своевольной знатью действует как благо­приятный фактор в жизни страны, немало страдавшей от феодальных усобиц. Расцвет городов сказывался и в культурной жизни Испании. В том же 1492 году выходит первая грамматика испанского языка. Ее автор, видный гуманист, «отец испанской филологии», Антонио Небриха, с полным сознанием стоящих перед ним задач пишет, что его «всегдашней мыслью и желанием было возвеличить дела своей нации». И в этом же 1492 году рождается испанский светский театр — в первых постановках пьес «патриарха испанской драмы» Хуана дель Энсина.

В такой обстановке всестороннего национального подъема и была создана «Селестина». Черты критицизма и смелое реалистическое изображение жизни делают драму Рохаса ярким памятником своего времени. Но и двойственностью мироощущения, в котором еще живучи средневековые традиции, произведение Рохаса отразило относитель­ную слабость прогрессивных сил Испании этого периода, обусловив­шую в недалеком будущем их поражение в схватке с силами феодаль­ной реакции.

 

IV

Подобно поэме Данте и сборнику рассказов Чосера, «Селестина» — творение переходного времени, свод средневековой культуры, в котором явно проступают ростки новой жизни, обращенные к буду­щему.

Современному читателю больше всего бросается в глаза насыщен­ность «Трагикомедии о Калисто и Мелибее» средневеково-назидатель­ными элементами. Начиная с подзаголовка («сочиненная в назидание влюбленным безумцам...») или вступительного письма автора и вплоть до заключительного монолога, проникнутого глубокой горечью, через все произведение проходит идея человеческой слабости, мрачная тема греховности страстей, ведущих человека к гибели. Этим «Селестина» резко отличается от жизнерадостных «Кентерберийских рас­сказов».

Дидактическим началом пропитано все произведение, речи всех действующих лиц, — рассуждают здесь все, герои и героини, старики и молодежь, господа и слуги. Средневековый читатель питал особый интерес к отточенным афоризмам подобной житейской мудрости, к «позолоченным пилюлям», где сочетается приятное чтение с полезным поучением. И средневековый писатель, как трудолюбивая пчела, чер­пает эти изречения из всевозможных источников — библейских и античных, языческих и христианских, книжных и народных. Традиция испанской прозы — не без влияния арабско-мусульманской повести — сохраняет этот вкус к назидательным изречениям и поговоркам вплоть до авторов «пикарескного» (плутовского) жанра. И успех знаменитого плутовского романа «Гусман де Альфараче» еще в XVII веке в зна­чительной мере поддерживался тем, что скандально-разоблачительные картины жизни подносились читателю, как и в «Селестине», в каче­стве повода для благочестивого и практического назидания. Еще Сер­вантес, следуя традиции, называет свои новеллы «назидательными». Мораль «Селестины» (например, взгляд на женщину) часто обнару­живает близость бюргерского циничного практицизма к низкой оценке человека в христианских проповедях. Восхищение слуги Пармено своей возлюбленной выражено в словах: «...такие, как она, во столько це­нятся, за сколько продаются, и стоят столько, сколько заплатишь». И сюжет всей трагикомедии, где корыстная сводня Селестина играет решающую роль в судьбе любящих, внешне как бы подтверждает эту циничную мораль.

Бюргерская дидактика «Селестины» часто напоминает знаменитое энциклопедическое произведение позднего французского средневе­ковья — «Роман о Розе». Но так же, как у Жана до Мена, которого иногда называют «Вольтером средневековья», трезвая рассудочность здесь обращена критической стороной и к устоям средневековья. Антифеодальные и антиклерикальные настроения в «Селестине» весьма отчетливы. Дворянин Калисто уверен в своей безнаказанности и счи­тает нормальным явлением лишь лицеприятных судей. Селестина учит Пармено, что господа «выжимают все соки из слуг, обманывая их лживыми и пустыми обещаниями». Ее рассказы о нравах духовенства, о суде инквизиции над матерью Пармено поразительны по смелости для католической Испании времен «великого инквизитора» Торквемады. В них явно чувствуется голос самого Рохаса и мотивы Предреформации.

Назидательность Рохаса часто обнаруживает питомца итальян­ского гуманизма и выдержана скорее в духе стоицизма Сенеки и Пет­рарки, чем благочестия христианских «отцов церкви», на которых автор почти не ссылается. Мелибея, собираясь покончить с собой, говорит о чем угодно, но только не о загробных муках, которых ей как христианке полагалось бы страшиться. Следует отметить, что мотив самоубийства героини неизвестен в испанской литературе до Рохаса и, несомненно, внушен отнюдь не христианскими источниками. Обилие цитат из «Средств против фортуны» Петрарки в «Прологе» и в речах всех действующих лиц драмы показывает, что этот «молитвенник нравственности XV века» был для Рохаса настольной книгой. Можно подумать, что не только господа, но и слуги и сама Селестина читают и перечитывают этот моральный трактат, соразмеряя свои поступки со стоическим идеалом Петрарки, причем на деле живые страсти берут верх над стоицизмом книжной мудрости — в поведении господ, как и рассудительных слуг. Пылкая чувственность влюбленных, начиная с первой сцены, принимает порой совершенно языческий характер. Ка­листо восклицает, что он не христианин, а «мелибеянин»: «Мелибее поклоняюсь, в Мелибею верую, Мелибею боготворю!» Перед глазами героев стоят все время образы античной мифологии. Человеческая природа не считается с церковными предписаниями и домостроевской моралью.

Но драма Рохаса все же стоит лишь на пороге Возрождения. Мироощущение автора и его героев еще далеко от жизнеутверждаю­щей цельности литературы Возрождения. «Селестине» скорей присуща внутренняя разорванность и антитетичность. Произведение строится на контрастах идеального и реального, возвышенного и низменного, патетического и циничного, небесного и земного. Эти контрасты социально обусловлены. Перед нами два мира — господа и слуги; мир привилегированных верхов, к которому принадлежат Калисто и Мелибея, — беспечные, поглощенные одним своим чувством влюб­ленные, — и мир отверженных низов, мир нужды и неуверенности в завтрашнем дне, мир Селестины.

Различны интересы и страсти, которые господствуют в этих двух мирах, различна и сама любовь (чувство Калисто к Мелибее — и чувство Семпронио к Элисии или Пармено к Ареусе). Но в то же время дистанция здесь уже не абсолютна — эти миры сближаются. Селестина, главная помощница Калисто и Мелибеи, соединяет эту «идеальную» пару, как и Пармено и Ареусу, управляя всем миром «Трагикомедии». Сословные перегородки лишаются традиционного ореола. Рохас с сочувствием рисует мир городского дна, его радости и заботы, стремления и неудачи. Общество отвергло этих людей, и они отвергли его нормы, — жестокость жизни сделала их циничными и алчными. Но мир Селестины и ее питомцев отличается также про­ницательностью, умом и энергией. Нужда, нищета и голод были их жизненной школой, а, по словам Пармено, «нет лучших учителей в мире», чем они, — «никто так не пробуждает и не развивает таланты». Калисто и Мелибея беспомощны, недеятельны и полны слепой довер­чивости к обманывающим их слугам, тогда как слуги понимают своих господ лучше их самих, а Селестина читает в человеческой душе, как в раскрытой книге. В конечном счете человеческая природа одна и та же во всех сословиях. «Все мы дети Адама и Евы», — говорит Ареуса. Мелибея, например, представляется Калисто образом божьим: «Божеством я ее считаю, как в божество в нее верую и не признаю другого владыки в небе...» А для Элисии Мелибея ничем не лучше других девушек, и красота ее — только от дорогих нарядов: «Надень их на бревно, тоже назовешь его прелестным».

Влюбленные слуги иногда ведут себя почти так же, как их господа. Томясь по Элисии, Семпронио, по его признанию, «ходил точь-в-точь как Калисто, потеряв рассудок, терзаясь телом и душой». И даже конюх Сосий в беседе с Ареусой настолько галантен, что речи его были бы вполне уместны и в устах Калисто.

 

V

Форма «Трагикомедии о Калисто и Мелибее», характер литера­турного целого поразил современников, как и потомство, своей необыч­ностью. Конечно, «Трагикомедия» не была рассчитана на сценическое воплощение. Этого не разрешает ни объем произведения, ни характер отдельных сцен, где время и в особенности место действия не приспо­соблены к требованиям театра, как и длинные, на несколько страниц, монологи — образцы скорее ораторского, чем драматического искус­ства. Светского театра до конца XV века в Испании не было, и «Селестина» при всем своем внутреннем драматизме явно не драма в обычном смысле слова. Но это и не роман, несмотря на повествова­тельные приемы в сюжете и композиции. Это и не дидактическое про­изведение, хотя современники, вероятно, больше всего ценили сентен­ции и афоризмы «Селестины». Поистине итоговое и в то же время родоначальное произведение переходного периода, «Селестина» во­брала в себя черты различных жанров средневековой литературы и наряду с этим в синкретической форме возвещает основные жанры литературы «золотого века» — ее роман и драму.

Уникальностью литературной формы «Селестина» напоминает «Божественную комедию», о которой Шелли сказал, что она сама по себе составляет особый жанр, или тот же «Роман о Розе», далеко перерастающий рамки любовного или сатирического романа средних веков.

В сюжете «Селестины» и в ее идеях переплавлены книжные влия­ния самого различного характера. Если идеи в основном восходят к итальянской литературе, к морально-дидактическим трактатам Пет­рарки, то образы и ситуации часто напоминают римскую комедию Плавта и Теренция. Но яркий жизненный колорит в изображении социального дна явно отличает «Селестину» от назидательных книж­ных латинских «драм для чтения» X века монахини Хротсвиты, ко­торая в свое время решилась подражать Теренцию, дабы «вместо разврата распутных женщин прославить похвальное целомудрие свя­тых дев».

Влияние Теренция на Рохаса чувствуется в изображении «низ­кого» круга — женщин легкого поведения, Семпронио, Пармено и дру­гих слуг и в особенности Сентурио, восходящего к римскому типу «хвастливого воина». Но даже в образе Сентурио литературные реми­нисценции безусловно играют меньшую роль, чем наблюдение реаль­ной жизни Испании, формирующейся уже с конца XV века как воен­ная держава. Недаром этот образ был унаследован и развит после­дующей традицией испанского театра эпохи Лопе де Вега, а в италь­янской народной комедии масок «хвастливый воин» — всегда ис­панец. И нет нужды искать истоки развязки «Трагикомедии» в ле­генде о Геро и Леандре. Образы и фабулу своего произведения Рохас скорее мог найти в знаменитой «Книге о благой любви» Хуана Руиса (XIV в.), первого лирического поэта испанской литературы, не забы­того и в XV веке. В этой «Книге», полной юмора и наивной наэидательности, есть эпизод, намечающий сюжетную схему «Селестины» и ее основной образ. Клирик Мслон, который, подобно Калисто, любит неприступную вдову Эндрину «больше, чем бога», прибегает к помощи сводни и добивается успеха. Ловкая и красноречивая сводня под предлогом продажи всяких мелочей проникает в дома и монастыри, устраивая любовные делишки духовных лиц — ее основной клиентуры. Само ее имя «Тротаконвентос» («Монастырелаз») сближает ее с ге­роиней Рохаса. Этим прозвищем награждают и Селестину.

Во внешнем литературно-генетическом плане персонажи «Траги­комедии», конечно, могут быть возведены к книжным источникам, знакомым и авторам гуманистического театра XV—XVI веков и, как уже отмечено, в первую очередь к Теренцию. И тогда окажется, что оттуда взяты даже имена слуг (имена Сосий, Трасо, Кремес встречаются у Теренция, а Пармено и Крито — даже трижды). Но жизненный, не условный, характер этих образов вырастает на почве чисто национальной. «Селестина» даже заканчивается латинским выражением, но, как замечает героиня «Валенсианской вдовы» Лоне де Вега, «в конце, быть может, и латынь, но остальное по-испански».

Отсюда и живой язык «Селестины», поразивший современни­ков, — здесь, по свидетельству М. Менендеса-и-Пелайо, Рохаса не превзошли ни Лопе де Руэда, отец испанского театра, ни Лопе де Вега — его вершина. Правда, монологи «благородных» героев часто риторичны, перенасыщены книжной эрудицией в духе времени. Но в динамичных, стремительных диалогах — настоящих словесных дуэлях, где герои спорят и убеждают, поддаются или сопротивляются, оправ­дывают или осуждают, ищут каждый для себя выхода и борются за утверждение своей личности, — Рохас с необычайной точностью пере­дает живой разговорный язык своего времени.

Драматичность и динамизм присущи не только диалогу, но и раз­витию характеров, столь отличных от условных фигур средневекового моралитэ, к которому «Селестина» внешне примыкает своим ди­дактизмом. В этом смысле показательна внутренняя эволюция образа Мелибеи — от первой сцены, где девушка с холодным воз­мущением отвергает признания Калисто, до патетической предсмерт­ной речи. Также интересно развитие характера Ареусы и в особенно­сти Пармено.

Над всем этим зыбким и движущимся миром человеческих стра­стей возвышается самый яркий и жизненный образ «Трагикомедии» — сводня Селестина, имя которой стало в Испании нарицательным.

Данью средневековым представлениям является «колдовство» Се­лестины. Это чисто внешнее напластование, излишнее в ходе действия. Селестина достаточно изобретательна и хитра, чтобы обойтись без помощи дьявола. Она своего рода гений этого мрачного ремесла, и окружающие верят поэтому в ее связь с нечистой силой. Но старая сводня не только хитра — это настоящий кладезь житейской мудрости. Опыт дан ей и годами («опыт есть только у стариков», — замечает Селестина) и ремеслом. Это настоящий психолог, который заранее предвидит ход событий — поведение Калисто и метаморфозу Мелибеи или Пармено. Селестина обладает профессиональной отвагой, дей­ствует без страха там, где ее помощники трусят, и охотно берется за опасное дело, ибо «что же о ней скажут», если она откажется, отсту­пит. Она гордится своим ремеслом, у нее есть своя профессиональ­ная честь. Характером профессии подсказаны корыстолюбие, жад­ность, лицемерие, красноречие Селестины, но также и своего рода отзывчивость и даже благожелательность. Именно Селестина высту­пает в «Трагикомедии» проповедником любви, она—апостол Амура и природы, покровительница дружбы и земных радостей. Сцена пи­рушки слуг и девок в доме Селестины очень характерна для ее образа. Селестина презирает социальное неравенство и внушает своим питом­цам это презрение к нормам сословного общества.

Как и в позднейших образах литературы европейского Возрожде­ния — Панурге, Фальстафе, шутах английского театра и знаменитых «грасиосо» испанского театра, — положительные черты в образе Селе­стины, те, что завоевывают ей восхищение и уважение окружающих, а также интерес читателей, вырастают из самого разложения феодаль­ного общества. Динамизм образа Селестины иного порядка, чем обра­зов Мелибеи и Пармено. Она меняет обличье, как некий многоликий Протей. Так же изменчив характер и тон ее бесед. Казуистика в устах Селестины переходит порой в настоящую мудрость, цинизм — в свое­образный протест против отживающего общества. Эта «бородатая старуха» — своего рода защитница природы в обществе, где человече­ские чувства подавлены и унижены, как греховное начало. Подобно Фальстафу у Шекспира, она всегда окружена молодежью, независимая и веселая жизнь которой внушает зависть служанке Мелибеи. И Се­лестина могла бы от имени этой молодежи сказать вместе с Фальста­фом: «Дайте же нам, молодым, пожить!» В обрисовке мира Селестины молодой Рохас — студент Саламанкского университета — передал свои живые наблюдения быта городской богемы. В образах Семпронио или Пармено сливаются черты ловкого слуги и образованного, насмешли­вого «школяра».

Однако отношение Рохаса к Селестине и ее подручным более двой­ственно, чем отношение автора «Генриха IV» к Фальстафу или Рабле к Панургу. Образ сводни Селестины еще близок к образу змея-иску­сителя в пластическом искусстве и драме средних веков. Восхищение здесь связано с ужасом.

 

VI

Влияние «Селестины» ощущается в испанской литературе периода расцвета. Оно идет по двум линиям. Драматическое начало «Селе­стины» питает первые зародыши светской драмы в эклогах (неболь­ших стихотворных пьесах) Хуана дель Энсина; некоторые из них, написанные после опубликования «Трагикомедии», вдохновлены исто­рией печальной любви Калисто и Мелибеи. Отзвуки образа Селестины чувствуются и у португальского поэта-драматурга Хиля Висенте. Еще заметнее реализм Рохаса сказывается в творчестве основоположника профессионального испанского театра — Лопе де Руэда, — к слову сказать, оставшегося верным прозаической форме «Селестины». Но, пожалуй, ближе всех подошел к автору «Трагикомедии», под конец жизни, Лопе де Вега в задушевной полуавтобиографнческой «Доро­тее» (1632) — любимом произведении автора. Как и «Селестина», это драма «для чтения», написанная, в отличие от всех пьес Лопе де Вега, прозой. Среди других испанских драматургов «золотого века» влияние «Селестины» больше всего чувствуется в мрачном реализме Тирсо де Молина.

В целом светская комедия продолжает любовную психологическую линию «Трагикомедии о Калисто и Мелибее», но герой («галан») и героиня («дама») наделены здесь более энергичным и волевым харак­тером. Поэтому в персонаже, аналогичном Селестине, нет нужды. Однако образ слуги («грасиосо»), остроумного, циничного и пред­приимчивого, насмехающегося над чувством любящих и в то же время помогающего им соединиться, несомненно восходит к Семпронио и другим слугам «Трагикомедии». Именно в «грасиосо» более всего сосредоточено разоблачительное начало испанской комедии. В театре Лопе де Вега и его современников в гораздо более зрелой форме про­должается антитетическое построение «Селестины», тот разлад между идеальным и реальным, который принимает особенную остроту в пе­риод кризиса испанского абсолютизма и торжества феодально-католи­ческой реакции.

Еще значительнее влияние «Селестины» на испанский плутовской роман. В плутовском романе, где тонким чувствам нет места, развора­чивается — в отличие от испанской комедии — впервые открытый в «Селестине» мир городского дна и социальных низов. Общественная жизнь предстает перед «пикаро» (плутом), как и перед Селестиной, с «черного хода», она пропущена через восприятие слуги, которым обычно является герой плутовского романа. Сатирико-разоблачитель­ное начало произведения Рохаса находит в пикарескном жанре дальнейшее свое развитие. Правда, фигура сводни-колдуньи здесь эпизоди­ческая (мать Паблоса в романе Кеведо или колдунья Камача в новелле Сервантеса «Беседа двух собак»). Место сводни занимает плут, вор, а иногда воровка, аферистка — в «женском» варианте плутовского романа («Плутовка Хустина» Убейды, «Севильский хорек» Кастильо Соларсано). К плутовскому роману переходит также тема изменчивой судьбы, «колеса Фортуны», которая, вознеся героев на вершину благо­получия, сбрасывает их затем в пучину бедствий. Трем знаменатель­ным «падениям с высоты» в «Трагикомедии» (подручных Селестины, Калисто и Мелибеи) здесь соответствует целая линия непрерывных вознесений и падений, на которой строится авантюрный сюжет измен­чивой судьбы героя. Автор плутовского романа уже рассказывает всю биографию героя с момента рождения и, проводя его через все круги общества, дает широкое полотно национальной жизни. Но при этом не следует забывать, что матерью пикаро является «бородатая старуха» Селестина, которую «Трагикомедия» показывает лишь в заключитель­ном эпизоде ее биографии, на закате жизненного пути.

Европейский резонанс традиций плутовского романа и испанского театра, ведущих свое происхождение от драмы Рохаса, говорит о значении «Трагикомедии о Калисто и Мелибее», выходящем далеко за пределы испанской литературы.

Е. Лысенко

 

Автор своему другу

Человеку, находящемуся вдали от родной земли, свойственно размышлять о нуждах и недостатках покинутого им края, с тем чтобы помочь соотечественникам в благо­дарность за их доброе к нему отношение; так и я почувствовал, что обязан пре­даться подобным размышлениям, дабы отплатить за все милости, коими вы столь щедро меня одарили. И нередко, уединившись в своей комнате, скло­нив голову на руку, устремив свои чувства вдогонку за птицей-разумом, возвращался я к мысли об этой книге, столь необходимой для наших влюбленных юношей, и особливо для вас; недаром довелось мне видеть, как вы, став добычей юношеской любви, жестоко пострадали, не имея доспехов для защиты от пожиравшего вас пламени. Но не миланские оружейники ковали доспехи, обретенные мною на этих страницах, а создал их светлый ум мудрых кастильских мужей.

Восхищенный изяществом и тонкостью мастерства, прочностью и блеском металла, приемами обработки, изы­сканностью слога, невиданной и неслыханной доселе в нашей испанской речи, перечитал я это произведение три или четыре раза; и чем больше я его читал, тем больше хотелось мне его перечитывать, тем больше черпал я в нем и приятного и поучительного. Я увидел, что оно не только пленяет своим повествованием или общим замыслом, но что на одних страницах пробиваются сладостные роднички философских рассуждений, а на других встречаются за­бавные шутки, советы и предостережения против льстецов, дурных слуг и лживых женщин-колдуний.

Увидел я также, что под ним отсутствует подпись ав­тора, имя которого, по мнению одних — Хуан де Мена, а по словам других — Родриго Кота. Но кем бы он ни был, он достоин вечной памяти за искусную выдумку, за обилие мудрых мыслей, вкрапленных в книгу под видом прибауток. То был великий философ! И если он утаил свое имя из страха перед хулителями и злоязычниками, кото­рые бранят чужое, не создав ничего своего, я прошу не винить меня за то, что и я также не поставил своего имени под убогим окончанием, добавленным мною.

К тому же книга эта, при всем ее остроумии, чужда моим занятиям, ибо я изучаю право; те, кому это станет известно, скажут, пожалуй, что писал я ее не на досуге от главных моих трудов, которые, по правде говоря, я ставлю гораздо выше, а увлекся этим новым делом, забросив уче­ние. Пусть их догадки и неверны, я заслужил это своей дерзостью. Они подумают также, что я потратил на окон­чание этой книги не две недели вакаций, когда товарищи мои разъехались по родным краям, а гораздо больше вре­мени и с меньшим удовольствием. В свое оправдание я предлагаю вам и всем, кто будет читать это произведение, следующие стихи. А дабы вы знали, где вступает моя неуклюжая речь, решил я все сочиненное первым автором соединить в одно действие или сцену до того места, где говорится «Братцы мои...» и т. д.

 

Автор извиняется в своих заблуждениях, сам себе возражает и приводит сравнения

Безмолвие сокрыть всегда готово Аляповатость мысли, грубость фраз,

Кто ж говорлив — все выложит тотчас,

А речь глупа, сужденья бестолковы.

Летящий так впервые вдаль от крова»

А прежде домовитый муравей,

Вверяясь крыльям — гибели своей, —

Растерян: все неведомо и ново.

Он продолжает

Фантазией влеком он, пьян простором,

Его же хищник-птица стережет;

Раскроет клюв, и станет тот полет

На новых крыльях — смертным приговором.

А я, ничьим не веря уговорам,

Несусь, как будто крылья у пера,

Да, слабым, им, рожденным лишь вчера.

Одно дано: покрыть меня позором.

Он продолжает

Добыть себе надеялся я славу,

Его ж манил простор небес, но зло

Равно в пути обоих стерегло:

Он съеден; мне ж начнет чинить расправу

Хор недругов: молчи по их уставу.

Ан нет, хоть злитесь, не могу молчать,

Спешу вперед я, что ни шаг, опять

Забыв очередную переправу.

Он продолжает

А чтоб изведать, что ж меня манило,

Какой причиной был я побежден,

Охотница Диана ль, Аполлон

Направили вперед мои ветрила,

Читайте до конца вы: в нем вся сила,

Иль «содержанье» пробегите, там,

Любовники, рассказываю вам,

Какое зло любовь в себе сокрыла.

С равнение

Обманывая слабого больного,

Микстуру подслащают, и тогда

Ее глотает бедный без труда.

Да, слабым, им, рожденным лишь вчера,

И также пусть мое обманет слово:

Юн, сладострастен, весел мой рассказ,

Он, привлекая с самых первых фраз,

Концом — влюбленных обличит сурово.

Автор возвращается к своей теме

Алкал я правды. Вопреки сомненьям,

Логично завершил я этот труд.

Из золота чеканенный сосуд

Стремился скрыть фальшивым золоченьем.

Травою сорной и лихим кореньем

Обсеменил я розовый цветник.

И пусть невежда сдержит свой язык,

Мудрец же все поймет со снисхожденьем.

Он продолжает, объясняя, почему решил докончить этот труд

Есть три причины, почему вот эти

Листы концом снабдить решился я,

Их в Саламанке невзначай найдя:

Был я тогда без дела на примете,

Еще хотел умом блеснуть на свете,

Ехидство слуг хотел я, в-третьих, вскрыть —

Авось рассказ мой сможет умудрить

Ряды юнцов, к любви попавших в сети.

Открылось мне, что рукопись скрывала

Две тысячи суждений и острот.

Она — мудра, но вместе без длиннот —

Мишурным блеском суть маскировала.

Поистине, не столько труд Дедала

Разителен, сколь этот краткий труд.

О, если б сам Хуан де Мена тут

Искусным слогом довершил начало!

Столь дивной книги не было доныне,

Хоть выбирайте вы язык любой,

От языка Испании родной

До греческого вплоть и до латыни.

Искусно льются строки в «Селестине»,

Лавровый автору плетя венец,

И пусть ему пожалует творец

Загробное блаженство по кончине.

Автор уговаривает влюбленных служить богу и оставить дурные наклонности и пороки любви

Да внемлет всяк влюбленный этим строкам:

Есть в чтенье их оружье против зла.

Радивость в храме также б помогла

Единоборству доблести с пороком.

Всем любящим да будет то уроком —

Не подражать преступникам младым.

Их ожидает, как мы ни скорбим,

Могила, уготованная роком.

Конец

О девы, старцы, юноши и вдовы,

Не забывайте повести моей,

То — зеркало губительных страстей,

А вас зову я прочь с пути такого.

Лишь в правде—жизнь; слепцы, прозрите снова, Внедряйте в нравы чистоты закон,

А пуще бойтесь, как бы Купидон Не ранил вас из лука золотого.

 

Пролог

Все сущее творится в распрях или битвах, как сказал великий мудрец Гераклит: «Omnia secun­dum litem fiunt». Изречение, на мой взгляд, до­стойное того, чтобы память сохранила его на­веки. И если всякое слово мудрого человека чем-нибудь чревато, то уж эти слова так напол­нены смыслом, так набухли, что, кажется, вот-вот лопнут и брызнут во все стороны буйными ветвями и листь­ями, а для людей понятливых с избытком хватит даже са­мой маленькой почки. Но мой ничтожный разум способен лишь глодать сухую кору изречений мудрецов, достойных хвалы за светлый ум, и я воспользуюсь тем немногим, что мне доступно, дабы этот краткий пролог достиг своей цели.

Я нашел, что приведенное мною изречение подтвер­ждено великим оратором и увенчанным лаврами поэтом Франческо Петраркой, который сказал: «Sine lite atque offensione nihil genuit natura parens». — «Без спора и столкно­вений не создает ничего природа, матерь всего сущего». И далее: «Sic est enim et sic propemodum universa testantur: rapido stellae obviant firmamento; contraria invicem elementa confligunt; terrae tremunt, maria fluctuant, аёг quatitur, erepant flammae, bellum immortale venti gerunt, tempora tempori- bus concertant, secum singula, nobiscum omnia». Что означает: «Так оно в действительности и обстоит, и все о том сви­детельствует: звезды сталкиваются на стремительно дви­жущемся небосклоне, враждебные стихии вступают в сра­жение, суша колеблется, моря волнуются, воздух сотря­сается, пламя гудит, ветры ведут меж собою непрестанные войны, времена года спорят и борются друг с другом, и все вместе — против нас».

Лето мучит нас чрезмерным жаром, зима — холодом и суровостью; и если все, что мы зовем круговоротом времен года, все, что дает нам питание и жизнь, приходит вдруг в необычное неистовство, это и есть не что иное, как война против нас. Сколь она страшна, тому свидетельство вели­кие землетрясения и бури, кораблекрушения и пожары, как небесные, так и земные, ярость наводнений, рев грома, ужасающая стремительность молний, движение облаков, о вольном беге коих, жаждая узнать тайную его причину, спорят меж собой философы в своих школах, как волны в море.

Среди животных также царит вечная вражда: рыбы, звери, птицы, змеи — все преследуют друг друга: лев волка, волк козу, собака зайца; и когда бы это не похо­дило на известную побасенку, я не скоро закончил бы мой перечень. Слон — такое могучее, сильное животное — пу­гается и убегает при виде жалкого мышонка, едва заслы­шит, как тот скребется. Василиск, по воле природы самая ядовитая и опасная из змей, нагоняет свистом страх на сородичей, рассеивает и обращает их в бегство своим по­явлением, а одним своим взглядом поражает их насмерть. Злобная гадюка во время зачатия от великой нежности сжимает в пасти голову самца с такой силой, что убивает его; а когда она плодится, первое чадо разрывает лоно ма­тери, прокладывая путь остальным. Она гибнет, и дете­ныш как бы мстит за смерть отца. Где найти распрю, борьбу или битву страшнее этой, когда живое существо носит в чреве своем того, кто его пожрет?

Не меньше естественных раздоров должно быть и среди рыб; ведь известно, что море столь же богато рыбой всех видов, как воздух и земля — зверем и птицей, а то и бо­гаче. Аристотель и Плиний рассказывают чудеса о ма­ленькой рыбке по названию Echeneis и об ее воинственном нраве. Приблизившись, например, к суденышку или даже к большому кораблю, она останавливает его, не давая дви­нуться с места, как быстро ни мчат его волны, о чем упо­минает и Лукан, говоря:

Non puppim retinens, Euro tendente rudentes,

In mediis Echeneis aquis.

(«Есть там также рыба, зовущаяся Эхенеис, что преграж­дает путь кораблю в море, когда ветер Эвр натянет ка­наты».) О распря в природе, достойная изумления: ма­ленькая рыбка оказывается сильнее, чем большое судно и вся мощь ветров!

Если же мы заговорим о птицах и их постоянных ссо­рах, то еще раз убедимся, что все живое пребывает в веч­ной борьбе. Большинство птиц — хищники, как, например, соколы, орлы и ястребы, вплоть до дерзких коршунов, которые похищают из-под материнского крыла цып­лят, выкормленных в наших усадьбах. Говорят, что на во­стоке, в Индийском море, водится птица небывалой вели­чины, по имени Рок, которая в клюве уносит под облака не одного и не десять человек, а целый корабль со всеми сна­стями и людьми, и потом ударом крыла низвергает злопо­лучных мореплавателей с этой высоты, и они гибнут же­стокой смертью.

Что же тогда сказать о людях, коим подвластно все вышеописанное? Кто объяснит их войны, вражду, зависть, стремления, перемещения, недовольство? Их страсть ме­нять наряды, разрушать и обновлять здания, их разно­образнейшие и противоречивые поступки, свойственные нашему слабому роду человеческому?

И так как весь этот раздор существует с древнейших времен, меня ничуть не удивляет, что и данное произведе­ние явилось предметом споров и борьбы, вызывая разно­речия среди читателей, ибо каждый высказывался о нем сообразно своему вкусу. Одни находили его слишком мно­гословным, другие — слишком кратким, одни — приятным, другие — неясным; таким образом, одному богу удалось бы перекроить его по мерке столь различных требований. Тем паче, что книга эта, подобно всему сущему в нашем мире, подчинена все тому же закону: «Сама жизнь человеческая, если приглядеться к ней, с детских лет и до седых волос есть не что иное, как сражение».

Дети воюют с игрушками, отроки — с науками, юно­ши — с наслаждениями, старики — с тысячью различных недугов, а эти страницы — с людьми всех возрастов. Первые их перепачкают и разорвут, вторые еще не сумеют прочесть их как следует, третьи, веселые юноши, затеют с ними спор. Одни порицают замысел, говоря, что в нем нет никаких достоинств и что это пустая басня, не вникают в сущность самого повествования, не наслаждаются частно­стями и смотрят на книгу, как на вздорную сказку; дру­гие выдергивают прибаутки и поговорки и уделяют им все свое внимание, пренебрегая тем, что более важно и по­лезно. Но тот, кто стремится к подлинному наслаждению, отбросит занимательность повествования и выделит его суть; он воспользуется выводами, посмеется остротам, а изречения и мысли философов сохранит в памяти, и они пригодятся ему для собственных его поступков и намере­ний. Итак, можно ли отрицать противоречивость произве­дения, если десяток человек, собравшихся послушать эту комедию, толкуют ее столь различно? Даже издатели при­ложили к нему руку, предпослав каждому действию заго­ловок или краткое содержание, без чего вполне можно было бы обойтись, если следовать древним авторам. Иные спорили о названии, находя, что не комедией должно на­зываться произведение с печальным концом, а, наоборот, трагедией. Первый автор пожелал озаглавить книгу, ис­ходя из веселого начала, и дал ей имя комедии; я же при­нял во внимание обе крайности и разрешил спор, назвав ее трагикомедией. И, слыша все эти противоречивые мне­ния и суждения, я задумался над тем — куда клонит большинство, и обнаружил, что все хотят одного — про­должения рассказа об утехах влюбленных; все настойчиво меня к этому понуждали, — посему я согласился, хотя и против воли, и вторично взялся за перо для труда столь необычного и чуждого моим способностям, урывая время от моих основных занятий, а также тратя и часы досуга, хоть и сознавал, что новые добавления неминуемо найдут себе и новых хулителей.

 

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ ТРАГИКОМЕДИИ

Калисто отличался знатностью рода, ясным умом, приветливым нравом, отменным воспитанием, многими совершенствами, средним достатком. Был он охвачен лю­бовью к Мелибее, девушке юной и велико­душной, высокого и благороднейшего происхождения, весьма богатой, единственной на­следнице своего отца Плеберио и любимице своей матери Алисы. Страдания Калисто одержали верх над целомудрием Мелибеи благодаря вмешательству Селестины, дурной и хитрой женщины, и двух об­манутых ею слуг Калисто, изменивших ему, когда их честность попалась на приманку алчности и наслаж­дений; все это привело любовников и тех, кто им содействовал, к горестному и роковому концу. А дабы положить всему этому начало, враждебная судьба нашла подходящее место, где и появилась перед Калисто столь желанная ему Мелибея.

 

Действие первое

Содержание первого действия трагикомедии

Калисто, войдя в сад в погоне за своим кречетом, встре­тил там Мелибею — предмет его любви — и начал с нею беседу. Сурово отвергнутый, он вернулся к себе домой в глубоком отчаянии. Он посоветовался со слу­гой своим Семпронио, и тот после долгих с ним раз­говоров посоветовал обратиться к некоей старухе по имени Селестина, в доме которой жила любовница упомянутого слуги, Элисия; когда Семпронио явился к Селестине по делу сво­его хозяина, Элисия спрятала находившегося у нее другого любов­ника — Крито. Пока Семпронио договаривается с Селестиной, Калисто беседует с другим своим слугой, по имени Пармено. Эта беседа длится до прихода Селестины и Семпронио к Калисто. Пармено был некогда знаком Селестине; она вспоминает о делах и до­стоинствах его матери, уговаривая его хорошо относиться к Семпро­нио и жить с ним в согласии.

Пармено, Калисто, Мелибея, Семпронио, Селестина, Элисия, Крито.

К а л и с т о. Здесь, Мелибея, открылось мне величие бога.

М е л и б е я. Почему, Калисто?

К а л и с т о. Потому что он позволил природе наделить тебя совершенной красотой, а мне, недостойному, даровал счастье увидеть тебя в столь подходящем месте, где я могу открыть тебе мое тайное страдание. Без сомнения, милость его безмерно превосходит все мое служение ему, все по­жертвования, молитвы и добрые дела, кои совершал я в угоду небу, дабы проникнуть сюда. Кому в сем мире дано увидеть человека, вознесенного живым на небо, как это сталось со мной? Поистине, блаженные святые, упиваясь лицезрением божества, не наслаждаются более, чем я сей­час, созерцая тебя. Но увы! Есть между нами различие — ибо они безмятежно ликуют, не ведая страха потерять свое счастье, а я — смесь духа и плоти — радуюсь и вместе с тем страшусь суровых терзаний, которые принесет мне разлука с тобой.

М е л и б е я. И это для тебя, Калисто, такое счастье?

К а л и с т о. Такое, что если бы господь дал мне в раю место превыше всех святых, я не испытал бы подобного восторга.

М е л и б е я. Еще большую награду получишь ты от меня, если и впредь будешь так настойчив.

К а л и с т о. О счастливый мой слух, ты недостоин слов, которым внимаешь.

М е л и б е я. Скорее несчастный от того, что ты сейчас услышишь, ибо расплата будет лютой в меру твоей безум­ной дерзости. Твой нрав породил твои намерения, Кали­сто, но они бессильны перед моей добродетелью. Прочь! Прочь отсюда, распутник! Мне нестерпима мысль, что человеческим сердцем овладело желание разделить со мною свою бесчестную страсть!

К а л и с т о. Ухожу, как тот, кого враждебная судьба упорно преследует с жестокой ненавистью.

К а л и с т о. Семпронио, Семпронио, Семпронио! Где он, проклятый?

С е м п р о н и о. Я здесь, сеньор, чищу лошадей.

К а л и с т о. Отчего же ты идешь из комнаты?

С е м п р о н и о. Да тут кречет слетел с жерди, вот я и пришел посадить его на место.

К а л и с т о. Чтоб тебя черт побрал! Чтоб тебе погиб­нуть от злой беды или испытать вечную и нестерпимую муку, неизмеримо худшую, чем жестокая и неотвратимая смерть, которой я ожидаю! Ступай, ступай, злодей! Отвори комнату и приготовь постель.

С е м п р о н и о. Сеньор, мигом!

К а л и с т о. Закрой окно; пусть мрак сопутствует скор­бящему и слепота — несчастному. Мои печальные мысли недостойны света. О смерть, сколь блаженна ты, когда по­сещаешь жаждущих тебя страдальцев! О врачи Гиппократ и Гален, если бы вы явились теперь, распознали бы вы мой недуг? О небесное милосердие, снизойди в сердце до­чери Плеберио, дабы не прогнала она погибший дух мой, лишив его надежды на спасение, вослед несчастному Пи­раму и злополучной Фисбе.

С е м п р о н и о. А что случилось?

К а л и с т о. Уйди отсюда! Не смей говорить со мной, не то погибнешь от моей руки раньше, чем придет моя лю­тая смерть.

С е м п р о н и о. Уйду, раз тебе угодно мучиться в оди­ночестве.

К а л и с т о. Иди ты к черту!

С е м п р о н и о. Вряд ли я застану его, ведь он теперь с тобой. Вот беда! Вот нежданная напасть! Какое злоклю­чение так быстро лишило этого человека веселого нрава и, что еще хуже, рассудка? Оставить его одного или войти? Если я его оставлю, он убьет себя. Если войду — он убьет меня. Пусть себе остается — не моя забота. Пусть умирает тот, кому жизнь постыла, но не тот, кому она мила. Если бы даже я дорожил жизнью только затем, чтобы видеть мою Элисию, мне и то надо бы остерегаться опасностей. Но ведь если он покончит с собою, я окажусь единственным свидетелем, и мне придется за него отве­чать. Пожалуй, войду. Да, но если я и войду, он все равно не выслушает ни утешений, ни советов. Нежелание выздо­роветь — верный предвестник смерти. Притом дам-ка я ему немного поутихнуть да созреть: опасно, говорят, вскрывать или выдавливать незрелые нарывы, они тогда еще хуже воспаляются. Подожду еще. Пусть плачет тот, кто горюет. Слезы да вздохи смягчают страдающее сердце. К тому же, если он увидит меня, он еще пуще разъярится. Солнечный луч горит всего ярче там, где отражается. Взгляд, блуждая без цели, быстро устает, а когда цель близка, становится острее. А потому я лучше выжду. Если он покончит с со­бою, пускай умирает. Может, мне под шумок кое-что и Достанется и я поправлю свои дела. Все же это дурно — ждать прибыли от чужой смерти. Как знать, не смущает ли меня дьявол? А вдруг, коли он умрет, казнят и меня и потянется за ведром веревочка? С другой стороны, как го­ворят мудрецы, горевать легче, если есть с кем поделиться, а скрытая рана всего опаснее. Уж лучше войти и все стер­петь, раз я не смею решиться ни на то, ни на другое. Можно, конечно, выздороветь без врачебного искусства и лекарства, а все же лечение не помешает.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Подай мне лютню.

С е м п р о н и о. Вот она, сеньор.

К а л и с т о. Есть ли в мире боль сильней Страстной горести моей?

С е м п р о н и о. Эта лютня расстроена.

К а л и с т о. Как настроит ее тот, кто сам расстроен? Как может почувствовать гармонию тот, кто в разладе с самим собой? Тот, в ком воля не подчинена рассудку? Чью грудь терзает мир, война, перемирие, любовь, вражда, обиды, грех, подозрения, все по одной и той же причине? Но сыграй и спой мне самую грустную песню, какую только знаешь.

С е м п р о н и о. Так Нерон с высот Тарпейских Наблюдал пыланье Рима;

Воплям старцев, детским стонам Он внимал невозмутимо.

К а л и с т о. Пламя, что пылает в моей груди, еще яростней и еще меньше жалости в той, о ком я говорю.

С е м п р о н и о. Я не ошибся — хозяин мой спятил.

К а л и с т о. Что ты там бормочешь, Семпронио?

С е м п р о н и о. Ничего.

Кал и сто. Скажи, не бойся.

С е м п р о н и о. Разве можно, говорю, сравнить огонь, терзающий одного человека, с пламенем, что спалило це­лый город и столько народу?

К а л и с т о. Я тебе объясню. Пламя, что горит в тече­ние восьмидесяти лет, сильнее, чем то, что горит всего лишь один день; и пламя, губящее душу, сильнее, чем огонь, пожирающий десять тысяч тел. Мнимое и су­щее, человек и его портрет, тень и действительность отли­чаются друг от друга точно так же, как огонь, о котором ты говоришь, от того, что пылает во мне. Право, если та­ков огонь чистилища, пусть лучше душа моя останется среди подлых грешников и не приобщится к блаженству праведников, пройдя через такое пламя.

С е м п р о н и о. Ну, что я говорил! Дело зайдет, пожалуй, еще дальше: мало того, что он помешан, он еще и еретик.

К а л и с т о. Разве я тебе не велел говорить вслух? Что ты сказал.

С е м п р о н и о. Говорю, что бог этого не допустит; ведь твои слова смахивают на ересь.

К а л и с т о. Почему?

С е м п р о н и о. Потому, что они противоречат христи­анской вере.

Кал исто. Что мне за дело?

С е м п р о н и о. Ты разве не христианин?

К а л и с т о. Я? Я мелибеянин — Мелибее я покло­няюсь, в Мелибею верую, Мелибею боготворю.

С е м п р о н и о. Говори себе на здоровье. Ну и длин­ная же эта Мелибея! Ей не поместиться в сердце моего хозяина, вот она и брызжет у него изо рта. Теперь мне ясно, на какую ты ногу захромал. Я тебя излечу.

К а л и с т о. Ты сулишь невозможное.

С е м п р о н и о. Напротив, все это очень просто. Ведь начало лечения в том, чтобы распознать болезнь.

К а л и с т о. Как ты согласуешь то, в чем нет ни по­рядка, ни согласия?

С е м п р о н и о. Ха-ха-ха! Так вот что за огонь сжи­гает Калисто! Вот о чем он сетует! Как будто любовь ме­чет стрелы лишь в него одного! О всевышний господь, непостижимы твои тайны! Отчего ты велишь любви под­стегивать влюбленного и держать его в непрестанной тревоге? А цель любви ты изобразил ему как некое чудо. Вот влюбленному и кажется, что он всегда отстает: все они мчатся, все рвутся вперед, пронзенные стрелами и изра­ненные копьями, словно легконогие быки, и без удержу скачут через преграды. Ты повелел мужчине ради жен­щины бросить отца и мать. Но не только от них отрекается влюбленный, а от тебя самого и от твоих законов, как этот Калисто. И меня это вовсе не удивляет. Ведь мудрецы, святые и пророки забывали тебя ради женщины.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Не оставляй меня.

С е м п р о н и о. Вот это уже другая песня!

К а л и с т о. Что ты думаешь о моем недуге?

С е м п р о н и о. Что ты любишь Мелибею.

К а л и с т о. И больше ничего?

С е м п р о н и о. Это тяжелый недуг, потому что твоя страсть прикована к одному предмету.

К а л и с т о. Что ты смыслишь в стойкости!

С е м п р о н и о. Упорство в дурном еще не означает постоянство. В моих краях это называют тупостью или упрямством. А вы, философы Купидона, именуйте это как хотите.

К а л и с т о. Тому, кто учит другого, не пристало лгать; ты-то сам превозносишь свою подругу Элисию.

С е м п р о н и о. Следуй моим добрым советам, а не моим плохим делам.

К а л и с т о. Что же ты мне ставишь в упрек?

С е м п р о н и о. Что достоинство мужчины ты подчи­няешь несовершенству слабой женщины.

К а л и с т о. Женщины? О, невежа! Божества, боже­ства!

С е м п р о н и о. Ты в это веришь? Или шутишь?

К а л и с т о. Я шучу? Божеством я ее считаю, как в бо­жество в нее верую и не признаю другого владыки в небе, хотя она и живет среди нас.

С е м п р о н и о. Ха-ха-ха! Видали богохульника? Ну и ослепление!

К а л и с т о. Отчего ты смеешься?

С е м п р о н и о. Вот уж не думал, что можно дойти до такого греха, похуже чем в Содоме!

К а л и с т о. Как так?

С е м п р о н и о. Ведь жители Содома хотели согрешить с ангелами, не узнав их, а ты — с божеством, которое сам признал!

К а л и с т о. Будь ты проклят! Ты меня рассмешил, — вот уж не ожидал!

С е м п р о н и о. Неужто ты всю жизнь собирался пла­кать?

К а л и с т о. Да.

С е м п р о н и о. Почему?

К а л и с т о. Потому, что моя любовь безнадежна, ибо я недостоин Мелибеи.

С е м п р о н и о. О, малодушный! О, сын шлюхи! А Нем­врод, а Александр Великий — они-то сочли себя достой­ными владеть не только всем миром, но и небом!

К а л и с т о. Я не расслышал твоих слов. Повтори-ка еще разок.

С е м п р о н и о. Я сказал, что ты, в ком больше отваги, чем у Немврода или Александра, не в силах добиться женщины; а ведь многие женщины, и даже высокого рода, не погнушались близостью презренных конюхов, а иные — грубых животных. Разве ты не читал про Пасифаю и быка, про Минерву и пса?

К а л и с т о. Не верю, это все басни.

С е м п р о н и о. А про твою бабушку и обезьяну — это тоже басня? Тому свидетель нож твоего деда.

К а л и с т о. Будь проклят этот болван! Что за чушь он несет!

С е м п р о н и о. Задело за живое? Почитай-ка истори­ков, изучи философов, загляни в поэтов. Все книги твер­дят о подлых и скверных женщинах и о тех, кто пострадал, превознося их, как ты. Прислушайся к словам Соломона: женщины и вино толкают мужчин на отступничество. По­советуйся с Сенекой, и ты увидишь, кем он их считает. Спроси у Аристотеля, загляни в Бернарда. Язычники, иудеи, христиане и мавры — все на этом сошлись. Но не вздумай взять за правило все, что я говорил и скажу. Было и есть среди женщин много святых, добродетельных и знаменитых, — их лучезарного венца не коснется хула. Но что до остальных, кто перечислит их обманы, проделки, плутни, их непостоянство, слезы, изменчивость, нахаль­ство? Ведь все, что ни взбредет им в голову, они проде­лывают тут же, не раздумывая. Их притворство, их язычок, их увертки, забывчивость, равнодушие, неблагодарность, непостоянство, их уверения и отречения, их изворотли­вость, спесь, чванство, малодушие, вздорность, вы­сокомерие, заносчивость, безволие, хвастовство, похоть, распутство, неряшество, трусость, наглость, их колдовские чары и обольщения, издевки, словоблудие, бесстыдство, сводничество? Погляди, что за умишко таится под этими величественными и изящными чепцами! А какая сущность под этими пышными воротниками, этой роскошью, этими длинными и чопорными платьями? Какое несовершенство, какие стоки грязи под размалеванными храмами! О них сказано: орудие дьявола, начало греха, погибель райского блаженства! Не знаешь ты разве молитвы в праздник свя­того Хуана, где говорится: женщины и вино склоняют мужчину к вероотступничеству? И еще: се женщина, се древнее коварство, лишившее Адама райских утех; она род человеческий низринула в ад; ее презрел Илья-пророк и прочее.

К а л и с т о. Скажи-ка, все эти люди, о которых ты го­воришь — Адам, Соломон, Давид, Аристотель, Верги­лий, — они-то ведь подпали под власть женщины! Разве я лучше, чем они?

С е м п р о н и о. Я бы хотел, чтобы ты подражал тем, кто победил женщин, а не тем, кто был ими побежден. Беги их обманов. Знаешь, что вытворяют женщины? И не придумаешь! И все без поводов, без причин, без оснований. Вздумают предложить себя — непременно начнут с суро­вости. Заманят потихоньку, а потом осмеют на людях, пригласят, отвергнут, зазовут, прогонят; клянутся в любви, пылают ненавистью, то кипятятся, то успокаиваются: они хотят, чтобы все угадывали их желания. Вот чума-то! Вот бедствие! Вот наказание, возиться с ними после недолгих радостей!

К а л и с т о. Видишь ли, чем больше ты говоришь, чем больше выдвигаешь препятствий, тем больше я ее желаю. Сам не знаю, что со мной творится.

С е м п р о н и о. Эта мудрость, видно, недоступна юн­цам, — они не могут подчиниться рассудку и не умеют управлять собою. Не будет толку, когда учителем желает стать тот, кто никогда не был учеником.

К а л и с т о. А ты откуда все это знаешь? Кто тебя всему научил?

С е м п р о н и о. Кто? Да все они же. Едва они тебе откроются, как тут же потеряют стыд и выложат все, что я сказал, и еще больше. Поэтому поступай, как велит честь, и помни, что ты лучше, чем сам думаешь. Право, из двух крайностей худшая — ставить себя ниже, чем заслу­живаешь, а не заноситься выше, чем следует.

К а л и с т о. Да кто я, чтоб так вести себя?

С е м п р о н и о. Кто? Прежде всего ты мужчина и обла­даешь ясным умом. К тому же природа наделила тебя луч­шими своими дарами, а именно: красотой, изяществом, ве­личавой осанкой, силой, ловкостью. Да и фортуна тебя тоже не обидела, отчего врожденные достоинства твои только выигрывают, а ведь без благ фортуны никому в жизни не выпадет удачи. Ты родился под счастливой звез­дой, все тебя любят.

К а л и с т о. Но не М е л и б е я. К тому же ее достоинства безмерно превосходят мои. Погляди на знатность и древ­ность ее рода, на огромное богатство ее семьи, на ее не­сравненный ум, лучезарные добродетели, величавость и несказанную прелесть, на ее совершенную красоту, о ко­торой, прошу тебя, позволь мне поговорить, чтобы хоть в этом найти утешение. Я опишу тебе только то, что доступно глазу; ведь если бы я мог говорить о сокровенном, не пришлось бы нам тут препираться.

С е м п р о н и о. Сколько чепухи и вздора понесет те­перь пропащий мой хозяин!

К а л и с т о. Что такое?

С е м п р о н и о. Расскажи, говорю я, мне это доставит большое удовольствие. Чтоб тебе так сладко было на том свете, как мне приятно слушать твою проповедь!

К а л и с т о. Что?

С е м п р о н и о. Я бы хотел, чтобы мне так же сладко было на том свете, как теперь приятно тебя слушать.

К а л и с т о. Тебе в угоду я постараюсь описать ее как можно точнее.

С е м п р о н и о. Вот не было печали! Сам на себя беду накликал! Придется уж перенести эту напасть.

К ал исто. Начну с волос. Видал ли ты тончайшие золотые нити аравийской пряжи? Ее волосы еще нежнее и не менее блестящи. Они так длинны, что спускаются до пят; а когда расчесаны и перевязаны, как обычно, тонким шнурком, человек от восхищения обращается в камень.

С е м п р о н и о. Скорее в осла.

К а л и с т о. Что ты сказал?

С е м п р о н и о. Не похоже, говорю, на хвост осла.

К а л и с т о. Ну что за болван! Что за сравнения!

С е м п р о н и о. А ты-то умный?

К а л и с т о. Лучистые зеленые глаза; густые ресницы; тонкие изогнутые брови; маленький нос; изящно очерчен­ный рот; мелкие белые зубы; пунцовые свежие губки; лицо скорее удлиненное, нежели круглое; высокая грудь,— да кто тебе сможет описать округлость ее маленьких гру­дей? Кто не затрепещет, взглянув на них? Ровный и неж­ный цвет лица; кожа, пред которой тускнеет снег; и все краски смешаны так искусно, будто она сама их подби­рала.

С е м п р о н и о. Вот затвердил одно, дурень!

К а л и с т о. Руки ее невелики и очень нежны, с тон­кими пальцами, овальные ногти — рубины среди жемчуга. А все, чего мне не дано видеть, наверно, неизмеримо прекрасней, нежели у той из трех богинь, которой Парис присудил первенство.

С е м п р о н и о. Все сказал?

К а л и с т о. Так кратко, как мог.

С е м п р о н и о. Если даже это и правда, ты лучше, чем она! Ты мужчина.

К а л и с т о. Почему я лучше?

С е м п р о н и о. Потому что женщина несовершенна; вот она и хочет и жаждет тебя или другого, даже менее до­стойного, чем ты. Разве ты не читал, что сказано у фило­софа: как материи нужна форма, так женщине нужен мужчина.

К а л и с т о. О, горе! Доживу ли я до того, что буду нужен Мелибее!

С е м п р о н и о. Возможно. Хотя, как знать, твоя те­перешняя любовь может смениться ненавистью, когда ты добьешься Мелибеи и посмотришь на нее другими гла­зами, свободными от наваждения.

К а л и с т о. Какими глазами?

С е м п р о н и о. Ясными.

К а л и с т о. А какими же я сейчас на нее смотрю?

С е м п р о н и о. Пристрастными. Немногое тебе пред­ставляется многим, а малое — большим. И чтобы ты не от­чаивался, я берусь помочь тебе.

К а л и с т о. О, ниспошли тебе господь все, чего поже­лаешь! Как сладко мне слушать такие слова, хотя вряд ли это в твоей власти.

С е м п р о н и о. Ручаюсь, все сделаю.

К а л и с т о. Благослови тебя бог! Возьми себе, Сем­пронио, парчовый камзол, в котором я ходил вчера.

С е м п р о н и о. Награди тебя господь за это и за мно­гое другое, что ты мне еще подаришь. Видно, достанется мне прибыль от хозяйской забавы. Право, если он будет меня так подхлестывать, я притащу ему Мелибею пряме­хонько в постель. Какой я добряк! А все подарок хозяина: не подмажешь — не поедешь!

К а л и с т о. Теперь не медли.

С е м п р о н и о. Не медли сам: у ленивого хозяина и слуга нерасторопный.

К а л и с т о. Как ты думаешь свершить это доброе дело?

С е м п р о н и о. А вот как: живет тут неподалеку одна бородатая старуха по имени Селестина; это хитрая кол­дунья, понаторевшая во всех гнусностях, какие только есть на свете. Пожалуй, в этом городе больше пяти тысяч дев­ственниц прошло через ее руки. Она, если захочет, введет в соблазн и развратит даже неприступные скалы.

К а л и с т о. Могу ли я поговорить с ней?

С е м п р о н и о. Я ее сюда приведу. Постарайся быть приветливым и щедрым. Я сейчас за ней схожу, а ты тем временем подготовься, чтобы рассказ о твоем страданье был так же хорош, как лекарство, которое она тебе даст.

К а л и с т о. И ты еще медлишь?

С е м п р о н и о. Иду. Оставайся с богом!

К а л и с т о. Да сопутствует он тебе! О всемогущий господь! Ты указываешь путь заблудшим, ты привел звез­дой своей царей Востока в Вифлеем и отвел их обратно на родину! Смиренно молю тебя, помоги Семпронио, дабы обратил он мое горе и печаль в наслаждение и я, недостой­ный, достиг заветной цели.

С е л е с т и н а. Плату! Плату за добрую весть! Элисия! Семпронио, Семпронио!

Э л и с и я. Ш-ш!

С е л е с т и н а. Почему?

Э л и с и я. Здесь К р и т о.

С е л е с т и н а. Спрячь его в чулан. Живо! Скажи, что пришел твой двоюродный брат, мой родственник.

Э л и с и я. Крито, спрячься сюда! Мой брат идет, я пропала!

К р и т о. Ладно, не тревожься.

С е м п р о н и о. Добрая матушка, как я рад! Слава создателю, я тебя вижу!

С е л е с т и н а. Сынок ты мой! Король ты мой! Как я беспокоилась о тебе, слов нет! Давай обнимемся еще ра­зок. И ты мог три дня прожить без нас? Элисия, Элисия! Погляди-ка на него!

Э л и с и я. О ком ты, матушка?

С е л е с т и н а. О С е м п р о н и о.

Э л и с и я. Ах, горе мое! Сердце у меня так и прыгает! Что с ним стряслось?

С е л е с т и н а. Да он тут, смотри! Вот он! Я уж его обниму, коли ты не хочешь!

Э л и с и я. Ах ты изменник, будь ты проклят! Чума тебе в глотку! Чтоб тебе умереть от вражеской руки! Чтоб тебя к смертной казни присудили за твое злодейство! Чтоб тебе!

С е м п р о н и о. Хи-хи-хи! Что с тобою, моя Элисия? Чего ты сердишься?

Э л и с и я. Три дня мы не виделись! Чтоб тебе царства божия никогда не увидеть! Чтоб тебя господь никогда не утешил и не посетил! А я-то, горемычная, только на тебя и надеялась, только с тобой и думала найти счастье!

С е м п р о н и о. Молчи, госпожа моя! Ты полагаешь, расстояние может уничтожить истинную любовь, пламя моего сердца? Где бы я ни был, ты всюду со мной. Не горюй, да и меня больше не изводи; довольно я натер­пелся. Э, скажи-ка, чьи это шаги там наверху?

Э л и с и я. Чьи? Моего любовника.

С е м п р о н и о. Охотно верю.

Э л и с и я. Ей-богу, правда! Подымись и увидишь.

С е м п р о н и о. Иду.

С е л е с т и н а. Поди сюда! Оставь эту дуру, она от по­хоти и от тоски по тебе совсем голову потеряла. Наболтает еще тысячу глупостей. Иди-ка сюда, потолкуем. Зачем по­пусту время тратить?

С е м п р о н и о. Но кто же там наверху?

С е л е с т и н а. Тебе надо знать?

С е м п р о н и о. Надо.

С е л е с т и н а. Девчонка, которую мне препоручил один монах.

С е м п р о н и о. Какой монах?

С е л е с т и н а. Не приставай!

С е м п р о н и о. Черт побери, матушка, какой монах?

С е л е с т и н а. Вот заупрямился! Толстяк настоятель.

С е м п р о н и о. О, несчастная, какая тяжелая поклажа ее ожидает!

С е л е с т и н а. Все мы подобную ношу терпим. А ты видел, чтобы кому-нибудь из нас живот подпругой на­терло?

С е м п р о н и о. Натереть-то, может, и не натирает, а уж синяки-то остаются!

С е л е с т и н а. Ах ты озорник!

С е м п р о н и о. Пусти, если я озорник, покажи мне эту девчонку!

Э л и с и я. Ах негодяй! Видеть ее захотел! Лопни твои глаза! Тебе и одну и другую подавай! Ступай взгляни на нее, а меня оставь навсегда.

С е м п р о н и о. Замолчи ты, ради бога! Не злись, нс нужна мне ни она, ни любая другая женщина на свете. Вот только поговорю с матушкой, и прощай!

Э л и с и я. Иди, иди! Убирайся, неблагодарный! Теперь опять небось пропадешь на три года!

С е м п р о н и о. Матушка, доверься мне, я не шучу. Возьми плащ и пойдем, дорогой все расскажу, не то мы оба прогадаем, если здесь задержимся.

С е л е с т и н а. Идем. Элисия, прощай! Запри дверь. Счастливо оставаться.

С е м п р о н и о. Ну, матушка! Забудь сейчас обо всех своих делах, слушай меня внимательно, вникай в мои слова и ни о чем другом не помышляй. Ведь кто обо всем сразу думает, не думает толком ни о чем и только случайно до­бирается до истины. А скажу я тебе вот что: с тех пор как мы знакомы, мне всегда хотелось разделить с тобой лю­бую прибыль.

С е л е с т и н а. Да уделит тебе господь, сынок, от своих милостей; не зря он это сделает, а за жалость твою к грешной старухе. Но говори, не тяни! Дружба наша креп­кая, и ни к чему тут вступления, объяснения и приготовле­ния, чтобы меня уговорить. Короче, приступай прямо к делу; зачем тратить много слов, когда и нескольких доста­точно?

С е м п р о н и о. Так вот. Калисто пылает любовью к Мелибее. Он нуждается в тебе и во мне. А раз мы оба ему нужны, оба разживемся. Кто сумеет улучить время и вос­пользоваться случаем—тот и разбогатеет.

С е л е с т и н а. Хорошо сказано, все ясно. Мне ведь только подмигни! Эта новость меня так же радует, как врача проломленный череп. И как он сперва растравляет рану и этим набивает цену на лечение, так поступлю и я с Калисто. Я все буду откладывать обещанное лекарство, — ведь недаром говорится: чем дольше надеешься, тем сильнее сердце болит; а уж когда он совсем потеряет надежду, я ему все пообещаю. Понимаешь?

С е м п р о н и о. Помолчим; мы пришли, а у стен есть уши.

С е л е с т и н а. Постучи.

С е м п р о н и о (стучит).

К а л и с т о. Пармено!

П а р м е н о. Сеньор!

К а л и с т о. Не слышишь? Оглох, проклятый?

П а р м е н о. Что, сеньор?

К а л и с т о. Стучат в дверь; беги!

П а р м е н о. Кто тут?

С е м п р о н и о. Отвори мне и этой сеньоре.

П а р м е н о. Сеньор, там Семпронио дубасит в дверь, а с ним старая размалеванная шлюха.

К а л и с т о. Молчи, молчи, негодяй! Это моя тетка. Беги скорей, отворяй! Как говорится— из огня да в по­лымя. Скажи я Пармено всю правду, он бы сдержался из любви ко мне, из верности или из страха, а так я впал в немилость у той, чья власть над моей жизнью не меньше божеской.

П а р м е н о. О чем, сеньор, ты убиваешься? На что се­туешь? Ты думаешь, что слово, которым я ее назвал, по­казалось ей бранью? Вовсе нет! Она гордится, услышав его, как ты, когда говорят: «Что за искусный наездник этот Калисто!» И к тому же только так ее и зовут и вели­чают. Пусть идет она среди сотни женщин, чуть кто скажет: «Старая шлюха!» — она тотчас же без всякого стыда обер­нется и весело откликнется. На пирушках, на свадьбах, на монашеских сборищах, на похоронах, где только люди ни сойдутся, — она тут как тут. Подойдет к собаке — та про­лает знакомое словцо, к птицам приблизится — и у них та же песня, к отаре овец — блеяние тотчас возвестит о ней, к мулу—и тот проревет: «Старая шлюха!» А лягушки на болоте только одно и квакают. Придет в кузницу — молот простучит то же самое. Всякое орудие любого ремеслен­ника— столяра, оружейника, кузнеца, медника или шерсто­бита — повторяет ее имя. Его распевают плотники, проче­сывают чесальщики и ткут ткачи. Земледельцы в огородах и на пашнях, в виноградниках и на нивах делят с нею повседневный труд. Игрок проиграется — как тут не по­мянуть ее? Где бы она ни была, все, что только может звучать, произносит это слово. Не сладко, верно, жилось ее муженьку! Да что тут говорить! Стоит только камню удариться о камень, и то сразу раздается: «Старая шлюха!»

К а л и с т о. А ты откуда все это знаешь? Как ты с ней познакомился?

П а р м е н о. Сейчас скажу. Много лет тому назад моя мать — женщина бедная — жила по соседству с ней и по просьбе Селестины отдала меня старухе в услужение; Селестина-то, правда, меня в лицо не знает, оттого что рабо­тал я у нее недолго и изменился с годами.

К а л и с т о. А что ты у нее делал?

П а р м е н о. Я, сеньор, ходил на рынок, носил припасы и сопровождал ее, помогая во всем, на что хватало силе­нок. Но за недолгое время моей службы юная память впи­тала все, что и с годами не забылось. Жила эта добрая женщина на окраине города, как раз возле дубилен, на бе­регу реки, в одиноком полуразвалившемся домишке; обста­новка там была скудная, а достатку и того меньше. Знала она толк в шести ремеслах: была рукодельницей, мастери­цей готовить духи да притирания и восстанавливать дев­ственность, сводней и малость колдуньей. Первое ремесло прикрывало все остальные, и под этим-то предлогом и при­ходили к ней на дом девушки-служанки, чтобы отдать в ра­боту себя самих, а также сорочки, воротнички и разные разности. Ни одна не являлась без окорока, пшеницы, муки или кувшина с вином и прочей снеди, какую только можно было стащить у хозяек. А заодно там прятали кое-что и посущественнее. Водила Селестина знакомство со студен­тами, экономами и церковными служками. Им продавала старуха невинную кровь бедняжек, которые по легкомыс­лию шли на такие сделки в расчете на обещанное обновле­ние. Заходила она в своих делах и подальше: через служа­нок вступала в переговоры с самыми что ни на есть затвор­ницами, пока ей не удавалось добиться своей цели. И всегда выбирала пристойное время — на святой неделе, во время ночных процессий, рождественской службы, заутрени и других таинств. Нередко видел я этих святош, когда они, крадучись, заходили к ней в дом. А за ними вслед муж­чины, босые, с сокрушенным видом, закутавшись в плащ и расстегнув штаны, шли туда каяться в грехах. Ну и сделки она устраивала, подумать только! Лечила детей; в одних домах забирала шерсть, а в другие отдавала ее прясть, — и всюду поспевала. Одни: «Матушка, сюда!» Другие: «Матушка, к нам! Гляди-ка, старуха идет! Заходи, хозяюшка!» И все ее отлично знали. За всеми трудами не было случая, чтобы она пропустила обедню или вечерню или забыла навестить монастыри — мужские и женские. Там уж она знала, кому служить молебен и с кем догово­риться. Дома старуха изготовляла духи, стряпала пахучие смолы, росный ладан, амбру, восточную камедь, мускус, благовонные порошки и душистые смеси. Был у нее чулан, полный перегонных сосудов, колбочек, кадушечек — глиня­ных, стеклянных, медных и оловянных, самого различного вида. Делала она сулему, варила серебристые мази и раз­личные жидкости, чтобы наващивать, разглаживать, сма­зывать, подчищать, подсветлять и подбеливать. Кроме того, готовила жидкие смеси для лица из растертого корня зла­тоцвета, из коры пузырника, из змеевника, желчи, сусла и кислого винограда, подслащивая их и перегоняя. Грубую кожу смягчала лимонным соком, болотным молочаем, моз­гами лани и цапли и разными другими снадобьями. Полу­чала душистую воду из лепестков роз, цветов апельсино­вого дерева, жасмина, клевера, жимолости и полевой гвоз­дики, растирая их вместе с мускусом в вине. Чтобы красить волосы в золотистый цвет, имелись у нее составы из вино­градной лозы, падуба, ржи и конской мяты, смешанные с селитрой, квасцами и тысячелистником. Каких только мазей и жиров там не было! И не перечислить! Жир коро­вий и медвежий, лошадиный и верблюжий, змеиный, кроли­чий и китовый, жир цапли и выпи, оленя и дикой кошки, барсука и белки, ежа и выдры. А сколько корней и разных трав — из тех, что применяют при купанье, — висело у нее под потолком, просто чудо! Ромашка и розмарин, мальва, кишнец, царский венчик, цветы бузины и горчица, лаванда, лавр и лекарственные травки, дикий цвет и клещевина, зо­лотой клюв и цветной листок. Не поверишь, какие прити­рания для лица она подбирала: из смолы и жасмина, из лимона, плодовых косточек, фиалок, росного ладана, фиста­шек, кедровых шишек, зернышек спорыньи, грудной ягоды, волчьих бобов, вики и житника. Хранила она в скляночке немного бальзама от зуда в носу. Что же касается девствен­ниц, то для одних она пользовалась пластырем, а для дру­гих— иглой. В столе был спрятан расписной ларчик, в ко­тором она хранила тонкие скорняжные иголочки, вощеные шелковые нитки с прикрепленным к ним красным волокном, целебный лук и чертополох. При помощи всего этого она творила чудеса; когда прибыл сюда французский послан­ник, она трижды выдала ему свою служанку за девствен­ницу!

К а л и с т о. Могла бы и сто раз!

П а р м е н о. Да, клянусь богом! И так помогала она по доброте душевной многим сиротам и монахиням, которые ей себя вверяли. А в другом закутке были у нее припа­сены различные средства, чтобы исцелить от любви или приворожить, — окостенелые мышцы оленьего сердца, язык гадюки, головы перепелов, ослиные мозги, лошадиные на­росты, детский кал, арабская фасоль, магнитный камень, веревка висельника, цветы плюща, иглы ежа, лапа барсука, семена папоротника, камень из орлиного гнезда и тысячи других вещей. Много приходило к ней мужчин и женщин, и у одних требовала она надкушенный кусок хлеба, у дру­гих— лоскуток одежды, у третьих — прядь волос; иным чертила на ладони какие-то знаки шафраном, а иным — ки­новарью; прочим давала сердечки из воска, утыканные об­ломками иголок, и всякие страшные предметы из глины и свинца, рисовала разные изображения, нашептывала в землю слова. Да кто тебе передаст все, что делала эта старуха! И ведь все было обманом и враньем!

К а л и с т о. Хорошо, Пармено. Отложим дальнейший разговор на более удобное время. Я достаточно предупрежден. Благодарю тебя. А теперь не будем задерживаться. Страсть не терпит промедления. Слушай: я пригласил Селестину, а она ждет дольше, чем следует. Идем, не то она рассердится. Мне страшно, а страх отбивает память и про­буждает осторожность. Ну же, пойдем и все наладим! Но прошу тебя, Пармено, пусть твоя зависть к Семпронио, который в этом деле мне служит и угождает, не станет по­мехой моему спасению. Если он получил камзол, найдется наряд и для тебя. Не подумай, будто я меньше ценю твои советы и предупреждения, чем его хлопоты и дела. Я знаю, духовное ценится выше плотского: животного трудятся больше, нежели человек, а получают уход и корм, но не дружбу. Такое же различие будет в моем отношении к тебе и к С е м п р о н и о. И поэтому, хоть я и твой хозяин, предла­гаю тебе свою дружбу.

П а р м е н о. Обижают меня, сеньор, твое недоверие к моей преданности и службе, твои обещания и поучения. Когда ты видел, чтобы я завидовал кому-нибудь или мешал твоим успехам из корысти или из досады?

К а л и с т о. Не возмущайся. Конечно, твое обхождение и приятная учтивость ставят тебя выше всех, кто мне слу­жит. Но в таких трудных обстоятельствах, от коих зави­сит все мое благо и жизнь, необходима осторожность.

Я должен предупредить все случайности, хоть уверен, что твое похвальное поведение — следствие природного доброго нрава, а доброму нраву всегда присуща осмотрительность. Довольно. Идем навстречу моему спасению.

С е л е с т и н а. Я слышу шаги. Они идут сюда. Сделай вид, Семпронио, будто ничего не замечаешь. Молчи, а я буду говорить то, что нужно.

С е м п р о н и о. Говори.

С е л е с т и н а. Не приставай же ко мне, не надоедай! Валить заботы на озабоченного — все равно что подхлесты­вать замученное животное. Ты так скорбишь о горе твоего хозяина Калисто, что кажется, будто ты — он, а он — это ты, и будто все муки обрушились на одного. Но поверь, жива не буду, а распутаю эту тяжбу!

К а л и с т о. Пармено, обожди! Тсс! Послушай, о чем они говорят; посмотрим, с кем имеем дело... О, замечатель­ная женщина! О, мирские блага, недостойные столь вели­кого сердца! О, преданный и верный Семпронио! Видал ты, мой Пармено? Слыхал? Разве я не прав? Что ты скажешь, хранилище моих тайн, советник мой, душа моя?

П а р м е н о. Моя невинность возмущена твоим подозре­нием— и все же я поступлю так, как велит преданность. С твоего позволения, я отвечу, а ты слушай, — и да не оглушит тебя страсть и не ослепит надежда. Сдержи себя и не спеши, а то поспешишь — людей насмешишь. Хоть я и молод, но повидал достаточно, а разум и наблюдатель­ность— залог опытности. Увидев тебя и услышав, как ты спускаешься по лестнице, они повели притворную беседу, а ты в этих лживых словах уже видишь предел своих же­ланий.

С е м п р о н и о. Селестина, а Пармено-то оказался под­лецом!

С е л е с т и н а. Молчи! Куда мул, туда и седло, вот те крест! Предоставь мне Пармено, он станет нашим, и мы уделим ему часть заработка: добро не радует, коли им не поделишься. Втроем наживемся, втроем поделим прибыль, втроем позабавимся. Он у меня станет кротким и ласко­вым, хоть из рук корми; и будет нас как раз две пары а также, как говорится, трое на одного.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Что ты делаешь, ключ жизни моей? От­вори мне! О Пармено, вот я ее вижу! Я уже здоров, я ожил! Погляди, какая уважаемая, какая почтенная особа! Обычно по лицу познается скрытая добродетель. О добродетельная старость! О состарившаяся добродетель! О благая надежда на сладостную цель! О цель моей сладостной надежды! О спасение мое от страданий, защита от мук, возрождение мое, обновление моей жизни, воскрешение из мертвых! Я жажду приблизиться к тебе, стремлюсь лобзать твои руки, несущие исцеление. Но ничтожество мое препятствует этому. Отсюда поклоняюсь я земле, по которой ты сту­паешь, и лобзаю ее.

С е л е с т и н а. Вот-вот, Семпронио, с этого я и живу! Твой олух хозяин собирается кормить меня моими же объ­едками! Не бывать этому: поживет — увидит. Скажи ему, пусть закроет рот да раскроет кошелек; я и делам не очень-то доверяю, а словам и подавно! Эй, хромой осел, поторапливайся! Давно пора расшевелиться!

П а р м е н о. Увы мне, что я слышу! Пропал тот, кто за пропащим пошел! О Калисто, злополучный, униженный, ослепленный! Пал ниц перед шлюхой из шлюх, которую трепали во всех веселых домах! Разбит, побежден, повер­жен! Нет ему ни помощи, ни совета, ни поддержки!

К а л и с т о. Что сказала матушка? Мне кажется, она решила, что я ей сулю пустые слова вместо награды.

С е м п р о н и о. Я так понял.

К а л и с т о. Пойдем же со мною, возьми ключи, — я из­лечу ее от сомнений.

С е м п р о н и о. И хорошо сделаешь; отправимся тотчас же. Не давай сорнякам расти во ржи, а подозрениям — в сердце друга. Будь щедр и вырви их с корнем.

К а л и с т о. Хитро говоришь; идем немедля.

С е л е с т и н а. Я рада, Пармено, что мне представился случай доказать мою любовь, хоть ты этого и не заслужи­ваешь; не заслуживаешь, говорю: ведь я слышала все, что ты тут болтал, хоть и не обратила на это внимания. Добро­детель учит нас не поддаваться искушению и не платить злом за зло, в особенности когда искушают нас мальчишки, не очень-то сведущие в делах мирских; глупой своей чест­ностью они губят и себя и своих господ, как сейчас ты гу­бишь К а л и с т о. Я все слышала; не воображай, что я от ста­рости лишилась слуха и прочих чувств. Я не только вижу, слышу и осязаю, но даже в самое сокровенное проникаю умственным взором. Знай, Пармено, что Калисто измучен любовью. Не сочти его малодушным, ибо всемогущая лю­бовь всех побеждает. И знай также, если тебе неизвестно, что есть две непреложных истины. Первая: «Мужчина об­речен любить женщину, а женщина мужчину». Вторая: «Кто истинно любит, тот страдает, стремясь к высшему блаженству, данному нам творцом всего сущего, дабы род человеческий множился и не иссяк». Да не только челове­ческий род, а также и рыбы, и звери, и птицы, и гады; и даже некоторые растения подвластны этому, если их ничто не отделяет друг от друга. Так, знатоки трав узнали, что среди растений имеются особи женские и мужские. Что ты скажешь на это, Пармено? Глупышка, дурачишка, анге­лочек, простачок, жемчужинка моя! Такая мордашка, а вол­ком смотрит! Подойди сюда, паскудник, ничего-то ты еще не смыслишь в мире и в его радостях! Да провалиться мне на этом месте, если подпущу тебя близко, хоть я и старуха! Голос у тебя ломается, и борода уже пробивается. И под брюшком у тебя вряд ли все спокойно.

П а р м е н о. Хвост у скорпиона и тот спокойнее!

С е л е с т и н а. Еще бы! Тот хоть ужалит, да не распух­нешь, а от тебя раздуется опухоль на девять месяцев!

П а р м е н о. Хи-хи-хи!

С е л е с т и н а. Смеешься, язвочка моя, сыночек?

П а р м е н о. Молчи, матушка, не осуждай меня и не считай невеждой, хоть я и молод. Я люблю Калисто; ведь я обязан платить ему преданностью за прокорм, благодея­ния, почет и хорошее обращение — это лучшая цепь, кото­рой можно привязать слугу к хозяину, иначе от слуги толку не будет. Я вижу, Калисто гибнет: хуже всего — мучиться желаниями без надежды. А надеяться в таком трудном и тяжелом положении на вздорные советы и глупые рас­суждения этой скотины Семпронио — все равно что выта­скивать клеща из-под кожи лопатой или заступом. Не могу я этого вынести. Говорю и плачу!

С е л е с т и н а. Пармено, неужели ты не понимаешь, как глупо и бессмысленно плакать о том, чему плачем не помо­жешь?

П а р м е н о. Потому я и плачу. Кабы плач мог исцелить моего сеньора, я бы так возрадовался этой надежде, что от счастья не смог бы плакать; но раз это не так и даже нет надежды, нет для меня радости, — вот я и плачу.

С е л е с т и н а. Напрасно будешь плакать — слезами ни­чему не поможешь и ничего не излечишь. Разве с другими такого не случалось, Пармено?

П а р м е н о. Да, но я не хочу, чтоб мой хозяин хворал этой болезнью.

С е л е с т и н а. Это не болезнь; а хоть бы и так, от нее выздоравливают.

П а р м е н о. Все равно, в хорошем действительное лучше возможного, а в дурном — возможное лучше действи­тельного. Поэтому здоровье лучше, чем возможность здо­ровья, а возможность болезни лучше, чем сама болезнь. Также и возможность беды лучше, чем сама беда.

С е л е с т и н а. Ах, злодей, тебя не поймешь! Значит, он, по-твоему, не болен? А что же ты говорил до сих пор, о чем вздыхал? Но можешь дурачиться и выдавать ложь за правду и думать что угодно: он в самом деле болен, а возможность его исцеления в руках вот этой немощной старухи.

П а р м е н о. Вернее, этой немощной старой шлюхи.

С е л е с т и н а. Чтоб тебе шлюхину жизнь прожить, гру­биян! Да как ты смеешь!..

П а р м е н о. Зная тебя...

С е л е с т и н а. Да ты-то кто такой?

П а р м е н о. Кто? Пармено, сын кума твоего Альберто; я прожил у тебя целый месяц, когда мать оставила меня в твоем доме, на берегу реки, возле дубилен.

С е л е с т и н а. Господи Иисусе! Так ты Пармено, сын Клаудины!

П а р м е н о. По чести, он самый.

С е л е с т и н а. Чтоб тебе сгореть в адском огне! Твоя мать была такой же шлюхой, как я! Зачем же ты бранишь меня, Парменико? Это он, это он, клянусь всеми святыми! Подойди ко мне! Ведь немало розог и тумаков досталось тебе от меня в жизни, да и поцелуев не меньше. Помнишь, как ты спал у меня в ногах, бесенок?

П а р м е н о. Помню, ей-богу! А иногда, хоть я был ре­бенком, ты тащила меня к изголовью и прижимала к себе, а я удирал, потому что от тебя воняло старухой.

С е л е с т и н а. Чтоб ты сдох! Как он это говорит, бес­стыжий! Ну, в сторону шутки и забавы! Слушай теперь, сынок, да получше. Позвали меня сюда для одного дела, а пришла-то я для другого: пришла-то я ради тебя, хоть и прикинулась, будто тебя знать не знаю. Сынок, ведомо тебе, что твоя мать — упокой господь ее душу — отдала мне тебя, еще когда был жив твой отец. Когда же ты от меня ушел, он до самой смерти мучился, не зная — жив ли ты и здоров ли. Без тебя он на старости лет жил в тоске и пе­чали. Когда же настало ему время покинуть этот мир, он послал за мною, тайно поручил мне заботу о тебе и без всяких свидетелей (кроме того, кто свидетель всем делам нашим и помыслам, кто читает в сердцах и душах и всегда пребывает с нами) велел мне тебя отыскать и приютить, а позже, когда ты достигнешь совершеннолетия и сможешь вести себя как следует, открыть тебе, где спрятан клад зо­лота и серебра, побогаче, чем все доходы твоего хозяина Калисто. И когда я ему обещала это, он обрел покой. Слово, данное мертвым, надо держать крепче, чем слово, данное живым, ибо мертвые не могут постоять за себя; и я потратила немало времени и средств на поиски и погоню за тобою, пока не пожелал тот, кто ведает всеми заботами, исполняет праведные мольбы и правит благими делами, чтобы я нашла тебя здесь, где, как мне известно, ты жи­вешь только три дня. Не скрою, огорчило меня, что ты столько бродил и странствовал, не найдя нигде ни удачи, ни родича, ни друга. Как говорит Сенека, у странника много жилищ и мало друзей, ибо за краткий срок он ни с кем не может сдружиться. Кто бросается во все стороны, никуда не приходит. Не впрок еда тому, кто ест на ходу; нет вредней для здоровья, чем разносолы, новшества и пе­ремены в пище; никогда не заживет рана, если ее пользуют различными снадобьями; не может выправиться растение, если его часто пересаживают. Посему, сын мой, расстанься с порывами юности и вернись, следуя мудрости старших, к здравому смыслу, обрети где-нибудь покой. И где же еще ты найдешь его, если не в моей любви, не в моей душе, не в моих советах, не у меня, — ведь недаром мне препору­чили тебя родители? Они прокляли бы тебя за непослуша­ние; а потому терпи и служи хозяину, пока я не дам другого совета. Но только не будь честным глупцом, не считай прочным то, что шатко, как, например, доброта нынешних господ. Заводи друзей — это дело прочное. Будь постоянен с ними, не трать жизнь попусту. Плюнь на жалкие посулы господ, которые выжимают все соки из слуг, обманывая их лживыми и пустыми обещаниями. Как пиявка сосет кровь, так и они, неблагодарные, оскорбляют, забывают услуги, отказывают в награде.

Горе тому, кто состарится во дворце! Ты знаешь, что сказано о целебной купели? Из сотни омывшихся в ней лишь один выздоравливал. Нынешние господа любят себя больше, чем своих слуг, и они правы. И слуги должны вести себя точно так же. А все эти милости, щедроты, бла­городные поступки — вздор. Хозяева подло и мелочно хло­почут только о своей выгоде. А потому и слугам, даром что у них меньше возможностей, следует жить по своему вкусу. Говорю это я, сынок Пармено, к тому, что твой хо­зяин кажется мне продувной бестией: он хочет, чтоб все ему даром служили. Смотри же, верь мне. Ищи себе дру­зей у него в доме — это самое ценное в жизни. А о дружбе с ним самим и не думай, это редко удается при разнице в положении или состоянии. Нам всем, как тебе известно, представился случай нажиться, и ты теперь сможешь по­править свои дела. А остальное, о чем я говорила, тоже получишь в свое время. Что же до дружбы с Семпронио — она пойдет тебе на пользу.

П а р м е н о. Меня прямо в дрожь бросило от твоих слов, Селестина. Не знаю, что и делать, совсем растерялся. С одной стороны, ты мне все равно что мать; с другой, Калисто — мой хозяин. Разбогатеть-то я не прочь, да кто воз­носится подлыми путями, упадет быстрее, чем поднимется. Не нужно мне состояния, нажитого бесчестно.

С е л е с т и н а. А мне так нужно! Так или иначе, лишь бы нам жилось богаче.

П а р м е н о. Мне бы оно не принесло радости, и по мне — лучше уж честная, беззаботная бедность. И еще скажу тебе вот что: не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто многого хочет! А поэтому, что ты там ни говори, я тебе не верю. Я бы хотел прожить жизнь без зависти, идти по пустырям и бездорожью без страха, спать без трепета, в обиде держаться гордо, а в нужде — твердо.

С е л е с т и н а. Ох, сынок! Верно говорят, что благора­зумны только старики, а ты ведь совсем еще мальчишка.

П а р м е н о. Всего безопаснее спокойная нищета.

С е л е с т и н а. Лучше скажи, как взрослый: судьба по­могает смелым. И вообще, кто согласится жить без друзей, обладая богатством? А у тебя-то оно, слава богу, есть. Неужели ты надеешься сохранить его без помощи друзей? И не думай, что твоя близость к этому сеньору даст тебе покой; чем больше денег, тем меньше покоя. Но во всех превратностях помогают друзья. А где же еще ты найдешь сочетание трех видов дружбы, а именно: дружбы полезной, дружбы выгодной и дружбы приятной? Полезной — ибо Семпронио хочет того же, что и ты, и добродетели ваши весьма сходны; выгодной — ибо прибыль у вас в руках, если будете ладить; приятной — ибо вы по возрасту склонны ко всяким утехам, а они объединяют юношей больше, чем старцев, — игры, наряды, забавы, еда и питье, любовные радости в хорошей компании. О, если ты захо­чешь, Пармено, мы отлично заживем! Семпронио любит Элисию, двоюродную сестру Ареусы.

П а р м е н о. Ареусы?

С е л е с т и н а. Да, Ареусы.

П а р м е н о. Ареусы, дочери Элисо?

С е л е с т и н а. Именно.

П а р м е н о. Правда?

С е л е с т и н а. Правда.

П а р м е н о. Вот так диво!

С е л е с т и н а. Хорошо, по-твоему?

П а р м е н о. Лучше быть не может!

С е л е с т и н а. Так сулила твоя добрая судьба: вот пе­ред тобою та, которая тебе подарит Ареусу.

П а р м е н о. Ей-богу, матушка, я никому не верю!

С е л е с т и н а. Всем верить — крайность, а никому — заблуждение.

П а р м е н о. Я хочу сказать, что тебе-то я верю, но не вполне. Оставь меня!

С е л е с т и н а. О ничтожество! Слабому сердцу не под силу удача! Вот послал господь орехи беззубому! Ах ты простофиля! Ты еще скажешь, что чем больше ума — тем меньше удачи, а чем больше понятия — тем меньше счастья. Все это басни!

П а р м е н о. Ох, Селестина, слыхивал я, что один при­мер распутства или скаредности может причинить много зла и что человек должен общаться с теми, с кем стано­вится лучше, и избегать тех, кого может исправить. Но, глядя на Семпронио, я лучше не стану и его пороков тоже не исправлю. А если я и пойду на то, что ты предлагаешь, то пусть об этом никто не узнает и грех мой не послужит примером. Ведь если человек, желая наслаждений, осквер­нит добродетель, он все же не должен оскорблять ее в других.

С е л е с т и н а. Глупо ты рассуждаешь; ведь в одиночку скучно веселиться. Не ищи уединения и не горюй, природа бежит печалей и стремится к радостям. С друзьями приятно делить наслаждения, а особенно приятно рассказывать и сообщать им о своих любовных делишках: то-то она сде­лала, то-то сказала, так-то мы с ней забавлялись, так-то я ее схватил, так поцеловал, так она меня укусила, так я ее обнял, так она ко мне прижалась. О, что за речи! Что за прелесть! Что за утехи, что за поцелуи! Идем туда-то, вер­немся обратно. Эй, музыку сюда! Давай сочинять девизы, петь песни, биться на копьях! А чем мы украсим шлем, какую эмблему выберем? Вон она пошла к обедне; завтра она выйдет из дому, пойдем побродим по улице; смотри, вот ее письмо, отправимся к ней ночью, подержи мне лест­ницу, постереги у дверей. Ну, хорошо тебе с ней было? Гляди-ка на рогатого: оставил ее одну! Обернись на нее еще разок, вернемся туда! Вот этим всем, Пармено, разве можно наслаждаться одному, без приятеля! Право, право, я ведь на этом деле собаку съела. Вот оно — истинное на­слаждение; а все прочее и ослы на лугу делают не хуже.

П а р м е н о. Не хотелось бы мне, матушка, чтобы ты завлекла меня, суля наслаждения, как делали еретики. До­водов разума у них не было — вот они и создавали учения в оболочке сладостной отравы, дабы с их помощью пленять и подчинять себе слабые души и приманкой соблазнитель­ной страсти ослеплять очи рассудка.

С е л е с т и н а. А что такое рассудок, шалый? Что та­кое страсть, осленок? Для всего этого нужен ум, которого у тебя нет, а в уме главное — осторожность, а осторожности не бывает без опыта, а опыт есть только у стариков, и по­тому нас, старых, называют родителями, а добрые родители дают детям хорошие советы, как я тебе, чья жизнь и честь мне дороже своей. А когда ты мне за это отплатишь? Ни­когда! Родителей и наставников никогда не отблагодаришь равной услугой.

П а р м е н о. Все же боязно мне, матушка, последовать сомнительному совету.

С е л е с т и н а. Не хочешь? Тогда я повторю то, что сказал мудрец: «Если человек упрямо презирает того, кто его поучает, то постигнет его внезапная болезнь и не будет ему исцеления». И на этом, Пэрмено, прощаюсь я с тобою и заканчиваю переговоры.

П а р м е н о (в сторону). Матушка рассердилась; и все же я сомневаюсь в ее советах. Ничему не верить — ошибка, верить всему — грех. Для человека лучше верить; а верить следует тому, кто сулит выгоду и удачу, помимо любви. Вдобавок я слышал, что надо слушаться старших. Что же она мне советует? Мир с Семпронио. От мира нельзя отка­заться: блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими. Не должно бежать любви и милосердия к ближним; от выгоды тоже мало кто откажется; поэтому я хочу угодить ей и послушаться.

Матушка! Учителю следует сердиться на невежество ученика лишь изредка, да и то — поучая, ибо наука по при­роде своей должна переходить от одного к другому и усваи­вается не сразу. Поэтому прости, поговори еще со мной, — я не только хочу слушать тебя и верить, но сочту за особое счастье получить совет. И не благодари: хвалу и благо­дарность заслуживает не тот, кто получает, а тот, кто дает. Приказывай, — твоему приказанию покорна моя воля!

С е л е с т и н а. Люди заблуждаются, а скоты — упря­мятся. Поэтому я радуюсь, Пармено, что у тебя спала пе­лена с глаз и ты стал понятливым, рассудительным и ум­ным, как твой отец; его образ возник сейчас в моей памяти и наполнил жалостью вот эти очи, из которых, видишь, льются обильные слезы. Бывало, он, как и ты, защищал неразумное, но тотчас же возвращался на верный путь. Клянусь богом и душой, смотрю я, как ты только что упор­ствовал и как вернулся к истине, и будто живым его вижу пред собою. Что это был за человек! Что за умница! Какой почтенный! Но помолчим, сюда подходит Калисто и твой новый друг Семпронио; примирение ваше отложим до более удобного случая; а уж коли у двоих сердца бьются заодно, у них и дело пойдет на лад.

К а л и с т о. Злополучие мое таково, матушка, что я даже сомневался, застану ли тебя еще в живых. А желание мое таково, что просто чудо, как это я дошел сюда живым.

Прими убогий дар того, кто с ним вместе вручает тебе свою жизнь.

С е л е с т и н а. Как золото становится дороже от тонкой работы искусного мастера, так учтивость украсила твой щедрый дар. Поднесенный вовремя, он приобрел двойную ценность; ведь дарить с опозданием — значит, дарить не­охотно!

П а р м е н о. Что он ей дал, Семпронио?

С е м п р о н и о. Сто золотых монет.

П а р м е н о. Хе-хе!

С е м п р о н и о. Говорила с тобою матушка?

П а р м е н о. Да, молчи!

С е м п р о н и о. Ну и что же?

П а р м е н о. Я на все согласен, только мне страшно.

С е м п р о н и о. Молчи ты, а то я тебя еще не так на­стращаю.

П а р м е н о. О боже! Нет худшей заразы, чем домаш­ний враг!

К а л и с т о. Ступай, матушка, неси утешение своему дому, а вслед за тем принеси утешение моему, да поскорее!

С е л е с т и н а. Оставайся с богом!

К а л и с т о. Да хранит он тебя!

 

Действие второе

Содержание действия второго

Селестина уходит домой, а Калисто меж тем беседует со слугой своим Семпронио; он томится ожиданием, и поэтому ему кажется, что Семпронио медлит. Он по­сылает Семпронио к Селестине, чтобы тот похлопотал о задуманном деле. Калисто и Пармено продолжают беседу.

Калисто, Пармено, Семпронио.

К а л и с т о. Братцы мои, я дал матушке сто золотых монет. Правильно я поступил?

С е м п р о н и о. Еще бы! Ты этим спасаешь свою жизнь да к тому же приобретаешь добрую славу. А для чего же нам удача и состояние, как не для доброй славы, величай­шего из земных благ? Она — награда и венец добродетели. Потому мы и отдаем ее богу, как лучшее, что у нас есть. А она больше всего проявляется в великодушии и щед­рости. Накопленные сокровища, которыми не делишься, омрачают ее и губят, а щедрость и великодушие создают ее и возвеличивают. Есть ли польза в том, чем не поль­зуешься? Право же, говорю я тебе, тратить деньги лучше, чем иметь их. О, как великолепно — одарять! И как пре­зренно — получать! Насколько лучше дарить, чем копить, настолько тот, кто дарит, благороднее того, кто получает дар. Из всех стихий огонь — самая деятельная и благород­ная и среди других занимает высшее место. Иные говорят, что знатность — это награда за деяния предков и за древ­ность рода; я же говорю, что от чужого света не за­блестишь, если своего нет. Поэтому не суди о себе по блеску своего достославного отца, а лишь по-своему соб­ственному. Так добывается добрая слава — величайшее из благ, не заложенных в нас самих. Этой совершенной добро­детелью должен владеть не дурной человек, а добрый, как ты. Но помни, что совершенной добродетели подобает вести себя достойно. Поэтому радуйся, что ты был столь велико­душен и щедр. И мой тебе совет — воротись в свою комнату и отдохни, раз твое дело сдано в такие руки. Поверь, на­чало положено хорошее, а конец будет еще лучше. Пой­дем-ка, я хочу поговорить об этом с тобою подробнее.

К а л и с т о. Не следует тебе, Семпронио, идти со мной, оставив в одиночестве целительницу моего недуга. Лучше пойди к ней и поторопи ее, ибо ты знаешь, что от ее усер­дия зависит мое спасение, от ее медлительности — моя скорбь, от ее забывчивости — мое отчаяние! Тебе известно многое; человек ты, чувствую, преданный и слуга хороший. Сделай так, чтоб по одному твоему виду она могла судить о страдании, которое меня томит, о пламени, которое меня снедает. Из-за этого пыла я не смог показать ей и трети моего тайного недуга, ибо язык мой и сознание охвачены им и сожжены. Ты же, как человек свободный от такой страсти, можешь без помехи разговаривать с ней.

С е м п р о н и о. Сеньор, я желал бы пойти исполнить твое приказание и желал бы остаться, чтобы облегчить твою тоску. Твой страх меня подгоняет, твое одиночество — удерживает. Хотелось бы послушаться тебя, пойти и по­торопить старуху. Но как же я пойду? Стоит тебе остаться одному, ты, как безумный, твердишь несуразности, взды­хаешь, стонешь, сочиняешь грустные песни, призываешь мрак, стремишься к одиночеству и разыскиваешь все новые способы мысленно терзать себя. Будешь упорствовать, так не избежать тебе смерти и безумия, если рядом с тобой не будет постоянно кого-то, кто бы находил для тебя раз­влечения, отпускал шутки, наигрывал веселые песни, пел романсы, рассказывал побасенки, рисовал эмблемы, выду­мывал небылицы, играл с тобой в карты, обыгрывал тебя в шахматы — словом, подыскивал различные приятные утехи, чтобы мысль твоя не возвращалась к жестокому от­казу этой сеньоры.

К а л и с т о. Что? Дуралей! Разве ты не знаешь, как слезы облегчают горе? Сколь сладко скорбящему сетовать на свою скорбь? Какая отрада в жалобных вздохах? Как облегчают и уменьшают боль слезные стенания? Об этом прочтешь ты у всех, кто писал для нашего утешения.

С е м п р о н и о. Да ты читай дальше, переверни стра­ницу! Там говорится: удерживать преходящее и искать пищу для скорби — это безумие. И Масиас, кумир всех влюбленных, сетовал, что его покинуло забвение. В созер­цании предмета любви — ее мука, в забвении — покой! Когда тебя подгоняют острой палкой — не брыкайся. При­творись веселым и спокойным — таким и станешь. Часто рассудок управляет делами по своей воле, хоть он и не из­меняет действительность, но успокаивает наши чувства и направляет суждения.

К а л и с т о. Семпронио, друг мой, раз тебя так огор­чает мое одиночество, позови Пармено, чтоб он побыл со мною, и оставайся впредь столь же преданным, ибо усердие слуги — награда хозяину.

П а р м е н о. Я здесь, сеньор.

К а л и с т о. А я, очевидно, не здесь, раз тебя не за­метил. Не отлучайся же от нее ни на шаг, Семпронио, не забывай меня, иди с богом.

Ну, Пармено, каково твое мнение о том, что сегодня произошло? Скорбь моя велика, Мелибея недосягаема, но Селестина мудра и искусна в этих делах. Мы не можем сбиться с пути. Ты сам похвалил ее, при всей неприязни к ней. Я тебе верю. Сила правды такова, что даже враги вынуждены признать ее. Поэтому я предпочитаю отдать Селестине сто золотых, нежели другой пять.

П а р м е н о. Но ты плачешь? Плохи наши дела! Придется попоститься из-за твоей щедрости!

К а л и с т о. Я спрашиваю твое мнение, Пармено, так будь же со мною приветлив. Не опускай голову, когда от­вечаешь. Но зависть всегда печальна, а печаль — без­молвна, и эти чувства, видно, так тебя поработили, что ты даже меня не боишься. Что ты сказал, несносный?

П а р м е н о. Я говорю, сеньор, что твоя щедрость на­шла бы себе лучшее применение, кабы ты одарял Мелибею и служил ей, а не давал деньги той, кого я отлично знаю и к кому ты попал в плен, что всего хуже.

К а л и с т о. Как так в плен, полоумный?

П а р м е н о. Да ведь кто владеет твоей тайной, владеет и твоей свободой.

К а л и с т о. Дурак-то, пожалуй, прав. Но знай: когда просящий и тот, кого просят, отдалены — то ли покор­ностью просителя, то ли разницей в положении, как, на­пример, моя госпожа и я, — необходим посредник или хо­датай, который передаст из рук в руки мое послание, чтобы оно дошло до слуха той, с кем мне невозможно говорить вторично. А раз все это так, скажи: одобряешь ли ты мой поступок?

П а р м е н о. Черта с два я одобряю!

К а л и с т о. Что ты говоришь?

П а р м е н о. Говорю, сеньор, что заблуждение никогда не ходит в одиночку, и раз пришла беда — отворяй ворота.

К а л и с т о. Согласен; но непонятно, к чему ты клонишь.

П а р м е н о. А вот, сеньор, к чему: на днях улетел кречет, и это было причиной твоего прихода в сад Мели- беи; твой приход — причиной встречи и беседы; в беседе зачалась любовь, любовь породила твое страдание, а стра­дание станет причиной гибели твоего тела и души и всего имущества. И всего горше мне, что попадет оно в руки этой сводни, которую уж три раза вываляли в перьях.

К а л и с т о. Так, Пармено, продолжай в том же духе, это мне нравится! Чем больше ты ее ругаешь, тем лучше! Пусть исполнит все, что мне нужно, а там пусть ее выва­ляют хоть и в четвертый. Какой ты, однако, бесчувствен­ный! Как безжалостно ты говоришь со мной! Видно, не больно тебе, как мне, Пармено.

П а р м е н о. Сеньор, лучше выбрани меня сейчас — в до­саде за назойливость, чем, раскаявшись, осуждать меня за то, что я не дал тебе совета; ты потерял, повторяю, звание человека свободного, отдав в подчинение свою волю.

К а л и с т о. Этот олух, видно, захотел палок! Скажи, невежа, почему ты дурно говоришь о том, чему я покло­няюсь? Ты-то что знаешь о чести? Скажи, что такое лю­бовь? В чем заключается учтивость? Чего ради ты выдаешь себя за умника? Не знаешь ли ты, что первая ступень к безумию—это воображать себя мудрым? Если бы ты сочувствовал моему страданию, иной водой оросил бы ты эту жгучую рану, которую нанесла мне жестокая стрела Купидона. Те целебные средства, что Семпронио добывает для меня с помощью своих ног, ты отнимаешь у меня своим языком, своими праздными речами. Прикидываешься вер­ным, а на самом деле — ты глыба лести, сосуд лукавства, пристанище и жилище зависти. Чтобы опорочить старуху, за дело или нет, ты отнимаешь надежду у моей любви. Но знай, что моя скорбь и мои мучительные сомнения непод­властны разуму, не терпят предупреждений и не желают советов, а уж если и примут совет, то лишь такой, который не сможет отлучить или отдалить от меня то, что можно вырвать только вместе с сердцем. Семпронио боялся уйти и оставить тебя здесь. Я же хотел этого и теперь страдаю потому, что он ушел, а ты остался. Лучше быть одному, чем в дурном обществе.

П а р м е н о. Сеньор, плоха та преданность, которая, боясь наказания, становится лестью, а особенно если льстишь хозяину, у кого страдание или страсть отняли при­родный здравый смысл. Но лишь спадет пелена ослепле­ния, погаснет и огонь: ты поймешь, что мои едкие слова лучше излечат твою болезнь, чем ласковые уговоры Сем­пронио, которые ее растравляют, раздувают твое пламя, оживляют любовь, разжигают огонь, подбрасывают в него щепки, пока не доведут тебя до могилы.

К а л и с т о. Молчи, молчи, окаянный! Я страдаю, а ты философствуешь. Ты мне больше не нужен. Пусть приведут коня, вычистят хорошенько, затянут как следует подпругу. Вдруг мне вздумается проехать мимо дома моей любимой, моего божества.

П а р м е н о. Эй, слуги! Никого нет дома? Придется самому. Вот уж я и в конюхи записался; то ли еще будет? Видно, хозяину правда глаза колет. А ты что ржешь, сеньор конь? Мало одного ревнивца в доме? Или почуял Мелибею?

К а л и с т о. Готов конь? Что ты делаешь, Пармено?

П а р м е н о. Сеньор, я привел коня, а Сосия нет дома. Калисто. Так подержи мне стремя и открой ворота. А если придет Семпронио с той сеньорой, скажи, чтобы подождали, я скоро вернусь.

П а р м е н о. Можешь не возвращаться! Провались ты к черту! Скажи безумцу правду в глаза — он и смотреть на тебя не захочет! Клянусь душой, если сейчас проткнуть ему пятку копьем, из нее вытечет больше мозга, чем из го­ловы! Погоди, уж я похлопочу о том, чтобы Семпронио с Селестиной тебя обчистили! Ах я горемычный! Всему виною моя честность. Подлецы наживаются, а я, честный, пропадаю. Таков свет! Пойду ж и я за остальными, раз предателей считают умниками, а верных — глупцами. По­верь я Селеетине, у которой шесть дюжин лет за плечами, не обошелся бы Калисто со мной так дурно! Но это мне урок на будущее. Теперь он скажет «закусим!» — я тоже; захочет разнести весь дом — согласен; а сжечь — сам по­дожгу! Круши, рви, бей, ломай, отдавай сводням добро — я свою долю получу, раз говорится: в мутной воде рыбо­лову удача. Но лису дважды в один капкан не заманишь.

 

Действие третье

Содержание действия третьего

Семпронио идет к Селестине и бранит се за медлительность. Оки начинают обсуждать, каким способом све­сти Калието и Мслибею. Наконец появляется Элисия. Селестина направляется к дому Плеберио, Семпронио и Элисия остаются дома.

Семпронио, Селестина, Элисия.

С е м п р о н и о. Ну, бородатая, не легка ты, видно, на подъем! Когда шла сюда, не так волочила ноги! Кто деньги получил, тот и руки сложил! Эй, сеньора Селестина, не очень-то ты торопишься!

С е л е с т и н а. Зачем пришел, сынок?

С е м п р о н и о. Да наш больной сам не знает, чего хо­чет. Сам собой недоволен. Как на горячих угольях сидит. Боится, что ты будешь небрежна, проклинает себя за то, что по скупости и мелочности дал тебе так мало денег.

С е л е с т и н а. Нетерпение — верная примета влюблен­ного! Любая задержка для него — мука. Всякая отсрочка — не по вкусу. Он хотел бы в один миг осуществить все свои желания, чтоб они исполнились, еще не зародившись. А уж эти новички-влюбленные так и летят на любую приманку, не думают они, какой вред принесут все эти хлопоты им самим и их слугам.

С е м п р о н и о. Слугам, говоришь? Тебе кажется, мы можем пострадать на этом деле и обжечься на искрах от пламени Калисто? Да пошел он к черту со своей любовью! При первой же неудаче в этом предприятии, не ем я больше его хлеба. Лучше потерять заработок, чем из-за него потерять жизнь. Время покажет, как мне поступить. Если что провалится в этой затее, мы поймем, что дом ру­шится. Как ты думаешь, матушка? Пора нам о себе поза­ботиться; а с ним — будь что будет! Не получит ее в этом году — так получит в будущем, а нет—хоть бы и вовсе никогда! Время все смягчит, все покажется сносным, как ни трудно было вначале. Нет такой раны, чтобы со време­нем боль не поутихла, нет такого наслаждения, чтобы от давности не уменьшилось. Добро и зло, богатство и нужда, счастье и горе — все со временем теряет ту силу, которая бурлила вначале. А восторги и пылкие желания, они-то уж едва пережиты, сразу позабыты. Каждый день мы видим и слышим какую-нибудь новость, проходим и оставляем ее позади. От времени она становится маленькой, незначи­тельной. Как сильно ты удивишься, если услышишь о зем­летрясении или о чем-либо подобном, а разве ты тотчас не забудешь этого? Или же сообщат: река замерзла, слепой прозрел, умер твой отец, туда-то ударила молния, Гранада взята, король сегодня прибудет, турки побиты, завтра затмение, мост снесло, такой-то стал епископом, Педро обо­крали, Инес удавилась. Разве через три дня или при сле­дующей встрече кто-нибудь еще будет этому удивляться? Так и все на свете — все проходит, все забывается, все остается позади. Так и с любовью моего хозяина: чем дальше, тем она будет все слабее. Долгая привычка облег­чает страдания, ослабляет и уничтожает восторги, умень­шает восхищение. Пока спор еще не решен, поработаем себе на пользу. Если поможем Калисто выйти сухим из воды — тем лучше. Если нет — заставим его мало-помалу забыть о холодности и презрении Мелибеи. Не выйдет и это — все равно, пусть лучше хозяин попадет в беду, чем слуга.

С е л е с т и н а. Хорошо сказано. Я буду с тобою заодно, ты мне пришелся по нраву. Вряд ли мы оплошаем; но все же, сынок, хорошему стряпчему приходится немало тру­диться, измышлять хитроумные доводы, запутывать дела и без конца таскаться в суд, хоть судья и ругает его. Чтобы все его видели, чтобы не сказали, будто он зря деньги бе­рет. И тогда каждый обратится к нему со своей тяжбой, а к Селестине — со своими любовными делами.

С е м п р о н и о. Будь по-твоему! Ты ведь не первое дело на себя берешь.

С е л е с т и н а. Не первое, сынок? Слава богу, среди девушек, открывших свою лавочку в этом городе, мало найдешь ты таких, которые помимо меня сбыли свою пер­вую пряжу. Как только родится девочка, я ее вношу в свой список, чтобы знать, кто потом ускользнет из сети. А ты как думал, Семпронио? Что же, я ветром питаюсь? Или получила наследство? Или у меня есть еще один дом? Или виноградник? Разве у меня есть еще доход, если не от этого ремесла? Что меня кормит и поит? Что одевает, да обувает? В этом городе я родилась, в нем выросла, в нем, как всем известно, сохранила я добрую славу, — кто же меня не знает? Я сочту чужестранцем того, кому неиз­вестны мое имя и мой дом.

С е м п р о н и о. Скажи, матушка, о чем ты беседовала с моим приятелем Пармено, когда мы с Калисто пошли за деньгами?

С е л е с т и н а. Я ему выложила всю правду, сказала, что ему куда выгоднее быть с нами, чем подлизываться к хозяину; что он останется навеки бедным и униженным, коли не переменит своих взглядов; что незачем корчить святого перед такой старой лисой, как я; напомнила ему, кем была его мать, — пусть не очень-то презирает мое ре­месло; пусть помнит, что если меня станет поносить, то и ей достанется.

С е м п р о н и о. Так ты давно его знаешь, матушка?

С е л е с т и н а. Перед тобою та самая Селестина, кото­рая видела, как он родился, и вырастила его. Мы с его ма­терью были неразлучны, что палец с ногтем. От нее на­училась я лучшему, что знаю в моем ремесле. Вместе мы ели, вместе спали, и все у нас было общее — забавы и утехи, замыслы и затеи. И дома и на людях мы были все равно что сестры! Я, бывало, грош заработаю и то половину ей отдам. Не так бы мне жилось, кабы она и теперь была со мной. О смерть, смерть! У многих отни­маешь ты любимых спутников! Многие горюют, когда ты являешься к ним незваным гостем! Одного пожираешь, когда пришло его время, тысячу косишь недозрелыми. Будь она сейчас жива, не бродила бы я одиноко по свету. Мир ее праху, была она верной подругой и хорошей спутницей. Не было случая, чтобы она не помогла мне в любом деле. Я принесу хлеб, она — мясо; я приготовлю стол, она на­кроет; не сумасбродка, не причудница, не гордячка, как нынешние. Клянусь душой, она могла пройти по городу из конца в конец простоволосая, с кувшином в руке, и на всем пути ни один встречный не называл ее иначе, как «сеньора Клаудина». И уж конечно никто лучше ее не разбирался в винах, да и в прочей снеди. Думаешь, она еще мозгами не раскинула, ан нет — уже все смекнула. Все ее любили и всегда приглашали выпить; никогда она не возвращалась, не отведав восьми-девяти сортов вина, с одной асумброй в кувшине, а с другой — в желудке. Нередко давали ей две-три арробы вина на веру, все равно что под серебря­ную чашу. Слово ее ценилось, как золото, во всех харчев­нях. Бывало, идем мы по улице, и лишь почувствуем жажду — входим в первую таверну, и она тотчас требует поласумбры, горло промочить. Клянусь, у нее за это не забирали в залог чепец, а только делали зарубку для па­мяти — и в путь! Будь ее сын таким, как она, жить бы твоему хозяину без перьев, а нам без печали! Но я его еще приберу к рукам, коли буду жива; станет он у меня шелковым.

С е м п р о н и о. Как же ты думаешь добиться этого? Ведь он предатель.

С е л е с т и н а. На одного предателя найдется пара из­менников. Я ему подсуну Ареусу. Он сразу к нам и пере­кинется. А нам он нужен, чтоб расставить сети для дубло­нов Калисто.

С е м п р о н и о. А ты уверена, что добьешься толку от Мелибеи? Есть у тебя какие-нибудь верные приметы?

С е л е с т и н а. Ни один врач с первого взгляда не мо­жет судить о ране. Скажу тебе то, что мне сейчас ясно: Мелибея красива, Калисто безумен и щедр. Пока ему не надоест платить, мне не надоест ходить. Лишь бы денежки текли, а дело пусть себе тянется! Деньги все могут: раз­дробить скалы, пройти по реке, точно посуху. Осел, гру­женный золотом, на любую высоту взберется. Сумасброд­ство и пылкость Калисто опасны для него и выгодны для нас. Вот что я поняла, вот что разглядела, вот что знаю о ней и о нем, вот чем мы попользуемся.

Я иду к Плеберио. Пусть себе Мелибея чванится, я, слава богу, и не с таких сбивала спесь. Все они приве­редницы; но уж если один раз дадут себя оседлать, больше лениться не будут. Поле битвы останется за ними; умрут, а не сдадутся. Ночью они хотят, чтобы никогда не рас­свело; бранят петухов за то, что возвещают день; кля­нут часы за то, что те так спешат; призывают Плеяды и Полярную звезду, будто звездочеты. А когда выходит на небо утренняя заря, душа их готова расстаться с телом: от света у них на сердце становится темно. Да, этот путь, сынок, никогда мне не надоедал. Никогда я не знала уста­лости. Да и теперь, пусть я старуха, видит бог мою добрую волю. Я уж не говорю о тех, кто кипит и без огня; с первого же объятия они покоряются, умоляют того, кто их умолял, страдают по тому, кто страдал, делаются рабы­нями того, кем повелевали, не подчиняют, а подчиняются, пробивают стены, распахивают окна, прикидываются боль­ными и льют масло на скрипучие дверные петли, чтобы те бесшумно делали свое дело. Не сумею описать тебе, до чего они становятся ласковыми после первых поцелуев милого. Всем им ненавистна золотая середина, подавай им край­ности!

С е м п р о н и о. Мне непонятны, матушка, твои слова.

С е л е с т и н а. Я говорю, что женщина или очень лю­бит того, кому желанна, или же ненавидит его всей душой. И если любовь она может отвергнуть, то ненависть ей не удержать в узде. И, зная это твердо, я спокойно иду к Мелибее, словно она уже в моих руках: ведь я знаю, что если теперь я буду просить ее, то потом ей придется просить меня; и коли она сперва станет мне грозить, то потом должна будет меня обласкать. Несу я туда, вот в этом кармане, немного пряжи и еще кой-какие мелочи, которые всегда держу при себе как предлог войти первый раз туда, где меня не очень-то знают. Есть и воротнички, и сетки для волос, бахромки, тесемки, щипчики для бровей, черная краска, белила и румяна, даже иголки и булавки. Есть то­вар на все вкусы; куда бы меня ни позвали, я должна быть наготове, чтобы расставить силки или сразу приступить к делу.

С е м п р о н и о. Матушка, подумай хорошенько о том, что затеяла: кто начнет неверно, тот и кончит плохо. Ведь отец ее знатен и силен, мать проницательна и решительна, а ты сразу навлечешь на себя подозрения. Мелибея у них единственная дочь; если они ее потеряют, они потеряют все. Я прямо дрожу, лишь подумаю об этом. Смотри, «за шерстью пойдешь, ощипанной придешь».

С е л е с т и н а. Ощипанной, сынок?

С е м п р о н и о. Или вываляют тебя в перьях, матушка, что еще хуже.

С е л е с т и н а. Ей-богу, зря я тебя взяла в товарищи! Ты вздумал учить Селестину ее ремеслу! Да когда ты ро­дился, я уже немало орехов разгрызла. Нечего сказать, хо­рош командир — только и знаешь что трястись от страха!

С е м п р о н и о. Не удивляйся, матушка, моим опасе­ниям; каждый боится, что не сбудется то, чего он так сильно желает, а в этом деле я боюсь и за себя и за тебя. Я забочусь о своей выгоде, хлопочу о счастливом конце. Не для того, чтобы хозяин мой расстался со своими стра­даньями, а для того, чтобы я расстался с нищетой. И по­тому-то я, с моим малым опытом, вижу больше препят­ствий, чем ты, старая мастерица!

Э л и с и я. Крестная сила с нами! Семпронио! Глазам не верю! Как случилось, что ты здесь сегодня второй раз?

С е л е с т и н а. Молчи, глупая, у нас с ним есть о чем подумать. Скажи-ка, чужих здесь нет? Ушла та девушка, которая ждала настоятеля?

Э л и с и я. После нее уж другая приходила — и тоже ушла.

С е л е с т и н а. И что, понапрасну?

Э л и с и я. Нет, слава богу. Хоть она и запоздала ма­лость, да ведь тише едешь, дальше будешь.

С е л е с т и н а. Подымись-ка поскорее на чердак и при­неси сюда баночку со змеиным жиром; она висит там на веревке, что я принесла с поля в ту дождливую и темную ночь. Да открой ларь с пряжей; там, справа, под крылом дракона, которому мы вчера вырвали когти, найдешь бу­магу, исписанную кровью летучей мыши. Да смотри не про­лей майскую воду , которую я готовлю на заказ.

Э л и с и я. Матушка, я ничего там не нашла; никогда ты не помнишь, где что лежит.

С е л е с т и н а. Ради бога, не поучай меня, старуху; не бранись, Элисия. Не кривляйся перед Семпронио, не важ­ничай, он мною больше дорожит как советчицей, чем тобой Как подругой, хоть ты в нем души не чаешь. Пойди в чулан, где хранятся мази, и найдешь все что нужно в шкуре черного кота, — там же, куда я велела положить глаза волчицы. И принеси сюда кровь козла и клок бороды, которую ты у него отрезала.

Э л и с и я. Вот, матушка, возьми, а мы с Семпронио идем наверх.

С е л е с т и н а. Заклинаю тебя, мрачный Плутон, вла­дыка адских недр, император падшего двора, надменный вождь осужденных ангелов, повелитель серных огней, исто­чаемых клокочущей горой Этной, правитель и надсмотрщик мучений и мучителей грешных душ, властелин трех фу­рий— Тизифоны, Мегеры и Алекто, распорядитель черных дел в царстве Стикса и Дита со всеми их водами, адскими тенями и смятенным хаосом, покровитель летучих гарпий и своры ужасных и страшных гидр! Я, Селестина, слав­нейшая из твоих подданных, заклинаю тебя могуществом и силою сих багряных букв; кровью ночной птицы, коей они начертаны; тайным смыслом имен и знаков на этой бумаге; лютым ядом гадюк, пропитавшим мою пряжу: явись без промедления, дабы повиноваться моей воле, об­лекись в эту пряжу и не расставайся с нею ни на мгнове­ние, пока Мелибея не купит ее; пусть Мелибея так в ней запутается, что чем больше будет на нее смотреть, тем мягче и доступнее моим просьбам станет ее сердце, и тогда пронзи его жестокой и могучей любовью к Калисто, дабы, отринув всякое целомудрие, она наконец открылась мне и вознаградила мои труды и хлопоты. И когда это свершится, проси и требуй от меня всего, что захочешь. Если же ты не повинуешься мне тотчас же, я стану твоим злейшим вра­гом; я залью светом твое угрюмое, мрачное логово; стану разоблачать твою постоянную ложь; стану изгонять ото­всюду твое страшное имя своими яростными речами. За­клинаю тебя еще и еще раз! Итак, зная свое великое могу­щество, иду туда с этой пряжей и верю, что уношу в ней и тебя.

 

Действие четвертое

Содержание действия четвертого

Селестина по дороге рассуждает сама с собой, пока не доходит до дверей дома Плеберио, где встречается с Лукресией, служанкой Плеберио, с которой вступает в пе­реговоры. Услышав, что пришла Селестина, Алиса, мать Мелибеи, зовет ее к себе. За Алисой является слуга, и она уходит. Селестина остается с Мелибеей и открыввает ей цель своего прихода.

Лукресия, Селестина, Алиса, Мелибея.

С е л е с т и н а. Теперь, когда я одна, разберусь-ка, чего так боится Семпронио. Ведь если дело хорошенько не про­думаешь, удача может прийти только случайно и добра не жди; долгое же размышление всегда приносит хорошие плоды. Перед ним-то я притворялась, но ведь может и вправду случиться, что у Мелибеи в доме пронюхают мои намерения, и как бы мне тогда не пришлось поплатиться жизнью или претерпеть великий позор, если они не убьют меня, а станут подбрасывать на одеяле или жестоко высекут. Горькими покажутся мне тогда эти сто золотых монет! Ах я несчастная! В какую ловушку попала! За мою отвагу и услужливость жизнью должна рисковать! Что же делать мне, бедная я, злополучная? Пуститься в дорогу — страшно, а остаться—тоже не безопасно. Что же, идти мне или вернуться? О жестокие сомнения и растерянность! Не знаю, на что разумнее решиться. Храбрость грозит верной опасностью, трусость — оскорблением и гибелью. На что годен вол, если он не пашет! На любом пути я вижу страшные, глубокие пропасти. Если поймают меня с поличным, не миновать мне смерти или остроконечного колпака. Если не пойду, что скажет Семпронио? — Что грош цена моим силам, знаниям и отваге, лукавству и рас­торопности, хитрости и услужливости. А хозяин его, Калисто, что он-то скажет, что сделает? Ему, верно, пока­жется, будто в поступках моих кроется новый обман и я, двуличная предательница, разоблачила его замысел, чтобы получить большую награду с той стороны. А если и не придет ему в голову такая мерзкая мысль, он поднимет крик, как полоумный, осыплет меня яростной бранью, пере­числит тысячу невзгод, в которые попал из-за моей поспеш­ности, скажет: «Ах ты, старая шлюха, зачем разожгла мою страсть своими обещаниями? Лживая сводня, для всех на свете у тебя есть ноги, а для меня — язык; для всех дела — для меня болтовня; для всех лекарство — для меня мука; для всех решительность — для меня слабость; для всех свет—для меня мрак! Зачем же тогда, старая обманщица, ты предлагала свои услуги? Твои обещания вселили в меня надежду, надежда отдалила мою смерть, поддержала во мне жизнь, позволила считать себя счастливым челове­ком. Но раз это все ни к чему не привело, не избежать тебе кары, а мне — скорби и отчаяния». Ах я несчастная, и так плохо, и этак! Кругом беда. Когда меж двух крайностей нет середины, полезнее всего ухватиться за то, что более разумно. Лучше уж оскорбить Плеберио, чем рассердить Калисто. Пойду! Прослыть трусливой хуже, чем понести кару, выполнив обещанное, а удача сопутствует храброму. Вот и ее дверь. Бывала я и в худших переделках. Смелей, смелей, Селестина! Не падай духом, всегда найдется за­ступник, чтобы смягчить наказание. Все приметы мне на руку, или я ничего не смыслю в этом искусстве: из четырех мужчин, которых я повстречала на дороге, трое зовутся Хуанами, и двое из них рогаты. Первое слово, которое услыхала я на улице, касалось любви; ни разу я не спот­кнулась, как бывало. Даже камни покорно стелются мне под ноги. И юбки не мешают, и усталости я не чувствую.

Все мне кланяются. Ни одна собака на меня не залаяла, ни одна черная птица не перелетела дорогу — ни дрозд, ни ворон, ни ночные птицы. А всего лучше то, что я вижу Лукресию у дверей Мелибеи. Она приходится двоюрод­ной сестрой Элисии и не будет против меня.

Л у к р е с и я. Что это за старуха там ковыляет?

С е л е с т и н а. Мир дому сему!

Л у к р е с и я. Селестина, матушка! Добро пожаловать! Каким ветром занесло тебя в эти края?

С е л е с т и н а. Привела меня любовь ко всем вам, до­ченька, да желание передать тебе поручение от Элисии и повидать заодно твоих хозяек — старую и молодую; ведь с тех пор как я переселилась в другую часть города, мне не довелось их посетить.

Л у к р е с и я. Так ты только для этого вышла из дому? Ну и удивила! Это ведь не в твоих привычках! Без вы­годы ты шагу не ступишь!

С е л е с т и н а. Что же выгоднее, глупышка, чем испол­нение собственного желания? А вдобавок нас, старух, ни­когда нужда не покидает, в особенности меня, — ведь мне надо содержать чужих дочерей; вот и пришла я продать немного пряжи.

Л у к р е с и я. Об этом-то я и говорю! Я ведь в своем уме, знаю, что ты, как всегда, дашь лычок, а возьмешь ре­мешок! А у моей старой госпожи как раз основа натянута: ей нужно купить пряжу, тебе — продать. Войди и подожди здесь, вы с нею сторгуетесь.

А л и с а. С кем ты говоришь, Лукресия?

Л у к р е с и я. Сеньора, это та самая старуха со шрамом на лице, что жила когда-то близ дубилен, на берегу реки.

А л и с а. Теперь мне еще труднее понять, кто это. Объ­яснять неизвестное еще менее известным все равно что решетом воду носить.

Л у к р е с и я. Иисусе, сеньора! Да эту женщину знает каждый встречный-поперечный. Неужто не помнишь ста­руху, которая стояла у позорного столба за колдовство, пре­давала девушек священникам и разженила тысячу женатых?

А л и с а. Чем она занимается? Может, я тогда лучше припомню?

Л у к р е с и я. Сеньора, она тебе и чепец надушит, и ру­мяна изготовит, и еще тридцать других дел проделает. Знает много целебных трав, лечит детей, а некоторые гово­рят даже, что ей ведомы свойства драгоценных камней.

А л и с а. Все это мне ничего не говорит; скажи мне ее имя, если знаешь.

Л у к р е с и я. Знаю ли я, сеньора? Да его знает и стар и млад! Как мне-то не знать!

А л и с а. Почему же ты не скажешь?

Л у к р е с и я. Мне стыдно!

А л и с а. Ну, глупая, говори! Не зли меня своими про­волочками.

Л у к р е с и я. Имя ее Селестина, не в обиду вам будь сказано.

А л и с а. Ха -ха-ха! Пропади ты пропадом! Я умру со смеху! Сильно ты, должно быть, ненавидишь эту старуху, даже имя ее стыдишься назвать! Теперь я ее припоминаю. Хороша штучка! Можешь больше ничего не говорить. Она, верно, пришла просить о чем-нибудь. Скажи ей, пусть по­дымется сюда.

Л у к р е с и я. Входи, тетушка!

С е л е с т и н а. Добрейшая сеньора, да сохранит господь тебя и твою благородную дочь! Страдания мои и недуги не позволяли мне посещать твой дом, как следовало бы; но богу известны мои чистые помыслы и истинная привязан­ность, ибо отдаленность жилищ не вырвет любви из сердца. Нужда меня заставила сделать то, чего я так желала. Ко всем невзгодам случился у меня недостаток в деньгах. Нет у меня иного выхода, чем продать немного пряжи, которую я припасла на несколько чепцов. От служанки твоей я узнала, что ты в ней как раз нуждаешься. Хоть бедна я и немилостив ко мне господь — вот моя пряжа! Посмотри, не пригодится ли тебе она, да заодно и я?

А л и с а. Почтенная соседка, твои слова так меня рас­трогали, что я и без пряжи охотно помогла бы тебе день­гами. За сказанное благодарю. Если пряжа хороша, я тебе за нее щедро заплачу.

С е л е с т и н а. Хороша, сеньора? Пусть такой будет моя жизнь и старость, и старость той, которая, надеюсь, поверит моей клятве. Тонка, словно волосы, гладка, прочна, как струны гитары, бела, как снег! Вот эти самые пальцы ее пряли, мотали и приготовляли. Погляди-ка на эти моточки! Три монеты давали мне вчера за унцию, про­пади моя грешная душа!

А л и с а. Мелибея, дочка, побудь с этой почтенной жен­щиной, мне пора навестить мою сестру, жену Кремеса, — я ее со вчерашнего дня не видала; она нездорова и прислала за мной пажа.

С е л е с т и н а (в сторону). Дьявол посылает мне удобный случай, недаром она заболела. Эй, дружок, держи ее покрепче! Настало мое время — теперь или ни­когда! Не отпускай, уведи ее туда, куда я велю.

А л и с а. Что ты говоришь, милая?

С е л е с т и н а. Говорю, сеньора, будь проклят дьявол и мои грехи! Ведь надо же случиться, чтобы заболела твоя сестра как раз тогда, когда у нас наклевывалась сделка! А что у нее за недуг?

А л и с а. Боль в боку, да очень сильная, по словам слуги; боюсь, как бы не оказалась эта болезнь смертельной. Помяни ее, соседка, в своих молитвах, если любишь меня, да пошлет ей бог здоровья!

С е л е с т и н а. Обещаю тебе, сеньора, как пойду отсюда, отправлюсь по монастырям, где знакомы мне набожные мо­нахи, и дам им то же поручение, что ты мне. А вдобавок я четыре раза переберу четки перед каждой едой.

А л и с а. Мелибея, позаботься, чтобы соседка получила все, что ей причитается за пряжу. А ты, матушка, прости меня, как-нибудь в другой раз подольше побеседуем.

С е л е с т и н а. Сеньора, незачем прощать невиновного. Господь тебя простит, а я остаюсь в хорошем обществе. Дай ей бог счастья в благородной юности и в цветущей молодости, ибо это такое время, когда доступны все удо­вольствия и величайшие наслаждения. А старость, клянусь, это постоялый двор для болезней, обиталище раздумий, подруга сварливости, вечная тоска, неизлечимый недуг, для которого прошедшее — рана, настоящее — мука, будущее — печальная забота; старость — соседка смерти, лачуга без крыши, где со всех сторон течет, посох из тростника, что гнется и под легкой тяжестью.

М е л и б е я. Почему ты, матушка, так дурно отзы­ваешься о том, до чего все стремятся дожить?

С е л е с т и н а. Они желают себе великого зла и тяжких невзгод, а достичь старости хотят, ибо путь к старости — это жизнь, а жизнь приятна, хоть и ведет к старости. Так, ребенок стремится стать юношей, юноша — старцем, а ста­рец хочет стать еще старше, хоть ему это и тяжко, — все для того, чтобы продлить свою жизнь. Как говорится, ку­рица и с типуном жить хочет. Но кто перечислит тебе, сеньора, все недостатки старости, неудобства, тяготы, за­боты, немощи этой поры, когда бросает то в жар, то в хо­лод, когда все брюзжишь, ворчишь, и плачешь? Лицо по­крывается морщинами, тускнеют волосы, потеряв былой цвет, слабеет слух, глаза почти не видят, вваливается рот, выпадают зубы, одолевает слабость, еле ходишь и не мо­жешь прожевать пищу. Но увы! Увы, сеньора! Если ко всему этому прибавится еще и бедность, смолкнут все остальные невзгоды. Хуже нет, когда пусто и в желудке и в кладовой. Ни от чего так не болит живот, как от голода.

М е л и б е я. Известно, каждый судит о ярмарке по своей выручке. Богатые запоют другую песенку.

С е л е с т и н а. Сеньора доченька! На каждый путь при­ходятся три плохие мили. Благополучие, слава и покой убегают от богатых через коварные стоки, облицованные лестью. Тот богат, кто живет в мире с богом. Лучше вы­зывать презрение, чем внушать страх. Крепче спит бедняк, нежели тот, кого тревожит мысль, как бы не лишиться добра, трудом нажитого. Мой друг не будет лицемерным, как друг богача; меня любят ради меня самой, а богача — ради его состояния. Никогда не слышит он правды, все льстят ему, все завидуют. Едва ли найдешь богача, кото­рый не признает, что предпочел бы средний достаток или честную бедность. Деньги приносят человеку не богатство, а заботу; он не хозяин, а управляющий, не он владеет бо­гатством, а богатство владеет им. Многим оно несет гибель, всем мешает веселиться и вечно портит добрые нравы. Ведь сказано: «Почили во сне богатые мужи и ничего не нашли в руках своих». У каждого богача дюжина сыновей и вну­ков, которые только об одном и молятся, только одного у неба и просят, чтобы бог его поскорее прибрал. Наслед­ники ждут не дождутся часа, когда земля завладеет бога­тым родичем, а они — желанным имуществом и за недоро­гую плату купят покойному вечное жилье.

М е л и б е я. Матушка, если это все так, ты сильно должна печалиться об ушедших годах. Хотела бы ты вер­нуть юность?

С е л е с т и н а. Безумен, сеньора, тот путник, который, устав от дневных трудов, захочет сызнова проделать весь путь и вторично прийти к той же цели; лучше уж терпеть зло, чем его ждать; конец тем ближе, чем дальше начало. Усталому путнику всего милее и приятнее постоялый двор. Поэтому хоть молодость и радостна, праведный старец ее не жаждет. Лишь безмозглый дурак стремится к тому, что потеряно.

М е л и б е я. Да ведь хочется дольше пожить на свете!

С е л е с т и н а. Недолго умереть, сеньора, и барану и ягненку. Бывает, что глубокий старец еще проживет и год и два, а бывает, что и юноша внезапно умрет; так что, вы­ходит, мало у вас перед нами преимуществ.

М е л и б е я. Ты пугаешь меня. По рассуждениям твоим я припоминаю, что видела тебя когда-то. Скажи, матушка, не Селестина ли ты, что жила подле дубилен, у реки?

С е л е с т и н а. Жила, пока богу угодно было.

М е л и б е я. Ну и состарилась же ты! Правду говорят, что дни не проходят даром. Клянусь, только по шраму я тебя и узнала! Помнится мне, ты была красива. Теперь ты совсем не та, очень уж изменилась.

Л у к р е с и я. Ха-ха-ха! Изменился дьявол! Нечего сказать, красива была она с этакой отметиной на лице!

М е л и б е я. Что ты сказала, глупая! О чем ты гово­ришь? Что тебя насмешило?

Л у к р е с и я. Да то, что за такой короткий срок ты по­забыла лицо матушки.

М е л и б е я. Два года — не так мало; к тому же и мор­щин у нее прибавилось.

С е л е с т и н а. Сеньора, прикажи времени остановиться, а я прикажу своему лицу не меняться. Ты разве не читала, что «наступит день, когда в зеркале себя не узнаешь?» Но я рано поседела и выгляжу вдвое старше. Клянусь своей грешной душой и твоим прелестным телом, что из четырех дочерей, рожденных моей матерью, я была самой младшей. Рассуди сама, не так уж я стара, как полагают.

М е л и б е я. Селестина, друг мой, я рада была сви­деться и познакомиться с тобой. И речи твои мне тоже по­нравились. Возьми деньги и иди с богом! Мне сдается, что ты, верно, не обедала.

С е л е с т и н а. О ангельская душа! О драгоценная жем­чужина, как ты это произнесла! Радостно мне слушать твои речи. А разве ты не знаешь, что сказал господь дьяволу-искусителю: «Не единым хлебом жив человек!» Так-то, не одна еда нас поддерживает, а в особенности меня. Ведь я обычно день-деньской хлопочу натощак по чужим поручениям, все стараюсь для добрых людей, жизни не жалею. Такой была я всегда, всегда предпочитала рабо­тать, служа другим, а не бездельничать, угождая себе. Но если позволишь, я открою причину моего прихода; она совсем не та, что я говорила, и такова, что мы обе прогадаем, если я уйду понапрасну и тебе ничего не скажу.

М е л и б е я. Поведай мне, матушка, все свои заботы. Если я смогу тебе помочь, то охотно сделаю это ради прошлого знакомства и соседства, которое ко многому обя­зывает добрых людей.

С е л е с т и н а. Мои заботы, сеньора? Скорее чужие, как я уже сказала; свои-то я терплю у себя за дверью, так что земля их не чует: ем — когда придется, пью — когда найдется! При всей моей бедности, слава богу, никогда не остаюсь я, с тех пор как овдовела, без гроша на хлеб и четырех на вино; а раньше и этой заботы я не знала, потому что всегда в доме был лишний бурдюк с вином и еще один полный да один пустой. Никогда не ложилась я спать, чтоб не закусить сперва гренками, смоченными в вине да не пропустить здоровья ради стаканчик-другой. Теперь, когда я одна-одинешенька, приносят мне вино в треснув­шей посудине, куда и двух асумбр не нацедишь. Шесть раз на день приходится мне, седой, за грехи мои, ходить в таверну за вином. Дай бог мне дожить до того дня, когда я увижу в своем доме бурдюк или добрый глиняный кувшин. Клянусь душой, другой пищи мне не надо; как говорится, хлеб и вино найдешь в пути, а друга лю­безного не найти! Стало быть, где нет мужчины, нет и до­статка; не уйти веретену от беды, коли рядом нет бороды. Это все к тому, сеньора, что я говорила тебе о нуждах чу­жих, а не своих.

М е л и б е я. Проси, чего хочешь для кого угодно.

С е л е с т и н а. Прелестная и знатная девица! Твои лас­ковые речи и приветливое лицо, а также щедрость к бедной старухе дают мне смелость сказать тебе все. Оставила я одного больного при смерти, и он верит, что одно лишь слово из твоих благородных уст, которое я спрячу в сердце своем и отнесу ему, сразу исцелит его, — так благоговеет он перед твоей красотой.

М е л и б е я. Я не пойму тебя, тетушка, если не разъ­яснишь своих слов. С одной стороны, ты меня сердишь и вызываешь досаду, с другой — принуждаешь к состраданию. Я не могу ответить тебе как должно, ибо речь твоя малопонятна. Какое счастье, если одного слова моего до­статочно, чтобы спасти христианина! Ибо творящий благо­деяние уподобляется богу, и кто дарит, тот и получает, если дарит он человеку достойному. А кроме того, говорят: кто в силах исцелить страждущего и не делает этого, подобен убийце. Поэтому да не остановят тебя в твоей просьбе ни стыд, ни страх

С е л е с т и н а. Страх покинул меня, сеньора, от созер­цания твоей красоты. Не верится, чтобы понапрасну дал господь одним черты более совершенные, нежели другим, и одарил их большей прелестью и красотой; нет, он это де­лает, чтобы стали они, как ты, хранилищем добродетелей, милосердия и сострадания, исполнителями его милостей и щедрот. Все мы, люди, рождены, чтобы умереть, но не мо­жет называться рожденным на свет, кто родился для себя одного, ибо тогда он был бы подобен грубому животному; хоть и среди них есть существа кроткие, например едино­рог, который смиряется перед любою девушкой. Самая лютая и свирепая собака не причинит зла, если броситься перед ней на землю: она сжалится. А птицы? Что бы ни клевал петух, он созовет кур и поделится с ними. Пеликан раздирает себе грудь, чтобы напитать детенышей своими внутренностями. Молодые аисты кормят в гнезде старых, как те кормили их, когда они были птенцами. Если такой добротой природа наделила животных и птиц, зачем же нам, людям, быть более жестокими? Почему не принести в дар ближнему себя и свою благосклонность? А особенно если ближний охвачен тайным недугом, причина которого кроется там же, где и лекарство.

М е л и б е я. Бога ради, не медли. Скажи мне, кто же так обезумел от боли, что решил, будто болезнь и лекар­ство имеют общий источник?

С е л е с т и н а. Тебе, сеньора, верно, знаком юный ка­бальеро, чистокровный дворянин по имени Калисто.

М е л и б е я. Так, так, так! Довольно, тетушка, не про­должай. Так вот больной, для которого тебе понадобилось столько вступлений к твоей просьбе! Ради него ты пришла сюда искать смерти? Ради него решилась на столь пагуб­ное дело, бородатая бесстыдница? Что случилось с этим беспутным, что ты явилась сюда в подобном волнении? Сумасбродство — вот его болезнь. Что ты на это скажешь? Что сталось бы со мной, не догадайся я, кто этот безумец? С какими словами ты ко мне подбиралась? Не зря гово­рится, что самое вредное у дурного человека — мужчины или женщины — это язык. Чтоб тебе сгореть, коварная сводня, ведьма, враг честных людей, зачинщица тайных преступлений! Иисусе, Иисусе! Уведи ее прочь, Лукресия, не то я умру, у меня вся кровь кипит! Поделом мне, поде­лом и худшая беда тому, кто слушает таких, как она. Право, когда бы я не дорожила своей честью и решилась огласить дерзость этого наглеца, уж я бы постаралась, что­бы и твоим разговорам, злодейка, и жизни пришел конец!

С е л е с т и н а (в сторону). Не в добрый час я сюда яви­лась, если не поможет мое заклятие! Да ладно! Я знаю, с кем имею дело. Сюда, брат, не то все пропало!

М е л и б е я. Не смей бормотать, не то я совсем разо­злюсь и накажу тебя вдвое! Ты собиралась убить мою честь, чтоб даровать жизнь помешанному? Ввергнуть меня в пучину горя, чтобы порадовать сумасброда, а самой получить прибыль от моего позора, награду за мой грех? Погубить и разрушить семью и доброе имя моего отца, чтобы на этом нажить себе славу, проклятая старуха? Ты думаешь, я не заметила твоих подходов, не догадалась о твоем гнусном поручении? Но клянусь, что в благодар­ность я помешаю тебе далее гневить бога и положу конец дням твоим. Отвечай, обманщица, как ты на это решилась?

С е л е с т и н а. Страх, сеньора, мешает мне оправдаться. Невиновность моя придает мне мужество, а твой разгне­ванный вид смущает; и всего более я печалюсь и кручи­нюсь о том, что терплю обиду без всякого повода. Бога ради, сеньора, дай мне сказать, и тогда ты не станешь его винить, а меня осуждать! И увидишь, что это не бесчест­ные происки, а дело, угодное богу, оно исцелит больного и не повредит доброй славе врача. Кабы я знала, сеньора, что ты так легко меня заподозришь, я бы не посмела заго­ворить с тобой о Калисто или о любом другом кабальеро, хотя бы ты мне это и разрешила.

М е л и б е я. Боже мой! Не смей говорить со мной об этом сумасшедшем вертопрахе, об этом пугале, долговязом аисте, разодетом уроде, иначе я умру на месте! Это, верно, тот, что, увидев меня на днях, стал нести околесицу, при­кидываясь любезником! Передай ему, тетушка, пусть не воображает, будто всего добился и победил, если я выслу­шала его глупые речи и не наказала его, — я думала, что лучше счесть его умалишенным, чем предать огласке столь безмерную дерзость. Пусть он откажется от своих намере­ний подобру-поздорову, не то может случиться, что ни один разговор в жизни не обойдется ему так дорого. Знай, побежден тот, кто признал свое поражение, — я же невре­дима, а он попусту хвалится. Сумасшедшему чудится, что все вокруг такие же. С этим ответом ты к нему и возвра­щайся, другого от меня не получишь и не дождешься. На­прасно просить того, кто не может быть милосердным. И благодари бога, что так дешево отделалась. Немало мне в свое время рассказывали о тебе и предостерегали, да только я сразу не поняла, кто ты такая.

С е л е с т и н а (в сторону). И Троя защищалась, да не выстояла! Не таких бешеных доводилось мне укрощать. Буря долго не бушует!

М е л и б е я. Что ты сказала, подлая? Говори громче. Есть ли у тебя оправдание, чтобы успокоить мою досаду и повиниться в своей дерзости?

С е л е с т и н а. Пока живет в тебе гнев, оправдания только повредят мне. Ты слишком сурова, да я и не дивлюсь этому: юная кровь и на малом огне закипает.

М е л и б е я. На малом огне? Тебе этого мало, потому что ты еще жива, а я еще терплю твою безмерную наглость! Какое слово ты хотела услышать? Ты сказала, что это мне пойдет на пользу. Говори все до конца, может хоть этим искупишь свой проступок!

С е л е с т и н а. Ему сказали, что тебе известна наго­ворная молитва святой Полонии от зубной боли, сеньора. А также здесь может помочь твой шнурок, прикасавшийся, по слухам, к святыням Рима и Иерусалима. Несчастный кабальеро страдает и умирает от зубной боли, только по­тому я и пришла. Но раз слова мои получили столь гнев­ный отпер, пусть терпит свои мучения; сам виноват, что выбрал такую неудачливую посланницу. Уж если среди многих твоих добродетелей не нашлось для меня жалости, не найти мне и воды в море, когда б он послал меня за ней. Но помни, месть дает лишь мгновенную радость, а милосердие — вечную!

М е л и б е я. Если ты пришла только за этим, почему сразу же не объяснила? К чему скрытничала?

С е л е с т и н а. Сеньора, помыслы мои были чисты, и я не думала, что ты заподозришь дурное, хотя бы я потра­тила еще меньше слов. Я говорила напрямик, ибо правде не нужны прикрасы. Сочувствие к его страданиям, вера в твое великодушие задушили мою речь еще в зародыше. Тебе, сеньора, известно, что страдание волнует, а от волне­ния язык не слушается, теряя согласие с рассудком, и ты, бога ради, не осуждай меня! Если же я еще в чем согре­шила, пусть не пойдет это мне во вред, ибо виновата я только в том, что была посланницей виновного. Пусть ве­ревка не рвется там, где тонко. Не будь паутиной, которая страшна только для слабых. Да не ответят праведники за грешников. Будь подобна правосудию божественному, воз­гласившему: душа согрешающая да умрет! — и человече­скому, которое никогда не карает отца за сына и сына за отца! Не гоже, сеньора, чтобы дерзость Калисто стала причиной моей гибели. Правда, достоинства его таковы, что я не удивлюсь, если за его вину накажут меня. Ведь мое ремесло — служить ближним: этим живу я и этим кормлюсь. Никогда не старалась я досадить одним, чтобы угодить другим, хотя твоей милости и наговорили тут бог весть что. И все-таки, сеньора, истинную правду не сдуешь ветром клеветы. Мне одной поручают эти невинные сделки. На весь город не много найдется недовольных мною. За чем бы меня ни послали, я все выполняю, словно у меня двадцать ног и столько же рук.

М е л и б е я. Этим меня не удивишь; не зря говорят, что довольно и одного умелого искусителя, чтобы совра­тить целый город. Таких похвал наслушалась я твоим ко­варным хитростям, что трудно поверить, будто ты пришла только за молитвой.

С е л е с т и н а. Пусть мне никогда ее не сотворить, а если и сотворю — да не будет она услышана, если из меня под пыткой можно выжать больше, чем я сказала!

М е л и б е я. Я слишком сержусь, чтобы смеяться над твоими оправданиями. Да, конечно ни клятва, ни пытка не вырвут у тебя правды, которой нет.

С е л е с т и н а. Ты моя госпожа. Пред тобою я должна молчать, тебе должна служить, ты мне можешь приказы­вать. Твоя брань сулит мне подарок.

М е л и б е я. Заслужила ты его, как же!

С е л е с т и н а. Если я и не заработала его языком, то заслужила за добрые намерения.

М е л и б е я. Ты так убеждаешь в своей невиновности, что я, пожалуй, поверю тебе. Поэтому я еще помедлю с ре­шением и не стану судить о твоей просьбе слишком по­спешно. Не обижайся за мой гнев и не удивляйся ему — ведь ты подала мне для этого два повода своими речами, когда и одного хватило бы, чтобы рассердить меня. Ты на­звала имя этого кабальеро, который осмелился заговорить со мною, да еще попросила сказать тебе какое-то слово, не объясняя — зачем; и я стала опасаться за свою честь. Но если все это ради доброго дела, прими мое прощение, на сердце у меня стало легче, ибо исцелять страждущих и больных — дело святое и угодное богу.

С е л е с т и н а. Да еще такого больного, сеньора! Ей- богу, когда бы ты хорошо его узнала, не стала бы судить о нем так, как сейчас, в гневе. Клянусь богом и своей ду­шой, нет в нем злобы, зато любезностей — две тысячи! По щедрости он — Александр; по отваге — Гектор; по внеш­ности — король; остроумен, весел, никогда не унывает, бла­городной крови, как тебе известно; большой любитель тур­ниров, а наденет доспехи — прямо святой Георгин! Что же до силы и мужества, то у самого Геркулеса было меньше. А какие черты лица, какая осанка, учтивость, непринуж­денность, — нет, мой язык не сумеет этого описать! Все вместе взятое — ангел небесный! Право, нс так был красив прелестный Нарцисс, который влюбился в собственный образ, увидав его в водах источника. А теперь, сеньора, недуг свалил его, и он стонет не переставая.

М е л и б е я. Старый, наверно?

С е л е с т и н а. Уж, верно, сеньора, ему около два­дцати трех лет, ибо вот перед тобой та самая Селестина, которая видела, как он родился, и принимала его у ма­тери.

М е л и б е я. Да не об этом я тебя спрашиваю. Что мне за дело до его возраста? Я хочу знать, давно ли мучит его зубная боль?

С е л е с т и н а. Восемь дней, сеньора. Но он так ослаб, будто прошел год. Одно утешение ему — гитара, и играет он такие жалобные песни, что сам император и великий музыкант Адриан вряд ли сложил более грустные о раз­луке с душой, готовясь встретить без страха близкую смерть. Хоть я и мало смыслю в музыке, мне так и ка­жется, будто гитара у него говорит. А уж если запоет, птицы и те умолкают, чтобы слушать его, как того древнего певца, что, говорят, мог растрогать деревья и камни своим пением. Родись Калисто тогда, не восхваляли бы Орфея! Подумай, сеньора, разве не счастье для меня, убогой ста­рухи, вернуть жизнь тому, кто одарен такими совершен­ствами? Нет женщины, которая, увидев его, не воздала бы хвалы богу, сотворившему его таким прекрасным. Ну а если уж Калисто ненароком с ней заговорит — пропала ее воля, она уже его раба. И раз все это так, то рассуди, сеньора, что цель у меня благая, а поступки приносят пользу и не внушают подозрений.

М е л и б е я. О, как я раскаиваюсь в своей вспыльчи­вости! Оба вы безвинно пострадали от моего гнева. Но те­перь я искуплю этот грех, причина коему твои неясные речи. За твое терпение исполню я твою просьбу и дам мой шнурок. Но молитву я не успею переписать до прихода ма­тери, и ты приди за нею завтра потихоньку, если шнурок не поможет.

Л у к р е с и я (в сторону). Так, так, пропала моя хо­зяйка! Хочет, чтобы Селестина пришла тайком! Тут не без обмана. Пожалуй, Мелкбея даст еще и не то, о чем говорит.

М е л и б е я. Что ты сказала, Лукресия?

Л у к р е с и я. Сеньора, я сказала, что хватит беседо­вать, час поздний.

М е л и б е я. Матушка, не рассказывай этому кабальеро о случившемся, не то он сочтет меня жестокой, безрассуд­ной или неучтивой.

Л у к р е с и я (в сторону). Ну не говорила ли я, что дело плохо!

С е л е с т и н а. Неужто ты, сеньора Мелкбея, сомне­ваешься, что я сохраню тайну? Не бойся, я все умею снести и скрыть. Я понимаю, что твоя подозрительность истолко­вала мои слова в самую дурную сторону. С такой радостью уношу я твой шнурок, что мне кажется, будто сердце Ка­листо уже рассказало ему о твоей милости к нам и я за­стану его выздоравливающим.

М е л и б е я. За все, что ты вытерпела, я готова сделать для твоего больного еще больше, если понадобится.

С е л е с т и н а. Больше понадобится — и больше сде­лаешь, и благодарности не потребуешь.

М е л и б е я. Что ты сказала, матушка, о благодар­ности?

С е л е с т и н а. Говорю, сеньора, что мы благодарим тебя и готовы служить и премногим тебе обязаны. Ведь надежда на плату тем верней, чем важней обязательство.

Л у к р е с и я. Ишь как вывернулась-то!

С е л е с т и н а. Доченька Лукресия, тсс!.. Придешь ко мне, я тебе дам такой состав, от которого волосы твои ста­нут светлее золота. Только не говори госпоже. И еще дам тебе кое-какие порошки от дурного запаха изо рта, их никто, кроме меня, не умеет изготовлять во всем королев­стве. У тебя изо рта ведь немного пахнет, а для женщины нет хуже!

Л у к р е с и я. О, дай тебе бог хорошую старость! Мне это нужнее, чем хлеб.

С е л е с т и н а. А зачем же ты ворчала на меня, ду­рочка? Помолчи, ты ведь еще не знаешь — вдруг я приго­жусь тебе в более важном деле. Смотри, чтобы госпожа твоя не разгневалась пуще прежнего. Дай мне уйти с миром.

М е л и б е я. Что ты говоришь, матушка?

С е л е с т и н а. Сеньора, мы тут условились кое о чем.

М е л и б е я. О чем же, скажи. Не люблю, когда при мне шепчутся.

С е л е с т и н а. Да я, сеньора, просила ее напомнить тебе о молитве; и еще посоветовала ей брать с меня пример, как сдерживать себя, когда ты сердишься, ибо говорится: уда­лись от разгневанного на время, а от врага надолго. Ты же, сеньора, была разгневана, заподозрив что-то в моих словах, но врагом ты мне не была. А хоть бы слова мои и были такими, как тебе показалось, в них нет ничего дур­ного: каждый день видишь, как мужчины страдают из-за женщин, а женщины из-за мужчин, — так уж велит при­рода; природу сотворил бог, а бог не может сделать ничего плохого. И потому мои старания все равно похвальны, раз они вытекают из такого источника, и карать меня не за что. Многое могла бы я еще добавить, да не стану, ибо много­словие гневит слушающего и вредит говорящему.

М е л и б е я. Во всем ты поступила разумно — и в том, что безмолвно снесла мой гнев, и в том, что была столь терпелива.

С е л е с т и н а. Сеньора, я все стерпела из страха пред тобою: ведь ты гневалась не напрасно, а гнев сильных мира сего опасен, как молния. Потому я и дала вылиться твоей суровой речи, пока все запасы не истощились.

М е л и б е я. Этот кабальеро в долгу перед тобою.

С е л е с т и н а. Сеньора, он заслуживает большего. И если я кой-чего и добилась своими просьбами, то повре­дила ему своим промедлением. Теперь расстаюсь с тобою, чтоб идти к нему, с твоего разрешения.

М е л и б е я. Попроси ты разрешения раньше, я бы дала его еще охотнее. Иди с богом! Не принесло мне пользы твое посольство, и уход твой не принесет вреда.

 

Действие пятое

Содержание действия пятого

Селестина, простившись с Мелибеей, идет по улице, бор­моча сквозь зубы. Возле своего дома она встречает под­жидающего ее Семпронио. Оба, беседуя, направляются к Калисто. Пармено видит их и сообщает об этом сво­ему хозяину. Калисто приказывает отворить им дверь.

Калисто, Пармсно, Семпронио, Селестина.

С е л е с т и н а. Ох, страшная опасность! Ох, отчаянная моя голова! Ох, мука смертная! Как близка я была к смерти, кабы не схитрила и не сменила вовремя паруса. Ох, эти мне угрозы взбалмошной девчонки! Ох, бешеная девчонка! О, дьявол, которого я заклинала! Как верно исполнил ты все, о чем я просила! Я в долгу перед тобою! Ты своею властью укротил жестокую и дал мне удобный случай вволю наговориться с нею, удалив ее мать. Ну, ста­рая Селестина, весело тебе? Знай, дело наполовину сде­лано, когда начало хорошее. О змеиный жир! О белая Пряжа! Как вы пригодились мне! О, я бы уничтожила все мои былые и грядущие заклятия и не верила бы уже ни в травы, ни в камни, ни в слова! Но радуйся, старая, тебе эта сделка принесла больше, чем пятнадцать подновлен­ных девушек. Ох, проклятые длинные юбки! Вы мешаете мне поскорее добраться туда, где найдется пристанище моим новостям. О благосклонная судьба, ты помогаешь отважным и враждебна трусам! От беглеца смерть никогда не побежит! Немногим удалось бы то, что мне. Новички в моем ремесле, попав в такой переплет, так ответили бы Мелибее, что проиграли бы все, я же все выиграла благим молчанием. Правду говорят: дело мастера боится, врач умелый лучше ученого, а опыт и сноровка порождают хит­рецов и таких старух, как я, которые пройдут бродом, не намочив подола. Ах ты, шнурок, шнурок! Если жива буду, ты силой притащишь ту, что не пожелала по доброй воле поговорить со мной.

С е м и р о н и о. Или меня глаза обманывают, или это Селсстина! Черт побери ее совсем, вот ковыляет! Бормочет что-то сквозь зубы.

С е л е с т и н а. С чего это ты так открещиваешься, Семпронио? Меня увидал?

С е м п р о н и о. Видишь ли, необычайность — мать изумления; изумление, зародившись в глазах, проникает в душу; а душа выражает изумление знаками. Кто видел, чтобы ты шла по улице наклонив голову, потупив глаза, не глядя ни на кого, как теперь? Кто видел, чтобы ты по до­роге бормотала сквозь зубы и спешила, как человек, кото­рого ждет удача? Это покажется в диковинку всякому, кто тебя знает. Ну, довольно. Скажи, ради бога, с чем пришла, чем порадуешь — дочерью или сыном? С часу дня я тут поджидаю тебя, и опоздание твое казалось мне добрым признаком.

С е л е с т и н а. Сынок, это дурацкое правило не всегда верно; я вот могла задержаться еще на часок — и оставить там свой нос, а еще на два — и нос и язык; задержись я, выходит, подольше, заплатила бы подороже.

С е м п р о н и о. Если любишь меня, матушка, не уходи, пока всего не расскажешь.

С е л е с т и н а. Друг мой Семпронио, не могу я оста­новиться, да и место здесь не подходящее. Идем со мною. Когда придем к Калисто, услышишь чудеса. Посвящать всех в свое дело — значит, лишать его невинности. Я хочу, чтобы Калисто узнал обе всем из моих уст. Конечно, кое- что и тебе перепадет, но благодарность за труды нужна мне полностью.

С е м п р о н и о. Кое-что перепадет, Селестина? Не по душе мне твои слова.

С е л е с т и н а. Молчи, глупыш! Кое-что или все, сколько пожелаешь, столько и дам: все мое — твое! Будем весе­литься да наживаться, а уж при дележе не повздорим. К тому же, ты знаешь, старикам надо больше, чем мо­лодым, и особенно тебе, которому все подают горячень­ким.

С е м п р о н и о. Кроме еды, мне еще многое нужно.

С е л е с т и н а. Что, сынок? Дюжина шнурков, украше­ние на шляпу да лук, чтоб ходить из дома в дом голубей постреливать да глазами стрелять в голубок под окошками? Я о девочках говорю, дурачок! О таких, что еще не летают, пойми ты! Нет для них лучшей сводни, чем лук, — с ним куда угодно можно явиться без спроса, как говорится, под благовидным предлогом. Но увы, Семпрснио, — горе той, кто свою честь соблюдает и до старости, как я, дожи­вает.

С е м п р о н и о (в сторону). Вот лукавая старуха! Во­площение зла! Корыстная и скаредная глотка! Хочет и меня обмануть, как хозяина, чтобы разбогатеть. Да не выйдет! Не впрок ей пойдет прибыль! Кто бесчестным пу­тем высоко вознесся, упадет быстрее, чем поднялся! Ох, и нелегко же распознать человека! Труднее, по правде го­воря, чем любой товар или животное. Скверная старуха, врунья! Черт меня с нею связал! Лучше бежать от этой ядовитой змеи, чем схватить ее. Да сам виноват! Ни­чего! Пусть наживается, от обещанного небось не отвер­тится.

С е л е с т и н а. Что ты говоришь, Семпронио? С кем бе­седуешь? Отчего позади плетешься? Отчего не торо­пишься?

С е м п р о н и о. Говорю я, матушка Селестина, что не дивлюсь твоей переменчивости; оказывается, и ты не луч­ше других. То обещала затянуть это дело, а теперь мчишься сломя голову рассказать Калисто о том, что слу­чилось. Неужто не знаешь, что ценят лишь долгождан­ное? Чем дольше он помучится, тем больше будут наши доходы.

С е л е с т и н а. Мудрец меняет решения, а глупец упор­ствует. Иные времена — иные песни! Не думала я, сынок мой Семпронио, что добрая судьба будет мне так благо­приятна. Умный посол считается с требованиями времени. А мне к тому же известно, что твой хозяин щедр и не­сколько сумасброден. Один счастливый день заставит его раскошелиться скорее, чем сотня других, которые он прове­дет в тоске, а я — в беготне. Стремительная и внезапная радость вызывает волнение, а волнение не дает долго раз­мышлять. К чему же ведет добро, как не к добру, а хоро­шие вести — не к большой награде! Молчи, глупый, дан уж мне, старухе, делать свое дело.

С е м п р о н и о. Но расскажи скорее об этой красотке, передай мне хоть одно ее словечко. Ей-богу, мне так же не терпится услышать его, как моему хозяину.

С е л е с т и н а. Молчи, дурень! Ты уж и в лице изме­нился. Видно, в этом деле вкус прельщает тебя больше, чем запах. Пойдем скорее, я и так опоздала, и хозяин твой, на­верно, сходит с ума.

С е м п р о н и о. Он уже давно спятил.

П а р м е н о. Сеньор, сеньор!

К а л и с т о. Что тебе, олух?

П а р м е н о. Вон Селеетина и Семпронио подходят к дому, то и дело останавливаются и что-то чертят на земле. Что бы это значило?

К а л и с т о. О болтун, бездельник! Ты их видишь и еще рассуждаешь, а не бежишь отворить им дверь. О все­вышний! О всемогущий! С чем они пришли? Какие вести принесли? Она так запоздала, что приход ее стал мне же­ланней, чем цель ее трудов. О печальный слух мой! Приго­товься к тому, что ждет тебя, ибо в устах Селестины кроется теперь исцеление или мука моего сердца! О, если бы провести во сне это краткое время до начала и окон­чания ее рассказа! Теперь мне ясно, что смертного приго­вора ожидать тягостнее, нежели смертного часа. О медли­тельный Пармено! Руки-то у тебя неживые, что ли? Сними скорее ненужный засов! Пусть войдет почтенная дуэнья, от чьих слов зависит жизнь моя.

С е л е с т и н а. Слышишь, Семпронио? Иначе запел наш хозяин. Совсем не то говорил он Пармено в первый мой приход. По-моему, все идет к лучшему. Каждое его слово сулит старой Селестине юбку в подарок.

С е м п р о н и о. Только помни: войдя, сделай вид, будто не замечаешь Калисто, и скажи что-нибудь приятное для него.

С е л е с т и н а. Молчи, Семпронио! Хоть я и рисковала жизнью, Калисто заслуживает большего, и я жду от него немалых милостей!

 

Действие шестое

Содержание действия шестого

Когда Селестина является к Калисто, он приветливо и горячо расспрашивает ее о том, что произошло между нею и его возлюбленной. Во время их разговора Пармено, слушая речи Селестины, вставляет различные за­мечания, обращаясь к Семпронио, а тот бранит его за болтливость. Закончив свои рассказ, старуха передает Калисто шнурок Мелибеи и, простившись, отправляется домой, а с нею вместе и Пармено.

Калисто, Селестина, Пармено. Семпронио.

К а л и с т о. Что скажешь, сеньора и мать моя?

С е л е с т и н а. О сеньор мой Калисто, ты здесь? О юный обожатель прекрасной Мелибеи, как я тебя пони­маю! Чем заплатишь ты старухе, которая сегодня поста­вила жизнь на карту, чтобы услужить тебе? Сносила ли женщина когда-нибудь такую ужасную обиду? Лишь при­помню — кровь холодеет и застывает в жилах! Меньше дала бы я тогда за свою жизнь, чем теперь за этот изно­шенный, старый плащ!

П а р м е н о. Каждому свое! Кто про капусту, а кто про латук! На одну ступеньку ты уже влезла, посмотрим — как подберешься к платью. Все небось для одной себя просишь, ничего такого, чем можно поделиться. Старухе, видно, не терпится поправить свои дела. Она надует и меня, честного, и хозяина моего полоумного. Следи за ее словами, Семпронио, — вот увидишь, денег она не попросит: ведь деньги- то пришлось бы делить.

С е м п р о н и о. Молчи, отчаянная голова! Калисто убьет тебя, если услышит.

К а л и с т о. Матушка, говори скорее или возьми эту шпагу и убей меня.

П а р м е н о. Дрожит, дьявол, будто ртутью отравлен; на ногах не стоит, так бы и дал ей взаймы свой язык, чтобы поскорее отвечала; в нем и жизни-то почти не оста­лось; как бы эта любовная история не кончилась для нас трауром!

С е л е с т и н а. Шпагу, сеньор? Вот еще! Да чтоб от лихой шпаги погибнуть твоим недругам и всем, кто тебе зла желает. А я хочу подарить тебе жизнь и добрую на­дежду от имени той, кого ты так любишь.

К а л и с т о. Добрую надежду, сеньора Селестина?

С е л е с т и н а. Ее можно назвать доброй, раз двери открыты для моего возвращения, и скорее там примут мена в моем изодранном платье, чем кого другого в шелках и парче.

П а р м е н о. Семпронио, заткни мне рот, я этого не вы­несу! Вставила все-таки про платье!

С е м п р о н и о. Замолчи ты, бога ради, или я тебя вы­брошу отсюда к черту. Она выпрашивает себе платье — и правильно делает, раз ей носить нечего; не пропоет поп обедни — не оденется!

П а р м е н о. Зато оденется так, как пропоет. А эта старая шлюха хочет за один день так разжиться, как ей за все пятьдесят лет не удалось.

С е м п р о н и о. Так вот чему она тебя учила? Такое-то у тебя с нею знакомство? Так-то ты ею воспитан?

П а р м е н о. Пусть клянчит и тащит, да только не все в свой карман.

С е м п р о н и о. Старуха жадна, ничего другого не ска­жешь; да оставь ее, дай ей свою изгородь строить, — по­строит и кашу, а не то проклянет тот час, когда свела с нами знакомство.

К а л и с т о. Скажи мне, ради бога, сеньора, что она делала? Как ты вошла туда? Как была она одета? Где на­ходилась? С каким видом встретила тебя поначалу?

С е л е с т и н а. А с таким, сеньор, с каким свирепый бык встречает пикадоров на арене, а дикий кабан — преследую­щих его гончих.

К а л и с т о. И это ты считаешь спасительной новостью? Но что тогда считать убийственной? Даже смерть не так страшна, она принесет облегчение моей муке, которая горше смерти.

С е м п р о н и о. Так вот хваленый пыл моего хозяина? Как? Неужели у него недостанет терпения выслушать то, чего он так желал?

П а р м е н о. А мне ты велишь молчать, Семпронио? Да если хозяин услышит, он тебя накажет точно так же, как меня.

С е м п р о н и о. О, чтоб тебе сгореть в адском огне! Твоя болтовня всем во вред, а я никого не обижаю. Чумная смерть на твою голову, бешеный, проклятый завистник! Так вот какую дружбу ты завязал со мною и с Селестиной! Убирайся отсюда на все четыре стороны!

К а л и с т о. Если ты, сеньора моя и королева, не хо­чешь привести меня в отчаяние и обречь душу мою на вечные муки, изложи мне кратко, чем кончился твой поход и смягчился ли ее ангельский, но смертоносно суровый лик? Хотя все, кажется, скорее говорит о ненависти, чем о любви.

С е л е с т и н а. Величайшая слава незаметной труже­ницы пчелы, — а ей должны подражать разумные люди, — в том, что все, к чему она ни прикоснется, становится лучше, Так поступила и я со своевольными речами и увертками Мелибеи. Всю ее суровость обратила я в мед, гнев — в кро­тость, ярость — в покой. Зачем же, думаешь, отправилась туда старая Селестина, которую ты не в меру щедро награ­дил, как не для того, чтобы смягчить ее гнев, стерпеть ее возмущение, служить тебе щитом в твое отсутствие, при­нять на себя удары, упреки, презрение, надменность — всё, чем такие, как она, отвечают поначалу на мольбу о любви, чтобы потом дороже оценили их дар! Чем сильнее их лю­бовь, тем враждебнее речи. Разве отличались бы скромные девицы от похотливых девок, кабы отвечали «да» на первое же предложение, если кто их полюбит. Нет, когда любов­ное пламя сжигает и пожирает их, они спасаются холод­ностью, спокойствием осанки, тихой уклончивостью, ровностыо духа, целомудрием суждений и такими едкими ре­чами, что их собственный язык дивится великому своему терпению, когда его принуждают говорить обратное тому, что чувствует сердце. Итак, успокойся и не волнуйся, пока я буду подробно тебе рассказывать о нашей беседе и о предлоге, под которым я туда проникла, — знай, что под конец ее слова и речи были весьма благосклонны.

К а л и с т о. Теперь, сеньора, ты меня поддержала, и я смогу перенести суровость ее ответа; говори что захочешь и как сочтешь нужным—я весь внимание. Сердце мое спо­койно, страсти утихли, в жилы возвращается покинувшая их кровь, я лишился страха, я уже весел. Поднимемся, если угодно, наверх. В моей комнате ты расскажешь мне по­дробно все, о чем я здесь узнал вкратце.

С е л е с т и н а. Поднимемся, сеньор.

П а р м е н о. О святая Мария! Какие уловки понадоби­лись этому сумасшедшему, чтобы сбежать от нас и наедине с Селестиной вволю поплакать от радости! Будет поверять ей тысячи тайн своей похотливой и безумной страсти, де­сять раз спрашивая и отвечая одно и то же, благо побли­зости не найдется никого, кто бы сказал ему, что он бол­тун! Но погоди, сумасброд, мы идем вслед за тобой!

К а л и с т о. Смотри, сеньора, Пармено что-то говорит и крестится от изумления, услышав о твоей удаче. Он пора­жен твоим проворством, клянусь, сеньора Селестина! Вот опять перекрестился. Наверх, наверх, сеньора!

Садись здесь, а я буду внимать твоему сладостному рассказу, стоя на коленях. Итак, под каким же предлогом ты туда явилась?

С е л е с т и н а. Чтоб продать немного пряжи, с помощью которой я на этом свете поймала, слава богу, немало таких же девиц, как она, и даже более высоких особ.

К а л и с т о. Они, возможно, выше ростом, матушка, но разве кто-нибудь сравнится с нею прелестью, знатностью, любезностью, остроумием, благородством, заслуженной гор­достью, добродетелью, речами?

П а р м е н о. Вот заговаривается, несчастный! Растрезвонился, словно полдень отбивает; на этих часах всегда двенадцать! Считай, считай, Семпронио; ты уж и слюни распустил, слушая его чепуху и ее враки!

С е м п р о н и о. Вот ядовитый злоязычник! Почему ты затыкаешь уши на самом интересном месте! Ты как змея, которая убегает, услышав голос заклинателя. Ведь речь-то идет о любви, и ты мог бы послушать с удовольствием, пусть это даже и враки.

С е л е с т и н а. Слушай, сеньор Калисто, и ты узнаешь, чего достигли мои заботы и твоя счастливая судьба. Едва стала я продавать и расхваливать свою пряжу, мать Мели- беи позвали к больной сестре. Ей необходимо было отлу­читься, и оставила она вместо себя Мелибею.

К а л и с т о. О, сколь безмерное счастье! Сколь необы­чайный случай! Какой удобный миг! О, если б спрятаться под твоим плащом, слушая, что говорит это божественное создание!

С е л е с т и н а. Под моим плащом, говоришь? Узы мне, бедной! Да тебя было бы видно через все его тридцать дыр; послал бы мне господь другой, получше!

П а р м е н о. Я ухожу, Семпронио. Больше я ничего не скажу; слушай сам остальное. Кабы мой злополучный хо­зяин не подсчитывал в уме, сколько шагов отсюда до дома Мелибеи, не созерцал мысленно ее образа да не представ­лял себе, как сна торговалась о пряже, — словом, не был всецело занят и поглощен ею, он бы понял, что мои советы полезнее, чем вранье Селестины.

К а л и с т о. Что это, слуги мои? Я внимательно слу­шаю — ведь дело идет о моей жизни, — а вы шепчетесь, как всегда, чтобы раздосадовать и разозлить меня. Да замол­чите хоть ради меня; вы бы просто умерли от радости, если бы знали, как расторопна почтенная сеньора. Скажи- ка, сеньора, что же ты почувствовала, когда очутилась на­едине с нею?

С е л е с т и н а. Сеньор, каждый встречный мог бы сразу понять по моему лицу, как я разволновалась.

К а л и с т о. Я и сейчас не менее взволнован; каково же тебе-то было, когда ты смотрела на этот чудесный образ! Ты, верно, онемела от неожиданности.

С е л е с т и н а. Напротив, оказавшись с нею наедине, я решилась сказать ей все. Я раскрыла перед ней душу. Объяснила, за чем послана, как жаждешь ты одного мило­стивого словечка из ее уст, чтобы исцелиться от великой муки. А она растерялась и глядела на меня, испуганная необычными речами, и прислушивалась, чтобы наконец узнать, кто же так страдает и нуждается в одном ее слове, кого может вылечить ее речь. Тогда я назвала твое имя. Тут она прервала меня, ударила себя по лбу, словно услы­хав ужасную весть, велела мне замолчать и убираться, если не хочу, чтобы ее слуги стали палачами моей старости, и принялась бранить мою дерзость, обзывать меня ведьмой, сводней, лживой старухой, бородатой злодейкой и другими позорными кличками, которыми пугают маленьких детей. А вслед за тем — тысяча припадков, обмороков, тысяча причуд и ужасов; помутившись в рассудке, размахивая во все стороны руками и ногами, раненная золотой стрелой, пронзившей ее при звуке твоего имени, она корчилась, стискивала и ломала руки как бы в отчаянии, вращая гла­зами и топая ногами по полу. А я в ответ на все это заби­лась в уголочек, притаилась, молчу, наслаждаюсь ее бе­шенством. Чем ей тошнее, тем мне веселее, — оттого что все ближе подходило время ее поражения и падения. Но, пока истощались бурлящие кладези ее гнева, я не теряла вре­мени попусту и успела придумать, как вывернуться.

К а л и с т о. Как же, сеньора, мать моя? Я уже все пере­брал в уме, слушая тебя, и не могу найти достаточного оправдания, чтобы скрыть и прикрасить сказанное тобой и снять с твоей просьбы ужасное подозрение. Теперь, когда я узнал твою мудрость, ты мне кажешься больше, чем жен­щиной: ты уже предвидела ее ответ и вовремя подготовила ей возражение! Разве больше сделала тосканка Аделета, слава коей померкла бы, живи ты в то время? Она за три дня до смерти предсказала кончину старого мужа и двух своих сыновей. Но я тебе верю, ибо слабые женщины изво­ротливее и хитрее, чем мужчины.

С е л е с т и н а. Что же, сеньор, я сказала ей, что ты страдаешь от зубной боли, и слово, в котором ты нуж­даешься, — это наговорная молитва, известная ей, как на­божной особе.

К а л и с т о. О, чудодейственное лукавство! О един­ственная в своем ремесле! О ловкая женщина, о искусная целительница! О красноречивая вестница! Какой челове­ческий рассудок придумал бы столь благородный способ все исправить? Не сомневаюсь, доживи Эней и Дидона до наших дней, Венере нетрудно было бы подарить своему сыну любовь Элисы и не пришлось бы наделять Купидона внешностью Аскания, чтобы ее обмануть; богиня уско­рила бы дело, взяв тебя в посредницы. Теперь, если эти руки принесут мне смерть, я сочту ее заслуженной; если желания мои не исполнятся, я буду знать, что ты сделала все возможное для моего спасения. Что вы думаете об этом, слуги мои? Что тут еще сказать? Есть ли в мире Женщина, подобная этой?

С е л е с т и н а. Сеньор, не прерывай меня! Дай мне до­говорить! Уж наступает ночь. А ты знаешь, что злодеи боятся света; как бы не приключилась со мной беда по пути домой!

К а л и с т о. Что ты! Найдутся у меня в доме факелы и слуги, чтобы тебя проводить.

П а р м е н о. Да, да, чтобы девочку не обидели! Пойди с нею ты, Семпронио, а то она боится сверчков, которые трещат в темноте.

К а л и с т о. Ты что-то сказал, сынок Пармеко?

Па р м е н о. Сеньор, не мешало бы, говорю, нам с Сем­пронио ее проводить, ведь уже стемнело.

К а л и с т о. Верно! Вы оба ее проводите. Ну, продол­жай свой рассказ и поведай, что было дальше. Что она ответила на просьбу о молитве?

С е л е с т и н а. Что охотно даст ее.

К а л и с т о. Охотно? О бог мой, сколь высокий дар!

С е л е с т и н а. Но я попросила у нее еще кое-что.

К а л и с т о. Что же, почтенная матушка?

С е л е с т и н а. Шнурок, которым она всегда опоясы­вается; я сказала, что он поможет твоему недугу, ибо при­касался к святыням.

К а л и с т о. И что же она?

С е л е с т и н а. С тебя приходится, сейчас скажу.

К а л и с т о. О, бога ради, бери этот дом и все, что в нем есть, или проси чего хочешь.

С е л е с т и н а. За плащ, который ты подаришь старухе, она вручит тебе шнурок Мелибеи.

К а л и с т о. Плащ, ты сказала? Получишь и платье и все, что у меня есть!

С е л е с т и н а. Мне нужен плащ, и с меня довольно. Не обещай большего, не то я усомнюсь и в этом. Недаром го­ворят, что предлагать много тому, кто просит мало, значит отказывать.

К а л и с т о. Беги, Пармено, зови портного, и пусть он тотчас же скроит плащ и юбку из самого лучшего контранского сукна.

П а р м е н о. Так, так! Старуха является, нагруженная враньем, как пчела медом, и получает все, что хочет, а я ходи оборванцем! Для этого она целый день и крутится.

К а л и с т о. Нечего сказать, охотно ты пошел, дьявол! Нет человека, которому бы так худо служили, как мне; мои слуги всезнайки, ворчуны, враги моего счастья. Что за мо­литвы ты там читаешь, дурень? Что ты бормочешь, завист­ник? Не разберу. Иди живо, куда я тебя посылаю, и не серди меня; мне и так горя хватает. Будет и для тебя платье из этого сукна.

П а р м е н о. Да я только сказал, сеньор, что уже слиш­ком поздно звать портного.

К а л и с т о. Ну, не говорил ли я, что ты всезнайка! Что ж, подождем до завтра. А ты, сеньора, бога ради, по­терпи; за мной не пропадет. Будь добра, покажи мне сей священный шнурок, который удостоился опоясать ее тело. Да насладятся глаза мои вместе со всеми остальными чув­ствами, ибо вместе они страдали! Насладится и мое истер­занное сердце, не ведавшее ни одного отрадного мгновения с тех пор, как узнало эту сеньору. Все чувства охватили его, сбежались к нему с тяжким бременем забот, и каж­дое терзало его, как могло; очи — тем, что глядели на нее, уши — тем, что внимали ей, руки — тем, что ее касались.

С е л е с т и н а. Ты касался ее, говоришь? Ты меня пу­гаешь.

К а л и с т о. Во сне, хочу я сказать.

С е л е с т и н а. Во сне?

К а л и с т о. Во сне я вижу ее так часто, что боюсь, как бы не случилось со мною того же, что с Алкивиадом или Сократом: один видел во сне, будто завернулся в плащ своей подруги, — а на другой день он был убит и она сама унесла его с улицы, прикрыв плащом; другому же при­грезилось, будто его позвали по имени, — и через три дня он умер. Но живым или мертвым, отрадно мне будет на­деть шнурок, что она носила.

С е л е с т и н а. Много же у тебя горя, коли в то время, как другие отдыхают в своих постелях, ты уже готовишься к страданиям грядущего дня! Утешься, сеньор, бог не оста­вит тебя своей милостью. Дай срок, исполнятся твои же­лания. Возьми этот шнурок, и, если только я не умру, я вручу тебе и его хозяйку.

К а л и с т о. О новый гость мой! Сколь блажен ты, шну­рок, что смог обвить тело, которому я недостоин прислужи­вать! О узелок любви моей, ты вплел в себя мои желания! Скажи мне, шнурок, слышал ли ты, как сурово ответила та, кому ты служишь, а я поклоняюсь, та, ради которой я тер­заюсь дни и ночи без всякой надежды?

С е л е с т и н а. Есть старая поговорка: кто меньше ста­рается, больше получает. Но я своими стараниями помогу тебе добиться того, чего ты, бездействуя, не получил бы. Утешься, сеньор, не в один час была взята Самора, но воины не пали духом.

К а л и с т о. О, я несчастный! Города обнесены камен­ными стенами, но камень можно разбить камнем, а у гос­пожи моей сердце из стали, его ни один металл не осилит, ни одна пуля не пробьет. Попробуй, приставь лестницу к ограде ее сердца: глаза ее мечут стрелы, язык — упреки и брань, за пол-лиги не расположишься с осадою!

С е л е с т и н а. Молчи, сеньор, смелость одного-единственного человека завоевала Трою. Не теряй надежды,— женщина женщину всегда перехитрит. Ты еще не обра­щался ко мне, не знаешь, на что я способна.

К а л и с т о. Ты принесла мне такую радость, что я верю каждому твоему слову. О блаженство мое, ангельский пояс! Я тебя вижу — и не верю этому! О шнурок, шнурок! Был ли ты моим противником? Если был, я тебе прощаю. Доб­рый человек всегда простит виноватого. Но нет, не думаю: будь ты враждебен мне, ты не отдался бы так быстро в мои руки, разве что для оправданий. Ответь мне, закликаю тебя великой властью твоей госпожи.

С е л е с т и н а. Перестань бредить, сеньор, от твоих раз­говоров я устала, а шнурок перетерся.

К а л и с т о. Горе мне, бедному! Когда бы небо даро­вало, чтобы ты был сделан и сплетен из моих рук, а не из шелка, дабы они могли каждый день блаженствовать, с благоговением обвивая и сжимая ее тело, которое ты вечно держишь в объятиях, не чувствуя этого и не наслаждаясь своим счастьем! О, какие тайны ее дивного облика ты мог видеть!

С е л е с т и н а. Ты увидишь больше и толку будет больше, если не спятишь от своих рассуждений.

К а л и с т о. Замолчи, сеньора, мы с ним понимаем друг друга! О глаза мои, не забывайте, что через вас проникло оружие, ранившее мое сердце, а кто помогает злу, тот сам его творит. Не забывайте, вы обязаны вернуть мне здо­ровье. Любуйтесь же теперь на ваше лекарство.

С е м п р о н и о. Сеньор, ты так забавляешься со шнур­ком, что тебе теперь и Мелибеи не надо.

К а л и с т о. Что ты говоришь, болван несносный? Что такое?

С е м п р о н и о. Да ты разговорами изводишь себя и тех, кто тебя слушает. Ты так потеряешь жизнь или рассу­док, а лишишься того или другого — останешься на бобах! Сократи свои речи, дай Селестине слово молвить.

К а л и с т о. Неужто парень пьян, или я впрямь надоел тебе, матушка, длинными рассуждениями?

С е л е с т и н а. Надоесть-то не надоел, а все же, сеньор, пора тебе прекратить разговоры, покончить с жалобами, обращаться со шнурком, как со шнурком, чтобы найти иные слова, когда окажешься возле Мелибеи; не приравнивай одежду к человеку.

К а л и с т о. О моя сеньора, моя мать, утешительница моя! Дай мне насладиться этим послом моего счастья! О язык мой, зачем задерживаешься ты на других словах, а не славишь совершенство той, кем я, быть может, никогда не овладею! О руки мои! Как дерзко, как непочтительно обращаетесь вы с целебным бальзамом! Теперь уж мне не страшен яд, скрытый в отточенном острие этой жестокой стрелы. Я в безопасности, ибо тот, кто нанес рану, ее исце­ляет. О ты, сеньора, отрада старых женщин, услада юных, утешение страждущих, подобных мне! Не гневайся, я и без того в смятении. Дай волю моему созерцанию, разреши по­казаться на улице с этой драгоценностью, пусть каждый, кто увидит меня, поймет, что нет человека счастливее.

С е м п р о н и о. Не растравляй своей раны непомерными желаниями. Не в одном только шнурке, сеньор, твое лекар­ство!

К а л и с т о. Это мне хорошо известно, но я не могу сдержаться и не поклоняться этому знаку ее милости.

С е л е с т и н а. Знаку ее милости? Этот шнурок был бы таким знаком, кабы дали его добровольно; но ведь она дала шнурок из любви к богу, как лекарство от зубной боли, а не из любви к тебе, как лекарство от твоих сердечных ран. Ничего! Если только жива буду, Мелибея запоет на дру­гой лад.

К а л и с т о. А молитва?

С е л е с т и н а. Молитву она не дала.

К а л и с т о. Почему?

С е л е с т и н а. Не успела; но мы порешили, что я завтра вернусь за ней, коли твоя боль не утихнет.

К а л и с т о. Утихнет? Боль моя утихнет лишь вместе с жестокостью Мелибеи.

С е л е с т и н а. Сеньор, хватит с нас того, что сказано и сделано. Она согласна облегчить твою болезнь всем, о чем я попрошу, если только это будет в ее власти. Посуди сам, сеньор, достаточно ли для первого свидания. Я ухожу. А ты, сеньор, если завтра будешь выходить, прикрой лицо повязкой, — пусть она, увидев тебя, не подумает, что я ее обманула.

К а л и с т о. Хоть дюжиной повязок тебе в угоду! Но скажи мне, бога ради, о чем ты еще говорила с ней? Я уми­раю от желания услышать еще несколько слов, сказанных ее нежными устами. Откуда набралась ты такой смелости, чтобы запросто прийти с просьбой в незнакомую семью?

С е л е с т и н а. Незнакомую? Да мы четыре года сосед­ками были. Я с ними торговала, мы болтали и веселились день и ночь. Мать ее знает меня как свои пять пальцев, а Мелибея-то теперь подросла, стала такой разумной, хоро­шенькой девушкой.

П а р м е н о. Эй, послушай, Семпронио, что я тебе скажу на ухо.

С е м п р о н и о. Ну что, скажи!

П а р м е н о. Селестина так внимательно слушает хо­зяина, что он будет разглагольствовать без конца. Подойди к ней да толкни ногой, подай ей какой-нибудь знак, пусть не задерживается. Нет худшего безумца, чем тот, кто не знает удержу в речах.

К а л и с т о. Мелибея хорошенькая, говоришь ты, сеньора? Ты, верно, шутишь? Разве есть на свете равная ей? Разве бог сотворил более прекрасное тело? Можно ли изобразить подобные черты, венец совершенства? Живи в наше время Елена, из-за которой погибло столько греков и троянцев, или прекрасная Поликсена, все они склонились бы перед этой сеньорой, причиной моих страданий. Да присутствуй Мелибея при споре трех богинь о яблоке, ни­когда бы не прозвали его «яблоком раздора». Все бы усту­пили без спора и сошлись на том, что яблоко получит Ме­либея, и его прозвали бы «яблоком согласия». А сколько женщин в наше время, увидев ее, проклинают себя и роп­щут на бога, забывшего о них и создавшего мою госпожу. Они изводят и грызут себя от зависти, жестоко терзают свое тело, надеясь при помощи искусства достигнуть совер­шенства, которым природа наделила ее без труда. Они вы­дергивают себе брови щипчиками, клейким пластырем или ниточками; они разыскивают золотистые травы, корни, ветви и цветы, чтобы приготовить составы, которые бы сде­лали их волосы такими, как у нее, разглаживают себе лицо, размалевывают его, придавая ему разные оттенки мазями и притираниями, крепкими растворами, белилами и прочими красками, — не стану их перечислять, дабы не надоесть вам. Посуди сама, достоин ли такой жалкий человек, как я, служить той, кому все это досталось от бога?

С е л е с т и н а. Я понимаю, Семпронио. Оставь его, он скоро свалится со своего конька.

К а л и с т о. В ней отразилась вся природа, дабы сде­лать ее совершенством. Прелести, разделенные между всеми женщинами, соединились в ней одной. Все они выстроились для смотра, чтобы человек, увидев их, постиг величие ху­дожника. Немного прозрачной воды и гребень слоновой кости — вот и все, что нужно ей, дабы всех превзойти кра­сой своей. Эти простые средства — ее оружие, которым она убивает и побеждает, берет в плен, связывает и заковывает в тяжкие цепи.

С е л е с т и н а. Замолчи и не огорчайся! Не так прочна твоя цепь, как отточен напильник, которым я распилю ее и освобожу тебя от мучений. А для этого отпусти меня, уж слишком поздно; и дай сюда шнурок, он мне нужен.

К а л и с т о. О, я несчастный! Жестокая судьба пресле­дует меня. Желал бы я провести эту долгую и темную ночь либо с тобою, либо со шнурком, либо же с вами обоими вместе! Но нет совершенного блага в сей горестной жизни, так пусть же наступит полное одиночество. Эй, слуги!

П а р м е н о. Сеньор!

К а л и с т о. Проводи эту сеньору до дому, и да пребудут с ней радость и веселье, как со мной печаль и одиночество!

С е л е с т и н а. Оставайся, сеньор, с богом! Завтра я вернусь, чтобы ее ответ и мой плащ встретились здесь, раз сегодня так не получилось. Потерпи, сеньор, и думай о другом!

К а л и с т о. Ни за что! Было бы кощунством забыть о той, в ком вся моя отрада.

 

Действие седьмое

Содержание действия седьмого

Селестина убеждает Пармено жить в мире и дружбе с Семпронно. Пармено напоминает, что она обещала свести его с Ареусой, которую он любит. Они идут к Ареусе. Пармено остается там на ночь. Селестина идет домой и стучится. Элисия отпирает, браня ее за позднее возвращение.

Пармено, Селестина, Ареуса, Элисия.

С е л е с т и н а. Сынок мой Пармено, после нашей беседы у меня не было удобного случая поведать и доказать, как горячо я тебя люблю и как расхваливаю за глаза. Чем это вызвано — не стоит и повторять; я тебя всегда считала сыном, пусть приемным, ведь заменял ты мне родного; ты же мне за это платишь, ворча на меня и нашептывая Калисто, когда тебе не по вкусу мои слова. Думалось мне, когда ты послушался моих добрых советов, что ты уже не повернешь назад. Но, видно, еще сидят в тебе остатки про­шлого и сердишься ты больше из упрямства, а не от ума. Тебе же убыток от твоей болтовни. Послушай-ка меня те­перь, если не слушал прежде, и не забудь, что я старуха; а рассудительность свойственна старикам, как веселость — юношам. Верю, что в твоем проступке виновен только твои возраст, и надеюсь, даст бог, ты станешь впредь относиться ко мне лучше, и вместе с юными годами пройдут дурные мысли. Как говорится, нрав меняется с цветом волос, то есть с возрастом, сынок, когда каждый день приносит новое. Молодежь-то смотрит только на настоящее и лишь им по­глощена, а зрелый человек не пренебрегает ни настоящим, ни прошедшим, ни будущим. Кабы ты помнил, сынок Пармено, как я тебя любила, ты по приезде в этот город посе­лился бы у меня в доме. Но вам, молодым, мало дела до стариков. Вы ведете себя, как вам заблагорассудится. Ни­когда и не подумаете, что старики могут вам пригодиться. Никогда не подумаете о болезнях, о том, что цветущая юность не вечна. Но не забывай, дружек, что в случае нужды знакомая старушка, приятельница, любящая, как родная мать, — это хорошая поддержка; надежная гостини­ца, где ты отдохнешь, если здоров, тихая больница, где поле­чишься, если болей, добрый кошелек для бедного, верная копилка для богатого, уютный очаг зимой, прохладная тень летом, веселая харчевня, где всласть попьешь и поешь. Что ты скажешь на это, дурачок? Знаю, знаю, ты уже сты­дишься того, что сегодня наговорил. Большего я от тебя и не хочу. Бог требует от грешника только раскаяния да исправления. Погляди на Семпронио: с божьей помощью я сделала из него человека. Я бы хотела, чтобы вы с ним были как братья: поладите между собой — поладишь и с хозяином. Смотри, как все его любят, какой он растороп­ный, любезный, услужливый, остроумный! Как расположен к тебе! Обоим вам куда выгоднее протянуть друг другу руки, и тогда никто не будет в большей милости у хозяина, чем вы. И знай: если хочешь, чтоб тебя любили, надо са­мому любить, — ведь, не замочив штанов, форели не пой­маешь; а Семпронио вовсе не обязан тебя задаром любить: не любить самому и ожидать любви — глупость, а платить за дружбу ненавистью — безумие!

П а р м е н о. Матушка, сознаюсь, я дважды был неправ по отношению к тебе, но ты прости меня за прошлое и при­казывай на будущее. А с Семпронио мне, право, невоз­можно дружить: он малый взбалмошный, я же нетерпе­лив, — помири-ка таких друзей!

С е л е с т и н а. Но раньше ты не был таким.

П а р м е н о. Ей-богу, чем старше я становлюсь, тем бы­стрее покидает меня былое терпение. Я уж не прежний, и пример Семпронио вряд ли будет мне полезен.

С е л е с т и н а. Верный друг в неверной судьбе познается, в невзгодах проверяется. Тогда он становится ближе и еще охотнее посещает дом, лишенный благополучия. Что ска­зать тебе, сынок, о достоинствах хорошего друга? Нет ни­чего более ценного и более редкого: он поможет снести любое бремя. Семпронио во всем равен тебе. Подобие нра­вов и сходство сердец лучше всего поддерживает дружбу. Не забывай, сынок, все твое имущество хранится у меня; сумеешь его приумножить — тем лучше, а досталось оно тебе готовеньким. Да покоится с миром отец твой, не на­прасно он трудился. Но получишь ты все это, когда осте­пенишься и достигнешь зрелости.

П а р м е н о. Что значит «остепениться», тетушка?

С е л е с т и н а. Жить ради себя, сынок, то есть не мы­каться по чужим домам; а этого тебе не избежать, пока не научишься извлекать выгоду из службы. Ведь я из жалости, видя тебя оборванным, попросила сегодня, как ты заметил, плащ у Калисто. Не плащ мне понадобился, а захотелось раздобыть тебе платье, раз в дом придет портной. Стало быть, я для тебя старалась, а не для себя, как ты гово­рил, — я ведь слышала; а если ты станешь ждать награды от таких повес, как твой хозяин, — в узелочке унесешь все, что за десять лет выручишь. Пользуйся своей молодостью, хорошим днем, хорошей ночью, хорошей едой да выпивкой. Не упускай того, что подвернется, а что упало, то пропало! Не оплакивай добра, полученного твоим хозяином в на­следство: оно тебе на этом свете достанется, а большего на наш век и не надо! О сын мой Пармено! Я и впрямь могу назвать тебя сыном, так долго я тебя воспитывала. Прими мой совет, я от всей души хочу видеть тебя в почете. Вот счастье-то будет, если ты поладишь с Семпронио; вы ста­нете друзьями, братьями во всем и будете заходить в бед­ный мой домишко повеселиться, меня повидать и с девоч­ками позабавиться.

П а р м е н о. С девочками, матушка?

С е л е с т и н а. Да, говорю, с девочками! Что до старух, я и собой-то сыта по горло. У Семпронио там завелась уже одна, хоть он этого меньше заслужил, чем ты, и я его не так люблю. Эго я тебе говорю как истинный друг.

П а р м е н о. А что, если ты ошиблась во мне, сеньора?

С е л е с т и н а. А хоть бы и так, горевать не стану; я пожалела тебя в угоду господу богу, видя, как ты одинок на чужбине, и помня, кто мне поручил заботу о тебе. Вот станешь мужчиной, будешь лучше и вернее разбираться в людях и скажешь: старая Селестина давала мне хорошие советы.

П а р м е н о. Я и теперь так думаю, хоть я и мальчишка. А сегодняшние мои разговоры вызваны не твоими поступ­ками, а тем, что я давал хозяину дельные советы, а он худо меня отблагодарил. Но отныне возьмемся за него. Ты по­ступай по-своему, а я буду молчать. Я уже однажды споткнулся, не поверив тебе.

С е л е с т и н а. И не раз еще споткнешься и упадешь, коли не послушаешься моих советов: их дает тебе истинный друг.

П а р м е н о. Теперь я вижу, что не зря пропало время, когда я ребенком прислуживал тебе; теперь мои услуги при­несли плоды. Я помолюсь богу о моем отце, оставившем мне подобную покровительницу, и о моей матери, препоручив­шей меня такой женщине.

С е л е с т и н а. Не поминай о ней, сынок, бога ради, слезы вот-вот брызнут. Разве была у меня в этом мире другая такая подруга? Такая спутница, такая помощница в труде и заботах? Кто покрывал мои оплошности? Кто знал мои тайны, кому открывала я душу, кто был моим бла­гом и утешением, если не она, твоя мать, сестра моя и кума? До чего ж она была приветливой. А какой бойкой, честной, мужественной! Без страха и тревоги шагала ока в полночь с кладбища на кладбище, будто днем, в поисках всего, что требуется для нашего ремесла. Не пропускала она никаких похорон, ни христианских, ни мусульманских, ни еврейских; днем высматривала могилы, а ночью раскапы­вала. Самая темная ночь была ей нипочем, все равно что для тебя день; она говорила, что ночь — плащ преступника. Да как она была ловка к тому же! Я тебе сейчас кое-что расскажу, — знай, какой матери ты лишился; правда, об этом лучше бы помолчать, — да тебя-то я не боюсь. Семь зубов вырвала она щипчиками для бровей у одного повешенного, пока я с него стаскивала башмаки. А входить в магический круг она умела лучше, чем я, и с большей отвагой, хоть и у меня слава была громкая, не то что теперь, когда за свои грехи я с ее смертью все перезабыла. Сами черти ее боя­лись, куда уж дальше! Они так и трепетали от страха, когда она кричала на них. Знали они ее, как тебя дома знают. Опрометью мчались, спеша на зов. Ей-то уж ни один черт не смел солгать, так она всех вышколила. С тех пор как я ее потеряла, никогда уж не слышу от них правды.

П а р м е н о. Чтоб этой старухе на том свете было так сладко, как мне сейчас приятно слушать такие лестные слева!

С е л е с т и н а. Что ты говоришь, уважаемый Пармено, сын мой и более чем сын?

П а р м е н о. В чем же, говорю я, было превосходство моей матери, если вы с нею знали одни и те же колдов­ские слова?

С е л е с т и н а. И ты удивляешься? Разве не знаешь по­говорки, что брат брату—рознь? Не всем нам был дан талант твоей матери. Во всяком ремесле на хорошего мастера найдется лучший. Так и твоя мать — упокой гос­подь ее душу! — была первой в нашем деле; за это все ее знали и любили — кабальеро и церковники, холостые и же­натые, старые и молодые. А девчонки и знатные девицы бога за нее молили, все равно что за своих родителей. Со всеми она вела дела и со всеми беседовала. Стоило нам выйти на улицу, только на ее крестников и натыкались, — она ведь была повивальной бабкой шестнадцать лет подряд. Вот так-то; если раньше ты, по своему нежному возрасту, не знал ее секретов, теперь тебе их следует узнать, раз она скончалась, а ты уже мужчина.

П а р м е н о. Скажи мне, сеньора, когда тебя судили, — я тогда жил у тебя в доме, — вы уже хорошо были зна­комы?

С е л е с т и н а. Еще бы не хорошо! Смеешься, что ли! Вместе мы орудовали, вместе нас застали, вместе схватили и обвинили, вместе и наказали, кажется, в первый раз. Но ты ведь был совсем маленьким; мне даже страшно, что ты помнишь дело, позабытое всеми в нашем городе. Так-то идет жизнь. Выйди на эту ярмарку — и сразу увидишь, кто грешит, а кто платит.

П а р м е н о. Верно! Но ведь в грехе всего хуже упор­ство. Как не властен человек в первом своем движении, так не властен и в первой провинности; потому и говорят: кто провинится, да раскается, тому и грех с плеч долой.

С е л е с т и н а. Обидел ты меня, дон глупец! Пошли в ход горькие истины. Ну погоди, я тебя задену за живое!

П а р м е н о. Что ты говоришь, матушка?

С е л е с т и н а. Говорю, сынок, что, не будь Селестины, попалась бы твоя мать — мир ее праху! —не один, а много раз. И единственный-то раз возвели на нее напраслину, будто она ведьма, оттого что застигли ее ночью, когда при свечах брала она землю у могильного креста; привели ее на площадь и поставили среди бела дня на помост, напялив размалеванный колпак ей на голову. Но это все дела прехо­дящие. Должны же кое-что испытать люди в сем скорбном мире, дабы поддержать свою жизнь и добрую славу! И все это было ей, умнице, нипочем и ничуть не помешало и дальше заниматься своим ремеслом еще искусней. Это я к тому вспомнила, что ты заговорил о грехе и упорстве. Во всем была она хороша. Ей-богу, по совести скажу, даже когда она на этом помосте стояла, казалось, что она всех, кто внизу, ни в грош не ставит, — такой был у нее вид и осанка. Поэтому такие, как она, люди сведущие и стоящие кой-чего, скорее всего и согрешат. Посмотри, кем был Вер­гилий, на что уж он много знал, — а ты, верно, слышал, как его подвесили на башню в корзине всему Риму на погляденье. Но от этого он не лишился ни славы, ни имени своего.

П а р м е н о. Правду ты говоришь; но ведь он не был осужден.

С е л е с т и н а. Молчи, олух! Что ты смыслишь в делах церковных! Да ведь гораздо лучше принять наказание из рук правосудия! Это лучше тебя понимал священник — мир его праху! — который приходил утешать ее и говорил, что святое писание зовет блаженными тех, кто претерпевает гонения правосудия, ибо они попадут в царство небесное. Подумай, разве не стоит перенести кое-что в этом мире дабы вкусить блаженство в ином? А уж и подавно, если ее заставили сознаться в том, чего не было, всякими правдами и неправдами лживые свидетели и жестокие пытки. Но сердце, привычное к страданию, переносит его легче, и ей все это было нипочем. Тысячу раз слышала я, как она говорила: «Если я сломаю ногу, тем лучше, — я стану еще из­вестней, чем раньше». Стало быть, раз твоя добрая матушка вытерпела такие страдания на этом свете, господь, надо думать, хорошо наградит ее на том, — если только правду говорил наш священник; вот чем я утешаюсь. Так будь же ты мне, как была она, верным другом и старайся стать лучше, — у тебя есть на кого походить. А то, что оставил тебе отец, ты получишь, уж не сомневайся.

П а р м е н о. Верю, матушка, но я бы хотел знать, что же именно?

С е л е с т и н а. Сейчас это невозможно; придет время, как я тебе говорила, все узнаешь и все услышишь.

П а р м е н о. Ладно, довольно о покойниках и наслед­стве; если мало мне оставили, мало и получу. Пого­ворим о делах насущных, это поважней, чем вспоминать мертвецов. Ты ведь не забыла, что недавно обещала све­сти меня с Ареусой, когда я сознался, что до смерти люблю ее.

С е л е с т и н а. Раз обещала, значит не забыла. Не ду­май, что я с годами потеряла память. В этой игре я уже больше трех раз объявляла ей шах в твоем отсутствии. Те­перь, пожалуй, она совсем готова. Зайдем к ней по дороге, и не избежать ей мата. Это самое малое, что я должна для тебя сделать.

П а р м е н о. Я уже потерял надежду овладеть ею, ведь она никогда и говорить-то со мной не желала. А известно, коли от любви бегут и лицо воротят — это плохой знак. Я уж совсем отчаялся.

С е л е с т и н а. Не дивлюсь я твоему отчаянию, раз ты не был со мной знаком и не знал, что тебя поддержит мастерица своего дела. Но теперь я тебе покажу, на что ты годишься и как я с такими девицами справляюсь да раз­бираюсь в любовных делах. Иди потихоньку. Видишь дверь? Войдем без шума, чтобы не заметили соседки. Оста­новись и подожди здесь под лестницей. Я поднимусь по­гляжу, удастся ли наладить дело. Может быть, мы еще добьемся такого, о чем и не думали!

А р е у с а. Кто тут? Кто в такой поздний час под­нимается в мою комнату?

С е л е с т и н а. Та, кто, поверь, не желает тебе зла; кто шагу не ступит, чтобы не подумать о твоей выгоде; кто помнит о тебе больше, чем о самой себе, — твоя старая поклонница.

А р е у с а. Черт побери эту старуху! С чего это она яв­ляется в этакую пору, как привидение? Сеньора тетушка, зачем изволила пожаловать так поздно? Я уже спать укла­дывалась.

С е л е с т и н а. С курами, доченька? Так ты не разбога­теешь! Нечего сказать! Видно, уж кто-кто свою нужду оплакивает, да не ты! И находятся же ослы, чтоб на тебя работать! Такой жизни позавидуешь!

А р е у с а. Иисусе! Я сейчас оденусь, а то мне холодно.

С е л е с т и н а. Нет, не оденешься, клянусь жизнью! На­оборот, ляжешь в постель, тогда и поговорим.

А р е у с а. Ей-богу, мне надо лечь, весь день нездоро­вится. Стало быть, не перок, а нужда заставила меня по­раньше сменить юбку на простыню.

С е л е с т и н а. Так не сиди же, ложись и укройся, а то ты похожа на сирену.

А р е у с а. Твоя правда, сеньора тетушка!

С е л е с т и н а. Ай, как пахнет твое белье, когда ты во­рочаешься! Никак оно все из кружев! Я прямо не на­радуюсь на твои вещи и поведение, твою опрятность и на­ряды! До чего же ты свеженькая, благослови тебя господь! Что за простыни и одеяло! Что за подушки! И какие бе­лые! Просто что твой жемчуг! Чтоб такой была моя ста­рость! Вот увидишь, не зря я прихожу так поздно — значит, люблю. Дай мне разглядеть тебя всласть да нарадоваться.

А р е у с а. Тише, матушка, не трогай меня, не щекочи. Смех меня разбирает, а от него боль разыграется еще пуще.

С е л е с т и н а. Какая боль, душенька моя? Ты, верно, шутишь?

А р е у с а. Провалиться мне, коли шучу; вот уже четыре часа, как я мучаюсь, — у меня матка поднялась к груди, давит, сил моих больше нет. Я ведь не так стара, как ты думаешь!

С е л е с т и н а. Дай-ка пощупать. Мне, грешной, такая боль тоже малость знакома, у всех нас есть или была матка и эти горести.

А р е у с а. Вот тут я ее чувствую, над желудком.

С е л е с т и н а. Благослови тебя бог и архангел Михаил! Какая ты пухленькая да свежая! Что за груди, прелесть прямо! Я тебя и до сих пор считала красивой, пока видела то, что все, — а теперь скажу: во всем городе, право слово, не насчитаешь и трех девушек с таким телом, как у тебя! Словно тебе и пятнадцати лет не стукнуло. Вот счастлив­чик, кто сможет наслаждаться подобным зрелищем! Ей- богу, грех скрывать такую красу от тех, кто тебя любит. Не затем бог тебе дал ее, чтоб зря пропадала твоя юная свежесть под целой горой сукна да полотна. Смотри не скупись, красота ведь тебе даром досталась. Не делай из нее клада. Она по своей природе вещь не менее ходкая, чем деньги. Не будь собакой на сене! Сама-то не станешь собой наслаждаться, пусть хоть другой насладится! Не думай, что тебя напрасно на свет родили. Когда родится девочка, ро­дится и мальчик, и наоборот. Нет в мире ничего лишнего, ничего такого, чему природа не предусмотрела разумного основания. Посуди сама, какой грех утруждать и огорчать людей, когда ты в силах им помочь.

А р е у с а. Право, матушка, никто меня не любит. Хва­тит шутить, дай лучше какое-нибудь средство от моей бо­лезни.

С е л е с т и н а. В таких обычных болезнях все мы. греш­ные, хорошо разбираемся. Я тебе расскажу, что делают, как я видела, многие женщины и что мне самой всегда помо­гало. Люди все разные, и лекарства по-разному действуют. Годится, например, сильный запах — мята, рута, полынь, дым от жженых перьев куропатки, от розмарина, мха, ла­дана. Если болезнь не запущена, эти средства помогут и облегчат боль, и мало-помалу матка опустится на место. Но я-то знаю кое-что полезнее, только не хочу тебе говорить, ведь ты из себя корчишь святую.

А р е у с а. Скажи, матушка, бога ради. Ты видишь меня в горе и скрываешь от меня спасение?

С е л е с т и н а. Брось, ты меня понимаешь, не прикиды­вайся дурочкой.

А р е у с а. Чтоб мне злой смертью помереть, только сей­час догадалась! Да что прикажешь делать? Ты же знаешь, вчера мой дружок отправился вместе с капитаном на войну. Могу ли я его так подло обмануть?

С е л е с т и н а. Подумаешь, какой ему убыток, какая ве­ликая подлость!

А р е у с а. Еще бы не подлость! Он ведь дает мне все, что нужно, держит меня в почете, балует меня, обращается со мной так, словно я сеньора.

С е л е с т и н а. Так-то оно так, да только, пока ты не ро­дишь, не избавишься от своей болезни. А не боишься хвори, держи дверь на запоре, увидишь что с тобой станет!

А р е у с а. Вот беда! Видно, прокляли меня родители! Неужто придется так мучиться? Ладно, хватит, уж поздно; скажи-ка лучше, зачем пожаловала.

С е л е с т и н а. Ты знаешь, что я тебе говорила о Пармено. Он жаловался мне, будто ты даже видеть его не хо­чешь. Не знаю, чем он провинился, неужто тем, что я его люблю и считаю сыном? Я-то, видно, совсем иначе отношусь к тебе. Мне и соседки твои по душе, сердце радуется каждый раз, как я их встречаю, — знаю, что они с тобою беседуют.

А р е у с а. А не ошибаешься ли ты во мне, сеньора те­тушка?

С е л е с т и н а. Не знаю, я по делам сужу; на слова мы все староваты. Но за любовь ничем другим не заплатишь, Кроме истой любви, а за дела — делами. Ты знаешь, чем обязана Элисии, подружке Семпронио. Пармено — прия­тель Семпронио, а оба они служат сеньору, тебе известному, которому ты можешь оказать такую любезность. Не отка­зывайся сделать то, что тебе ничего не стоит. Вы с Элисией родственницы; они между собой приятели; погляди-ка, все выходит лучше, чем можно пожелать. Он пришел сюда со мною. Скажи, подняться ему?

А р е у с а. Пропала я, горемычная, если он нас слышал!

С е л е с т и н а. Нет, он внизу. Я хочу привести его сюда. Прошу, познакомься с ним, поговори, будь полюбезней. А если он придется тебе по вкусу, пусть насладится тобою, а ты — им. Хоть он много на этом выиграет, ты тоже ни­чего не проиграешь.

А р е у с а. Я хорошо знаю, сеньора, что все твои со­веты— и нынешние, и прошлые — шли мне на пользу. Но как же ты хочешь, чтоб я это сделала? Ведь ты слышала, у меня есть перед кем держать ответ. Если он меня на этом поймает — убьет. Соседки мои завистливые, все ему рас­скажут. Стало быть, хоть и мало горя потерять его, я все- таки проиграю больше, чем выиграю, коль послушаюсь тебя.

С е л е с т и н а. То, чего ты боишься, я предвидела, вот мы и пробрались сюда потихоньку.

А р е у с а. Об этой ночи я не говорю, а что дальше-то будет?

С е л е с т и н а. Что? Так вот ты из каких! Так-то ты себя ставишь! Нет, ты себе дома не построишь. Его нет, а ты боишься! А что бы ты делала, будь он в городе? Везет же мне: все даю глупцам советы, а глядь — кто-ни­будь да сплошает; но я и не удивляюсь! Мир велик, а лю­дей умных мало! Ай-ай, доченька, посмотрела бы ты, какая сноровка у твоей сестрицы и как ей впрок пошло мое воспи­тание и моя помощь. Вот это искусница! И даже теперь ей мои наставления не мешают. Она может похвалиться, что один у нее в постели, другой уже за дверью, а третий дома по ней вздыхает. И со всеми-то она поспевает, со всеми при­ветлива, и каждый думает, что он любим и никого у нее больше нет, кроме него, и что он-то единственный даст ей все, что нужно. А ты воображаешь, если у тебя двое будут, об этом расскажут доски в кровати? Думаешь из одного только желоба прокормиться? Немного же у тебя на столе останется! Не хотела бы я питаться твоими объедками! Ни­когда не бывало, чтоб мне только один нравился, чтоб я в од­ного душу вкладывала. От двоих больше проку, а от четве­рых тем паче — больше дают, больше имеют и есть из чего выбирать. Пропала та мышь, которая знает только одну щель: если и эту заткнут, ей от кота не спрятаться. А у кого всего-навсего один глаз, тому беды не миновать. Один будешь — петь забудешь! Один раз не в счет; монах по улице в одиночку не ходит; куропатка одна не летает, особливо весной; одному сладко есть—быстро надоест; одна ласточка весны не делает; одному свидетелю не верят; одно платье долго не проносишь. Чего же ты хочешь, до­ченька, от единицы? Много есть у этого числа недостатков, всех не перечислишь; с годами я их узнала. Если желаешь, заведи хотя бы двух. Два — хорошее число, тем более если оба такие, как этот; ведь у тебя два уха, две ноги и две руки, две простыни на постели, две рубашки на смену. А за­хочешь нескольких, тебе же лучше! Чем больше мавров, тем больше наживы; почет без выгоды — все равно что кольцо без пальца. А раз обоих в один мешок не упрячешь, выби­рай, что выгоднее. Иди сюда, сынок Пармено!

А р е у с а. Не надо, провались я на этом месте! Я умру со стыда, я его мало знаю и всегда его стеснялась.

С е л е с т и н а. Да ведь я тут, я помогу тебе разделаться со стыдом и буду говорить за обоих, он-то такой же стыдливый.

П а р м е н о. Храни тебя господь, сеньора!

А р е у с а. Добро пожаловать, благородный кабальеро!

С е л е с т и н а. Подойди ближе, осел! Куда ты в угол забился? Нечего смущаться, стыдливого черти заберут. Слушайте оба, что я скажу вам: тебе уже известно, друг мой Пармено, что я тебе обещала, а тебе, доченька, известно, о чем я тебя просила. Ты, правда, согласилась неохотно, но забудем об этом: поменьше слов, время не терпит. Он вечно по тебе страдал. Я знаю, ты пожмешь эти страдания и по­жалеешь его, а если он проведет у тебя ночку — тем лучше.

А р е у с а. Умоляю, матушка, не нужно. Господи, не требуй этого от меня!

П а р м е н о. Матушка, устрой, ради бога, так, чтоб я не ушел отсюда, не договорившись с ней по-хорошему. Я уми­раю от любви. Предложи ей все, что мой отец тебе оставил для меня. Скажи, что я ей отдам, как только получу. Ну потолкуй с ней еще, а то мне кажется, она и смотреть на меня не хочет.

А р е у с а. Что тебе там шепчет этот сеньор? Он, верно, не желает, чтобы я согласилась на твои просьбы?

С е л е с т и н а. Он только говорит, доченька, что столь любезная и достойная особа, наверно, способна и на боль­шее, чем учтивость. А еще он обещает мне за посредни­чество в этом деле дружить с Семпронио ныне и присно и помогать во всем, что тот затеет против хозяина. Правда, Пармено? Обещаешь ты?

П а р м е н о. Конечно, обещаю.

С е л е с т и н а. Вот, дон мерзавец, ловлю тебя на слове, вовремя попался! Подойди сюда, бездельник, стыдливец! Прежде чем уйду, я хочу видеть, на что ты годишься. По­щекочи-ка ее тут в постели!

А р е у с а. Он не такой невежа, он не заберется в запо­ведник без разрешения.

С е л е с т и н а. Уже дошло до вежливости и разрешений? Ну, мне тут больше нечего делать. Уверена, что ты про­снешься поутру румяной, а он — бледным. Ничего, он шлюхин сынок, петушок, молокосос, у него, верно, и через три ночи гребешок будет в отменном виде. Таких-то мне, когда зубы покрепче были, прописывали к обеду врачи в наших краях.

А р е у с а. Ах, сеньор мой, не обращайся так со мною! Будь поучтивей, взгляни на седины почтенной старухи, что здесь находится. Отойди от меня, я не такая, как ты ду­маешь, я не из тех, кто открыто торгует своим телом за деньги. Ей-богу, я убегу, если ты дотронешься до моей одежды, пока не уйдет тетушка Селестина!

С е л е с т и н а. Что это значит, Ареуса? Откуда только взялись причуды, ужимки, выдумки и стыдливость? Вы­ходит так, доченька, будто я не знаю, что это за штука, будто я никогда не видала женщину с мужчиной, и сама через любовь не прошла, и не наслаждалась ею, и не знаю, чем влюбленные занимаются, что говорят и что делают! Горе тому, кто такое услышит. Так знай же, и я была блуд­ницей, как ты, и дружки у меня водились: но никогда не от­толкнула от себя ни старика, ни старухи и не пренебрегала их советами, открытыми или тайными. Клянусь смертью, которую мне пошлет бог! Уж лучше бы ты дала мне хорошую оплеуху! Ты так прячешься, словно я только вчера на свет родилась. Я, по-твоему, дура стыдливая и неопытная, а ты, стало быть, честная? Или ты мог ремесло унизить хочешь, а свое возвысить? Ладно, свой своему по­неволе брат! Я тебя за глаза больше хвалю, чем ты сама себя пенишь.

А р е у с а. Матушка, прости, если я провинилась! И по­дойди сюда поближе, а он пусть делает что вздумает. Мне приятней угодить тебе, чем себе самой; лучше глаза себе выколю, чем тебя рассердить.

С е л е с т и н а. Я не сержусь, а говорю это на будущее. Прощайте, ухожу, а то меня зависть берет, глядя на ваши поцелуи и возню. Вкус-то я еще на деснах чувствую, не ли­шилась его вместе с зубами.

А р е у с а. Иди, бог с тобою!

П а р м е н о. Матушка, прикажешь мне проводить тебя?

С е л е с т и н а. Как, у одного отнять да другому отдать? Нет! Помогай вам бог! Я уж старуха, мне бояться нечего, на улице меня не изнасилуют.

Э л и с и я. Собака ласт. Не идет ли наконец чертова старуха! (Селестина стучит.) Кто тут, кто стучит?

С е л е с т и н а. Отвори мне, доченька!

Э л и с и я. Вот когда ты возвращаешься! Видно, тебе правится бродить по ночам! И что в этом хорошего? Где ты так засиделась, матушка? Никогда не уйдешь, чтобы во­время вернуться домой. Это у тебя в обычае. Одному уго­дишь, сотню недовольных наживешь. Сегодня тебя разы­скивал отец девушки, которую ты на пасхе приводила к приходскому священнику; теперь отец хочет через три дня выдать дочь замуж, и нужно ее хорошенько подпра­вить, как ты обещала, чтобы муж не заметил пропажи невинности.

С е л е с т и н а. Не помню, дочка, о ком ты говоришь.

Э л и с и я. Как не помнишь? Ты, видно, забывчива стала. Стареет память-то! Да ты мне сама сказала, когда привела девчонку, что ты ее семь раз обновляла.

С е л е с т и н а. Не удивляйся, доченька; кто щедро расточает свою память, не может ее сохранить. А скажи-ка, вернется ли он?

Э л и с и я. Еще бы не вернулся! Оставил золотое за­пястье в залог за твою работу, да не вернется?

С е л е с т и н а. Запястье, вот оно что! Теперь знаю, о ком ты говоришь. Почему же ты не взяла инструмент и не приступила к делу? На таких-то и следует учиться, и пробовать силы, ведь ты столько раз видела меня за рабо­той. А не будешь, останешься на всю жизнь невеждой, без ремесла и доходов, и когда доживешь до моих лет, станешь оплакивать теперешнее безделье. В юности не помаяться — в старости раскаяться. Я-то вела себя лучше, когда твоя бабушка — упокой господь ее душу! —учила меня этому ремеслу; за год я ее обогнала.

Э л и с и я. Вот невидаль! Часто, говорят, случается хо­рошему ученику перегнать учителя. А дело только в том, охотно ли он учится. Ни одна наука не пойдет впрок, когда не чувствуешь к ней склонности. Я это ремесло ненавижу, а ты его до смерти любишь.

С е л е с т и н а. Говори, говори! Желаешь себе убогой старости? Ты, верно, думаешь, вечно держаться за мои юбки?

Э л и с и я. Бога ради, перестанем ссориться, хватит! По­живем еще в свое удовольствие. Сегодня мы сыты, нечего думать о завтрашнем дне.

Один деньги загребает, другой впроголодь живет, а смерть обоих приберет: ученого и пастуха, папу и поно­маря, хозяина и слугу, знатного и безродного, и тебя с твоим ремеслом, и меня безо всякого! Не век нам жить! Давай же веселиться да радоваться, ведь со старостью немногим суждено встретиться, а кто встретился, с голода не умер. Ничего мне на свете не надо, был бы хлеб насущ­ный и местечко в раю. Богачу-то словно и легче добраться до счастья, чем неимущему, да только нет такого богача, который всем доволен, ни один из них не скажет: «Всего у меня вдоволь», ни один не променяет своих денег на мои забавы. Забудем о чужих заботах и пойдем спать, пора. А мне хороший сон без тревог дороже, чем все сокровища Венеции!

 

Действие восьмое

Содержание действия восьмого

Наступает утро. Пармено просыпается. Простившись с Ареусой, он идет к дому своего хозяина Калисто. У дверей он видит Семпронио. Они ведут дружеский раз­говор, идут вместе к Калисто и застают его беседую­щим с самим собою. Калисто встает и направляется в церковь.

Семпронио, Пармено, Ареуса, Калисто.

П а р м е н о. Неужели утро? Отчего так светло в ком­нате?

А р е у с а. Какое там утро? Спи, сеньор, мы ведь только что легли. Я еще и глаз не сомкнула, как же могло насту­пить утро? Открой, бога ради, вот это окошко у твоего из­головья и увидишь.

П а р м е н о. Я еще в своем уме, сеньора! Стоит ясный день, это видно даже сквозь ставни. Ох я предатель! Как виноват я перед моим хозяином, какого наказания я за­служиваю! Как поздно!

А р е у с а. Поздно?

П а р м е н о. Еще бы!

А р е у с а. Клянусь душой, не пойму, отчего у меня все еще болит матка.

П а р м е н о. Чего же ты хочешь, жизнь моя?

А р е у с а. Побеседовать с тобой о моей болезни.

П а р м е н о. Сеньора моя, если нашей беседы тебе еще мало, не прогневайся, более важные дела призывают меня — ведь скоро полдень. Задержусь я — хозяин будет ругаться. Я приду завтра, когда прикажешь. Для того и создал бог один день вслед за другим, чтобы можно было сегодняшние дела откладывать на завтра. А сегодня окажи мне милость и отобедай с нами в полдень у Селестины.

А р е у с а. Охотно, с удовольствием. Иди с богом и за­крой за собой дверь.

П а р м е н о. Прощай!

П а р м е н о. О, что за радость, что за наслаждение! Кому еще на свете так везло, как мне? Кто счастливее и удачливее меня? Какой чудесный дар достался мне по пер­вой моей просьбе! Право, если бы сердце мое могло стер­петь старухины обманы, я бы на коленках ползал ей в угоду. Чем я заплачу ей за такую услугу? О всевышний! Кому расскажу я о моем блаженстве? Кому открою такую тайну? С кем поделюсь восторгом? Верно говорила ста­руха: в одиночку не повеселишься! Радость не в радость, если ею не с кем поделиться! Кого же порадовать моей удачей? А, вот Семпронио вышел из дому! Как рано он поднялся! Достанется мне от хозяина, коли тот уже встал! Вряд ли, это не в его привычках. Но ведь он теперь себя не помнит; стало быть, мог позабыть и старые привычки.

С е м п р о н и о. Пармено, братец, кабы я знал такую страну, где платят деньги за сок, уж я бы постарался туда попасть. Я бы там ни от кого не отставал и подработал бы не хуже других. А ты, лентяй беззаботный, где провел ночь? Откуда так поздно явился? Верно, остался у ста­рухи, чтобы погреть ее или почесать ей пятки, как делы­вал, когда был малышом.

П а р м е н о. О Семпронио, друг мой и больше чем брат! Ради бога, не отравляй мне удовольствия, не приме­шивай свою злость к моему терпению и свое раздражение к моему спокойствию, не лей мутную воду в прозрачную влагу моих мыслей, не смущай мою радость своими завист­ливыми наставлениями и докучливыми замечаниями. Встреть меня с весельем, и я поведаю тебе о чудесах, про­исшедших со мною.

С е м п р о н и о. Расскажи-ка, расскажи! Что-нибудь о Мелибее? Ты ее видел?

П а р м е н о. Какая там Мелибея! Нет, совсем о другой! Да, я люблю ее, и, право, она не уступит никому в изяще­стве и красоте. Не в одной Мелибее заключен весь мир и его прелести.

С е м п р о н и о. Ты спятил, что ли? И посмеялся бы я, да не могу. Выходит, все мы влюблены? Гибнет мир! Калисто любит Мелибею, я — Элисию, а ты из зависти оты­скал кого-то, чтобы потерять и тот жалкий умишко, кото­рый у тебя был.

П а р м е н о. Стало быть, любить — безумие, и я безу­мен и потерял рассудок? Но если бы такое безумие причи­няло боль, из каждого дома неслись бы вопли.

С е м п р о н и о. Вот, вот, сам признался! Я слышал, как ты давал праздные советы Калисто и противоречил Селестине во всем; ты даже предпочел отказаться от своей доли, лишь бы помешать мне и ей. Ну, теперь попался, попля­шешь ты у меня, добра не жди!

П а р м е н о. Нет, Семпронио, подлинная сила и могу­щество в том, чтобы приносить людям пользу, а не вред; главное же в человеке — добрые намерения. Я всегда счи­тал тебя братом. Пусть не оправдается на тебе, упаси бог, поговорка: пустяк может поссорить и лучших друзей. Как дурно ты со мной обращаешься! Не знаю, откуда эта не­приязнь. Не серди меня, Семпронио, не обижай. Пойми, вряд ли кто стерпит подобную издевку.

С е м п р о н и о. Я ничего плохого не сказал; только те­перь, пожалуй, за нашим конюхом очередь, раз уж и ты нашел себе подругу.

П а р м е н о. Ты злишься. Но я снесу от тебя и худшее, ибо ни одна страсть человеческая не длится вечно.

С е м п р о н и о. Да ведь ты еще хуже обращаешься с Калисто, советуешь ему одно, а сам делаешь другое; зачем ты требуешь, чтобы он отказался от своей любви к Мели­бее? Ты все равно что вывеска над постоялым двором: всех она в дом зазывает, а сама на улице остается. Эх, Пармено! Теперь ты увидишь, как легко порицать других и как трудно соблюсти себя. Молчи уж, теперь и у тебя рыльце в пушку. А там увидим, каково тебе придется, раз ты стал хлебать из миски, как все. Будь ты моим дру­гом, ты бы услужил мне, когда было нужно, и поддержал бы Селестину, а не ставил ей палки в колеса на каждом шагу. Да, мутное вино гонит пьяницу из таверны, а нужда и бедствие — притворного друга; подделку ведь сразу видно, едва сойдет позолота.

П а р м е н о. Слыхал я от людей, а теперь и на соб­ственной шкуре убедился — нет в нашей жизни радости без огорчений и тревог. Веселые, ясные и светлые дни сме­няются дождем и мрачными тучами; забавы и утехи усту­пают место печали и смерти; на смену веселью и усладам приходят слезы и смертные муки, и, наконец, за миром и покоем следуют скорбь и уныние. Кто был счастливее меня, когда я шел сюда? А кого ждала столь печальная встреча? Кто познал блаженство, подобное тому, что пода­рила мне Ареуса? А кто был так жестоко сброшен с сияю­щих высот? С кем обошлись так дурно, как ты со мной? Ты не дал мне сказать, что я стал твоим другом, что буду потворствовать тебе во всем, что раскаиваюсь в прошлом, что я получил советы и добрые наставления от Селестины на благо тебе и всем нам. В наших руках и хозяин и Мелнбея, и наживемся мы теперь или никогда.

С е м п р о н и о. Слова твои мне по душе; посмотрим, не обманешь ли ты на деле. Да, скажи-ка, что это ты говорил про Ареусу? Ты, выходит, знаком с Ареусой, двоюрод­ной сестрой Элисии?

П а р м е н о. И добился ее любви — вот в чем мое сча­стье!

С е м п р о н и о. Вот так сказал, дурень! От смеха двух слов не свяжет! В окне ты ее увидел, что ли? Что зна­чит — «добился»?

П а р м е н о. Добился? Оставил ее в неведении — поне­сла она или нет.

С е м п р о н и о. Ну и удивил! Да, терпение и труд все перетрут; капля камень точит.

П а р м е н о. Долго-то я не трудился, — только вчера задумал, и вот она уже моя!

С е м п р о н и о. Не иначе как старуха помогла!

П а р м е н о. А ты почем знаешь?

С е м п р о н и о. Она мне говорила, что очень тебя лю­бит и сведет с Ареусой. Вот счастливчик! Явился на гото­венькое, получил все без труда! Потому и говорят — не родись красивым, а родись счастливым. Видно, хороший был у тебя крестный отец!

П а р м е н о. Скажи лучше — крестная мать, вернее будет. Недаром говорят: с кем поведешься, от того и набе­решься... Явился я поздно, зато получил рано. Ох, братец! Что сказать тебе об этой чудной женщине, о ее речах и красоте ее тела? Но мы еще поговорим, когда будет удобнее.

С е м п р о н и о. Не зря она родственница Элисии! Все, что есть у одной, есть и у другой. Я тебе охотно верю. Но сколько тебе это стоило? Дал ты ей что-нибудь?

П а р м е н о. Нет, конечно! А кабы и дал, она заслу­жила— в ней есть все прелести. Такие, как она, во столько ценятся, за сколько продаются, и стоят столько, сколько заплатишь. Никогда дорогое не доставалось дешево, лишь мне досталась даром эта сеньора. Я позвал ее к Селестине на обед, если хочешь, все там встретимся.

С е м п р о н и о. Кто все, братец?

П а р м е н о. Ты и я, да Ареуса, да старуха с Элисией; то-то повеселимся!

С е м п р о н и о. Вот это приятная новость! Ты не ску­пишься, и я тебя не подведу. Теперь вижу, ты настоящий мужчина, да пошлет тебе бог всяческих благ; вся моя до­сада от твоих прежних речей обратилась в любовь. Наш союз — дело хорошее. Дай-ка обниму тебя. Коли мы братья, нам сам черт не брат! Будем теперь ладить весь год, как после ссоры в день святого Хуана. Ведь милые бранятся — только тешатся. Наедимся и напьемся, а хозяин пусть за всех постится.

П а р м е н о. А что он, бедняга, делает?

С е м п р о н и о. Лежит на помосте возле кровати, где ты оставил его вчера ночью. Не спит и не бодрствует; войду — храпит, выйду — поет или бредит. Не разберу, мучится он или дурака валяет.

П а р м е н о. Что ты говоришь? И он ни разу обо мне не вспомнил?

С е м п р о н и о. Он себя не помнит, где уж ему помнить о тебе!

П а р м е н о. И тут мне повезло! Пока он не очнулся, пошлю-ка я Селестине разной снеди.

С е м п р о н и о. Что же ты пошлешь? Ты ведь хочешь прослыть человеком учтивым, благовоспитанным и щед­рым?

П а р м е н о. «Обед не беда, была бы еда!» Запасов из нашей кладовой хватит с избытком. Белый хлеб, монвиедрское вино и свиной окорок да вдобавок шесть пар цыплят, которых принесли на днях арендаторы хозяина. Если Калисто сам захочет отведать этих цыплят, я его уговорю, что он их давно съел. Что до голубей, которых он велел оставить на сегодня, я скажу, будто они испортились. Ты будь свидетелем. Сделаем вид, что боимся, как бы ему не повредило такое блюдо; а на наш стол попадет все, что нужно. Там уж мы вволю обсудим со старухой все любов­ные дела в ущерб ему и на пользу себе.

С е м п р о н и о. Печальные дела, вернее! Ей-богу, я ду­маю, что смерти или сумасшествия ему тут не избежать. Но раз так, поднимемся поскорее, посмотрим, что он делает.

К а л и с т о. От страданья и томленья

Скоро смерть смежит мне вежды;

На любви моей моленья

Нет ответа у надежды.

П а р м е н о. Слушай, слушай, Семпронио! Наш хозяин стихи сочиняет!

С е м п р о н и о. О, шлюхин сын! Тоже стихотворец! Что твой Антипатр Сидоний или великий поэт Ови­дий, которые сразу так и говорили стихами! Да, да, он из таких! Только черта с два сочинит! Это он во сне бредит.

К а л и с т о. Сердце, так тебе и надо,

От любви страдать, болея,

Если с первого же взгляда

Покорилось Мелибее.

П а р м е н о. Ну, не говорил ли я, что он сочиняет?

К а л и с т о. Кто там? Эй, слуги!

П а р м е н о. Сеньор!

К а л и с т о. Уж очень поздно? Пора ложиться?

П а р м е н о. Вернее, сеньор, давно бы надо вставать!

К а л и с т о. Что ты говоришь, дурак? Ночь уже прошла?

П а р м е н о. И даже добрая половина дня!

К а л и с т о. Скажи, Семпронио, ведь этот сумасшедший лжет, уверяя меня, будто сейчас день?

С е м п р о н и о. Постарайся, сеньор, хоть на миг поза­быть о Мелибее и увидишь свет. А то ты только ее перед собой и видишь, вот и ослеп, как куропатка от охотничьего факела.

К а л и с т о. Теперь я тебе верю: звонят, слышу, к обедне. Подай мне одежду, пойду в церковь святой Маг­далины. Помолюсь богу: да наставит он Селгстину и все­лит в сердце Мелибеи мое спасение или сразу положит конец моим скорбным дням.

С е м п р о н и о. Не изводись так, не желай всего сразу. Умный человек никогда не станет спешить к печальному концу. Недолго же ты проживешь, если захочешь испытать за один день все, чего хватило бы на целый год!

К а л и с т о. Ты хочешь сказать, я похож на слугу гали­сийского оруженосца?

С е м п р о н и о. Упаси меня бог сказать такое своему хозяину. Да к тому же я знаю — за дерзость ты накажешь меня, а за добрый совет наградишь. Хотя, правда, похвала за услугу или за доброе слово никогда не сравнится с вы­говором или наказанием за дурные дела или речи.

К а л и с т о. Не знаю, где ты научился философии, Сем­пронио?

С е м п р о н и о. Сеньор, не все то бело, что не черно, и не все то золото, что блестит. Твои пылкие, безрассудные желания — лучшее пояснение моих слов. Ты хочешь, чтобы тебе по первому слову принесли Мелибею в кулечке, пере­вязанном шнурком, будто покупку с рынка. Дай, сеньор, отдых своему сердцу, за короткий срок большой удачи не дождешься, одним ударом дуба не свалишь. Приготовься терпеть. Осторожность никогда не мешает, а подготовка — залог победы в бою.

К а л и с т о. Хорошо сказано, но недуг мой этого не позволит.

С е м п р о н и о. Для чего же мозг, сеньор, если человек от желания теряет рассудок?

К а л и с т о. О безумец, безумец! Здоровый говорит больному: пошли тебе бог здоровья! Не надо мне советов и прочих разговоров, ты еще сильнее раздуваешь и разжи­гаешь пламя, в котором я горю. Пойду один к обедне и не вернусь домой, пока вы не прибежите просить у меня на­грады за добрую весть о счастливом возвращении Селестины. До тех пор я не приму пищи, хотя бы кони Феба уж отправились на те зеленые луга, где обычно пасутся, завершив дневной свой бег.

С е м п р о н и о. Сеньор, брось ты все эти мудреные сло­вечки, всю эту поэзию. На что нужны не всем доступны? и малопонятные речи? Скажи: «Хотя бы солнце зашло», и твоя мысль дойдет до всех. И съешь немного варенья, а то у тебя сил не хватит.

К а л и с т о. Семпронио, верный мой помощник, добрый советчик, преданный слуга, да будет так, как ты сочтешь нужным; ибо я верю, судя по безупречности твоей службы, что ты дорожишь моей жизнью, как своей.

С е м п р о н и о. А ты веришь, Пармено? Знаю, ручаться не станешь. Не забудь, когда пойдешь за вареньем, захва­тить банку для наших милочек — это поважнее. Ты меня понял?

К а л и с т о. Что ты сказал, Семпронио?

С е м п р о н и о. Сеньор, я велел Пармено принести лом­тик лимонного цуката.

П а р м е н о. Вот он, сеньор.

К а л и с т о. Дай-ка сюда.

С е м п р о н и о. Вот жрет, черт! Прямо целиком гло­тает, чтобы скорее с этим покончить.

К а л и с т о. Теперь я подкрепился. Оставайтесь с бо­гом, дети мои. Дождитесь старухи и принесите хорошее известие, а я в долгу не останусь.

П а р м е н о. Иди ты к черту! Чтоб тебе так же пошел на пользу твой цукат как Апулею — снадобье, превратив­шее его в осла!

 

Действие девятое

Содержание действия девятого

Семпронио и Пармено, беседуя, идут к Селестине. Там они встречаются с Элисией и Ареусой и садятся обе­дать. За столом Элисия ссорится с Семпронио. Все встают, унимают ее. Во время ссоры приходит Лукресия, служанка Мелибеи, и приглашает Селестину к Мелибее.

Семпронио, Пармено, Элисия, Селестина, Ареуса, Лукресия.

С е м п р о н и о. Принеси, Пармено, наши плащи и шпаги, если находишь, что пора идти обедать.

П а р м е н о. Идем скорее! Мы опаздываем, девушки рассердится. Не по этой улице, по той! Зайдем в церковь, посмотрим, не закончила ли Селестина свою молитву, за­хватим ее по пути.

С е м п р о н и о. Вот уж не вовремя затеяла молиться.

П а р м е н о. Не говори так — для святого дела всегда время подходящее.

С е м п р о н и о. Твоя правда; но плохо ты знаешь Селе­стину. Когда старуха занята работой, то и бога не вспом­нит и о благочестии позабудет. Если дома найдется, что жевать, она святых не тронет; а отправилась в церковь с четками в руках — значит вышли все припасы. Хоть она тебя и воспитала, я ее повадки знаю получше, чем ты. Она перебирает на своих четках, сколько девственниц на ее по­печении, и сколько влюбленных в городе, и сколько девчо­нок ей поручено, и какие настоятели ее подкармливают, и который из них лучше, и как их зовут, чтобы не огово­риться при встрече, и какой каноник всех моложе и всех щедрее. Шевелятся у нее губы, значит собирается зарабо­тать на хитростях да на вранье: «Скажу я для начала то-то, он в ответ — другое, а я уж найду, что возразить». Тем и живет наша почтенная Селестина!

П а р м е н о. Я о ней и не то еще знаю, да только гово­рить не хочу. Ты ведь разозлился, когда я стал обо всем рассказывать Калисто.

С е м п р о н и о. Что мы знаем, то знаем, и нам это на пользу, а зря болтать себе во вред — ни к чему. Узнает хозяин — выгонит старуху и больше о ней и не вспомнит. А не будет ее — обязательно явится другая, от чьих тру­дов мы своей доли не получим; Селестина же волей-нево­лей поделится с нами.

П а р м е н о. Правда твоя. Молчи, дверь открыта. Она дома. Постучи сперва, может они с кем-нибудь там забав­ляются и не хотят, чтобы их застигли.

С е м п р о н и о. Входи, не беспокойся, здесь все свои. Вон уже накрывают на стол.

С е л е с т и н а. О мои любимые, жемчужинки мои дра­гоценные! Пусть бы мне весь год так радоваться, как сейчас!

П а р м е н о. Вот рассыпается в любезностях! Не верь ей, братец, тут нет ни словечка правды.

С е м п р о н и о. Оставь, она с этого живет. Не знаю только, какой черт обучил ее такой подлости!

П а р м е н о. Нужда, нищета и голод. Нет лучших учи­телей в мире, никто так не пробуждает и не развивает та­ланты. Кто, как не они, научили сорок и попугаев пере­дразнивать нашу речь и наш говор своими переливчатыми голосами?

С е л е с т и н а. Девочки, эй, девочки! Дурочки мои! Скорей сюда! Тут меня двое насилуют!

Э л и с и я. Лучше бы они вовсе не приходили, чем при­ходить не вовремя. Вот уже три часа, как моя сестрица здесь. Задержались-то они, конечно, из-за лентяя Семпро­нио, а он на меня и смотреть не хочет!

С е м п р о н и о. Молчи, госпожа моя, жизнь моя, лю­бовь моя. Кто другому служит, свободы не знает. Не бу­дем ссориться, пойдем обедать.

Э л и с и я. Вот-вот! К столу он небось спешит. Пришел на готовенькое, руки умыл и про стыд позабыл.

С е м п р о н и о. После побранимся, а сейчас поедим. Садись ты первая, матушка Селестина.

С е л е с т и н а. Садитесь, детки мои, для всех, слава богу, места хватит! Пусть нам отведут столько места в раю, когда мы туда попадем. Рассаживайтесь по порядку, каждый подле своей девицы; а я, одинокая, поставлю во­зле себя кувшин да чашку, — я ведь только и живу, когда с ними беседую. С того времени как я состарилась, нет для меня лучшего занятия за столом, как разливать вино: с медом, говорят, свяжешься, медом и намажешься. А в зимнюю ночь никто лучше вина не согреет мою постель. Стоит мне выпить два таких кувшина перед сном, я уж ночью не продрогну. Вино все равно что теплая подкладка к одежде в рождественские холода; оно мне согревает кровь, поддерживает, бодрит, освежает; да будет оно в доме всегда с избытком, и мне не страшен неурожай; с ним и корки хлеба, изгрызенной мышами, на три дня хватит. Оно гонит печаль из сердца получше, чем золото да ко­раллы; юноше несет мощь, а старцу помощь, бледному — румянец, трусу — отвагу, ленивцу — усердие; оно укрепляет мозг, согревает желудок, заглушает зловонное дыха­ние, возбуждает страсть, помогает хлебопашцу в тяжком его труде, утомленных жнецов вгоняет в пот, чтобы вышли из тела все дурные соки, лечит насморк и зубы и не про­тухает, как вода. Да, у вина больше достоинств, чем у вас волос; нет человека, который бы не развеселился, стоит о нем лишь упомянуть. Один только у него недостаток: хо­рошее— дорого, а плохое — вредно; стало быть, то, что лечит печень, ранит кошелек. Но я стараюсь пить немного, да зато самое хорошее. Всего-то мне надо дюжину глоточ­ков за едой. Меня не заставишь выпить больше, разве только за званым обедом, как сегодня.

П а р м е н о. Матушка, а ведь считается, что хорошо и прилично только три раза пригубить.

С е л е с т и н а. Сынок, тут, верно, ошибка: тринадцать, а не три.

С е м п р о н и о. Сеньора тетушка, всем нам вино по вкусу. Давайте есть и беседовать, не то мы не успеем пого­ворить о любовных делах нашего пропащего хозяина и прелестной Мелибеи.

Э л и с и я. Убирайся отсюда, нахал несносный! Чтоб тебе подавиться! Так-то ты меня угостил! Прелестная! Клянусь, просто слушать тошно, как ты ее называешь прелестной! Поглядели бы вы на эту прелесть! Господи Иисусе! До чего же мне противно и мерзко твое бесстыд­ство! Она-то прелестная? Да разрази меня бог, если в ней есть хоть что-нибудь хорошее! Иные глаза, конечно, и гною рады! Спаси меня крестная сила от твоей глупости и невежества! Ох, взялась бы я поспорить с тобой о ее красоте и прелести! Мелибея прелестна? Раньше чем об этом заговорят, у меня вместо десяти сотня пальцев вы­растет! Этакую красоту за одну монету с лотка покупают. Да я знаю на ее улице не одну девушку, которой господь уделил от своих милостей больше, чем Мелибее. А прельщает-то она дорогими нарядами, только и всего. Надень их на бревно, тоже назовешь его прелестным. Ей-богу, я не из хвастовства говорю, но уж наверно я не хуже вашей Мелибеи!

А р е у с а. Да ты еще не разглядела ее так, как я, се­стрица. Случись мне увидеть ее натощак, бог знает, сумею ли я потом за весь день что-нибудь проглотить от тош­ноты. Круглый год сидит она взаперти и мажется разными снадобьями, а уж захочется ей показаться на людях — натрет лицо и сладким, и гадким, и вареным, и сушеным, и такими вещами, о которых я за столом и говорить не стану. Всех этих знатных девиц расписывают да превозносят за богатство, а не за красивое тело. Чтоб мне счастья не знать, если вру: у нее груди что две тыквы, будто она уже трижды рожала, а ведь она еще девушка. Живота ее я не видела, но, судя по остальному, он, верно, дряблый, как у пятидесятилетней. Не знаю, что нашел в ней Калисто, за что предпочел другим, которых и добиться легче и ласкать приятнее; разве что на испорченный вкус горькое кажется сладким.

С е м п р о н и о. Сестрица, каждый торговец свои игол­ки хвалит; в городе-то говорят о ней другое.

А р е у с а. Народ всегда зря болтает; всех слушать— времени не хватит. По правде говоря, все, что чернь ду­мает, — вздор, все, что говорит, — ложь, все, что ругает,— добро, все, что хвалит, — зло. Это самое обычное и извест­ное дело, и не воображай, будто Мелибея уж так хороша и мила, как ты утверждаешь.

С е м п р о н и о. Сеньора, болтливая чернь не прощает недостатков своим господам, а поэтому, будь у Мелибеи какой-нибудь изъян, его, полагаю, и без нас давным-давно открыли бы. А ежели, допустим, ты и права, то все же Калисто — дворянин, Мелибея — знатная девица, а люди высокого рода всегда ищут друг друга. Поэтому не диво, что он полюбил ее.

А р е у с а. Низок тот, кто сам считает себя низким. Ка­ковы дела, таков и род; все мы в конце концов дети Адама и Евы. Пусть каждый сам стремится к добродетели и не ищет ее в благородстве предков.

С е л е с т и н а. Дети мои, умоляю вас, хватит спорить! А ты, Элисия, брось сердиться, садись за стол!

Э л и с и я. Ты хочешь, чтобы я обедала с этим подле­цом? Да мне на него смотреть тошно, кусок в глотку не лезет! Обедать с ним? А он, негодяй, мне в лицо смеет говорить, что его дрянная Мелибея лучше меня!

С е м п р о н и о. Замолчи, жизнь моя, ведь ты первая начала сравнивать. Сравнение до добра не доводит; ты виновата, а не я.

А р е у с а. Иди ешь, сестра. Нечего выставлять себя на потеху упрямым дурням. А не то придется и мне встать из-за стола.

Э л и с и я. В угоду тебе я уступлю своему врагу и сми­рюсь.

С е м п р о н и о. Хе-хе!

Э л и с и я. Чего смеешься? Чтоб рак изъел твой мерз­кий, надоедливый рот!

С е л е с т и н а. Не отвечай ей, сынок, иначе мы никогда нс кончим. Обсудим наше дело. Скажите, как поживает Калисто? Что с ним? Каким образом вам удалось обоим удрать?

П а р м е н о. Он отправился, кляня жизнь, пылая, в полном отчаянии, растерянный и полубезумный, к обедне в церковь святой Магдалины — просить бога ниспослать тебе свою милость, чтобы ты могла хорошенько поглодать кости этих цыплят, и поклялся не возвращаться домой, пока ты не принесешь ему Мелибею в подоле. Твоя юбка и плащ и даже моя куртка — дело верное, остальное ви­лами по воде писано. Да еще неизвестно, когда он раско­шелится!

С е л е с т и н а. Когда получим, тогда и ладно! Приго­дятся рукава и после пасхи. Все приятно, что дается без особого труда и никому не в убыток, — ведь он такой бо­гач, что я бы разбогатела, достанься мне из его хозяйства один только мусор. Таким людям не жаль того, что они тратят, да еще по такой причине. Ничего они не чувствуют в любовном восторге, не огорчаются, не видят и не слы­шат. Я сужу по другим влюбленным, хотя они, знаю, не так были охвачены страстью и пламенем любви, как Калисто. Не едят они и не пьют, не плачут и не смеются, не спят и не бодрствуют, не говорят и не молчат, не тру­дятся и не отдыхают, не радуются и не сетуют — так их смущает сладостная и жестокая рана в сердце. А если иногда и уступят естественной потребности, так от рассеян­ности не могут поднести пищу ко рту. Заговоришь с ними, никогда не ответят разумно. Тело их здесь, сердце же и чувства с подругой. Велика сила любви: не только по земле, по морю пройдет — такова ее власть. Любовь равно повелевает людьми всех званий, разбивает все преграды. Она беспокойна, робка и требовательна, все разглядит во­круг. Да если вы были когда-либо влюблены, можете сами судить, правду ли я говорю.

С е м п р о н и о. Сеньора, я во всем с тобою согласен; вот та, из-за которой я в свое время ходил точь-в-точь как Калисто, потеряв рассудок, терзаясь телом и душой, день проводил в полудремоте, ночь — в бессоннице, утро — в любовных песнях под ее окном, кривлялся, прыгал через ограды, ежедневно ставил жизнь на карту, дразнил быков, объезжал лошадей, метал копья, бился на рапирах, доку­чал друзьям, ломал шпаги, лазил по лестницам, носил до­спехи и вытворял тысячу глупостей, как все влюбленные: сочинял стихи, рисовал вензеля, изощрялся в выдумках. Однако все старания пошли мне на пользу, раз я добился своего счастья!

Э л и с и я. Напрасно воображаешь, что добился! Будь уверен, не успеешь отвернуться, как в доме уж объявится Другой, милее и любезнее, чем ты; уж он-то не будет меня вечно дразнить. Приходишь раз в год по обещанию, да вдобавок опаздываешь назло мне!

С е л е с т и н а. Сынок, пусть болтает, пусть песет че­пуху! Чем больше таких слов ты от нее услышишь, тем она крепче будет любить тебя. Ты похвалил Мелибею, вот и вся твоя вина. Она только так и умеет рассчитаться с то­бой за это, а сама, думаю, ждет не дождется конца обеда, чтобы заняться — известно чем. А уж о сестрице ее и говорить нечего! Наслаждайтесь вашей цветущей юно­стью: кто в хорошую пору лучшей ждет, для того пора раскаянья придет. Как я теперь жалею о потерянном вре­мени, о той поре, когда меня, девчонку, ценили и любили! А вот теперь, черт возьми, состарилась, и никому не нужна, хоть видит бог мою добрую волю! Целуйтесь и обнимайтесь, а мне ничего другого не остается, как насла­ждаться, на вас глядя. Пока вы сидите за столом, от пояса вверх все дозволено, а будете наедине, границ вам не ставлю, их и сам король никому не ставит. Девочки-то, ручаюсь, не сочтут вас нахалами, а старухе Селестине при­дется от зависти жевать объедки беззубыми деснами. Благослови вас бог, ишь как вы смеетесь да забавляетесь, шлюхины детки, шалунишки, плутишки! Вот и пронеслись грозовые тучи, кончились раздоришки! Смотрите стол не опрокиньте!

Э л и с и я. Матушка, стучат в дверь. Вот тебе и ве­селье!

С е л е с т и н а. Посмотри, дочка, кто там. Может, с гостем будет еще веселее!

Э л и с и я. Если слух меня не обманывает, пришла моя двоюродная сестрица Лукресия.

С е л е с т и н а. Отвори ей, пусть входит в добрый час. Она тоже кое-что смыслит в делах, о которых мы тут бе­седуем, хотя и живет взаперти и не может наслаждаться своей молодостью.

А р е у с а. Разрази меня бог, если совру: поступишь в услужение — не знать тебе удовольствия и сладости любви. Никогда-то не видишь своих близких, свою ровню, никого нет, с кем поговорить на «ты», кому сказать: что ты ела за ужином? уж не беременна ли ты? сколько кур развела? пойдем к тебе закусим! покажи-ка мне своего милого! давно ты его не видела? как твои дела с ним? что у тебя за соседки? — и всякую всячину в том же духе. Ах, тетушка, как сурово звучит это важное, надменное слово «сеньора», и ведь оно постоянно должно вертеться на языке! Потому-то я и живу сама по себе с тех пор, как себя помню.

Зато похвалюсь, никогда ничьей не называлась, только своей собственной. А в особенности с теперешними хозяй­ками! Тратишь на них лучшее время, а они тебе платят за десять лет службы дрянной юбкой, которую все равно вы­бросят. Оскорбляют, ругают, притесняют так, что слова не смеешь при них вымолвить. А когда увидят, что настало время сдержать обещание и выдать служанку замуж, на­плетут про нее, будто она спит со слугой или с сыном хо­зяйки, или заигрывает с самим сеньором, или водит муж­чин в дом, или украла чашку, или потеряла кольцо; дадут ей сотню плетей и выкинут вон с задранной на голову юб­кой, приговаривая: «Убирайся, воровка, шлюха, не погу­бить тебе моего дома и моей чести!» Ждешь подношений, а получаешь поношения; ждешь, что замуж выдадут, а тебя с позором выгонят; ждешь свадебных нарядов и веселья, а уйдешь раздетая и обруганная! Вот и все награды, вот и все милости да платежи! Обещают, что мужа найдут — и последнее платье отберут. А уж если служанка в почете у сеньоры — та пошлет ее шататься по улицам с поруче­ниями из дома в дом. Никогда не назовет ее хозяйка по имени, а только шлюхой да потаскухой: куда пошла, пар­шивая? что наделала, дрянь? зачем съела лишнее, об­жора? как вымыла сковородку, свинья? почему не вычи­стила плащ, грязнуха? что ты сказала, дура? кто разбил тарелку, разиня? куда пропало полотенце, воровка? ты его, верно, отдала своему дружку! поди сюда, поганая! куда ис­чезла курица-пеструшка? живо найди ее, не то заплатишь мне первой же монетой из своего жалованья! А потом — тысяча пинков и щипков, палок да плетей. Никто им не по вкусу, никто не угодит. Крик для них развлечение, брань — наслаждение. Чем лучше работаешь, тем они меньше довольны. Поэтому, матушка, лучше я буду в своем домишке хозяйкой и госпожой, чем в богатом дворце рабой и пленницей.

С е л е с т и н а. Ты верно рассудила; понимаешь, как жить надо. Мудрецы говорят: лучше краюха хлеба, да по­кой, чем полный дом, да раздоры! А теперь помолчи, вот Лукресия.

Л у к р е с и я. Кушайте на здоровье, тетушка и ком­пания! Благослови господь такое большое и почтенное общество!

С е л е с т и н а. Большое, доченька? По-твоему, нас тут много? Сразу видать, не знала ты меня в расцвете, лет двадцать назад! Эх! Как не разорвется сердце от горя у того, кто видел меня тогда и теперь. За этим самым сто­лом, душенька моя, где теперь сидят твои сестры, сидело девять девочек одних лет с тобою—старшей тогда едва- едва стукнуло восемнадцать, и ни одной не было меньше четырнадцати. Такова жизнь, пускай же она идет вперед, пускай крутит свое колесо, вращает свои черпаки, то пол­ные, то пустые. У счастья свои законы, и ничто не остается долго в одном состоянии: все изменяется, таков порядок. Не могу без слез рассказывать, в каком я была почете, хотя за грехи мои да по моему злополучию он и пошел на убыль. Бежали под уклон дни мои — уменьша­лись и скудели мои доходы. По старой поговорке, все в мире или растет, или убывает. Все имеет свои границы, всему есть свой предел. Мой почет достиг той вершины, которой я заслужила; видать, суждено ему было снизиться. Близка моя кончина, недолго осталось мне жить. Но знаю, вознеслась я, чтобы упасть, расцвела, чтобы увянуть, на­слаждалась, чтобы скорбеть, родилась, чтобы жить, жила, чтобы расти, росла, чтобы стареть, состарилась, чтобы умереть. Это мне было ясно и прежде, и я легко снесу мою скорбь, хотя и не могу не сожалеть, ибо плоть чувстви­тельна.

Л у к р е с и я. Много хлопот у тебя было, матушка, с таким множеством девушек? Ведь большое стадо тяжело сторожить!

С е л е с т и н а. Эх, душенька моя, такие хлопоты — один отдых да утеха! Все они меня слушались, все уважали, у всех я была в почете, ни одна не шла против моей воли, все, что я ни говорила, было им по душе. Они не приве­редничали, всякий был им хорош, хоть хромой, хоть кри­вой или однорукий, — кто мне больше денег давал, тот сходил за здорового. Мне шла прибыль, а им — работа. А разве мало было у меня поклонников благодаря им? Дворяне, старые и молодые, священнослужители всех зва­ний — от епископа до пономаря. Стоило мне войти в цер­ковь, в мою честь шапки так с голов и летели, словно пе­ред герцогиней! Тот, кто реже прибегал к моей помощи, считал себя хуже других. Только завидят меня за пол- лиги, тотчас бросают молитвенники; один за другим под­ходили они ко мне — узнать, не прикажу ли чего, да спра­виться у меня о своей любезной. Они так терялись при мне, что не могли ни сделать, ни сказать ничего путного. Одни звали меня сеньорой, другие — тетушкой, третьи возлюбленной, четвертые — почтенной старушкой. В церк­ви-то мы и сговаривались, когда они придут ко мне, либо я к ним. Там они предлагали мне деньги, сулили подарки, целовали полу моего плаща, а иные и в лицо меня цело­вали, чтобы ублажить. А теперь дошла я до того, что мне говорят: «Топчи на здоровье свои башмаки, бегай по­больше!»

С е м п р о н и о. Ты нас прямо пугаешь своими расска­зами о богомольцах и благочестивых клириках. Да не все же они такие?

С е л е с т и н а. Нет, сынок, упаси господь, чтоб я воз­вела на них напраслину. Были набожные старики, от ко­торых я мало видела прока, и даже такие, что на меня и смотреть не хотели; только, я думаю, они просто завидо­вали моим дружкам. Да, церковников-то много, всякие по­падались— и целомудренные, и такие, что старались под­держать женщин моего звания. Да и теперь, думаю, их хватает. Они посылали своих слуг и пажей проводить меня, и едва я доберусь до дому, начинали тут сыпаться ко мне цыплята, куры, гуси, утята, куропатки, голуби, свиные око­рока, пшеничные пироги, молочные поросята. Каждый лишь получит десятину для бога, тотчас же тащит при­пасы ко мне в кладовую, чтобы мне да молоденьким прихо­жанкам их отведать. А вина? Разве не было у меня в из­бытке лучших, какие только пили в городе, привезенных из различных мест — из Монвьедро, из Лукки, из Торо, из Мадригала, из Сан-Мартина и из других краев. Да столько, что, хоть на языке я еще чувствую разницу во вкусе и сладость этих вин, всех названий и не припомню. Довольно и того, что мне, старухе, стоит понюхать любое вино, и я тотчас скажу, откуда оно. А что до священников без прихода, так не успеет богомолец предложить им освя­щенный хлеб и поцелозать епитрахиль, как хлебец, гля­дишь, одним махом уже перелетел ко мне в карман. Словно град, барабанили в мою дверь мальчишки, нагру­женные всякой снедью. Не знаю, как я еще живу, когда с такой высоты упала!

А р е у с а. Ради бога, матушка, раз мы пришли веселиться, не плачь, не убивайся, господь всему поможет.

С е л е с т и н а. Есть у меня о чем поплакать, доченька, как вспомню веселые времена и жизнь, которую я вела, и как все за мною ухаживали. Не было случая, чтобы я не полакомилась свежими плодами раньше, чем другие успеют узнать, что они созрели. Их всегда можно было найти у меня в доме, если беременным хотелось их попробовать.

С е м п р о н и о. К чему, матушка, вспоминать о хоро­ших временах, коли их нельзя вернуть, — одна только пе­чаль. Вот и ты сейчас испортила нам удовольствие. Вста­нем из-за стола. Мы пойдем забавляться, а ты дай ответ девушке, что пришла сюда.

С е л е с т и н а. Доченька, Лукресия! С застольными разговорами покончено. А теперь говори — зачем изво­лила пожаловать?

Л у к р е с и я. Право, я уж и позабыла о моем поруче­нии, так хорошо ты рассказывала о былых веселых време­нах; я бы и год просидела не евши, слушая тебя и думая о хорошей жизни этих девушек; мне все чудилось, все ка­залось, будто сама так живу. Тебе известно, зачем я при­шла, сеньора; за шнурком; а кроме того, госпожа проект посетить ее, да поскорее, ее замучили обмороки и боли в сердце.

С е л е с т и н а. С этими пустяковыми болезнями, до­ченька, много шума, а толку мало. Дивлюсь я, отчего это молоденькая девушка жалуется на сердце?

Л у к р е с и я. Чтоб тебя разорвало, притворщица! Уж будто не знаешь отчего? Наколдует, хитрая старуха, и уйдет, а потом прикидывается, будто ничего не знает!

С е л е с т и н а. Что ты мелешь, доченька?

Л у к р е с и я. Матушка, поспешим, говорю, и дай мне шнурок!

С е л е с т и н а. Идем, он у меня при себе.

 

Действие десятое

Содержание действия десятого

Пока Селестина и Лукресия направляются к дому Плеберио, Мелибея разговаривает сама с собой. Они под­ходят к дверям. Лукресия входит первой, за ней Селестина. Мелибея после долгих рассуждений открывает Селестине, что она пылает любовью к Калисто. Прихо­дит Алиса, мать Мелибеи, и гостья удаляется. Алиса спрашивает Мелибсю, какие дела она ведет с Селсстиной, и запрещает ей встречаться со старухой.

Мелибея, Селестина, Лукресия, Алиса.

М е л и б е я. О, горе мне! О, я злополучная! Лучше бы я вчера сдалась на просьбы Селестины, когда она явилась от этого сеньора, пленившего меня одним своим видом! Я утешила бы его и исцелилась сама, и мне не пришлось бы обнажить свою рану теперь, когда он уже, быть может, потерял надежду на мое согласие и обратил взгляды свои на другую. Насколько выше ценил бы он обещание, вымоленное тогда, чем предложение, навязываемое теперь! О верная моя Лукресия! Что ты на эго скажешь? Что подумаешь ты о моем рассудке, когда узнаешь, что я ре­шилась разгласить мою заветную тайну? Как ужаснешься ты моему падению — ведь я всегда жила уединенно, была целомудренна и стыдлива! Не знаю, догадываешься ли ты о причине моего отчаяния? О, приходи поскорей с моею спасительницей! О всемогущий бог! Тебя, к кому взывают опечаленные, у кого измученные ищут помощи, а стражду­щие— исцеления! Тебя, кому подвластны небо, море и земля с преисподней! Тебя, кто все земное подчинил человеку, тебя смиренно молю: дай моему израненному сердцу стойкость и терпение, чтобы скрыть роковую страсть. Да не поблекнет мое целомудрие, под коим я скрываю любовный пыл, называя терзающую меня боль другим именем. Но как быть, когда я страдаю от ковар­ного яда, проникшего в меня при виде этого кабальеро. О женщины, робкие и нерешительные создания! Почему не позволено нам, как мужчинам, открывать свою пылкую и мучительную любовь? Тогда Калисто не пришлось бы се­товать, а мне грустить.

Л у к р е с и я. Обожди-ка немного за дверью, тетушка. Я взгляну, с кем говорит моя госпожа. Входи, входи, это она сама с собою.

М е л и б е я. Откинь эту занавесь, Лукресия. О мудрая и достойная женщина, будь благословен твой приход! Как посчастливилось мне, как удачно устроила судьба, что мне понадобились твои знания, теперь ты сможешь отплатить мне за милость, которую просила для того дворянина. Ведь он уже исцелен силою моего шнурка?

С е л е с т и н а. Какой недуг, сеньора, наложил печать на цветущие краски твоего лица?

М е л и б е я. Матушка, сердце мое пожирают змеи, скрытые в моем теле.

С е л е с т и н а. Отлично. Все идет, как я хочу! Ты мне еще заплатишь, сумасбродка, за свою злость.

М е л и б е я. Что ты сказала? Неужели по моему виду ты догадалась о причине мук моих?

С е л е с т и н а. Ты еще не поведала мне, сеньора, ка­ковы эти муки, — как же узнать их причину? Я только говорю, что меня огорчает печаль на твоем прелестном лице.

М е л и б е я. Верни же ему веселость, почтеннейшая; мне много рассказывали о твоих познаниях.

С е л е с т и н а. Сеньора, один господь все знает; но не­которым людям дано находить средства для спасения и исцеления от болезней: одним помогает опыт, другим — искусство, а третьим — природное чутье. Частица этого дара досталась и мне, бедной старухе, и я готова тебе служить.

М е л и б е я. О, сколь радостно и приятно слушать тебя! Веселое лицо посетителя приносит облегчение боль­ному. Мне кажется, ты держишь в руках мое разбитое сердце; твой язык может, если только пожелаешь, склеить его осколки. Так Александру Великому, царю Македонии, некогда приснилось, что он нашел в пасти дракона целеб­ный корень, которым вылечил своего слугу Птолемея от укуса ядовитой змеи. Прошу тебя, скинь плащ, выслушай внимательно мои жалобы и дай мне какое-нибудь лекар­ство.

С е л е с т и н а. Желать здоровья—наполовину выздо­роветь. Отсюда я заключаю, что болезнь твоя не так уж опасна. Но чтобы я могла, с божьей помощью, дать тебе верное целебное средство, необходимо узнать три вещи: во-первых, какую часть твоего тела всего более гнетет и мучит недуг; во-вторых, давно ли ты страдаешь, ведь бо­лезнь легче излечить вначале, когда она еще слаба, а не тогда, когда она развилась и укрепилась, — так и малень­кого львенка легче приручить, чем старого льва; и расте­ния лучше принимаются, если их пересаживать нежными и молодыми, а не тогда, когда они уже дают плоды; от нового греха проще избавиться, чем от привычного и по­вседневного. И в-третьих, не вызван ли твой недуг какой-нибудь гнетущей мыслью, вселившейся в тебя? Когда все это мне станет известно, я начну лечить. Да еще запомни: врачу, как исповеднику, говорят всю правду, без утайки.

М е л и б е я. Друг мой Селестина, мудрейшая женщина и великая искусница, ты верно указала, как объяснить тебе мою болезнь. Конечно, ты требуешь ответа, как жен­щина многоопытная в лечении подобных недугов. Болезнь моя — в сердце, обитает она в левой груди и протянула лучи свои по всему телу. Второе — зародилась она недавно. Никогда не думала я, что боль может лишить рассудка, и вот это случилось со мной. Я меняюсь в лице, не могу ни есть, ни спать, веселье мне постыло. Последнее, что ты хо­чешь знать о моей болезни, причину или какую-либо мысль, я не сумею объяснить. Не было ничего такого — ни смерти близкого, ни утраты земных благ, ни испуга при виде призрака, ни тяжелых снов, — ничего, кроме волне­ния, которое ты вызвала во мне просьбой этого кабальеро Калисто, когда пришла за молитвой.

С е л е с т и н а. Как, сеньора, неужели это такой дурной человек? Неужели его имя такое скверное, что в самих звуках, лишь произнесешь их, кроется отрава? Нет, не ду­май так, не это причина твоих мучений, скорее другое, а что — я догадываюсь. С твоего позволения, сеньора, я от­крою тайну твоей болезни.

М е л и б е я. Как, Селестина? Ты еще просишь о чем-то? Тебе нужно разрешение, чтобы спасти меня? Да разве врач требует такого задатка, перед тем как лечить боль­ного? Говори, говори, ты всегда получишь разрешение, если слова твои не затронут моей чести.

С е л е с т и н а. Вижу я, сеньора, что ты жалуешься на боль, а между тем боишься лекарства. Твоя боязнь и мне внушает страх, страх порождает молчание, молчание же вклинивается между твоей раной и моим лекарством. В та­ком случае ты не избавишься от страданий, и мой приход не принесет пользы.

М е л и б е я. Не медли с лечением, ибо муки мои все усиливаются и множатся. Наверно, твои лекарства состав­лены из порошков бесчестия и напитков разврата и к ним примешаны мучения еще худшие, нежели мучения боль­ного, — либо знания твои ничтожны. Не будь того или другого, ты без опасений дала бы мне любое лекарство, раз я прошу это сделать не в ущерб моей чести.

С е л е с т и н а. Сеньора, не дивись, что раненому труд­нее снести жгучий скипидар и острые иглы, которые рас­травляют язву и удваивают страдания, чем первое ране­ние, нанесенное здоровому телу. Если хочешь исцелиться, я должна без страха вонзить в тебя тонкое острие моей иглы; поэтому наложи на свои руки повязку терпения, опусти на глаза покрывало кротости, надень на язык узду безмолвия, заткни в уши вату спокойствия и стойкости — II тогда ты увидишь работу старой целительницы подоб­ных ран.

М е л и б е я. О, я умираю от твоей медлительности! Го­вори, бога ради, все, что захочешь, делай все, что сумеешь. Мои муки и боли хуже самого жгучего лекарства. Пусть оскорбишь ты мою честь, опорочишь имя, поранишь тело или разрежешь плоть, извлекая мое истерзанное сердце, обещаю тебе безопасность, а если поможешь мне — щедрую награду.

Л у к р е с и я. Моя хозяйка совсем ума лишилась! Вот горе! Эта колдунья прибрала ее к рукам.

С е л е с т и н а. Не там, так здесь подвернется мне ка­кой-нибудь дьявол: от Пармено избавил меня бог, так тут Лукресия впуталась.

М е л и б е я. Что говоришь ты, дорогая моя настав­ница? Что тебе сказала эта девчонка?

С е л е с т и н а. Я и не слышала. Но ничто так не ме­шает врачеванию и смелому целителю, как присутствие слабых духом; их сострадание, жалостные речи и суетливое сочувствие пугают больного, беспокоят и волнуют врача, а от волнения рука теряет твердость и плохо владеет иглой. Если хочешь излечиться — свидетелей здесь не должно быть, и потому вели ей выйти. А ты, доченька Лу­кресия, уж извини!

М е л и б е я. Живо, убирайся!

Л у к р е с и я. Увы, увы! Все пропало! Ухожу, сеньора!

С е л е с т и н а. Твои муки придают мне смелости. Хо­чешь не хочешь, а часть моего лекарства ты уже прогло­тила, но надо еще принести сюда вернейшее, спасительное средство от Калисто.

М е л и б е я. Замолчи, матушка, ради бога! Ничего не приноси сюда от него и не поминай здесь его имени.

С е л е с т и н а. Терпенье, сеньора, я делаю первый и главный стежок. Он должен быть прочным, иначе пропали все наши труды. Рана твоя опасна, здесь нужно суровое лечение. Жестокость всего лучше смягчается жестокостью. Вот мудрецы и говорят, что жалостливый лекарь остав­ляет глубокие шрамы и что опасность побеждается опас­ностью; вряд ли можно спокойно избавиться от беспокой­ства; клин клином вышибают, одну боль — другой. Отре­шись от вражды и ненависти, не дозволяй языку своему говорить дурное о Калисто, об этом доблестном юноше; если бы ты его узнала...

М е л и б е я. О, клянусь богом, ты меня убиваешь! Разве не запретила я тебе хвалить этого человека и даже поминать его — добром или злом?

С е л е с т и н а. Сеньора, это второй стежок. Наберись терпения и позволь мне его сделать, иначе мало толку бу­дет в моем приходе; но если ты все снесешь, как обещала, то избавишься от болезни и долга и заплатишь Калисто сполна. Я ведь предупредила тебя, что буду лечить неви­димой иглой. Она хоть и не коснулась тебя, ты чувствуешь ее укол при одном упоминании его имени.

М е л и б е я. Ты столько раз произносишь имя этого кабальеро, что я уже не в силах сдержать обещание и слу­шать твои речи. За что ему платить? Чем я ему обязана? Почему я в долгу перед ним? Что он для меня сделал? Почему он нужен для моего лечения? Уж лучше бы ты разрезала мне тело и вырвала сердце, чем говорить здесь такие слова.

С е л е с т и н а. Любовь пронзила твое сердце, не пор­вав одежды, и я исцелю его, не поранив тела.

М е л и б е я. Как, говоришь ты, зовется боль, овладев­шая моим телом?

С е л е с т и н а. Нежная любовь.

М е л и б е я. Да, видимо, так и есть; какие радостные слова!

С е л е с т и н а. Любовь — скрытое пламя, приятная рана, вкусная отрава, сладкая горечь, упоительное страда­ние, радостная мука, нежная и жестокая боль, отрадная смерть.

М е л и б е я. О, горе мне! Если верны твои речи, вряд ли я излечусь. Ведь все эти понятия так противоречивы — одно поможет, другое повредит.

С е л е с т и н а. Да не утратит твоя благородная юность, сеньора, надежды на исцеление. Когда всемогущий бог посылает болезнь, он тут же дарит и лекарство. Поверь, мне ведомо, что в сем мире расцвел некий цветок, и он спасет тебя.

М е л и б е я. Как он зовется?

С е л е с т и н а. Не смею сказать.

М е л и б е я. Говори, не бойся!

С е л е с т и н а. Калисто! О, ради бога, сеньора Мелибея, что с тобой? Откуда эта слабость? Что за обморок? О, я несчастная! Подними голову! Горе мне, злополучной! Тут-то и пришел мне конец! Если она умрет — меня убьют; а если выживет — меня схватят; ведь она не удер­жится, разболтает и о своей болезни и о моем лечении. Сеньора Мелибея, ангел мой, что ты чувствуешь? Где твои приветливые речи? Где твой веселый румянец? Открой свои светлые очи! Лукресия, Лукресия, сюда скорей! Взгляни, как помертвела твоя хозяйка, живо принеси кув­шин воды!

М е л и б е я. Тише, тише я сама соберусь с силами! Ты всполошишь весь дом!

С е л е с т и н а. Ох, я бедная! Возьми себя в руки, сень­ора, поговори со мной, как прежде!

М е л и б е я. Мне уже лучше. Молчи, не надоедай мне!

С е л е с т и н а. Но что же прикажешь делать, жемчу­жина моя? Что ты почувствовала? Боюсь, мои стежки пропали даром!

М е л и б е я. Пропала моя честь, пропала моя стыдли­вость, погибло мое целомудрие, а были они мне так при­вычны, так свойственны, что не могли без боли меня поки­нуть и не унести на время моего румянца, сил, речи и не лишить сознания. О добрая моя наставница и наперсница, ты так хорошо все знаешь, что напрасны попытки что-либо скрыть-от тебя. Много, много дней прошло с тех пор, как благородный кабальеро признался мне в любви. Речь его показалась мне тогда столь же докучливой, сколь приятной кажется теперь, когда ты назвала его имя. Стежки твои затянули мою рану, я покорна тебе. Ты отдала Калисто мою свободу и связала ее моим шнурком. Его зубная боль была моей злейшей мукой, горе Калисто — моим величай­шим горем. Одобряю и хвалю твое доброе терпение, раз­умную смелость, прилежные старания, заботливую предан­ность, приятные речи, благую мудрость, безмерное усер­дие, полезную назойливость. Сколь много обязан тебе тот сеньор, а я еще больше — ибо упреки мои не сломили тво­его усердия и упорства, твоей уверенности в своем вели ком хитроумии. Напротив, ты, как верная служанка, на мою брань отвечала еще большим усердием, на мое недо­вольство, — старанием, на грубые слова — приветливостью, на гнев — смирением. Ты отбросила страх и вырвала из моей груди признание, которое я не мыслила сделать ни тебе, ни другому.

С е л е с т и н а. Друг мой и госпожа, не удивляйся: вот такие-то удачи и придают мне смелость побеждать уловки и хитрости скромниц вроде тебя. Правда, пока я на эго решилась, еще по дороге, да и здесь, в доме, я сильно со­мневалась, стоит ли обращаться к тебе с моей просьбой. Зная могущество твоего отца, я опасалась; помня о благо­родстве Калисто, решилась; зная твою скромность, боя­лась; вспомнив о твоих достоинствах и доброте, собралась с духом. Одно вселяло в меня страх, другое — уверенность. И раз уж ты, сеньора, пожелала открыть мне свою великую милость, объяви свою волю, излей у меня на груди все свои тайны, поручи мне уладить это дело. Я устрою так, что желания твои и Калисто вскоре исполнятся.

М е л и б е я. О мой Калисто, мой повелитель! Мое неж­ное и сладостное счастье! Если твое сердце в этот миг чувствует то же, что мое, дивлюсь, что ты еще жив в раз­луке. О матушка и госпожа моя, если тебе дорога моя жизнь, устрой, чтобы я немедля могла с ним свидеться.

С е л е с т и н а. И свидеться и говорить.

М е л и б е я. Говорить? Невозможно!

С е л е с т и н а. При желании все возможно.

М е л и б е я. Но скажи мне, где?

С е л е с т и н а. Я уже все обдумала: на пороге твое о дома.

М е л и б е я. Когда же?

С е л е с т и н а. Нынче ночью.

М е л и б е я. Я преклонюсь перед тобой, если ты это устроишь! Скажи, в котором часу?

С е л е с т и н а. В полночь.

М е л и б е я. Тогда иди, госпожа моя, верный мой друг, поговори с этим сеньором, скажи ему, пусть будет осторо­жен. И в назначенный час он получит мое согласие на все, чего пожелает.

С е л е с т и н а. Прощай, сюда идет твоя мать!

М е л и б е я. Лукресия, подруга моя, честная моя слу­жанка и верная наперсница, ты видела, я не могла более владеть собою. Любовь этого кабальеро меня покорила. Богом тебя заклинаю, сохрани тайну, чтобы я могла вку­сить столь сладостную любовь. За верную службу я воз­награжу тебя по заслугам.

Л у к р е с и я. Сеньора, я давно уже поняла твою рану и угадала твои желания. Горько скорбела я о твоей ги­бели. Чем больше пыталась ты затаить и скрыть сжигав­шее тебя пламя, тем заметнее оно становилось — лицо твое поблекло, сердце потеряло покой, движения изменились, пропал вкус к еде и сон. Помимо воли все больше прояв­ляла ты свою печаль. Но когда господ одолевают страсти и непомерные желания, слуги должны повиноваться, а не советовать. Я страдала от горя, но молчала из страха и таилась из преданности; тут нужен суровый совет, а не мягкая лесть. Но раз у твоей милости нет иного выхода, чем смерть или любовь, разумно предпочесть то, что лучше.

А л и с а. С чего это ты, соседушка, зачастила сюда?

С е л е с т и н а. Вчера, сеньора, я не довесила немного пряжи, вот и принесла ее сегодня, как обещала, а теперь ухожу. Да хранит тебя господь!

А л и с а. И тебя также! Ступай с богом!

Дочь моя, Мелибея, что здесь понадобилось старухе?

М е л и б е я. Она продала мне немного румян.

Алиса, Это, пожалуй, больше похоже на правду, чем ответ подлой старухи. Ишь побоялась меня огорчить и вот — солгала. Остерегайся ее, дочка, она известная об­манщица. Ловкий вор всегда бродит возле богатых домов. Своими хитростями и поддельными товарами эта старуха может развратить самые чистые помыслы. От нее один вред для доброй славы. Придет в дом раза три, и это уже вызовет подозрение.

Л у к р е с и я (в сторону). Поздно спохватилась, хо­зяюшка!

А л и с а. Если любишь меня, дочка, не принимай ее приветливо и радостно, когда она снова придет сюда без моего ведома. Получит хороший отпор — и больше не вер­нется; истинная добродетель страшнее меча.

М е л и б е я. Вот она какова! Ни за что не приму ее! Благодарю за предупреждение, матушка. Теперь буду знать, кого опасаться.

 

Действие одиннадцатое

Содержание действия одиннадцатого

Селестина, простившись с Мелибеей. идет по улице, разговаривал сама с собой, и видит Семпронио и Пармено, которые направляются в храм святой Магдалины за своим господином. Семпронио говорит о Калисто. По­является Селестина. Все вместе они идут к Калисто. Селестина рассказывает ему, чего она добилась при по­сещении Мелибен. В это же время Пармено и Семпронио бесе­дуют меж собой. Селестина прощается с Калисто, идет домой и стучится в дверь, ей открывает Элнсия. Они ужинают и идут спать.

Калисто, Селестина, Пармено, Семпронио, Элисия.

С е л е с т и н а. Ах, господи, скорее бы мне добраться домой! От радости ног под собой не чую! Вон Семпронио и Пармено идут к святой Магдалине; догоню-ка я их и, если Калисто уже дома, пойдем к нему и потребуем на­грады за весть о его великом счастье.

С е м п р о н и о. Сеньор, ты так зачастил в церковь, что это даст повод для разговоров. Упаси тебя боже по­пасть на язычок тем, для кого набожный человек — ханжа. Вот и скажут, что ты надоел всем святым. Если уж стра­даешь, сноси свои муки дома, будь тише воды. Не пока­зывай своего горя посторонним и знай, что твой бубен в руках умелого музыканта.

К а л и с т о. В чьих же?

С е м п р о н и о. В руках Селестины.

С е л е с т и н а. О Селестине речь? Что вы тут говорите об этой рабыне Калисто? Я бежала за вами по всей улице Архидьякона, да никак не могла догнать, больно юбки длинны.

К а л и с т о. О сокровище вселенной, прибежище моих страданий, зерцало очей моих! Твой почтенный вид и бла­городная старость радуют мое сердце! Скажи, с чем при­шла, какие подаришь новости? Вижу, ты весела, но еще не знаю, несешь ли мне жизнь.

С е л е с т и н а. Несу в своих устах.

К а л и с т о. Возможно ли, счастье мое и отрада? Поясни свои слова.

С е л е с т и н а. Выйдем, сеньор, из церкви, и по дороге домой я расскажу тебе кое-что, от чего немало обра­дуешься.

П а р м е н о. А старуха-то довольна, братец! Видно, до­стался ей неплохой улов.

С е м п р о н и о. Послушай, что она говорит.

С е л е с т и н а. Весь нынешний день, сеньор, хлопочу я по твоим делам и упускаю другие, очень для меня важные. Многие уж на меня сердятся, но ты-то будешь доволен! Тебе, и невдомек, сколько я на этом потеряла. Но все к счастью, потому что я несу тебе приятные вести: я дарю тебе Мелибею.

К а л и с т о. Что я слышу?

С е л е с т и н а. Она твоя и над собой уже не властна; твоя воля, твои желания для нее больше, чем воля ее отца Плеберио.

К а л и с т о. Повежливей, матушка! Не говори так, а то слуги подумают — ты помешалась. Мелибея — моя гос­пожа, Мелибея — мое божество, Мелибея — моя жизнь, я ее пленник и раб!

С е м п р о н и о. Да ты, сеньор, в себя не веришь, себя не ценишь и порочишь. Что это за речи? Ты любого со­бьешь с толку своими неразумными словами. Зачем ты себя казнишь? Дай-ка лучше Селестине за труды, она ведь к тому и клонит.

К а л и с т о. Ты прав. Матушка, знаю я, мое ничтожное вознаграждение не сравнится с твоими трудами. Лучше не вмешивать в наше дело ремесленников; возьми вместо плаща и юбки вот эту цепочку, повесь ее на шею и про­должай свой рассказ — продли мою радость.

П а р м е н о. Это он называет цепочкой? Слышишь, Семпронио? Да он цены ей не знает. Как бы старуха ее ни делила, ручаюсь, тут на мою долю придется побольше чем на полмарки золота.

С е м п р о н и о. Тс, хозяин услышит, будет забота — умасливать его; а ты, возьмись-ка за ум, ведь тебе уже по­падало за воркотню. Ну, прошу тебя, братец, слушай да помалкивай! Не зря тебе бог дал пару ушей и только один язык.

П а р м е н о. Черта с два услышит! Он так и прилип к старухе, глух, слеп и нем, словно актер без речей; покажи ему фигу — решит, что мы воздели руки к небесам и мо­лим о добром исходе его любовных дел.

С е м п р о н и о. Молчи, слушай хорошенько, что гово­рит Селестина. Клянусь душой, она заслужила все, что он дал. и еще больше! Вот язычок-то!

С е л е с т и н а. Сеньор Калисто, ты щедро распла­тился с бедной старухой. Но всякий дар или подарок — ве­лик или мал, смотря по тому, кто дарит. И здесь важны не мои жалкие заслуги перед тобой — лицом столь знатным и богатым. Нет, этот дар следует соразмерить с твоей щед­ростью, и перед нею он — ничто. Я же взамен возвращаю тебе здоровье, которого ты лишился, сердце, утерянное то­бой, и изменивший тебе рассудок. Мелибея томится больше, чем ты; Мелибея тебя любит и жаждет тебя уви­деть; Мелибея думает о тебе чаще, чем о себе; Мелибея — твоя раба, и это считает свободой и укрощает этим пламя, сжигающее ее сильнее, чем тебя.

К а л и с т о. Где я, слуги мои? Что я слышу? Не брежу ли я во сне? День сейчас или ночь? О господь бог, отец небесный! Молю тебя, да не будет это сном! Нет, я не сплю! Если ты, сеньора, все выдумала, чтобы распла­титься со мною словами, не бойся, скажи мне правду, — хлопоты твои заслужили больше, чем я тебе дал.

С е л е с т и н а. Когда сердце терзается любовью, все хорошие вести для него сомнительны, все плохие — не­сомненны. Сам убедишься, что я не лгу, когда пойдешь сегодня, как условлено, ровно в полночь побеседовать с нею на пороге ее дома. Из ее уст ты все узнаешь о моих хлопотах и ее желаниях, о ее любви к тебе и о том, кто пробудил в ней любовь.

К а л и с т о. Неужели это свершится? Неужели это возможно? Я умру, я не вынесу такого счастья, я не за­служил столь великой милости, я недостоин говорить с моей госпожой даже с ее разрешения и согласия!

С е л е с т и н а. Недаром говорят, что судьба, даря нам счастье, доставляет немало хлопот; от радости теряешь покой, а в горе всегда найдешь утешение. Как, сеньор Калисто, неужто ты забыл, кто ты такой? Забыл, сколько времени провел в служении Мелибее? Кому поручил по­средничать? Ведь до сих пор ты не верил, что сможешь ее добиться, и все же терпеливо сносил это? А теперь, когда я ручаюсь, что муки твои окончились, ты хочешь покон­чить с жизнью! Ну-ка погляди, ведь Селестина на твоей стороне! И будь ты даже лишен всего, что требуется от влюбленного, я бы все равно выдала тебя за самого совер­шенного кабальеро в мире, утесы сравняла бы перед то­бой, перевела бы тебя в половодье через самые бурные реки так, что и ног не замочил бы. Плохо ты знаешь, кому деньги платишь!

К а л и с т о. Послушай, сеньора! Ты сказала, сна при­дет добровольно?

С е л е с т и н а. На коленях приползет.

С е м п р о н и о. Нет ли тут подвоха, а вдруг нас всех сцапают? Смотри, матушка, ведь недаром отраву прячут в хлеб!

П а р м е н о. Верно сказано, ты прав, как никогда! Очень уж подозрительно мне, что сеньора так быстро уступила и так охотно послушалась Селестины. Небось обольщает нас приятными россказнями, чтобы меж тем обобрать, как цыгане делают, когда читают по руке. Ей- богу, матушка, иногда ласковые слова скрывают месть за обиду. Так выпускают бычка с колокольчиками, и их звон завлекает в сеть куропаток; пение сирены пленяет довер­чивых моряков своей сладостью. Вот и эта Мелибея на вид кротка и податлива, а сама только и глядит, как бы захватить нас в лапы и принести в жертву своей доброде­тели честь Калисто и наши жизни. Тогда она убьет двух зайцев сразу — и себя потешит и Калисто отомстит, да заодно и нам, — ведь с такой челядью, как у них, не хитро, поймать сразу весь выводок, родителей с детками; а старая, будешь сидеть и почесываться у огня да пригова­ривать: кто бьет в набат — сам в безопасности.

К а л и с т о. Молчите, дурни негодные, с вашими подо­зрениями! Похоже, вы полагаете, будто ангелы способны творить зло. Ведь Мелибея ангел, скрывающийся среди нас.

С е м п р о н и о. Ты опять за свою ересь? Послушай-ка его, Пармено. Не горюй! Если тут ведется двойная игра, он сам будет расплачиваться, у нас-то ноги длинные.

С е л е с т и н а. Ты прав, сеньор, а вы зря подозреваете. Я свое дело выполнила. Счастливо оставаться! Господь да направит и спасет тебя! Я довольна твоим подарком. Если опять понадоблюсь здесь или еще в чем, всегда к твоим услугам.

П а р м е н о. Ха-ха-ха!

С е м п р о н и о. Над чем смеешься, Пармено?

П а р м е н о. Да над тем, как старуха спешит удрать. Не дождется поскорее вынести цепочку из дому. Ей не верится, что цепочка у нее в руках и подарена не в шутку. Видно, считает себя недостойной такого дара, прямо как Калисто с Мелибеей!

С е м п р о н и о. А что же, по-твоему, делать грязной сводне, которая знает толк в таких вещах, что и сказать стыдно, и за две монетки семерым возвращает невин­ность, — что ей делать, когда ее вдруг осыпают золотом? Ясно, спешит спрятаться в укромное местечко со своей до­бычей, боится, как бы у нее не отняли, раз она уже выпол­нила все. Но будь я проклят, при дележе мы из нее душу вытрясем.

К а л и с т о. Иди с богом, матушка! Я хочу немного по­спать и отдохнуть от прошлых бессонных ночей для пред­стоящей ночи.

С е л е с т и н а. (стучит).

Э л и с и я. Кто там?

С е л е с т и н а. Открой, Элнсия, доченька!

Э л и с и я. Напрасно так поздно приходишь. Ты уж стара, споткнешься, упадешь да там и умрешь.

С е л е с т и н а. Не бойся, я днем высмотрю дорогу, а ночью пойду. Я никогда не брожу по ямам и рытвинам, а иду себе посреди улицы, ведь не зря говорится: «Кто за­коулками бежит, жизнью не дорожит!» и «По розному пути спокойней идти». Лучше уж башмаки забрызгать грязью, чем камни да чепец — кровью. Но я вижу, ты не скучаешь?

Э л и с и я. А чего мне скучать?

С е л е с т и н а. Да ведь я оставила тебя с гостями, а те­перь ты сидишь одна.

Э л и с и я. Уже не один час прошел с тех пор. Что же, прикажешь все еще о них помнить?

С е л е с т и н а. Чем раньше гости разошлись, тем обид­нее для тебя. Но хватит болтать о гостях и обо мне. Пора ужинать и спать!

 

Действие двенадцатое

Содержание действия двенадцатого

Наступает полночь. Калисто, Семпронио и Пармено, во­оруженные, идут к дому Мелибеи. Лукресня и Мелибея стоят за дверью, поджидая Калисто. Когда он при­ходит, Лукресия заговаривает с ним первая и зовет Мелибею. Лукресия удаляется, а Мелибея и Калисто переговариваются через закрытую дверь. Пармено и Семпронио также беседуют между собой. Они слышат, что кто-то идет по улице, и готовятся бежать. Калисто прощается с Мелибеей, условившись вернуться следующей ночью. Плебе­рио, услышав шум на улице, просыпается. Он зовет свою жену Алису и говорит Мелибее, что ему почудились шаги у нее в комнате. Мелибея обманывает отца, отвечая, что она встала, так как ее томит жажда. Калисто, беседуя со своими слугами, идет домой и ложится спать. Пармено и Семпронио являются к Селестине и требуют своей доли барыша. Селестина хитрит. Начинается ссора. Слуги набрасываются на Селестнну и убивают ее. На крик Элисии приходит стража и забирает убийц.

Калисто, Лукресия, Мелибея, Семпронио, Парме и о, Плеберио, Алиса, Селест и на, Элисия.

К а л и с т о. Эй, слуги, который час?

С е м п р о н и о. Десять!

К а л и с т о. Как меня злят эти лентяи! Я глаз не сом­кнул, а им и горя мало — ни о чем не заботятся. Да, тут поневоле задумаешься. Как же ты, Семпронио, так беспе­чен? Мне так важно знать, который час — десять или одиннадцать, а ты отвечаешь наобум первое, что пришло в голову! О, я несчастный! Да если бы я случайно уснул, а Семпронио спутал бы одиннадцать с десятью, а потом двенадцать с одиннадцатью, Мелибея напрасно вышла бы мне навстречу и удалилась, не застав меня на месте. И тогда мучение мое не кончилось бы, а желания не исполнились. Не зря говорят: чужое горе не болит.

С е м п р о н и о. По-моему, сеньор, так же глупо зада­вать вопрос, если знаешь ответ, как и отвечать наугад. Но хозяину охота с нами повздорить, все ищет, к чему бы придраться.

П а р м е н о. Лучше нам, сеньор, хорошенько воору­житься, а не ссориться.

К а л и с т о. Верно сказал, дурень; не стану я сердиться в такое время, незачем думать о грозившей напасти, когда она миновала; небрежность Семпронио привела бы к беде, но моя заботливость принесет мне счастье. Пройдет не­много времени, и гнев мой успокоится или хотя бы смяг­чится. Сними со стены мои доспехи, Пармено, вооружай­тесь и пойдем, в добрый час! Недаром говорится: береже­ного бог бережет.

П а р м е н о. Вот они, сеньор.

К а л и с т о. Помоги-ка мне надеть их. Взгляни, Сем­пронио, не видно ли кого на улице.

С е м п р о н и о. Нет, сеньор, а если бы кто и был, в та­кой тьме нас не увидят и не узнают при встрече.

К а л и с т о. Пойдем по этой улице; хоть и сделаем круг, зато здесь легче пройти незамеченным. Часы бьют двенадцать, пора.

П а р м е н о. Мы уже близко.

К а л и с т о. Как раз вовремя. Сходи, Пармено, узнай, здесь ли моя сеньора?

П а р м е н о. Я, сеньор? Упаси меня бог испортить чу­жое дело. Лучше если ты ей встретишься первым, а то, увидев меня, она еще встревожится и вообразит, будто ее тайна известна многим, да еще как бы не подумала, что ты над ней подшутил.

К а л и с т о. О, как ты прав! Твой разумный совет по­дарил мне жизнь; когда б по воле моего злого рока Мели­бея ушла, меня принесли бы домой мертвым. Иду к ней, а вы оставайтесь здесь.

П а р м е н о. Как тебе это нравится, Семпронио? Наш олух хозяин думал прикрыться мною, как щитом, при пер­вой же опасности! Почем я знаю, кто там за закрытой дверью?! Может, здесь предательство? Почем я знаю, не придет ли Мелибея лишь с тем, чтобы отомстить нашему хозяину за его великую дерзость? И вдобавок, кто пору­чится, что старуха сказала правду? Когда б не твой язы­чок, Пармено, ты бы и охнуть не успел, как из тебя душа вон! Не будь ты льстецом в угоду хозяину, никогда бы не плакал над чужим горем! Не послушайся ты Селестины, сидел бы на бобах! Стал бы и дальше советовать и по­учать, как преданный слуга, угостили бы тебя палкой! Не пойди ты на попятный, остался бы один-одинешенек! Можно считать, что я сегодня родился, — такой опасности избежал!

С е м п р о н и о. Тише, тише, Пармено! Не прыгай, не суетись от радости, а то тебя услышат!

П а р м е н о. Молчи, братец, я от счастья себя не помню! Как я ловко уверил его, будто не иду потому лишь, что идти полагается ему; вот и уберег себя от беды! Да разве кто другой сумел бы так ловко выкрутиться! Смотри по­лучше и увидишь, я еще не то проделаю с Калисто и со всеми, кто в это дело впутался! Уверен, что эта девица будет для нас наживкой на крючке, приманкой для ястреба, а кто захочет ее попробовать, поплатится изрядно!

С е м п р о н и о. Ладно, не тревожься из-за этих подо­зрений, пусть они и верны. Будь настороже: как услышим первый крик, натянем чулочки Вильядиего.

П а р м е н о. Ты прямо читаешь мои мысли, мы с тобой друг друга понимаем! Есть у меня и чулочки, о которых ты говоришь, и башмаки полегче, помчимся как ветер! Хо­рошо, что ты, братец, дал мне такой совет, а то я бы по­стеснялся. Если хозяина застигнут, вряд ли здешняя че­лядь выпустит его из рук, и ему уж не придется спраши­вать с нас за бегство да попрекать.

С е м п р о н и о. О Пармено, друг мой! Как приятно и полезно согласие товарищей! Хотя бы и не было нам иного проку от Селестины — уж то хорошо, что благодаря ей мы подружились.

П а р м е н о. Это само собой ясно, тут ничего не возра­зишь. Конечно, кабы мы стыдились друг друга да боялись прослыть трусами, ждали бы мы здесь своей смерти вме­сте с хозяином, а заслужили-то мы ее не больше, чем он.

С е м п р о н и о. Верно, Мелибея пришла. Слышишь, там шепчутся?

П а р м е н о. Ох, боюсь, это не она, а кто-то другой по­дражает ее голосу.

С е м п р о н и о. Избави нас бог от предательства! Только бы не заняли улицы, по которой нам надо бежать; остального я не боюсь.

К а л и с т о. Судя по шуму, тут не один человек. Заго­ворю, кто бы там ни был. Тс!.. Госпожа моя!

Л у к р е с и я. Это голос Калисто; подойду. Кто тут го­ворит? Кто там за дверью?

К а л и с т о. Я пришел, дабы исполнить твое повеление.

Л у к р е с и я. Почему ты не приблизишься, сеньора? Подойди, не бойся, Калисто здесь.

М е л и б е я. Тише, сумасшедшая. Посмотри хоро­шенько, не ошиблась ли ты?

Л у к р е с и я. Он, он! Иди сюда, сеньора, я узнала его голос.

К а л и с т о. Конечно, я обманут — там не Мелибея. Я слышу шум, все погибло! Но я здесь останусь, живой или мертвый!

М е л и б е я. Ты пойди, Лукресия, приляг, поспи! Тс!.. Сеньор! Как твое имя? Кто велел тебе прийти сюда?

К а л и с т о. Моя госпожа, достойная повелевать всему миру, и которой я недостоин служить! Не бойся, сеньора, открыться пленнику твоей прелести. Нежный звук твоих речей, навеки запавший в мой слух, убеждает меня, что это моя сеньора Мелибея! Я — раб твой, Калисто.

М е л и б е я. Дерзость твоих притязаний принудила меня говорить с тобой, сеньор Калисто. Неужели ты еще надеешься добиться моей любви, после того что я тебе от­ветила прошлый раз? Прогони тщетные и безумные мечты, дабы я и моя честь были в безопасности от дурных подо­зрений. Я прошу тебя удалиться и больше не тревожить меня. Ты ведь не захочешь, чтобы злые языки поносили мое имя.

К а л и с т о. Когда сердце вооружено стойкой готовно­стью встретить любую превратность судьбы, никто не смо­жет взять штурмом эту крепость. Но ведь я, несчастный, подошел к вратам твоих обещаний без оружия, не пред­видя предательства или засады, и внезапное сопротивление терзает меня и разрушает чертоги моих сладостных надежд. О злополучный Калисто, как насмеялись над то­бой слуги! О коварная Селестина! Лучше бы ты позволила мне умереть и не воскрешала надежды, которая оживила огонь, и без того пожиравший меня! Зачем подменила ты слова этой сеньоры? Зачем язык твой дал повод для мо­его отчаяния? Зачем ты велела мне прийти сюда, где меня встретили отказом, запретом, подозрением и ненавистью те самые уста, в чьей власти моя гибель или блаженство? О коварная Селестина! Ведь ты говорила, что эта сеньора ко мне благосклонна! Что она сама, по доброй воле, раз­решила вернуться своему рабу, осужденному на изгнание! В ком обрету я верность? Где найти правду? В ком не кроется предатель? Где нет лжецов? Кто явный враг? Кто истинный друг? Где не гнездятся козни? Кто осмелился подать мне столь жестокую, гибельную надежду!

М е л и б е я. Довольно, сеньор мой, твои жалобы спра­ведливы; сердце мое не в силах снести их, а глаза не могут скрыть слабость сердца. Ты плачешь от скорби, считая меня жестокой, я же плачу от счастья, видя твою верность. О господин мой, сокровище мое! Сколь радостнее было бы мне видеть лицо твое, чем слышать твой голос! Сейчас, увы, невозможно добиться большего; но я ставлю печать свою и подпись под всеми словами, переданными тебе че­рез усердную посланницу. Я подтверждаю все, что она со­общила: на все я дала мое согласие. Утри слезы, сеньор мой, и распоряжайся мною по своей воле.

К а л и с т о. О госпожа моя, надежда на блаженство, отдохновение от мук, отрада моего сердца! Где найти слова благодарности за высокую, безмерную милость, которую ты оказала мне в этот мучительный миг, пожелав, чтобы столь ничтожный и недостойный человек вкусил твою слад­чайшую любовь; я страстно жаждал ее, но никогда не на­деялся заслужить, видя твое величие и знатность, взирая на твое совершенство и прелесть, созерцая свое ничтоже­ство и твои высокие достоинства, твое беспредельное оча­рование, твои прославленные и очевидные добродетели. О боже всесильный, как мне благодарить тебя за столь великое чудо! Давно запала мне в сердце мечта, но я гнал ее прочь, как несбыточную, пока сияющие лучи твоего ясного лика не осветили мрак очей моих; они зажгли мое сердце, разбудили язык, умножили мои достоинства, рас­сеяли робость, победили застенчивость, удвоили мои силы, отогнали сон и, наконец, даровали мне смелость, которая вознесла меня на высшую ступень блаженства, — и вот я внимаю твоему сладкому голосу. Когда бы раньше я не знал его и не ведал о твоей доброй славе, я не поверил бы, что в словах твоих нет обмана. Но знаю — ты благородна и чиста, и я оглядываю себя: да тот ли я Калисто, кото­рому дано такое счастье.

М е л и б е я. Сеньор Калисто, твои великие достоин­ства, несравненная любезность и знатность пленили меня, едва я тебя узнала, и с тех пор сердце мое ни на миг не разлучалось с тобой. Много дней пыталась я скрыть мою любовь, но тщетно, и когда Селестина упомянула твое сла­достное имя, я поведала ей мои желания и явилась сюда в такой час молить тебя: повелевай и располагай мною по своей воле. Нашему блаженству препятствуют ненавистная дверь, крепкие замки и мои слабые силы, иначе тебе не пришлось бы сетовать, а мне печалиться.

К а л и с т о. Как, сеньора моя? Ты хочешь, чтобы я разрешил дереву помешать нашему счастью? Вот уж не думал, что здесь возможна другая помеха, кроме твоего за­прета. О проклятые, несносные двери! Молю бога, да охва­тит вас такое же пламя, как то, что жжет меня, ибо и треть его могла бы испепелить вас в одно мгновение. Но, бога ради, сеньора, разреши позвать моих слуг, пусть вы­ломают дверь!

П а р м е н о. Слышишь, слышишь, Семпронио? Он хо­чет пойти за нами. Вот достанется нам на орехи! Зря мы пришли сюда! Боюсь, в недобрый час началась любовь Калисто! Мне больше здесь делать нечего.

С е м п р о н и о. Молчи, молчи и слушай: Мелибея не хочет, чтобы мы туда шли.

М е л и б е я. Ты желаешь, возлюбленный мой, погубить меня и опозорить мое доброе имя? Обуздай свою страсть! Не долго ждать тебе исполнения всех желаний. Ты стра­даешь только за себя, а я — за нас обоих, ты печалишься только о себе, а я — о нас с тобой. Утешься же, завтра в этот час ты проникнешь сюда через наш сад. Если ты разобьешь эти жестокие двери, в семье моей зародится страшное подозрение, хотя бы нас и не застигли па месте. А ты ведь знаешь — проступок тем больше, чем выше стоит виновный, весь город мгновенно узнает мою тайну.

С е м п р о н и о. На свое горе пришли мы сюда этой ночью. Нас застанет рассвет, — и чего хозяин так мешкает? Как ни помогай нам судьба, нас наверняка за­метят ее родные или соседи.

П а р м е н о. Вот уже битый час я тебя тащу отсюда. Ох, быть беде!

К а л и с т о. О моя сеньора и мое сокровище! Почему зовешь ты проступком то, что мне послали святые правед­ники? Когда я молился сегодня пред алтарем святой Маг­далины, ко мне явилась Селестина с посланием от тебя.

П а р м е н о. Эй, Калисто, ври да не завирайся! Кля­нусь, братец, он не христианин! Старая обманщица доби­лась своего гнусной ворожбой и бессовестным враньем, а он воображает, что вымолил и получил сей дар от свя­тых, и, веря в это, хочет сломать дверь! А ведь не успеет и разок ударить, как его тут же услышат и схватят слуги Плеберио, — они, верно, спят поблизости.

С е м п р о н и о. Не бойся, Пармено, уж мы-то не попа­демся. Как заслышим шум, сразу унесем ноги. Пусть себе делает что хочет, да потом сам же за свои грешки и рас­плачивается.

П а р м е н о. Хорошо сказано, это мне по сердцу. Да бу­дет так! Бежим от смерти — мы ведь молоды! Кто не хо­чет умирать или убивать — не трус, а добрый малый. Эти оруженосцы Плеберио просто головорезы, их хлебом не корми, а только дай пошуметь да поссориться. А что глу­пее, чем ждать драки с врагом, которому не торжество и победа дороги, а непрерывные стычки да распри? Ох, кабы ты меня сейчас видел, братец, то-то бы потешился. Глаза вкось, ноги врозь, левая впереди — вот-вот побежит, полы за кушаком, щит под мышкой, чтобы не мешал. Ей-богу, я, кажется, от страха помчусь, как лань.

С е м п р о н и о. Я еще краше: щит и шпага привязаны ремнями, а поверх шлема — капюшон.

П а р м е н о. А камни, которые ты положил в капюшон?

С е м п р о н и о. Да я их выбросил, чтоб полегче было. Хватит с меня тащить на себе латы; это ты все приставал, я и надел, но уж больно они тяжелые, чтобы в них улепе­тывать. Тише, слушай! Ты слышишь, Пармено? Беда! Мы пропали! Скорее бежим к Селестине, а то нам преградят путь домой!

П а р м е н о. Беги живее, что же ты тащишься! Ох, я грешный! Если нас догонят, бросай щит и все прочее! С е м п р о н и о. Неужто убили хозяина?

П а р м е н о. Не знаю, не говори ничего, беги себе и молчи, а что с хозяином — не наша забота.

С е м п р о н и о. Тс!.. Тс!.. Пармено! Вернись, это про­сто стража альгвасила шумела на соседней улице.

П а р м е н о. Погляди хорошенько. Не верь глазам, им часто мерещится не то, что есть. У меня вся кровь застыла в жилах! Я уже глотнул смерти! Так прямо и чувствовал, как меня колотят по спине. Ни разу в жизни я так не тру­сил и не попадал в такую переделку, хоть и немало потру­дился на чужих людей и побывал там, где работы было по горло. Девять лет я прослужил у гвадалупских монахов, и мы там тысячу раз затевали кулачные потасовки. Но ни­когда еще я так не боялся смерти, как сейчас.

С е м п р о н и о. А я разве не служил у священника храма святого Мигеля и у трактирщика, что на площади, и у Мольехара-огородника? И у меня бывали перепалки с теми, кто швырял камни в птиц на большом тополе. Но упаси тебя бог оказаться при оружии — вот в чем ужас! Недаром говорится: где оружие, там и страх. Вернись, вернись! Ей-богу, ты прав, там альгвасил!

М е л и б е я. Сеньор Калисто, что за шум на улице? Как будто голоса и кто-то бежит. Ради бога, осмотрись, тебе грозит опасность!

К а л и с т о. Сеньора, не волнуйся, я осторожен. Должно быть, мои слуги-забияки отобрали оружие у про­хожих и прогнали их прочь.

М е л и б е я. А много с тобой слуг?

К а л и с т о. Нет, всего двое! Но они так отважны, что и шестерых разоружат и прогонят. Я их потому и вы­брал. Если бы это не затронуло твоей чести, они разбили бы дверь вдребезги. А когда бы нас услышали, они защи­тили бы нас с тобой от всей челяди твоего отца.

М е л и б е я. О, не дай бог случиться этому! Но я рада, что тебя сопровождают верные люди. Такие усерд­ные слуги не зря едят хлеб. Раз природа их столь щедро одарила, сеньор, обласкай и награди их из любви ко мне, и тогда наша тайна будет в сохранности. А когда взду­маешь наказывать слуг за излишнюю отвагу и дерзость, чередуй кару с милостью, чтобы они не пали духом или не возмутились.

П а р м е н о. Эй, эй, сеньор! Беги, я вижу толпу с фа­келами! Тебя увидят, узнают, ведь спрятаться тебе некуда!

К а л и с т о. О, как я несчастен, что должен расстаться с тобою! Я не ушел бы, клянусь, если бы опасался за свою жизнь, а не за твою честь. Да хранят тебя ангелы! Я приду в следующий раз, как ты велела, через сад.

М е л и б е я. Да будет так, ступай с богом!

П л е б е р и о. Сеньора жена, ты спишь?

А л и с а. Нет, сеньор.

П л е б е р и о. Не слышишь ли ты шума в комнате до­чери?

А л и с а. Да, конечно. Мелибея, Мелибея!

П л е б е р и о. Она тебя не слышит. Я позову громче. Дочь моя, Мелибея!

М е л и б е я. Сеньор!

П л е б е р и о. Кто это ходит и шумит у тебя в комнате?

М е л и б е я. Сеньор, это Лукресия пошла за водой, мне пить захотелось.

П л е б е р и о. Спи, дочь моя, я было заподозрил другое.

Л у к р е с и я. Ишь проснулись, а ведь мы почти не шумели. Вот переполошились-то.

М е л и б е я. Даже самое кроткое животное приходит в ярость, опасаясь за любимого детеныша. Но каково им было бы, узнай они, что я выходила из дому!

К а л и с т о. Закройте дверь, друзья. А ты, Пармено, принеси наверх свечу.

С е м п р о н и о. Тебе, сеньор, надо бы отдохнуть и по­спать до утра.

К а л и с т о. Согласен, это мне весьма кстати. Ну, что ты скажешь, Пармено, о старухе, которую так ругал? Вот мастерица! Ведь без нее ничего бы не вышло!

П а р м е н о. Не понимал я твоего великого горя, не знал прелести и совершенства Мелибеи, а потому не вини меня. Я только знал Селестину и ее штуки, вот и преду­преждал тебя, ведь ты мой хозяин. Но теперь ее точно подменили, она уже совсем не та!

К а л и с т о. Не та?

П а р м е н о. Я бы и сам не поверил, кабы мне так ска­зали, но я говорю правду, клянусь твоей жизнью.

К а л и с т о. Скажи-ка, вы слышали, о чем я говорил с моей сеньорой? Что вы там делали? Страшно было?

С е м п р о н и о. Страшно, сеньор? Вот еще! Да нас ничто на свете не испугает! Тоже, пугливых нашел! Мы там ждали в полной готовности, с оружием в руках.

К а л и с т о. Поспали немного?

С е м п р о н и о. Спать, сеньор? Мы не мальчишки! Я ни разу не присел, ни разу, ей-богу, и колен не согнул, все приглядывался да прислушивался, не придется ли живехонько вскочить и разделаться с первым, кто сунется! А Пармено — тебе-то казалось, что он служит нерадиво, — он так и рвался накинуться на парней с факелами, как волк на стадо, — жаль, слишком много их было.

К а л и с т о. Не удивляйся, он истинный храбрец: он поступил бы точно так же, не будь тут меня; такие мо­лодцы всегда верны себе: шерсть-то у лисы новая, да по­вадки старые. Я, конечно, рассказал сеньоре моей Мелибее, какие вы славные ребята, и заверил ее, что под вашей охраной я в полной безопасности. Друзья мои, я перед вами в большом долгу. Помолитесь за меня богу, а я по заслугам награжу вас за верную службу.

П а р м е н о. Куда мы отправимся, Семпронио? В по­стель спать или на кухню завтракать?

С е м п р о н и о. Ты иди, куда тебе угодно, а я хочу еще до рассвета навестить Селестину и получить мою часть цепочки. Я не позволю старой шлюхе надуть нас и обойти при дележе.

П а р м е н о. Ты прав. Я и позабыл об этом. Пойдем-ка вместе; и если она что-нибудь затеет, припугнем так, чтобы ей жарко стало. Дружба дружбой, а денежкам счет.

С е м п р о н и о. Тс! Тс! Молчи, она спит у этого окошка. Сеньора Селестина, отвори нам!

С е л е с т и н а. Кто там?

С е м п р о н и о. Отвори, пришли твои сыновья.

С е л е с т и н а. Мои сыновья в такую пору по улицам не шатаются.

С е м п р о н и о. Открой, это мы, Пармено и Семпро­нио, пришли позавтракать с тобою.

С е л е с т и н а. Вот гуляки беспутные! Входите же, входите! Что вас принесло ни свет ни заря? Что вы там натворили? Что с вами стряслось? Может быть, ожидания Калисто не сбылись? Или он по-прежнему надеется? Как он поживает?

С е м п р о н и о. Как, матушка? А так, что, кабы не мы, отправилась бы душа его на поиски вечного жилья. Да, если бы он понял, чем нам обязан, всего имущества не хватило бы ему на оплату долга; недаром говорят: жизнь всего дороже стоит.

С е л е с т и н а. Иисусе! Вот в какую передрягу вы по­пали! Расскажи, ради бога.

С е м п р о н и о. В такую, что, как вспомню, у меня вся кровь кипит, ей-ей.

С е л е с т и н а. Отдохни-ка и расскажешь.

П а р м е н о. Долго рассказывать! Мы оба вне себя от досады, да и устали порядком. Лучше дай позавтракать, может хоть это успокоит нас немного. А я тебе одно скажу: пусть мне сейчас тихони под руку не попадаются! Сорвал бы злость на ком придется, — ведь враги-то раз­бежались!

С е л е с т и н а. Пропади я пропадом, ты прямо перепу­гал меня своей яростью! Верно, шутишь! Расскажи-ка лучше ты, Семпронио, прошу! Что с вами случилось?

С е м п р о н и о. Клянусь богом, тут ума решишься! Та­кая беда! Но что толку ссориться с тобой — ты ведь не мужчина. Никогда я не хвалился силой перед слабым. Все доспехи мои, сеньора, разбиты вдребезги: щит без оправы, шпага — что пила, шлем — в лепешку! Мне не в чем выйти с хозяином, когда понадобится, а он условился встретиться с Мелибеей в саду следующей ночью. Что ж, снова поку­пать все это? Да у меня ни одного мараведи нет, хоть умри!

С е л е с т и н а. Попроси, сынок, доспехи у хозяина, раз они погнулись да поломались у него на службе. Ты ведь знаешь, он человек хороший, сразу все исполнит. Он не из тех, кто скажет: живи со мной, а платит пусть другой. Он щедр, даст тебе все, что попросишь, и даже больше.

С е м п р о н и о. Ха! Вот и Пармено остался без до­спехов. Так, пожалуй, уйдет все хозяйское состояние! И ты хочешь, чтобы я нахально просил у хозяина сверх того, что он дает по доброй воле? А ведь дает он немало. Пусть не говорят обо мне: «Дай ему палец — он и всю руку от­кусит». Подарил он нам сто золотых монет да еще цепь. После третьего такого подарка у него и гроша ломаного не останется! Разорится он на этой сделке. Надо меру знать, не то всего лишимся; за двумя зайцами погонишься ни одного не поймаешь.

С е л е с т и н а. Осел-то не дурак! Клянусь моей ста­ростью, будь это после обеда, я бы сказала, что мы все хватили лишку. Да ты в своем уме, Семпронио? При чем тут твоя награда и мой заработок? Твое жалованье и мои заслуги? Я, что ли, обязана покупать вам доспехи и по­крывать ваши расходы? Хоть убейте, не пойму! Да ты просто прицепился к словечку: как-то шепнула тут мимо­ходом, что все мое — твое, и что, коли позволят мои сла­бые силы, я тебя никогда не подведу, а если бог пошлет мне удачу с твоим хозяином — будешь не в убытке! Но ты ведь знаешь, Семпронио, такие обещания, такие дру­жеские слова еще ни к чему не обязывают. Не все то зо­лото, что блестит, а то оно дешевле бы ценилось. Ну, ска­жи-ка, Семпронио, разве я не права? Видишь, хоть я и старуха, а еще могу отгадать твои мысли. Поверь, сынок, такая досада у меня, просто душа вон просится. Как вер­нулась от вас, позволила этой дуре Элисии позабавиться цепочкой, которую я принесла, и вот она никак не припом­нит, куда ее дела. Так всю ночь мы заснуть не могли от огорчения; тут не в цепочке дело, ей-то грош цена, а обидно, что Элисия неряха и мне так не везет. Приходили сюда разные знакомые мои и родные; видно, унесли цепочку, а потом скажут: видать не видали, слыхать не слыхали. Стало быть, сыночки (я вам обоим говорю), если ваш хозяин мне что дал, то при мне и останется: я ведь не прошу куска от твоего парчевого камзола, да мне он и ни к чему. Будем же все служить Калисто, а он всех одарит по заслугам. А если он мне кое-что и поднес, так я ведь дважды ради него жизнью рисковала. Я у него на службе притупила больше оружия, чем вы, и больше потратилась. А вы, сыночки, не забывайте, что мне все стоит денег, даже мои знания, я их приобрела не бездельем. Этому хо­рошим свидетелем была бы мать Пармено, мир ее душе. Я получила свое за труды, а вам причитается за другое; что для меня ремесло и работа, для вас — развлечение и забава; вам за безделье одна награда, мне за хлопоты — другая. Но коли найдется моя цепочка, я уж, так и быть, куплю вам по паре красных штанов, это для юношей самый подходящий подарок. Ну а если нет, скажите спасибо на добром слове, я-то ведь не ворчу, хотя и в убытке.

Радуйтесь, что прибыль за труды достанется мне, а не другой. А недовольны — тем хуже для вас!

С е м п р о н и о. Я всегда говорил, что жадность — глав­ный порок стариков. В бедности — щедры, в богатстве — скупы. Чем больше копишь, тем большего хочешь, а чем большего хочешь, тем ты беднее. Никто так не беден, как скупой богач. О господи, как усиливается нужда при изобилии! Слышал бы кто, как старуха сулила отдать мне по первому слову всю прибыль от сделки, пока думала, что мало получит! А теперь, когда увидела, что разжилась, ничем не хочет поделиться, как в детской поговорке: «От малого — чуть-чуть, а от большого — ничуть!»

П а р м е н о. Пусть отдаст, что обещала, не то все от­нимем. Сколько твердил я тебе, что это за старуха, а ты все не верил.

С е л е с т и н а. Если вы злитесь друг на друга, или на хозяина, или на поломанные доспехи, нечего на меня все валить. Я-то хорошо знаю, откуда ветер дует! Мне ясно, на какую ногу вы хромаете! Дело вовсе не в том, о чем вы тут говорите и не в вашей корысти. Просто решили, что я на всю жизнь хочу привязать вас к Элисии и Ареусе и не подберу для вас других, потому-то и грозите мне, будто из-за денег, запугиваете дележом. Не беспокой­тесь; кто сумел для вас раздобыть этих девчонок, найдет и десяток других, особливо теперь, когда у вас понятия побольше, да и ума и заслуг прибавилось. А умею ли я в таких делах держать слово, пусть Пармено скажет. Ну-ка, не стыдись, расскажи, как мы вели себя, когда кой у кого болела матка!

С е м п р о н и о. «Я ему — уйди, а он — раздеваться!» Не на такого напала! Соловья баснями не кормят; на эту удочку меня не поймаешь! Брось болтать, я уж стреляный воробей. Раздели между нами поровну все, что получила от Калисто, не то всем расскажем, кто ты такая. Других лови на эти приманки, старая шлюха!

С е л е с т и н а. Как ты обозвал меня, Семпронио? Ты на что намекаешь? Придержи язык, не позорь моих седин, бог меня создал не хуже других. Живу своим ремеслом, как всякий ремесленник, работаю честно. Кому не нужна, к тому не лезу. Сами за мною присылают, сами домой ко мне приходят и просят. Хорошо ли, дурно ли живу, один бог мне свидетель. И не вздумай на меня наброситься как бешеный, на всех найдется правосудие, перед ним все равны. И меня там выслушают не хуже, чем вас, франтов лощеных, хоть я и женщина! Оставьте меня в покое с моим добром. А ты, Пармено, не воображай, что я в твоих руках, если ты знаешь мои тайны, и мою прошлую жизнь, и все, что случилось со мной и с твоей несчастной матерью. Она-то меня уважала, слава богу!

П а р м е н о. Не беси меня этими намеками, не то я от­правлю тебя к покойнице в гости, там уж поплачешься вволю.

С е л е с т и н а. Элисия, Элисия! Вставай скорей с по­стели, давай сюда живо мой плащ! Клянусь всеми свя­тыми, я побегу за стражей, я буду кричать как оглашен­ная! Этого еще не хватало! Пришли незваные, да еще угро­жают! Ишь храбрецы! Набрасываться с кулаками на кроткую овечку! На связанную курицу! На шестидесяти­летнюю старуху! Вон отсюда, срывайте злость на мужчи­нах! На тех, у кого есть шпага, а не старая прялка! Под­лая трусость — нападать на слабых и беспомощных! На­возные мухи всегда жалят тощих и дряхлых быков, и дворняжки злее всего тявкают и накидываются на бедных путников. Кабы девка, что лежит вон там в постели, слу­шалась меня, никогда бы не оставались мы ночью без мужчины и спали бы спокойно. Элисия-то другого не искала, тебя дожидалась, вот мы и остались в одиночестве. А вы-то видите, что тут только женщины, и бог весть чего требуете! Кабы знали, что в доме есть мужчины, не­бось вели бы себя иначе! Как говорится: молодец против овец, а против молодца и сам овца!

С е м п р о н и о. Ах ты жадина, ненасытная твоя глотка! Мало тебе трети барыша?

С е л е с т и н а. Трети? Идите с богом из моего дома вы оба, не то закричу на всю округу. Берегитесь! Не изво­дите меня, а не то всплывут все делишки Калисто, да и ваши заодно!

С е м п р о н и о. Сколько ни вопи, а обещание сдер­жишь, или тебе конец.

Э л и с и я. Положи шпагу, бога ради! Держи его, Пар­мено, держи! Этот сумасшедший и впрямь прикончит ее.

С е л е с т и н а. Стража, эй, стража! Сеньоры соседи! Стража! Негодяи! Убивают меня в моем собственном доме.

С е м п р о н и о. Вот как, негодяи?! Погоди, ведьма, пошлю я с тобою весточку в ад!

С е л е с т и н а. Ай, убил! Горе мне, горе мне! Свя­щенника, священника!

П а р м е н о. Дай ей, дай ей еще! Прикончи, раз начал! Заткни ей глотку! Пусть подыхает, одним гадом меньше!

С е л е с т и н а. Священника!

Э л и с и я. О жестокие негодяи, чтоб вы пропали! На кого вы подняли руку? Умерла моя мать, мой единствен­ный друг!

С е м п р о н и о. Беги, беги, Пармено, народ собирается! Эй, берегись, сюда идет альгвасил!

П а р м е н о. Горе мне, грешному! Нам не удрать, вы­ход закрыт.

С е м п р о н и о. Лучше выпрыгнем из окна, а не да­димся им в руки!

П а р м е н о. Прыгай, я за тобой!

 

Действие тринадцатое

Содержание действия тринадцатого

Калисто. проснувшись, разговаривает сам с собой. Не­много спустя он зовет Тристана и других слуг, потом опять засыпает. Тристан становится у дверей дома. Приходит Сосий в слезах. На вопрос Тристана, Сосий рассказывает ему о смерти Семпронио и Пармено. Они идут с этими новостями к Калнсто, который, узнав всю правду, принимается громко сетовать.

Калисто, Тристан, Сосий.

К а л и с т о. О, как приятно спалось мне после сладост­ного свидания и ангельских речей! Наконец-то я отдох­нул. Я обрел мир и покой, оттого что счастлив; сам не знаю, в чем причина моего длительного сна — усталость ли тела, или восторг и радость души? И что ж удиви­тельного, если и то и другое вместе помогло мне сомкнуть веки, ибо прошедшая ночь была утомительной для тела и отрадной для души. Известно, что печаль ведет к раз­думью, а долгое раздумье прогоняет сон; так и было со мной, когда я сомневался в счастье, которое теперь пода­рено мне. О госпожа моя, любовь моя Мелибея! О чем ты думаешь сейчас? Спишь или бодрствуешь? Обо мне или о другом твои мысли? Лежишь ты еще или встала? О, сколь блажен ты, Калисто, если твое счастье не сон! Снилось мне это или нет? Пригрезилось или свершилось наяву? Но я ведь был не один; меня сопровождали слуги. Их было двое. Если они скажут, что я наяву говорил с Мелибеей, я им поверю. Позову-ка их, пусть двойное сви­детельство подтвердит мое блаженство. Тристанико! Слуги! Эй, Тристанико, вставай!

Т р и с т а н. Я уже встал, сеньор.

К а л и с т о. Беги позови Семпронно и П а р м е н о. Т р и с т а н. Иду, сеньор!

К а л и с т о. Отдохни! Конец и горю И кручине,

Если мил своей сеньоре Ты отныне.

Грусть повержена, а счастье Все сильнее,

Раз добился ты участья Мелибеи.

Т р и с т а н. Сеньор, никого из слуг нет дома.

К а л и с т о. Отвори окна, посмотри, который час.

Т р и с т а н. Уже давно рассвело, сеньор.

К а л и с т о. Тогда закрой окно и дай мне поспать до обеда.

Т р и с т а н. Выйду-ка я к дверям, пусть хозяин поспит спокойно; а если придут, я не впущу. Но что за крики на рыночной площади? Что там? Видно, казнят кого-то или же затеяли бой быков с утра пораньше. Не пойму, что значат эти крики. Да вот идет оттуда конюх Сосий. Он мне расскажет, в чем дело. Ну и растрепа, деревенщина! Должно быть, валялся в какой-нибудь таверне. Проню­хает хозяин, так велит ему дать две тысячи палок. Авось болван от наказания поумнеет. Похоже, он плачет. Что случилось, Сосий? Почему ты плачешь? Откуда ты?

С о с и й. Ох, я горемычный! Какая утрата! Бесчестье для моего хозяина! О, какой несчастный день! Ох, бедные парни!

Т р и с т а н. Что с тобою? О ком ты так убиваешься? Что за горе? Какая беда?

С о с и й. Семпронио и Пармено...

Т р и с т а н. Где Семпронио и Пармено? Что с ними приключилось? Да объясни, не пугай меня.

С о с н й. Наши товарищи, наши братья...

Т р и с т а н. Ты либо пьян, либо с ума сошел, либо принес дурные вести. Объяснишь наконец, что стряслось с парнями?

С о с и й. Их казнили на площади.

Т р и с т а н. Не может быть! Какая страшная беда! Ты их видел? Говорил с ними?

С о с и й. Они были в беспамятстве. Но один из них заметил, что я смотрю на него и плачу, тогда он с трудом поднял на меня глаза и воздел руки к небу, будто славил бога и будто спрашивал меня, что я чувствую, глядя, как он умирает. И в знак скорбного прощания он склонил голову, весь в слезах, давая мне понять, что уж не уви­дится со мною до страшного суда.

Т р и с т а н. Ты не так понял: он, верно, хотел спро­сить тебя, здесь ли Калисто. Ну, раз ты сам все видел, идем-ка скорее сообщим хозяину печальную новость.

С о е и й. Сеньор, сеньор!

К а л и с т о. Что такое, олухи? Я ведь наказывал не будить меня!

С о е и й. Проснись, вставай, мы погибли, если ты не заступишься. Семпронио и Пармено обезглавлены на пло­щади как злодеи, и глашатай оповестил народ о их пре­ступлении.

К а л и с т о. О боже! Что ты говоришь! Не знаю, ве­рить ли такой нежданной и скорбной вести! Видел ты их?

С о с и й. Видел.

К а л и с т о. Берегись, думай, что говоришь; ночью они были дома.

С о с и й. А рано утром погибли.

К а л и с т о. О верные слуги! Преданные мои напер­сники и советчики! Ужели это правда? О Калисто, какой позор! Теперь ты обесчещен на всю жизнь! Что станет с тобою после смерти таких слуг? Скажи мне, бога ради, Сосий, в чем причина? О чем говорил глашатай? Где их схватили? Какой суд вынес приговор?

С о с и й. Сеньор, жестокий палач кричал на площади: «Насильники и убийцы осуждены правосудием!»

Кал исто. Кого же они убили? Прошло всего не­сколько часов, как мы расстались. Как имя убитого?

С о с и й. Сеньор, ее зовут Селестина.

Кал исто. Что ты говоришь?

С о с и й. То, что слышишь.

К а л и с т о. Лучше убей меня, умоляю. Ты не знаешь, ты далее не представляешь, что будет, если умерла Селе­стина, старуха со шрамом на лице.

С о с и й. Она, она. Я сам видел ее труп; на нем не меньше тридцати ран. Она лежала дома, и служанка ее оплакивала.

К а л и с т о. О, несчастные юноши, что же было с ними? Видели они тебя? Говорили с тобой?

С о с и й. Ох, сеньор, кабы ты их видел, сердце твое разорвалось бы на части: у одного весь череп раскроен и сам он без сознания; у другого руки переломаны и все лицо в синяках; оба в крови. Они выпрыгнули из окна, удирали от альгвасила. Так им, полумертвым, и отрубили головы; думаю, они ничего и не почувствовали.

К а л и с т о. Но зато чувствует моя честь. Лучше бы мне быть на их месте и лишиться жизни! Теперь я лишен и чести и надежды завершить начатое, — и это для меня горше всего. О несчастное мое имя и моя добрая слава, в какой вы опасности, переходя из уст в уста! О мои сокровенные тайны! Теперь вас разгласят на площадях и на рынках! Что станется со мной? Куда мне деться? Пойти туда? Мертвым я не смогу помочь. Остаться здесь? Сойду за труса. На что решиться? Скажи мне, Сосий, за что они убили старуху?

С о с и й. Сеньор, ее служанка оплакивала и вопила во весь голос — дескать, все случилось оттого, что старуха не захотела поделиться с ними золотой цепью, которую ты ей дал.

К а л и с т о. О, день скорби! О, жестокое горе! Мое имущество пойдет из рук в руки, и имя мое — из уст в уста! Станет известно, о чем я беседовал с Селестиной и слугами, что они обо мне знали, за какое дело взялись. Я не посмею показаться на людях. О, злосчастные юноши, попасть в такую беду! О мое счастье, как стремительно ты исчезаешь! Есть старая поговорка: чем выше подни­мешься, тем больнее падать. Все, чего достиг я в эту ночь, все теперь потерял. Затишье на море бывает редко. Лишь тогда я мог бы счесть себя счастливым, когда бы счастье мое сдержало бурные вихри моей гибели. О судьба, сколь яростно нападаешь ты на меня отовсюду! Но как ни пре­следуй ты меня, как ни терзай, я все ж снесу свои не­взгоды спокойно. Ведь в этом отличие мужественного сердца от слабого. Нет лучшей пробы, чтоб узнать, есть ли в человеке сила и доблесть. И пусть обрушатся на меня еще большие горести и беды, я исполню повеление той, в ком причина всего происшедшего; блаженство — цель моих стремлений — волнует меня сильнее, чем смерть погибших. Они были дерзки и отважны и рано или поздно поплатились бы за это. Старуха была зла и лжива, видно она вошла с ними в сделку и они перессорились из-за чужого добра. Божественный промысел судил ей такой конец в наказание за все ее измены и козни. Я дам оружие Тристану и Сосию, пусть сопровождают меня по долгожданному пути, они понесут лестницу — ведь стены там высоки. Завтра я покажусь людям, если смогу ото­мстить за погибших, а если нет — пущу слух о моем отъезде, чтобы снять с себя вину, либо прикинусь безум­ным и тогда с еще большим восторгом вкушу сладость любви, подобно великому мореходцу Улиссу, который та­ким образом хотел избежать битвы под Троей и насла­диться счастьем с женой своей Пенелопой.

 

Действие четырнадцатое

Содержание действия четырнадцатого

Впечаленная Мелибея говорит с Лукресией о том, что Калисто медлит, хотя поклялся прийти к ней этой ночью. Вскоре он появляется в сопровождении Сосия и Тристана. Достигнув цели своих желаний, Калисто воз­вращается домой и удаляется к себе, жалуясь на то, что так мало пробыл с Мелибеей, и моля Феба скрыть свои лучи и приблизить час свидания.

Мелибея, Лукрес и я, Сосий, Тристан, Калисто.

М е л и б е я. Как медлит наш кабальеро! Как ты ду­маешь, Лукресия, что с ним?

Л у к р е с и я. Сеньора, его, верно, задержало что-то, и он не может прийти вовремя.

М е л и б е я. Знай я, что ангелы его оберегают и что ему не грозит опасность, опоздание не тревожило бы меня. Но я, бедная, думаю обо всем, что могло случиться в пути. Кто знает? Быть может, он переоделся, когда шел на сви­дание, — ведь юноши часто так делают, — и наткнулся на ночных альгвасилов, а они напали на него и ранили, или же он, защищаясь, ранил их. Быть может, его искусали злые собаки, которые бросаются на всех без разбора; а может, он упал в какую-нибудь канаву или яму и раз­бился? О, как я несчастна! Всякие горести преследуют мою любовь с самого ее зарождения, и скорбные мысли осаждают меня! Да не допустит бог, чтобы с ним случилось несчастье, лучше уж я лишусь радости видеть его! Послу­шай, на улице шаги. Кажется, за оградой слышны голоса.

С о е и й. Прислони лестницу сюда, Тристан. Здесь удобней, хоть и высоко.

Т р и с т а н. Поднимайся, сеньор; а я пойду с тобой, ведь неизвестно, что там, в саду. Слышь, кто-то разговари­вает.

К а л и с т о. Молчите, дурни, я пойду один; это моя госпожа.

М е л и б е я. Твоя раба, твоя пленница, которая доро­жит твоей жизнью больше, нежели своей. О господин мой, не прыгай с такой высоты, не то я умру! Спускайся, ти­хонько спускайся по лестнице, не спеши!

К а л и с т о. О ангельский образ! О драгоценная жем­чужина! Рядом с тобой весь мир кажется безобразным! О сеньора моя, гордость моя! Я держу тебя в объятиях и сам этому не верю. Я переполнен таким волнением и вос­торгом, что не могу вполне насладиться своим счастьем.

М е л и б е я. Сеньор мой, я тебе доверилась, я согласи­лась исполнить твою волю, и ты не должен из-за моей доброты отнестись ко мне хуже, чем если б я была безжа­лостна и неприступна. Не погуби меня ради краткого на­слаждения; за дурным поступком следует скорое раскаяние и долгая расплата. Будь счастлив так же, как счастлива я, когда вижу и чувствую тебя столь близко. Не проси, не бери, чего не сможешь вернуть. Берегись, сеньор мой, унич­тожить то, чего не восстановишь за все сокровища мира.

К а л и с т о. Сеньора моя, я отдал всю свою жизнь, чтобы добиться твоей милости, так могу ли я от нее отка­заться, когда она дарована мне? Не требуй такого подви­га, я не смогу исполнить твою волю. Не жди от меня ма­лодушия. Ни один мужчина не сделает этого, если любит, как я. Позволь мне после долгих скитаний по огненным волнам страсти причалить к сладостной пристани и отдох­нуть от былых горестей.

М е л и б е я. Заклинаю тебя, пусть язык твой говорит все что угодно, но усмири руки. Успокойся, сеньор мой. Я твоя, любуйся моей наружностью, этим истинным до­стоянием влюбленного, не стремись отнять у меня лучший дар природы. Ведь хороший пастух должен стричь своих овец, а не губить их.

К а л и с т о. К чему подобные речи, сеньора? Чтобы страсть моя не знала покоя? Чтобы я опять страдал? Чтобы начал игру сызнова? Прости, сеньора, мои бесстыдные руки; они, недостойные, никогда и не мечтали коснуться твоей одежды, и теперь они спешат насладиться твоим прелестным телом и нежною кожей.

М е л и б е я. Оставь нас, Лукресия.

К а л и с т о. Зачем, дорогая? Я рад свидетелям моего торжества.

М е л и б е я. А я не хочу свидетелей моего греха... Да если бы я знала, что ты такой необузданный, не довери­лась бы я твоим коварным речам.

С о с и й. Прислушайся, Тристан. Вон куда дело зашло!

Т р и с т а н. Я уж такого наслушался, что могу считать хозяина счастливейшим из смертных. Клянусь жизнью, и я бы тут не сплоховал, хоть я и мальчишка.

С о с и й. Для такой красотки у всякого руки найдутся; да только счастья-то он хлебнул пополам с горем, недешево оно ему обошлось: приправа к его любви — двое юношей.

Т р и с т а н. Он уже позабыл о беднягах. Вот и пропа­дай на службе у подлецов, верь, как дурак, в их покрови­тельство! «У графа живи-поживай, да себя не забывай», — советовала мне матушка. Смотри, они себе веселятся, це­луются да обнимаются, а слуги их казнены с позором.

М е л и б е я. О жизнь моя, сеньор мой! Зачем ты ли­шил меня имени и венца девственницы ради столь крат­кого блаженства? О несчастная мать! Ты бы умерла, узнав об этом, но и меня бы не пощадила! Ты стала бы безжа­лостным палачом собственной плоти и крови! Такое горе на закате твоих дней! О мой почтенный отец! Как запят­нала я твое доброе имя, какой ущерб нанесла твоему дому! О предательница! Как могла я не предвидеть страшного греха, опасности, которая меня подстерегала!

С о с и й. Эх, голубушка, подумала бы раньше! Все-то вы умеете молиться, когда уже горю не поможешь. А ду­рак Калисто и уши развесил.

К а л и с т о. Неужели близок рассвет? Не верится. Мне казалось, что я и часа не провел здесь, а между тем бьет три.

М е л и б е я. О господин мой, я поступилась для тебя всем, теперь я твоя подруга, и ты уже можешь не сомне­ваться в моей любви, — так не отвергай моей просьбы, пройдись днем мимо нашего дома, чтобы я могла тебя уви­деть, а ночью свидимся, где пожелаешь. Приходи сюда в тот же час, я буду ждать тебя, чтобы повторилось бла­женство этой ночи. А теперь ступай с богом; кругом тая темно, что тебя не увидят, и меня дома не хватятся, пока не рассвело.

К а л и с т о. Эй, слуги, лестницу!

С о с и й. Вот она, сеньор, спускайся!

М е л и б е я. Лукресия, подойди, я одна. Сеньор мой ушел. Он подарил мне свое сердце, а взамен унес мое. Ты слышала нас?

Л у к р е с и я. Нет, сеньора, я спала.

С о с и й. Ну, Тристан, не шуми: скоро все встанут, бо­гачи, стяжатели земных благ, набожные посетители хра­мов, монастырей и церквей, влюбленные, вроде нашего хо­зяина, труженики полей и пашен, пастухи, которые на рас­свете загоняют овец, — если кто ненароком услышит нас, пропало доброе имя хозяина и Мелибеи.

Т р и с т а н. Эх ты, дурацкая ты скребница! Говоришь, что надо молчать, а сам называешь ее по имени! Тебе бы только маврами по ночам командовать: запрещая — ты разрешаешь; скрывая — раскрываешь; обороняясь — на­падаешь; безмолвствуя — кричишь и разглашаешь; спра­шивая — отвечаешь. Если уж ты такой умный да хитрый, скажи-ка лучше, на какой месяц приходится святая Мария августовская, тогда сообразим, хватит ли у нас в хозяйстве соломы, чтобы прокормить тебя весь год.

К а л и с т о. Да, у меня совсем иные заботы, чем у вас. Входите потихоньку, чтоб не слыхали в доме. Заприте дверь — и на покой! Не провожайте меня. Я сам сниму доспехи. Ступайте же, ложитесь.

О, я несчастный! Как приятны мне одиночество, мрак и тишина! Не знаю, отчего — оттого ли, что я совершил вероломство, покинув еще до рассвета любимую мою госпожу, или же оттого, что скорблю о своем бесчестии. Да, да, это так! Рана болит теперь, когда она остыла; те­перь, когда охладела кровь, что кипела вчера, — теперь только я вижу упадок моего рода, гибель моего имуще­ства, позор, который обрушился на меня из-за смерти слуг. Как же я поступил? Отчего медлил? Отчего я стерпел обиду и не явился сразу, оскорбленный, разгневанный, неистовый мститель за явную несправедливость? О, ни­чтожная сладость нашей кратчайшей жизни! Ужели, жизнь, ты так желанна? Ужели кто предпочтет мгновен­ной смерти год позорной жизни и, продлив ее ценой стыда, погубит добрую славу минувших лет? К тому же нет уве­ренности ни в одном часе, ни в одном мгновении. Все мы в бессрочном долгу, всем нам грозит внезапная расплата. Почему же я не пошел хотя бы узнать тайную причину моей явной гибели? О недолгое земное блаженство! Как кратковременны и дороги твои радости! Да, раскаяние обходится дешевле. О, я горемычный! Как восстановить столь великую потерю? Как поступить? На что решиться? Кому рассказать о своей утрате? Почему я скрыл ее от других моих слуг и родных? Говорят: «В суде меня общи­пали, а дома и не знали». Надо бы выйти на улицу. Но что сказать? Что был дома? Поздно. Что уезжал? Рано. А чтобы разыскать старых слуг и друзей, родных и близ­ких, раздобыть оружие и другие средства для мести, мне потребуется время.

О жестокий судья! Так-то заплатил ты за хлеб, съеден­ный в доме моего отца! А я думал, что, пользуясь твоим расположением, могу убить хоть тысячу человек и не страшиться наказания! О низкий лжец, гонитель правды, подлый человек! О тебе сказано: честных людей не на­шлось — сделали его алькальдом. Вспомни, что ты и твои жертвы были товарищами; ведь ты служил моим предкам, а Семпронио и Пармено — мне; но «стал негодяй богачом, ему и родные нипочем». Кто бы подумал, что тебе было суждено погубить меня? Нет ничего опаснее, чем неждан­ный враг. Неужели ты хочешь, чтобы про тебя говорили: «Из лесу вышел и лес поджег», «Я ворона вырастил, а он мне глаза выклевал»? Ты совершил преступление против общества, а слуг моих казнил за преступление против частного лица. Но знай, что их преступление меньше тво­его, и наказание должно быть меньше. Так сказано в афин­ских законах, а они начертаны не кровью, — напротив, они гласят, что лучше пощадить преступника, нежели осудить невиновного. О, сколь опасно защищать праведное дело пе­ред неправедным судьей, а тем более проступок моих слуг, где все-таки вина налицо. Но помни, если твой суд непра­вый, есть еще справедливость на небе и на земле, и ты предстанешь пред богом и королем как преступник и мой злейший враг. Разве двое должны отвечать за то, что со­вершил один? За что ты убил их? Но с кем и что я го­ворю? В своем ли я уме? Что с тобой, Калисто? Грезил ты, спал или бодрствовал? Встал или лежишь? Смотри, ты у себя в комнате. Разве не видишь, что твоего обидчика здесь нет? С кем же ты беседовал? Очнись! Вспомни, что отсутствующий не может оправдаться. Выслушай обе сто­роны, раньше чем выносить приговор. Разве ты не знаешь, что надо вершить суд невзирая на дружбу, родство и бли­зость? Разве тебе не известно, что закон должен быть равным для всех? Вспомни: Ромул, основатель Рима, убил собственного брата, когда тот преступил закон; Торкват Римский убил своего сына, когда тот нарушил постанов­ления трибунов. Многие поступали так же. Будь этот судья здесь, он возразил бы, что преступник и подстрека­тель подлежат равной каре; вот он и казнил обоих за вину одного; да, он поспешил с казнью, ибо преступление явно и нет нужды в многочисленных уликах, — ведь убийц схватили на месте преступления, да к тому же один из них уже разбился насмерть. Возможно также, что эта слезливая девчонка, которая жила у Селестины, смягчила судью своими рыданиями, и он велел совершить казнь рано утром, чтобы не поднимать шума, не позорить меня и не дожидаться, пока все проснутся и услышат глашатая, что было бы для меня великим бесчестьем. Ведь без па­лача и глашатая при казни не обойтись. А в таком случае, я еще в долгу перед судьей и до конца жизни буду ему обязан не как слуге моего отца, а как родному брату. Если же все это не так и нельзя истолковать в лучшую сторону то, что случилось, вспомни, Калисто, о пережитых восторгах. Вспомни о возлюбленной и о своем счастье. Ведь для нее ты не пожалел бы жизни. И ты не должен скорбеть о гибели других, ибо никакая скорбь не сравнит­ся с испытанным тобою наслаждением.

О сеньора и жизнь моя! Я не хотел оскорбить тебя в разлуке! Можно подумать, будто я мало ценю твой дар! Прочь, грустные мысли, прости, печаль! О, несравненное счастье! О, неутолимый восторг! Что я могу еще просить у бога в награду за мои ничтожные заслуги в этой жизни сверх полученного дара? Разве этого мало? Платить не­благодарностью за подобное блаженство — безумно. Я не хочу из-за огорчений лишиться рассудка и, обезумев, низ­вергнуться с высоты моего счастья. Не нужно мне ни­чего— ни почестей, ни славы, ни богатства, ни отца, ни матери, ни родных, ни близких — только Мелибею. День буду проводить у себя в комнате, а ночь в этом сладостном раю, в саду блаженства, среди нежных цветов и зелени. О ночь моей отрады, когда б я мог вернуть тебя! О луче­зарный Феб, ускорь свой привычный бег! О прекрасные звезды, покажитесь ранее положенного часа! О медли­тельные стрелки часов! О, если бы и вас пожирало любов­ное пламя! Если бы вас ожидало в полночь то, что ждет меня, не стали бы вы подчиняться воле создавшего вас мастера. А вы, далекие зимние месяцы, явитесь, принесите с собою долгие ночи вместо докучливых дней! Словно це­лый год прошел с тех пор, как я видел ее, мое утешение и нежную усладу тревог моих. Но о чем молю я? Чего тре­бую, нетерпеливый безумец? Того, чего не было, таких чу­дес и быть не может! Естественный бег природы не пре­вратится в хаос, все имеет свой путь, свой час жизни и смерти, свой предел — таинственный ход планет и поляр­ной звезды на небосводе, рост и ущерб луны. Одна узда сдерживает все, одни шпоры все подгоняют — небо, землю, море, огонь, ветер, жар и холод. Что пользы в том, если наступит полночь на земных часах, когда она не наступит на часах небесных? Хоть рано встанешь, рассвета не ускоришь.

Но ты, сладостное воображение, ты властно помочь мне. Верни моим мечтам этот ангельский лучезарный образ, верни моему слуху чарующий звук ее речей, ее бес­хитростные уловки. «Ах, отойди, господин мой, не прика­сайся ко мне», «О, не будь так неучтив», — произносили ее алые уста. «Не погуби меня!» — шептала она то и дело, обнимая меня, отталкивая и привлекая, убегая и возвра­щаясь. О, сладкие поцелуи, прощальные слова при расста­вании! С какой мукой они вырвались из ее уст! С какой неохотой! Какие слезы, подобно каплям росы, катились из светлых, сияющих ее очей!

С о с и й. Ну, Тристан, как тебе нравится Калисто? Как долго он спит! Вот уже четыре часа пополудни, а он еще не звал нас и ничего не ел!

Т р и с т а н. Молчи, сон не любит спешки. Видно, хо­зяина гнетет печаль о казненных слугах да вдобавок он счастлив своим успехом у Мелибеи. Вот и нелегко одному слабому человеку вынести два таких сильных противоречи­вых чувства.

С о с и й. Неужели ты думаешь, что он печалится о по­койниках? Если бы та женщина, которая вон там идет по улице, горевала так, как он, она бы не надела черный чепец.

Т р и с т а н. Кто это, братец?

С о с и й. Подойди сюда — и увидишь, пока она не скры­лась; посмотри, вон та, в трауре, вон, глаза утирает. Это Элисия, воспитанница Селестины и подруга Семпронио. Прехорошенькая девчонка, да теперь-то она, грешная, со­всем пропадает — ведь Селестина была ей как мать род­ная, а Семпронио — первым другом. А в том доме, куда она входит, проживает смазливая бабенка, веселая и све­женькая, не скупая на ласки, — девка, собственно говоря; прямо позавидуешь тому, кто заполучит ее в подруги без особых издержек; зовут ее Ареусой. Я знаю, что Пармено провел с ней немало бессонных ночей, и ее тоже не больно веселит его смерть.

 

Действие пятнадцатое

Содержание действия пятнадцатого

Ареуса осыпает бранью своего любовника Сентурио и го­нит его прочь; тут приходит Элисия и рассказывает Ареусе о гибельных последствиях любви Калисто и Ме­либеи. Элисия и Ареуса решают, что Сентурио должен отомстить обоим влюбленным за смерть друзей. Эли­сия прощается с Ареусой, не соглашаясь переехать к ней, потому что хочет вести прежнюю веселую жизнь на старом месте.

Ареуса, Сентурио, Элисия.

Э л и с и я. О чем так раскричалась моя сестрица? Мо­жет, она уже знает печальные новости? Тем лучше; за та­кую страшную весть не жди награды. Плачь, плачь, лей слезы, таких людей не часто встретишь. Рви на себе во­лосы, как я, горемычная; лишиться веселья в жизни хуже, чем умереть. О, теперь я ее еще больше люблю, раз она так горюет!

А р е у с а. Убирайся вон из моего дома, негодяй, бол­ван, враль, мошенник! Ты обманул меня, дуру, своими лживыми посулами. Притворством и лестью ты выманил у меня целое состояние! Я тебе, мерзавцу, дала камзол и плащ, шпагу и щит, пару рубашек с такой чудесной вы­шивкой, дала коня и доспехи, нашла тебе хозяина, с кото­рого ты и сапоги недостоин снимать. Теперь только об одном пустяке тебя попросила — а ты придумываешь ты­сячу отговорок.

С е н т у р и о. Сестренка, да мне легче десять человек убить тебе в угоду, чем пройти пешком хоть одну лигу.

А р е у с а. А зачем ты проиграл коня, подлый картеж­ник? Да если бы не я, давно бы тебе болтаться на висе­лице. Три раза я спасала тебя от правосудия, четыре раза выкупала из игорных притонов. И зачем я, дура, стараюсь? Зачем храню верность такому трусу? Зачем верю его вранью? Зачем открываю ему дверь? Да что в нем хоро­шего? Лохматый, весь в шрамах, однорукий, дважды по­ротый, живет с тридцатью девками зараз! Убирайся сей­час же, чтоб я тебя больше не видела! Не смей подходить ко мне и называться знакомым, не то, клянусь прахом отца и матери, угостят тебя тысячью палок по твоим широ­ченным плечам! Так и знай, я уж найду того, кто сумеет отлупить тебя, и не раз!

С е н т у р и о. Вздор несешь, дуреха! Вот погоди, я разозлюсь, тогда кое-кому придется поплакать. На сей раз, уж так и быть, прощаю; сюда идут, как бы нас не услыхали!

Э л и с и я. Войду. Нет, не скорбный плач я слышу, а брань и угрозы!

А р е у с а. Ах, горе мне! Это ты, Элисия? Иисусе, Иисусе! Глазам не верю! Что это? О ком такое горе? Что за печальный наряд? Послушай, сестрица, да ты меня пу­гаешь! Скажи скорее, что случилось? Ничего не пойму, прямо вся кровь застыла в жилах.

Э л и с и я. Какая беда, какая утрата! Ты видишь ни­чтожную долю того, что я чувствую и таю в себе. Сердце мое мрачнее, чем одежда, душа темнее, чем чепец. Ах, сестра, сестра, я не в силах говорить! Язык не повернется.

А р е у с а. О горе! Что же ты молчишь? Говори, пере­стань рвать волосы, не бей себя в грудь, не царапай лицо! Что это за несчастье? Оно касается нас обеих? Меня тоже?

Э л и с и я. Увы, любимая сестра моя! Семпронио и Пармено уже нет в живых, нет их уже на свете! Души их сейчас очищаются от грехов, избавились они от нашей го­рестной жизни.

А р е у с а. Быть не может! Перестань, замолчи, бога ради, не то я упаду в обморок,

Э л и с и я. Худшее впереди. Дай срок, еще не то услы­шишь. Селестина, наша Селестина, та, что заменяла мне мать, кормила меня и поила, возвысила меня над всеми девками в городе и предместьях, — Селестина держит сей­час ответ перед богом. У меня на глазах пронзили ее ты­сячью ударов; на груди моей ее убили.

А р е у с а. О, неслыханный удар, о, печальные новости, достойные смертного плача! О, нежданная беда! О, невоз­вратимая потеря! Как быстро судьба повернула свое ко­лесо! Как случилось, что погибли все трое? Отчего они умерли? Я потеряла голову, я вне себя. Трудно поверить! Восьми дней не прошло, как я их видела, и вот мы уже говорим: «Да простит им господь!» Расскажи мне, по­дружка, как произошло это безграничное несчастье?

Э л и с и я. Сейчас узнаешь. Ты, конечно, слышала, сестрица, о любви Калисто и этой сумасбродки Мелибеи. Вот Селестина и взялась, по просьбе Семпронио, уладить это дело за плату. Столько она приложила забот и стара­ний, землю, как говорится, рыла — и быстро добилась своего. Когда Калисто увидел, что достигнуто доброе со­гласие там, где он и не надеялся, то расплатился с не­счастной моей теткой, подарив ей золотую цепь. А зо­лото— такой напиток, что чем больше пьешь, тем сильнее жажда. Вот и Селестина, как разбогатела, забрала свою добычу и не пожелала поделиться с Семпронио и Пармено, хоть и был меж ними уговор разделить все, что даст К а л и с т о. Как-то под утро возвращались эти парии уста­лые, так как всю ночь сторожили хозяина с Мелибеей, и злые-презлые из-за какой-то ссоры, да потребовали у старухи свою долю цепочки. А Селестина стала отнеки­ваться от уговора и обещаний, заявила, что весь барыш пойдет ей одной, и даже пустилась в откровенности насчет разных тайных делишек. Знаешь, как говорится: «Ку­мушки поссорятся — все друг другу выложат». Тут парни, ясно, взбеленились: подхлестывала их нужда, а с ней не до любви, да еще досада и усталость, от которых всякие не­приятности бывают. И вот рушились все их надежды. Тут они уж не знали, что и делать. Много было говорено вся­кого. Наконец, видя жадность Селестины и упорство, они выхватили шпаги и закололи ее.

А р е у с а. О, несчастная старуха! Так вот какая смерть была ей суждена! А Семпронио с Пармено? Кто же их-то убил?

Э л и с и я. Совершив убийство, они пытались убежать от стражи, выпрыгнули из окна, да тут полумертвыми их схватили и казнили без промедления.

А р е у с а. О Пармено, мой возлюбленный! Как печа­лит меня его смерть! Я скорблю о любви нашей — так не­давно она началась и так быстро кончилась. Но раз уж свершилось жестокое возмездие, раз уж случилось несча­стие, раз слезами их не выкупить и не возвратить им жизнь, не изводи себя, еще чего доброго ослепнешь от слез. Вряд ли твое горе больше моего, а посмотри, как стойко я переношу его.

Э л и с и я. Ах, какие страдания! Горе мне, я схожу с ума. Увы, никто еще так не горевал! Никто не терял того, что я теряю! О, насколько легче было бы плакать о чужой беде, чем о своей! Куда я пойду, потеряв мать, кров и приют, потеряв друга, — а ведь был он для меня не хуже, чем муж! О Селестина, мудрая и почтенная! Как часто твои знания уберегали меня от ошибок! Ты рабо­тала, я бездельничала; ты бегала по городу, я сидела дома; ты ходила в отрепьях, я — в нарядах; ты, как пчела, все несла в дом, я же все портила, потому что ничего не умела делать. О, мы не ценим земное счастье, пока им об­ладаем, не ощущаем его, пока не лишимся! О Калисто и Мелибея, виновники трех смертей! Пусть любовь ваша кончится бедой, а сладостные утехи — горечью! Ваше бла­женство пусть обратится в плач, а ваш покой — в мучения! Пусть обратятся в змей нежные травы, где вы тайком предаетесь радостям, пусть песни станут рыданием, а те­нистые деревья в саду засохнут при виде вас и почернеют душистые цветы!

А р е у с а. Замолчи, сестра, бога ради! Довольно жа­лоб, не плачь, утри глаза, вернись к жизни! Закроется одна дверь, судьба отворит другую; затянется и эта рана, хоть и болит сейчас. За многое, чего уж не поправишь, можно отомстить; слезами горю мы не поможем, зато воз­мездие в наших руках.

Э л и с и я. Что поделаешь, если мне одинаково жаль и убитой и убийц. Казнь преступников печалит меня не меньше, чем само преступление. Чего ты хочешь от меня, ведь на меня обрушились все невзгоды! Лучше бы судил мне господь погибнуть тогда вместе с ними, а не оплаки­вать их. Но всего больнее мне знать, что этот бесчувствен­ный негодяй продолжает встречаться и веселиться каждую ночь со своей поганой Мелибеей, а она еще бахвалится пролитой из-за нее кровью.

А р е у с а. А раз так, на ком же и отыграться, как не на них? Кто съел, тот и платит. Дай мне только проню­хать, когда они видятся, как, где и в какое время, — и не будь я дочерью старухи булочницы, ты ведь знала ее, коли эта любовь по моей милости не обернется слезами! Вот втяну в это дело того молодца, с которым бранилась, когда ты пришла, и как бы он не разделался с Калисто еще почище, чем Семпронио с Селестиной. А уж до чего он об­радуется, если сможет мне услужить, — он так огорчился моим дурным обхождением! Да ему небеса откроются, едва я с ним заговорю и прикажу ему что-нибудь. По­этому, сестра, скажи мне, от кого бы смогла я разузнать про все это дело? Уж я им подстрою ловушку, поплачет у меня Мелибея не меньше, чем теперь радуется.

Э л и с и я. Я знаю, сестрица, еще одного дружка Пармено— это конюх, по имени Сосий, он сопровождает Ка­листо каждую ночь. Постараюсь выудить у него все се­креты, тогда мы, наверно, достигнем цели.

А р е у с а. Ну пожалуйста, пришли этого Сосия сюда. Я его обласкаю, наговорю тысячу льстивых слов и выка­чаю все до капли, и прошлое и будущее. А потом уж по­стараюсь, чтобы и ему и хозяину тошно стало. Ты же, Элисия, душа моя, не грусти! Перенеси ко мне все свои платья и безделушки и живи у меня, не то будешь одино­кой, а печаль — подруга одиночества. С новой любовью позабудешь старую. Новорожденный сын заменяет трех умерших; с новым любовником исчезают воспоминания об утраченном. Я поделюсь с тобою своим куском хлеба. О твоих мучениях я больше горюю, чем о покойниках. Ко­нечно, правду говорят, что скорбь об утрате всегда силь­ней, чем радость от надежды на будущее, хотя бы и вер­ной. Но дело не поправить и мертвых не воскресить. И, как говорится, им умереть, нам жить! А живых я беру на себя; отведают они у меня того же, чем тебя угостили. Ах, сестрица, кабы знала ты, какие я умею строить козни, когда обозлюсь! Пусть меня накажет господь, зато Сен­турио накажет Калисто.

Э л и с и я. Я позову Сосия, как ты велишь, но вряд ли нам удастся наша затея. Они погибли оттого, что много знали, теперь живые будут не очень-то разговорчивы. За твое приглашение благодарю от души, да пошлет тебе гос­подь поддержку и удачу во всех твоих делах! Твои сест­ринские чувства не пустые слова, а помощь в несчастий. Я и сама рада бы к тебе переехать, мне было бы приятно жить с тобой, да не могу — себе в убыток. Причину нечего объяснять, ты и так поймешь. Там, сестрица, все меня знают, там мой приход. За этим домом навсегда останется имя Селестины, мир ее праху! Туда всегда сбегаются зна­комые и соседские девушки, что сродни ее воспитанницам. Там устраиваются разные сделки, и мне от них кое-что перепадет. К тому же и немногие оставшиеся друзья знают, что у меня нет другого жилья. Сама понимаешь, как трудно расстаться с насиженным местом; менять при­вычки— все равно что умереть; если камень катится, мхом не обрастет. Там я и останусь, хотя бы и для того, чтобы не пропала зря плата за дом, внесенная за нынеш­ний год. Вот тебе все причины моего отказа, если одной мало. А теперь мне пора идти. Что обещала, то сделаю. Оставайся с богом, я ухожу.

 

Действие шестнадцатое

Содержание действия шестнадцатого

Плеберио и Алиса, полагая, что дочь их Мелибея хра­нит невинность, хотя из предшествующего ясно, что на самом деле все обстоит иначе, беседуют о ее заму­жестве. Мелибея слышит разговор родителей и прихо­дит в отчаяние, она посылает к ним Лукресию, надеясь прекратить их беседу.

Плебсрио, Алиса, Лукресия, Мелибея.

П л е б е р и о. Друг мой Алиса, мне кажется, время уходит все быстрее. Дни пробегают, словно вода в реке. Ничто не мчится так проворно, как жизнь. Смерть пресле­дует и окружает нас, она уже близка, и вскоре мы вста­нем под ее знамена, как велит нам природа. Да, это оче­видно, стоит лишь вспомнить наших братьев и родичей. Всех уже пожрала земля, все покоятся в вечных жили­щах. Не знаем мы, когда наступит наш черед, но, по всем приметам, пора уже готовить свои котомки, чтобы отпра­виться по неизбежному пути: да не застанет нас врасплох жестокий зов смерти! Позаботимся загодя о своих душах, ибо лучше предупредить, чем быть предупрежденным. Оставим свое имущество достойному наследнику; дадим нашей единственной дочери в спутники мужа, равного ей по положению, и уйдем из мира сего в покое и без печали. Мы должны с усердием за это нынче же приняться. За­вершим наконец дело, которое мы уже не один раз начи­нали. Да не останется Мелибея по нашей небрежности на руках опекунов, ей будет лучше в собственном доме, чем в нашем. Мы должны избавить ее от злословия толпы, — ведь и самую совершенную добродетель могут оболгать и оклеветать. Ничто так не сохраняет в чистоте доброе имя девушки, как раннее замужество. Да и кто в городе отка­жется породниться с нами? Кому не лестно взять в спут­ницы жизни такое сокровище? Ведь Мелибея обладает всеми качествами, которые требуются для брака: рассуди­тельностью, честностью, невинностью, красотой, высоким происхождением и, наконец, богатством. Природа наде­лила ее всем. Что ни назови — все у нее есть!

А л и с а. Да сохранит ее господь в добром здравии, сеньор Плеберио, чтобы нам еще при жизни увидеть ис­полнение наших желаний. Вряд ли найдется много людей, достойных нашей дочери; скорее, пожалуй, не окажется ни одного человека, равного ей по добродетели и знатности. Но выдавать замуж дочь — дело отца, а не матери; я буду рада исполнить любое твое приказание, да и дочь наша будет тебе покорна, — в этом нельзя усомниться, зная ее целомудрие, невинность и смирение.

Л у к р е с и я (в сторону). Знай ты все хорошенько, ты бы лопнула с досады. Да, да! Главное потеряно! Беда ждет вас на старости лет! Лучшее-то унес Калисто! Не­кому теперь подновлять девственность, Селестина умерла. Поздно вы спохватились, надо было пораньше проснуться. Слушай, слушай, сеньора Мелибея!

М е л и б е я. Зачем ты здесь прячешься, дура?

Л у к р е с и я. Иди сюда, сеньора, послушай, как твои родители спешат выдать тебя замуж.

М е л и б е я. Молчи, бога ради, не то они тебя услышат. Пусть себе говорят, пусть мечтают впустую. Вот уж целый месяц, как они ничего другого не делают и ни о чем дру­гом не думают. Видно, сердце подсказывает им правду о моей страсти к Калисто и обо всем, что случилось со мной за этот месяц. Не знаю, заметили они что-нибудь или нет; не пойму, отчего эта забота тревожит их теперь больше, чем когда-либо. Но ручаюсь, все их старания на­прасны. Глухому пой не пой, он все глухой. Кто сможет отнять у меня счастье? Кто лишит меня моих утех? Ка­листо — моя душа, моя жизнь, мой господин, вся моя на­дежда! Я знаю, что не ошибаюсь в нем. Если он меня лю­бит, могу ли я отвечать ему иначе? Все долги в мире опла­чиваются по-разному, за любовь же платят только лю­бовью. Думать о нем — для меня радость, видеть его — наслаждение, слышать его — восторг! Пусть располагает мною, как ему угодно. Захочет переплыть море — я после­дую за ним; захочет обойти свет — пусть берет меня с со­бою; пожелает продать меня в рабство — не стану проти­виться. Если я дорога моим родителям, пусть разрешат мне остаться с тем, кто дорог мне, пусть оставят пустые мечты о браке; лучше быть счастливой подругой, чем не­счастной женой. Пусть дадут мне провести юность в ве­селье, если хотят спокойной старости, не то я погибну, и они меня не переживут. Я жалею лишь о том, что так поздно узнала его любовь и наслаждение. Не надо мне мужа; не хочу осквернить брачные узы, изменить моему истинному супругу с другим, как рассказывают старинные книги о женщинах повыше меня родом и знатностью. Ведь некоторые из них считались у язычников богинями: такой была Венера, мать Энея и бога любви Купидона, нару­шившая супружеский обет. А иные, охваченные еще более губительной страстью, предавались гнусному кровосме­шению: Мирра — со своим отцом, Семирамида — с сы­ном, Канака — с братом, или, к примеру, изнасилованная Фамарь, дочь царя Давида. Были и такие, что еще больше преступали законы природы, как жена царя Миноса, Паси- фая, любившая быка. И ведь все это королевы или знат­ные особы, а грешили так, что мой проступок даже брани не заслуживает. У моей любви есть оправдание: меня про­сили и умоляли, соблазняли достоинствами Калисто, меня обольщала такая искуснейшая сводня, как Селестина, меня склоняли к этому пагубные посещения Калисто, пока наконец я не уступила его любви. И вот уже целый месяц, как ты знаешь, не проходило ночи, чтоб он не проникал в наш сад, как в крепость, и часто понапрасну, но никогда не жаловался. Из-за меня погибли его слуги, из-за меня он потерял состояние; из-за меня объявил всем о своем отъ­езде, а на самом деле проводит все дни взаперти дома, в надежде увидеть меня ночью. Прочь, прочь неблагодар­ность, прочь хитрости и обманы! С таким верным возлюб­ленным не надо мне ни мужа, ни отца, ни родных! Без Ка­листо для меня нет жизни, и я люблю ее лишь потому, что принадлежу ему.

Л у к р е с и я. Молчи, сеньора, они продолжают.

П л е б е р и о. Каково же твое мнение, сеньора жена? Следует ли нам поговорить с дочерью? Назвать ли ей имена возможных женихов, чтобы она поступила по своей воле и сказала, который ей по сердцу? Закон предостав­ляет свободу выбора женщинам и мужчинам, даже тем, у кого есть родители.

А л и с а. Что ты говоришь? На что тратишь время? Возможно ли сказать такое нашей Мелибее? Да она в ужас придет! Как! Ты думаешь, она знает, что такое муж­чина? Знает, что девушки выходят замуж и что значит «выйти замуж»? Знает, что от союза мужа и жены родятся дети? Ты думаешь, при ее невинности и чистоте мыслимы такие грубые желания? Да она ничего этого не знает и никогда не слыхала! Ты думаешь, она способна согрешить хотя бы в помыслах? О нет, сеньор Плеберио! Кого мы выберем ей в мужья, тот и понравится ей, тот и будет хо­рош— дворянин или простолюдин, урод или красавец. Уж я-то знаю, как воспитывала и оберегала свою дочь.

М е л и б е я. Лукресия, милая, скорее войди в зал че­рез потайную дверь и помешай их беседе под любым пред­логом, не то я закричу как безумная! Мне невыносимы речи родителей о моей невинности!

Л у к р е с и я. Иду, сеньора!

 

Действие семнадцатое

Содержание действия семнадцатого

Элисия, далеко не столь верная, как Пенелопа, решает снять траур, который носит по умершим, развлечься и последовать советам Ареусы. Она отправляется к Ареусе; туда приходит Сосий и, поддавшись на лживые уговоры Ареусы, выдает тайну Калисто и Мелибеи.

Элисия, Ареуса, Сосий.

Э л и с и я. Не к лицу мне траур! Дом мой не посе­щают, по моей улице не прогуливаются. Не слыхать на заре музыки и песен в мою честь, а по ночам — шума и дра­ки из-за меня; и что хуже всего — не видно, чтобы хоть один грош или подарочек проник через эту дверь. И во всем я сама виновата: послушайся я совета моей любящей, верной сестры, которой поведала печальную новость о моей утрате, не сидела бы сейчас одна в четырех стенах, куда всем про­тивно зайти меня проведать. Зачем мне, черт возьми, пе­чалиться о тех, кто навряд ли стал бы печалиться о моей смерти? Правильно говорит Ареуса: «Никогда, сестрица, не горюй о несчастии и смерти другого больше, чем он стал бы горевать о тебе». Умри я, Семпронио бы весе­лился; зачем же мне, дуре, плакать после его казни? Да кто знает? Он был так скор на руку, что мог бы и меня убить, как эту старуху, что была мне как родная. Буду во всем слушаться Ареусы, она знает жизнь лучше, чем я. Надо чаще с ней видеться и советоваться. Как славно мы с ней проводим время! Как приятно и весело беседуем! Не зря говорят: мудрец за день успеет больше, чем глупец за всю жизнь. Сброшу-ка я траур, прогоню печаль, осушу слезы, которые так щедро проливала. Ведь плач — это первое ремесло, с которым мы знакомимся, рождаясь на свет, а потому не диво, что заплакать-то легко, а успо­коиться трудно. Да на то и дан нам разум, чтобы пони­мать, что от слез портятся глаза, а наряды красят жен­щину, даже если она нехороша, старуху делают молодой, а молодую — еще моложе. Где мои румяна и белила — обольстительные цепи, приковывающие к нам мужчин? Сюда, мое зеркало! Подкрашу-ка я ресницы, а то глаза со­всем заплаканы. Сюда, мои белоснежные чепцы, нарядные воротнички, праздничное платье! Приготовлю краску для волос, они уже совсем потеряли свой золотистый цвет, а затем пересчитаю кур, приберу постель (сердцу-то веселее, когда кругом чисто), запру двери и полью улицу перед домом — пусть прохожие видят, что с печалью покончено. Но раньше всего зайду к сестре, узнаю, приходил ли к ней Сосий и как там дела; ведь я не видела Сосия с тех пор, как передала ему приглашение Ареусы. Дай-то бог за­стать ее одну, ведь поклонников у нее — что пьяниц в та­верне!

Дверь заперта. Видно, никого нет. Постучим.

А р е у с а. Кто там?

Э л и с и я. Отвори, подружка; это я, Элисия.

А р е у с а. Входи, сестрица; как я рада, что ты пришла без траурного наряда. Теперь мы повеселимся! Я буду навещать тебя, будем встречаться то у тебя, то у меня. Может, нам даже на пользу пойдет смерть Селестины; мои дела, к примеру, стали куда лучше. Потому и говорят, что мертвые открывают глаза живым, даря одним наслед­ство, а другим — свободу, как тебе.

Э л и с и я. Стучат. Мы не успеем поговорить, а я хо­тела спросить тебя, не приходил ли Сосий?

А р е у с а. Нет, не приходил; потом поговорим. Что за стук! Пойду открою; так громко стучат лишь друзья да сумасшедшие. Кто там?

С о с и й. Отвори, сеньора! Это Сосий, слуга Калисто.

А р е у с а. Тише, ради бога! Легок на помине! Спрячься, сестра, за эту занавеску; уж я этого дурака обведу вокруг пальца! Пусть думает, будто он у ме­ня один-единственный. Выскребу своими хитростями из него все тайны, точь-в-точь как он скребет хозяйских лошадей!

Неужто я вижу Сосия? Мою тайную любовь? Кого я люблю и боюсь в том признаться? Кого я хочу узнать по­ближе? Кого так хвалят все? О Сосий, преданный слуга, верный друг! Дай мне обнять тебя, любимый! Теперь я вижу, что ты еще лучше, чем говорили. Поди сюда, сядем. Дай мне на тебя налюбоваться, ты напоминаешь несчаст­ного Пармено. Видно, потому сегодня и денек такой ясный, что ты пришел ко мне. Скажи мне, сеньор, слышал ли ты обо мне раньше?

С о с и й. Сеньора, слух о твоей любезности, прелестях и уме облетел весь город; поэтому не удивляйся, если тебя знают даже те, кого ты не знаешь: ведь где ни заговорят о красавицах, тебя всегда называют первой.

Э л и с и я (в сторону). Вот, оборванец, потаскухин сын, как изощряется! Посмотрели бы на него, когда он своих лошадей на водопой гонит! Сидит себе верхом без седла, голоногий, в одной куртке! А теперь, как обзавелся чул­ками да плащом, так сразу словно крылья у языка выросли!

А р е у с а. Будь мы не одни, мне стыдно было бы слу­шать, как ты потешаешься надо мной. Но меня не сму­тишь, я ведь знаю: у вас, мужчин, всегда наготове лесть да враки для всех женщин без разбора. Поверь, Сосий, мне похвалы ни к чему, я и без них люблю тебя, и завое­вывать меня не надо. Позвала же я тебя по двум причи­нам, но если ты опять начнешь льстить да обманывать, я ничего не скажу, и ты прогадаешь.

С о с и й. Сеньора моя, видит бог, я не хитрю. Я шел сюда с благодарностью за великую твою милость в настоящем и, надеюсь, в будущем. Я недостоин развя­зать твои башмаки. Направляй сама мою речь, отвечай за меня на свои вопросы, я под всем подпи­шусь.

А р е у с а. Дорогой мой, ты знаешь, как я любила Пармено, а ведь говорится: «Друзья наших друзей — наши друзья». Все его приятели нравились и мне, и услужить его хозяину было для меня радостью не меньшей, чем для него. Чуть завижу, что Калисто грозит опасность, сразу предупреждаю. А теперь я скажу тебе вот что: во-первых, ты должен знать, что я тебя люблю и всегда буду рада твоему приходу, поверь, здесь ты не прогадаешь, а мо­жет— уж я о том постараюсь — и выгадаешь; во-вторых, раз я тебя выбрала и люблю, послушайся моего совета — остерегайся опасностей и более всего старайся хранить свои тайны. Видишь, как пострадали Пармено и Семпро­нио из-за того, что Селестина все знала; а я не хочу, чтобы с тобой приключилась такая же беда, как с твоим товарищем. Хватит с меня и одного оплакивать. Так вот, явилась ко мне одна особа и рассказала, будто ты открыл ей все про любовь Калисто и Мелибеи, как он ее добился, и как ты каждую ночь его провожаешь к ней, и еще мно­гое, всего не перескажешь. Смотри, друг мой: женщины все равно что маленькие дети, не умеют хранить тайн. Правда, не все женщины, а только самые дурные. Помни, можешь попасть в большую беду. Бог тебе дал два уха и два глаза и всего лишь один язык, чтобы ты побольше ви­дел и слышал, да не болтал. Не доверяй даже другу, он не будет хранить тайну, если ты сам ее не сохранил. Когда пойдешь с твоим хозяином Калисто к его сеньоре, не подымай шума, пусть тебя и земля не чует, а то мне гово­рили, что ты каждую ночь вопишь от радости как бе­шеный.

С о с и й. Какие дурни и невежды наговорили тебе столько бредней, сеньора? Люди врут, будто слышали от меня про хозяйские дела. Иной раз веду я ночью при луне лошадей на водопой, радуюсь и веселюсь, распевая песни, чтобы забыть о работе и прогнать скуку, — но не позднее десяти часов вечера. И вот уже заподозрят дурное, а по­дозрения выдают за уверенность и догадку — за истину. Калисто не сумасшедший, не станет он, идя ночью по сво­ему делу, шуметь, не подумав, что все отдыхают, вкушают покой и сладость первого сна. К тому же он и не ходит туда каждую ночь, ведь такое дело не терпит ежедневных посещений. Хочешь, сеньора, я докажу, что тебя обма­нули, — ведь лжеца, как говорится, поймать легче, чем хромого; за месяц мы не были там и восьми раз, а эти вра­ли и доносчики говорят, будто мы бываем там каждую ночь.

А р е у с а. Тогда умоляю тебя, любовь моя, открой мне, когда вы собираетесь пойти туда в следующий раз, чтобы я могла разоблачить и обвинить лжецов; если они будут неправы — я поверю, что ты умеешь хранить тайну и что тебя оклеветали. Если меня обманули, зна­чит тебе не грозит опасность и мне нечего тревожиться за твою жизнь. Ведь я надеюсь на долгое счастье с то­бой.

С о с и й. Сеньора, зачем нам спорить? В эту ночь, ровно в двенадцать часов, Калисто придет к Мелибее в сад. А завтра спроси доносчиков, что они узнали. Да если они хоть слово путное скажут, пусть мне всю голову об­корнают.

А р е у с а. А какой дорогой вы пойдете? Скажи мне, душа моя, тогда мне легче будет уличить недругов, если они начнут сбиваться и путаться.

С о с и й. По улице, где живет толстый викарий, только обойдем его дом сзади.

Э л и с и я (в сторону). Попался, сеньор оборвыш! Только этого от тебя и требовалось. Будь проклят тот, кто доверится этому погонщику мулов! Вот распустил язык!

А р е у с а. Братец Сосий, я уже узнала достаточно. Твоя невиновность мне ясна, коварство твоих врагов — тоже. Иди с богом, у меня есть еще дела; я тут с тобой замешкалась.

Э л и с и я (в сторону). Вот умница! Сейчас спровадит болтливого осла!

С о с и й. Прелестная и любезная сеньора, прости, если задержал тебя. Я к твоим услугам, жизни для тебя не пожалею! Другого такого не найдешь. Да хранят тебя ангелы!

А р е у с а. Храни тебя господь! Убрался погонщик! Ишь ты как чванится своею жизнью! А теперь держись, болван, и пеняй на себя!

Да с кем же я говорю? Сестра, поди-ка сюда! Ну, что ты скажешь? Видала, каким он стал ручным? Разве не умею я обращаться с дурнями вроде него? Болтуны вы­ходят отсюда выпотрошенными, сумасброды — присты­женными, умники — изумленными, святоши — встревожен­ными, а невинные — пылающими!

Знай, сестра, это почище того, что умела Селестина. Правда, она звала меня дурой — да я прикидывалась. А теперь, раз мы узнали все, что хотели, пойдем к этому головорезу, которого я в четверг при тебе изругала и вы­гнала. Притворись, будто хочешь нас помирить и для того привела меня.

 

Действие восемнадцатое

Содержание действия восемнадцатого

По совету Ареусы Элисня решает помирить ее с Сентурио. Обе отправляются к нему и просят отомстить Ка­листо и Мелнбее за умерших. Сентурио обещает. Но та­ким людям не свойственно исполнять обещанное, и он уклоняется от поручения, что видно из дальнейшего.

Сентурио, Элисия, Ареуса.

Э л и с и я. Есть кто дома?

С е н т у р и о. Сбегай, мальчик, взгляни, кто там посмел войти не постучавшись. Эй, вернись, я уже понял кто! Не закрывайся плащом, сеньора, все равно не спрячешься. Я, как увидел Элисию, сразу понял, что у нее не может быть ни плохих спутников, ни дурных новостей, а только приятные.

А р е у с а. Стой, ни шагу дальше, умоляю тебя! Вот дурень! Обрадовался, воображает, будто я пришла про­сить его. Ему было бы приятней видеть тех, кто ему под стать, а не нас. Уйдем, бога ради, не то я умру от одного вида этой мерзкой рожи. Ты думаешь, сестрица, что по­вела меня по хорошему пути? Праведное ли дело — идти от вечерни и явиться в гости к такому чванливому на­глецу?

Э л и с и я. Вернись, если любишь меня, не уходи! Смотри, оставишь половину плаща у меня в руках.

С е н т у р и о. Держи ее, бога ради, сеньора, держи крепче, чтоб не вырвалась.

Э л и с и я. Поражаюсь тебе, сестрица, уж не спяти­ла ли ты? Кто же не рад гостям, а тем более женщинам? Подойди сюда, сеньор Сентурио, клянусь душой, я си­лой заставлю ее обнять тебя, а уж последствия беру на себя.

А р е у с а. Скорее он попадется в руки правосудию или враги убьют его, чем получит от меня такой подарок! Нет, нет, между нами все кончено, пока я жива. И на какого черта мне видеть и обнимать этого негодяя?! Давеча про­сила я его сходить для меня не дальше как на сутки пути отсюда — моя жизнь от этого зависела, — а он возьми да откажись!

С е н т у р и о. Прикажи мне, сеньора, сделать то, что я умею, что входит в мое ремесло — вызвать на бой сразу троих, а то и больше, если случится, — не отступлю, хоть сама попросишь. Убить человека, отрубить ему руку или ногу, искромсать лицо любой твоей сопернице — все вы­полню, не успеешь и слова молвить. Не проси только, что­бы я шел пешком или дал тебе денег: они, сама знаешь, у меня не водятся; сколько я ни прыгай, у меня из кар­мана ни одной монеты не выскочит. Никто не может дать того, чего у него нет. В доме, как видишь, хоть шаром по­кати; живу, как солдат на границе, — рогожа да два ко­лышка, кувшин с отбитым горлом да вертел без острия — вот и вся моя утварь! Ободки от щитов — моя кровать, груда рваных кольчуг — тюфяк, мешок с игральными ко­стями— подушка! А потому и хотел бы я угостить вас ужином, да мне и заложить нечего, разве только вот этот драный плащ, что у меня на плечах.

Э л и с и я. Будь я проклята, как радуют меня его слова! Просто диво! Кроток, как святой, говорит с тобой, словно ангел, на все согласен. Чего тебе еще от него надо? Ну пожалуйста, поговори с ним и перестань сердиться — он так охотно предлагает себя к твоим услугам.

С е н т у р и о. Говоришь «предлагает», сеньора? Кля­нусь тебе всеми святыми мучениками! Ей-ей, у меня руки так и чешутся сделать что-нибудь для нее; только и мыс­ли, как бы ей угодить, — да все не удается. Прошлой ночью мне приснилось, будто ради нее я затеял бой кое с кем из ее знакомых — одного убил, а остальные разбежа­лись, и легче всех отделался тот, кому я отрубил левую руку. Но днем, наяву, я это проделаю еще лучше, только бы найти, с кем подраться.

А р е у с а. Ну, видно, мы пришли как раз вовремя. Я тебя прощаю при условии, что ты отомстишь за меня одному кабальеро по имени Калисто, который оскорбил меня и мою сестру.

С е н т у р и о. О, всего-навсего? Скажи мне, он уже по­каялся в грехах?

А р е у с а. Его душа — не твоя забота.

С е н т у р и о. Ладно! Пошлем его обедать в ад без при­частия.

А р е у с а. Слушай, не прерывай меня! Этой ночью ты на него нападешь.

С е н т у р и о. Ни слова больше, все ясно! Известны мне и его любовные дела, и то, в чьей смерти он вино­вен, и то, почему это вас касается, и то, куда он идет и в котором часу и к кому. Но скажи, сколько с ним че­ловек?

А р е у с а. Двое слуг.

С е н т у р и о. Невелика добыча! Жалкая приманка для моего меча. Пожалуй, он лучше поживится этой ночью в другом месте, где я раньше договорился.

А р е у с а. Отговорки! Других лови на эту удочку! Такие увертки мне не по вкусу. Погляжу, так ли скор ты на дела, как на слова.

С е н т у р и о. Кабы мой меч столько говорил, сколько делает, болтал бы он без умолку. Кто же, как не он, под­бавляет населения на кладбище? Кто тут обогащает всех врачей? Кто дает постоянную работу оружейникам? Кто может разрубить самую прочную кольчугу? Кто крошит барселонские щиты и рассекает калатаюдские шлемы, коли не он? А уж альмасенский-то шлем он как дыню разре­жет! Двадцать лет он меня кормит; из-за него боятся меня мужчины и любят все женщины, за исключением тебя. Из-за него деду моему дали имя Сентурио, Сентурио звался мой отец, и меня зовут Сентурио.

Э л и с и я. Но что же сделал этот меч, если твоего деда так прозвали? Скажи-ка, может дед твой был начальником над сотней солдат?

С е н т у р и о. Нет, зато он был любовником сотни жен­щин.

А р е у с а. Оставим в покое родословную и былые по­двиги. Если ты хочешь исполнить мою волю, решайся живо, нам пора уходить.

С е н т у р и о. Я еще с большим нетерпением жду этой ночи, чтобы угодить тебе, чем ты — чтобы отомстить. Все свершится по твоему желанию. Скажи, какой смертью ему умереть? Вот список, здесь перечислены семьсот семьдесят различных видов смерти, — выбирай, какой тебе больше по вкусу.

Э л и с и я. Ареуса, умоляю, не поручай этого дела та­кому свирепому человеку. Лучше погодим, а то поднимется шум на весь город, и будет нам беда почище прежней.

А р е у с а. Молчи, сестра. А ты назови любой вид смерти, который бы не вызвал переполоха.

С е н т у р и о. Вот что я теперь чаще всего применяю и к чему приноровился: ударить мечом по спине плашмя, без кровопролития, или стукнуть рукоятью, или ловко ударить кулаком, а не то — изрешетить кинжалом, глубоко рассечь, смело пронзить, заколоть насмерть. Иной раз я действую дубинкой, чтобы меч отдохнул.

Э л и с и я. Остановись, бога ради! Избей его палками, накажи его, но не убивай.

С е н т у р и о. Клянусь святым причастием: как солнце на небе не может остановиться, так моя правая рука не может бить и не убить!

А р е у с а. Прочь жалость, сестрица! Пусть делает что хочет, пусть убивает, как ему вздумается. Пусть Мелибея поплачет, как ты плакала. Оставим его! Сентурио, ты нам потом расскажешь о своих делах. Мы будем рады, какой бы смертью он ни умер. Смотри только, он еще удерет, не искупив своей вины.

С е н т у р и о. Помилуй бог, да он тут же свалится к моим ногам! Я счастлив, сеньора, что мне представился хотя бы незначительный случай доказать, на что я спосо­бен из любви к тебе.

А р е у с а. Дай бог тебе удачи! Ему тебя поручаю, а мы пойдем.

С е н т у р и о. Да хранит он тебя и да пошлет тебе терпение.

Накормил я этих потаскух разговорами. Теперь надо подумать, как отделаться от обещания, да чтоб они пове­рили, будто я выполнил все с наибольшим усердием, а то как бы не попасть в беду. Сказаться больным? Но какой в этом прок? Они не отстанут от меня, когда я поправ­люсь. Если же я скажу, что был там и обратил всех в бег­ство, они спросят, как их звать, да сколько их было, да где я их застал, да как они были одеты, — а я не смогу ответить. Все пропало! На что решиться, чтобы и они были довольны и я не пострадал?

Позову-ка я хромого Трасо и его товарищей. Скажу, что занят этой ночью в другом месте, а потому предлагаю им отправиться вместо меня, спугнуть кое-кого, погремев мечом о щит. Это дело безопасное, и ничего с ними не слу­чится. Разгонят, кого надо, и отправятся спать.

 

Действие девятнадцатое

Содержание действия девятнадцатого

Калисто с Сосием и Тристаном направляются к саду Мелибеи, которая ждет их там с Лукресией. По дороге Сосий рассказывает о том, что произошло между ним и Ареусой. В то время как Калисто разговаривает с Ме­либеей в саду, приходят Трасо и другие, чтобы выпол­нить поручение Сентурио. Сосий выходит к ним. Ка­листо, услыхав шум, решается выйти из сада Мелибеи, и тут на­стигает его внезапная смерть. Такой конец -подобным делам венец, а потому влюбленным лучше не любить.

Сосий, Тристан, Калисто, Мелибея, Лукресия.

С о с и й. Тише, тише, не то нас услышат. Пока дойдем до сада Плеберио, я успею рассказать тебе, братец Три­стан, о свидании с Ареусой; сегодня я счастливей всех на свете. Подумай, она, прослышав обо мне много лестного, влюбилась в меня и послала за мной Элисию. И, не го­воря уже о других приятных словах, которыми мы с ней обменялись, дала понять, что теперь принадлежит мне, как прежде принадлежала Пармено. Просила меня почаще на­вещать ее, сказала, что мечтает насладиться любовью со мной. Эх, братец, клянусь тебе этим опасным путем, по которому мы сейчас идем, я два или три раза готов был обнять ее, да стыд удержал меня при виде ее красоты и нарядов и моего старого плаща, изъеденного мышами. При каждом движении от нее пахло мускусом, а от моих сапог воняло навозом. Руки у нее белее снега, а когда она снимала перчатки, так словно по дому апельсиновый цвет рассыпался. Вот я и отложил мои намерения на другой день, к тому же она была чем-то занята. Известно, при первой встрече ничто не идет гладко; надо почаще ви­деться, и тогда мы лучше поймем друг друга.

Т р и с т а н. Друг Сосий, чтобы дать тебе совет в таком деле, нужен более зрелый и опытный ум. Но кое-что ясно и мне, несмотря на молодость и небольшой умишко. Эта женщина — всем известная девка, ты сам говорил; и надо думать, что ее обхождение с тобой не без подвоха. Все ее слова — ложь, да не знаю, что у нее за цель. Может, она полюбила тебя за учтивость? Но ведь немало вежливых людей она прогоняла прочь! Или за богатство? Но она отлично знает, что все твое имущество — грязь, которую ты с лошадей счищаешь скребницей. Или за высокое про­исхождение? Но ей наверняка известно, что зовут тебя Сосием, что родился ты и вырос в деревне, где ковырял землю плугом, и это занятие тебе больше под стать, чем любовь. Берегись, Сосий, припомни хорошенько, не хотела ли она выведать у тебя путь, по которому мы идем? Мо­жет, ее цель — погубить Калисто и Плеберио из зависти к счастью Мелибеи. Ведь зависть — неизлечимый недуг, когда вселится в человека; этот постоялец всегда в тягость своей гостинице и расплачивается чужим горем. А если так, значит злодейка хотела обольстить тебя громкой сла­вой, в которую все они рядятся! Столько яду в ее пороках, что она готова душу загубить, лишь бы удовлетворить свою страсть, способна разрушить именитую семью, лишь бы осуществить свое пагубное желание. О, негодная жен­щина, в каком белоснежном хлебце угощала она тебя отра­вой! Она согласна продать свое тело, лишь бы затеять распрю. Послушай меня: если ты мне веришь, пустись с нею в двойную игру, а как — я научу тебя; недаром гово­рят: «Кто обманщика обманет...» — да ты меня понимаешь. Лиса хитра, а охотник хитрее; подведи подкоп под ее за­мыслы, возьми приступом ее подлые козни, тогда она бу­дет в твоих руках. Зато потом запоешь у себя в стойле: «Гнедой задумал одно, а седок — другое!»

С о с и й. Ох, Тристан, и толковый же ты парень! Наго­ворил столько, что и не подумаешь по твоим годам. Сильны твои подозрения и, боюсь, справедливы. Но мы уже под­ходим к саду, да вот и хозяин; отложим наш разговор на другой день, уж очень он длинный.

К а л и с т о. Приставьте, слуги, лестницу и помолчите. Кажется, там за стеной моя госпожа с кем-то разговари­вает. Я поднимусь на стену и прислушаюсь — возможно, какое-нибудь слово послужит добрым знаком для моей любви.

М е л и б е я. Пой еще, молю тебя, Лукресия, а я буду утешаться, слушая тебя, пока не придет мой сеньор. Спрячься среди зелени и пой тихонько, чтоб нас не услы­хали прохожие.

Л у к р е с и я. Ты, садовницей прилежной,

Возрасти дала растеньям,

Чтобы стали страсти нежной Ежедневным украшеньем.

Расцветайте ж пышным цветом,

Розы, ирисы, лилеи,

Станьте милому приветом

От влюбленной Мелибеи.

М е л и б е я. О, как сладко мне слушать тебя! Я таю от наслаждения. Пой еще, любовью моей заклинаю.

Л у к р е с и я. Ясным водам рад прохожий,

От жары и жажды млея,

Но Калисто лик дороже

Для влюбленной Мелибеи.

Пусть темно, она незримой

Красотой его упьется.

О, когда войдет любимый,

Как к груди его прижмется.

Скачет радостно волчица,

Вдалеке увидев стадо.

Козлик с матерью резвится.

Мелибея ж другу рада.

Нет и не было на свете

Сада, где гуляли б чаще,

Ласк страстней, чем ласки эти,

И любви, чем эта, слаще.

М е л и б е я. Когда ты произносишь эти слова, друг мой Лукресия, я так и вижу его перед глазами, мне ка­жется, он уже со мной. Продолжай, твое пение так сладко­звучно. Постой, споем вместе.

Л у к р е с и я и М е л и б е я.

О деревья, что над садом

С нежной свежестью шумите,

Перед друга ясным взглядом

Долу ветви преклоните.

Звезды, пламенней горите,

Я молю у вас участья:

Дорогого разбудите,

Чтоб мое проснулось счастье.

М е л и б е я. Теперь послушай, я спою одна:

Соловьи, залейтесь пеньем

Перед ясною денницей,

Чтоб любви возобновленьем

Насладилась я сторицей.

Полночь. Долго ль мне, вздыхая,

Быть одною?

Не разлучница ли злая

Здесь виною?

К а л и с т о. Меня покорила нежность твоего дивного голоса. Я не могу больше оставлять мою возлюбленную в печальном ожидании. О сеньора и любовь моя! Какая женщина превзойдет тебя достоинствами? О, пленительная песня! О, блаженный миг! О мое сердце! Могло ли ты смириться и не прервать певицу, дабы свершились наши желания!

М е л и б е я. О, радостная неожиданность! О, сладкий испуг! Это ты, сеньор мой, душа моя? Ты ли это? Я не могу этому поверить. Где пряталось ты, лучезарное мое солнце? Где скрывало от меня свой свет? Давно ли ты меня слушаешь? Зачем ты позволил мне оглашать воздух этими пустыми словами, этим хриплым, как у лебедя, голо­сом? Весь сад ликует при твоем появлении. Смотри, как ясно светит луна, как разлетаются тучи. Прислушайся к струям этого ручейка: нежно шепчутся они, пробегая среди свежих трав. Прислушайся к высоким кипарисам — ветви ведут разговоры друг с другом, колышась от теплого ве­терка. Взгляни, тень их спокойна, она надежно укроет наши восторги. Лукресия, да что с тобой, подружка? Обезумела ты от радости? Оставь его мне, не растерзай, не задуши его в своих грубых объятиях. Дай мне насладиться, ведь он мой, не отнимай моих радостей.

К а л и с т о. Пой еще, госпожа и счастье мое, если ты дорожишь моей жизнью. Иначе мое присутствие, которое тебя радует, будет хуже, чем мое отсутствие, печалившее тебя.

М е л и б е я. Что же тебе спеть, любимый? Как я буду петь? Ведь только жажда свидания с тобою повелевала моим голосом и порождала мою песню. А теперь ты пришел, я утолила жажду, и голос не звучит. Но, сеньор мой, ты ведь образец учтивости и благовоспитанности, зачем ты велишь языку моему говорить, а рукам своим не прикажешь успо­коиться? Отчего ты не расстанешься с этой дурной при­вычкой? Вели им смириться и позабыть вольности и не­приличное поведение. Видишь ли, ангел мой, насколько приятен мне твой вид, настолько противно твое грубое обращение со мной; твои пристойные шутки радуют меня, а твои непочтительные руки сердят, когда выходят из границ приличия. Оставь в покое мою одежду! Хочешь знать, из чего сделано это платье — из шелка или из шер­сти, зачем же трогать мою сорочку? Она, конечно, полот­няная. Я покажу тебе тысячу других способов веселиться и забавляться, но не губи меня, не обходись со мною дурно. Зачем ты привел мое платье в беспорядок?

К а л и с т о. Сеньора, кто хочет съесть птицу, должен сперва ощипать перья.

Л у к р е с и я (в сторону). Умри я на этом месте, если стану слушать дальше! Что это за жизнь? Я тут пропадаю от зависти, а она еще кривляется, набивает себе цену. Вот, вот, шум и утих: видно, уладили дело без посредника. И я бы сделала то же, кабы эти болваны слуги загово­рили со мною, — так нет, они ждут, чтобы я сама пошла их звать.

М е л и б е я. Сеньор мой, хочешь я велю Лукресии при­нести какое-нибудь угощение?

К а л и с т о. Нет для меня лучшего угощения, чем обни­мать твое прекрасное тело. Попить и поесть можно за деньги повсюду, это каждому доступно в любое время. Но неужели ты прикажешь мне хоть на миг оторваться от того, чего не купишь ни за какие деньги, чего не найдешь нигде на свете, только в этом саду?

Л у к р е с и я (в сторону). У меня уж голова заболела, а у них ни голова не болит от разговоров, ни руки от ша­лостей, ни губы от поцелуев! Ладно! Вот опять замолчали, видно, победам счет до трех.

К а л и с т о. Я бы хотел, сеньора, чтобы никогда не настало утро, такой восторг, такую отраду вкушают мои чувства от благородной беседы с твоим нежным телом.

М е л и б е я. Нет, сеньор, это я наслаждаюсь, я в вы­игрыше; ты, господин мой, оказываешь мне несравненную милость своим посещением.

С о е и й. Ах, вот как, мужланы, негодяи! Хотели напу­гать нас, да мы не из трусов! Погодите, я с вами расправ­люсь по заслугам!

К а л и с т о. Сеньора, там Сосий что-то кричит. Пусти меня к нему на выручку, как бы его не убили. У него при себе нет и соломинки. Дай мне скорее плащ, на котором ты лежишь.

М е л и б е я. О, горькая моя судьба! Не ходи туда без лат, вернись, надень их!

К а л и с т о. Сеньора, где не помогут шпага, плащ и мужество, там ни к чему латы, шлем и трусость.

С о с и й. Убегаете? Ну, погодите! За шерстью пой­дешь, остриженным придешь!

К а л и с т о. Пусти меня, бога ради, сеньора, лестница приставлена!

М е л и б е я. О, я несчастная! Ты, безоружный, так смело и решительно бросаешься навстречу незнаком­цам! Лукресия. иди сюда скорее, Калисто побежал на шум. Перебросим ему через стену латы, вот они здесь оста­лись.

Т р и с т а н. Остановись, сеньор, не спускайся вниз, они ушли; это всего только хромой Трасо со своими олухами подняли тут шум. Вот уж Сосий идет обратно. Держись, держись, сеньор, держись руками за лест­ницу!

К а л и с т о. О, спаси меня, святая Мария! Умираю, священника!

Т р и с т а н. Скорее сюда, Сосий, наш несчастный хо­зяин упал с лестницы, не говорит и не шевелится.

С о с и й. Сеньор, эй, сеньор! Не дозваться! Мертв, как мой дедушка! О, какая беда!

Л у к р е с и я. Ты слышишь? Страшное несчастье! Мелибея. Что это, что там такое? О, горе мне!

Т р и с т а н. Умер мой сеньор, мой дорогой госпо­дин! Несчастный сеньор мой разбился! О, печальная кон­чина без исповеди! Собери, Сосий, мозги его с этих кам­ней, вложи их обратно в череп нашего злополучного хо­зяина. О, роковой день, о нежданный конец!

М е л и б е я. Увы мне, безутешной! Что это? Что я слышу? Помоги мне подняться, Лукресия, дай взгляну на свое горе, не то отчий дом рухнет от моих воплей! Мое счастье и наслаждение — все исчезло, как дым! Пропала моя отрада! Погибло мое блаженство!

Л у к р е с и я. Тристан, что ты говоришь, душа моя? Что случилось, отчего ты так безутешно рыдаешь?

Т р и с т а н. Я оплакиваю свое горе, беду свою! Мой сеньор Калисто упал с лестницы и погиб. Разбилась его головушка на три части. Да еще умер без исповеди! Скажи его несчастной недолговременной подруге, пусть больше не ждет своего возлюбленного. Ты, Сосий, возьми его за ноги. Отнесем тело дорогого нашего хозяина туда, где чести его не будет ущерба, хоть он и умер в таком ме­сте. Да сопутствуют нам рыдания и одиночество, да по­следует за нами отчаяние, да посетит нас скорбь и наряды наши сменятся трауром!

М е л и б е я. О, я несчастная из несчастных! Так поздно нашла я счастье, так рано пришло горе!

Л у к р е с и я. Сеньора, не терзай лицо, не рви волосы! Только что в блаженстве — и уже в печали! Какая планета столь быстро сменила свой ход! Да ты совсем обессилела! Встань, бога ради, ведь если отец найдет тебя здесь, он обо всем догадается! Сеньора, сеньора, слышишь меня? Возьми себя в руки, бога ради! Найди в себе мужество снести горе, раз хватило смелости наслаждаться любовью.

М е л и б е я. Слышишь, что говорят эти слуги? Слы­шишь их скорбные стенания? С молитвой по усопшим уно­сят они мою любовь! Уносят мое погибшее счастье! Кон­чена моя жизнь! Как мало насладилась я своим счастьем! Как мало ценила блаженство, дарованное мне! О неблаго­дарные смертные! Вы не знаете цены своим сокровищам, пока не лишитесь их.

Л у к р е с и я. Приди в себя, ободрись! Если тебя за­станут здесь, твой позор превзойдет былые радости от любви Калисто и горе от его смерти. Пойдем в твою ком­нату, тебе надо лечь. Я позову твоего отца, и мы приду­маем другой недуг, а настоящий надо скрыть.

 

Действие двадцатое

Содержание действия двадцатого

Лукресия стучится в дверь комнаты Плеберио. Плеберио спрашивает, что ей надобно. Лукресия просит его по­спешить к дочери. Встав с постели, Плеберио идет к Мелибее и утешает ее, спрашивая, что у нее болит. Ме­либея притворяется, будто у нее болит сердце. Она просит отца принести музыкальные инструменты, а сама поднимается с Лукресией на башню и, отослав служанку, запи­рает за собою дверь. Отец приходит к подножию башни. Мели- бея открывает ему все происшедшее. Окончив свою речь, она бросается с башни вниз.

Плеберио, Лукресия, Мелибея.

П л е б е р и о. Что тебе нужно, Лукресия? К чему та­кая поспешность? О чем хочешь просить меня? Ты так взволнованна! Что с моей дочерью? Что это за нежданная болезнь? Почему ты не даешь мне времени подняться и одеться?

Л у к р е с и я. Сеньор, поспеши, если хочешь застать ее в живых. Болезнь, видать, опасная — бедняжка прямо в лице переменилась.

П л е б е р и о. Идем скорее! Ступай туда и пойди впе­ред, подыми занавес на двери и открой пошире окно: по­гляжу при свете на ее лицо. Что это, дочь моя? Откуда взялись недуг и страдания? Что это за новости? Какая слабость! Взгляни на меня — твой отец здесь. Вымолви хоть словечко, расскажи причину твоей внезапней бо­лезни. Что с тобой, что ты чувствуешь, чего хочешь? Го­вори же со мной, посмотри на меня, скажи, отчего зане­могла, чтобы я поскорее тебе помог. Хочешь, чтобы я, ста­рик, сошел в могилу от горя? Ты ведь знаешь, у меня нет иного сокровища, кроме тебя. Открой же свои милые очи и погляди на меня.

М е л и б е я. Ах, больно мне!

П л е б е р и о. Какая болезнь сравнится с моей при виде тебя? Твоя мать услышала, что тебе плохо, и от волнения не может даже прийти сюда. Подбодрись, соберись с си­лами, пойдем к ней вместе со мной. Открой же, душа моя, причину твоих мучений.

М е л и б е я. Нет для меня лекарства!

П л е б е р и о. Дорогая моя, любимая дочь старика отца, бога ради, не приходи в отчаяние от жестокой муки, которую тебе причиняет твоя болезнь; только слабые сердца чахнут от боли. Если ты откроешь, что с тобою, тебя тотчас же излечат. Не будет недостатка ни в лекар­ствах, ни в лекарях, ни в слугах. Отыщем для тебя целеб­ное средство, где бы оно ни крылось — в травах, в камнях, в теле животного или в наговорных словах. Не терзай меня больше, не мучь, не своди с ума, скажи, что у тебя болит?

М е л и б е я. Смертельная язва в самом сердце не дает мне говорить. Она не похожа на другие болезни; чтобы ее вылечить надо вынуть сердце, она таится в самой его глу­бине.

П л е б е р и о. Рано же тебя постиг недуг, присущий старости! Юность должна радоваться и веселиться. Она враждует с унынием. Поднимись, пойдем на берег поды­шать свежим воздухом. Поговоришь с матерью, и боль тебя отпустит. Смотри, избегать удовольствий вредней всего для больного.

M e л и б е я. Пойдем, куда прикажешь. Поднимемся, сеньор, на эту высокую крышу, я полюбуюсь оттуда на прекрасные корабли, быть может это облегчит мою тоску.

П л е б е р и о. Подымемся, и Лукресия с нами.

М е л и б е я. И еще прошу, отец мой, прикажи принести какой-нибудь инструмент, быть может пение и музыка смягчат мои страдания; как ни терзают они меня, их все же успокоят нежные звуки и веселый напев.

П л е б е р и о. Сейчас, дочь моя. Пойду прикажу при­нести инструменты.

М е л и б е я. Лукресия, подруга, как высоко мы подня­лись! Мне жаль, что я так быстро рассталась с отцом. Спустись к нему и скажи, пусть остановится у подножия башни, я забыла сказать ему несколько слов для матушки.

Л у к р е с и я. Иду, сеньора.

М е л и б е я. Все меня покинули. Все готово для моей смерти. Единственное облегчение для меня — мысль, что скоро соединюсь я с дорогим моим возлюбленным Калисто. Я запру дверь, чтобы никто не поднялся сюда и не помешал мне умереть. Пусть не препятствуют моему уходу, пусть не преграждают пути, по которому я вскоре пойду к тому, кто приходил ко мне прошлой ночью. Все сверши­лось по моему желанию. Я успею еще рассказать отцу о причине моей добровольной гибели. Какую обиду наношу я его сединам, какое оскорбление — его старости! Великое горе я причиню ему! Как одинок будет он без меня! Но даже если смерть моя сократит дни дорогих моих родителей, кто посмеет сказать, что не было родителей еще более несча­стных? Прусий, царь Вифинии, без всякой причины, без горя, подобного моему, убил собственного отца; Птолемей, царь египетский, ради обладания девушкой убил отца, мать, братьев и жену; Орест убил свою мать Клитемне­стру; жестокий император Нерон без всяких оснований приказал убить свою мать Агриппину. Вот они-то действи­тельно виновны, они, — а не я, — настоящие отцеубийцы! Я же искупаю свою вину скорбью и смертью. Известны мне и другие, еще более жестокие убийцы своих сыновей и братьев, и перед их грехами мой грех невелик. Филипп, царь Македонии, Ирод, царь Иудеи, Константин, импера­тор римский, Лаодикея, царица Каппадокии и Медея-чер­нокнижница — все они без всякого повода убивали дорогих и любимых детей, а сами оставались невредимы. Наконец мне припомнился Фраат — царь парфян; дабы не оставить преемника, он убил престарелого отца Орода, единственного сына и тридцать братьев. Вот они-то зло­деи, достойные кары, ибо, оберегая от опасности себя самих, убивали своих отцов, детей и братьев. Я знаю, не следует подражать их дурным поступкам, но это не в моей власти. Ты, господь, внимающий речам моим, видишь мое бессилие, видишь, в каком плену моя воля, как покорны все мои чувства всесильной любви к погибшему кабальеро, ты видишь, что она выше любви моей к живым родителям.

П л е б е р и о. Дочь моя, Мелибея, что ты там делаешь одна? Что ты желаешь сказать? Хочешь, я поднимусь к тебе?

М е л и б е я. Отец мой, не трудись, не пытайся под­няться сюда, ты только помешаешь мне проститься с то­бой. Скоро, ах, скоро постигнет тебя печаль! Ты потеряешь единственную дочь. Наступил мой конец, пробил час моего покоя и твоих мук, моего облегчения и твоей скорби, моего свидания и твоего одиночества. Нет, отец мой, не надо музыки — она не смягчит мое горе, мне теперь нужен лишь погребальный звон колоколов. Постарайся выслушать меня без слез и узнаешь горестную причину моей неотвра­тимой и желанной гибели. Не прерывай меня рыданиями и речами; ведь тебе горько будет оплакивать меня, не зная, отчего я умерла. Не отвечай, не спрашивай у меня ничего сверх того, что скажу тебе но доброй воле. Когда сердце в плену у отчаяния, слух не внемлет советам, и уте­шения в такой час не успокаивают, а разжигают страсть.

Слушай, отец мой, последние слова мои. Прими их, как должно, и не станешь винить меня. Видишь печаль и скорбь, что царят во всем городе; слышишь этот унылый колокольный звон, вопли людей, вой собак, громкий стук оружия? Всему этому я причиной. Я одела в траур почти всех кабальеро в городе; из-за меня сегодня многие слуги лишились хозяина, а бедняки и нищие потеряли пособие и милостыню; я виновна в том, что к усопшим присоеди­нился самый совершенный из людей; по моей вине уже нет средь живых зерцала любезности и изящества, знатока нарядов и украшений, образца красноречия, воспитания, учтивости и доблести; по моей вине земля безвременно за­владела самым благородным телом, самой свежей в мире юностью. Тебя, верно, ужасают столь неслыханные мои злодеяния, — я разъясню происшедшее... Много дней тому назад воспылал любовью ко мне один кабальеро по имени Калисто, которого ты хорошо знал; известны тебе были и его родители и знатное происхождение; а доблесть его и благородство всем были очевидны. Столь непомерно стра­дал он от любви и столь трудно ему было поговорить со мной, что поведал он свою страсть одной хитрой и лукавой женщине по имени Селестина. И вот она явилась от его имени и вырвала у меня признание в моей тайной любви к Калисто. Я открыла ей то, что скрывала от своей доро­гой матери. Старуха заручилась моим согласием и сде­лала все, чтобы исполнить наши желания. Любовь Кали­сто была велика, и я платила ему тем же. Свершился наш печальный уговор о сладостном и губительном исполнении его воли. Покоренная любовью Калисто, я впустила его в твой дом. По лестнице поднялся он на стены нашего сада и победил мое целомудрие; я потеряла невинность. Почти целый месяц наслаждались мы упоительным грехом любви. И когда Калисто, как обычно, пришел ко мне этой ночью, изменчивая судьба обошлась с ним по своему коварному обычаю: стены в саду высоки, а лестница узка, ночь темна, и сопровождавшие его слуги неловки в делах такого рода. Услышал он, что спутники его подняли на улице шум, и стал поспешно спускаться к ним, но второпях не разгля­дел ступеней, сделал неверный шаг и упал. Мозг его обрызгал камни и стены. Оборвали парки нить его жиз­ни. оборвали ее, не дав ему исповедаться, оборвали мои надежды, оборвали мое блаженство, лишили меня друга. Но сколь жесток был бы мой жребий, отец, когда бы я осталась жить после кончины Калисто! Его смерть призы­вает мою, призывает и торопит, велит мне поспешить и разбиться о камни, чтобы во всем быть ему равной. Да не скажут обо мне: у мертвых и ушедших нет друзей. При жизни я не успела его порадовать, так сделаю это после смерти. О любовь моя, о господин мой Калисто! Жди меня, я иду! Остановись, если хочешь меня встретить; не вини меня за то, что я замешкалась здесь: я должна по­говорить с престарелым отцом в последний раз, — он имеет право и на большее. О бесконечно любимый отец мой! Молю тебя во имя любви ко мне в сей горестной и минувшей жизни, пусть нас похоронят с ним вместе, пусть почтят нас единым погребальным обрядом. Хотела бы я перед моим желанным концом напомнить тебе в утешение мудрые слова из старинных книг, что ты велел читать мне, просвещая мой разум, но память моя растеряла все в страшном смятении при виде страдальческих слез, бегущих по твоим морщинам. Снеси поклон моей дорогой, любимой матушке, расскажи ей о жестокой причине моей гибели. Я рада, что ее здесь нет. Прими же, дорогой отец мой, дар, что несет тебе старость; ведь чем дольше живешь, тем больше терпишь горя. Прими этот залог долгой жизни, получи свою любимую дочь. Горько скорблю я о себе, еще больше о тебе и всего более о моей старой матери. Бог да хранит тебя и ее. Ему вручаю я мою душу, тебе же — мое тело, что ринется сейчас вниз.

 

Действие двадцать первое

Содержание действия двадцать первого

Плеберио возвращается в свою комнату, горько рыдая. Его жена Алиса спрашивает о причине такой сильной скорби. Он рассказывает о смерти их дочери Мелибеи, показывает разбитое о камни тело и завершает свою речь громкими сетованиями.

Плеберио, Алиса.

А л и с а. Что случилось, сеньор Плеберио? О чем вы так стенаете? Я было уснула, устав оплакивать болезнь нашей дочери, но твои стоны и громкие крики, необычные жалобы, плач и сетования так потрясли мою душу, прон­зили мое сердце и взволновали мой смятенный рассудок, что я забыла о своей скорби. Одна боль вытесняет дру­гую, новое чувство изгоняет прежнее. Открой причину твоих страданий. Почему клянешь ты свою почтенную старость? Зачем взываешь к смерти? Зачем рвешь седые волосы и терзаешь благородное лицо? Не случилось ли что дурное с Мелибеей? Бога ради, да говори же? Если она страдает, мне жизнь не мила.

П л е б е р и о. Увы, увы! Любимая жена моя! Конец нашей радости. Погибло все наше счастье! Незачем нам долее жить! И дабы муки твои еще усилились от неждан­ного горя, дабы скорее сошла ты в могилу, дабы не я один оплакивал нашу общую скорбную утрату, взгляни — вот бренные останки той, кого я зачал, а ты родила. Она по­ведала мне причину своей смерти; убитая горем служанка рассказала остальное. Плачь же вместе со мной над нашей загубленной старостью! О люди, что сбежались на мой горестный зов! О сеньоры, друзья мои, помогите мне пе­ренести мои страдания! О дочь моя, сокровище мое! Же­стокий удел остаться жить после тебя! Мои шестьдесят лет скорее достойны могилы, чём твои двадцать. Но боль, охватившая тебя, все смешала. О мои седины, порожден­ные скорбью! Лучше бы земля поглотила вас, а не эти светлые кудри, на которые я сейчас гляжу. Суровые дни предстоят мне; как же не сетовать на смерть, не винить ее за то, что медлит? Сколько бы ни осталось мне жить после тебя — это не жизнь, раз тебя нет со мной. О жена моя! Довольно обнимать ее; если найдешь в себе силы, поплачь со мною вместе, да прозвучат наши горестные стоны, жалобы и пени. Но, может быть, твой дух уже вку­шает покой вместе с Мелибеей? Может быть, и тебя уже покинула скорбная жизнь? Зачем пожелала ты, чтобы я страдал? О женщины, в этом ваше преимущество перед мужчинами: от горя вы можете уйти из мира, потеряв со­знание и найдя в этом долю облегчения. О суровое отцов­ское сердце! Как не разбилось ты от горя, когда меня по­кинула любимая наследница? Для кого воздвигал я башни? Завоевывал добрую славу? Сажал деревья? Строил корабли? О жестокая земля! Как не разверз­нешься ты подо мною! Где найдет приют моя безутешная старость? О непостоянная фортуна — распорядительница и хозяйка всех преходящих благ! Почему не обрушила ты свой яростный гнев, свои изменчивые волны на то, что тебе подвластно? Почему не уничтожила мое имущество? Не сожгла мой дом? Не опустошила мои родовые имения? Только бы оставила мне этот цветок, который тебе не при­надлежал! Лучше бы подарила мне неверная фортуна пе­чальную юность и веселую старость! Лучше бы я терпел твои гонения, когда был крепок и силен, чем теперь, когда я, дряхлый старик, доживаю последние годы.

О жизнь, полная мытарств и несчастий! О мир, скорбный мир! Многие о тебе говорили, многие сказали свое слово о твоих свойствах, найдя для тебя понаслышке различные сравнения; я же сужу о тебе по-своему печаль­ному опыту, как человек, которому не повезло в купле и продаже на твоей неверной ярмарке, как тот, кто до сих пор молчал о твоих обманах, дабы не разжигать твоей ярости, дабы не растоптал ты без времени цветок, погуб­ленный тобой сегодня. Теперь же я ничего не боюсь — мне нечего терять, ты уже мне наскучил, и я подобен нищему путнику, который, не страшась свирепых разбойников, идет распевая во весь голос. В юности думал я, что есть порядок в тебе и делах твоих. Теперь же, когда я увидел все, что есть в тебе плохого и хорошего, ты предстал предо мною как лабиринт заблуждений, устрашающая пустыня, обиталище хищников, игра людей, пляшущих в хороводе, тинистое болото, путь, усеянный шипами, высокая камени­стая гора, поле, кишащее змеями, цветущий и бесплодный сад, источник забот, река слез, море несчастий, труд без прибыли, сладкая отрава, тщетная надежда, призрачное веселье, истинная скорбь. Ты ловишь нас, обманчивый мир, на приманку своих наслаждений; вкусив лучшее из них, мы попадаемся на крючок, спастись мы не можем, ибо воля наша в плену. Ты многое сулишь и ничего не испол­няешь и гонишь нас прочь, чтобы мы не могли потребо­вать выполнения твоих лживых обетов. Беззаботно мчимся мы во весь опор по полям твоих обманов и видим засаду лишь тогда, когда уж нет возврата. Многие сами тебя по­кинули из страха быть нежданно покинутыми тобой; они сочтут себя счастливцами, когда увидят награду, которую получил от тебя несчастный старик за столь долгую службу. Ты ослепляешь нас, а потом хочешь подкупить нас своим утешением. Всем ты причиняешь зло, чтобы никто не был одинок в печали и горести, и говоришь, что страдальцам, подобным мне, становится легче, если есть у них товарищи по несчастью. Но как одинок я, безутеш­ный старец!

В моем горе не найти мне себе подобного, сколько ни перебирает моя измученная память всех, кто страдал в древности и в наше время. Меня не восхищают стойкость и терпение римлянина Павла Эмилия который потерял в течение семи дней двух сыновей и сам утешал друзей, вместо того чтобы выслушивать их утешения; ведь у него оставалось еще двое приемных детей. Разве годятся мне в товарищи Перикл Афинский или мужественный Ксе­нофонт — ведь они лишились сыновей, находившихся вдали от них. Не удивительно, что один сохранял невоз­мутимое и ясное чело, а другой ответил гонцу, принес­шему скорбную весть, чтобы тот не печалился, ибо он сам не горюет. Как непохоже все это на мои страдания!

Еще труднее тебе будет, о мир, исполненный зла, сравнить меня с Анаксагором; он сказал, потеряв един­ственного сына: «Я знаю, что я смертен, а следовательно, обречен на смерть и тот, кто был мною зачат». Но я не могу сказать этого о гибели моей любимой дочери: сын Ана­ксагора пал в честном бою, а моя Мелибея наложила на себя руки от любовной тоски. О. несравнимая ни с чем утрата! О, несчастный я старик! Чем больше ищу я утеше­ний, тем меньше могу утешиться. Если Давид, царь и про­рок, рыдавший над больным сыном, не пожелал оплаки­вать его, когда тот умер, говоря, что безумие плакать над непоправимым, — то ведь у него оставались другие дети, исцелившие его рану. И я оплакиваю не самую смерть, а злополучную причину ее смерти. Лишась тебя, бедная дочь моя, лишусь я также страхов и волнений, осаждавших меня повседневно; только с твоей смертью я перестану за тебя тревожиться.

Что станет со мною, когда войду я в твою комнату, в твой уединенный приют и застану его опустевшим? Что станет со мною, когда ты не откликнешься на зов мой? Кто сможет возместить мне мою утрату? Никто не потерял того, что потерял я сегодня. Быть может, сходно с моим жестокое горе Ламбаса Аурийского, герцога Генуэзского, который сам сбросил своего раненого сына с корабля в море. Но всех этих жертв требовала слава; а кто требовал смерти моей дочери, если не могучая сила любви? Какое же лекарство, о мир искуситель, сможешь ты дать моей измученной старости? Как ты принудишь меня не рас­статься с тобою теперь, когда мне известно твое коварство, твои капканы, цепи п сети, в которые попадается наша слабая воля? Куда ты унес мою дочь? Кто разделит со мною одинокое мое жилище, кто усладит мои стареющие годы?

О любовь, любовь! Ты так сильна, что убиваешь под­властных тебе! Я забыл это! И я был в юности ранен то­бою, и я прошел через твои руки; зачем же ты выпустила меня, чтоб в старости потребовать расплаты за бегство? Я полагал, что спасся из твоих ловушек, когда мне испол­нилось сорок лет, когда я узнал супружеское счастье, когда явился плод его, ныне отнятый тобою. Не думал я, что детям ты мстишь за отцов. Не знаю, ранишь ли ты железом, или сжигаешь огнем; одежда невредима, но сердце поражено. Ты заставляешь любить безобразное и находить его прекрасным. Кто дал тебе такую власть? Кто назвал тебя столь неподходящим именем? Будь ты в самом деле любовью, ты любила бы своих рабов; любя, ты не приносила бы им печали; а будь они счастливы, они бы не убивали себя, как сделала моя любимая дочь. Ка­кая же участь постигла твоих подданных и их помощни­ков? Лживая сводня Селестина погибла от рук своих вер­ных товарищей, избранных ею для коварного дела; они окончили дни на плахе. Калисто разбился о камни. Моя несчастная дочь избрала для себя ту же смерть. И ты всему этому причиной. Тебе дали сладостное имя, но дела твои горестные. Не всем воздаешь ты поровну. А закон, который не равен для всех, несправедлив. Голос твой ве­селит, обхождение — печалит. Счастлив тот, кто не знал тебя, или тот, кто тебе не понадобился. Божеством прозва­ли тебя иные, обманутые своими чувствами. Но бог уби­вает тех, кого создал, ты же убиваешь тех, кто следует за тобою. Враждебная рассудку, даешь ты лучшие дары тем, кто хуже тебе служит, пока не вовлечешь их в свою скорбную пляску. Враг друзей, друг врагов, зачем не ве­даешь ты ни согласия, ни порядка? Тебя изображают сле­пым и жалким ребенком; в руках у тебя лук, из которого ты стреляешь наудачу; но еще более слепы твои служи­тели, ибо никогда не видят и не предчувствуют, сколь жестокую награду получат за свою службу. Жгучие лучи твоего пламени нигде не оставляют следов; топливо для него — человеческие души и жизни; и так много их, что не знаю, с кого начать. Не только христианам, но и языч­никам и иудеям ты платишь так за верную службу. Что скажешь ты о Масиасе, современнике нашем, и о его пе­чальном конце, которому ты была причиной? Что сделал ради тебя Парис? А Елена? Что совершили Гипермне­стра и Эгист? Весь мир это знает. А какой платы дождались от тебя Сафо, Ариадна, Леандр? Даже Да­вида и Соломона не пожелала ты обойти. Из-за привер­женности к тебе заслуженно пострадал Самсон, поверив той, кого ты выбрала для него. О других я уж молчу, ибо у меня у самого безмерное горе.

Я сетую на мир, ибо в нем я родился; и если бы не даровал он мне жизни, я бы не зачал Мелибею; не родив­шись, она бы не полюбила; а не полюби моя дочь — не знала бы жалоб моя безутешная старость. О моя добрая подруга! О моя дочь, обращенная в прах! Зачем ты не позволила мне помешать твоей смерти? Зачем не пожа­лела своей любимой матери? 3ачем так жестоко обошлась со старым отцом своим? Зачем покинула меня, прежде чем я покинул тебя? Зачем оставила меня в горести и тоске — меня, скорбящего и одинокого, in hac lacrimarum valle?

Автор заканчивает, предназначая эту книгу для той цели, для какой он ее завершил

Так, убедившись в горьком завершенье Любви, бежим пустых ее прикрас,

Того возлюбим сердцем, кто за нас

В венце терновом восприял мученья.

Толпы он слышал гнусное глумленье,

Алкая, уксус с желчью он испил.

Молитесь, чтобы нам он подарил,

Как доброму разбойнику, прощенье.

Повествованье о любви порочной

Преступным ты, читатель, не сочти,

Его с проникновением прочти,

Чтоб смысл его измерить мерой точной.

Благая весть, под выдумкой нарочной,

До низких душ доходит как совет.

Ведь правду подслащают с давних лет

То небылицей, то остротой сочной.

За то, что труд мой волен и задорен,

Не укоряй, читатель мой, меня.

Спасителя любить стремился я,

Был в страхе божьем господу покорен.

Но, может быть, мой замысел и спорен:

Бесцельно я добро смешал со злом,

Тогда, оставив шутки ни при чем,

Меж плевел сам ищи полезных зерен.

Алонсо де Проаса, распорядитель издания, читателю

Орфей, одной гармонией созвучий

Сзывал, сдвигал утесы и холмы,

Сходил к Плутону, в царство вечной тьмы,

И замедлял потоков бег кипучий.

Заслышавши цевницы зов певучий,

Спускались птицы, не паслись стада,

И камни, без участия труда,

Слагались сами крепостью могучей.

Он продолжает и объясняет полезность этого труда

Но много больше силы убежденья,

Читатель, этот труд в себе таит:

Он речь твою умением снабдит

Стальному сердцу приносить смягченье,

Дать грустному от грусти избавленье,

Беспутному предуказать пути

И от любви влюбленного спасти.

А это больше, чем сдвигать каменья.

Он продолжает

Плавт, Невий, столь прославленные

Римом, Так не честили козней лживых слуг,

И, обличая низких женщин круг,

Их юмор не был столь неистощимым.

Кратин, Менандр считали нетерпимым

Такой предмет на языке Афин,

А здесь ему блестящий дан почин

На языке Испании родимом.

Он указывает, каким образом следует читать эту трагикомедию

Чтоб сердце зрителей привлечь к участью,

Актер, ты так Калисто роль веди:

Слова сквозь зубы медленно цеди

То с верой, то с надеждой, то со страстью,

То с грустью, подобающей несчастью.

Найди сто поз, уловок мириад.

Вопрос, ответ — чтоб было все впопад.

От горя плачь и улыбайся счастью.

Он открывает секрет, который автор скрыл в стихах, помещенных вначале

Но не могу нечестным кончить ходом,

Украсть сиянье славы не могу

И, будучи у автора в долгу,

Предать его забвения невзгодам.

И вот вскрываю истину обходом:

Кто из стихов вступления прочтет

По первой букве в каждой строчке, тот

Поймет, кто автор и откуда родом.

Он объясняет, что эта книга должна называться трагикомедией, а не комедией

Нет, никогда любовные мечтанья

Так быстро к достижениям не шли,

Как вы об этом только что прочли,

Ни за грехом столь быстро — наказанье.

Но столь непрочное очарованье

Таится в нашей суете земной,

Что плачьте все над юною четой,

Печальное услышав окончанье.

Он указывает время и место, когда и где эта книга впервые была напечатана

Феб на своей блестящей колеснице

Свершил вращений тысячу пятьсот

Вокруг земли, и наступил черед

Для «Близнецов» приютом стать вознице,

Когда смогла работа завершиться

За правкой, читкой и проверкой вслед,

И в Саламанке увидали свет

Короткие, но дивные страницы.