Содержание действия шестого

Когда Селестина является к Калисто, он приветливо и горячо расспрашивает ее о том, что произошло между нею и его возлюбленной. Во время их разговора Пармено, слушая речи Селестины, вставляет различные за­мечания, обращаясь к Семпронио, а тот бранит его за болтливость. Закончив свои рассказ, старуха передает Калисто шнурок Мелибеи и, простившись, отправляется домой, а с нею вместе и Пармено.

Калисто, Селестина, Пармено. Семпронио.

К а л и с т о. Что скажешь, сеньора и мать моя?

С е л е с т и н а. О сеньор мой Калисто, ты здесь? О юный обожатель прекрасной Мелибеи, как я тебя пони­маю! Чем заплатишь ты старухе, которая сегодня поста­вила жизнь на карту, чтобы услужить тебе? Сносила ли женщина когда-нибудь такую ужасную обиду? Лишь при­помню — кровь холодеет и застывает в жилах! Меньше дала бы я тогда за свою жизнь, чем теперь за этот изно­шенный, старый плащ!

П а р м е н о. Каждому свое! Кто про капусту, а кто про латук! На одну ступеньку ты уже влезла, посмотрим — как подберешься к платью. Все небось для одной себя просишь, ничего такого, чем можно поделиться. Старухе, видно, не терпится поправить свои дела. Она надует и меня, честного, и хозяина моего полоумного. Следи за ее словами, Семпронио, — вот увидишь, денег она не попросит: ведь деньги- то пришлось бы делить.

С е м п р о н и о. Молчи, отчаянная голова! Калисто убьет тебя, если услышит.

К а л и с т о. Матушка, говори скорее или возьми эту шпагу и убей меня.

П а р м е н о. Дрожит, дьявол, будто ртутью отравлен; на ногах не стоит, так бы и дал ей взаймы свой язык, чтобы поскорее отвечала; в нем и жизни-то почти не оста­лось; как бы эта любовная история не кончилась для нас трауром!

С е л е с т и н а. Шпагу, сеньор? Вот еще! Да чтоб от лихой шпаги погибнуть твоим недругам и всем, кто тебе зла желает. А я хочу подарить тебе жизнь и добрую на­дежду от имени той, кого ты так любишь.

К а л и с т о. Добрую надежду, сеньора Селестина?

С е л е с т и н а. Ее можно назвать доброй, раз двери открыты для моего возвращения, и скорее там примут мена в моем изодранном платье, чем кого другого в шелках и парче.

П а р м е н о. Семпронио, заткни мне рот, я этого не вы­несу! Вставила все-таки про платье!

С е м п р о н и о. Замолчи ты, бога ради, или я тебя вы­брошу отсюда к черту. Она выпрашивает себе платье — и правильно делает, раз ей носить нечего; не пропоет поп обедни — не оденется!

П а р м е н о. Зато оденется так, как пропоет. А эта старая шлюха хочет за один день так разжиться, как ей за все пятьдесят лет не удалось.

С е м п р о н и о. Так вот чему она тебя учила? Такое-то у тебя с нею знакомство? Так-то ты ею воспитан?

П а р м е н о. Пусть клянчит и тащит, да только не все в свой карман.

С е м п р о н и о. Старуха жадна, ничего другого не ска­жешь; да оставь ее, дай ей свою изгородь строить, — по­строит и кашу, а не то проклянет тот час, когда свела с нами знакомство.

К а л и с т о. Скажи мне, ради бога, сеньора, что она делала? Как ты вошла туда? Как была она одета? Где на­ходилась? С каким видом встретила тебя поначалу?

С е л е с т и н а. А с таким, сеньор, с каким свирепый бык встречает пикадоров на арене, а дикий кабан — преследую­щих его гончих.

К а л и с т о. И это ты считаешь спасительной новостью? Но что тогда считать убийственной? Даже смерть не так страшна, она принесет облегчение моей муке, которая горше смерти.

С е м п р о н и о. Так вот хваленый пыл моего хозяина? Как? Неужели у него недостанет терпения выслушать то, чего он так желал?

П а р м е н о. А мне ты велишь молчать, Семпронио? Да если хозяин услышит, он тебя накажет точно так же, как меня.

С е м п р о н и о. О, чтоб тебе сгореть в адском огне! Твоя болтовня всем во вред, а я никого не обижаю. Чумная смерть на твою голову, бешеный, проклятый завистник! Так вот какую дружбу ты завязал со мною и с Селестиной! Убирайся отсюда на все четыре стороны!

К а л и с т о. Если ты, сеньора моя и королева, не хо­чешь привести меня в отчаяние и обречь душу мою на вечные муки, изложи мне кратко, чем кончился твой поход и смягчился ли ее ангельский, но смертоносно суровый лик? Хотя все, кажется, скорее говорит о ненависти, чем о любви.

С е л е с т и н а. Величайшая слава незаметной труже­ницы пчелы, — а ей должны подражать разумные люди, — в том, что все, к чему она ни прикоснется, становится лучше, Так поступила и я со своевольными речами и увертками Мелибеи. Всю ее суровость обратила я в мед, гнев — в кро­тость, ярость — в покой. Зачем же, думаешь, отправилась туда старая Селестина, которую ты не в меру щедро награ­дил, как не для того, чтобы смягчить ее гнев, стерпеть ее возмущение, служить тебе щитом в твое отсутствие, при­нять на себя удары, упреки, презрение, надменность — всё, чем такие, как она, отвечают поначалу на мольбу о любви, чтобы потом дороже оценили их дар! Чем сильнее их лю­бовь, тем враждебнее речи. Разве отличались бы скромные девицы от похотливых девок, кабы отвечали «да» на первое же предложение, если кто их полюбит. Нет, когда любов­ное пламя сжигает и пожирает их, они спасаются холод­ностью, спокойствием осанки, тихой уклончивостью, ровностыо духа, целомудрием суждений и такими едкими ре­чами, что их собственный язык дивится великому своему терпению, когда его принуждают говорить обратное тому, что чувствует сердце. Итак, успокойся и не волнуйся, пока я буду подробно тебе рассказывать о нашей беседе и о предлоге, под которым я туда проникла, — знай, что под конец ее слова и речи были весьма благосклонны.

К а л и с т о. Теперь, сеньора, ты меня поддержала, и я смогу перенести суровость ее ответа; говори что захочешь и как сочтешь нужным—я весь внимание. Сердце мое спо­койно, страсти утихли, в жилы возвращается покинувшая их кровь, я лишился страха, я уже весел. Поднимемся, если угодно, наверх. В моей комнате ты расскажешь мне по­дробно все, о чем я здесь узнал вкратце.

С е л е с т и н а. Поднимемся, сеньор.

П а р м е н о. О святая Мария! Какие уловки понадоби­лись этому сумасшедшему, чтобы сбежать от нас и наедине с Селестиной вволю поплакать от радости! Будет поверять ей тысячи тайн своей похотливой и безумной страсти, де­сять раз спрашивая и отвечая одно и то же, благо побли­зости не найдется никого, кто бы сказал ему, что он бол­тун! Но погоди, сумасброд, мы идем вслед за тобой!

К а л и с т о. Смотри, сеньора, Пармено что-то говорит и крестится от изумления, услышав о твоей удаче. Он пора­жен твоим проворством, клянусь, сеньора Селестина! Вот опять перекрестился. Наверх, наверх, сеньора!

Садись здесь, а я буду внимать твоему сладостному рассказу, стоя на коленях. Итак, под каким же предлогом ты туда явилась?

С е л е с т и н а. Чтоб продать немного пряжи, с помощью которой я на этом свете поймала, слава богу, немало таких же девиц, как она, и даже более высоких особ.

К а л и с т о. Они, возможно, выше ростом, матушка, но разве кто-нибудь сравнится с нею прелестью, знатностью, любезностью, остроумием, благородством, заслуженной гор­достью, добродетелью, речами?

П а р м е н о. Вот заговаривается, несчастный! Растрезвонился, словно полдень отбивает; на этих часах всегда двенадцать! Считай, считай, Семпронио; ты уж и слюни распустил, слушая его чепуху и ее враки!

С е м п р о н и о. Вот ядовитый злоязычник! Почему ты затыкаешь уши на самом интересном месте! Ты как змея, которая убегает, услышав голос заклинателя. Ведь речь-то идет о любви, и ты мог бы послушать с удовольствием, пусть это даже и враки.

С е л е с т и н а. Слушай, сеньор Калисто, и ты узнаешь, чего достигли мои заботы и твоя счастливая судьба. Едва стала я продавать и расхваливать свою пряжу, мать Мели- беи позвали к больной сестре. Ей необходимо было отлу­читься, и оставила она вместо себя Мелибею.

К а л и с т о. О, сколь безмерное счастье! Сколь необы­чайный случай! Какой удобный миг! О, если б спрятаться под твоим плащом, слушая, что говорит это божественное создание!

С е л е с т и н а. Под моим плащом, говоришь? Узы мне, бедной! Да тебя было бы видно через все его тридцать дыр; послал бы мне господь другой, получше!

П а р м е н о. Я ухожу, Семпронио. Больше я ничего не скажу; слушай сам остальное. Кабы мой злополучный хо­зяин не подсчитывал в уме, сколько шагов отсюда до дома Мелибеи, не созерцал мысленно ее образа да не представ­лял себе, как сна торговалась о пряже, — словом, не был всецело занят и поглощен ею, он бы понял, что мои советы полезнее, чем вранье Селестины.

К а л и с т о. Что это, слуги мои? Я внимательно слу­шаю — ведь дело идет о моей жизни, — а вы шепчетесь, как всегда, чтобы раздосадовать и разозлить меня. Да замол­чите хоть ради меня; вы бы просто умерли от радости, если бы знали, как расторопна почтенная сеньора. Скажи- ка, сеньора, что же ты почувствовала, когда очутилась на­едине с нею?

С е л е с т и н а. Сеньор, каждый встречный мог бы сразу понять по моему лицу, как я разволновалась.

К а л и с т о. Я и сейчас не менее взволнован; каково же тебе-то было, когда ты смотрела на этот чудесный образ! Ты, верно, онемела от неожиданности.

С е л е с т и н а. Напротив, оказавшись с нею наедине, я решилась сказать ей все. Я раскрыла перед ней душу. Объяснила, за чем послана, как жаждешь ты одного мило­стивого словечка из ее уст, чтобы исцелиться от великой муки. А она растерялась и глядела на меня, испуганная необычными речами, и прислушивалась, чтобы наконец узнать, кто же так страдает и нуждается в одном ее слове, кого может вылечить ее речь. Тогда я назвала твое имя. Тут она прервала меня, ударила себя по лбу, словно услы­хав ужасную весть, велела мне замолчать и убираться, если не хочу, чтобы ее слуги стали палачами моей старости, и принялась бранить мою дерзость, обзывать меня ведьмой, сводней, лживой старухой, бородатой злодейкой и другими позорными кличками, которыми пугают маленьких детей. А вслед за тем — тысяча припадков, обмороков, тысяча причуд и ужасов; помутившись в рассудке, размахивая во все стороны руками и ногами, раненная золотой стрелой, пронзившей ее при звуке твоего имени, она корчилась, стискивала и ломала руки как бы в отчаянии, вращая гла­зами и топая ногами по полу. А я в ответ на все это заби­лась в уголочек, притаилась, молчу, наслаждаюсь ее бе­шенством. Чем ей тошнее, тем мне веселее, — оттого что все ближе подходило время ее поражения и падения. Но, пока истощались бурлящие кладези ее гнева, я не теряла вре­мени попусту и успела придумать, как вывернуться.

К а л и с т о. Как же, сеньора, мать моя? Я уже все пере­брал в уме, слушая тебя, и не могу найти достаточного оправдания, чтобы скрыть и прикрасить сказанное тобой и снять с твоей просьбы ужасное подозрение. Теперь, когда я узнал твою мудрость, ты мне кажешься больше, чем жен­щиной: ты уже предвидела ее ответ и вовремя подготовила ей возражение! Разве больше сделала тосканка Аделета, слава коей померкла бы, живи ты в то время? Она за три дня до смерти предсказала кончину старого мужа и двух своих сыновей. Но я тебе верю, ибо слабые женщины изво­ротливее и хитрее, чем мужчины.

С е л е с т и н а. Что же, сеньор, я сказала ей, что ты страдаешь от зубной боли, и слово, в котором ты нуж­даешься, — это наговорная молитва, известная ей, как на­божной особе.

К а л и с т о. О, чудодейственное лукавство! О един­ственная в своем ремесле! О ловкая женщина, о искусная целительница! О красноречивая вестница! Какой челове­ческий рассудок придумал бы столь благородный способ все исправить? Не сомневаюсь, доживи Эней и Дидона до наших дней, Венере нетрудно было бы подарить своему сыну любовь Элисы и не пришлось бы наделять Купидона внешностью Аскания, чтобы ее обмануть; богиня уско­рила бы дело, взяв тебя в посредницы. Теперь, если эти руки принесут мне смерть, я сочту ее заслуженной; если желания мои не исполнятся, я буду знать, что ты сделала все возможное для моего спасения. Что вы думаете об этом, слуги мои? Что тут еще сказать? Есть ли в мире Женщина, подобная этой?

С е л е с т и н а. Сеньор, не прерывай меня! Дай мне до­говорить! Уж наступает ночь. А ты знаешь, что злодеи боятся света; как бы не приключилась со мной беда по пути домой!

К а л и с т о. Что ты! Найдутся у меня в доме факелы и слуги, чтобы тебя проводить.

П а р м е н о. Да, да, чтобы девочку не обидели! Пойди с нею ты, Семпронио, а то она боится сверчков, которые трещат в темноте.

К а л и с т о. Ты что-то сказал, сынок Пармеко?

Па р м е н о. Сеньор, не мешало бы, говорю, нам с Сем­пронио ее проводить, ведь уже стемнело.

К а л и с т о. Верно! Вы оба ее проводите. Ну, продол­жай свой рассказ и поведай, что было дальше. Что она ответила на просьбу о молитве?

С е л е с т и н а. Что охотно даст ее.

К а л и с т о. Охотно? О бог мой, сколь высокий дар!

С е л е с т и н а. Но я попросила у нее еще кое-что.

К а л и с т о. Что же, почтенная матушка?

С е л е с т и н а. Шнурок, которым она всегда опоясы­вается; я сказала, что он поможет твоему недугу, ибо при­касался к святыням.

К а л и с т о. И что же она?

С е л е с т и н а. С тебя приходится, сейчас скажу.

К а л и с т о. О, бога ради, бери этот дом и все, что в нем есть, или проси чего хочешь.

С е л е с т и н а. За плащ, который ты подаришь старухе, она вручит тебе шнурок Мелибеи.

К а л и с т о. Плащ, ты сказала? Получишь и платье и все, что у меня есть!

С е л е с т и н а. Мне нужен плащ, и с меня довольно. Не обещай большего, не то я усомнюсь и в этом. Недаром го­ворят, что предлагать много тому, кто просит мало, значит отказывать.

К а л и с т о. Беги, Пармено, зови портного, и пусть он тотчас же скроит плащ и юбку из самого лучшего контранского сукна.

П а р м е н о. Так, так! Старуха является, нагруженная враньем, как пчела медом, и получает все, что хочет, а я ходи оборванцем! Для этого она целый день и крутится.

К а л и с т о. Нечего сказать, охотно ты пошел, дьявол! Нет человека, которому бы так худо служили, как мне; мои слуги всезнайки, ворчуны, враги моего счастья. Что за мо­литвы ты там читаешь, дурень? Что ты бормочешь, завист­ник? Не разберу. Иди живо, куда я тебя посылаю, и не серди меня; мне и так горя хватает. Будет и для тебя платье из этого сукна.

П а р м е н о. Да я только сказал, сеньор, что уже слиш­ком поздно звать портного.

К а л и с т о. Ну, не говорил ли я, что ты всезнайка! Что ж, подождем до завтра. А ты, сеньора, бога ради, по­терпи; за мной не пропадет. Будь добра, покажи мне сей священный шнурок, который удостоился опоясать ее тело. Да насладятся глаза мои вместе со всеми остальными чув­ствами, ибо вместе они страдали! Насладится и мое истер­занное сердце, не ведавшее ни одного отрадного мгновения с тех пор, как узнало эту сеньору. Все чувства охватили его, сбежались к нему с тяжким бременем забот, и каж­дое терзало его, как могло; очи — тем, что глядели на нее, уши — тем, что внимали ей, руки — тем, что ее касались.

С е л е с т и н а. Ты касался ее, говоришь? Ты меня пу­гаешь.

К а л и с т о. Во сне, хочу я сказать.

С е л е с т и н а. Во сне?

К а л и с т о. Во сне я вижу ее так часто, что боюсь, как бы не случилось со мною того же, что с Алкивиадом или Сократом: один видел во сне, будто завернулся в плащ своей подруги, — а на другой день он был убит и она сама унесла его с улицы, прикрыв плащом; другому же при­грезилось, будто его позвали по имени, — и через три дня он умер. Но живым или мертвым, отрадно мне будет на­деть шнурок, что она носила.

С е л е с т и н а. Много же у тебя горя, коли в то время, как другие отдыхают в своих постелях, ты уже готовишься к страданиям грядущего дня! Утешься, сеньор, бог не оста­вит тебя своей милостью. Дай срок, исполнятся твои же­лания. Возьми этот шнурок, и, если только я не умру, я вручу тебе и его хозяйку.

К а л и с т о. О новый гость мой! Сколь блажен ты, шну­рок, что смог обвить тело, которому я недостоин прислужи­вать! О узелок любви моей, ты вплел в себя мои желания! Скажи мне, шнурок, слышал ли ты, как сурово ответила та, кому ты служишь, а я поклоняюсь, та, ради которой я тер­заюсь дни и ночи без всякой надежды?

С е л е с т и н а. Есть старая поговорка: кто меньше ста­рается, больше получает. Но я своими стараниями помогу тебе добиться того, чего ты, бездействуя, не получил бы. Утешься, сеньор, не в один час была взята Самора, но воины не пали духом.

К а л и с т о. О, я несчастный! Города обнесены камен­ными стенами, но камень можно разбить камнем, а у гос­пожи моей сердце из стали, его ни один металл не осилит, ни одна пуля не пробьет. Попробуй, приставь лестницу к ограде ее сердца: глаза ее мечут стрелы, язык — упреки и брань, за пол-лиги не расположишься с осадою!

С е л е с т и н а. Молчи, сеньор, смелость одного-единственного человека завоевала Трою. Не теряй надежды,— женщина женщину всегда перехитрит. Ты еще не обра­щался ко мне, не знаешь, на что я способна.

К а л и с т о. Ты принесла мне такую радость, что я верю каждому твоему слову. О блаженство мое, ангельский пояс! Я тебя вижу — и не верю этому! О шнурок, шнурок! Был ли ты моим противником? Если был, я тебе прощаю. Доб­рый человек всегда простит виноватого. Но нет, не думаю: будь ты враждебен мне, ты не отдался бы так быстро в мои руки, разве что для оправданий. Ответь мне, закликаю тебя великой властью твоей госпожи.

С е л е с т и н а. Перестань бредить, сеньор, от твоих раз­говоров я устала, а шнурок перетерся.

К а л и с т о. Горе мне, бедному! Когда бы небо даро­вало, чтобы ты был сделан и сплетен из моих рук, а не из шелка, дабы они могли каждый день блаженствовать, с благоговением обвивая и сжимая ее тело, которое ты вечно держишь в объятиях, не чувствуя этого и не наслаждаясь своим счастьем! О, какие тайны ее дивного облика ты мог видеть!

С е л е с т и н а. Ты увидишь больше и толку будет больше, если не спятишь от своих рассуждений.

К а л и с т о. Замолчи, сеньора, мы с ним понимаем друг друга! О глаза мои, не забывайте, что через вас проникло оружие, ранившее мое сердце, а кто помогает злу, тот сам его творит. Не забывайте, вы обязаны вернуть мне здо­ровье. Любуйтесь же теперь на ваше лекарство.

С е м п р о н и о. Сеньор, ты так забавляешься со шнур­ком, что тебе теперь и Мелибеи не надо.

К а л и с т о. Что ты говоришь, болван несносный? Что такое?

С е м п р о н и о. Да ты разговорами изводишь себя и тех, кто тебя слушает. Ты так потеряешь жизнь или рассу­док, а лишишься того или другого — останешься на бобах! Сократи свои речи, дай Селестине слово молвить.

К а л и с т о. Неужто парень пьян, или я впрямь надоел тебе, матушка, длинными рассуждениями?

С е л е с т и н а. Надоесть-то не надоел, а все же, сеньор, пора тебе прекратить разговоры, покончить с жалобами, обращаться со шнурком, как со шнурком, чтобы найти иные слова, когда окажешься возле Мелибеи; не приравнивай одежду к человеку.

К а л и с т о. О моя сеньора, моя мать, утешительница моя! Дай мне насладиться этим послом моего счастья! О язык мой, зачем задерживаешься ты на других словах, а не славишь совершенство той, кем я, быть может, никогда не овладею! О руки мои! Как дерзко, как непочтительно обращаетесь вы с целебным бальзамом! Теперь уж мне не страшен яд, скрытый в отточенном острие этой жестокой стрелы. Я в безопасности, ибо тот, кто нанес рану, ее исце­ляет. О ты, сеньора, отрада старых женщин, услада юных, утешение страждущих, подобных мне! Не гневайся, я и без того в смятении. Дай волю моему созерцанию, разреши по­казаться на улице с этой драгоценностью, пусть каждый, кто увидит меня, поймет, что нет человека счастливее.

С е м п р о н и о. Не растравляй своей раны непомерными желаниями. Не в одном только шнурке, сеньор, твое лекар­ство!

К а л и с т о. Это мне хорошо известно, но я не могу сдержаться и не поклоняться этому знаку ее милости.

С е л е с т и н а. Знаку ее милости? Этот шнурок был бы таким знаком, кабы дали его добровольно; но ведь она дала шнурок из любви к богу, как лекарство от зубной боли, а не из любви к тебе, как лекарство от твоих сердечных ран. Ничего! Если только жива буду, Мелибея запоет на дру­гой лад.

К а л и с т о. А молитва?

С е л е с т и н а. Молитву она не дала.

К а л и с т о. Почему?

С е л е с т и н а. Не успела; но мы порешили, что я завтра вернусь за ней, коли твоя боль не утихнет.

К а л и с т о. Утихнет? Боль моя утихнет лишь вместе с жестокостью Мелибеи.

С е л е с т и н а. Сеньор, хватит с нас того, что сказано и сделано. Она согласна облегчить твою болезнь всем, о чем я попрошу, если только это будет в ее власти. Посуди сам, сеньор, достаточно ли для первого свидания. Я ухожу. А ты, сеньор, если завтра будешь выходить, прикрой лицо повязкой, — пусть она, увидев тебя, не подумает, что я ее обманула.

К а л и с т о. Хоть дюжиной повязок тебе в угоду! Но скажи мне, бога ради, о чем ты еще говорила с ней? Я уми­раю от желания услышать еще несколько слов, сказанных ее нежными устами. Откуда набралась ты такой смелости, чтобы запросто прийти с просьбой в незнакомую семью?

С е л е с т и н а. Незнакомую? Да мы четыре года сосед­ками были. Я с ними торговала, мы болтали и веселились день и ночь. Мать ее знает меня как свои пять пальцев, а Мелибея-то теперь подросла, стала такой разумной, хоро­шенькой девушкой.

П а р м е н о. Эй, послушай, Семпронио, что я тебе скажу на ухо.

С е м п р о н и о. Ну что, скажи!

П а р м е н о. Селестина так внимательно слушает хо­зяина, что он будет разглагольствовать без конца. Подойди к ней да толкни ногой, подай ей какой-нибудь знак, пусть не задерживается. Нет худшего безумца, чем тот, кто не знает удержу в речах.

К а л и с т о. Мелибея хорошенькая, говоришь ты, сеньора? Ты, верно, шутишь? Разве есть на свете равная ей? Разве бог сотворил более прекрасное тело? Можно ли изобразить подобные черты, венец совершенства? Живи в наше время Елена, из-за которой погибло столько греков и троянцев, или прекрасная Поликсена, все они склонились бы перед этой сеньорой, причиной моих страданий. Да присутствуй Мелибея при споре трех богинь о яблоке, ни­когда бы не прозвали его «яблоком раздора». Все бы усту­пили без спора и сошлись на том, что яблоко получит Ме­либея, и его прозвали бы «яблоком согласия». А сколько женщин в наше время, увидев ее, проклинают себя и роп­щут на бога, забывшего о них и создавшего мою госпожу. Они изводят и грызут себя от зависти, жестоко терзают свое тело, надеясь при помощи искусства достигнуть совер­шенства, которым природа наделила ее без труда. Они вы­дергивают себе брови щипчиками, клейким пластырем или ниточками; они разыскивают золотистые травы, корни, ветви и цветы, чтобы приготовить составы, которые бы сде­лали их волосы такими, как у нее, разглаживают себе лицо, размалевывают его, придавая ему разные оттенки мазями и притираниями, крепкими растворами, белилами и прочими красками, — не стану их перечислять, дабы не надоесть вам. Посуди сама, достоин ли такой жалкий человек, как я, служить той, кому все это досталось от бога?

С е л е с т и н а. Я понимаю, Семпронио. Оставь его, он скоро свалится со своего конька.

К а л и с т о. В ней отразилась вся природа, дабы сде­лать ее совершенством. Прелести, разделенные между всеми женщинами, соединились в ней одной. Все они выстроились для смотра, чтобы человек, увидев их, постиг величие ху­дожника. Немного прозрачной воды и гребень слоновой кости — вот и все, что нужно ей, дабы всех превзойти кра­сой своей. Эти простые средства — ее оружие, которым она убивает и побеждает, берет в плен, связывает и заковывает в тяжкие цепи.

С е л е с т и н а. Замолчи и не огорчайся! Не так прочна твоя цепь, как отточен напильник, которым я распилю ее и освобожу тебя от мучений. А для этого отпусти меня, уж слишком поздно; и дай сюда шнурок, он мне нужен.

К а л и с т о. О, я несчастный! Жестокая судьба пресле­дует меня. Желал бы я провести эту долгую и темную ночь либо с тобою, либо со шнурком, либо же с вами обоими вместе! Но нет совершенного блага в сей горестной жизни, так пусть же наступит полное одиночество. Эй, слуги!

П а р м е н о. Сеньор!

К а л и с т о. Проводи эту сеньору до дому, и да пребудут с ней радость и веселье, как со мной печаль и одиночество!

С е л е с т и н а. Оставайся, сеньор, с богом! Завтра я вернусь, чтобы ее ответ и мой плащ встретились здесь, раз сегодня так не получилось. Потерпи, сеньор, и думай о другом!

К а л и с т о. Ни за что! Было бы кощунством забыть о той, в ком вся моя отрада.