Содержание действия девятого

Семпронио и Пармено, беседуя, идут к Селестине. Там они встречаются с Элисией и Ареусой и садятся обе­дать. За столом Элисия ссорится с Семпронио. Все встают, унимают ее. Во время ссоры приходит Лукресия, служанка Мелибеи, и приглашает Селестину к Мелибее.

Семпронио, Пармено, Элисия, Селестина, Ареуса, Лукресия.

С е м п р о н и о. Принеси, Пармено, наши плащи и шпаги, если находишь, что пора идти обедать.

П а р м е н о. Идем скорее! Мы опаздываем, девушки рассердится. Не по этой улице, по той! Зайдем в церковь, посмотрим, не закончила ли Селестина свою молитву, за­хватим ее по пути.

С е м п р о н и о. Вот уж не вовремя затеяла молиться.

П а р м е н о. Не говори так — для святого дела всегда время подходящее.

С е м п р о н и о. Твоя правда; но плохо ты знаешь Селе­стину. Когда старуха занята работой, то и бога не вспом­нит и о благочестии позабудет. Если дома найдется, что жевать, она святых не тронет; а отправилась в церковь с четками в руках — значит вышли все припасы. Хоть она тебя и воспитала, я ее повадки знаю получше, чем ты. Она перебирает на своих четках, сколько девственниц на ее по­печении, и сколько влюбленных в городе, и сколько девчо­нок ей поручено, и какие настоятели ее подкармливают, и который из них лучше, и как их зовут, чтобы не огово­риться при встрече, и какой каноник всех моложе и всех щедрее. Шевелятся у нее губы, значит собирается зарабо­тать на хитростях да на вранье: «Скажу я для начала то-то, он в ответ — другое, а я уж найду, что возразить». Тем и живет наша почтенная Селестина!

П а р м е н о. Я о ней и не то еще знаю, да только гово­рить не хочу. Ты ведь разозлился, когда я стал обо всем рассказывать Калисто.

С е м п р о н и о. Что мы знаем, то знаем, и нам это на пользу, а зря болтать себе во вред — ни к чему. Узнает хозяин — выгонит старуху и больше о ней и не вспомнит. А не будет ее — обязательно явится другая, от чьих тру­дов мы своей доли не получим; Селестина же волей-нево­лей поделится с нами.

П а р м е н о. Правда твоя. Молчи, дверь открыта. Она дома. Постучи сперва, может они с кем-нибудь там забав­ляются и не хотят, чтобы их застигли.

С е м п р о н и о. Входи, не беспокойся, здесь все свои. Вон уже накрывают на стол.

С е л е с т и н а. О мои любимые, жемчужинки мои дра­гоценные! Пусть бы мне весь год так радоваться, как сейчас!

П а р м е н о. Вот рассыпается в любезностях! Не верь ей, братец, тут нет ни словечка правды.

С е м п р о н и о. Оставь, она с этого живет. Не знаю только, какой черт обучил ее такой подлости!

П а р м е н о. Нужда, нищета и голод. Нет лучших учи­телей в мире, никто так не пробуждает и не развивает та­ланты. Кто, как не они, научили сорок и попугаев пере­дразнивать нашу речь и наш говор своими переливчатыми голосами?

С е л е с т и н а. Девочки, эй, девочки! Дурочки мои! Скорей сюда! Тут меня двое насилуют!

Э л и с и я. Лучше бы они вовсе не приходили, чем при­ходить не вовремя. Вот уже три часа, как моя сестрица здесь. Задержались-то они, конечно, из-за лентяя Семпро­нио, а он на меня и смотреть не хочет!

С е м п р о н и о. Молчи, госпожа моя, жизнь моя, лю­бовь моя. Кто другому служит, свободы не знает. Не бу­дем ссориться, пойдем обедать.

Э л и с и я. Вот-вот! К столу он небось спешит. Пришел на готовенькое, руки умыл и про стыд позабыл.

С е м п р о н и о. После побранимся, а сейчас поедим. Садись ты первая, матушка Селестина.

С е л е с т и н а. Садитесь, детки мои, для всех, слава богу, места хватит! Пусть нам отведут столько места в раю, когда мы туда попадем. Рассаживайтесь по порядку, каждый подле своей девицы; а я, одинокая, поставлю во­зле себя кувшин да чашку, — я ведь только и живу, когда с ними беседую. С того времени как я состарилась, нет для меня лучшего занятия за столом, как разливать вино: с медом, говорят, свяжешься, медом и намажешься. А в зимнюю ночь никто лучше вина не согреет мою постель. Стоит мне выпить два таких кувшина перед сном, я уж ночью не продрогну. Вино все равно что теплая подкладка к одежде в рождественские холода; оно мне согревает кровь, поддерживает, бодрит, освежает; да будет оно в доме всегда с избытком, и мне не страшен неурожай; с ним и корки хлеба, изгрызенной мышами, на три дня хватит. Оно гонит печаль из сердца получше, чем золото да ко­раллы; юноше несет мощь, а старцу помощь, бледному — румянец, трусу — отвагу, ленивцу — усердие; оно укрепляет мозг, согревает желудок, заглушает зловонное дыха­ние, возбуждает страсть, помогает хлебопашцу в тяжком его труде, утомленных жнецов вгоняет в пот, чтобы вышли из тела все дурные соки, лечит насморк и зубы и не про­тухает, как вода. Да, у вина больше достоинств, чем у вас волос; нет человека, который бы не развеселился, стоит о нем лишь упомянуть. Один только у него недостаток: хо­рошее— дорого, а плохое — вредно; стало быть, то, что лечит печень, ранит кошелек. Но я стараюсь пить немного, да зато самое хорошее. Всего-то мне надо дюжину глоточ­ков за едой. Меня не заставишь выпить больше, разве только за званым обедом, как сегодня.

П а р м е н о. Матушка, а ведь считается, что хорошо и прилично только три раза пригубить.

С е л е с т и н а. Сынок, тут, верно, ошибка: тринадцать, а не три.

С е м п р о н и о. Сеньора тетушка, всем нам вино по вкусу. Давайте есть и беседовать, не то мы не успеем пого­ворить о любовных делах нашего пропащего хозяина и прелестной Мелибеи.

Э л и с и я. Убирайся отсюда, нахал несносный! Чтоб тебе подавиться! Так-то ты меня угостил! Прелестная! Клянусь, просто слушать тошно, как ты ее называешь прелестной! Поглядели бы вы на эту прелесть! Господи Иисусе! До чего же мне противно и мерзко твое бесстыд­ство! Она-то прелестная? Да разрази меня бог, если в ней есть хоть что-нибудь хорошее! Иные глаза, конечно, и гною рады! Спаси меня крестная сила от твоей глупости и невежества! Ох, взялась бы я поспорить с тобой о ее красоте и прелести! Мелибея прелестна? Раньше чем об этом заговорят, у меня вместо десяти сотня пальцев вы­растет! Этакую красоту за одну монету с лотка покупают. Да я знаю на ее улице не одну девушку, которой господь уделил от своих милостей больше, чем Мелибее. А прельщает-то она дорогими нарядами, только и всего. Надень их на бревно, тоже назовешь его прелестным. Ей-богу, я не из хвастовства говорю, но уж наверно я не хуже вашей Мелибеи!

А р е у с а. Да ты еще не разглядела ее так, как я, се­стрица. Случись мне увидеть ее натощак, бог знает, сумею ли я потом за весь день что-нибудь проглотить от тош­ноты. Круглый год сидит она взаперти и мажется разными снадобьями, а уж захочется ей показаться на людях — натрет лицо и сладким, и гадким, и вареным, и сушеным, и такими вещами, о которых я за столом и говорить не стану. Всех этих знатных девиц расписывают да превозносят за богатство, а не за красивое тело. Чтоб мне счастья не знать, если вру: у нее груди что две тыквы, будто она уже трижды рожала, а ведь она еще девушка. Живота ее я не видела, но, судя по остальному, он, верно, дряблый, как у пятидесятилетней. Не знаю, что нашел в ней Калисто, за что предпочел другим, которых и добиться легче и ласкать приятнее; разве что на испорченный вкус горькое кажется сладким.

С е м п р о н и о. Сестрица, каждый торговец свои игол­ки хвалит; в городе-то говорят о ней другое.

А р е у с а. Народ всегда зря болтает; всех слушать— времени не хватит. По правде говоря, все, что чернь ду­мает, — вздор, все, что говорит, — ложь, все, что ругает,— добро, все, что хвалит, — зло. Это самое обычное и извест­ное дело, и не воображай, будто Мелибея уж так хороша и мила, как ты утверждаешь.

С е м п р о н и о. Сеньора, болтливая чернь не прощает недостатков своим господам, а поэтому, будь у Мелибеи какой-нибудь изъян, его, полагаю, и без нас давным-давно открыли бы. А ежели, допустим, ты и права, то все же Калисто — дворянин, Мелибея — знатная девица, а люди высокого рода всегда ищут друг друга. Поэтому не диво, что он полюбил ее.

А р е у с а. Низок тот, кто сам считает себя низким. Ка­ковы дела, таков и род; все мы в конце концов дети Адама и Евы. Пусть каждый сам стремится к добродетели и не ищет ее в благородстве предков.

С е л е с т и н а. Дети мои, умоляю вас, хватит спорить! А ты, Элисия, брось сердиться, садись за стол!

Э л и с и я. Ты хочешь, чтобы я обедала с этим подле­цом? Да мне на него смотреть тошно, кусок в глотку не лезет! Обедать с ним? А он, негодяй, мне в лицо смеет говорить, что его дрянная Мелибея лучше меня!

С е м п р о н и о. Замолчи, жизнь моя, ведь ты первая начала сравнивать. Сравнение до добра не доводит; ты виновата, а не я.

А р е у с а. Иди ешь, сестра. Нечего выставлять себя на потеху упрямым дурням. А не то придется и мне встать из-за стола.

Э л и с и я. В угоду тебе я уступлю своему врагу и сми­рюсь.

С е м п р о н и о. Хе-хе!

Э л и с и я. Чего смеешься? Чтоб рак изъел твой мерз­кий, надоедливый рот!

С е л е с т и н а. Не отвечай ей, сынок, иначе мы никогда нс кончим. Обсудим наше дело. Скажите, как поживает Калисто? Что с ним? Каким образом вам удалось обоим удрать?

П а р м е н о. Он отправился, кляня жизнь, пылая, в полном отчаянии, растерянный и полубезумный, к обедне в церковь святой Магдалины — просить бога ниспослать тебе свою милость, чтобы ты могла хорошенько поглодать кости этих цыплят, и поклялся не возвращаться домой, пока ты не принесешь ему Мелибею в подоле. Твоя юбка и плащ и даже моя куртка — дело верное, остальное ви­лами по воде писано. Да еще неизвестно, когда он раско­шелится!

С е л е с т и н а. Когда получим, тогда и ладно! Приго­дятся рукава и после пасхи. Все приятно, что дается без особого труда и никому не в убыток, — ведь он такой бо­гач, что я бы разбогатела, достанься мне из его хозяйства один только мусор. Таким людям не жаль того, что они тратят, да еще по такой причине. Ничего они не чувствуют в любовном восторге, не огорчаются, не видят и не слы­шат. Я сужу по другим влюбленным, хотя они, знаю, не так были охвачены страстью и пламенем любви, как Калисто. Не едят они и не пьют, не плачут и не смеются, не спят и не бодрствуют, не говорят и не молчат, не тру­дятся и не отдыхают, не радуются и не сетуют — так их смущает сладостная и жестокая рана в сердце. А если иногда и уступят естественной потребности, так от рассеян­ности не могут поднести пищу ко рту. Заговоришь с ними, никогда не ответят разумно. Тело их здесь, сердце же и чувства с подругой. Велика сила любви: не только по земле, по морю пройдет — такова ее власть. Любовь равно повелевает людьми всех званий, разбивает все преграды. Она беспокойна, робка и требовательна, все разглядит во­круг. Да если вы были когда-либо влюблены, можете сами судить, правду ли я говорю.

С е м п р о н и о. Сеньора, я во всем с тобою согласен; вот та, из-за которой я в свое время ходил точь-в-точь как Калисто, потеряв рассудок, терзаясь телом и душой, день проводил в полудремоте, ночь — в бессоннице, утро — в любовных песнях под ее окном, кривлялся, прыгал через ограды, ежедневно ставил жизнь на карту, дразнил быков, объезжал лошадей, метал копья, бился на рапирах, доку­чал друзьям, ломал шпаги, лазил по лестницам, носил до­спехи и вытворял тысячу глупостей, как все влюбленные: сочинял стихи, рисовал вензеля, изощрялся в выдумках. Однако все старания пошли мне на пользу, раз я добился своего счастья!

Э л и с и я. Напрасно воображаешь, что добился! Будь уверен, не успеешь отвернуться, как в доме уж объявится Другой, милее и любезнее, чем ты; уж он-то не будет меня вечно дразнить. Приходишь раз в год по обещанию, да вдобавок опаздываешь назло мне!

С е л е с т и н а. Сынок, пусть болтает, пусть песет че­пуху! Чем больше таких слов ты от нее услышишь, тем она крепче будет любить тебя. Ты похвалил Мелибею, вот и вся твоя вина. Она только так и умеет рассчитаться с то­бой за это, а сама, думаю, ждет не дождется конца обеда, чтобы заняться — известно чем. А уж о сестрице ее и говорить нечего! Наслаждайтесь вашей цветущей юно­стью: кто в хорошую пору лучшей ждет, для того пора раскаянья придет. Как я теперь жалею о потерянном вре­мени, о той поре, когда меня, девчонку, ценили и любили! А вот теперь, черт возьми, состарилась, и никому не нужна, хоть видит бог мою добрую волю! Целуйтесь и обнимайтесь, а мне ничего другого не остается, как насла­ждаться, на вас глядя. Пока вы сидите за столом, от пояса вверх все дозволено, а будете наедине, границ вам не ставлю, их и сам король никому не ставит. Девочки-то, ручаюсь, не сочтут вас нахалами, а старухе Селестине при­дется от зависти жевать объедки беззубыми деснами. Благослови вас бог, ишь как вы смеетесь да забавляетесь, шлюхины детки, шалунишки, плутишки! Вот и пронеслись грозовые тучи, кончились раздоришки! Смотрите стол не опрокиньте!

Э л и с и я. Матушка, стучат в дверь. Вот тебе и ве­селье!

С е л е с т и н а. Посмотри, дочка, кто там. Может, с гостем будет еще веселее!

Э л и с и я. Если слух меня не обманывает, пришла моя двоюродная сестрица Лукресия.

С е л е с т и н а. Отвори ей, пусть входит в добрый час. Она тоже кое-что смыслит в делах, о которых мы тут бе­седуем, хотя и живет взаперти и не может наслаждаться своей молодостью.

А р е у с а. Разрази меня бог, если совру: поступишь в услужение — не знать тебе удовольствия и сладости любви. Никогда-то не видишь своих близких, свою ровню, никого нет, с кем поговорить на «ты», кому сказать: что ты ела за ужином? уж не беременна ли ты? сколько кур развела? пойдем к тебе закусим! покажи-ка мне своего милого! давно ты его не видела? как твои дела с ним? что у тебя за соседки? — и всякую всячину в том же духе. Ах, тетушка, как сурово звучит это важное, надменное слово «сеньора», и ведь оно постоянно должно вертеться на языке! Потому-то я и живу сама по себе с тех пор, как себя помню.

Зато похвалюсь, никогда ничьей не называлась, только своей собственной. А в особенности с теперешними хозяй­ками! Тратишь на них лучшее время, а они тебе платят за десять лет службы дрянной юбкой, которую все равно вы­бросят. Оскорбляют, ругают, притесняют так, что слова не смеешь при них вымолвить. А когда увидят, что настало время сдержать обещание и выдать служанку замуж, на­плетут про нее, будто она спит со слугой или с сыном хо­зяйки, или заигрывает с самим сеньором, или водит муж­чин в дом, или украла чашку, или потеряла кольцо; дадут ей сотню плетей и выкинут вон с задранной на голову юб­кой, приговаривая: «Убирайся, воровка, шлюха, не погу­бить тебе моего дома и моей чести!» Ждешь подношений, а получаешь поношения; ждешь, что замуж выдадут, а тебя с позором выгонят; ждешь свадебных нарядов и веселья, а уйдешь раздетая и обруганная! Вот и все награды, вот и все милости да платежи! Обещают, что мужа найдут — и последнее платье отберут. А уж если служанка в почете у сеньоры — та пошлет ее шататься по улицам с поруче­ниями из дома в дом. Никогда не назовет ее хозяйка по имени, а только шлюхой да потаскухой: куда пошла, пар­шивая? что наделала, дрянь? зачем съела лишнее, об­жора? как вымыла сковородку, свинья? почему не вычи­стила плащ, грязнуха? что ты сказала, дура? кто разбил тарелку, разиня? куда пропало полотенце, воровка? ты его, верно, отдала своему дружку! поди сюда, поганая! куда ис­чезла курица-пеструшка? живо найди ее, не то заплатишь мне первой же монетой из своего жалованья! А потом — тысяча пинков и щипков, палок да плетей. Никто им не по вкусу, никто не угодит. Крик для них развлечение, брань — наслаждение. Чем лучше работаешь, тем они меньше довольны. Поэтому, матушка, лучше я буду в своем домишке хозяйкой и госпожой, чем в богатом дворце рабой и пленницей.

С е л е с т и н а. Ты верно рассудила; понимаешь, как жить надо. Мудрецы говорят: лучше краюха хлеба, да по­кой, чем полный дом, да раздоры! А теперь помолчи, вот Лукресия.

Л у к р е с и я. Кушайте на здоровье, тетушка и ком­пания! Благослови господь такое большое и почтенное общество!

С е л е с т и н а. Большое, доченька? По-твоему, нас тут много? Сразу видать, не знала ты меня в расцвете, лет двадцать назад! Эх! Как не разорвется сердце от горя у того, кто видел меня тогда и теперь. За этим самым сто­лом, душенька моя, где теперь сидят твои сестры, сидело девять девочек одних лет с тобою—старшей тогда едва- едва стукнуло восемнадцать, и ни одной не было меньше четырнадцати. Такова жизнь, пускай же она идет вперед, пускай крутит свое колесо, вращает свои черпаки, то пол­ные, то пустые. У счастья свои законы, и ничто не остается долго в одном состоянии: все изменяется, таков порядок. Не могу без слез рассказывать, в каком я была почете, хотя за грехи мои да по моему злополучию он и пошел на убыль. Бежали под уклон дни мои — уменьша­лись и скудели мои доходы. По старой поговорке, все в мире или растет, или убывает. Все имеет свои границы, всему есть свой предел. Мой почет достиг той вершины, которой я заслужила; видать, суждено ему было снизиться. Близка моя кончина, недолго осталось мне жить. Но знаю, вознеслась я, чтобы упасть, расцвела, чтобы увянуть, на­слаждалась, чтобы скорбеть, родилась, чтобы жить, жила, чтобы расти, росла, чтобы стареть, состарилась, чтобы умереть. Это мне было ясно и прежде, и я легко снесу мою скорбь, хотя и не могу не сожалеть, ибо плоть чувстви­тельна.

Л у к р е с и я. Много хлопот у тебя было, матушка, с таким множеством девушек? Ведь большое стадо тяжело сторожить!

С е л е с т и н а. Эх, душенька моя, такие хлопоты — один отдых да утеха! Все они меня слушались, все уважали, у всех я была в почете, ни одна не шла против моей воли, все, что я ни говорила, было им по душе. Они не приве­редничали, всякий был им хорош, хоть хромой, хоть кри­вой или однорукий, — кто мне больше денег давал, тот сходил за здорового. Мне шла прибыль, а им — работа. А разве мало было у меня поклонников благодаря им? Дворяне, старые и молодые, священнослужители всех зва­ний — от епископа до пономаря. Стоило мне войти в цер­ковь, в мою честь шапки так с голов и летели, словно пе­ред герцогиней! Тот, кто реже прибегал к моей помощи, считал себя хуже других. Только завидят меня за пол- лиги, тотчас бросают молитвенники; один за другим под­ходили они ко мне — узнать, не прикажу ли чего, да спра­виться у меня о своей любезной. Они так терялись при мне, что не могли ни сделать, ни сказать ничего путного. Одни звали меня сеньорой, другие — тетушкой, третьи возлюбленной, четвертые — почтенной старушкой. В церк­ви-то мы и сговаривались, когда они придут ко мне, либо я к ним. Там они предлагали мне деньги, сулили подарки, целовали полу моего плаща, а иные и в лицо меня цело­вали, чтобы ублажить. А теперь дошла я до того, что мне говорят: «Топчи на здоровье свои башмаки, бегай по­больше!»

С е м п р о н и о. Ты нас прямо пугаешь своими расска­зами о богомольцах и благочестивых клириках. Да не все же они такие?

С е л е с т и н а. Нет, сынок, упаси господь, чтоб я воз­вела на них напраслину. Были набожные старики, от ко­торых я мало видела прока, и даже такие, что на меня и смотреть не хотели; только, я думаю, они просто завидо­вали моим дружкам. Да, церковников-то много, всякие по­падались— и целомудренные, и такие, что старались под­держать женщин моего звания. Да и теперь, думаю, их хватает. Они посылали своих слуг и пажей проводить меня, и едва я доберусь до дому, начинали тут сыпаться ко мне цыплята, куры, гуси, утята, куропатки, голуби, свиные око­рока, пшеничные пироги, молочные поросята. Каждый лишь получит десятину для бога, тотчас же тащит при­пасы ко мне в кладовую, чтобы мне да молоденьким прихо­жанкам их отведать. А вина? Разве не было у меня в из­бытке лучших, какие только пили в городе, привезенных из различных мест — из Монвьедро, из Лукки, из Торо, из Мадригала, из Сан-Мартина и из других краев. Да столько, что, хоть на языке я еще чувствую разницу во вкусе и сладость этих вин, всех названий и не припомню. Довольно и того, что мне, старухе, стоит понюхать любое вино, и я тотчас скажу, откуда оно. А что до священников без прихода, так не успеет богомолец предложить им освя­щенный хлеб и поцелозать епитрахиль, как хлебец, гля­дишь, одним махом уже перелетел ко мне в карман. Словно град, барабанили в мою дверь мальчишки, нагру­женные всякой снедью. Не знаю, как я еще живу, когда с такой высоты упала!

А р е у с а. Ради бога, матушка, раз мы пришли веселиться, не плачь, не убивайся, господь всему поможет.

С е л е с т и н а. Есть у меня о чем поплакать, доченька, как вспомню веселые времена и жизнь, которую я вела, и как все за мною ухаживали. Не было случая, чтобы я не полакомилась свежими плодами раньше, чем другие успеют узнать, что они созрели. Их всегда можно было найти у меня в доме, если беременным хотелось их попробовать.

С е м п р о н и о. К чему, матушка, вспоминать о хоро­ших временах, коли их нельзя вернуть, — одна только пе­чаль. Вот и ты сейчас испортила нам удовольствие. Вста­нем из-за стола. Мы пойдем забавляться, а ты дай ответ девушке, что пришла сюда.

С е л е с т и н а. Доченька, Лукресия! С застольными разговорами покончено. А теперь говори — зачем изво­лила пожаловать?

Л у к р е с и я. Право, я уж и позабыла о моем поруче­нии, так хорошо ты рассказывала о былых веселых време­нах; я бы и год просидела не евши, слушая тебя и думая о хорошей жизни этих девушек; мне все чудилось, все ка­залось, будто сама так живу. Тебе известно, зачем я при­шла, сеньора; за шнурком; а кроме того, госпожа проект посетить ее, да поскорее, ее замучили обмороки и боли в сердце.

С е л е с т и н а. С этими пустяковыми болезнями, до­ченька, много шума, а толку мало. Дивлюсь я, отчего это молоденькая девушка жалуется на сердце?

Л у к р е с и я. Чтоб тебя разорвало, притворщица! Уж будто не знаешь отчего? Наколдует, хитрая старуха, и уйдет, а потом прикидывается, будто ничего не знает!

С е л е с т и н а. Что ты мелешь, доченька?

Л у к р е с и я. Матушка, поспешим, говорю, и дай мне шнурок!

С е л е с т и н а. Идем, он у меня при себе.