Содержание действия десятого

Пока Селестина и Лукресия направляются к дому Плеберио, Мелибея разговаривает сама с собой. Они под­ходят к дверям. Лукресия входит первой, за ней Селестина. Мелибея после долгих рассуждений открывает Селестине, что она пылает любовью к Калисто. Прихо­дит Алиса, мать Мелибеи, и гостья удаляется. Алиса спрашивает Мелибсю, какие дела она ведет с Селсстиной, и запрещает ей встречаться со старухой.

Мелибея, Селестина, Лукресия, Алиса.

М е л и б е я. О, горе мне! О, я злополучная! Лучше бы я вчера сдалась на просьбы Селестины, когда она явилась от этого сеньора, пленившего меня одним своим видом! Я утешила бы его и исцелилась сама, и мне не пришлось бы обнажить свою рану теперь, когда он уже, быть может, потерял надежду на мое согласие и обратил взгляды свои на другую. Насколько выше ценил бы он обещание, вымоленное тогда, чем предложение, навязываемое теперь! О верная моя Лукресия! Что ты на эго скажешь? Что подумаешь ты о моем рассудке, когда узнаешь, что я ре­шилась разгласить мою заветную тайну? Как ужаснешься ты моему падению — ведь я всегда жила уединенно, была целомудренна и стыдлива! Не знаю, догадываешься ли ты о причине моего отчаяния? О, приходи поскорей с моею спасительницей! О всемогущий бог! Тебя, к кому взывают опечаленные, у кого измученные ищут помощи, а стражду­щие— исцеления! Тебя, кому подвластны небо, море и земля с преисподней! Тебя, кто все земное подчинил человеку, тебя смиренно молю: дай моему израненному сердцу стойкость и терпение, чтобы скрыть роковую страсть. Да не поблекнет мое целомудрие, под коим я скрываю любовный пыл, называя терзающую меня боль другим именем. Но как быть, когда я страдаю от ковар­ного яда, проникшего в меня при виде этого кабальеро. О женщины, робкие и нерешительные создания! Почему не позволено нам, как мужчинам, открывать свою пылкую и мучительную любовь? Тогда Калисто не пришлось бы се­товать, а мне грустить.

Л у к р е с и я. Обожди-ка немного за дверью, тетушка. Я взгляну, с кем говорит моя госпожа. Входи, входи, это она сама с собою.

М е л и б е я. Откинь эту занавесь, Лукресия. О мудрая и достойная женщина, будь благословен твой приход! Как посчастливилось мне, как удачно устроила судьба, что мне понадобились твои знания, теперь ты сможешь отплатить мне за милость, которую просила для того дворянина. Ведь он уже исцелен силою моего шнурка?

С е л е с т и н а. Какой недуг, сеньора, наложил печать на цветущие краски твоего лица?

М е л и б е я. Матушка, сердце мое пожирают змеи, скрытые в моем теле.

С е л е с т и н а. Отлично. Все идет, как я хочу! Ты мне еще заплатишь, сумасбродка, за свою злость.

М е л и б е я. Что ты сказала? Неужели по моему виду ты догадалась о причине мук моих?

С е л е с т и н а. Ты еще не поведала мне, сеньора, ка­ковы эти муки, — как же узнать их причину? Я только говорю, что меня огорчает печаль на твоем прелестном лице.

М е л и б е я. Верни же ему веселость, почтеннейшая; мне много рассказывали о твоих познаниях.

С е л е с т и н а. Сеньора, один господь все знает; но не­которым людям дано находить средства для спасения и исцеления от болезней: одним помогает опыт, другим — искусство, а третьим — природное чутье. Частица этого дара досталась и мне, бедной старухе, и я готова тебе служить.

М е л и б е я. О, сколь радостно и приятно слушать тебя! Веселое лицо посетителя приносит облегчение боль­ному. Мне кажется, ты держишь в руках мое разбитое сердце; твой язык может, если только пожелаешь, склеить его осколки. Так Александру Великому, царю Македонии, некогда приснилось, что он нашел в пасти дракона целеб­ный корень, которым вылечил своего слугу Птолемея от укуса ядовитой змеи. Прошу тебя, скинь плащ, выслушай внимательно мои жалобы и дай мне какое-нибудь лекар­ство.

С е л е с т и н а. Желать здоровья—наполовину выздо­роветь. Отсюда я заключаю, что болезнь твоя не так уж опасна. Но чтобы я могла, с божьей помощью, дать тебе верное целебное средство, необходимо узнать три вещи: во-первых, какую часть твоего тела всего более гнетет и мучит недуг; во-вторых, давно ли ты страдаешь, ведь бо­лезнь легче излечить вначале, когда она еще слаба, а не тогда, когда она развилась и укрепилась, — так и малень­кого львенка легче приручить, чем старого льва; и расте­ния лучше принимаются, если их пересаживать нежными и молодыми, а не тогда, когда они уже дают плоды; от нового греха проще избавиться, чем от привычного и по­вседневного. И в-третьих, не вызван ли твой недуг какой-нибудь гнетущей мыслью, вселившейся в тебя? Когда все это мне станет известно, я начну лечить. Да еще запомни: врачу, как исповеднику, говорят всю правду, без утайки.

М е л и б е я. Друг мой Селестина, мудрейшая женщина и великая искусница, ты верно указала, как объяснить тебе мою болезнь. Конечно, ты требуешь ответа, как жен­щина многоопытная в лечении подобных недугов. Болезнь моя — в сердце, обитает она в левой груди и протянула лучи свои по всему телу. Второе — зародилась она недавно. Никогда не думала я, что боль может лишить рассудка, и вот это случилось со мной. Я меняюсь в лице, не могу ни есть, ни спать, веселье мне постыло. Последнее, что ты хо­чешь знать о моей болезни, причину или какую-либо мысль, я не сумею объяснить. Не было ничего такого — ни смерти близкого, ни утраты земных благ, ни испуга при виде призрака, ни тяжелых снов, — ничего, кроме волне­ния, которое ты вызвала во мне просьбой этого кабальеро Калисто, когда пришла за молитвой.

С е л е с т и н а. Как, сеньора, неужели это такой дурной человек? Неужели его имя такое скверное, что в самих звуках, лишь произнесешь их, кроется отрава? Нет, не ду­май так, не это причина твоих мучений, скорее другое, а что — я догадываюсь. С твоего позволения, сеньора, я от­крою тайну твоей болезни.

М е л и б е я. Как, Селестина? Ты еще просишь о чем-то? Тебе нужно разрешение, чтобы спасти меня? Да разве врач требует такого задатка, перед тем как лечить боль­ного? Говори, говори, ты всегда получишь разрешение, если слова твои не затронут моей чести.

С е л е с т и н а. Вижу я, сеньора, что ты жалуешься на боль, а между тем боишься лекарства. Твоя боязнь и мне внушает страх, страх порождает молчание, молчание же вклинивается между твоей раной и моим лекарством. В та­ком случае ты не избавишься от страданий, и мой приход не принесет пользы.

М е л и б е я. Не медли с лечением, ибо муки мои все усиливаются и множатся. Наверно, твои лекарства состав­лены из порошков бесчестия и напитков разврата и к ним примешаны мучения еще худшие, нежели мучения боль­ного, — либо знания твои ничтожны. Не будь того или другого, ты без опасений дала бы мне любое лекарство, раз я прошу это сделать не в ущерб моей чести.

С е л е с т и н а. Сеньора, не дивись, что раненому труд­нее снести жгучий скипидар и острые иглы, которые рас­травляют язву и удваивают страдания, чем первое ране­ние, нанесенное здоровому телу. Если хочешь исцелиться, я должна без страха вонзить в тебя тонкое острие моей иглы; поэтому наложи на свои руки повязку терпения, опусти на глаза покрывало кротости, надень на язык узду безмолвия, заткни в уши вату спокойствия и стойкости — II тогда ты увидишь работу старой целительницы подоб­ных ран.

М е л и б е я. О, я умираю от твоей медлительности! Го­вори, бога ради, все, что захочешь, делай все, что сумеешь. Мои муки и боли хуже самого жгучего лекарства. Пусть оскорбишь ты мою честь, опорочишь имя, поранишь тело или разрежешь плоть, извлекая мое истерзанное сердце, обещаю тебе безопасность, а если поможешь мне — щедрую награду.

Л у к р е с и я. Моя хозяйка совсем ума лишилась! Вот горе! Эта колдунья прибрала ее к рукам.

С е л е с т и н а. Не там, так здесь подвернется мне ка­кой-нибудь дьявол: от Пармено избавил меня бог, так тут Лукресия впуталась.

М е л и б е я. Что говоришь ты, дорогая моя настав­ница? Что тебе сказала эта девчонка?

С е л е с т и н а. Я и не слышала. Но ничто так не ме­шает врачеванию и смелому целителю, как присутствие слабых духом; их сострадание, жалостные речи и суетливое сочувствие пугают больного, беспокоят и волнуют врача, а от волнения рука теряет твердость и плохо владеет иглой. Если хочешь излечиться — свидетелей здесь не должно быть, и потому вели ей выйти. А ты, доченька Лу­кресия, уж извини!

М е л и б е я. Живо, убирайся!

Л у к р е с и я. Увы, увы! Все пропало! Ухожу, сеньора!

С е л е с т и н а. Твои муки придают мне смелости. Хо­чешь не хочешь, а часть моего лекарства ты уже прогло­тила, но надо еще принести сюда вернейшее, спасительное средство от Калисто.

М е л и б е я. Замолчи, матушка, ради бога! Ничего не приноси сюда от него и не поминай здесь его имени.

С е л е с т и н а. Терпенье, сеньора, я делаю первый и главный стежок. Он должен быть прочным, иначе пропали все наши труды. Рана твоя опасна, здесь нужно суровое лечение. Жестокость всего лучше смягчается жестокостью. Вот мудрецы и говорят, что жалостливый лекарь остав­ляет глубокие шрамы и что опасность побеждается опас­ностью; вряд ли можно спокойно избавиться от беспокой­ства; клин клином вышибают, одну боль — другой. Отре­шись от вражды и ненависти, не дозволяй языку своему говорить дурное о Калисто, об этом доблестном юноше; если бы ты его узнала...

М е л и б е я. О, клянусь богом, ты меня убиваешь! Разве не запретила я тебе хвалить этого человека и даже поминать его — добром или злом?

С е л е с т и н а. Сеньора, это второй стежок. Наберись терпения и позволь мне его сделать, иначе мало толку бу­дет в моем приходе; но если ты все снесешь, как обещала, то избавишься от болезни и долга и заплатишь Калисто сполна. Я ведь предупредила тебя, что буду лечить неви­димой иглой. Она хоть и не коснулась тебя, ты чувствуешь ее укол при одном упоминании его имени.

М е л и б е я. Ты столько раз произносишь имя этого кабальеро, что я уже не в силах сдержать обещание и слу­шать твои речи. За что ему платить? Чем я ему обязана? Почему я в долгу перед ним? Что он для меня сделал? Почему он нужен для моего лечения? Уж лучше бы ты разрезала мне тело и вырвала сердце, чем говорить здесь такие слова.

С е л е с т и н а. Любовь пронзила твое сердце, не пор­вав одежды, и я исцелю его, не поранив тела.

М е л и б е я. Как, говоришь ты, зовется боль, овладев­шая моим телом?

С е л е с т и н а. Нежная любовь.

М е л и б е я. Да, видимо, так и есть; какие радостные слова!

С е л е с т и н а. Любовь — скрытое пламя, приятная рана, вкусная отрава, сладкая горечь, упоительное страда­ние, радостная мука, нежная и жестокая боль, отрадная смерть.

М е л и б е я. О, горе мне! Если верны твои речи, вряд ли я излечусь. Ведь все эти понятия так противоречивы — одно поможет, другое повредит.

С е л е с т и н а. Да не утратит твоя благородная юность, сеньора, надежды на исцеление. Когда всемогущий бог посылает болезнь, он тут же дарит и лекарство. Поверь, мне ведомо, что в сем мире расцвел некий цветок, и он спасет тебя.

М е л и б е я. Как он зовется?

С е л е с т и н а. Не смею сказать.

М е л и б е я. Говори, не бойся!

С е л е с т и н а. Калисто! О, ради бога, сеньора Мелибея, что с тобой? Откуда эта слабость? Что за обморок? О, я несчастная! Подними голову! Горе мне, злополучной! Тут-то и пришел мне конец! Если она умрет — меня убьют; а если выживет — меня схватят; ведь она не удер­жится, разболтает и о своей болезни и о моем лечении. Сеньора Мелибея, ангел мой, что ты чувствуешь? Где твои приветливые речи? Где твой веселый румянец? Открой свои светлые очи! Лукресия, Лукресия, сюда скорей! Взгляни, как помертвела твоя хозяйка, живо принеси кув­шин воды!

М е л и б е я. Тише, тише я сама соберусь с силами! Ты всполошишь весь дом!

С е л е с т и н а. Ох, я бедная! Возьми себя в руки, сень­ора, поговори со мной, как прежде!

М е л и б е я. Мне уже лучше. Молчи, не надоедай мне!

С е л е с т и н а. Но что же прикажешь делать, жемчу­жина моя? Что ты почувствовала? Боюсь, мои стежки пропали даром!

М е л и б е я. Пропала моя честь, пропала моя стыдли­вость, погибло мое целомудрие, а были они мне так при­вычны, так свойственны, что не могли без боли меня поки­нуть и не унести на время моего румянца, сил, речи и не лишить сознания. О добрая моя наставница и наперсница, ты так хорошо все знаешь, что напрасны попытки что-либо скрыть-от тебя. Много, много дней прошло с тех пор, как благородный кабальеро признался мне в любви. Речь его показалась мне тогда столь же докучливой, сколь приятной кажется теперь, когда ты назвала его имя. Стежки твои затянули мою рану, я покорна тебе. Ты отдала Калисто мою свободу и связала ее моим шнурком. Его зубная боль была моей злейшей мукой, горе Калисто — моим величай­шим горем. Одобряю и хвалю твое доброе терпение, раз­умную смелость, прилежные старания, заботливую предан­ность, приятные речи, благую мудрость, безмерное усер­дие, полезную назойливость. Сколь много обязан тебе тот сеньор, а я еще больше — ибо упреки мои не сломили тво­его усердия и упорства, твоей уверенности в своем вели ком хитроумии. Напротив, ты, как верная служанка, на мою брань отвечала еще большим усердием, на мое недо­вольство, — старанием, на грубые слова — приветливостью, на гнев — смирением. Ты отбросила страх и вырвала из моей груди признание, которое я не мыслила сделать ни тебе, ни другому.

С е л е с т и н а. Друг мой и госпожа, не удивляйся: вот такие-то удачи и придают мне смелость побеждать уловки и хитрости скромниц вроде тебя. Правда, пока я на эго решилась, еще по дороге, да и здесь, в доме, я сильно со­мневалась, стоит ли обращаться к тебе с моей просьбой. Зная могущество твоего отца, я опасалась; помня о благо­родстве Калисто, решилась; зная твою скромность, боя­лась; вспомнив о твоих достоинствах и доброте, собралась с духом. Одно вселяло в меня страх, другое — уверенность. И раз уж ты, сеньора, пожелала открыть мне свою великую милость, объяви свою волю, излей у меня на груди все свои тайны, поручи мне уладить это дело. Я устрою так, что желания твои и Калисто вскоре исполнятся.

М е л и б е я. О мой Калисто, мой повелитель! Мое неж­ное и сладостное счастье! Если твое сердце в этот миг чувствует то же, что мое, дивлюсь, что ты еще жив в раз­луке. О матушка и госпожа моя, если тебе дорога моя жизнь, устрой, чтобы я немедля могла с ним свидеться.

С е л е с т и н а. И свидеться и говорить.

М е л и б е я. Говорить? Невозможно!

С е л е с т и н а. При желании все возможно.

М е л и б е я. Но скажи мне, где?

С е л е с т и н а. Я уже все обдумала: на пороге твое о дома.

М е л и б е я. Когда же?

С е л е с т и н а. Нынче ночью.

М е л и б е я. Я преклонюсь перед тобой, если ты это устроишь! Скажи, в котором часу?

С е л е с т и н а. В полночь.

М е л и б е я. Тогда иди, госпожа моя, верный мой друг, поговори с этим сеньором, скажи ему, пусть будет осторо­жен. И в назначенный час он получит мое согласие на все, чего пожелает.

С е л е с т и н а. Прощай, сюда идет твоя мать!

М е л и б е я. Лукресия, подруга моя, честная моя слу­жанка и верная наперсница, ты видела, я не могла более владеть собою. Любовь этого кабальеро меня покорила. Богом тебя заклинаю, сохрани тайну, чтобы я могла вку­сить столь сладостную любовь. За верную службу я воз­награжу тебя по заслугам.

Л у к р е с и я. Сеньора, я давно уже поняла твою рану и угадала твои желания. Горько скорбела я о твоей ги­бели. Чем больше пыталась ты затаить и скрыть сжигав­шее тебя пламя, тем заметнее оно становилось — лицо твое поблекло, сердце потеряло покой, движения изменились, пропал вкус к еде и сон. Помимо воли все больше прояв­ляла ты свою печаль. Но когда господ одолевают страсти и непомерные желания, слуги должны повиноваться, а не советовать. Я страдала от горя, но молчала из страха и таилась из преданности; тут нужен суровый совет, а не мягкая лесть. Но раз у твоей милости нет иного выхода, чем смерть или любовь, разумно предпочесть то, что лучше.

А л и с а. С чего это ты, соседушка, зачастила сюда?

С е л е с т и н а. Вчера, сеньора, я не довесила немного пряжи, вот и принесла ее сегодня, как обещала, а теперь ухожу. Да хранит тебя господь!

А л и с а. И тебя также! Ступай с богом!

Дочь моя, Мелибея, что здесь понадобилось старухе?

М е л и б е я. Она продала мне немного румян.

Алиса, Это, пожалуй, больше похоже на правду, чем ответ подлой старухи. Ишь побоялась меня огорчить и вот — солгала. Остерегайся ее, дочка, она известная об­манщица. Ловкий вор всегда бродит возле богатых домов. Своими хитростями и поддельными товарами эта старуха может развратить самые чистые помыслы. От нее один вред для доброй славы. Придет в дом раза три, и это уже вызовет подозрение.

Л у к р е с и я (в сторону). Поздно спохватилась, хо­зяюшка!

А л и с а. Если любишь меня, дочка, не принимай ее приветливо и радостно, когда она снова придет сюда без моего ведома. Получит хороший отпор — и больше не вер­нется; истинная добродетель страшнее меча.

М е л и б е я. Вот она какова! Ни за что не приму ее! Благодарю за предупреждение, матушка. Теперь буду знать, кого опасаться.