Содержание действия четырнадцатого

Впечаленная Мелибея говорит с Лукресией о том, что Калисто медлит, хотя поклялся прийти к ней этой ночью. Вскоре он появляется в сопровождении Сосия и Тристана. Достигнув цели своих желаний, Калисто воз­вращается домой и удаляется к себе, жалуясь на то, что так мало пробыл с Мелибеей, и моля Феба скрыть свои лучи и приблизить час свидания.

Мелибея, Лукрес и я, Сосий, Тристан, Калисто.

М е л и б е я. Как медлит наш кабальеро! Как ты ду­маешь, Лукресия, что с ним?

Л у к р е с и я. Сеньора, его, верно, задержало что-то, и он не может прийти вовремя.

М е л и б е я. Знай я, что ангелы его оберегают и что ему не грозит опасность, опоздание не тревожило бы меня. Но я, бедная, думаю обо всем, что могло случиться в пути. Кто знает? Быть может, он переоделся, когда шел на сви­дание, — ведь юноши часто так делают, — и наткнулся на ночных альгвасилов, а они напали на него и ранили, или же он, защищаясь, ранил их. Быть может, его искусали злые собаки, которые бросаются на всех без разбора; а может, он упал в какую-нибудь канаву или яму и раз­бился? О, как я несчастна! Всякие горести преследуют мою любовь с самого ее зарождения, и скорбные мысли осаждают меня! Да не допустит бог, чтобы с ним случилось несчастье, лучше уж я лишусь радости видеть его! Послу­шай, на улице шаги. Кажется, за оградой слышны голоса.

С о е и й. Прислони лестницу сюда, Тристан. Здесь удобней, хоть и высоко.

Т р и с т а н. Поднимайся, сеньор; а я пойду с тобой, ведь неизвестно, что там, в саду. Слышь, кто-то разговари­вает.

К а л и с т о. Молчите, дурни, я пойду один; это моя госпожа.

М е л и б е я. Твоя раба, твоя пленница, которая доро­жит твоей жизнью больше, нежели своей. О господин мой, не прыгай с такой высоты, не то я умру! Спускайся, ти­хонько спускайся по лестнице, не спеши!

К а л и с т о. О ангельский образ! О драгоценная жем­чужина! Рядом с тобой весь мир кажется безобразным! О сеньора моя, гордость моя! Я держу тебя в объятиях и сам этому не верю. Я переполнен таким волнением и вос­торгом, что не могу вполне насладиться своим счастьем.

М е л и б е я. Сеньор мой, я тебе доверилась, я согласи­лась исполнить твою волю, и ты не должен из-за моей доброты отнестись ко мне хуже, чем если б я была безжа­лостна и неприступна. Не погуби меня ради краткого на­слаждения; за дурным поступком следует скорое раскаяние и долгая расплата. Будь счастлив так же, как счастлива я, когда вижу и чувствую тебя столь близко. Не проси, не бери, чего не сможешь вернуть. Берегись, сеньор мой, унич­тожить то, чего не восстановишь за все сокровища мира.

К а л и с т о. Сеньора моя, я отдал всю свою жизнь, чтобы добиться твоей милости, так могу ли я от нее отка­заться, когда она дарована мне? Не требуй такого подви­га, я не смогу исполнить твою волю. Не жди от меня ма­лодушия. Ни один мужчина не сделает этого, если любит, как я. Позволь мне после долгих скитаний по огненным волнам страсти причалить к сладостной пристани и отдох­нуть от былых горестей.

М е л и б е я. Заклинаю тебя, пусть язык твой говорит все что угодно, но усмири руки. Успокойся, сеньор мой. Я твоя, любуйся моей наружностью, этим истинным до­стоянием влюбленного, не стремись отнять у меня лучший дар природы. Ведь хороший пастух должен стричь своих овец, а не губить их.

К а л и с т о. К чему подобные речи, сеньора? Чтобы страсть моя не знала покоя? Чтобы я опять страдал? Чтобы начал игру сызнова? Прости, сеньора, мои бесстыдные руки; они, недостойные, никогда и не мечтали коснуться твоей одежды, и теперь они спешат насладиться твоим прелестным телом и нежною кожей.

М е л и б е я. Оставь нас, Лукресия.

К а л и с т о. Зачем, дорогая? Я рад свидетелям моего торжества.

М е л и б е я. А я не хочу свидетелей моего греха... Да если бы я знала, что ты такой необузданный, не довери­лась бы я твоим коварным речам.

С о с и й. Прислушайся, Тристан. Вон куда дело зашло!

Т р и с т а н. Я уж такого наслушался, что могу считать хозяина счастливейшим из смертных. Клянусь жизнью, и я бы тут не сплоховал, хоть я и мальчишка.

С о с и й. Для такой красотки у всякого руки найдутся; да только счастья-то он хлебнул пополам с горем, недешево оно ему обошлось: приправа к его любви — двое юношей.

Т р и с т а н. Он уже позабыл о беднягах. Вот и пропа­дай на службе у подлецов, верь, как дурак, в их покрови­тельство! «У графа живи-поживай, да себя не забывай», — советовала мне матушка. Смотри, они себе веселятся, це­луются да обнимаются, а слуги их казнены с позором.

М е л и б е я. О жизнь моя, сеньор мой! Зачем ты ли­шил меня имени и венца девственницы ради столь крат­кого блаженства? О несчастная мать! Ты бы умерла, узнав об этом, но и меня бы не пощадила! Ты стала бы безжа­лостным палачом собственной плоти и крови! Такое горе на закате твоих дней! О мой почтенный отец! Как запят­нала я твое доброе имя, какой ущерб нанесла твоему дому! О предательница! Как могла я не предвидеть страшного греха, опасности, которая меня подстерегала!

С о с и й. Эх, голубушка, подумала бы раньше! Все-то вы умеете молиться, когда уже горю не поможешь. А ду­рак Калисто и уши развесил.

К а л и с т о. Неужели близок рассвет? Не верится. Мне казалось, что я и часа не провел здесь, а между тем бьет три.

М е л и б е я. О господин мой, я поступилась для тебя всем, теперь я твоя подруга, и ты уже можешь не сомне­ваться в моей любви, — так не отвергай моей просьбы, пройдись днем мимо нашего дома, чтобы я могла тебя уви­деть, а ночью свидимся, где пожелаешь. Приходи сюда в тот же час, я буду ждать тебя, чтобы повторилось бла­женство этой ночи. А теперь ступай с богом; кругом тая темно, что тебя не увидят, и меня дома не хватятся, пока не рассвело.

К а л и с т о. Эй, слуги, лестницу!

С о с и й. Вот она, сеньор, спускайся!

М е л и б е я. Лукресия, подойди, я одна. Сеньор мой ушел. Он подарил мне свое сердце, а взамен унес мое. Ты слышала нас?

Л у к р е с и я. Нет, сеньора, я спала.

С о с и й. Ну, Тристан, не шуми: скоро все встанут, бо­гачи, стяжатели земных благ, набожные посетители хра­мов, монастырей и церквей, влюбленные, вроде нашего хо­зяина, труженики полей и пашен, пастухи, которые на рас­свете загоняют овец, — если кто ненароком услышит нас, пропало доброе имя хозяина и Мелибеи.

Т р и с т а н. Эх ты, дурацкая ты скребница! Говоришь, что надо молчать, а сам называешь ее по имени! Тебе бы только маврами по ночам командовать: запрещая — ты разрешаешь; скрывая — раскрываешь; обороняясь — на­падаешь; безмолвствуя — кричишь и разглашаешь; спра­шивая — отвечаешь. Если уж ты такой умный да хитрый, скажи-ка лучше, на какой месяц приходится святая Мария августовская, тогда сообразим, хватит ли у нас в хозяйстве соломы, чтобы прокормить тебя весь год.

К а л и с т о. Да, у меня совсем иные заботы, чем у вас. Входите потихоньку, чтоб не слыхали в доме. Заприте дверь — и на покой! Не провожайте меня. Я сам сниму доспехи. Ступайте же, ложитесь.

О, я несчастный! Как приятны мне одиночество, мрак и тишина! Не знаю, отчего — оттого ли, что я совершил вероломство, покинув еще до рассвета любимую мою госпожу, или же оттого, что скорблю о своем бесчестии. Да, да, это так! Рана болит теперь, когда она остыла; те­перь, когда охладела кровь, что кипела вчера, — теперь только я вижу упадок моего рода, гибель моего имуще­ства, позор, который обрушился на меня из-за смерти слуг. Как же я поступил? Отчего медлил? Отчего я стерпел обиду и не явился сразу, оскорбленный, разгневанный, неистовый мститель за явную несправедливость? О, ни­чтожная сладость нашей кратчайшей жизни! Ужели, жизнь, ты так желанна? Ужели кто предпочтет мгновен­ной смерти год позорной жизни и, продлив ее ценой стыда, погубит добрую славу минувших лет? К тому же нет уве­ренности ни в одном часе, ни в одном мгновении. Все мы в бессрочном долгу, всем нам грозит внезапная расплата. Почему же я не пошел хотя бы узнать тайную причину моей явной гибели? О недолгое земное блаженство! Как кратковременны и дороги твои радости! Да, раскаяние обходится дешевле. О, я горемычный! Как восстановить столь великую потерю? Как поступить? На что решиться? Кому рассказать о своей утрате? Почему я скрыл ее от других моих слуг и родных? Говорят: «В суде меня общи­пали, а дома и не знали». Надо бы выйти на улицу. Но что сказать? Что был дома? Поздно. Что уезжал? Рано. А чтобы разыскать старых слуг и друзей, родных и близ­ких, раздобыть оружие и другие средства для мести, мне потребуется время.

О жестокий судья! Так-то заплатил ты за хлеб, съеден­ный в доме моего отца! А я думал, что, пользуясь твоим расположением, могу убить хоть тысячу человек и не страшиться наказания! О низкий лжец, гонитель правды, подлый человек! О тебе сказано: честных людей не на­шлось — сделали его алькальдом. Вспомни, что ты и твои жертвы были товарищами; ведь ты служил моим предкам, а Семпронио и Пармено — мне; но «стал негодяй богачом, ему и родные нипочем». Кто бы подумал, что тебе было суждено погубить меня? Нет ничего опаснее, чем неждан­ный враг. Неужели ты хочешь, чтобы про тебя говорили: «Из лесу вышел и лес поджег», «Я ворона вырастил, а он мне глаза выклевал»? Ты совершил преступление против общества, а слуг моих казнил за преступление против частного лица. Но знай, что их преступление меньше тво­его, и наказание должно быть меньше. Так сказано в афин­ских законах, а они начертаны не кровью, — напротив, они гласят, что лучше пощадить преступника, нежели осудить невиновного. О, сколь опасно защищать праведное дело пе­ред неправедным судьей, а тем более проступок моих слуг, где все-таки вина налицо. Но помни, если твой суд непра­вый, есть еще справедливость на небе и на земле, и ты предстанешь пред богом и королем как преступник и мой злейший враг. Разве двое должны отвечать за то, что со­вершил один? За что ты убил их? Но с кем и что я го­ворю? В своем ли я уме? Что с тобой, Калисто? Грезил ты, спал или бодрствовал? Встал или лежишь? Смотри, ты у себя в комнате. Разве не видишь, что твоего обидчика здесь нет? С кем же ты беседовал? Очнись! Вспомни, что отсутствующий не может оправдаться. Выслушай обе сто­роны, раньше чем выносить приговор. Разве ты не знаешь, что надо вершить суд невзирая на дружбу, родство и бли­зость? Разве тебе не известно, что закон должен быть равным для всех? Вспомни: Ромул, основатель Рима, убил собственного брата, когда тот преступил закон; Торкват Римский убил своего сына, когда тот нарушил постанов­ления трибунов. Многие поступали так же. Будь этот судья здесь, он возразил бы, что преступник и подстрека­тель подлежат равной каре; вот он и казнил обоих за вину одного; да, он поспешил с казнью, ибо преступление явно и нет нужды в многочисленных уликах, — ведь убийц схватили на месте преступления, да к тому же один из них уже разбился насмерть. Возможно также, что эта слезливая девчонка, которая жила у Селестины, смягчила судью своими рыданиями, и он велел совершить казнь рано утром, чтобы не поднимать шума, не позорить меня и не дожидаться, пока все проснутся и услышат глашатая, что было бы для меня великим бесчестьем. Ведь без па­лача и глашатая при казни не обойтись. А в таком случае, я еще в долгу перед судьей и до конца жизни буду ему обязан не как слуге моего отца, а как родному брату. Если же все это не так и нельзя истолковать в лучшую сторону то, что случилось, вспомни, Калисто, о пережитых восторгах. Вспомни о возлюбленной и о своем счастье. Ведь для нее ты не пожалел бы жизни. И ты не должен скорбеть о гибели других, ибо никакая скорбь не сравнит­ся с испытанным тобою наслаждением.

О сеньора и жизнь моя! Я не хотел оскорбить тебя в разлуке! Можно подумать, будто я мало ценю твой дар! Прочь, грустные мысли, прости, печаль! О, несравненное счастье! О, неутолимый восторг! Что я могу еще просить у бога в награду за мои ничтожные заслуги в этой жизни сверх полученного дара? Разве этого мало? Платить не­благодарностью за подобное блаженство — безумно. Я не хочу из-за огорчений лишиться рассудка и, обезумев, низ­вергнуться с высоты моего счастья. Не нужно мне ни­чего— ни почестей, ни славы, ни богатства, ни отца, ни матери, ни родных, ни близких — только Мелибею. День буду проводить у себя в комнате, а ночь в этом сладостном раю, в саду блаженства, среди нежных цветов и зелени. О ночь моей отрады, когда б я мог вернуть тебя! О луче­зарный Феб, ускорь свой привычный бег! О прекрасные звезды, покажитесь ранее положенного часа! О медли­тельные стрелки часов! О, если бы и вас пожирало любов­ное пламя! Если бы вас ожидало в полночь то, что ждет меня, не стали бы вы подчиняться воле создавшего вас мастера. А вы, далекие зимние месяцы, явитесь, принесите с собою долгие ночи вместо докучливых дней! Словно це­лый год прошел с тех пор, как я видел ее, мое утешение и нежную усладу тревог моих. Но о чем молю я? Чего тре­бую, нетерпеливый безумец? Того, чего не было, таких чу­дес и быть не может! Естественный бег природы не пре­вратится в хаос, все имеет свой путь, свой час жизни и смерти, свой предел — таинственный ход планет и поляр­ной звезды на небосводе, рост и ущерб луны. Одна узда сдерживает все, одни шпоры все подгоняют — небо, землю, море, огонь, ветер, жар и холод. Что пользы в том, если наступит полночь на земных часах, когда она не наступит на часах небесных? Хоть рано встанешь, рассвета не ускоришь.

Но ты, сладостное воображение, ты властно помочь мне. Верни моим мечтам этот ангельский лучезарный образ, верни моему слуху чарующий звук ее речей, ее бес­хитростные уловки. «Ах, отойди, господин мой, не прика­сайся ко мне», «О, не будь так неучтив», — произносили ее алые уста. «Не погуби меня!» — шептала она то и дело, обнимая меня, отталкивая и привлекая, убегая и возвра­щаясь. О, сладкие поцелуи, прощальные слова при расста­вании! С какой мукой они вырвались из ее уст! С какой неохотой! Какие слезы, подобно каплям росы, катились из светлых, сияющих ее очей!

С о с и й. Ну, Тристан, как тебе нравится Калисто? Как долго он спит! Вот уже четыре часа пополудни, а он еще не звал нас и ничего не ел!

Т р и с т а н. Молчи, сон не любит спешки. Видно, хо­зяина гнетет печаль о казненных слугах да вдобавок он счастлив своим успехом у Мелибеи. Вот и нелегко одному слабому человеку вынести два таких сильных противоречи­вых чувства.

С о с и й. Неужели ты думаешь, что он печалится о по­койниках? Если бы та женщина, которая вон там идет по улице, горевала так, как он, она бы не надела черный чепец.

Т р и с т а н. Кто это, братец?

С о с и й. Подойди сюда — и увидишь, пока она не скры­лась; посмотри, вон та, в трауре, вон, глаза утирает. Это Элисия, воспитанница Селестины и подруга Семпронио. Прехорошенькая девчонка, да теперь-то она, грешная, со­всем пропадает — ведь Селестина была ей как мать род­ная, а Семпронио — первым другом. А в том доме, куда она входит, проживает смазливая бабенка, веселая и све­женькая, не скупая на ласки, — девка, собственно говоря; прямо позавидуешь тому, кто заполучит ее в подруги без особых издержек; зовут ее Ареусой. Я знаю, что Пармено провел с ней немало бессонных ночей, и ее тоже не больно веселит его смерть.