Содержание первого действия трагикомедии

Калисто, войдя в сад в погоне за своим кречетом, встре­тил там Мелибею — предмет его любви — и начал с нею беседу. Сурово отвергнутый, он вернулся к себе домой в глубоком отчаянии. Он посоветовался со слу­гой своим Семпронио, и тот после долгих с ним раз­говоров посоветовал обратиться к некоей старухе по имени Селестина, в доме которой жила любовница упомянутого слуги, Элисия; когда Семпронио явился к Селестине по делу сво­его хозяина, Элисия спрятала находившегося у нее другого любов­ника — Крито. Пока Семпронио договаривается с Селестиной, Калисто беседует с другим своим слугой, по имени Пармено. Эта беседа длится до прихода Селестины и Семпронио к Калисто. Пармено был некогда знаком Селестине; она вспоминает о делах и до­стоинствах его матери, уговаривая его хорошо относиться к Семпро­нио и жить с ним в согласии.

Пармено, Калисто, Мелибея, Семпронио, Селестина, Элисия, Крито.

К а л и с т о. Здесь, Мелибея, открылось мне величие бога.

М е л и б е я. Почему, Калисто?

К а л и с т о. Потому что он позволил природе наделить тебя совершенной красотой, а мне, недостойному, даровал счастье увидеть тебя в столь подходящем месте, где я могу открыть тебе мое тайное страдание. Без сомнения, милость его безмерно превосходит все мое служение ему, все по­жертвования, молитвы и добрые дела, кои совершал я в угоду небу, дабы проникнуть сюда. Кому в сем мире дано увидеть человека, вознесенного живым на небо, как это сталось со мной? Поистине, блаженные святые, упиваясь лицезрением божества, не наслаждаются более, чем я сей­час, созерцая тебя. Но увы! Есть между нами различие — ибо они безмятежно ликуют, не ведая страха потерять свое счастье, а я — смесь духа и плоти — радуюсь и вместе с тем страшусь суровых терзаний, которые принесет мне разлука с тобой.

М е л и б е я. И это для тебя, Калисто, такое счастье?

К а л и с т о. Такое, что если бы господь дал мне в раю место превыше всех святых, я не испытал бы подобного восторга.

М е л и б е я. Еще большую награду получишь ты от меня, если и впредь будешь так настойчив.

К а л и с т о. О счастливый мой слух, ты недостоин слов, которым внимаешь.

М е л и б е я. Скорее несчастный от того, что ты сейчас услышишь, ибо расплата будет лютой в меру твоей безум­ной дерзости. Твой нрав породил твои намерения, Кали­сто, но они бессильны перед моей добродетелью. Прочь! Прочь отсюда, распутник! Мне нестерпима мысль, что человеческим сердцем овладело желание разделить со мною свою бесчестную страсть!

К а л и с т о. Ухожу, как тот, кого враждебная судьба упорно преследует с жестокой ненавистью.

К а л и с т о. Семпронио, Семпронио, Семпронио! Где он, проклятый?

С е м п р о н и о. Я здесь, сеньор, чищу лошадей.

К а л и с т о. Отчего же ты идешь из комнаты?

С е м п р о н и о. Да тут кречет слетел с жерди, вот я и пришел посадить его на место.

К а л и с т о. Чтоб тебя черт побрал! Чтоб тебе погиб­нуть от злой беды или испытать вечную и нестерпимую муку, неизмеримо худшую, чем жестокая и неотвратимая смерть, которой я ожидаю! Ступай, ступай, злодей! Отвори комнату и приготовь постель.

С е м п р о н и о. Сеньор, мигом!

К а л и с т о. Закрой окно; пусть мрак сопутствует скор­бящему и слепота — несчастному. Мои печальные мысли недостойны света. О смерть, сколь блаженна ты, когда по­сещаешь жаждущих тебя страдальцев! О врачи Гиппократ и Гален, если бы вы явились теперь, распознали бы вы мой недуг? О небесное милосердие, снизойди в сердце до­чери Плеберио, дабы не прогнала она погибший дух мой, лишив его надежды на спасение, вослед несчастному Пи­раму и злополучной Фисбе.

С е м п р о н и о. А что случилось?

К а л и с т о. Уйди отсюда! Не смей говорить со мной, не то погибнешь от моей руки раньше, чем придет моя лю­тая смерть.

С е м п р о н и о. Уйду, раз тебе угодно мучиться в оди­ночестве.

К а л и с т о. Иди ты к черту!

С е м п р о н и о. Вряд ли я застану его, ведь он теперь с тобой. Вот беда! Вот нежданная напасть! Какое злоклю­чение так быстро лишило этого человека веселого нрава и, что еще хуже, рассудка? Оставить его одного или войти? Если я его оставлю, он убьет себя. Если войду — он убьет меня. Пусть себе остается — не моя забота. Пусть умирает тот, кому жизнь постыла, но не тот, кому она мила. Если бы даже я дорожил жизнью только затем, чтобы видеть мою Элисию, мне и то надо бы остерегаться опасностей. Но ведь если он покончит с собою, я окажусь единственным свидетелем, и мне придется за него отве­чать. Пожалуй, войду. Да, но если я и войду, он все равно не выслушает ни утешений, ни советов. Нежелание выздо­роветь — верный предвестник смерти. Притом дам-ка я ему немного поутихнуть да созреть: опасно, говорят, вскрывать или выдавливать незрелые нарывы, они тогда еще хуже воспаляются. Подожду еще. Пусть плачет тот, кто горюет. Слезы да вздохи смягчают страдающее сердце. К тому же, если он увидит меня, он еще пуще разъярится. Солнечный луч горит всего ярче там, где отражается. Взгляд, блуждая без цели, быстро устает, а когда цель близка, становится острее. А потому я лучше выжду. Если он покончит с со­бою, пускай умирает. Может, мне под шумок кое-что и Достанется и я поправлю свои дела. Все же это дурно — ждать прибыли от чужой смерти. Как знать, не смущает ли меня дьявол? А вдруг, коли он умрет, казнят и меня и потянется за ведром веревочка? С другой стороны, как го­ворят мудрецы, горевать легче, если есть с кем поделиться, а скрытая рана всего опаснее. Уж лучше войти и все стер­петь, раз я не смею решиться ни на то, ни на другое. Можно, конечно, выздороветь без врачебного искусства и лекарства, а все же лечение не помешает.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Подай мне лютню.

С е м п р о н и о. Вот она, сеньор.

К а л и с т о. Есть ли в мире боль сильней Страстной горести моей?

С е м п р о н и о. Эта лютня расстроена.

К а л и с т о. Как настроит ее тот, кто сам расстроен? Как может почувствовать гармонию тот, кто в разладе с самим собой? Тот, в ком воля не подчинена рассудку? Чью грудь терзает мир, война, перемирие, любовь, вражда, обиды, грех, подозрения, все по одной и той же причине? Но сыграй и спой мне самую грустную песню, какую только знаешь.

С е м п р о н и о. Так Нерон с высот Тарпейских Наблюдал пыланье Рима;

Воплям старцев, детским стонам Он внимал невозмутимо.

К а л и с т о. Пламя, что пылает в моей груди, еще яростней и еще меньше жалости в той, о ком я говорю.

С е м п р о н и о. Я не ошибся — хозяин мой спятил.

К а л и с т о. Что ты там бормочешь, Семпронио?

С е м п р о н и о. Ничего.

Кал и сто. Скажи, не бойся.

С е м п р о н и о. Разве можно, говорю, сравнить огонь, терзающий одного человека, с пламенем, что спалило це­лый город и столько народу?

К а л и с т о. Я тебе объясню. Пламя, что горит в тече­ние восьмидесяти лет, сильнее, чем то, что горит всего лишь один день; и пламя, губящее душу, сильнее, чем огонь, пожирающий десять тысяч тел. Мнимое и су­щее, человек и его портрет, тень и действительность отли­чаются друг от друга точно так же, как огонь, о котором ты говоришь, от того, что пылает во мне. Право, если та­ков огонь чистилища, пусть лучше душа моя останется среди подлых грешников и не приобщится к блаженству праведников, пройдя через такое пламя.

С е м п р о н и о. Ну, что я говорил! Дело зайдет, пожалуй, еще дальше: мало того, что он помешан, он еще и еретик.

К а л и с т о. Разве я тебе не велел говорить вслух? Что ты сказал.

С е м п р о н и о. Говорю, что бог этого не допустит; ведь твои слова смахивают на ересь.

К а л и с т о. Почему?

С е м п р о н и о. Потому, что они противоречат христи­анской вере.

Кал исто. Что мне за дело?

С е м п р о н и о. Ты разве не христианин?

К а л и с т о. Я? Я мелибеянин — Мелибее я покло­няюсь, в Мелибею верую, Мелибею боготворю.

С е м п р о н и о. Говори себе на здоровье. Ну и длин­ная же эта Мелибея! Ей не поместиться в сердце моего хозяина, вот она и брызжет у него изо рта. Теперь мне ясно, на какую ты ногу захромал. Я тебя излечу.

К а л и с т о. Ты сулишь невозможное.

С е м п р о н и о. Напротив, все это очень просто. Ведь начало лечения в том, чтобы распознать болезнь.

К а л и с т о. Как ты согласуешь то, в чем нет ни по­рядка, ни согласия?

С е м п р о н и о. Ха-ха-ха! Так вот что за огонь сжи­гает Калисто! Вот о чем он сетует! Как будто любовь ме­чет стрелы лишь в него одного! О всевышний господь, непостижимы твои тайны! Отчего ты велишь любви под­стегивать влюбленного и держать его в непрестанной тревоге? А цель любви ты изобразил ему как некое чудо. Вот влюбленному и кажется, что он всегда отстает: все они мчатся, все рвутся вперед, пронзенные стрелами и изра­ненные копьями, словно легконогие быки, и без удержу скачут через преграды. Ты повелел мужчине ради жен­щины бросить отца и мать. Но не только от них отрекается влюбленный, а от тебя самого и от твоих законов, как этот Калисто. И меня это вовсе не удивляет. Ведь мудрецы, святые и пророки забывали тебя ради женщины.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Не оставляй меня.

С е м п р о н и о. Вот это уже другая песня!

К а л и с т о. Что ты думаешь о моем недуге?

С е м п р о н и о. Что ты любишь Мелибею.

К а л и с т о. И больше ничего?

С е м п р о н и о. Это тяжелый недуг, потому что твоя страсть прикована к одному предмету.

К а л и с т о. Что ты смыслишь в стойкости!

С е м п р о н и о. Упорство в дурном еще не означает постоянство. В моих краях это называют тупостью или упрямством. А вы, философы Купидона, именуйте это как хотите.

К а л и с т о. Тому, кто учит другого, не пристало лгать; ты-то сам превозносишь свою подругу Элисию.

С е м п р о н и о. Следуй моим добрым советам, а не моим плохим делам.

К а л и с т о. Что же ты мне ставишь в упрек?

С е м п р о н и о. Что достоинство мужчины ты подчи­няешь несовершенству слабой женщины.

К а л и с т о. Женщины? О, невежа! Божества, боже­ства!

С е м п р о н и о. Ты в это веришь? Или шутишь?

К а л и с т о. Я шучу? Божеством я ее считаю, как в бо­жество в нее верую и не признаю другого владыки в небе, хотя она и живет среди нас.

С е м п р о н и о. Ха-ха-ха! Видали богохульника? Ну и ослепление!

К а л и с т о. Отчего ты смеешься?

С е м п р о н и о. Вот уж не думал, что можно дойти до такого греха, похуже чем в Содоме!

К а л и с т о. Как так?

С е м п р о н и о. Ведь жители Содома хотели согрешить с ангелами, не узнав их, а ты — с божеством, которое сам признал!

К а л и с т о. Будь ты проклят! Ты меня рассмешил, — вот уж не ожидал!

С е м п р о н и о. Неужто ты всю жизнь собирался пла­кать?

К а л и с т о. Да.

С е м п р о н и о. Почему?

К а л и с т о. Потому, что моя любовь безнадежна, ибо я недостоин Мелибеи.

С е м п р о н и о. О, малодушный! О, сын шлюхи! А Нем­врод, а Александр Великий — они-то сочли себя достой­ными владеть не только всем миром, но и небом!

К а л и с т о. Я не расслышал твоих слов. Повтори-ка еще разок.

С е м п р о н и о. Я сказал, что ты, в ком больше отваги, чем у Немврода или Александра, не в силах добиться женщины; а ведь многие женщины, и даже высокого рода, не погнушались близостью презренных конюхов, а иные — грубых животных. Разве ты не читал про Пасифаю и быка, про Минерву и пса?

К а л и с т о. Не верю, это все басни.

С е м п р о н и о. А про твою бабушку и обезьяну — это тоже басня? Тому свидетель нож твоего деда.

К а л и с т о. Будь проклят этот болван! Что за чушь он несет!

С е м п р о н и о. Задело за живое? Почитай-ка истори­ков, изучи философов, загляни в поэтов. Все книги твер­дят о подлых и скверных женщинах и о тех, кто пострадал, превознося их, как ты. Прислушайся к словам Соломона: женщины и вино толкают мужчин на отступничество. По­советуйся с Сенекой, и ты увидишь, кем он их считает. Спроси у Аристотеля, загляни в Бернарда. Язычники, иудеи, христиане и мавры — все на этом сошлись. Но не вздумай взять за правило все, что я говорил и скажу. Было и есть среди женщин много святых, добродетельных и знаменитых, — их лучезарного венца не коснется хула. Но что до остальных, кто перечислит их обманы, проделки, плутни, их непостоянство, слезы, изменчивость, нахаль­ство? Ведь все, что ни взбредет им в голову, они проде­лывают тут же, не раздумывая. Их притворство, их язычок, их увертки, забывчивость, равнодушие, неблагодарность, непостоянство, их уверения и отречения, их изворотли­вость, спесь, чванство, малодушие, вздорность, вы­сокомерие, заносчивость, безволие, хвастовство, похоть, распутство, неряшество, трусость, наглость, их колдовские чары и обольщения, издевки, словоблудие, бесстыдство, сводничество? Погляди, что за умишко таится под этими величественными и изящными чепцами! А какая сущность под этими пышными воротниками, этой роскошью, этими длинными и чопорными платьями? Какое несовершенство, какие стоки грязи под размалеванными храмами! О них сказано: орудие дьявола, начало греха, погибель райского блаженства! Не знаешь ты разве молитвы в праздник свя­того Хуана, где говорится: женщины и вино склоняют мужчину к вероотступничеству? И еще: се женщина, се древнее коварство, лишившее Адама райских утех; она род человеческий низринула в ад; ее презрел Илья-пророк и прочее.

К а л и с т о. Скажи-ка, все эти люди, о которых ты го­воришь — Адам, Соломон, Давид, Аристотель, Верги­лий, — они-то ведь подпали под власть женщины! Разве я лучше, чем они?

С е м п р о н и о. Я бы хотел, чтобы ты подражал тем, кто победил женщин, а не тем, кто был ими побежден. Беги их обманов. Знаешь, что вытворяют женщины? И не придумаешь! И все без поводов, без причин, без оснований. Вздумают предложить себя — непременно начнут с суро­вости. Заманят потихоньку, а потом осмеют на людях, пригласят, отвергнут, зазовут, прогонят; клянутся в любви, пылают ненавистью, то кипятятся, то успокаиваются: они хотят, чтобы все угадывали их желания. Вот чума-то! Вот бедствие! Вот наказание, возиться с ними после недолгих радостей!

К а л и с т о. Видишь ли, чем больше ты говоришь, чем больше выдвигаешь препятствий, тем больше я ее желаю. Сам не знаю, что со мной творится.

С е м п р о н и о. Эта мудрость, видно, недоступна юн­цам, — они не могут подчиниться рассудку и не умеют управлять собою. Не будет толку, когда учителем желает стать тот, кто никогда не был учеником.

К а л и с т о. А ты откуда все это знаешь? Кто тебя всему научил?

С е м п р о н и о. Кто? Да все они же. Едва они тебе откроются, как тут же потеряют стыд и выложат все, что я сказал, и еще больше. Поэтому поступай, как велит честь, и помни, что ты лучше, чем сам думаешь. Право, из двух крайностей худшая — ставить себя ниже, чем заслу­живаешь, а не заноситься выше, чем следует.

К а л и с т о. Да кто я, чтоб так вести себя?

С е м п р о н и о. Кто? Прежде всего ты мужчина и обла­даешь ясным умом. К тому же природа наделила тебя луч­шими своими дарами, а именно: красотой, изяществом, ве­личавой осанкой, силой, ловкостью. Да и фортуна тебя тоже не обидела, отчего врожденные достоинства твои только выигрывают, а ведь без благ фортуны никому в жизни не выпадет удачи. Ты родился под счастливой звез­дой, все тебя любят.

К а л и с т о. Но не М е л и б е я. К тому же ее достоинства безмерно превосходят мои. Погляди на знатность и древ­ность ее рода, на огромное богатство ее семьи, на ее не­сравненный ум, лучезарные добродетели, величавость и несказанную прелесть, на ее совершенную красоту, о ко­торой, прошу тебя, позволь мне поговорить, чтобы хоть в этом найти утешение. Я опишу тебе только то, что доступно глазу; ведь если бы я мог говорить о сокровенном, не пришлось бы нам тут препираться.

С е м п р о н и о. Сколько чепухи и вздора понесет те­перь пропащий мой хозяин!

К а л и с т о. Что такое?

С е м п р о н и о. Расскажи, говорю я, мне это доставит большое удовольствие. Чтоб тебе так сладко было на том свете, как мне приятно слушать твою проповедь!

К а л и с т о. Что?

С е м п р о н и о. Я бы хотел, чтобы мне так же сладко было на том свете, как теперь приятно тебя слушать.

К а л и с т о. Тебе в угоду я постараюсь описать ее как можно точнее.

С е м п р о н и о. Вот не было печали! Сам на себя беду накликал! Придется уж перенести эту напасть.

К ал исто. Начну с волос. Видал ли ты тончайшие золотые нити аравийской пряжи? Ее волосы еще нежнее и не менее блестящи. Они так длинны, что спускаются до пят; а когда расчесаны и перевязаны, как обычно, тонким шнурком, человек от восхищения обращается в камень.

С е м п р о н и о. Скорее в осла.

К а л и с т о. Что ты сказал?

С е м п р о н и о. Не похоже, говорю, на хвост осла.

К а л и с т о. Ну что за болван! Что за сравнения!

С е м п р о н и о. А ты-то умный?

К а л и с т о. Лучистые зеленые глаза; густые ресницы; тонкие изогнутые брови; маленький нос; изящно очерчен­ный рот; мелкие белые зубы; пунцовые свежие губки; лицо скорее удлиненное, нежели круглое; высокая грудь,— да кто тебе сможет описать округлость ее маленьких гру­дей? Кто не затрепещет, взглянув на них? Ровный и неж­ный цвет лица; кожа, пред которой тускнеет снег; и все краски смешаны так искусно, будто она сама их подби­рала.

С е м п р о н и о. Вот затвердил одно, дурень!

К а л и с т о. Руки ее невелики и очень нежны, с тон­кими пальцами, овальные ногти — рубины среди жемчуга. А все, чего мне не дано видеть, наверно, неизмеримо прекрасней, нежели у той из трех богинь, которой Парис присудил первенство.

С е м п р о н и о. Все сказал?

К а л и с т о. Так кратко, как мог.

С е м п р о н и о. Если даже это и правда, ты лучше, чем она! Ты мужчина.

К а л и с т о. Почему я лучше?

С е м п р о н и о. Потому что женщина несовершенна; вот она и хочет и жаждет тебя или другого, даже менее до­стойного, чем ты. Разве ты не читал, что сказано у фило­софа: как материи нужна форма, так женщине нужен мужчина.

К а л и с т о. О, горе! Доживу ли я до того, что буду нужен Мелибее!

С е м п р о н и о. Возможно. Хотя, как знать, твоя те­перешняя любовь может смениться ненавистью, когда ты добьешься Мелибеи и посмотришь на нее другими гла­зами, свободными от наваждения.

К а л и с т о. Какими глазами?

С е м п р о н и о. Ясными.

К а л и с т о. А какими же я сейчас на нее смотрю?

С е м п р о н и о. Пристрастными. Немногое тебе пред­ставляется многим, а малое — большим. И чтобы ты не от­чаивался, я берусь помочь тебе.

К а л и с т о. О, ниспошли тебе господь все, чего поже­лаешь! Как сладко мне слушать такие слова, хотя вряд ли это в твоей власти.

С е м п р о н и о. Ручаюсь, все сделаю.

К а л и с т о. Благослови тебя бог! Возьми себе, Сем­пронио, парчовый камзол, в котором я ходил вчера.

С е м п р о н и о. Награди тебя господь за это и за мно­гое другое, что ты мне еще подаришь. Видно, достанется мне прибыль от хозяйской забавы. Право, если он будет меня так подхлестывать, я притащу ему Мелибею пряме­хонько в постель. Какой я добряк! А все подарок хозяина: не подмажешь — не поедешь!

К а л и с т о. Теперь не медли.

С е м п р о н и о. Не медли сам: у ленивого хозяина и слуга нерасторопный.

К а л и с т о. Как ты думаешь свершить это доброе дело?

С е м п р о н и о. А вот как: живет тут неподалеку одна бородатая старуха по имени Селестина; это хитрая кол­дунья, понаторевшая во всех гнусностях, какие только есть на свете. Пожалуй, в этом городе больше пяти тысяч дев­ственниц прошло через ее руки. Она, если захочет, введет в соблазн и развратит даже неприступные скалы.

К а л и с т о. Могу ли я поговорить с ней?

С е м п р о н и о. Я ее сюда приведу. Постарайся быть приветливым и щедрым. Я сейчас за ней схожу, а ты тем временем подготовься, чтобы рассказ о твоем страданье был так же хорош, как лекарство, которое она тебе даст.

К а л и с т о. И ты еще медлишь?

С е м п р о н и о. Иду. Оставайся с богом!

К а л и с т о. Да сопутствует он тебе! О всемогущий господь! Ты указываешь путь заблудшим, ты привел звез­дой своей царей Востока в Вифлеем и отвел их обратно на родину! Смиренно молю тебя, помоги Семпронио, дабы обратил он мое горе и печаль в наслаждение и я, недостой­ный, достиг заветной цели.

С е л е с т и н а. Плату! Плату за добрую весть! Элисия! Семпронио, Семпронио!

Э л и с и я. Ш-ш!

С е л е с т и н а. Почему?

Э л и с и я. Здесь К р и т о.

С е л е с т и н а. Спрячь его в чулан. Живо! Скажи, что пришел твой двоюродный брат, мой родственник.

Э л и с и я. Крито, спрячься сюда! Мой брат идет, я пропала!

К р и т о. Ладно, не тревожься.

С е м п р о н и о. Добрая матушка, как я рад! Слава создателю, я тебя вижу!

С е л е с т и н а. Сынок ты мой! Король ты мой! Как я беспокоилась о тебе, слов нет! Давай обнимемся еще ра­зок. И ты мог три дня прожить без нас? Элисия, Элисия! Погляди-ка на него!

Э л и с и я. О ком ты, матушка?

С е л е с т и н а. О С е м п р о н и о.

Э л и с и я. Ах, горе мое! Сердце у меня так и прыгает! Что с ним стряслось?

С е л е с т и н а. Да он тут, смотри! Вот он! Я уж его обниму, коли ты не хочешь!

Э л и с и я. Ах ты изменник, будь ты проклят! Чума тебе в глотку! Чтоб тебе умереть от вражеской руки! Чтоб тебя к смертной казни присудили за твое злодейство! Чтоб тебе!

С е м п р о н и о. Хи-хи-хи! Что с тобою, моя Элисия? Чего ты сердишься?

Э л и с и я. Три дня мы не виделись! Чтоб тебе царства божия никогда не увидеть! Чтоб тебя господь никогда не утешил и не посетил! А я-то, горемычная, только на тебя и надеялась, только с тобой и думала найти счастье!

С е м п р о н и о. Молчи, госпожа моя! Ты полагаешь, расстояние может уничтожить истинную любовь, пламя моего сердца? Где бы я ни был, ты всюду со мной. Не горюй, да и меня больше не изводи; довольно я натер­пелся. Э, скажи-ка, чьи это шаги там наверху?

Э л и с и я. Чьи? Моего любовника.

С е м п р о н и о. Охотно верю.

Э л и с и я. Ей-богу, правда! Подымись и увидишь.

С е м п р о н и о. Иду.

С е л е с т и н а. Поди сюда! Оставь эту дуру, она от по­хоти и от тоски по тебе совсем голову потеряла. Наболтает еще тысячу глупостей. Иди-ка сюда, потолкуем. Зачем по­пусту время тратить?

С е м п р о н и о. Но кто же там наверху?

С е л е с т и н а. Тебе надо знать?

С е м п р о н и о. Надо.

С е л е с т и н а. Девчонка, которую мне препоручил один монах.

С е м п р о н и о. Какой монах?

С е л е с т и н а. Не приставай!

С е м п р о н и о. Черт побери, матушка, какой монах?

С е л е с т и н а. Вот заупрямился! Толстяк настоятель.

С е м п р о н и о. О, несчастная, какая тяжелая поклажа ее ожидает!

С е л е с т и н а. Все мы подобную ношу терпим. А ты видел, чтобы кому-нибудь из нас живот подпругой на­терло?

С е м п р о н и о. Натереть-то, может, и не натирает, а уж синяки-то остаются!

С е л е с т и н а. Ах ты озорник!

С е м п р о н и о. Пусти, если я озорник, покажи мне эту девчонку!

Э л и с и я. Ах негодяй! Видеть ее захотел! Лопни твои глаза! Тебе и одну и другую подавай! Ступай взгляни на нее, а меня оставь навсегда.

С е м п р о н и о. Замолчи ты, ради бога! Не злись, нс нужна мне ни она, ни любая другая женщина на свете. Вот только поговорю с матушкой, и прощай!

Э л и с и я. Иди, иди! Убирайся, неблагодарный! Теперь опять небось пропадешь на три года!

С е м п р о н и о. Матушка, доверься мне, я не шучу. Возьми плащ и пойдем, дорогой все расскажу, не то мы оба прогадаем, если здесь задержимся.

С е л е с т и н а. Идем. Элисия, прощай! Запри дверь. Счастливо оставаться.

С е м п р о н и о. Ну, матушка! Забудь сейчас обо всех своих делах, слушай меня внимательно, вникай в мои слова и ни о чем другом не помышляй. Ведь кто обо всем сразу думает, не думает толком ни о чем и только случайно до­бирается до истины. А скажу я тебе вот что: с тех пор как мы знакомы, мне всегда хотелось разделить с тобой лю­бую прибыль.

С е л е с т и н а. Да уделит тебе господь, сынок, от своих милостей; не зря он это сделает, а за жалость твою к грешной старухе. Но говори, не тяни! Дружба наша креп­кая, и ни к чему тут вступления, объяснения и приготовле­ния, чтобы меня уговорить. Короче, приступай прямо к делу; зачем тратить много слов, когда и нескольких доста­точно?

С е м п р о н и о. Так вот. Калисто пылает любовью к Мелибее. Он нуждается в тебе и во мне. А раз мы оба ему нужны, оба разживемся. Кто сумеет улучить время и вос­пользоваться случаем—тот и разбогатеет.

С е л е с т и н а. Хорошо сказано, все ясно. Мне ведь только подмигни! Эта новость меня так же радует, как врача проломленный череп. И как он сперва растравляет рану и этим набивает цену на лечение, так поступлю и я с Калисто. Я все буду откладывать обещанное лекарство, — ведь недаром говорится: чем дольше надеешься, тем сильнее сердце болит; а уж когда он совсем потеряет надежду, я ему все пообещаю. Понимаешь?

С е м п р о н и о. Помолчим; мы пришли, а у стен есть уши.

С е л е с т и н а. Постучи.

С е м п р о н и о (стучит).

К а л и с т о. Пармено!

П а р м е н о. Сеньор!

К а л и с т о. Не слышишь? Оглох, проклятый?

П а р м е н о. Что, сеньор?

К а л и с т о. Стучат в дверь; беги!

П а р м е н о. Кто тут?

С е м п р о н и о. Отвори мне и этой сеньоре.

П а р м е н о. Сеньор, там Семпронио дубасит в дверь, а с ним старая размалеванная шлюха.

К а л и с т о. Молчи, молчи, негодяй! Это моя тетка. Беги скорей, отворяй! Как говорится— из огня да в по­лымя. Скажи я Пармено всю правду, он бы сдержался из любви ко мне, из верности или из страха, а так я впал в немилость у той, чья власть над моей жизнью не меньше божеской.

П а р м е н о. О чем, сеньор, ты убиваешься? На что се­туешь? Ты думаешь, что слово, которым я ее назвал, по­казалось ей бранью? Вовсе нет! Она гордится, услышав его, как ты, когда говорят: «Что за искусный наездник этот Калисто!» И к тому же только так ее и зовут и вели­чают. Пусть идет она среди сотни женщин, чуть кто скажет: «Старая шлюха!» — она тотчас же без всякого стыда обер­нется и весело откликнется. На пирушках, на свадьбах, на монашеских сборищах, на похоронах, где только люди ни сойдутся, — она тут как тут. Подойдет к собаке — та про­лает знакомое словцо, к птицам приблизится — и у них та же песня, к отаре овец — блеяние тотчас возвестит о ней, к мулу—и тот проревет: «Старая шлюха!» А лягушки на болоте только одно и квакают. Придет в кузницу — молот простучит то же самое. Всякое орудие любого ремеслен­ника— столяра, оружейника, кузнеца, медника или шерсто­бита — повторяет ее имя. Его распевают плотники, проче­сывают чесальщики и ткут ткачи. Земледельцы в огородах и на пашнях, в виноградниках и на нивах делят с нею повседневный труд. Игрок проиграется — как тут не по­мянуть ее? Где бы она ни была, все, что только может звучать, произносит это слово. Не сладко, верно, жилось ее муженьку! Да что тут говорить! Стоит только камню удариться о камень, и то сразу раздается: «Старая шлюха!»

К а л и с т о. А ты откуда все это знаешь? Как ты с ней познакомился?

П а р м е н о. Сейчас скажу. Много лет тому назад моя мать — женщина бедная — жила по соседству с ней и по просьбе Селестины отдала меня старухе в услужение; Селестина-то, правда, меня в лицо не знает, оттого что рабо­тал я у нее недолго и изменился с годами.

К а л и с т о. А что ты у нее делал?

П а р м е н о. Я, сеньор, ходил на рынок, носил припасы и сопровождал ее, помогая во всем, на что хватало силе­нок. Но за недолгое время моей службы юная память впи­тала все, что и с годами не забылось. Жила эта добрая женщина на окраине города, как раз возле дубилен, на бе­регу реки, в одиноком полуразвалившемся домишке; обста­новка там была скудная, а достатку и того меньше. Знала она толк в шести ремеслах: была рукодельницей, мастери­цей готовить духи да притирания и восстанавливать дев­ственность, сводней и малость колдуньей. Первое ремесло прикрывало все остальные, и под этим-то предлогом и при­ходили к ней на дом девушки-служанки, чтобы отдать в ра­боту себя самих, а также сорочки, воротнички и разные разности. Ни одна не являлась без окорока, пшеницы, муки или кувшина с вином и прочей снеди, какую только можно было стащить у хозяек. А заодно там прятали кое-что и посущественнее. Водила Селестина знакомство со студен­тами, экономами и церковными служками. Им продавала старуха невинную кровь бедняжек, которые по легкомыс­лию шли на такие сделки в расчете на обещанное обновле­ние. Заходила она в своих делах и подальше: через служа­нок вступала в переговоры с самыми что ни на есть затвор­ницами, пока ей не удавалось добиться своей цели. И всегда выбирала пристойное время — на святой неделе, во время ночных процессий, рождественской службы, заутрени и других таинств. Нередко видел я этих святош, когда они, крадучись, заходили к ней в дом. А за ними вслед муж­чины, босые, с сокрушенным видом, закутавшись в плащ и расстегнув штаны, шли туда каяться в грехах. Ну и сделки она устраивала, подумать только! Лечила детей; в одних домах забирала шерсть, а в другие отдавала ее прясть, — и всюду поспевала. Одни: «Матушка, сюда!» Другие: «Матушка, к нам! Гляди-ка, старуха идет! Заходи, хозяюшка!» И все ее отлично знали. За всеми трудами не было случая, чтобы она пропустила обедню или вечерню или забыла навестить монастыри — мужские и женские. Там уж она знала, кому служить молебен и с кем догово­риться. Дома старуха изготовляла духи, стряпала пахучие смолы, росный ладан, амбру, восточную камедь, мускус, благовонные порошки и душистые смеси. Был у нее чулан, полный перегонных сосудов, колбочек, кадушечек — глиня­ных, стеклянных, медных и оловянных, самого различного вида. Делала она сулему, варила серебристые мази и раз­личные жидкости, чтобы наващивать, разглаживать, сма­зывать, подчищать, подсветлять и подбеливать. Кроме того, готовила жидкие смеси для лица из растертого корня зла­тоцвета, из коры пузырника, из змеевника, желчи, сусла и кислого винограда, подслащивая их и перегоняя. Грубую кожу смягчала лимонным соком, болотным молочаем, моз­гами лани и цапли и разными другими снадобьями. Полу­чала душистую воду из лепестков роз, цветов апельсино­вого дерева, жасмина, клевера, жимолости и полевой гвоз­дики, растирая их вместе с мускусом в вине. Чтобы красить волосы в золотистый цвет, имелись у нее составы из вино­градной лозы, падуба, ржи и конской мяты, смешанные с селитрой, квасцами и тысячелистником. Каких только мазей и жиров там не было! И не перечислить! Жир коро­вий и медвежий, лошадиный и верблюжий, змеиный, кроли­чий и китовый, жир цапли и выпи, оленя и дикой кошки, барсука и белки, ежа и выдры. А сколько корней и разных трав — из тех, что применяют при купанье, — висело у нее под потолком, просто чудо! Ромашка и розмарин, мальва, кишнец, царский венчик, цветы бузины и горчица, лаванда, лавр и лекарственные травки, дикий цвет и клещевина, зо­лотой клюв и цветной листок. Не поверишь, какие прити­рания для лица она подбирала: из смолы и жасмина, из лимона, плодовых косточек, фиалок, росного ладана, фиста­шек, кедровых шишек, зернышек спорыньи, грудной ягоды, волчьих бобов, вики и житника. Хранила она в скляночке немного бальзама от зуда в носу. Что же касается девствен­ниц, то для одних она пользовалась пластырем, а для дру­гих— иглой. В столе был спрятан расписной ларчик, в ко­тором она хранила тонкие скорняжные иголочки, вощеные шелковые нитки с прикрепленным к ним красным волокном, целебный лук и чертополох. При помощи всего этого она творила чудеса; когда прибыл сюда французский послан­ник, она трижды выдала ему свою служанку за девствен­ницу!

К а л и с т о. Могла бы и сто раз!

П а р м е н о. Да, клянусь богом! И так помогала она по доброте душевной многим сиротам и монахиням, которые ей себя вверяли. А в другом закутке были у нее припа­сены различные средства, чтобы исцелить от любви или приворожить, — окостенелые мышцы оленьего сердца, язык гадюки, головы перепелов, ослиные мозги, лошадиные на­росты, детский кал, арабская фасоль, магнитный камень, веревка висельника, цветы плюща, иглы ежа, лапа барсука, семена папоротника, камень из орлиного гнезда и тысячи других вещей. Много приходило к ней мужчин и женщин, и у одних требовала она надкушенный кусок хлеба, у дру­гих— лоскуток одежды, у третьих — прядь волос; иным чертила на ладони какие-то знаки шафраном, а иным — ки­новарью; прочим давала сердечки из воска, утыканные об­ломками иголок, и всякие страшные предметы из глины и свинца, рисовала разные изображения, нашептывала в землю слова. Да кто тебе передаст все, что делала эта старуха! И ведь все было обманом и враньем!

К а л и с т о. Хорошо, Пармено. Отложим дальнейший разговор на более удобное время. Я достаточно предупрежден. Благодарю тебя. А теперь не будем задерживаться. Страсть не терпит промедления. Слушай: я пригласил Селестину, а она ждет дольше, чем следует. Идем, не то она рассердится. Мне страшно, а страх отбивает память и про­буждает осторожность. Ну же, пойдем и все наладим! Но прошу тебя, Пармено, пусть твоя зависть к Семпронио, который в этом деле мне служит и угождает, не станет по­мехой моему спасению. Если он получил камзол, найдется наряд и для тебя. Не подумай, будто я меньше ценю твои советы и предупреждения, чем его хлопоты и дела. Я знаю, духовное ценится выше плотского: животного трудятся больше, нежели человек, а получают уход и корм, но не дружбу. Такое же различие будет в моем отношении к тебе и к С е м п р о н и о. И поэтому, хоть я и твой хозяин, предла­гаю тебе свою дружбу.

П а р м е н о. Обижают меня, сеньор, твое недоверие к моей преданности и службе, твои обещания и поучения. Когда ты видел, чтобы я завидовал кому-нибудь или мешал твоим успехам из корысти или из досады?

К а л и с т о. Не возмущайся. Конечно, твое обхождение и приятная учтивость ставят тебя выше всех, кто мне слу­жит. Но в таких трудных обстоятельствах, от коих зави­сит все мое благо и жизнь, необходима осторожность.

Я должен предупредить все случайности, хоть уверен, что твое похвальное поведение — следствие природного доброго нрава, а доброму нраву всегда присуща осмотрительность. Довольно. Идем навстречу моему спасению.

С е л е с т и н а. Я слышу шаги. Они идут сюда. Сделай вид, Семпронио, будто ничего не замечаешь. Молчи, а я буду говорить то, что нужно.

С е м п р о н и о. Говори.

С е л е с т и н а. Не приставай же ко мне, не надоедай! Валить заботы на озабоченного — все равно что подхлесты­вать замученное животное. Ты так скорбишь о горе твоего хозяина Калисто, что кажется, будто ты — он, а он — это ты, и будто все муки обрушились на одного. Но поверь, жива не буду, а распутаю эту тяжбу!

К а л и с т о. Пармено, обожди! Тсс! Послушай, о чем они говорят; посмотрим, с кем имеем дело... О, замечатель­ная женщина! О, мирские блага, недостойные столь вели­кого сердца! О, преданный и верный Семпронио! Видал ты, мой Пармено? Слыхал? Разве я не прав? Что ты скажешь, хранилище моих тайн, советник мой, душа моя?

П а р м е н о. Моя невинность возмущена твоим подозре­нием— и все же я поступлю так, как велит преданность. С твоего позволения, я отвечу, а ты слушай, — и да не оглушит тебя страсть и не ослепит надежда. Сдержи себя и не спеши, а то поспешишь — людей насмешишь. Хоть я и молод, но повидал достаточно, а разум и наблюдатель­ность— залог опытности. Увидев тебя и услышав, как ты спускаешься по лестнице, они повели притворную беседу, а ты в этих лживых словах уже видишь предел своих же­ланий.

С е м п р о н и о. Селестина, а Пармено-то оказался под­лецом!

С е л е с т и н а. Молчи! Куда мул, туда и седло, вот те крест! Предоставь мне Пармено, он станет нашим, и мы уделим ему часть заработка: добро не радует, коли им не поделишься. Втроем наживемся, втроем поделим прибыль, втроем позабавимся. Он у меня станет кротким и ласко­вым, хоть из рук корми; и будет нас как раз две пары а также, как говорится, трое на одного.

К а л и с т о. Семпронио!

С е м п р о н и о. Сеньор!

К а л и с т о. Что ты делаешь, ключ жизни моей? От­вори мне! О Пармено, вот я ее вижу! Я уже здоров, я ожил! Погляди, какая уважаемая, какая почтенная особа! Обычно по лицу познается скрытая добродетель. О добродетельная старость! О состарившаяся добродетель! О благая надежда на сладостную цель! О цель моей сладостной надежды! О спасение мое от страданий, защита от мук, возрождение мое, обновление моей жизни, воскрешение из мертвых! Я жажду приблизиться к тебе, стремлюсь лобзать твои руки, несущие исцеление. Но ничтожество мое препятствует этому. Отсюда поклоняюсь я земле, по которой ты сту­паешь, и лобзаю ее.

С е л е с т и н а. Вот-вот, Семпронио, с этого я и живу! Твой олух хозяин собирается кормить меня моими же объ­едками! Не бывать этому: поживет — увидит. Скажи ему, пусть закроет рот да раскроет кошелек; я и делам не очень-то доверяю, а словам и подавно! Эй, хромой осел, поторапливайся! Давно пора расшевелиться!

П а р м е н о. Увы мне, что я слышу! Пропал тот, кто за пропащим пошел! О Калисто, злополучный, униженный, ослепленный! Пал ниц перед шлюхой из шлюх, которую трепали во всех веселых домах! Разбит, побежден, повер­жен! Нет ему ни помощи, ни совета, ни поддержки!

К а л и с т о. Что сказала матушка? Мне кажется, она решила, что я ей сулю пустые слова вместо награды.

С е м п р о н и о. Я так понял.

К а л и с т о. Пойдем же со мною, возьми ключи, — я из­лечу ее от сомнений.

С е м п р о н и о. И хорошо сделаешь; отправимся тотчас же. Не давай сорнякам расти во ржи, а подозрениям — в сердце друга. Будь щедр и вырви их с корнем.

К а л и с т о. Хитро говоришь; идем немедля.

С е л е с т и н а. Я рада, Пармено, что мне представился случай доказать мою любовь, хоть ты этого и не заслужи­ваешь; не заслуживаешь, говорю: ведь я слышала все, что ты тут болтал, хоть и не обратила на это внимания. Добро­детель учит нас не поддаваться искушению и не платить злом за зло, в особенности когда искушают нас мальчишки, не очень-то сведущие в делах мирских; глупой своей чест­ностью они губят и себя и своих господ, как сейчас ты гу­бишь К а л и с т о. Я все слышала; не воображай, что я от ста­рости лишилась слуха и прочих чувств. Я не только вижу, слышу и осязаю, но даже в самое сокровенное проникаю умственным взором. Знай, Пармено, что Калисто измучен любовью. Не сочти его малодушным, ибо всемогущая лю­бовь всех побеждает. И знай также, если тебе неизвестно, что есть две непреложных истины. Первая: «Мужчина об­речен любить женщину, а женщина мужчину». Вторая: «Кто истинно любит, тот страдает, стремясь к высшему блаженству, данному нам творцом всего сущего, дабы род человеческий множился и не иссяк». Да не только челове­ческий род, а также и рыбы, и звери, и птицы, и гады; и даже некоторые растения подвластны этому, если их ничто не отделяет друг от друга. Так, знатоки трав узнали, что среди растений имеются особи женские и мужские. Что ты скажешь на это, Пармено? Глупышка, дурачишка, анге­лочек, простачок, жемчужинка моя! Такая мордашка, а вол­ком смотрит! Подойди сюда, паскудник, ничего-то ты еще не смыслишь в мире и в его радостях! Да провалиться мне на этом месте, если подпущу тебя близко, хоть я и старуха! Голос у тебя ломается, и борода уже пробивается. И под брюшком у тебя вряд ли все спокойно.

П а р м е н о. Хвост у скорпиона и тот спокойнее!

С е л е с т и н а. Еще бы! Тот хоть ужалит, да не распух­нешь, а от тебя раздуется опухоль на девять месяцев!

П а р м е н о. Хи-хи-хи!

С е л е с т и н а. Смеешься, язвочка моя, сыночек?

П а р м е н о. Молчи, матушка, не осуждай меня и не считай невеждой, хоть я и молод. Я люблю Калисто; ведь я обязан платить ему преданностью за прокорм, благодея­ния, почет и хорошее обращение — это лучшая цепь, кото­рой можно привязать слугу к хозяину, иначе от слуги толку не будет. Я вижу, Калисто гибнет: хуже всего — мучиться желаниями без надежды. А надеяться в таком трудном и тяжелом положении на вздорные советы и глупые рас­суждения этой скотины Семпронио — все равно что выта­скивать клеща из-под кожи лопатой или заступом. Не могу я этого вынести. Говорю и плачу!

С е л е с т и н а. Пармено, неужели ты не понимаешь, как глупо и бессмысленно плакать о том, чему плачем не помо­жешь?

П а р м е н о. Потому я и плачу. Кабы плач мог исцелить моего сеньора, я бы так возрадовался этой надежде, что от счастья не смог бы плакать; но раз это не так и даже нет надежды, нет для меня радости, — вот я и плачу.

С е л е с т и н а. Напрасно будешь плакать — слезами ни­чему не поможешь и ничего не излечишь. Разве с другими такого не случалось, Пармено?

П а р м е н о. Да, но я не хочу, чтоб мой хозяин хворал этой болезнью.

С е л е с т и н а. Это не болезнь; а хоть бы и так, от нее выздоравливают.

П а р м е н о. Все равно, в хорошем действительное лучше возможного, а в дурном — возможное лучше действи­тельного. Поэтому здоровье лучше, чем возможность здо­ровья, а возможность болезни лучше, чем сама болезнь. Также и возможность беды лучше, чем сама беда.

С е л е с т и н а. Ах, злодей, тебя не поймешь! Значит, он, по-твоему, не болен? А что же ты говорил до сих пор, о чем вздыхал? Но можешь дурачиться и выдавать ложь за правду и думать что угодно: он в самом деле болен, а возможность его исцеления в руках вот этой немощной старухи.

П а р м е н о. Вернее, этой немощной старой шлюхи.

С е л е с т и н а. Чтоб тебе шлюхину жизнь прожить, гру­биян! Да как ты смеешь!..

П а р м е н о. Зная тебя...

С е л е с т и н а. Да ты-то кто такой?

П а р м е н о. Кто? Пармено, сын кума твоего Альберто; я прожил у тебя целый месяц, когда мать оставила меня в твоем доме, на берегу реки, возле дубилен.

С е л е с т и н а. Господи Иисусе! Так ты Пармено, сын Клаудины!

П а р м е н о. По чести, он самый.

С е л е с т и н а. Чтоб тебе сгореть в адском огне! Твоя мать была такой же шлюхой, как я! Зачем же ты бранишь меня, Парменико? Это он, это он, клянусь всеми святыми! Подойди ко мне! Ведь немало розог и тумаков досталось тебе от меня в жизни, да и поцелуев не меньше. Помнишь, как ты спал у меня в ногах, бесенок?

П а р м е н о. Помню, ей-богу! А иногда, хоть я был ре­бенком, ты тащила меня к изголовью и прижимала к себе, а я удирал, потому что от тебя воняло старухой.

С е л е с т и н а. Чтоб ты сдох! Как он это говорит, бес­стыжий! Ну, в сторону шутки и забавы! Слушай теперь, сынок, да получше. Позвали меня сюда для одного дела, а пришла-то я для другого: пришла-то я ради тебя, хоть и прикинулась, будто тебя знать не знаю. Сынок, ведомо тебе, что твоя мать — упокой господь ее душу — отдала мне тебя, еще когда был жив твой отец. Когда же ты от меня ушел, он до самой смерти мучился, не зная — жив ли ты и здоров ли. Без тебя он на старости лет жил в тоске и пе­чали. Когда же настало ему время покинуть этот мир, он послал за мною, тайно поручил мне заботу о тебе и без всяких свидетелей (кроме того, кто свидетель всем делам нашим и помыслам, кто читает в сердцах и душах и всегда пребывает с нами) велел мне тебя отыскать и приютить, а позже, когда ты достигнешь совершеннолетия и сможешь вести себя как следует, открыть тебе, где спрятан клад зо­лота и серебра, побогаче, чем все доходы твоего хозяина Калисто. И когда я ему обещала это, он обрел покой. Слово, данное мертвым, надо держать крепче, чем слово, данное живым, ибо мертвые не могут постоять за себя; и я потратила немало времени и средств на поиски и погоню за тобою, пока не пожелал тот, кто ведает всеми заботами, исполняет праведные мольбы и правит благими делами, чтобы я нашла тебя здесь, где, как мне известно, ты жи­вешь только три дня. Не скрою, огорчило меня, что ты столько бродил и странствовал, не найдя нигде ни удачи, ни родича, ни друга. Как говорит Сенека, у странника много жилищ и мало друзей, ибо за краткий срок он ни с кем не может сдружиться. Кто бросается во все стороны, никуда не приходит. Не впрок еда тому, кто ест на ходу; нет вредней для здоровья, чем разносолы, новшества и пе­ремены в пище; никогда не заживет рана, если ее пользуют различными снадобьями; не может выправиться растение, если его часто пересаживают. Посему, сын мой, расстанься с порывами юности и вернись, следуя мудрости старших, к здравому смыслу, обрети где-нибудь покой. И где же еще ты найдешь его, если не в моей любви, не в моей душе, не в моих советах, не у меня, — ведь недаром мне препору­чили тебя родители? Они прокляли бы тебя за непослуша­ние; а потому терпи и служи хозяину, пока я не дам другого совета. Но только не будь честным глупцом, не считай прочным то, что шатко, как, например, доброта нынешних господ. Заводи друзей — это дело прочное. Будь постоянен с ними, не трать жизнь попусту. Плюнь на жалкие посулы господ, которые выжимают все соки из слуг, обманывая их лживыми и пустыми обещаниями. Как пиявка сосет кровь, так и они, неблагодарные, оскорбляют, забывают услуги, отказывают в награде.

Горе тому, кто состарится во дворце! Ты знаешь, что сказано о целебной купели? Из сотни омывшихся в ней лишь один выздоравливал. Нынешние господа любят себя больше, чем своих слуг, и они правы. И слуги должны вести себя точно так же. А все эти милости, щедроты, бла­городные поступки — вздор. Хозяева подло и мелочно хло­почут только о своей выгоде. А потому и слугам, даром что у них меньше возможностей, следует жить по своему вкусу. Говорю это я, сынок Пармено, к тому, что твой хо­зяин кажется мне продувной бестией: он хочет, чтоб все ему даром служили. Смотри же, верь мне. Ищи себе дру­зей у него в доме — это самое ценное в жизни. А о дружбе с ним самим и не думай, это редко удается при разнице в положении или состоянии. Нам всем, как тебе известно, представился случай нажиться, и ты теперь сможешь по­править свои дела. А остальное, о чем я говорила, тоже получишь в свое время. Что же до дружбы с Семпронио — она пойдет тебе на пользу.

П а р м е н о. Меня прямо в дрожь бросило от твоих слов, Селестина. Не знаю, что и делать, совсем растерялся. С одной стороны, ты мне все равно что мать; с другой, Калисто — мой хозяин. Разбогатеть-то я не прочь, да кто воз­носится подлыми путями, упадет быстрее, чем поднимется. Не нужно мне состояния, нажитого бесчестно.

С е л е с т и н а. А мне так нужно! Так или иначе, лишь бы нам жилось богаче.

П а р м е н о. Мне бы оно не принесло радости, и по мне — лучше уж честная, беззаботная бедность. И еще скажу тебе вот что: не тот беден, кто мало имеет, а тот, кто многого хочет! А поэтому, что ты там ни говори, я тебе не верю. Я бы хотел прожить жизнь без зависти, идти по пустырям и бездорожью без страха, спать без трепета, в обиде держаться гордо, а в нужде — твердо.

С е л е с т и н а. Ох, сынок! Верно говорят, что благора­зумны только старики, а ты ведь совсем еще мальчишка.

П а р м е н о. Всего безопаснее спокойная нищета.

С е л е с т и н а. Лучше скажи, как взрослый: судьба по­могает смелым. И вообще, кто согласится жить без друзей, обладая богатством? А у тебя-то оно, слава богу, есть. Неужели ты надеешься сохранить его без помощи друзей? И не думай, что твоя близость к этому сеньору даст тебе покой; чем больше денег, тем меньше покоя. Но во всех превратностях помогают друзья. А где же еще ты найдешь сочетание трех видов дружбы, а именно: дружбы полезной, дружбы выгодной и дружбы приятной? Полезной — ибо Семпронио хочет того же, что и ты, и добродетели ваши весьма сходны; выгодной — ибо прибыль у вас в руках, если будете ладить; приятной — ибо вы по возрасту склонны ко всяким утехам, а они объединяют юношей больше, чем старцев, — игры, наряды, забавы, еда и питье, любовные радости в хорошей компании. О, если ты захо­чешь, Пармено, мы отлично заживем! Семпронио любит Элисию, двоюродную сестру Ареусы.

П а р м е н о. Ареусы?

С е л е с т и н а. Да, Ареусы.

П а р м е н о. Ареусы, дочери Элисо?

С е л е с т и н а. Именно.

П а р м е н о. Правда?

С е л е с т и н а. Правда.

П а р м е н о. Вот так диво!

С е л е с т и н а. Хорошо, по-твоему?

П а р м е н о. Лучше быть не может!

С е л е с т и н а. Так сулила твоя добрая судьба: вот пе­ред тобою та, которая тебе подарит Ареусу.

П а р м е н о. Ей-богу, матушка, я никому не верю!

С е л е с т и н а. Всем верить — крайность, а никому — заблуждение.

П а р м е н о. Я хочу сказать, что тебе-то я верю, но не вполне. Оставь меня!

С е л е с т и н а. О ничтожество! Слабому сердцу не под силу удача! Вот послал господь орехи беззубому! Ах ты простофиля! Ты еще скажешь, что чем больше ума — тем меньше удачи, а чем больше понятия — тем меньше счастья. Все это басни!

П а р м е н о. Ох, Селестина, слыхивал я, что один при­мер распутства или скаредности может причинить много зла и что человек должен общаться с теми, с кем стано­вится лучше, и избегать тех, кого может исправить. Но, глядя на Семпронио, я лучше не стану и его пороков тоже не исправлю. А если я и пойду на то, что ты предлагаешь, то пусть об этом никто не узнает и грех мой не послужит примером. Ведь если человек, желая наслаждений, осквер­нит добродетель, он все же не должен оскорблять ее в других.

С е л е с т и н а. Глупо ты рассуждаешь; ведь в одиночку скучно веселиться. Не ищи уединения и не горюй, природа бежит печалей и стремится к радостям. С друзьями приятно делить наслаждения, а особенно приятно рассказывать и сообщать им о своих любовных делишках: то-то она сде­лала, то-то сказала, так-то мы с ней забавлялись, так-то я ее схватил, так поцеловал, так она меня укусила, так я ее обнял, так она ко мне прижалась. О, что за речи! Что за прелесть! Что за утехи, что за поцелуи! Идем туда-то, вер­немся обратно. Эй, музыку сюда! Давай сочинять девизы, петь песни, биться на копьях! А чем мы украсим шлем, какую эмблему выберем? Вон она пошла к обедне; завтра она выйдет из дому, пойдем побродим по улице; смотри, вот ее письмо, отправимся к ней ночью, подержи мне лест­ницу, постереги у дверей. Ну, хорошо тебе с ней было? Гляди-ка на рогатого: оставил ее одну! Обернись на нее еще разок, вернемся туда! Вот этим всем, Пармено, разве можно наслаждаться одному, без приятеля! Право, право, я ведь на этом деле собаку съела. Вот оно — истинное на­слаждение; а все прочее и ослы на лугу делают не хуже.

П а р м е н о. Не хотелось бы мне, матушка, чтобы ты завлекла меня, суля наслаждения, как делали еретики. До­водов разума у них не было — вот они и создавали учения в оболочке сладостной отравы, дабы с их помощью пленять и подчинять себе слабые души и приманкой соблазнитель­ной страсти ослеплять очи рассудка.

С е л е с т и н а. А что такое рассудок, шалый? Что та­кое страсть, осленок? Для всего этого нужен ум, которого у тебя нет, а в уме главное — осторожность, а осторожности не бывает без опыта, а опыт есть только у стариков, и по­тому нас, старых, называют родителями, а добрые родители дают детям хорошие советы, как я тебе, чья жизнь и честь мне дороже своей. А когда ты мне за это отплатишь? Ни­когда! Родителей и наставников никогда не отблагодаришь равной услугой.

П а р м е н о. Все же боязно мне, матушка, последовать сомнительному совету.

С е л е с т и н а. Не хочешь? Тогда я повторю то, что сказал мудрец: «Если человек упрямо презирает того, кто его поучает, то постигнет его внезапная болезнь и не будет ему исцеления». И на этом, Пэрмено, прощаюсь я с тобою и заканчиваю переговоры.

П а р м е н о (в сторону). Матушка рассердилась; и все же я сомневаюсь в ее советах. Ничему не верить — ошибка, верить всему — грех. Для человека лучше верить; а верить следует тому, кто сулит выгоду и удачу, помимо любви. Вдобавок я слышал, что надо слушаться старших. Что же она мне советует? Мир с Семпронио. От мира нельзя отка­заться: блаженны миротворцы, ибо они будут наречены сынами божьими. Не должно бежать любви и милосердия к ближним; от выгоды тоже мало кто откажется; поэтому я хочу угодить ей и послушаться.

Матушка! Учителю следует сердиться на невежество ученика лишь изредка, да и то — поучая, ибо наука по при­роде своей должна переходить от одного к другому и усваи­вается не сразу. Поэтому прости, поговори еще со мной, — я не только хочу слушать тебя и верить, но сочту за особое счастье получить совет. И не благодари: хвалу и благо­дарность заслуживает не тот, кто получает, а тот, кто дает. Приказывай, — твоему приказанию покорна моя воля!

С е л е с т и н а. Люди заблуждаются, а скоты — упря­мятся. Поэтому я радуюсь, Пармено, что у тебя спала пе­лена с глаз и ты стал понятливым, рассудительным и ум­ным, как твой отец; его образ возник сейчас в моей памяти и наполнил жалостью вот эти очи, из которых, видишь, льются обильные слезы. Бывало, он, как и ты, защищал неразумное, но тотчас же возвращался на верный путь. Клянусь богом и душой, смотрю я, как ты только что упор­ствовал и как вернулся к истине, и будто живым его вижу пред собою. Что это был за человек! Что за умница! Какой почтенный! Но помолчим, сюда подходит Калисто и твой новый друг Семпронио; примирение ваше отложим до более удобного случая; а уж коли у двоих сердца бьются заодно, у них и дело пойдет на лад.

К а л и с т о. Злополучие мое таково, матушка, что я даже сомневался, застану ли тебя еще в живых. А желание мое таково, что просто чудо, как это я дошел сюда живым.

Прими убогий дар того, кто с ним вместе вручает тебе свою жизнь.

С е л е с т и н а. Как золото становится дороже от тонкой работы искусного мастера, так учтивость украсила твой щедрый дар. Поднесенный вовремя, он приобрел двойную ценность; ведь дарить с опозданием — значит, дарить не­охотно!

П а р м е н о. Что он ей дал, Семпронио?

С е м п р о н и о. Сто золотых монет.

П а р м е н о. Хе-хе!

С е м п р о н и о. Говорила с тобою матушка?

П а р м е н о. Да, молчи!

С е м п р о н и о. Ну и что же?

П а р м е н о. Я на все согласен, только мне страшно.

С е м п р о н и о. Молчи ты, а то я тебя еще не так на­стращаю.

П а р м е н о. О боже! Нет худшей заразы, чем домаш­ний враг!

К а л и с т о. Ступай, матушка, неси утешение своему дому, а вслед за тем принеси утешение моему, да поскорее!

С е л е с т и н а. Оставайся с богом!

К а л и с т о. Да хранит он тебя!