Содержание действия третьего

Семпронио идет к Селестине и бранит се за медлительность. Оки начинают обсуждать, каким способом све­сти Калието и Мслибею. Наконец появляется Элисия. Селестина направляется к дому Плеберио, Семпронио и Элисия остаются дома.

Семпронио, Селестина, Элисия.

С е м п р о н и о. Ну, бородатая, не легка ты, видно, на подъем! Когда шла сюда, не так волочила ноги! Кто деньги получил, тот и руки сложил! Эй, сеньора Селестина, не очень-то ты торопишься!

С е л е с т и н а. Зачем пришел, сынок?

С е м п р о н и о. Да наш больной сам не знает, чего хо­чет. Сам собой недоволен. Как на горячих угольях сидит. Боится, что ты будешь небрежна, проклинает себя за то, что по скупости и мелочности дал тебе так мало денег.

С е л е с т и н а. Нетерпение — верная примета влюблен­ного! Любая задержка для него — мука. Всякая отсрочка — не по вкусу. Он хотел бы в один миг осуществить все свои желания, чтоб они исполнились, еще не зародившись. А уж эти новички-влюбленные так и летят на любую приманку, не думают они, какой вред принесут все эти хлопоты им самим и их слугам.

С е м п р о н и о. Слугам, говоришь? Тебе кажется, мы можем пострадать на этом деле и обжечься на искрах от пламени Калисто? Да пошел он к черту со своей любовью! При первой же неудаче в этом предприятии, не ем я больше его хлеба. Лучше потерять заработок, чем из-за него потерять жизнь. Время покажет, как мне поступить. Если что провалится в этой затее, мы поймем, что дом ру­шится. Как ты думаешь, матушка? Пора нам о себе поза­ботиться; а с ним — будь что будет! Не получит ее в этом году — так получит в будущем, а нет—хоть бы и вовсе никогда! Время все смягчит, все покажется сносным, как ни трудно было вначале. Нет такой раны, чтобы со време­нем боль не поутихла, нет такого наслаждения, чтобы от давности не уменьшилось. Добро и зло, богатство и нужда, счастье и горе — все со временем теряет ту силу, которая бурлила вначале. А восторги и пылкие желания, они-то уж едва пережиты, сразу позабыты. Каждый день мы видим и слышим какую-нибудь новость, проходим и оставляем ее позади. От времени она становится маленькой, незначи­тельной. Как сильно ты удивишься, если услышишь о зем­летрясении или о чем-либо подобном, а разве ты тотчас не забудешь этого? Или же сообщат: река замерзла, слепой прозрел, умер твой отец, туда-то ударила молния, Гранада взята, король сегодня прибудет, турки побиты, завтра затмение, мост снесло, такой-то стал епископом, Педро обо­крали, Инес удавилась. Разве через три дня или при сле­дующей встрече кто-нибудь еще будет этому удивляться? Так и все на свете — все проходит, все забывается, все остается позади. Так и с любовью моего хозяина: чем дальше, тем она будет все слабее. Долгая привычка облег­чает страдания, ослабляет и уничтожает восторги, умень­шает восхищение. Пока спор еще не решен, поработаем себе на пользу. Если поможем Калисто выйти сухим из воды — тем лучше. Если нет — заставим его мало-помалу забыть о холодности и презрении Мелибеи. Не выйдет и это — все равно, пусть лучше хозяин попадет в беду, чем слуга.

С е л е с т и н а. Хорошо сказано. Я буду с тобою заодно, ты мне пришелся по нраву. Вряд ли мы оплошаем; но все же, сынок, хорошему стряпчему приходится немало тру­диться, измышлять хитроумные доводы, запутывать дела и без конца таскаться в суд, хоть судья и ругает его. Чтобы все его видели, чтобы не сказали, будто он зря деньги бе­рет. И тогда каждый обратится к нему со своей тяжбой, а к Селестине — со своими любовными делами.

С е м п р о н и о. Будь по-твоему! Ты ведь не первое дело на себя берешь.

С е л е с т и н а. Не первое, сынок? Слава богу, среди девушек, открывших свою лавочку в этом городе, мало найдешь ты таких, которые помимо меня сбыли свою пер­вую пряжу. Как только родится девочка, я ее вношу в свой список, чтобы знать, кто потом ускользнет из сети. А ты как думал, Семпронио? Что же, я ветром питаюсь? Или получила наследство? Или у меня есть еще один дом? Или виноградник? Разве у меня есть еще доход, если не от этого ремесла? Что меня кормит и поит? Что одевает, да обувает? В этом городе я родилась, в нем выросла, в нем, как всем известно, сохранила я добрую славу, — кто же меня не знает? Я сочту чужестранцем того, кому неиз­вестны мое имя и мой дом.

С е м п р о н и о. Скажи, матушка, о чем ты беседовала с моим приятелем Пармено, когда мы с Калисто пошли за деньгами?

С е л е с т и н а. Я ему выложила всю правду, сказала, что ему куда выгоднее быть с нами, чем подлизываться к хозяину; что он останется навеки бедным и униженным, коли не переменит своих взглядов; что незачем корчить святого перед такой старой лисой, как я; напомнила ему, кем была его мать, — пусть не очень-то презирает мое ре­месло; пусть помнит, что если меня станет поносить, то и ей достанется.

С е м п р о н и о. Так ты давно его знаешь, матушка?

С е л е с т и н а. Перед тобою та самая Селестина, кото­рая видела, как он родился, и вырастила его. Мы с его ма­терью были неразлучны, что палец с ногтем. От нее на­училась я лучшему, что знаю в моем ремесле. Вместе мы ели, вместе спали, и все у нас было общее — забавы и утехи, замыслы и затеи. И дома и на людях мы были все равно что сестры! Я, бывало, грош заработаю и то половину ей отдам. Не так бы мне жилось, кабы она и теперь была со мной. О смерть, смерть! У многих отни­маешь ты любимых спутников! Многие горюют, когда ты являешься к ним незваным гостем! Одного пожираешь, когда пришло его время, тысячу косишь недозрелыми. Будь она сейчас жива, не бродила бы я одиноко по свету. Мир ее праху, была она верной подругой и хорошей спутницей. Не было случая, чтобы она не помогла мне в любом деле. Я принесу хлеб, она — мясо; я приготовлю стол, она на­кроет; не сумасбродка, не причудница, не гордячка, как нынешние. Клянусь душой, она могла пройти по городу из конца в конец простоволосая, с кувшином в руке, и на всем пути ни один встречный не называл ее иначе, как «сеньора Клаудина». И уж конечно никто лучше ее не разбирался в винах, да и в прочей снеди. Думаешь, она еще мозгами не раскинула, ан нет — уже все смекнула. Все ее любили и всегда приглашали выпить; никогда она не возвращалась, не отведав восьми-девяти сортов вина, с одной асумброй в кувшине, а с другой — в желудке. Нередко давали ей две-три арробы вина на веру, все равно что под серебря­ную чашу. Слово ее ценилось, как золото, во всех харчев­нях. Бывало, идем мы по улице, и лишь почувствуем жажду — входим в первую таверну, и она тотчас требует поласумбры, горло промочить. Клянусь, у нее за это не забирали в залог чепец, а только делали зарубку для па­мяти — и в путь! Будь ее сын таким, как она, жить бы твоему хозяину без перьев, а нам без печали! Но я его еще приберу к рукам, коли буду жива; станет он у меня шелковым.

С е м п р о н и о. Как же ты думаешь добиться этого? Ведь он предатель.

С е л е с т и н а. На одного предателя найдется пара из­менников. Я ему подсуну Ареусу. Он сразу к нам и пере­кинется. А нам он нужен, чтоб расставить сети для дубло­нов Калисто.

С е м п р о н и о. А ты уверена, что добьешься толку от Мелибеи? Есть у тебя какие-нибудь верные приметы?

С е л е с т и н а. Ни один врач с первого взгляда не мо­жет судить о ране. Скажу тебе то, что мне сейчас ясно: Мелибея красива, Калисто безумен и щедр. Пока ему не надоест платить, мне не надоест ходить. Лишь бы денежки текли, а дело пусть себе тянется! Деньги все могут: раз­дробить скалы, пройти по реке, точно посуху. Осел, гру­женный золотом, на любую высоту взберется. Сумасброд­ство и пылкость Калисто опасны для него и выгодны для нас. Вот что я поняла, вот что разглядела, вот что знаю о ней и о нем, вот чем мы попользуемся.

Я иду к Плеберио. Пусть себе Мелибея чванится, я, слава богу, и не с таких сбивала спесь. Все они приве­редницы; но уж если один раз дадут себя оседлать, больше лениться не будут. Поле битвы останется за ними; умрут, а не сдадутся. Ночью они хотят, чтобы никогда не рас­свело; бранят петухов за то, что возвещают день; кля­нут часы за то, что те так спешат; призывают Плеяды и Полярную звезду, будто звездочеты. А когда выходит на небо утренняя заря, душа их готова расстаться с телом: от света у них на сердце становится темно. Да, этот путь, сынок, никогда мне не надоедал. Никогда я не знала уста­лости. Да и теперь, пусть я старуха, видит бог мою добрую волю. Я уж не говорю о тех, кто кипит и без огня; с первого же объятия они покоряются, умоляют того, кто их умолял, страдают по тому, кто страдал, делаются рабы­нями того, кем повелевали, не подчиняют, а подчиняются, пробивают стены, распахивают окна, прикидываются боль­ными и льют масло на скрипучие дверные петли, чтобы те бесшумно делали свое дело. Не сумею описать тебе, до чего они становятся ласковыми после первых поцелуев милого. Всем им ненавистна золотая середина, подавай им край­ности!

С е м п р о н и о. Мне непонятны, матушка, твои слова.

С е л е с т и н а. Я говорю, что женщина или очень лю­бит того, кому желанна, или же ненавидит его всей душой. И если любовь она может отвергнуть, то ненависть ей не удержать в узде. И, зная это твердо, я спокойно иду к Мелибее, словно она уже в моих руках: ведь я знаю, что если теперь я буду просить ее, то потом ей придется просить меня; и коли она сперва станет мне грозить, то потом должна будет меня обласкать. Несу я туда, вот в этом кармане, немного пряжи и еще кой-какие мелочи, которые всегда держу при себе как предлог войти первый раз туда, где меня не очень-то знают. Есть и воротнички, и сетки для волос, бахромки, тесемки, щипчики для бровей, черная краска, белила и румяна, даже иголки и булавки. Есть то­вар на все вкусы; куда бы меня ни позвали, я должна быть наготове, чтобы расставить силки или сразу приступить к делу.

С е м п р о н и о. Матушка, подумай хорошенько о том, что затеяла: кто начнет неверно, тот и кончит плохо. Ведь отец ее знатен и силен, мать проницательна и решительна, а ты сразу навлечешь на себя подозрения. Мелибея у них единственная дочь; если они ее потеряют, они потеряют все. Я прямо дрожу, лишь подумаю об этом. Смотри, «за шерстью пойдешь, ощипанной придешь».

С е л е с т и н а. Ощипанной, сынок?

С е м п р о н и о. Или вываляют тебя в перьях, матушка, что еще хуже.

С е л е с т и н а. Ей-богу, зря я тебя взяла в товарищи! Ты вздумал учить Селестину ее ремеслу! Да когда ты ро­дился, я уже немало орехов разгрызла. Нечего сказать, хо­рош командир — только и знаешь что трястись от страха!

С е м п р о н и о. Не удивляйся, матушка, моим опасе­ниям; каждый боится, что не сбудется то, чего он так сильно желает, а в этом деле я боюсь и за себя и за тебя. Я забочусь о своей выгоде, хлопочу о счастливом конце. Не для того, чтобы хозяин мой расстался со своими стра­даньями, а для того, чтобы я расстался с нищетой. И по­тому-то я, с моим малым опытом, вижу больше препят­ствий, чем ты, старая мастерица!

Э л и с и я. Крестная сила с нами! Семпронио! Глазам не верю! Как случилось, что ты здесь сегодня второй раз?

С е л е с т и н а. Молчи, глупая, у нас с ним есть о чем подумать. Скажи-ка, чужих здесь нет? Ушла та девушка, которая ждала настоятеля?

Э л и с и я. После нее уж другая приходила — и тоже ушла.

С е л е с т и н а. И что, понапрасну?

Э л и с и я. Нет, слава богу. Хоть она и запоздала ма­лость, да ведь тише едешь, дальше будешь.

С е л е с т и н а. Подымись-ка поскорее на чердак и при­неси сюда баночку со змеиным жиром; она висит там на веревке, что я принесла с поля в ту дождливую и темную ночь. Да открой ларь с пряжей; там, справа, под крылом дракона, которому мы вчера вырвали когти, найдешь бу­магу, исписанную кровью летучей мыши. Да смотри не про­лей майскую воду , которую я готовлю на заказ.

Э л и с и я. Матушка, я ничего там не нашла; никогда ты не помнишь, где что лежит.

С е л е с т и н а. Ради бога, не поучай меня, старуху; не бранись, Элисия. Не кривляйся перед Семпронио, не важ­ничай, он мною больше дорожит как советчицей, чем тобой Как подругой, хоть ты в нем души не чаешь. Пойди в чулан, где хранятся мази, и найдешь все что нужно в шкуре черного кота, — там же, куда я велела положить глаза волчицы. И принеси сюда кровь козла и клок бороды, которую ты у него отрезала.

Э л и с и я. Вот, матушка, возьми, а мы с Семпронио идем наверх.

С е л е с т и н а. Заклинаю тебя, мрачный Плутон, вла­дыка адских недр, император падшего двора, надменный вождь осужденных ангелов, повелитель серных огней, исто­чаемых клокочущей горой Этной, правитель и надсмотрщик мучений и мучителей грешных душ, властелин трех фу­рий— Тизифоны, Мегеры и Алекто, распорядитель черных дел в царстве Стикса и Дита со всеми их водами, адскими тенями и смятенным хаосом, покровитель летучих гарпий и своры ужасных и страшных гидр! Я, Селестина, слав­нейшая из твоих подданных, заклинаю тебя могуществом и силою сих багряных букв; кровью ночной птицы, коей они начертаны; тайным смыслом имен и знаков на этой бумаге; лютым ядом гадюк, пропитавшим мою пряжу: явись без промедления, дабы повиноваться моей воле, об­лекись в эту пряжу и не расставайся с нею ни на мгнове­ние, пока Мелибея не купит ее; пусть Мелибея так в ней запутается, что чем больше будет на нее смотреть, тем мягче и доступнее моим просьбам станет ее сердце, и тогда пронзи его жестокой и могучей любовью к Калисто, дабы, отринув всякое целомудрие, она наконец открылась мне и вознаградила мои труды и хлопоты. И когда это свершится, проси и требуй от меня всего, что захочешь. Если же ты не повинуешься мне тотчас же, я стану твоим злейшим вра­гом; я залью светом твое угрюмое, мрачное логово; стану разоблачать твою постоянную ложь; стану изгонять ото­всюду твое страшное имя своими яростными речами. За­клинаю тебя еще и еще раз! Итак, зная свое великое могу­щество, иду туда с этой пряжей и верю, что уношу в ней и тебя.