Содержание действия четвертого

Селестина по дороге рассуждает сама с собой, пока не доходит до дверей дома Плеберио, где встречается с Лукресией, служанкой Плеберио, с которой вступает в пе­реговоры. Услышав, что пришла Селестина, Алиса, мать Мелибеи, зовет ее к себе. За Алисой является слуга, и она уходит. Селестина остается с Мелибеей и открыввает ей цель своего прихода.

Лукресия, Селестина, Алиса, Мелибея.

С е л е с т и н а. Теперь, когда я одна, разберусь-ка, чего так боится Семпронио. Ведь если дело хорошенько не про­думаешь, удача может прийти только случайно и добра не жди; долгое же размышление всегда приносит хорошие плоды. Перед ним-то я притворялась, но ведь может и вправду случиться, что у Мелибеи в доме пронюхают мои намерения, и как бы мне тогда не пришлось поплатиться жизнью или претерпеть великий позор, если они не убьют меня, а станут подбрасывать на одеяле или жестоко высекут. Горькими покажутся мне тогда эти сто золотых монет! Ах я несчастная! В какую ловушку попала! За мою отвагу и услужливость жизнью должна рисковать! Что же делать мне, бедная я, злополучная? Пуститься в дорогу — страшно, а остаться—тоже не безопасно. Что же, идти мне или вернуться? О жестокие сомнения и растерянность! Не знаю, на что разумнее решиться. Храбрость грозит верной опасностью, трусость — оскорблением и гибелью. На что годен вол, если он не пашет! На любом пути я вижу страшные, глубокие пропасти. Если поймают меня с поличным, не миновать мне смерти или остроконечного колпака. Если не пойду, что скажет Семпронио? — Что грош цена моим силам, знаниям и отваге, лукавству и рас­торопности, хитрости и услужливости. А хозяин его, Калисто, что он-то скажет, что сделает? Ему, верно, пока­жется, будто в поступках моих кроется новый обман и я, двуличная предательница, разоблачила его замысел, чтобы получить большую награду с той стороны. А если и не придет ему в голову такая мерзкая мысль, он поднимет крик, как полоумный, осыплет меня яростной бранью, пере­числит тысячу невзгод, в которые попал из-за моей поспеш­ности, скажет: «Ах ты, старая шлюха, зачем разожгла мою страсть своими обещаниями? Лживая сводня, для всех на свете у тебя есть ноги, а для меня — язык; для всех дела — для меня болтовня; для всех лекарство — для меня мука; для всех решительность — для меня слабость; для всех свет—для меня мрак! Зачем же тогда, старая обманщица, ты предлагала свои услуги? Твои обещания вселили в меня надежду, надежда отдалила мою смерть, поддержала во мне жизнь, позволила считать себя счастливым челове­ком. Но раз это все ни к чему не привело, не избежать тебе кары, а мне — скорби и отчаяния». Ах я несчастная, и так плохо, и этак! Кругом беда. Когда меж двух крайностей нет середины, полезнее всего ухватиться за то, что более разумно. Лучше уж оскорбить Плеберио, чем рассердить Калисто. Пойду! Прослыть трусливой хуже, чем понести кару, выполнив обещанное, а удача сопутствует храброму. Вот и ее дверь. Бывала я и в худших переделках. Смелей, смелей, Селестина! Не падай духом, всегда найдется за­ступник, чтобы смягчить наказание. Все приметы мне на руку, или я ничего не смыслю в этом искусстве: из четырех мужчин, которых я повстречала на дороге, трое зовутся Хуанами, и двое из них рогаты. Первое слово, которое услыхала я на улице, касалось любви; ни разу я не спот­кнулась, как бывало. Даже камни покорно стелются мне под ноги. И юбки не мешают, и усталости я не чувствую.

Все мне кланяются. Ни одна собака на меня не залаяла, ни одна черная птица не перелетела дорогу — ни дрозд, ни ворон, ни ночные птицы. А всего лучше то, что я вижу Лукресию у дверей Мелибеи. Она приходится двоюрод­ной сестрой Элисии и не будет против меня.

Л у к р е с и я. Что это за старуха там ковыляет?

С е л е с т и н а. Мир дому сему!

Л у к р е с и я. Селестина, матушка! Добро пожаловать! Каким ветром занесло тебя в эти края?

С е л е с т и н а. Привела меня любовь ко всем вам, до­ченька, да желание передать тебе поручение от Элисии и повидать заодно твоих хозяек — старую и молодую; ведь с тех пор как я переселилась в другую часть города, мне не довелось их посетить.

Л у к р е с и я. Так ты только для этого вышла из дому? Ну и удивила! Это ведь не в твоих привычках! Без вы­годы ты шагу не ступишь!

С е л е с т и н а. Что же выгоднее, глупышка, чем испол­нение собственного желания? А вдобавок нас, старух, ни­когда нужда не покидает, в особенности меня, — ведь мне надо содержать чужих дочерей; вот и пришла я продать немного пряжи.

Л у к р е с и я. Об этом-то я и говорю! Я ведь в своем уме, знаю, что ты, как всегда, дашь лычок, а возьмешь ре­мешок! А у моей старой госпожи как раз основа натянута: ей нужно купить пряжу, тебе — продать. Войди и подожди здесь, вы с нею сторгуетесь.

А л и с а. С кем ты говоришь, Лукресия?

Л у к р е с и я. Сеньора, это та самая старуха со шрамом на лице, что жила когда-то близ дубилен, на берегу реки.

А л и с а. Теперь мне еще труднее понять, кто это. Объ­яснять неизвестное еще менее известным все равно что решетом воду носить.

Л у к р е с и я. Иисусе, сеньора! Да эту женщину знает каждый встречный-поперечный. Неужто не помнишь ста­руху, которая стояла у позорного столба за колдовство, пре­давала девушек священникам и разженила тысячу женатых?

А л и с а. Чем она занимается? Может, я тогда лучше припомню?

Л у к р е с и я. Сеньора, она тебе и чепец надушит, и ру­мяна изготовит, и еще тридцать других дел проделает. Знает много целебных трав, лечит детей, а некоторые гово­рят даже, что ей ведомы свойства драгоценных камней.

А л и с а. Все это мне ничего не говорит; скажи мне ее имя, если знаешь.

Л у к р е с и я. Знаю ли я, сеньора? Да его знает и стар и млад! Как мне-то не знать!

А л и с а. Почему же ты не скажешь?

Л у к р е с и я. Мне стыдно!

А л и с а. Ну, глупая, говори! Не зли меня своими про­волочками.

Л у к р е с и я. Имя ее Селестина, не в обиду вам будь сказано.

А л и с а. Ха -ха-ха! Пропади ты пропадом! Я умру со смеху! Сильно ты, должно быть, ненавидишь эту старуху, даже имя ее стыдишься назвать! Теперь я ее припоминаю. Хороша штучка! Можешь больше ничего не говорить. Она, верно, пришла просить о чем-нибудь. Скажи ей, пусть по­дымется сюда.

Л у к р е с и я. Входи, тетушка!

С е л е с т и н а. Добрейшая сеньора, да сохранит господь тебя и твою благородную дочь! Страдания мои и недуги не позволяли мне посещать твой дом, как следовало бы; но богу известны мои чистые помыслы и истинная привязан­ность, ибо отдаленность жилищ не вырвет любви из сердца. Нужда меня заставила сделать то, чего я так желала. Ко всем невзгодам случился у меня недостаток в деньгах. Нет у меня иного выхода, чем продать немного пряжи, которую я припасла на несколько чепцов. От служанки твоей я узнала, что ты в ней как раз нуждаешься. Хоть бедна я и немилостив ко мне господь — вот моя пряжа! Посмотри, не пригодится ли тебе она, да заодно и я?

А л и с а. Почтенная соседка, твои слова так меня рас­трогали, что я и без пряжи охотно помогла бы тебе день­гами. За сказанное благодарю. Если пряжа хороша, я тебе за нее щедро заплачу.

С е л е с т и н а. Хороша, сеньора? Пусть такой будет моя жизнь и старость, и старость той, которая, надеюсь, поверит моей клятве. Тонка, словно волосы, гладка, прочна, как струны гитары, бела, как снег! Вот эти самые пальцы ее пряли, мотали и приготовляли. Погляди-ка на эти моточки! Три монеты давали мне вчера за унцию, про­пади моя грешная душа!

А л и с а. Мелибея, дочка, побудь с этой почтенной жен­щиной, мне пора навестить мою сестру, жену Кремеса, — я ее со вчерашнего дня не видала; она нездорова и прислала за мной пажа.

С е л е с т и н а (в сторону). Дьявол посылает мне удобный случай, недаром она заболела. Эй, дружок, держи ее покрепче! Настало мое время — теперь или ни­когда! Не отпускай, уведи ее туда, куда я велю.

А л и с а. Что ты говоришь, милая?

С е л е с т и н а. Говорю, сеньора, будь проклят дьявол и мои грехи! Ведь надо же случиться, чтобы заболела твоя сестра как раз тогда, когда у нас наклевывалась сделка! А что у нее за недуг?

А л и с а. Боль в боку, да очень сильная, по словам слуги; боюсь, как бы не оказалась эта болезнь смертельной. Помяни ее, соседка, в своих молитвах, если любишь меня, да пошлет ей бог здоровья!

С е л е с т и н а. Обещаю тебе, сеньора, как пойду отсюда, отправлюсь по монастырям, где знакомы мне набожные мо­нахи, и дам им то же поручение, что ты мне. А вдобавок я четыре раза переберу четки перед каждой едой.

А л и с а. Мелибея, позаботься, чтобы соседка получила все, что ей причитается за пряжу. А ты, матушка, прости меня, как-нибудь в другой раз подольше побеседуем.

С е л е с т и н а. Сеньора, незачем прощать невиновного. Господь тебя простит, а я остаюсь в хорошем обществе. Дай ей бог счастья в благородной юности и в цветущей молодости, ибо это такое время, когда доступны все удо­вольствия и величайшие наслаждения. А старость, клянусь, это постоялый двор для болезней, обиталище раздумий, подруга сварливости, вечная тоска, неизлечимый недуг, для которого прошедшее — рана, настоящее — мука, будущее — печальная забота; старость — соседка смерти, лачуга без крыши, где со всех сторон течет, посох из тростника, что гнется и под легкой тяжестью.

М е л и б е я. Почему ты, матушка, так дурно отзы­ваешься о том, до чего все стремятся дожить?

С е л е с т и н а. Они желают себе великого зла и тяжких невзгод, а достичь старости хотят, ибо путь к старости — это жизнь, а жизнь приятна, хоть и ведет к старости. Так, ребенок стремится стать юношей, юноша — старцем, а ста­рец хочет стать еще старше, хоть ему это и тяжко, — все для того, чтобы продлить свою жизнь. Как говорится, ку­рица и с типуном жить хочет. Но кто перечислит тебе, сеньора, все недостатки старости, неудобства, тяготы, за­боты, немощи этой поры, когда бросает то в жар, то в хо­лод, когда все брюзжишь, ворчишь, и плачешь? Лицо по­крывается морщинами, тускнеют волосы, потеряв былой цвет, слабеет слух, глаза почти не видят, вваливается рот, выпадают зубы, одолевает слабость, еле ходишь и не мо­жешь прожевать пищу. Но увы! Увы, сеньора! Если ко всему этому прибавится еще и бедность, смолкнут все остальные невзгоды. Хуже нет, когда пусто и в желудке и в кладовой. Ни от чего так не болит живот, как от голода.

М е л и б е я. Известно, каждый судит о ярмарке по своей выручке. Богатые запоют другую песенку.

С е л е с т и н а. Сеньора доченька! На каждый путь при­ходятся три плохие мили. Благополучие, слава и покой убегают от богатых через коварные стоки, облицованные лестью. Тот богат, кто живет в мире с богом. Лучше вы­зывать презрение, чем внушать страх. Крепче спит бедняк, нежели тот, кого тревожит мысль, как бы не лишиться добра, трудом нажитого. Мой друг не будет лицемерным, как друг богача; меня любят ради меня самой, а богача — ради его состояния. Никогда не слышит он правды, все льстят ему, все завидуют. Едва ли найдешь богача, кото­рый не признает, что предпочел бы средний достаток или честную бедность. Деньги приносят человеку не богатство, а заботу; он не хозяин, а управляющий, не он владеет бо­гатством, а богатство владеет им. Многим оно несет гибель, всем мешает веселиться и вечно портит добрые нравы. Ведь сказано: «Почили во сне богатые мужи и ничего не нашли в руках своих». У каждого богача дюжина сыновей и вну­ков, которые только об одном и молятся, только одного у неба и просят, чтобы бог его поскорее прибрал. Наслед­ники ждут не дождутся часа, когда земля завладеет бога­тым родичем, а они — желанным имуществом и за недоро­гую плату купят покойному вечное жилье.

М е л и б е я. Матушка, если это все так, ты сильно должна печалиться об ушедших годах. Хотела бы ты вер­нуть юность?

С е л е с т и н а. Безумен, сеньора, тот путник, который, устав от дневных трудов, захочет сызнова проделать весь путь и вторично прийти к той же цели; лучше уж терпеть зло, чем его ждать; конец тем ближе, чем дальше начало. Усталому путнику всего милее и приятнее постоялый двор. Поэтому хоть молодость и радостна, праведный старец ее не жаждет. Лишь безмозглый дурак стремится к тому, что потеряно.

М е л и б е я. Да ведь хочется дольше пожить на свете!

С е л е с т и н а. Недолго умереть, сеньора, и барану и ягненку. Бывает, что глубокий старец еще проживет и год и два, а бывает, что и юноша внезапно умрет; так что, вы­ходит, мало у вас перед нами преимуществ.

М е л и б е я. Ты пугаешь меня. По рассуждениям твоим я припоминаю, что видела тебя когда-то. Скажи, матушка, не Селестина ли ты, что жила подле дубилен, у реки?

С е л е с т и н а. Жила, пока богу угодно было.

М е л и б е я. Ну и состарилась же ты! Правду говорят, что дни не проходят даром. Клянусь, только по шраму я тебя и узнала! Помнится мне, ты была красива. Теперь ты совсем не та, очень уж изменилась.

Л у к р е с и я. Ха-ха-ха! Изменился дьявол! Нечего сказать, красива была она с этакой отметиной на лице!

М е л и б е я. Что ты сказала, глупая! О чем ты гово­ришь? Что тебя насмешило?

Л у к р е с и я. Да то, что за такой короткий срок ты по­забыла лицо матушки.

М е л и б е я. Два года — не так мало; к тому же и мор­щин у нее прибавилось.

С е л е с т и н а. Сеньора, прикажи времени остановиться, а я прикажу своему лицу не меняться. Ты разве не читала, что «наступит день, когда в зеркале себя не узнаешь?» Но я рано поседела и выгляжу вдвое старше. Клянусь своей грешной душой и твоим прелестным телом, что из четырех дочерей, рожденных моей матерью, я была самой младшей. Рассуди сама, не так уж я стара, как полагают.

М е л и б е я. Селестина, друг мой, я рада была сви­деться и познакомиться с тобой. И речи твои мне тоже по­нравились. Возьми деньги и иди с богом! Мне сдается, что ты, верно, не обедала.

С е л е с т и н а. О ангельская душа! О драгоценная жем­чужина, как ты это произнесла! Радостно мне слушать твои речи. А разве ты не знаешь, что сказал господь дьяволу-искусителю: «Не единым хлебом жив человек!» Так-то, не одна еда нас поддерживает, а в особенности меня. Ведь я обычно день-деньской хлопочу натощак по чужим поручениям, все стараюсь для добрых людей, жизни не жалею. Такой была я всегда, всегда предпочитала рабо­тать, служа другим, а не бездельничать, угождая себе. Но если позволишь, я открою причину моего прихода; она совсем не та, что я говорила, и такова, что мы обе прогадаем, если я уйду понапрасну и тебе ничего не скажу.

М е л и б е я. Поведай мне, матушка, все свои заботы. Если я смогу тебе помочь, то охотно сделаю это ради прошлого знакомства и соседства, которое ко многому обя­зывает добрых людей.

С е л е с т и н а. Мои заботы, сеньора? Скорее чужие, как я уже сказала; свои-то я терплю у себя за дверью, так что земля их не чует: ем — когда придется, пью — когда найдется! При всей моей бедности, слава богу, никогда не остаюсь я, с тех пор как овдовела, без гроша на хлеб и четырех на вино; а раньше и этой заботы я не знала, потому что всегда в доме был лишний бурдюк с вином и еще один полный да один пустой. Никогда не ложилась я спать, чтоб не закусить сперва гренками, смоченными в вине да не пропустить здоровья ради стаканчик-другой. Теперь, когда я одна-одинешенька, приносят мне вино в треснув­шей посудине, куда и двух асумбр не нацедишь. Шесть раз на день приходится мне, седой, за грехи мои, ходить в таверну за вином. Дай бог мне дожить до того дня, когда я увижу в своем доме бурдюк или добрый глиняный кувшин. Клянусь душой, другой пищи мне не надо; как говорится, хлеб и вино найдешь в пути, а друга лю­безного не найти! Стало быть, где нет мужчины, нет и до­статка; не уйти веретену от беды, коли рядом нет бороды. Это все к тому, сеньора, что я говорила тебе о нуждах чу­жих, а не своих.

М е л и б е я. Проси, чего хочешь для кого угодно.

С е л е с т и н а. Прелестная и знатная девица! Твои лас­ковые речи и приветливое лицо, а также щедрость к бедной старухе дают мне смелость сказать тебе все. Оставила я одного больного при смерти, и он верит, что одно лишь слово из твоих благородных уст, которое я спрячу в сердце своем и отнесу ему, сразу исцелит его, — так благоговеет он перед твоей красотой.

М е л и б е я. Я не пойму тебя, тетушка, если не разъ­яснишь своих слов. С одной стороны, ты меня сердишь и вызываешь досаду, с другой — принуждаешь к состраданию. Я не могу ответить тебе как должно, ибо речь твоя малопонятна. Какое счастье, если одного слова моего до­статочно, чтобы спасти христианина! Ибо творящий благо­деяние уподобляется богу, и кто дарит, тот и получает, если дарит он человеку достойному. А кроме того, говорят: кто в силах исцелить страждущего и не делает этого, подобен убийце. Поэтому да не остановят тебя в твоей просьбе ни стыд, ни страх

С е л е с т и н а. Страх покинул меня, сеньора, от созер­цания твоей красоты. Не верится, чтобы понапрасну дал господь одним черты более совершенные, нежели другим, и одарил их большей прелестью и красотой; нет, он это де­лает, чтобы стали они, как ты, хранилищем добродетелей, милосердия и сострадания, исполнителями его милостей и щедрот. Все мы, люди, рождены, чтобы умереть, но не мо­жет называться рожденным на свет, кто родился для себя одного, ибо тогда он был бы подобен грубому животному; хоть и среди них есть существа кроткие, например едино­рог, который смиряется перед любою девушкой. Самая лютая и свирепая собака не причинит зла, если броситься перед ней на землю: она сжалится. А птицы? Что бы ни клевал петух, он созовет кур и поделится с ними. Пеликан раздирает себе грудь, чтобы напитать детенышей своими внутренностями. Молодые аисты кормят в гнезде старых, как те кормили их, когда они были птенцами. Если такой добротой природа наделила животных и птиц, зачем же нам, людям, быть более жестокими? Почему не принести в дар ближнему себя и свою благосклонность? А особенно если ближний охвачен тайным недугом, причина которого кроется там же, где и лекарство.

М е л и б е я. Бога ради, не медли. Скажи мне, кто же так обезумел от боли, что решил, будто болезнь и лекар­ство имеют общий источник?

С е л е с т и н а. Тебе, сеньора, верно, знаком юный ка­бальеро, чистокровный дворянин по имени Калисто.

М е л и б е я. Так, так, так! Довольно, тетушка, не про­должай. Так вот больной, для которого тебе понадобилось столько вступлений к твоей просьбе! Ради него ты пришла сюда искать смерти? Ради него решилась на столь пагуб­ное дело, бородатая бесстыдница? Что случилось с этим беспутным, что ты явилась сюда в подобном волнении? Сумасбродство — вот его болезнь. Что ты на это скажешь? Что сталось бы со мной, не догадайся я, кто этот безумец? С какими словами ты ко мне подбиралась? Не зря гово­рится, что самое вредное у дурного человека — мужчины или женщины — это язык. Чтоб тебе сгореть, коварная сводня, ведьма, враг честных людей, зачинщица тайных преступлений! Иисусе, Иисусе! Уведи ее прочь, Лукресия, не то я умру, у меня вся кровь кипит! Поделом мне, поде­лом и худшая беда тому, кто слушает таких, как она. Право, когда бы я не дорожила своей честью и решилась огласить дерзость этого наглеца, уж я бы постаралась, что­бы и твоим разговорам, злодейка, и жизни пришел конец!

С е л е с т и н а (в сторону). Не в добрый час я сюда яви­лась, если не поможет мое заклятие! Да ладно! Я знаю, с кем имею дело. Сюда, брат, не то все пропало!

М е л и б е я. Не смей бормотать, не то я совсем разо­злюсь и накажу тебя вдвое! Ты собиралась убить мою честь, чтоб даровать жизнь помешанному? Ввергнуть меня в пучину горя, чтобы порадовать сумасброда, а самой получить прибыль от моего позора, награду за мой грех? Погубить и разрушить семью и доброе имя моего отца, чтобы на этом нажить себе славу, проклятая старуха? Ты думаешь, я не заметила твоих подходов, не догадалась о твоем гнусном поручении? Но клянусь, что в благодар­ность я помешаю тебе далее гневить бога и положу конец дням твоим. Отвечай, обманщица, как ты на это решилась?

С е л е с т и н а. Страх, сеньора, мешает мне оправдаться. Невиновность моя придает мне мужество, а твой разгне­ванный вид смущает; и всего более я печалюсь и кручи­нюсь о том, что терплю обиду без всякого повода. Бога ради, сеньора, дай мне сказать, и тогда ты не станешь его винить, а меня осуждать! И увидишь, что это не бесчест­ные происки, а дело, угодное богу, оно исцелит больного и не повредит доброй славе врача. Кабы я знала, сеньора, что ты так легко меня заподозришь, я бы не посмела заго­ворить с тобой о Калисто или о любом другом кабальеро, хотя бы ты мне это и разрешила.

М е л и б е я. Боже мой! Не смей говорить со мной об этом сумасшедшем вертопрахе, об этом пугале, долговязом аисте, разодетом уроде, иначе я умру на месте! Это, верно, тот, что, увидев меня на днях, стал нести околесицу, при­кидываясь любезником! Передай ему, тетушка, пусть не воображает, будто всего добился и победил, если я выслу­шала его глупые речи и не наказала его, — я думала, что лучше счесть его умалишенным, чем предать огласке столь безмерную дерзость. Пусть он откажется от своих намере­ний подобру-поздорову, не то может случиться, что ни один разговор в жизни не обойдется ему так дорого. Знай, побежден тот, кто признал свое поражение, — я же невре­дима, а он попусту хвалится. Сумасшедшему чудится, что все вокруг такие же. С этим ответом ты к нему и возвра­щайся, другого от меня не получишь и не дождешься. На­прасно просить того, кто не может быть милосердным. И благодари бога, что так дешево отделалась. Немало мне в свое время рассказывали о тебе и предостерегали, да только я сразу не поняла, кто ты такая.

С е л е с т и н а (в сторону). И Троя защищалась, да не выстояла! Не таких бешеных доводилось мне укрощать. Буря долго не бушует!

М е л и б е я. Что ты сказала, подлая? Говори громче. Есть ли у тебя оправдание, чтобы успокоить мою досаду и повиниться в своей дерзости?

С е л е с т и н а. Пока живет в тебе гнев, оправдания только повредят мне. Ты слишком сурова, да я и не дивлюсь этому: юная кровь и на малом огне закипает.

М е л и б е я. На малом огне? Тебе этого мало, потому что ты еще жива, а я еще терплю твою безмерную наглость! Какое слово ты хотела услышать? Ты сказала, что это мне пойдет на пользу. Говори все до конца, может хоть этим искупишь свой проступок!

С е л е с т и н а. Ему сказали, что тебе известна наго­ворная молитва святой Полонии от зубной боли, сеньора. А также здесь может помочь твой шнурок, прикасавшийся, по слухам, к святыням Рима и Иерусалима. Несчастный кабальеро страдает и умирает от зубной боли, только по­тому я и пришла. Но раз слова мои получили столь гнев­ный отпер, пусть терпит свои мучения; сам виноват, что выбрал такую неудачливую посланницу. Уж если среди многих твоих добродетелей не нашлось для меня жалости, не найти мне и воды в море, когда б он послал меня за ней. Но помни, месть дает лишь мгновенную радость, а милосердие — вечную!

М е л и б е я. Если ты пришла только за этим, почему сразу же не объяснила? К чему скрытничала?

С е л е с т и н а. Сеньора, помыслы мои были чисты, и я не думала, что ты заподозришь дурное, хотя бы я потра­тила еще меньше слов. Я говорила напрямик, ибо правде не нужны прикрасы. Сочувствие к его страданиям, вера в твое великодушие задушили мою речь еще в зародыше. Тебе, сеньора, известно, что страдание волнует, а от волне­ния язык не слушается, теряя согласие с рассудком, и ты, бога ради, не осуждай меня! Если же я еще в чем согре­шила, пусть не пойдет это мне во вред, ибо виновата я только в том, что была посланницей виновного. Пусть ве­ревка не рвется там, где тонко. Не будь паутиной, которая страшна только для слабых. Да не ответят праведники за грешников. Будь подобна правосудию божественному, воз­гласившему: душа согрешающая да умрет! — и человече­скому, которое никогда не карает отца за сына и сына за отца! Не гоже, сеньора, чтобы дерзость Калисто стала причиной моей гибели. Правда, достоинства его таковы, что я не удивлюсь, если за его вину накажут меня. Ведь мое ремесло — служить ближним: этим живу я и этим кормлюсь. Никогда не старалась я досадить одним, чтобы угодить другим, хотя твоей милости и наговорили тут бог весть что. И все-таки, сеньора, истинную правду не сдуешь ветром клеветы. Мне одной поручают эти невинные сделки. На весь город не много найдется недовольных мною. За чем бы меня ни послали, я все выполняю, словно у меня двадцать ног и столько же рук.

М е л и б е я. Этим меня не удивишь; не зря говорят, что довольно и одного умелого искусителя, чтобы совра­тить целый город. Таких похвал наслушалась я твоим ко­варным хитростям, что трудно поверить, будто ты пришла только за молитвой.

С е л е с т и н а. Пусть мне никогда ее не сотворить, а если и сотворю — да не будет она услышана, если из меня под пыткой можно выжать больше, чем я сказала!

М е л и б е я. Я слишком сержусь, чтобы смеяться над твоими оправданиями. Да, конечно ни клятва, ни пытка не вырвут у тебя правды, которой нет.

С е л е с т и н а. Ты моя госпожа. Пред тобою я должна молчать, тебе должна служить, ты мне можешь приказы­вать. Твоя брань сулит мне подарок.

М е л и б е я. Заслужила ты его, как же!

С е л е с т и н а. Если я и не заработала его языком, то заслужила за добрые намерения.

М е л и б е я. Ты так убеждаешь в своей невиновности, что я, пожалуй, поверю тебе. Поэтому я еще помедлю с ре­шением и не стану судить о твоей просьбе слишком по­спешно. Не обижайся за мой гнев и не удивляйся ему — ведь ты подала мне для этого два повода своими речами, когда и одного хватило бы, чтобы рассердить меня. Ты на­звала имя этого кабальеро, который осмелился заговорить со мною, да еще попросила сказать тебе какое-то слово, не объясняя — зачем; и я стала опасаться за свою честь. Но если все это ради доброго дела, прими мое прощение, на сердце у меня стало легче, ибо исцелять страждущих и больных — дело святое и угодное богу.

С е л е с т и н а. Да еще такого больного, сеньора! Ей- богу, когда бы ты хорошо его узнала, не стала бы судить о нем так, как сейчас, в гневе. Клянусь богом и своей ду­шой, нет в нем злобы, зато любезностей — две тысячи! По щедрости он — Александр; по отваге — Гектор; по внеш­ности — король; остроумен, весел, никогда не унывает, бла­городной крови, как тебе известно; большой любитель тур­ниров, а наденет доспехи — прямо святой Георгин! Что же до силы и мужества, то у самого Геркулеса было меньше. А какие черты лица, какая осанка, учтивость, непринуж­денность, — нет, мой язык не сумеет этого описать! Все вместе взятое — ангел небесный! Право, нс так был красив прелестный Нарцисс, который влюбился в собственный образ, увидав его в водах источника. А теперь, сеньора, недуг свалил его, и он стонет не переставая.

М е л и б е я. Старый, наверно?

С е л е с т и н а. Уж, верно, сеньора, ему около два­дцати трех лет, ибо вот перед тобой та самая Селестина, которая видела, как он родился, и принимала его у ма­тери.

М е л и б е я. Да не об этом я тебя спрашиваю. Что мне за дело до его возраста? Я хочу знать, давно ли мучит его зубная боль?

С е л е с т и н а. Восемь дней, сеньора. Но он так ослаб, будто прошел год. Одно утешение ему — гитара, и играет он такие жалобные песни, что сам император и великий музыкант Адриан вряд ли сложил более грустные о раз­луке с душой, готовясь встретить без страха близкую смерть. Хоть я и мало смыслю в музыке, мне так и ка­жется, будто гитара у него говорит. А уж если запоет, птицы и те умолкают, чтобы слушать его, как того древнего певца, что, говорят, мог растрогать деревья и камни своим пением. Родись Калисто тогда, не восхваляли бы Орфея! Подумай, сеньора, разве не счастье для меня, убогой ста­рухи, вернуть жизнь тому, кто одарен такими совершен­ствами? Нет женщины, которая, увидев его, не воздала бы хвалы богу, сотворившему его таким прекрасным. Ну а если уж Калисто ненароком с ней заговорит — пропала ее воля, она уже его раба. И раз все это так, то рассуди, сеньора, что цель у меня благая, а поступки приносят пользу и не внушают подозрений.

М е л и б е я. О, как я раскаиваюсь в своей вспыльчи­вости! Оба вы безвинно пострадали от моего гнева. Но те­перь я искуплю этот грех, причина коему твои неясные речи. За твое терпение исполню я твою просьбу и дам мой шнурок. Но молитву я не успею переписать до прихода ма­тери, и ты приди за нею завтра потихоньку, если шнурок не поможет.

Л у к р е с и я (в сторону). Так, так, пропала моя хо­зяйка! Хочет, чтобы Селестина пришла тайком! Тут не без обмана. Пожалуй, Мелкбея даст еще и не то, о чем говорит.

М е л и б е я. Что ты сказала, Лукресия?

Л у к р е с и я. Сеньора, я сказала, что хватит беседо­вать, час поздний.

М е л и б е я. Матушка, не рассказывай этому кабальеро о случившемся, не то он сочтет меня жестокой, безрассуд­ной или неучтивой.

Л у к р е с и я (в сторону). Ну не говорила ли я, что дело плохо!

С е л е с т и н а. Неужто ты, сеньора Мелкбея, сомне­ваешься, что я сохраню тайну? Не бойся, я все умею снести и скрыть. Я понимаю, что твоя подозрительность истолко­вала мои слова в самую дурную сторону. С такой радостью уношу я твой шнурок, что мне кажется, будто сердце Ка­листо уже рассказало ему о твоей милости к нам и я за­стану его выздоравливающим.

М е л и б е я. За все, что ты вытерпела, я готова сделать для твоего больного еще больше, если понадобится.

С е л е с т и н а. Больше понадобится — и больше сде­лаешь, и благодарности не потребуешь.

М е л и б е я. Что ты сказала, матушка, о благодар­ности?

С е л е с т и н а. Говорю, сеньора, что мы благодарим тебя и готовы служить и премногим тебе обязаны. Ведь надежда на плату тем верней, чем важней обязательство.

Л у к р е с и я. Ишь как вывернулась-то!

С е л е с т и н а. Доченька Лукресия, тсс!.. Придешь ко мне, я тебе дам такой состав, от которого волосы твои ста­нут светлее золота. Только не говори госпоже. И еще дам тебе кое-какие порошки от дурного запаха изо рта, их никто, кроме меня, не умеет изготовлять во всем королев­стве. У тебя изо рта ведь немного пахнет, а для женщины нет хуже!

Л у к р е с и я. О, дай тебе бог хорошую старость! Мне это нужнее, чем хлеб.

С е л е с т и н а. А зачем же ты ворчала на меня, ду­рочка? Помолчи, ты ведь еще не знаешь — вдруг я приго­жусь тебе в более важном деле. Смотри, чтобы госпожа твоя не разгневалась пуще прежнего. Дай мне уйти с миром.

М е л и б е я. Что ты говоришь, матушка?

С е л е с т и н а. Сеньора, мы тут условились кое о чем.

М е л и б е я. О чем же, скажи. Не люблю, когда при мне шепчутся.

С е л е с т и н а. Да я, сеньора, просила ее напомнить тебе о молитве; и еще посоветовала ей брать с меня пример, как сдерживать себя, когда ты сердишься, ибо говорится: уда­лись от разгневанного на время, а от врага надолго. Ты же, сеньора, была разгневана, заподозрив что-то в моих словах, но врагом ты мне не была. А хоть бы слова мои и были такими, как тебе показалось, в них нет ничего дур­ного: каждый день видишь, как мужчины страдают из-за женщин, а женщины из-за мужчин, — так уж велит при­рода; природу сотворил бог, а бог не может сделать ничего плохого. И потому мои старания все равно похвальны, раз они вытекают из такого источника, и карать меня не за что. Многое могла бы я еще добавить, да не стану, ибо много­словие гневит слушающего и вредит говорящему.

М е л и б е я. Во всем ты поступила разумно — и в том, что безмолвно снесла мой гнев, и в том, что была столь терпелива.

С е л е с т и н а. Сеньора, я все стерпела из страха пред тобою: ведь ты гневалась не напрасно, а гнев сильных мира сего опасен, как молния. Потому я и дала вылиться твоей суровой речи, пока все запасы не истощились.

М е л и б е я. Этот кабальеро в долгу перед тобою.

С е л е с т и н а. Сеньора, он заслуживает большего. И если я кой-чего и добилась своими просьбами, то повре­дила ему своим промедлением. Теперь расстаюсь с тобою, чтоб идти к нему, с твоего разрешения.

М е л и б е я. Попроси ты разрешения раньше, я бы дала его еще охотнее. Иди с богом! Не принесло мне пользы твое посольство, и уход твой не принесет вреда.