Непосредственно следом за сэром Робертом Вильсоном тревогу по поводу возможной угрозы Индии со стороны России забил официальный представитель Ост-Индской компании ветеринар Уильям Муркрофт. Во время своих путешествий по отдаленным районам Центральной Азии, где, как тогда принято было считать, еще не ступала нога европейца, Муркрофт вдруг обратил внимание на двух собак явно неазиатского происхождения. Более того, заметив, что одна из них охотно выполняет команды, каковым ее мог научить только пехотинец, Муркрофт сразу же заключил, что здесь побывали русские солдаты, и встревожился не на шутку. Он сразу же посчитал необходимым исследовать пути в Балх и Бухару главным образом для того, чтобы выяснить — возможно ли протащить по ним артиллерию. Для осуществления такого исследования Муркрофт в компании с Дж. Требеком под предлогом покупки знаменитых племенных ахалтекинцев проник в 1823 году в Бухару.

На обратном пути оба были убиты, но успели послать в Индию собранные ими ценные научные сведения. Но кроме этих сведений, до самой смерти, наступившей в 1825 году, Муркрофт без устали писал в Калькутту взволнованные письма, предупреждая начальство о неизбежности проникновения русских в Центральную Азию и призывая своих руководителей в Калькутте действовать решительнее, чтобы опередить русских.

Он неоднократно предупреждал, что русские могут захватить не только весь Туркестан и Афганистан с их огромными закрытыми для европейцев рынками, но, вполне вероятно, и британскую часть Индии. Он был убежден в намерениях Санкт-Петербурга захватить огромные нетронутые азиатские рынки и требовал, чтобы Ост-Индская компания решила наконец, будут ли коренные жители Туркестана и Тибета «одеваться в тонкое черное сукно из России или из Англии» и покупать «железные и стальные орудия, изготовленные в Санкт-Петербурге или Бирмингеме». В одном из писем он объяснял, что под руководством всего лишь небольшого числа английских офицеров местные иррегулярные войска вполне смогут остановить всю идущую на юг через перевалы русскую армию, просто закидав ее огромными глыбами с окружающих высот.

Но в середине 1820-х годов русофобы Индии и Великобритании составляли меньшинство, пользовавшееся слишком слабой поддержкой со стороны правительства и руководства компании, а чаще и вовсе не имевшее поддержки. У руководства компании тогда и в мыслях не было, что Санкт-Петербург, все еще официальный союзник Британии, имеет какие-либо коварные намерения относительно Индии. К тому же первой и достаточно дорогостоящей задачей Британии на тот момент являлась консолидация и защита уже завоеванных земель, а не захват новых, к чему настоятельно призывал Муркрофт. Поэтому, полагая предупреждения ветеринара плодом чрезмерного рвения, а не трезвых оценок, начальство не обращало на них внимания, и его страстные письма оказались погребенными в архивах.

Но за Муркрофтом последовал Александр Бернс, проделавший в 1832 году путешествие от Кабула до Бухары.

Кроме него в экспедиции участвовали французский хирург Джеймс Джерард, окончивший колледж в Дели индиец Мохан Дал и индийский топограф. Джерард вернулся в Индию через Герат и Кандагар, Бернс возвратился в Англию через Иран, а в 1836 году, как мы уже видели, снова отправился в Афганистан, получив назначение на пост торгового агента в Кабуле. В своем отчете Бернс описал важнейшие пути через Памир и сообщил ценные для того времени сведения географического и экономико-политического характера о странах Центральной Азии; в этом труде опубликована и получившая большую известность карта Центральной Азии и путешествий в Бухару. Книга вызвала большой интерес и была переведена на русский, французский и немецкий языки.

Бернс также предупреждал английское правительство о вполне реальной возможности вторжения русских армий в Индию. И с середины 1830-х годов, дабы лучше понять намерения России, ряд английских агентов, несмотря ни на какие затруднения, начал проникать в Среднюю Азию, причем некоторые из них возвращались в свое отечество через Россию. С этого же времени англичане, под видом евангелических миссионеров, утвердились было целой колонией в Оренбурге; но когда в России заметили, что эти миссионеры имеют совсем другие, а отнюдь не благотворительные намерения, им предложили покинуть пределы страны. Тогда, потеряв надежду к распространению своего влияния на Среднюю Азию и исследование ее из самой России, англичане стали проникать туда преимущественно из Индии через Персию.

Неизвестно, чем бы закончились все эти разыскания английских агентов, если бы к этому времени в Афганистане с новой силой не разгорелись междоусобные смуты. Афганистан постоянно оставался в центре интенсивной и непрекращающейся борьбы за власть с того самого времени, как пала великая Дурранийская держава — вторая великая афганская империя Дуррани, основанная в 1747 году после смерти Надир-шаха его телохранителем Ахмад-ханом, который принял имя Дурре-Дуррани — «жемчужина жемчужин». Эта империя простиралась от Сырдарьи до Арабского моря и от Мешхеда до Дели и просуществовала до 1818 года, когда была сменена династией Баракзаев. И вот теперь один из потомков Ахмад-хана, Камран, дал обет восстановить владения своей семьи, свергнув сидящего в Кабуле эмира Дост-Мухаммеда, а персы в свою очередь решили попытаться вернуть когда-то принадлежавшую им восточную провинцию — Герат. Дост-Мухаммед также поклялся не только вернуть Афганистану его былые славу и величие, но и отобрать у Ранджит Синга, с которым англичане заключили дружественный договор, богатую и плодородную провинцию Пешавар.

Англия, естественно, попыталась использовать эти внутренние усобицы в своих интересах, намереваясь посадить на кабульский трон послушного Британии владыку, а поскольку Камран и Дост-Мухаммед были не единственными претендентами на власть в Афганистане, то англичане решили поддержать еще и Шуджу-уль-Мулька, шаха, сидевшего до того времени изгнанником в британской части Индии. И Дост-Мухаммед, ввиду всех этих обстоятельств, вознамерился в 1834 году попытать счастья в России.

Посланец Дост-Мухаммеда добрался до Оренбурга только к 1836 году. Оренбургский генерал-губернатор, молодой и талантливый генерал Перовский, сразу же написал в Министерство иностранных дел письмо, в котором говорил, что если мы не поддержим Дост-Мухаммеда, то англичане подчинят себе Афганистан, а затем и другие народности Средней Азии, которые будут снабжены оружием, порохом и деньгами и превратятся в опасных наших врагов. Николай I одобрил соображения Перовского. В результате было решено послать в Афганистан некоего Виткевича с предметами обмундирования и снаряжения для афганцев, а также группу инструкторов-офицеров с оружейниками под видом мирных путешественников. Поскольку именно эта миссия Виткевича и послужила началом Первой англо-афганской войны, рассмотрим эту историю несколько подробнее.

1

Молодой поручик литовского происхождения Ян Виткевич в 1837 году был вызван из Оренбурга в столицу для получения инструкций на самом высоком уровне. Ему предстояло отправиться в Персию в распоряжение нашего посланника в Тегеране Симонича. Граф Симонич, первоначально Гра-Симонич, серб родом из Иллирии, поступил на французскую службу, когда его родина после заключения мира в Шенбрунне (1809 г.) отошла к Франции. Молодым, в чине капитана, он принимал участие в походе 1812 года и во время отступления французов попал в плен у Красного. Будучи больным, Симонич остался в Казани, встретил у местного дворянства дружеский прием и благодаря своей красивой внешности, образованности, живости характера и славянскому происхождению, сделался всеобщим любимцем. После заключения Парижского мира (1814 г.) Иллирия снова отошла к Австрии, и так как Гра-Симонич не пожелал быть подданным этого государства, он поступил на русскую службу и попросился на Кавказ, чтобы сделать там карьеру. Ему присвоили звание майора и послали служить в Грузинский гренадерский полк. Здесь под командованием генерала Ермолова, который его очень высоко ценил, Симонич участвовал во многих экспедициях против горцев. Затем он с попустительства начальства переделал свою приставку «Гра» на «граф», хотя на самом деле никаким графом не был, и женился на восемнадцатилетней вдове, княгине Орбелиани, женщине необычайной красоты.

В битве с персами при Елизаветполе (сентябрь 1826 г.), ведя свой батальон в штыковую атаку, Симонич был тяжело ранен в левое бедро и остался хромым на всю жизнь. Позднее, в 1828–1829 годах, он принимал участие в походах против турок в Азии. После заключения Адрианопольского мира Симонича произвели в генерал-майоры и по рекомендации его покровителя, князя Паскевича, назначили в 1833 году посланником в Персию, где он завоевал большое доверие тамошнего правителя Фатх-Али-шаха. Граф находился в дружеских отношениях с английским посланником Эллисом, и после смерти Фатх-Али-шаха (1835 г.), благодаря их совместным энергичным действиям, была предотвращена гражданская война между многочисленными сыновьями шаха (который, к слову сказать, имел гарем из полутора тысяч жен). Оба правительства (русское и английское) добивались от персов того, чтобы в будущем престол занимал только ближайший наследник, и таким образом законным престолонаследником был признан в 1833 году Мохаммед-Мирза, старший сын умершего Аббаса-Мирзы (последнему мы обязаны войной 1826–1828 годов, приобретением двух бывших персидских провинций — Эривани и Нахичевани, смертью Грибоедова и двадцатью миллионами серебряных рублей контрибуции). Мухаммед-Мирза и вступил на персидский трон под именем Мохаммед-шаха. Мак-Нил был тогда всего лишь врачом в английском посольстве. Но после отзыва из Персии Эллиса лорд Пальмерстон назначил Мак-Нила его преемником, что, естественно, несколько задело самолюбие графа Симонича, так как новоиспеченный английский министр, игравший ранее лишь второстепенную роль в Персии, теперь вдруг занял положение, равное русскому полномочному министру.

Когда Виткевич прибыл в Тегеран, шах отсутствовал: он неспешно двигался со своей армией к Герату, чтобы овладеть им. Шах, по его понятиям, имел на то полное право, потому что этот важный город ранее принадлежал Персии, и персидские правители от него никогда не отказывались. Кроме того, тогдашний правитель Герата Камран-Мирза (называвшийся также Камран-шахом), афганец, часто совершал набеги на пограничные персидские районы, грабил города и деревни, уводил с собой жителей и тысячами продавал их в Бухару и Хиву. Русский и английский посланники отговаривали шаха от этого похода. В особенности старался граф Симонич, убеждая шаха через первого министра Мирзу Хаджи-Агасси сначала привести в порядок расстроенные финансы государства, улучшить управление, а затем уже думать о возвращении прежней собственности. Однако эти дружеские советы не имели ни малейшего успеха.

В июле 1837 года Мохаммед-шах выступил с армией из Тегерана, чтобы вернуть Герат, в котором сходились дороги из Бухары, Туркмении, Мешхеда, Йезда, Кермана и Кандагара. Это был действительно очень важный пункт — не зря англичане считали его ключом к Индии. Английское правительство, полагая, что за походом шаха на Герат стоит Россия, очень неодобрительно относилось к этому предприятию и пыталось любыми средствами сорвать поход или по крайней мере помешать его осуществлению. Всем английским офицерам, находившимся на персидской службе, было запрещено следовать за армией; исключение составлял лишь полковник Стоддарт, который должен был подробно информировать министра Мак-Нила о продвижении войск.

Русская же сторона решила воспользоваться этим походом дружественного правителя, чтобы отправить в Кабул своего представителя с письмом от Николая I, подтверждавшим дружеское расположение к Афганистану. С этой целью Виткевич и прибыл в Тегеран, откуда отправился вслед за неспешно продвигавшейся персидской армией. На этом своем пути он случайно натолкнулся на еще одного странного путешественника.

Именно с этой исторической встречи Хопкирк и начинает тринадцатую главу своей книги «Загадочный Виткевич»: «Однажды осенью 1837 года молодой британский субалтерн, путешествуя по отдаленным приграничным областям восточной части Персии, едва поверил своим глазам, вдруг увидев в степи движущийся к афганской границе отряд казаков. На вопросы о том, что они делают в этих глухих местах, казаки отвечали весьма уклончиво и неохотно».

Встретил казаков сэр Генри Кресвик Роулинсон (1810–1895) — британский офицер и ориенталист, человек весьма замечательный. Он расшифровал клинопись Дария, благодаря чему был назван «отцом ассирологии». В 1827 году он приехал в Индию как кадет Вест-Индской компании и в 1833 году с другими офицерами был послан в Иран для реорганизации шахской армии. Там он заинтересовался персидской стариной и занялся расшифровкой клинописи Бхистуна. Через два года Роулинсон опубликовал свой перевод двух первых параграфов клинописи.

И вот теперь он как бы случайно прогуливался в районе пути от Тегерана к Герату и, по-видимому, для красоты истории, назван субалтерном, то есть младшим лейтенантом. Да, на тот момент он, конечно, еще не был полковником, но… чин майора все-таки имел, а кроме того, являлся политическим советником сэра Джона Мак-Нила. И вот этот молодой «субалтерн», несмотря на то что по ответам казаков (не следует забывать, что казаками англичане называли также киргизов), ничего однозначно понять было невозможно, естественно, сразу же заключил, что они пытаются тайно проникнуть в Афганистан. А раз так, значит, этот визит не сулит англичанам ничего хорошего.

«Их командир, — писал впоследствии Роулинсон, — весьма подвижный молодой человек, с необычайно белым цветом лица и ясными глазами, выглядел очень оживленным». Когда англичанин подъехал поближе и вежливо взял под козырек, русский учтиво поклонился, однако промолчал, приглашая гостя заговорить первым. Сначала Роулинсон обратился к нему по-французски, как было принято среди европейцев на Востоке, но тот только покачал головой. Не зная русского, Роулинсон попробовал заговорить по-английски, а затем и по-персидски, но вновь безуспешно. Наконец, русский заговорил на туркменском, который Роулинсон знал очень поверхностно. «Я знал его лишь настолько, — писал он позднее, — чтобы уметь объясниться, но недостаточно для того, чтобы удовлетворить свое любопытство. Совершенно очевидно, что именно этого и добивался мой приятель».

Виткевич сказал Роулинсону, что везет подарки царя новому персидскому шаху, который после долгой семейной борьбы за власть только что унаследовал трон покойного отца. Это выглядело вполне правдоподобным, поскольку шах и в самом деле находился на расстоянии дневного перехода от них. В действительности с посланием от Мак-Нила к нему направлялся и сам Роулинсон. Однако рассказ русского британца не убедил, более того, «субалтерн» заподозрил, что отряд, скорее всего, направляется в Кабул. Роулинсон понимал, что если это правда, то в Лондоне и Калькутте, где Афганистан рассматривали как неотъемлемую часть сферы британских интересов, начнется переполох, ибо это будет означать, что Симонич ведет двойную игру. «Ведь хотя граф и заверял Мак-Нила в своих неустанных попытках удержать шаха от военных действий, в Тегеране ни для кого не было секретом, что, скорее всего, именно он и уговорил персидского владыку двинуться на Герат и вырвать его из рук Камрана, поскольку Персия уже давно намеревалась сделать это», — пишет Хопкирк. Здесь мы опять имеем нечто, предположенное с большой долей вероятности, но выданное за истину. Похоже, это излюбленный прием британских политиков.

Выкурив с казаками и их командиром трубку или две, Роулинсон откланялся и поспешил своей дорогой, решив непременно выяснить, в чем именно заключается игра русских. В тот же вечер, добравшись до лагеря шаха, Роулинсон немедленно попросил аудиенции и, оказавшись в шахском шатре, рассказал Мухаммеду о встрече с русскими, якобы везущими для него царские подарки. «Подарки для меня?» — изумился весьма юный и недалекий шах, даже не подозревавший, что британский гость безразличен к разговору только с виду, и предположил, что, поскольку он по просьбе Симонича разрешил казакам безопасный проход по своим владениям, подарки предназначены, скорее всего, для эмира Кабула Дост-Мухаммеда. «Роулинсон понял, что получил сведения необычайной важности, и как можно скорее поспешил вернуться в Тегеран».

Именно в этот момент в персидский лагерь и прибыл Виткевич, еще не знавший, что Роулинсон уже переговорил с шахом. В этот раз обратившись к Роулинсону на великолепном французском, офицер представился капитаном Яном Виткевичем из оренбургского гарнизона. Он извинился за прежнюю холодность и уклончивость, объяснив, что излишняя откровенность с чужестранцем, встреченным в пустыне, есть явное неблагоразумие, но теперь он готов исправиться. И Виткевич действительно стал проявлять к англичанину особую сердечность. Эта случайная встреча в самом сердце территории Большой игры стала первым личным столкновением между ее противниками. В большинстве случаев и те и другие работали скрыто и встречались редко, если встречались вообще. Но встреча Роулинсона и Виткевича имела самые непредвиденные и далеко идущие последствия.

Спеша в лагерь шаха, Роулинсон преодолел тысячу километров от Герата до Тегерана за едва ли не рекордное время — сто пятьдесят часов. Лондон с Калькуттой затрясло от предупреждения Мак-Нила о неожиданно вскрывшихся действиях русских. Попавший в руки персов Герат и без того давал России важный и опасный для Англии плацдарм на западе Афганистана, а случайное открытие Роулинсона показало, что интересы Санкт-Петербурга в Афганистане далеко не ограничиваются только Гератом — в опасности оказался также и Кабул. Если встреча Виткевича с Дост-Мухаммедом увенчается успехом, то русские одним эффектным прыжком преодолеют лежащий между ними и британской частью Индии барьер из пустынь, гор и враждебных племен.

Впрочем, власти в Лондоне и Калькутте вполне могли успокоить себя по крайней мере одним: именно в тот момент у них в нужном месте оказался нужный человек. Ведь если кто-то и мог противостоять Виткевичу, смешав его карты, так только капитан Бернс, исключительно способный молодой человек, как раз в это время бывший при дворе Дост-Мухаммеда в Кабуле. При этом у англичан даже не возникло мысли о том, что первыми направили в Кабул своего резидента и первыми начали склонять эмира Афганистана на свою сторону именно они. По логике британцев, они совершенно оправданы уже одним тем обстоятельством, что их притязания были нацелены на охрану Индии, а потому несомненно законны. Амбиции же России в Средней Азии — всего лишь недостойная жадность, и русские не имеют права даже дружить со своими соседями.

2

Бернс прибыл в Кабул 20 сентября 1837 года. Афганский владыка стремился приступить к серьезным делам сразу же, как только позволит дипломатический этикет, ибо речь теперь шла не о торговле, а о политике. Кроме того, Дост-Мухаммед, в отличие от Бернса, знал, что Виткевич с казаками уже в пути, и афганский владыка хотел поскорее выяснить, на что он может рассчитывать в случае союза с англичанами. Он поставил единственное условие: Британия должна помочь ему вернуть Пешавар (Страну пяти рек), которую она же фактически и отняла у него, «подарив» Ранджит Сингу. Но Бернс постоянно отговаривал эмира от этого, ссылаясь на дружественный договор англичан с сикхами, который Британия никоим образом не хотела нарушать. Поначалу эта позиция Бернса выглядела безупречной, но теперь ситуация изменилась, и в случае отказа англичан в вопросе предоставления эмиру столь необходимой ему военной помощи прибытие русских могло склонить чашу весов в сторону России.

В Кабуле в это время находился еще один британец — Чарльз Мейсон, странствующий антиквар, увлеченный историей Юго-Восточной Азии, уже несколько лет скитавшийся по Персии и Афганистану в поисках монет и прочих древностей. Передвигаясь обычно пешком, порой с пустыми карманами и в лохмотьях, он знал этот район, как никто из европейцев. Мейсон выдавал себя за американца из Кентукки, но, как выяснил британский политический агент в Лудхиане капитан Клод Уэйд, являлся отнюдь не американцем, а самым обыкновенным дезертиром из армии Ост-Индской компании Джеймсом Льюисом. Он появился в афганской столице летом 1833 года и поселился неподалеку от Бала Хиссара в армянском квартале.

В то время для получения разведывательной информации по политическим и экономическим вопросам из отдаленных, не имеющих европейских представителей областей британская разведка использовала людей, известных как слухоноши (разносчики слухов). Это были по преимуществу разные торговцы. Приносимую ими информацию приходилось тщательно проверять, поскольку большей частью она основывалась на всевозможных сплетнях. Поэтому, узнав, что Мейсон находится в Кабуле, Уэйд сразу же за него ухватился, тем более что антиквары — люди обычно весьма здравомыслящие и вполне способны улавливать истину в море слухов.

Воспользовавшись тем, что дезертирство из армии компании автоматически означало расстрел, Уэйд предложил Мейсону, продолжая заниматься своими историческими и археологическими изысканиями, регулярно сообщать в британский политический департамент новости из Кабула, пообещав за это официальное помилование и даже небольшое жалованье. Мейсон, естественно, сразу же согласился.

Виткевич, прибывший в Кабул в конце 1837 года, писал о нем следующее: «Англичане содержат в Бухаре кашемирца Низаметдина и дают ему 20 тыс. рупий, то есть 40 тыс. рублей в год. Живет он уже 4 года и притворяется, что не мог доселе распродать по выгодным ценам шали свои. Он человек смышленый, знается со всеми… отправляет через нарочного тайных гонцов еженедельно и чаще письма в Кабул англичанину Мейсону. Удивительно, что Дост-Мохаммед-хан, владелец Кабулистана очень хорошо знает назначение Мейсона; хан даже перехватывал письма его, но не трогает лазутчика, говоря: что мне сделает один человек!.. Низаметдин старался немедленно по прибытии моем познакомиться со мною и выспрашивал меня обо всем: о Новоалександровске, о Новой линии, об отношениях с Хивою. Будучи уже предупрежден, не давал я ему на это положительных ответов, но он, при всем том, отправил на другой же день письмо в Кабул».

Никому не известно почему, но Мейсон активно невзлюбил Бернса. В книге, написанной уже после смерти последнего, Мейсон обвинил во всех ошибках именно его. Впрочем, возможно, антипатия была взаимной, ведь Бернс явно знал о дезертирстве агента. Спесь английских аристократов хорошо известна, и Бернс наверняка, если и не показывал вида, в душе все же презирал своего соотечественника. А столь тонкий человек, как антиквар Мейсон, вполне мог чувствовать его внутреннее осуждение. В собственном отчете Бернс упоминает Мейсона лишь мимоходом, хотя в последние недели эти двое должны были проводить вместе немало времени. Но вышло так, что последнее слово все-таки осталось за Мейсоном.

Справедливо критиковал Мейсон Бернса или нет, их дело с самого начала было обречено на провал. Новый генерал-губернатор лорд Окленд, боясь вызвать недовольство Ранджит Синга своими связями с Дост-Мухаммедом, стал решительно противиться любым делам с эмиром Кабула и считал, что в случае выбора между этими двумя следует все же выбрать Синга. Однажды удержав Ранджит Синга от захвата части Синда, англичане понимали, что нынешние попытки убедить воинственного соседа вернуть его заклятому врагу Пешавар не просто бесполезны, но и опасны. Тогда Бернс, знавший уже о прибытии Виткевича, попытался еще спасти позиции Британии и предложил компромисс — тайно пообещать Дост-Мухаммеду, что он получит Пешавар после кончины Ранджит Синга, ждать которой оставалось уже недолго. Но генерал-губернатор отверг и это предложение; у Британии относительно этой провинции были свои планы. Не прошло и предложение самого Дост-Мухаммеда в обмен на возвращение Пешавара отправить в качестве дипломатического заложника ко двору Ранджит Синга одного из собственных сыновей, хотя это было обычной практикой для Востока.

В конце концов, 20 января 1838 года, после длительных бесплодных переговоров генерал-губернатор направил Дост-Мухаммеду личное послание, в котором окончательно рассеял какие-либо его надежды на помощь англичан в деле давления на Ранджит Синга и посоветовал отказаться от всяких мыслей о возвращении Пешавара. Более того, Окленд предлагал эмиру Афганистана помириться с правителем сикхов. «По великодушию его натуры, — писал генерал-губернатор, — и по его уважению к давнему союзу с британским правительством, махараджа Ранджит Синг согласился с моим пожеланием прекратить вражду и поддерживать спокойствие, если вы будете вести себя по отношению к нему предупредительно». Трудно было написать более оскорбительное и более язвящее гордость Дост-Мухаммеда письмо, но худшее было впереди.

Помимо всего этого лорд Окленд, будучи оповещенным, что в Кабуле находится русский посланник Виткевич, счел нужным предупредить афганского правителя, чтобы тот без личного предварительного одобрения британской стороны не вел с русскими никаких дел. В противном случае англичане снимали с себя все обязательства по сдерживанию Ранджит Синга. Это уже и вообще звучало явной угрозой и никак не могло исправить ситуации. Любой союз с русскими или иной державой, враждебной британским интересам, грозил обернуться для правителя Афганистана потерей трона. В Кабуле письмо вызвало чрезвычайное возмущение, даже Бернс был оскорблен бескомпромиссным тоном послания, которое фактически выбивало почву у него из-под ног. Обращаясь с Дост-Мухаммедом как с непослушным школяром и указывая ему, с кем можно, а с кем нельзя иметь дело, Окленд взамен не предлагал ничего, кроме туманных разглагольствований о доброй воле британцев. Однако, поборов гнев и, скорее всего, понимая, что открыто разрывать с англичанами все же не стоит, Дост-Мухаммед сдержался.

Теперь наступила очередь русской стороны. Капитан Ян Виткевич, хотя и являлся по происхождению человеком совсем иного круга, все же имел множество личных качеств, общих с Бернсом, Роулинсоном и Конолли. Родившись в аристократической литовской семье, он в 1823 году, будучи семнадцати лет от роду, вступил в тайный кружок Крожской гимназии близ Вильно, который участвовал в польском антирусском движении. Казни Виткевич избежал лишь благодаря юному возрасту; по конфирмации цесаревича Константина он был сослан рядовым в Оренбург, с лишением дворянства. В ссылке, коротая долгие скучные месяцы службы, он изучил узбекский и персидский языки. В 1829 году на способного молодого солдата обратил внимание посетивший эти края известный немецкий ученый Александр Гумбольдт, который и ходатайствовал о Виткевиче перед оренбургским генерал-губернатором. Генерал-губернатор Сухтелен прикомандировал Виткевича к пограничной комиссии, произвел в 1830 году в унтер-офицеры, а в 1831 году — в портупей-прапорщики. В апреле 1833 года по ходатайству нового генерал-губернатора Оренбурга Перовского Виткевич стал прапорщиком. Перовский взял его к себе адъютантом, заявив, что этот бывший ссыльный знает о здешних местах гораздо больше, чем любой другой офицер. Осенью 1835 года прапорщик Виткевич был командирован с бухарским караваном в Бухару. Прибыв в Бухару переодетым в азиатское платье, Виткевич снял халат и ездил по городу в русском офицерском мундире, отказавшись сидеть взаперти. Сведения, доставленные им по возвращении из этого путешествия, оказались довольно обстоятельными. В 1836 году за «полезное посещение Бухарского ханства» Виткевич получил звание подпоручика. И когда понадобилось выбрать эмиссара для деликатной задачи — доставить в Кабул царские дары и ответ царя Николая I Дост-Мухаммеду — трудно было найти человека более подходящего. Получив в Петербурге инструкции лично от министра иностранных дел графа Нессельроде, Виткевич отправился в Тегеран, где от Симонича получил еще один, последний инструктаж. Его пребывание в Тегеране было настолько засекречено, что о нем не узнал даже Мак-Нил, внимательно следивший за всеми действиями русских в городе. Только по несчастной случайности на подпоручика, сопровождаемого казачьим эскортом, наткнулся Роулинсон, который и поднял тревогу. Русские историки даже утверждают, что Роулинсон, ускакав тогда вперед, натравил на Виткевича воинственных местных кочевников, от которых, впрочем, наша «мирная» экспедиция успешно отбилась. Англичане, однако, отрицают этот факт, хотя, судя по тому, как впоследствии в конце века в подобной ситуации повел себя другой английский агент Янгхасбенд по отношению к русскому исследователю Громбчевскому, такое вполне могло быть правдой. Никаких доказательств здесь не найти; и если Янгхасбенд впоследствии сам признался в своем поступке, то Роулинсон ничего подобного не сделал.

Когда в канун Рождества 1837 года Виткевич прибыл в Кабул, Бернс, другой его английский соперник, встретил своего русского оппонента очень доброжелательно, в истинном стиле Большой игры. Желая познакомиться поближе и составить о нем свое мнение, он тут же пригласил Виткевича к рождественскому столу, и Виткевич произвел на Бернса хорошее впечатление. Британец нашел его «настоящим и приятным джентльменом… умным и хорошо осведомленным». Помимо среднеазиатских наречий, Виткевич бегло говорил по-турецки, по-персидски и по-французски и удивил Бернса известием о том, что был в Бухаре уже трижды, в то время как британец лишь раз. Это позволяло обоим игрокам свободно говорить о чем угодно — кроме того деликатного вопроса, из-за которого они и оказались в Кабуле. По воле судьбы эта дружеская беседа оказалась единственной, хотя при более счастливых обстоятельствах Бернс с удовольствием пообщался бы со столь необыкновенным человеком еще раз. Однако, как он объяснил, это было невозможно, «иначе отношения между нашими странами в этой части Азии были бы поняты превратно». В результате оба, стремясь завоевать внимание Дост-Мухаммеда, все последующие недели вместо дружеского общения только шпионили друг за другом.

К моменту прибытия Виткевича в Кабул Дост-Мухаммед еще не получил ультиматума Окленда, и звезда Бернса на небосклоне Бала Хиссара стояла весьма высоко. Русского офицера приняли холодно и без особых церемоний — впрочем, о таком приеме его заранее предупредил Симонич. Поначалу Виткевича и в самом деле содержали фактически под домашним арестом, а Дост-Мухаммед даже консультировался с Бернсом относительно достоверности его верительных грамот. Он спрашивал, действительно ли Виткевич послан царем и является ли письмо русского императора подлинным, для чего даже послал письмо на квартиру Бернса, прекрасно понимая, что его копия менее чем через час будет на пути в Калькутту. Именно в этот момент, как потом утверждал Мейсон, Бернс и совершил чрезвычайную ошибку, позволив честности взять верх над целесообразностью.

Убежденный, что письмо действительно послано от имени русского царя и не является всего лишь актом доброй воли, Бернс так и сказал об этом Дост-Мухаммеду. Мейсон же, напротив, предлагал уверить эмира, что это подделка, составленная Симоничем или, возможно, даже самим Виткевичем, дабы придать русской миссии в ее соперничестве с английской больше веса. Когда Бернс указал Мейсону на внушительного вида русскую императорскую печать, тот отправил на базар слугу, велев ему купить пачку русского сахара, «на задней стороне которой, — как он утверждал, — мы обнаружили точно такую же печать». Но было уже поздно, добавляет он, Бернс пренебрег своим единственным шансом обезоружить соперника и не дал афганцам «воспользоваться выгодой своих сомнений», как сардонически заметил Мейсон. Однако «беспринципный авантюрист» Мейсон не мог понять, что этот поступок Бернса явился доказательством истинной аристократичности его прямой и благородной натуры.

После получения ультиматума Окленда все переменилось. Хотя официально Дост-Мухаммед все еще продолжал относиться к русской миссии прохладно, Бернс прекрасно понимал, что позиция британской стороны слабеет с каждым днем, а положение Виткевича все более укрепляется. Поговаривали даже, что Виткевич предлагал Дост-Мухаммеду отправиться от его имени к Ранджит Сингу, тогда как Бернс столкнулся с незавидной задачей требовать, чтобы его старый друг направил правителю сикхов формальный отказ от своих притязаний на Пешавар. Если верить Мейсону, то Бернс в тот момент испытывал глубокое отчаяние, видя, как Индия не в состоянии понять долгосрочную ценность дружбы с Дост-Мухаммедом. Но ни он, ни Мейсон тогда не знали, что у генерал-губернатора и его советников уже зрели насчет Афганистана совсем другие планы, в которых Дост-Мухаммед фигурировал совсем в иной роли.

И вот 21 апреля 1838 года жребий был брошен. Вместо того чтобы отправить Виткевича обратно, как настаивал Окленд, Дост-Мухаммед принял русского посланника в своем дворце за стенами Бала Хиссара со всеми мыслимыми знаками уважения и дружбы. «Виткевич, готовый пообещать афганцам луну с неба, лишь бы вытеснить из Кабула англичан, переиграл соперника, просто дождавшись нужного момента», — пишет Хопкирк, совсем забыв о том, что Дост-Мухаммед сначала обратился к России, а уже потом попробовал все же договориться и с Англией. Однако Англия, как мы видели, не очень-то пыталась понять, что именно нужно эмиру Афганистана, и всеми силами лишь навязывала ему свою волю.

Как бы то ни было, Бернсу пришлось покинуть Кабул и доложить начальству о неудаче своей миссии. После прощальной аудиенции у Дост-Мухаммеда, состоявшейся 27 апреля 1838 года, где обе стороны выразили друг другу глубокие личные сожаления, а эмир заявил, что его уважение к британцу независимо от случившегося останется неизменным, Бернс и его спутники отбыли домой. В следующий раз Бернсу было суждено вернуться в афганскую столицу уже при совершенно иных обстоятельствах.

3

После сообщения Роулинсона о вмешетельстве русских в афганские дела в Герат для скрытного наблюдения за развитием событий был тотчас направлен сотрудник политической службы Ост-Индской компании лейтенант Элдред Поттинджер. Лейтенант прибыл в Герат 18 августа 1837 года, выкрасив кожу темной краской и выдавая себя за мусульманского паломника. Попутно он собирался заняться обычной разведдеятельностью в рамках Большой игры и даже не подозревал, что проведет в Герате больше года. Элдред был племянником пионера Большой игры полковника Генри Поттинджера, который еще в 1810 году занимался разведкой в южной и юго-восточной частях Иранского нагорья. Его коллега по той разведке Чарльз Кристи погиб в 1812 году, обучая персидскую пехоту воевать с русскими казаками. Генри же был удачливее, написал книгу о своих приключениях и заразил страстью к игре юного племянника, который уже в возрасте двадцати шести лет был отправлен в Афганистан. К этому времени юный Элдред успел побывать в Пешаваре и незадолго до прибытия туда Бернса — в Кабуле, причем так и оставшись неузнанным. На этот раз уже на третий день его пребывания в столице Камрана по базарам поползли пугающие слухи о мощной персидской армии, которая под командой самого шаха идет на город из Тегерана.

Услышав о приближении персов, Камран, воевавший в это время на юге, немедленно поспешил обратно, чтобы защитить свою столицу. В юности он был великим воином и, как говорили, мог одним ударом разрубить пополам овцу, а стрела его пробивала насквозь корову. Но постепенно правитель погряз в разврате и пьянстве, уступив реальную власть своему визирю, Яр-Мухаммеду, человеку неслыханной жестокости. Накануне предстоящей осады Яр-Мухаммед отдал приказ хватать и казнить всех, чья лояльность вызывала сомнения, и особенно тех, кто как-либо связан с персами. Сельским жителям было приказано собрать весь урожай и перевезти зерно и другие продукты в город, все же остальное, что могло пригодиться врагу, включая плодовые деревья, попросту уничтожить. Для проверки выполнения этого приказа он даже послал войска. Одновременно началось интенсивное укрепление массивных, но в основном глинобитных крепостных стен Герата, опасно обветшавших от длительного бездействия. И наконец, чтобы шпионы не могли покинуть город и передать врагу сведения о подготовке к обороне, были закрыты все городские ворота.

В это время Поттинджер, продолжая оставаться неопознанным, вполне довольствовался скромной ролью наблюдателя, как вдруг однажды на базаре чья-то мягкая рука опустилась ему на плечо, и раздался шепот: «Вы — англичанин!» К счастью, человек, разоблачивший его, оказался гератским врачом, старым другом Артура Конолли, путешествовавшим с ним семь лет назад. Он неоднократно бывал в Калькутте и мог узнать европейца даже с выкрашенным лицом. Врач решительно посоветовал Поттинджеру не рисковать более, а отправиться прямо к Яр-Мухаммеду и предложить ему свои услуги.

Визирь принял англичанина с энтузиазмом, ибо всем было ясно, что схватка предстоит серьезная и так просто, как раньше, отбить персов не удастся. Дело было не столько в том, что войсками шаха, как полагали в персидском лагере, негласно руководил русский генерал Симонич, сколько в батальоне, сформированном из бежавших в Персию русских дезертиров. Николай I просил шаха выслать всех русских дезертиров в Россию, однако шах, сделав вид, что просьба эта не застала его дома, увел их с собой под Герат. Русских же солдат к тому времени в Азии уже научились побаиваться. Кавалерия Камрана, высланная, чтобы беспокоить передовые отряды персов, вернулась с жалобами на их непривычную тактику. Вместо обычных беспорядочных масс войск, столь уязвимых для атак афганских всадников, теперь их встречали руководимые русскими компактные и прикрываемые артиллерией отряды.

В своем официальном отчете лейтенант Поттинджер мало говорил о своей роли в обороне Герата, хотя к поведению других, особенно Яр-Мухаммеда, отнесся весьма критически. Кроме этого во время осады Поттинджер вел дневник, благодаря которому английский историк сэр Джон Кэй и смог по кусочкам собрать красочный рассказ о тех волнующих событиях, что легли в основу его знаменитой книги «История войны в Афганистане». К сожалению, позднее из-за пожара в кабинете Кэя дневник был утрачен…

Персидская армия прибыла к Герату 23 ноября 1837 года. Руководить осадой молодой еще Мухаммед-шах доверил своему министру Мирзе Хаджи-Агасси. Он дал ему полную свободу действий, и действительно все приказы и распоряжения во время осады Герата исходили только от Мирзы, у которого не было никаких военных знаний. Он даже никогда не покидал лагерь, чтобы поближе взглянуть на Герат. У шаха было около тридцати тысяч войска и шестьдесят орудий, а город защищали от двух до трех тысяч человек. Однако взять город персам так и не удалось.

Первая же ошибка, которую сделал Мирза, заключалась в том, что он велел блокировать из пяти только двое городских ворот, объясняя это тем, что хотел дать жителям (в основном персам-шиитам) возможность оставить город и присоединиться к своим братьям по религии в лагере. Однако боязливое, угнетенное персидское население не тронулось с места, потому что энергичные, дикие афганцы никогда не позволили бы им покинуть город. Затем Хаджи приказал обстрелять одну из четырех угловых башен, Бурдж-Хакистер, потому что в свое время Надир-шах проник в город через такую башню. Однако сотни ядер, выпущенных по башне, лишь застревали в ее глинистой массе, не причиняя ей особого вреда.

Для полноты картины приведем здесь выдержку из воспоминаний русского офицера Бларамберга: «О полнейшем невежестве персов в искусстве осады свидетельствовала, впрочем, и манера обстрела. Шах, например, приказывал произвести сегодня по башне или стенам 100 выстрелов, на другой день — 50 и т. д. После этого Его Величество, сопровождаемый большой свитой, отправлялся на возвышение, чтобы, как в спектакле (тамаша), наблюдать за обстрелом. Когда при ударах ядер о глиняные стены поднималась столбом пыль, вся свита в восторге громко восклицала: „Барек Аллах! Ой, джан! Маш Аллах!“ — но никто из них не мог и не хотел понимать, что это была напрасная трата пороха и что таким способом ничего нельзя добиться».

Недели сменялись неделями, месяц месяцем, а ни одна из сторон так и не могла добиться перевеса. Персам удалось прорваться через внешнюю цепь оборонительных сооружений, но окружить город полностью они не смогли. Дошло до того, что на полях возле городских стен даже в самый разгар боев пасли скот. Каждую ночь осажденные афганцы устраивали вылазки, но выбить врага с занимаемых позиций также были не в состоянии.

Персы постоянно обстреливали крепостные стены, и защитники столь же постоянно их ремонтировали. Но помимо пушек, нападающие пользовались ракетами, чей «огненный полет над городом вселял ужас в сердца людей, которые сбивались в кучки на крышах домов, молясь и стеная», — рассказывал Кэй. Еще более точными, чем пушки и ракеты, оказались мортиры; за месяцы осады они превратили немало домов, лавок и прочих зданий города в груды щебня. Одна такая бомба пролетела шипя, с дымящимся фитилем, рядом с домом Поттинджера, пробила крышу соседнего дома и упала возле спящего ребенка. Перепуганная мать бросилась между нею и младенцем, но через несколько секунд бомба взорвалась и оторвала ей голову; упавшее на ребенка тело задушило его.

Афганцы оборонялись фанатично. Один из варварских методов, введенных Яр-Мухаммедом для укрепления духа войск и устрашения противника, заключался в том, что головы убитых персов отрезали и предъявляли ему, после чего рядами выставляли их для всеобщего обозрения вдоль крепостных валов с целью устрашения неприятеля. «За эти кровавые трофеи всегда выдавалась награда, и воины гарнизона действительно очень старались получить ее», — писал Поттинджер. Однако с военной точки зрения, отмечал британец, подобная практика была не только отвратительна, но и вредна, поскольку защитники, вместо того чтобы выполнять свои задачи, слишком увлекались отрубанием голов, и вылазки против атакующих становились малоэффективными. Вела она и к различного рода соблазнам. Как-то раз после очередной вылазки один афганец принес Яр-Мухаммеду пару ушей. «Халат и несколько дукатов получил этот мясник в награду», — рассказывал Поттинджер. Однако не успели его ни о чем расспросить, как он исчез. Через полчаса явился другой солдат, на этот раз с покрытой грязью отрезанной головой в руках. «Визирю показалось, что на ней нет ушей, и он приказал одному из слуг осмотреть ее. Тогда хозяин отвратительного трофея тут же швырнул его на землю и пустился прочь со всей скоростью, на какую только был способен». Когда голову тщательно осмотрели, обнаружилось, что у нее не только нет ушей, но и принадлежала она не врагу, а одному из защитников, погибшему во время вылазки. Человека, который ее принес, разыскали, схватили и представили Яр-Мухаммеду. Визирь приказал избить мошенника до полусмерти. Однако того, который принес уши и получил за это награду, так никогда и не нашли, хотя Яр-Мухаммед обещал отдать халат и деньги любому, кто его приведет. Впрочем, афганцы были не одиноки в своем варварстве. Мало того, что персы точно так же охотились за головами афганцев, они еще и пленных врагов подвергали всевозможным истязаниям, вплоть до потрошения.

Порой случались и моменты, напоминавшие фарс. Однажды защитники не на шутку испугались таинственного сверлящего звука, который, казалось, доносился с вражеских позиций, где солдаты копали большую яму. Все немедленно решили, что они роют туннель под крепостным валом, чтобы подвести под него мины. Звук все не прекращался, и беспокойство росло, начались отчаянные попытки найти туннель и залить его водой… Истинный источник звука обнаружили только через несколько часов: им оказалась «бедная афганка, моловшая зерно ручной мельницей», — рассказывал Поттинджер.

Сам лейтенант всю осаду работал не покладая рук, поддерживая дух защитников города, что приходилось делать нередко.

«Его активность была неисчерпаемой. Он всегда был на валах, готовый подсказать… вдохнуть своим воодушевляющим присутствием новое мужество в афганцев», — писал Кэй. Поттинджер объяснял неудачи осады некомпетентностью персов и их, естественно, русских советников, утверждая при этом, что Герат легко можно было бы взять одним британским полком. Здесь можно привести также свидетельство Бларамберга, вскоре прибывшего вместе с Симоничем в лагерь персов: «европейцу трудно представить себе, как могла армия численностью около 30 тысяч человек с 60 пушками десять месяцев безуспешно стоять под стенами города, который, начисто лишенный пушек, обороняло лишь от 2 тыс. до 3 тыс. афганцев. Однако осаждавшими были персы…»

Зима 1837–1838 годов выдалась в районе Герата очень теплой. За всю зиму только один раз выпал снег; недолго продолжался и сезон дождей. После того как армия персов простояла под Гератом три месяца без малейшего успеха, 26 февраля 1838 года первый министр Мухаммед-шаха приказал наконец блокировать и остальные трое ворот, чтобы полностью изолировать город. Теперь он намеревался действовать активно, и вот каким оригинальным способом. Несмотря на то что персидская армия располагала шестьюдесятью пушками, среди которых были двенадцати-, восемнадцати-и двадцатичетырехфунтовые, первый министр полагал, что их калибр недостаточен, чтобы овладеть Гератом. Он приказал построить в лагере литейную мастерскую для отливки сорокадвух-, а позднее семидесятифунтовых пушек. С этого момента он каждое утро пропадал в своей новой мастерской, даже завтрак ему приносили туда.

Именно в этот день, 26 февраля, из Тегерана в лагерь под Гератом в сопровождении артиллерийского полковника Тодда, майора Ферранда и нескольких английских сержантов срочно выехал сам Мак-Нил. Цель этой спешной поездки заключалась в том, чтобы склонить шаха снять осаду Герата, в противном случае побудить защитника города Яр-Мухаммеда, а также его тайного советника и помощника английского лейтенанта Элдреда Поттинджера затянуть оборону Герата до тех пор, пока Англия официально не вмешается в это дело. Между тем бюрократическая машина наконец сработала, и требование Николая I о возвращении в Россию всех русских дезертиров официально дошло до Тегерана. В результате 21 марта 1838 года граф Симонич во главе небольшой экспедиции также направился под Герат, чтобы забрать оттуда всех русских дезертиров. Он прибыл в персидский лагерь 9 апреля.

Как 11 апреля докладывал Пальмерстону Мак-Нил, все пять месяцев осады персидские войска испытывали отчаянную нужду в продовольствии и питались лишь теми дикими растениями, которые удавалось найти.

«Без платы, без соответствующего обмундирования, без какого-либо продовольствия войска круглосуточно находятся в траншеях, не имея смены. Временами они стоят там по колено в воде и грязи, и поскольку смерть ежедневно уносит от десяти до двадцати человек, боевой дух и выдержка начинают сдавать. Если шах не сможет организовать регулярное снабжение своих войск продовольствием и одеждой, осада, скорее всего, и так пройдет впустую», — писал Мак-Нил.

В это же время прибывший в лагерь персов в свите Симонича Бларамбергтак пишет в своих воспоминаниях: «Вид персидского лагеря, беспорядок и грязь, которые там господствовали, солдаты в рваных мундирах, множество бродячих собак, которые держались в лагере или вокруг него, валявшиеся кругом куски войлока и кости — и вообще все, что здесь происходило, было для меня новым и тем более неприятным, потому что я уже давно привык к большому порядку, чистоте и даже элегантности русских военных лагерей».

Однако положение защитников было еще хуже. Острая нехватка пищи и топлива, усиливающаяся по мере продолжения осады, привела к тому, что болезни и голод стали уносить жертв не меньше, чем персидская артиллерия. Дома разбирали на дрова, лошадей забивали на мясо, всюду высились груды мусора, непогребенные трупы смердели и увеличивали опасность возникновения эпидемии. Чтобы облегчить положение осажденного города, недееспособным жителям предложили его покинуть. О том, что ожидает их за городскими стенами, теперь уже никто не думал. С осаждающими этот вопрос также не обсуждался, ибо они наверняка не пошли бы ни на какие уступки.

И вот около шестисот стариков, женщин и детей вышли через городские ворота, чтобы попытать счастья у персов. «Неприятель поначалу открыл огонь, но затем, поняв в чем дело, попытался камнями и палками загнать беглецов обратно», — писал Поттинджер. Тогда, чтобы предотвратить их возвращение, власти Герата, взявшие на себя ответственность за операцию, приказали открыть огонь с крепостных валов, что привело к еще большему числу жертв, чем от огня персов, которые в конце концов позволили несчастным пройти.

Хопкирк пишет: «Между тем Симонич окончательно перестал разыгрывать роль простого дипломатического наблюдателя и лично возглавил руководство затянувшейся осадой. Известие о том, что Симонич рассматривает город в подзорную трубу, мгновенно обежало всех осажденных, а новая энергия и возросший профессионализм нападавших скоро и совсем уронили моральный дух защитников города. Яр-Мухаммед даже начал рассматривать возможность сдачи Герата не персам, а русским, и Поттинджера это немало встревожило».

А вот что пишет об этом же самом моменте Бларамберг: «После приезда графа в персидский лагерь капитану Семино удалось, наконец, добиться принятия мер для серьезной осады Герата. Шах одобрил предложение Семино оборудовать две позиции для осадных батарей, а именно по обе стороны угловой башни Бурдж Абдулла-и Мизр, первую в семидесяти и вторую в сорока пяти саженях от городской стены. Поскольку в Персии вообще и в особенности здесь, в лагере, обсуждение всех так называемых секретных планов велось при открытых дверях и окнах, во время которого часовые и камердинеры часто бывали невольными слушателями, не было ничего удивительного в том, что приказы шаха быстро становились известными всем. Только этим можно объяснить следующий факт. Когда капитан Семино на рассвете 24 апреля отправился к окопам, чтобы выбрать место для сооружения позиций вблизи Бурдж Абдулла-и Мизр, ему повстречался полковник Тодд из английской миссии, который уже успел предупредить оборонявшего Герат от персов лейтенанта Поттинджера запиской о предстоящей атаке с этого направления, чтобы тот мог подготовить контрмеры. Полковник Тодд предпринял этот шаг, как я потом узнал, с ведома Мохаммед-шаха. После этого мне ничего не оставалось, как воскликнуть словами Яна Гуса: „О sancta simplicitas!“, отнеся последнее слово к слабовольному Мохаммед-шаху и его министру».

В свою очередь удивимся и мы. Как можно было при такой системе оповещений перепутать пьемонтца капитана Семино с русским генералом Симоничем? На этот вопрос у меня есть только один ответ. Скорее всего, британской стороне уж очень хотелось выдать желаемое за действительное, и они без всяких колебаний решили, что, конечно же, за спиной Семино стоял Симонич. Впрочем, оказался в это время в персидском лагере и еще один кандидат на роль русского генерала с собирательным именем Симонич. В конце мая из Мешхеда под командованием генерал-лейтенанта Боровского, поляка по происхождению, находившегося на персидской службе, прибыл большой караван с провиантом, порохом, ядрами и картечью. В пути караван подвергся нападению афганской конницы, но, успешно отразив атаку и насадив на длинные пики дюжину голов, которые понесли впереди, он под музыку и гром литавр с триумфом вступил в лагерь под Гератом.

Но продолжим рассказ о подготовке решительного штурма. Обе предложенные капитаном Семино позиции для осадных орудий были закончены лишь в первых числах июня. Много хлопот стоило получить необходимые пушки и боеприпасы, чтобы укомплектовать батареи. Из двадцати четырех тяжелых орудий (восемнадцати- и двадцатичетырехфунтовых), которых требовал Семино, дали только семнадцать, потому что ханы в окопах вцепились в свои пушки, как репейники, — каждый считал престижным иметь у себя как можно больше пушек, совсем не думая о том, для чего именно они предназначены. План Семино состоял в том, чтобы непрерывным артиллерийским огнем пробить две бреши. Однако первый министр с этим не согласился. Он хотел, чтобы это зрелище, новое для персов, продолжалось несколько дней.

Обстрел города был начат 7 июня. Под огнем батарей стены по обеим сторонам угловой башни Бурдж Абдулла-и Мизр начали постепенно разрушаться. Но русские опять же во всем этом не участвовали. В этот день в лагерь прибыл из Кабула поручик Виткевич. Он возвращался через Кандагар, а потому с ним приехал сын властителя Кандагара, Кохендиль-хана, Мухаммед Омар-хан. Последний привез с собой большую свиту, а также слона в подарок Мохаммед-шаху. Бларамберг пишет: «Никто из нас не узнал Виткевича, когда он, одетый афганцем, в большом белом тюрбане, из-под которого выбивались длинные густые черные локоны, пришел к нам в лагерь. Он до такой степени усвоил обычаи, привычки и язык афганцев, что даже персу и афганцу трудно было отличить его от своих».

А вот еще одно свидетельство из воспоминаний Бларамберга, на основании которого можно судить, как именно Симонич руководил штурмом Герата и в чем заключался триумф Элдреда Поттинджера. «11 июня, вечером, я провел графа в окопы и на позиции осадных батарей, чтобы показать ему их действие. Он удивился их близкому расположению к городским стенам и нашел, что бреши достаточно широки, дабы прорваться через каждую из них во время штурма с 30 солдатами по фронту. Из окопов мы отправились к шаху. Когда мы вошли к нему в дом, он держал в руках лук и стрелы. Он обещал направить в окопы для штурма достаточное количество войск и в тот же вечер огласил обращение (прокламацию) к армии и, особенно, к начальникам, в котором апеллировал к их повиновению и мужеству. Затем мы отправились к первому министру, обещавшему нам то же самое.

По утвержденному Мохаммед-шахом плану атаки основную штурмовую колонну из 2500 добровольцев, собранных из всех полков, возглавлял генерал-лейтенант Боровский, а резерв из 3 тысяч человек — Мохаммед-хан-сердар. Чтобы поддержать штурмовую колонну в критический момент, 300 стрелков под командованием капитана Семино должны были вести огонь из траншей по солдатам неприятеля, которые появятся во время штурма на башнях рядом с брешами, на валу и стенах. На каждого сарбаза и стрелка полагалось по 30 патронов. Штурмующим колоннам надлежало без единого выстрела с примкнутыми штыками атаковать бреши в сомкнутом строю. Одновременно в других местах вокруг города должны были предприниматься ложные атаки, чтобы хотя бы частично отвлечь внимание афганцев от главной колонны. Штурм намечался на полдень 24 июня.

В 11 часов я выехал из лагеря к передовым окопам, на позиции осадной артиллерии, чтобы наблюдать за атакой. По пути туда я увидел, что плоские крыши разграбленных деревенских домов сплошь усеяны сарбазами, которые собрались оттуда смотреть на штурм, как на интересный спектакль. На мой вопрос, почему они не на своих местах в окопах, они ответили, смеясь: „Наших там уже достаточно“. В окопах, где было полно войск, я встретил Боровского, который спокойно ел из большой миски плов. Я заметил ему, что перед штурмом нельзя есть, так как он может получить ранение в живот, а такая рана опасна. Боровский улыбнулся на мое замечание и возразил, что он не боится пуль; однако, сам того не подозревая, я предсказал несчастному его судьбу.

Между тем началась стрельба, чтобы отогнать афганцев от брешей и валов. В полдень командир артиллерии дал сигнал к приступу залпом из всех пушек. Атакующую колонну возглавил Боровский. Персы, в авангарде которых находился Хамаданский батальон со своим отважным молодым командиром Неби-ханом, ринулись из окопов на вал, но не в колонне, как было приказано, а по подразделениям, поэтому атака с самого начала носила несогласованный характер.

Вместо того чтобы подняться на гребень бреши и там закрепиться, часть сарбазов задержалась в крытой галерее и начала грабеж. К подножию бреши все же прорвался отряд численностью 500–600 человек, и знаменосец Хамаданского полка водрузил знамя на полуразрушенную башню Бурдж Абдулла-и Мизр.

В это время был смертельно ранен пулей в живот Боровский, тяжело ранило полковника Моэб Али-хана, Неби-хана и командира полка Карадуга. Лишившись своих начальников, атакующая колонна простояла два часа в страшную жару у подножия бреши, не двигаясь ни вперед, ни назад, ожидая подкрепления и назначения других командиров. Афганцы между тем стали бросать через брешь камни, не показываясь из-за укрытий, или стреляли с соседних башен и стен в сарбазов. Персидские стрелки (туфенджи), которые должны были из окопов снимать метким огнем афганцев с соседних стен и башен, вообще не получили патронов.

Командира резерва Мохаммед-хан-сердара, который был слишком высокого мнения о себе, чтобы находиться в подчинении у Боровского, нигде не могли найти, равно как и сам резерв, поэтому штурмовая колонна не могла получить подкрепления. Спустя два часа солдаты, изнуренные жарой и жаждой, вернулись в окопы. Афганцы их не преследовали, потому что артиллерия вновь открыла огонь по брешам. Из-за противоречивых распоряжений окончились неудачей ложные атаки персов и в других местах. Ничего не мог поделать даже русский батальон, против которого афганцы выставили своих лучших бойцов. Действуя изолированно, он отступил, потеряв 50 человек убитыми и ранеными. Так закончился этот бессмысленный штурм. А в это время шах и его первый министр спокойно отсиживались в своих домах в лагере, удаленном на 2 Vi версты от места сражения. Граф Симонич, находившийся в полуразрушенной вилле недалеко от позиций осадной артиллерии, собственными глазами убедился в том, насколько правильны были мои выводы…

Во время штурма в окопах и на позициях осадных батарей царил полнейший беспорядок. Здесь не было ни командиров, ни подчиненных, ни врачей, ни фельдшеров, не говоря уже о госпитале для раненых. Однако большое число убитых офицеров по отношению к убитым сарбазам свидетельствовало о том, что офицеры свой долг выполнили. Причиной неудавшегося штурма было лишь злополучное соперничество начальников, поскольку каждый хотел действовать независимо от другого, отчего терялась всякая согласованность. Главнокомандующего, как такового, в персидской армии вообще не было. Все приказы исходили от шаха или, скорее, от его министра, но оба они не показывались вблизи войск».

А вот описание того же события в английских источниках.

Сначала была проведена мощная артиллерийская подготовка со всех сторон, потом последовала массированная атака пехоты, одновременно с пяти разных направлений. На четырех направлениях отчаянно сопротивлявшиеся афганцы сумели отбросить персов, но на пятом враг захватил проделанный артиллерией пролом в стене. «Схватка была короткой, но кровавой. Защитники сражались, не отступая ни на шаг, до последнего человека. Но особо отчаянные атакующие, вырвавшись вперед товарищей, все же проникли в пролом», — писал Кэй.

Афганцы стремительным броском вновь захватили укрепления и успели отбросить персов назад. Но удача оказалась временной. «Снова и снова, с отчаянной смелостью атакующие пытались пробиться через пролом, чтобы войти в город. В какой-то момент они уже были там, но затем все же отступили. Схватка не затихала в течение целого часа, и судьба Герата висела на волоске», — продолжал Кэй. Узнав о грозящей опасности, Поттинджер и Яр-Мухаммед бросились туда, но визирь, которого до тех пор никто не мог упрекнуть в трусости, увидел, как близки персы к взятию города, и мужество оставило его. Он подвигался к пролому все медленнее и, наконец, вообще остановившись, к крайнему неудовольствию Поттинджера, просто сел на землю.

Это зрелище не укрылось от глаз защитников, видевших приближение визиря. Один за другим задние ряды защитников начали таять, солдаты под предлогом переноски раненых стали покидать позиции. Поттинджер понимал, что нельзя терять ни секунды, ибо ручеек нападающих вот-вот превратится в поток и среди защитников начнется повальное бегство. Мольбами и насмешками он заставил визиря подняться и подтолкнул его к месту битвы. Визирь закричал, призывая во имя Аллаха продолжить сражение. На какой-то момент показалось, что катастрофа предотвращена, ведь раньше подобное обращение Яр-Мухаммеда приводило к чудодейственным результатам. Но на сей раз от солдат не укрылась неуверенность визиря, они дрогнули, и при виде побежавших нервы визиря сдали вновь. Он повернулся и направился обратно, бормоча, что нужно поспешить за подмогой.

На этом терпение Поттинджера лопнуло. Схватив Яр-Мухаммеда за руку и громко понося визиря, он потащил его к пролому. Визирь в свою очередь яростно заорал на защитников, призывая их сражаться насмерть, но бегство продолжалось. И тогда случилось нечто неожиданное. «Схватив массивный посох, Яр-Мухаммед, как безумный, накинулся на крайнего из бегущих и градом тяжелых ударов погнал его вперед», — писал Кэй. Остальные увидели, что путь к отступлению отрезан, и, опасаясь больше визиря, чем врага, отчаянно «ринулись обратно через стену и крепостной вал вниз по внешнему склону на атакующих». Напуганные этим отчаянным броском нападающие оставили захваченные уже было позиции и бежали. Опасность миновала, и Герат был спасен, спасен «исключительно благодаря, неукротимой храбрости Элдреда Поттинджера»…

4

Провал штурма настолько обескуражил персидскую армию, что афганцы смогли восстановить разрушенные части валов и стен, не встретив препятствий со стороны персов. В ближайшее время, кроме отдельных попыток проникнуть в крытые галереи, которые делались вновь прибывшими войсками по приказу первого министра наугад и безрезультатно, с крупными потерями, персидская армия ничего не предпринимала. Напротив, начались дипломатические переговоры с правителем Герата Камран-Мирзой или, вернее, с его всесильным министром Яр-Мухаммедом. Начался обмен письмами, с той и другой сторон посылались уполномоченные. Яр-Мухаммеда заверяли, что ему нечего опасаться за свою жизнь, если он сдаст Герат шаху и покорится ему. Во время этих переговоров между афганскими и персидскими солдатами установилось молчаливое согласие о перемирии. Афганцам продавали масло, соль и даже туры и фашины, поскольку в городе не хватало топлива.

Однажды шах послал к Яр-Мухаммеду его захваченного в плен брата Шер-Мухаммеда, но визирь отказался от встречи, осудив брата как предателя и отрекшись от него. Однако Шер успел передать брату предупреждение, что, когда войска шаха возьмут город штурмом, его повесят, как собаку, а его женщин и детей публично обесчестят погонщики мулов. Также он признался, что в случае продолжения сопротивления казнят и его самого. На последнее предупреждение Яр-Мухаммед ответил, что будет только рад, если шах казнит брата и избавит его от необходимости сделать это самому.

Персы даже предлагали афганцам союз, уверяя, будто «нынешняя кампания направлена не столько против Герата, сколько против Британской Индии, и если осажденные присоединятся к нему, он сам поведет их на Индию, чьи богатства потом они поделят между собой. Последнее предложение, как считал Поттинджер, исходило от Симонича». У нас нет никаких документальных подтверждений этому.

Как бы то ни было, Яр-Мухаммед ни на какие сделки не шел, заявляя, что лучшим доказательством отсутствия враждебности персов стало бы снятие осады. Однажды Яр-Мухаммед даже сам встретился с представителем шаха на краю рва у крепостного вала, однако переговоры тут же прервались, едва афганец понял, что шах желает только одного — официального заявления Камрана о подчинении его Персии перед фронтом всей персидской армии. Впрочем, последний большую часть времени был слишком пьян для того, чтобы не только проявлять интерес к переговорам, но даже и просто появиться перед солдатами.

Все дипломатические переговоры со стороны Яр-Мухаммеда были лишь фикцией; единственная их цель состояла в том, чтобы водить за нос первого министра. Перед своим отъездом из персидского лагеря Мак-Нил не напрасно советовал Яр-Мухаммед-хану потерпеть и выждать несколько месяцев, пока Англия не найдет способа освободить его от персидской армии. И действительно, английская дипломатия действовала со всех сторон. Пальмерстон надавил на русского министра иностранных дел Нессельроде, 16 мая 1838 года передав ему через английского посланника в Петербурге маркиза Кланрикарда ноту протеста, в которой указал русскому вице-канцлеру, что «граф Симонич с 1836 года склоняет шаха завоевать Герат, а теперь, в лагере под Гератом, руководит осадой. Один из русских агентов, Вахович или Омер-Бей служащий в Оренбургском штабе, является пособником афганского эмира в восстании его против Англии».

Кроме того, поскольку этой мерой Британия ничего не добилась тотчас же, англичане решили обострить ситуацию еще более решительно. А поскольку посылать воинские подкрепления через Афганистан было слишком опасно, да и заняло бы много времени, решено было отправить экспедиционный корпус в Персидский залив. Угроза на другом конце владений могла, как предполагалось, заставить шаха ослабить свою хватку в Герате.

Девятнадцатого июня британские войска, не встретив сопротивления, высадились на острове Харк у входа в Персидский залив, в непосредственной близости от персидского побережья. По стране понеслись дикие слухи о крупной британской армии, которая идет на столицу, по пути захватывая города один за другим. В то же самое время вернувшийся в Тегеран Мак-Нил послал одного из своих помощников, полковника Чарльза Стоддарта, под Герат, чтобы предупредить шаха о тяжелых последствиях, ожидающих его в случае продолжения осады.

Стоддарт прибыл в лагерь шаха уже в начале августа с нотой, начинавшейся следующими словами: «Британское правительство рассматривает действия против Афганистана, в которые оказалось вовлеченным Ваше Величество, враждебными по отношению к Британской Индии…» И далее, помимо официальной информации о захвате острова Харк, нота обращала внимание шаха на то, что следующие шаги Британии будут зависеть от его дальнейших действий под Гератом, и предлагала не слушать более «дурных советов недоброжелательных людей», вдохновляющих его брать город.

К удивлению Стоддарта, считавшего, что шах находится под сильным влиянием русских, тот принял его сердечно. Стоддарт прочел ноту, сразу переводя ее на фарси, однако, когда дошел до упоминания о «недоброжелательных людях», шах прервал его вопросом:

— Вы хотите сказать, что если я не уйду от Герата, то начнется война, не так ли?

Стоддарт ответил, что именно так.

Отпуская Стоддарта, шах пообещал рассмотреть его требования и через два дня дал ответ:

— Мы согласны со всеми требованиями британского правительства. Мы не хотим войны. Если бы мы знали, что этот поход грозит потерей вашей дружбы, мы не стали бы его предпринимать, — лукаво заявил персидский владыка.

Несчастный Мохаммед-шах, слишком слабый характером, чтобы отстоять свои права, покорился судьбе. Он внял угрозам Англии и решил снять осаду. Литейную мастерскую в лагере разрушили, гигантские пушки распилили на куски, чтобы взять с собой хотя бы металл. Девятого сентября персы подожгли фашины и все деревянные сооружения в окопах, а также сам лагерь, и персидская армия после десятимесячной бесполезной осады покинула равнину Герата и отправилась в обратный путь, в Мешхед. Афганцы и не думали преследовать персов. Они поспешили ограбить персидский лагерь и с триумфом проводить полковника Стоддарта в город, где ему был устроен блестящий прием, а он не скупился на обещания жителям от имени Англии. По всей видимости, именно Стоддарт доложил наверх и подробности о деятельности в Герате лейтенанта Поттинджера.

«Когда в Лондоне и Калькутте стало известно о роли субалтерна в защите Герата и крушении планов русских, — пишет Хопкирк, — в адрес Поттинджера обрушился такой же шквал всеобщего восторга, как пять лет назад на Бернса после его возвращения из Кабула и Бухары. Много лет спустя подвиг Поттинджера был увековечен писателем-романтиком Модом Дайвером в ставшей в свое время бестселлером книге „Герой Герата“. Но самый большой комплимент Поттинджер получил, по иронии судьбы, от самого шаха. Считая присутствие Поттинджера в Герате главной причиной неудачи, он потребовал от Мак-Нила приказать субалтерну покинуть город. В обмен ему гарантировался безопасный проход через позиции персов. Однако Мак-Нил ответил, что Поттинджер не является его подчиненным, и подобного приказа он отдать не вправе. Это может сделать только Калькутта. Тогда шах попытался договориться с жителями Герата, заявив, что никакой речи о снятии осады не будет до тех пор, пока среди них находится английский офицер. Это также ничего не дало: Яр-Мухаммед боялся, что он потеряет столь ценного советчика, а осада возобновится под любым другим предлогом».

Итак, персы согласились со всеми условиями и сняли осаду. Когда терпит неудачу обычная дипломатия, торжествует «дипломатия канонерок». В 8 часов утра 9 сентября Стоддарт со специальным курьером послал сэру Джону Мак-Нилу следующее донесение: «Имею честь сообщить, что персидская армия выступила… и Его Величество шах готов отбыть». И в 10 часов 26 минут кратко добавил: «Шах сел на лошадь… и отбыл».

Но есть в этой истории и еще кое-что. Согласно сведениям английской стороны, граф Нессельроде все время настаивал, что русские не провоцировали осаду и что Симонич имел строгие инструкции любым путем отговорить шаха от похода на Герат. Граф даже пошел на то, что показал английскому послу лорду Дюрхему секретную папку, в которой были записаны инструкции для Симонича. Поначалу Пальмерстон был вполне удовлетворен, но затем благодаря донесениям британских агентов ему вдруг стало казаться, что его просто одурачили. Получалось, что Симонич либо полностью игнорировал инструкции своего правительства, либо ему было неофициально предложено не обращать на них внимания до тех пор, пока не повезет и Герат не окажется в руках покладистых персов. Правда об этих инструкциях вряд ли станет когда-либо известна, и историки по сей день ломают над ними голову. Пальмерстон же был вне себя и жаждал крови независимо от того — правда это или нет.

Русского посла в Лондоне вызвали на Даунинг-стрит и поставили в известность, что «граф Симонич и капитан Виткевич, все еще находившийся где-то в Афганистане, активно проводят враждебную по отношению к Британии политику, серьезно угрожающую отношениям между двумя странами». Пальмерстон потребовал немедленного отзыва обоих. Претензии, предлагаемые английской стороной против Симонича, были столь откровенными, что Николаю I оставалось только согласиться с британскими требованиями. «В том, что касается Симонича, мы загнали Россию в угол. Императору не оставалось ничего иного, как отозвать его и признать, что Нессельроде сделал целую серию ложных заявлений», — торжествующе сказал Пальмерстон Мак-Нилу. «Однако козлом отпущения, — пишет Хопкирк, — стал все-таки не министр, а Симонич, которого обвинили в превышении полномочий и нарушении инструкций. Впрочем, если даже инструкции и являлись фальшивыми, на нем все равно лежал провал захвата Герата, несмотря на имевшиеся у него многие месяцы, пока Санкт-Петербург тянул время. По нему не уронили ни единой слезинки не только английские противники, но и русские коллеги, поскольку Симонича не любили все, кому приходилось иметь с ним дело. Считалось, что он получил по заслугам, но судьба, выпавшая на долю столь уважаемого противника, как Виткевич, никого не порадовала».

Вот какой весьма красноречивый пассаж.

Что же касается Виткевича, он, пробыв в лагере персов до самого снятия осады, 16 сентября вернулся в Кандагар. Оттуда он спустился по долине Хашруда к озеру Хамун и установил, что это не приток Гильменда, как считали ранее, а самостоятельная река. От озера он направился на северо-запад, на протяжении около трехсот километров проследил центральную часть меридиональной цепи Восточно-Иранских гор и сообщил о плодородной полосе между ними и пустыней Деште-Луг. Придя в Тебес, поручик повернул на запад, прошел вдоль южной окраины Деште-Кевир в Кашан и в начале 1839 года возвратился в Тегеран с массой ценных материалов, маршрутов и съемок еще никем не исследованных до этого территорий. В Тегеране Виткевич вновь встретился с Бларамбергом, который по добытым поручиком данным составил отчет. После этого сменивший Симонича на посту посланника в Тегеране генерал Дюгамель передал Виткевичу распоряжение вернуться в Петербург.

А вот что именно произошло потом в Петербурге, так и осталось тайной. Согласно одной версии, базирующейся на современных русских источниках, Виткевича тепло принял граф Нессельроде, поблагодарил за успешное выполнение миссии и пообещал восстановление дворянства, повышение в чине и перевод в гвардию. Однако, согласно Кэю, имевшему доступ к донесениям британской разведки из русской столицы, молодой и полный надежд офицер прибыл в столицу лишь для того, чтобы обнаружить полное равнодушие министра.

Нессельроде, стремясь не касаться более этого щекотливого дела, отказался дать ему аудиенцию, заявив, что не знает никакого Виткевича, «а только какого-то авантюриста с таким именем, оказавшегося замешанным в недозволенных интригах в Кабуле и Кандагаре». Возможно, вице-канцлер мстил литовцу с нечистым прошлым за те несколько неприятных моментов, которые ему пришлось пережить в связи со всей этой историей.

Но, как бы то ни было, конец обеих версий, к сожалению, одинаков. Вернувшись в гостиницу после посещения Министерства иностранных дел, Виткевич прошел к себе в номер, сжег все бумаги, привезенные из Афганистана, набросал короткую записку друзьям и… в ночь на 9 мая 1839 года застрелился в меблированных комнатах «Париж» в Санкт-Петербурге. Смерть Виткевича лишила Россию важных сведений об Афганистане; исчез и договор, заключенный им с Дост-Мухаммедом. Единственная бумага, которая осталась на столе в номере гостиницы, оказалась письмом Виткевича о том, что он сам сжег свои бумаги. Записка эта содержала также указание, кому и какие суммы раздать.

Генерал Терентьев недвусмысленно намекает на то, что молодого и подающего большие надежды русского офицера убрала британская разведка, захватив все ценные документы, которые он привез с собой. Однако здесь наш уважаемый генерал-историк поступает ничуть не хуже своих британских оппонентов, слишком серьезно опираясь на предполагаемое с большой долей вероятности. Тем не менее концы с концами все равно не сходятся; остается открытым вопрос — почему столь «ценные документы», как утверждает Терентьев, наше Министерство инотранных дел не пожелало взять себе и даже, судя по всему, не поинтересовалось их содержанием? Скорее всего, у немецкого еврея протестанта на русской службе Нессельроде не было на тот момент особых причин любезничать с Виткевичем, потому что министр проиграл. В результате Виткевич ничего не получил за свою работу. Более того, ему, как проигравшему, пришлось застрелиться. И он, похоже, заранее предчувствовал, чем все кончится. В воспоминаниях Бларамберга есть следующее свидетельство: «Во время нашего с ним путешествия в Персию и пребывания там он часто бывал меланхолически настроен, говорил, что ему надоела жизнь, указав на пистолет системы Бертран… И он сдержал слово, так как застрелился именно из этого пистолета в минуту глубокой меланхолии. Его смерть произвела тогда сенсацию, и английские газеты много иронизировали по этому поводу».

Хопкиркже резюмирует просто: «Большой игре потребовалась еще одна жертва. Как и за десять лет до этого после жуткой смерти Грибоедова, русские и здесь заподозрили руку британцев, однако все эти мысли быстро забылись в свете новых событий, вскоре потрясших Азию».