1

Пока в мае 1878 года Кауфман готовил Столетова к отправке в Кабул, английские дипломаты уже предприняли ряд шагов, которые, в конце концов, свели на нет все старания России. Четвертого июня Англия подписала секретное соглашение с Турцией, согласно которому Турция передавала ей важный стратегический пункт — остров Кипр, Англия же обязалась защищать турецкие владения в Азии. Но на этом англичане не остановились, и 6 июня подписали Англо-австрийское соглашение, определившее общую линию поведения обеих держав на предстоящем Берлинском конгрессе, целью которого являлся пересмотр Сан-Стефанского мирного соглашения России и Турции.

Русские военные готовились к Берлинскому конгрессу по-своему. Седьмого июня 1878 года генерал фон Кауфман направил Столетову предписание за № 4407, в котором определил цель его посольства в Кабул — «скрепление с афганским эмиром наших дружественных отношений, выяснение ему всех оттого для него происходящих выгод и заключения, если то окажется возможным, с ним союза, на случай вооруженного столкновения нашего с Англией».

При объяснении основных моментов политики Англии в Азиатском регионе Кауфман особенно заострил внимание своего эмиссара на том, что в 1876 году англичане захватили два стратегически важных района с южной стороны Афганистана — Келат и Кветту, что, с одной стороны, никак не могло нравиться афганцам, а с другой — явно свидетельствовало о подготовке англичанами военного вторжения в Афганистан. Далее в данном Столетову предписании следовал такой абзац:

«При таком положении дел, командирование Вашего превосходительства к эмиру афганскому имеет главною целью поддержание в эмире недоверия к действиям англичан и поощрение к дальнейшему сопротивлению попыткам их утвердиться в Афганистане. Ваше превосходительство можете объяснить Шер-Али-хану, что императорское правительство, всегда смотрело на Афганистан, как на оплот против посягательств английской политики на независимость среднеазиатских владетелей, и что оно расположено оказывать со своей стороны поддержку стремлениям эмира, противодействовать таким посягательствам. Само собой разумеется, что в мирное время поддержка эта может состоять в представлениях с нашей стороны лондонскому кабинету, о необходимости сохранения независимости афганистанского владетеля, а в случае вооруженного столкновения нашего с Англией, мы можем оказать поддержку фактически. Вследствие сего эмир не должен смотреть на сосредоточение наших войск на Аму- Дарье, как на демонстрацию, враждебную Афганистану, а как на силу ему дружелюбную, на которую он может смело опереться в том случае, если бы пожелал воспользоваться нынешними, крайне для него благоприятными обстоятельствами и положить предел дальнейшим посягательствам англичан, на вмешательство во внутренние дела Афганистана».

Далее Столетову рекомендовалось разъяснить эмиру разницу между политикой России и Англии: «Мы не подкупаем ни самих владетелей, ни их главных советников, не стремимся поработить соседние страны в политическом и промышленном отношениях, напротив, мы поддерживаем законную власть ханов, вошедших с нами в дружественные отношения, и не обращаем их в пенсионеров. Английской щедрости надобно не только не доверять, но просто бояться ее. Афганистану предстоит сделаться английским резидентством, а если эмир сумеет воспользоваться нашим столкновением с Англией, то может стать главою могущественного мусульманского царства, унаследовать роль и значение турецкого султана, который потерял теперь свое место в мусульманском мире, благодаря подкупу англичанами сановников и советников последних султанов.

Но если мы считаем унизительным для обеих сторон подкуп владетелей, то это не значит, чтобы мы не захотели или бы не были в состоянии помочь союзнику и денежными средствами, если в том действительно представится ему нужда…»

Кроме того, предлагалось дать понять эмиру, что в случае благоприятного исхода нашего столкновения с Англией он может рассчитывать на восстановление старой восточной границы Афганистана и подчинение ему Белуджистана.

Далее были даны указания по возможности договориться с эмиром о заготовке для наших войск провианта и фуража (на тридцать тысяч человек и пять тысяч лошадей) на случай осуществления диверсии.

И наконец, было сделано неизбежное в таких случаях напоминание о необходимости собирать всевозможную информацию тактически-стратегического характера. К тому же Столетов должен был подыскать людей, «которые были бы способны служить нам эмиссарами для распространения партии враждебной англичанам».

Далее эмиссару предписывалось «по прибытии в Кабул и по разъяснении отношений наших с эмиром… вернуться для личного доклада… затем, по всей вероятности… возвратиться опять в Кабул, чтобы… не только удерживать, но и распространять там наше влияние».

На этот пункт инструкции следует обратить особое внимание, ибо некоторые историки, как, например, генерал Терентьев, предъявляют Столетову обвинение в том, что он якобы немотивированно покинул Кабул, сославшись на необходимость сделать личный доклад генерал-губернатору Кауфману.

Кроме всего вышеизложенного Столетову разрешалось не только подавать советы во вред Англии, но в случае необходимости даже принять на себя командование афганскими войсками! Буквально в предписании сказано об этом так: «…но и принять на себя заведование или командование той частью средств или сил страны, которая Вам, по соглашению с эмиром, покажется более всего важной в оборонительном или наступательном отношении против Англии».

Как видим, инструкции вполне конкретные и довольно решительные.

Для представительности, равно как и для подробного и обстоятельного исполнения поручения, в состав миссии были назначены полковник Разгонов, врач Яворский, классный топограф Бендерский, переводчики: подпоручик Назиров, Заман-бек, Малевинский, а также фельдшер и двадцать два казака.

Когда Столетов перед отъездом в последний раз представлялся начальству, Кауфман еще раз напомнил ему, что до прибытия миссии в Кабул его самая главная задача — съемка маршрута, поэтому нужно стараться двигаться днем, а не ночью, когда топограф ничего не видит. Кроме того, ночь нужна для отдыха. По прибытии посольства в Кабул Разгонова и Бендерского нужно немедленно выслать назад: они поведут войска по снятой на плане дороге.

Таким образом, в конце мая — начале июня 1878 года в Туркестанском военном округе царило неслыханное оживление. Яворский, тоже мечтавший отправиться в военный поход против Индии, писал: «Спасибо англичанам! Хоть они нас выручили, а то куда ни погляди тишь да гладь, да Божья благодать! Некуда, незачем и шагу сделать: так и сгнили бы в Ташкенте. Теперь же пойдем в Индию — выгонять англичан оттуда!»

Но история творилась не только в Туркестанском округе. Как мы отметили в начале этой главы, решение о созыве Берлинского конгресса уже было принято.

Тринадцатого июня 1878 года, в несчастливый для России день, конгресс этот был открыт. В работе конгресса приняли участие представители России, Англии, Австро-Венгрии, Германии. Присутствовали также делегации Франции, Италии и Турции. На конгресс были приглашены представители Греции, Ирана, Румынии, Черногории, Сербии. Инициаторами конгресса явились Австро-Венгрия и Англия, выступившие против усиления позиций России на Балканах, против национального освобождения славянских народов Балканского полуострова, особенно против образования там крупного славянского государства — Болгарии.

Миссия же Столетова выехала из Самарканда только 15 июня. И выехала она не прямо в Кабул, а на Карши, намереваясь сначала нанести визит эмиру бухарскому. Он уже находился в вассальных отношениях к России, поэтому следовало всего лишь передать ему пожелание русских властей подготовить все необходимое для прохода войск через его владения. Самую сложную часть задания предстояло исполнить в Кабуле, который находился еще очень далеко. Впрочем, в эти дни еще рано было бить тревогу, даже если бы связь работала исправно. Ведь для того и предпринята была эта миссия, чтобы усилить наши позиции, в том числе и на этом самом злополучном конгрессе.

Итак, посольство отправилось в путь. По свидетельству доктора Яворского, впоследствии издавшего воспоминания в двух томах, в которых среди прочего имеется подробное описание этой миссии, Столетов сразу же повел себя крайне странно. Например, в Гюзаре, в пятидесяти километрах от Карши, он выразил присланному для приема мирахуру неудовольствие свое за то, что местный бек, второй сын эмира, не явился к нему с визитом. Не поверив оправданию, будто бек болен, Столетов послал Назирова проверить это. Бек действительно оказался болен, но решил все-таки приехать к сердитому послу. Столетов принял его весьма сухо и немедленно распек за невнимание и непочтение. Яворский уверяет, будто Столетов сказал ему: «Я уже решился было о вашем поступке написать вашему отцу, эмиру, а ведь он не замедлил бы учинить за это примерное наказание» — и будто при этом употребил слово чубук (палка). Заман-бек опровергает эту прибавку, а Бендерский подтверждает, что сам отлично это слышал. Такой грубый тон в обращении с сыном эмира, у которого миссия была в гостях, мог бы положить конец дальнейшей дипломатической деятельности посла. Яворский уверяет, будто при этих словах некоторые из свиты бека схватились за рукоятки кинжалов.

Бек не оправдывался. За него извинился мирахур. Посол смягчился и одарил бека и его свиту почетными халатами. После угощения чаем бек уехал и прислал ответные подарки. Тем дело и кончилось.

Затем, когда посольство вступило уже на афганскую землю, генерал Столетов вдруг резко переменил тактику, обнаружив крайнюю заботливость о неприкосновенности миссии. Топографу Бендерскому он не разрешал делать чересчур явно отметки в его аспидной книжке, которую тот выдавал за молитвенник; также запрещал ему отходить на стоянках в сторону для определения направления пути по компасу, прицепленному Бендерским на одной цепочке с часами; становясь на ночлег засветло, приказывал к ночи снимать палатки казачьего конвоя и укладывал казаков вокруг своей палатки, под открытым небом, что при ночлегах на горных перевалах и на сырой земле весьма вредно отразилось на здоровье казаков; представления по этому поводу доктора Яворского глава миссии считал нарушением дисциплины. Все, что могло возбудить подозрение в афганцах, было, по его мнению, «опасно»; Столетов боялся уже просто в чем-нибудь перечить афганцам, — «что скажут они — то и хорошо»; посольство имело на вьюках складную мебель, но Столетов не позволял распаковывать ее, боясь задеть самолюбие афганцев, как бы «выставляя на вид их бедность».

В результате, вопреки приказанию Кауфмана идти только днем, Столетов, по настоянию афганцев, нередко выступал в шесть часов вечера и шел ночью, а с ночлега, по афганской трубе, выступал до рассвета. Поэтому многие участки маршрута были нанесены Бендерским совершенно наугад и проверены только при обратном походе миссии, когда Столетова с нею не было и Бендерский делал свои отметки вполне открыто.

Как бы то ни было, миссия медленно, но верно продвигалась к Кабулу. Кауфман тоже не сидел сложа руки. Все три колонны к концу мая оказались уже сформированы, и теперь Гротенгельму было предписано идти правым берегом к Чарджоу, если в Хиве все спокойно, а тяжести везти на пароходах «Самарканд» и «Перовский» с баржами. Отряд его должен был войти в связь с Красноводским отрядом генерал-майора Ломакина, идущего вдоль северной границы Персии к Мерву. Если в Чарджоу станет известно о занятии кавказцами Мерва, то Гротенгельм идет туда же; если кавказцы не дойдут, то Гротенгельм продолжает идти вверх по Аму до Келифа и ждет приказаний там.

Ферганский отряд выступил 28 июня. Абрамов доносил, что снег на перевале Кара-казык не дозволяет двигать ночью более шестисот лошадей зараз. Кауфман разрешил такой порядок движения. Для расчистки перевала посланы были туземцы, но вдруг в самом конце июня там повалил густой снег — явление весьма редкое — и за ночь уничтожил всю дневную работу. Погодные условия вновь встали на пути русской армии. Идти было можно только от трех до семи часов утра; за это время переносилось на руках до трехсот вьюков. В результате для перехода всего отряда потребовалось бы десять дней, и то, если не случится вьюга, которая на высоте более четырех тысяч метров могла бы повести к катастрофе. Абрамов лично осмотрел перевал Кара-казык и нашел, что все тяжести придется переносить на руках с крайним утомлением людей и потерей времени. Воспользовавшись двумя сухими днями, он перевалил только две роты с инженерным парком.

Тем временем Столетов достиг Мазари-Шерифа. Здесь миссия была встречена Фейз-Мухаммед-ханом, командующим войсками в Афганском Туркестане, и Хош-диль-ханом, сыном наместника и его вторым помощником по гражданскому управлению. Для встречи были выстроены четыре батальона афганской пехоты и батарея артиллерии. Пехота взяла на караул, артиллерия произвела салют. Прибывшие генералы извинились, что сам наместник не мог выехать на встречу по болезни.

Шестого июля миссия представлялась Хош-диль-хану, и Столетов заявил ему, что не может долго ожидать выздоровления его отца, который хотел сопровождать посольство в Кабул. Хош-диль-хан немедленно послал курьера в Кабул с вопросом: кому ехать с русским посольством, если болезнь его отца затянется?

Седьмого июля отец его умер. Это было мрачным предзнаменованием для афганцев. Снова семерка, и вновь неблагоприятный оборот событий. Русская миссия застряла, Берлинский конгресс близился к концу, и результаты его уже фактически были предопределены.

Председательствовал на конгрессе германский канцлер Бисмарк. Важнейшие вопросы обычно предварительно решались на частных совещаниях представителей Германии, Англии, Австро-Венгрии и России, делегации которых возглавляли соответственно Бисмарк, премьер-министр Англии лорд Биконсфилд, министр иностранных дел Австро-Венгрии Андраши, русский канцлер Горчаков. Споры шли в основном о Болгарии, территорию которой, определенную СанСтефанским договором, Австро-Венгрия и Англия желали урезать до минимума, о Боснии и Герцеговине, на которые претендовала Австро-Венгрия, и о территории в Закавказье, отошедшей от Турции к России, против чего протестовала Англия. Бисмарк объявил себя нейтральным посредником, но на деле поддерживал требования Австро-Венгрии и Англии, вынудив Россию принять большую их часть.

И именно в этот же день Кауфман прислал Абрамову новую телеграмму: «Насиловать перевала нельзя при дурной погоде. Весь отряд следует тотчас повернуть назад и лошадей распустить. Крайности нет. Еду завтра Самарканд. Будет нужно, притяну отряд к Самарканду. Теперь можно обойтись. Расположитесь ближе к Маргелану лагерем». Отряд повернул назад в город Ош, оставив по пути, в Вуадиле, артиллерийский парк и роту пехоты.

Тринадцатого июля Берлинский конгресс завершился, и сторонами был подписан Берлинский трактат, изменивший условия Сан-Стефанского договора в ущерб России и славянским народам Балканского полуострова. Он отодвигал южную границу Болгарии за Балканский хребет. Болгария объявлялась автономным княжеством, выборный глава которого утверждался султаном с согласия великих держав. Временно управление Болгарией до введения в ней конституции сохранялось за русским комиссаром, однако срок пребывания русских войск в Болгарии был ограничен девятью месяцами. Турецкие войска не имели права находиться в княжестве, но оно обязано было платить Турции ежегодную дань. Болгарские области к югу от Балканского хребта составили турецкую провинцию Восточная Румелия, которая оставалась под непосредственной политической и военной властью султана и губернатор которой назначался султаном сроком на пять лет с согласия великих держав.

Турция получала право охранять границы и этой провинции силами только регулярных войск, расположенных в пограничных гарнизонах. Фракия, Македония и Албания оставались за Турцией. В этих провинциях, а также на Крите и в областях, населенных армянами, Турция обязывалась провести реформу местного самоуправления, уравняв в правах христиан с мусульманами. Была признана независимость Черногории, Сербии и Румынии. Однако территория, отходившая по Сан-Стефанскому договору к Черногории, значительно сокращалась. Предоставленный Черногории СанСтефанским договором выход к морю (с портом Бар) сохранялся, но без права держать военный флот. Контроль над Черногорским побережьем передавался Австро-Венгрии. Территория Сербии несколько увеличивалась, но не за счет Боснии, а за счет земель, на которые претендовала Болгария. Австро-Венгрия добилась права оккупировать Боснию и Герцеговину, а также держать гарнизоны в Новопазарском санджаке, которые оставались за Турцией. Румыния получала Северную Добруджу взамен придунайского участка Бессарабии, возвращенного России, и дельту Дуная.

Россия под угрозой войны с Англией и Австро-Венгрией, ослабленная только что завершившейся войной с Турцией и не поддержанная Германией, была вынуждена согласиться со всеми предложенными условиями, даже несмотря на то что новый договор перечеркивал практически все ее достижения в результате победы над Турцией. На этот раз Александр II, сам изрядно утомленный только что закончившейся тяжелой войной на Балканах, к огромному разочарованию «ястребов» обеих сторон, отступил. Теперь Санкт-Петербургу оставалось лишь наблюдать, как плоды победы, доставшейся ему столь дорогой ценой, расхищались другими европейскими державами — с Британией во главе.

Англия открыто демонстрировала готовность в любой момент начать военные действия, усиленно склоняя все европейские государства к созданию новой анти-российской военной коалиции. И, хотя по мнению русских военных Англия явно блефовала, будучи сама не готова к широкомасштабному конфликту на два фронта, в Петербурге ясно осознавали близость и опасность новой войны. Д. А. Милютин записал в те годы в дневнике: «Англия лезет в драку и, несмотря на нашу уступчивость, придумывает все новые предлоги для разрыва». Русские военные смотрели на происхоящее со своей стороны; правительство же оценивало ситуацию более реалистично. Вести войну против коалиции европейских государств Россия в тот момент не могла в силу многих причин; например, рубль в 1878 году стал стоить сорок копеек. На этот раз попытки русского Министерства иностранных дел решить дело мирным путем к успеху не привели. Берлинский конгресс явился черной страницей в биографии канцлера Горчакова; его установка на мирное разрешение ситуации на этот раз не сработала, а стукнуть кулаком по столу восьмидесятилетний дипломат, искренне веривший, что мощь государства создается не военными демаршами, а мирной и планомерной работой, уже не мог.

В резюме своего отчета 1867 года за одиннадцать лет внешнеполитической деятельности кабинета Горчаков писал: «В какой области не возьмись мы строить предположения, будь то Европа или Восток, мы приходим к одному выводу — для своей безопасности, равно и ради своего могущества на внешней арене, и в интересах народов, заботу о которых возложило на нас Провидение, а также в интересах мира и общего равновесия, наипервейший долг России есть завершение внутренних преобразований, от чего зависит будущее России и всех славянских народов. Сие есть основа основ нашей политики».

Итак, все приготовления России к диверсии в сторону Индии вновь оказались не только напрасны, но и чреваты большими проблемами. Однако ни Столетов, ни даже Кауфман пока еще ничего об этом не знали.

Шестнадцатого июля из Кабула пришло повеление: наместником быть сыну покойного, а сопровождать русское посольство — Мухаммед-Хасан-хану. Через пару дней наша миссия двинулась дальше.

Тем временем к Джаму подтянулись остальные отряды, выступившие из Ташкента и Маргелана в середине июня. Таким образом, часть программы по вторжению в Британскую Индию Кауфманом уже была выполнена. Теперь он в полной готовности к броску ожидал окончательной команды сверху.

Двадцатого июля к Кауфману прибыл из Бухары посланец эмира с известием, что пограничным бекам приказано выставить для русских войск провиант и фураж бесплатно. События все еще благополучно развивались по намеченному здесь пути. Но вот 21 июля пришла телеграмма от Милютина следующего содержания: «По изменившимся политическим обстоятельствам, предполагавшееся наступательное движение отрядов Туркестанских и Красноводского, вероятно, будет отменено и вскоре последует высочайшее повеление о роспуске этих отрядов».

Какие чувства могла вызвать у главнокомандующего готового к броску тридцатитысячного корпуса такая телеграмма? Но какими бы они ни были, генерал фон Кауфман, как человек законопослушный, вынужден был приостановить движение и ожидать дальнейших распоряжений.

Второго августа Кауфман получил от Милютина шифрованную телеграмму следующего содержания: «…о занятии Мерва не может быть теперь и речи. Вообще цель действия отрядов: прикрытие наших пределов и демонстрации… В особенности обратите внимание на сказанное… относительно Афганистана. Установление с ним дружественных отношений испугает Англию, более чем всякие движения наших отрядов».

То есть — никаких посольств! Никаких обещаний дружбы! Но где теперь находится посольство Столетова?

Третьего августа посольство спустилось в бамианское ущелье и вступило в Бамиан, где отдыхало один день. Иными словами, Столетов находился практически у ворот Кабула, в нескольких днях пути.

Пятого августа, продолжая путь, русское посольство осмотрело знаменитые бамианские пещеры в несколько этажей, вырубленные в отвесных скалах, и еще более знаменитые две статуи будд тридцатисеми- и пятидесятитрехметровой высоты, также высеченные в особых нишах скал. Они были разрушены талибами весной 2001 года.

Восьмого августа миссию встретил министр двора Абдулла-хан, а 9-го — министр иностранных дел визирь Шах-Мухаммед-хан, с тремя слонами, назначенными для миссии. На завтра предстояло торжественное вступление посольства в Кабул, и именно в этот день вечером пришла почта из Ташкента! Кауфман сделал все, что мог, срочно отправив письмо своему эмиссару. Он понимал, что вернуть посольство, уже находящееся у стен Кабула, теперь невозможно.

Хопкирк трактует эти события по-своему: «Несмотря на то, что после исчезновения опасности войны с Британией запланированное вторжение Кауфмана в Индию отменили, миссию в Кабул не стали откладывать. Отчасти это объяснялось желанием Кауфмана доставить британцам неприятности, а заодно и его стремлением исследовать места вероятного вторжения — в случае, если когда-либо удастся вновь вернуться к прежнему плану. Весть о том, что русская миссия направляется к афганской столице, шпионы принесли в Индию в то время, когда Берлинский конгресс еще не закончился. Как полагают, Шер-Али попытался убедить русских повернуть обратно, но Кауфман заявил, что слишком поздно отзывать людей назад и что хан будет лично отвечать за их безопасность и за их сердечный прием. На запрос британцев относительно миссии русское Министерство иностранных дел опровергло информацию о ней, упорно утверждая, что такой визит даже не планируется. В очередной раз Санкт-Петербург клялся в одном, в то время как Ташкент делал совершенно противоположное».

Британская сторона даже не думала обращать внимание на то, что посольство в Кабул было снаряжено еще до Берлинского конгресса. Англичанам было гораздо приятнее «увидеть врага насквозь» и с большой долей вероятности предположить, что Кауфман вновь поступил по своей воле и даже пригрозил владыке Афганистана.

Но вернемся к миссии генерала Столетова, в истории которой этот момент является чрезвычайно важным, ибо пришедшая почта должна была кардинально изменить всю линию поведения русского посланника при кабульском дворе! С письмом Кауфмана Столетов получил и пришедшую из Петербурга телеграмму о завершении Берлинского конгресса и его основных результатах. Кауфман писал: «Если только телеграмма верна, то она очень печальна». Телеграмма была не вполне верна, так как умалчивала о присоединении к России таких важных пунктов, как Карс и Батум, а также о возвращении отнятых у нас, после Крымской войны, частей Бессарабии. Однако принципиально это ничего не меняло.

Ввиду мирного исхода конгресса Кауфман советовал Столетову воздержаться в переговорах с афганским правительством от каких-либо решительных обещаний и вообще не заходить так далеко, как предполагалось прежде, на случай войны с Англией.

Иными словами, Столетову предлагалось соображать очень быстро. Поскольку наверху принят курс на мирное разрешение конфликта, демонстрация России в сторону Индии автоматически отменяется. А раз демонстрация отменяется, значит, незачем и готовить на территории Афганистана продовольствие и фураж для тридцатитысячного корпуса, который к этому времени генерал фон Кауфман собрал в Туркестане. Но что же именно должен был теперь говорить Столетов владыке Кабула? Зачем он пришел к нему?

Десятого августа в семь часов утра посольство на слонах двинулось к Кабулу. Пройдя восемь верст, оно было встречено братом эмира, сердарем Хабиб-Улла-ханом на громадном слоне с золочеными клыками и золотым седлом. Его сопровождал полк латников. Столетов пересел к сердарю, и вся миссия разместилась по-новому — по двое на каждом животном, один русский и один афганец. Впереди города выстроены были все войска гарнизона: в центре пехота, по флангам кавалерия, а впереди фронта расставлены орудия для салюта. Сделано было тридцать четыре выстрела. Пехота взяла на караул, знамена преклонились. Затем раздались звуки персидской военной музыки, и войска прошли церемониальным маршем. Массы народа встречали наше посольство различными приветствиями. Пройдя город, миссия остановилась в Бала Хиссаре, где ей приготовлено было помещение рядом с дворцом эмира. Словом, русскому посольству был оказан прием, вполне достойный представителя российского императора.

Одиннадцатого августа Столетов отправился к эмиру с письмом Кауфмана один, даже без переводчиков. Вероятно, он намеревался сразу же откровенно поговорить с Шер-Али-ханом о сложившейся ситуации и дать понять владыке Афганистана, что визит его носит исключительно мирный характер. Однако эмир повел дело по-своему. Столетову пришлось сразу же вернуться обратно, поскольку эмир пожелал видеть всю миссию в полном составе, даже казаков. На представлении миссии эмир сказал, что весьма рад видеть у себя русских, но опасается, как бы они не принесли с собою огня и меча, как это случилось уже при его деде, Дост-Мухаммеде, когда вслед за Виткевичем явились англичане и разгромили Афганистан.

Иными словами, с первых же шагов эмир начал тонкую дипломатическую игру. Правда, Яворский уверяет, что это было сказано в шутку одному переводчику Малевинскому, но Заман-бек утверждает, будто эта фраза относилась к миссии вообще. И, скорее всего, он прав, поскольку Малевинский был лишь русско-английским переводчиком и не знал местных наречий. Подобное же расхождение в восприятии слов эмира как раз свидетельствует о том, что Шер-Али-хан пустил пробный шар, но… шар этот покатился не в лузу опытного дипломата, а в дырявый карман неподготовленного человека. Что мог ответить на такое не опытный дипломат, а обычный прямодушный человек. Естественно, только одно: «Нет, что вы, совершенно наоборот. Мы пришли сюда как раз помочь вам против англичан и сделать все, чтобы больше у вас уже не было подобных проблем…» — и далее в том же духе. Другими словами, Столетов сразу же проглотил крючок и сделал то, чего в резко изменившейся ситуации делать как раз не следовало — он встал на дорожку обещаний, свернуть с которой уже не так просто. Остальные же члены миссии восприняли все это лишь как обмен ничего не значащими шутками.

Затем, осмотрев казаков, эмир пожелал видеть наши ружейные приемы. Казаки были подобраны молодец к молодцу, рослые и крепкие. По команде Назирова они проделали разные приемы, приведя эмира в неподдельный восторг. «С такими молодцами, а в России подобных огромное количество, можно было бы решиться на многое!» — должно быть, подумал он, восприняв задумчивое молчание посла как хорошую выдержку многим располагающего хозяина.

Тринадцатого августа, вечером, город был иллюминирован; кабульцы пускали ракеты, жгли бенгальские огни; на окрестных горах горели костры. И среди всего этого праздника эмир попросил Столетова передать Кауфману его просьбу «телеграфировать Государю Императору выражение чувств глубочайшей преданности и признательности». Кауфман вскоре же исполнил эту просьбу и телеграфировал государю в Ливадию следующее: «…Шер-Али-хан просит телеграфировать Вашему Императорскому Величеству выражение чувств глубочайшей его к Вам преданности и признательности. Прием, оказанный Столетову и миссии, весьма торжественный и радушный. Беседы идут, по-видимому, искренние, полные уважения к Вашему могуществу и правдивости». Последнее слово было приписано Кауфманом непосредственно перед подачей телеграммы с эпитетом «русской», однако эпитет генерал-губернатор при передаче велел вычеркнуть.

Четырнадцатого августа, по свидетельству Яворского, или 12-го, по донесению Столетова, эмиру были поднесены подарки, впрочем, весьма странно выбранные: халатов афганцы не носят, папирос не курят, вина и водки гласно не пьют, а им надавали и халатов, и портсигаров, и бокалов, и даже почему-то кабачков. Последние выглядели уже вообще неприличной насмешкой.

Пятнадцатого августа, около четырех часов пополудни, доктор Яворский был потребован для оказания помощи внезапно заболевшему наследнику престола 16-летнему Абдулладжану. Доктор застал юношу в беспамятстве и бреду. Оказалось, что у него воспаление брюшины, и, несмотря на медицинскую помощь, принц скончался около полуночи. Яворский приписывает болезнь и смерть наследника отраве. Эмир с твердостью перенес эту потерю. «Ну, что же? Бог дал — Бог взял», — сказал он.

Двадцатого августа снова была получена почта из Ташкента. Кауфман уведомлял Столетова, что наступательные движения собранных на Алае, в Джаме и Петро-Александровске отрядов отменены и что ожидается приказ об их расформировании. Узнав об этом, на следующий день, т. е. 21 августа, Столетов предложил эмиру договор из одиннадцати кондиций, в котором среди прочих были следующие статьи:

«5) В случае чего, Боже избави, какое-либо иностранное государство, с вооруженною силою, войдет в Афганистан и завладеет его территорией, тогда, если эмир Афганистана обратится к императорскому правительству за вооруженною помощью, императорское правительство, в случае невозможности, посредством миролюбивых советов и внушений, отклонить вооруженное столкновение, во внимание дружбы между государствами Россиею и Афганистаном, подаст вооруженную помощь. Тогда, если дело дойдет до войны, то с упованием на Всевышнего, Творца вселенной, при дружбе Афганистана и России и при вооруженной помощи императорско-российского правительства, путем побед и меча, могут вернуться под власть эмира афганского старые его территории, еще прежде перешедшие под власть другого государства, путем захвата.

6) В случае, излагаемом в предыдущем параграфе 5, эмир Афганистана, относительно вооруженной помощи от российского императорского правительства во всем, что касается размеров, способов и планов, с подробным всего изложением, относится к туркестанскому генерал-губернатору. Туркестанский генерал-губернатор от российского императорского правительства имеет надлежащие полномочия, касательно приведения в исполнение означенных представлений эмира».

По всей видимости, Столетов решил сыграть именно на мирном разрешении конфликта и предложить эмиру военную помощь в случае нападения на его страну Англии, явно полагая, что теперь уже никакого подобного нападения не предполагается. Разве не логично предположить, что раз мы отступаем и распускаем свои отряды, то успокоится и Англия, а дальше все потечет мирным порядком. А о чем же иначе и было говорить послу России, как не о предполагаемом дружественном союзе с соседом в войне и мире?

Однако генерал Терентьев трактует эту историю иначе: «…среди целого ряда обещаний, щедро рассыпанных в конвенции, есть одно заведомо неосновательное, чтобы не сказать сильнее: это параграф 6-й. Столетов уверяет эмира, что в случае „чего, Боже избави“, как сказано в предыдущей статье, на которую цитируемый параграф ссылается, — эмир, с требованием о помощи, против своих врагов „относится к туркестанскому генерал-губернатору“, а последний, конечно, и исполнит просьбу эмира, так как „имеет на то надлежащие полномочия“ от императорского правительства.

Это совершенная неправда, которая принесла Кауфману много огорчений и стыда. На самом деле его, так сказать, держали на привязи телеграфной проволокой: и сосредоточие отрядов, и расформирование их — предписывались ему по телеграфу из Петербурга и Ливадии. Понятно, что такой важный вопрос, как война с англо-индийским правительством, которая неминуемо повлекла бы за собой и войну европейскую, не мог быть предоставлен благоусмотрению одного туркестанского генерал-губернатора. Отсюда общее мнение, что Столетов надул несчастного афганского эмира, который, веря ему, „как самому Кауфману“, окончательно рассорился с англичанами и пострадал, тщетно умоляя о присылке обещанной ему, по договору и на словах, вооруженной помощи…»

А вот что пишет Хопкирк: «К тому времени вице-король лорд Литтон уже отлично знал правду и был взбешен очевидным двуличием Шер-Али. Эмир, неоднократно отказывавшийся принимать британскую миссию для обсуждения отношений между двумя странами, теперь тайно приветствовал русских!» Здесь очень важны два момента — неоднократно отказывавшийся принимать британскую миссию и тайно приветствовал! Неужели, по мнению англичан, эмир Кабула должен был немедленно разослать всем державам телеграммы о том, что он принимает русское посольство? Что же касается «неоднократного отказа», то любопытно, как бы лорд Литтон отреагировал, если б узнал о том, что Шер-Али сказал Столетову: «Англичане иначе не вступают на почву Афганистана, как держа в правой руке меч, а в левой огонь».

Но Хопкирк добавляет здесь следующую чувствительную нотку: «Вице-король не знал не только этого, он совершенно не учитывал степень давления русских на афганского правителя, пребывавшего в состоянии глубокой депрессии после смерти любимого сына. И теперь Кауфман предупредил его, что, если эмир не согласится на договор о дружбе с русскими, Россия активно поддержит его племянника и претендента на трон Абдуррахмана, находившегося в то время под русским покровительством в Самарканде». Да, действительно, «спасаясь бегством в пределы России, Абдуррахман встретил широкое гостеприимство и в течение 11 лет жил со своим двором на щедрых русских хлебах, пользуясь полной свободой передвижения. Все это хорошо известно англичанам…» — писал переводчик автобиографии Абдуррахмана М. Грулев.

У русской стороны, естественно, был запасной ход на случай, если эмир Афганистана откажется пропустить наши войска. Вот что Кауфман писал Милютину еще накануне отправки Столетова в Кабул: «Я полагаю, по приезде сюда генерала Столетова, отправить его в Кабул, поручив ему поставить категорический вопрос кабульскому эмиру о том, какие ему угодно будет установить отношения к нам, выставить все выгоды доброй дружбы с нами и союза и, в то же время полагаю двинуть отряд к Шир-абаду или к Аму-дарье; если же ответ Шер-Али будет нам неблагоприятный, то есть, если он отвергнет нашу дружбу и союз, то тогда мы имеем могучее, по-видимому, средство начать с ним борьбу, в лице Абдуррахман-хана; тогда для нравственной поддержки этого претендента, наше движение вперед к Шир-абаду, а затем, быть может, и далее, получит еще большую важность. Имя Абдурахман-хана очень популярно в Афганистане, в особенности в северной его части…»

Однако, как мы знаем, и здесь предположенное с большой долей вероятности жестокосердие Кауфмана оказалось просто надуманным. Также, как и последующее утверждение, что Шер-Али был вынужден подписать договор с Россией, «гораздо в большей степени опасаясь нажима со стороны России, чем со стороны Британии». На самом деле ситуация выглядела с точностью до наоборот, что дальнейшие события и подтвердили. Прекрасно зная о том, как англичане ведут свои колониальные дела — не останавливаясь при достижении своих целей ни перед какой жестокостью, — эмир опасался их по-настоящему. И я больше чем уверен, что, скорее, этот договор был навязан эмиром Столетову, всячески пытавшемуся ему ничего не обещать.

Но как трудно неопытному дипломату — не стоит забывать о том, что Столетов был отнюдь не дипломатом, — отказать правителю соседнего государства в дружбе и в помощи! Особенно, если он так искренне ее добивается. Вот что писал Столетов Кауфману: «Жадности к деньгам и какой-либо надежды получать их от нас я в нем не заметил, напротив, по этому он высказывал взгляды совершенно противоположные, тогда как на нашу помощь войсками, т. е. солдатами, надежда у него сквозит на каждом шагу», а в конце письма прибавил: «Не имея смелости рассуждать о высоких интересах государственных, я тем не менее священным долгом считаю доложить мое нижеследующее мнение: в настоящее время в Туркестанском округе нужно иметь значительные отряды войск (не менее, чем Ваше Высокопревосходительство предполагали собрать), на всякий случай наготове, так как мне кажется, что новые отношения налагают на нас новые обязательства».

Но у англичан в этой истории были свои цели.

Лорд Литтон с телеграфного одобрения Лондона решил направить в Кабул свою миссию, заведомо будучи готовым в случае необходимости применить силу. Такой шаг был предпринят в чисто английском духе. Возглавил миссию генерал сэр Невилл Чемберлен, старый пограничник, бывший с эмиром в прекрасных отношениях. Сопровождать его должен был старший политический советник майор Луи Каваньяри. Граф Пьер Луи Кавань-яри, сын наполеоновского генерала, получил образование в Англии, закончив Аддискомбское военное училище. Впоследствии Каваньяри поступил на службу в Ост-Индскую компанию, участвовал в подавлении восстания сипаев, за что получил командорский знак ордена «Индийская звезда». Теперь же его направили в Кабул, якобы желая восстановить пошатнувшееся равновесие в этом регионе. С ними следовал эскорт в двести пятьдесят солдат Корпуса разведчиков, по мнению англичан, точно таким же количеством людей, как у генерала Столетова, а на самом деле — ровно в десять раз больше; это, по мнению британцев, и было истинным равновесием.

Четырнадцатого августа вице-король послал эмиру письмо, сообщая о своем намерении направить в Кабул делегацию и испрашивая охранное свидетельство на путь от границы. Эмир, по свидетельству Яворского, прежде чем ответить на письмо англо-индийского правительства, обратился за советом к генералу Столетову, спрашивая, как ему поступить в данном случае. Генерал Столетов посоветовал эмиру не принимать в Кабуле английского посольства! И этот совет стал еще одним роковым шагом для России. Правда, с другой стороны, Столетов вполне мог полагать, что, кроме отмены нашей диверсии в сторону Индии, все остальные инструкции должны были остаться неизменными. А инструкции, как мы помним, были вполне однозначные — всячески препятствовать влиянию англичан в Афганистане.

У эмира же афганского имелись свои резоны для того, чтобы отказать английской миссии. Еще в 1877 году в Пешаваре шли переговоры между первым министром эмира Сеид-Нур-Мухамед-шахом и представителями индо-британского правительства о том, чтобы за увеличенную субсидию эмир согласился: 1) отказаться от непосредственных сношений и переписки с другими государствами; 2) принять постоянного английского резидента в Кабуле и консулов в Герате и Кандагаре; 3) уступить какой-либо пункт, по выбору англичан, на Амударье, где они собирались завести свою флотилию для поддержания своего будущего резидента в Бухаре и для распространения своего влияния на Бухару и Хиву. Это был ответный шаг Британии на присоединение Кокандского ханства к России.

Однако афганский министр умер, не доведя переговоров до конца, а русско-турецкая война заставила англичан отложить на время свои планы насчет Афганистана, хотя войска уже тогда собирались поддержать эти английские требования оружием.

Совершенно ясно, что, когда пришли первые известия о намерении англичан снарядить посольство в Кабул, эмир отлично знал, какие предложения привезет с собою генерал Чемберлен. Знал он также и то, что англичане явятся не просить, а приказывать; что войска у них наготове и уже сосредоточиваются для вторжения в Афганистан. Из всех английских требований более всего эмир боялся требования о принятии английского резидента, так как отлично знал, что именно с него обыкновенно и начиналось порабощение всех индийских независимых государств. С резидентства Александра Бернса началась и Первая англо-афганская война. Кроме того, немаловажным представлялся и сам размер миссии, размещение которой представляло для эмира Афганистана определенные проблемы.

И Столетов, к которому эмир обратился за советом, разумеется, всецело поддержал эмира в его опасениях. Или он должен был сказать Шер-Али-хану, что на этот раз англичане будут вести себя иначе — не причинят ни вреда стране, ни ущерба авторитету властителя и не потребуют ничего, кроме изъявления дружбы? Но даже если бы русский посол сам был уверен в этом, то таким обещаниям эмир все равно не поверил бы.

Но вот 24 августа, пробыв в Кабуле двенадцать дней и выполнив, как он полагал, свою основную задачу, Столетов оставил за себя полковника Разгонова и срочно отбыл в Ташкент для личного доклада обстоятельств дела непосредственному начальнику Кауфману. Со Столетовым эмир отправил «провожатых» — Мухамед-Хасан-хана и своего адъютанта Гулям-Хайдер-хана с двумя штаб-офицерами. Столетов также забрал с собой доктора Яворского и половину казаков для охраны на обратном пути.

Тридцать первого августа Столетов прибыл в Самарканд, где в честь «провожатых» афганцев устроена была пышная встреча: выстроенные на бульваре войска приветствовали их дружным «ура», а артиллерия салютовала тридцатью выстрелами.

Пятого сентября афганцы прибыли со Столетовым в Ташкент и 6-го представились Кауфману.

Согласно личному докладу Столетова, сам эмир пожелал удержать при себе русское посольство в видах увеличения своего престижа, и Кауфман после разговора со Столетовым оставил миссию в Кабуле на неопределенное время. Относительно же заключенного Столетовым соглашения с эмиром, для нас сейчас, наиболее и прежде всего, важна первая реакция его непосредственного начальника.

Кауфман ухватился за мысль о протекторате над Афганистаном и в письме от 9 сентября просил военного министра «передвинуть в округ не менее двух пехотных дивизий и четыре полка казаков, начав это передвижение настоящею же зимою».

«Вот к чему, — продолжает Кауфман, — нас обязывает протекторат над Афганистаном. С другой стороны — уклониться от этого протектората значит отдать Афганистан не только английскому влиянию, но, может быть, и полному подчинению. Нельзя не сознаться, что такой оборот дела повредит нашему положению на востоке. Отказ наш от протектората над Афганистаном на весьма долгое время сделает невозможными какие-либо сношения с этой страной, так как в свою очередь англичане сумеют обеспечить себе исполнение тех обещаний, которые вынужден будет дать им эмир Шер-Али-хан.

Все это покажет населению Афганистана и Индии английскую силу и могущество и наше сравнительное бессилие. Мы сами себе закроем в этом случае среднеазиатский театр действий при разрыве с Англией, а этот театр действий, по моему убеждению, для нанесения решительного удара Англии возможен только при условии союза с Афганистаном. Едва ли мы можем быть опасны для Англии — иначе, как при условии мирного пути от р. Аму до границ Индии; при этом условии среднеазиатский театр действий приобретает важность первостепенную. Обеспечить себе возможность действовать на этом театре нам необходимо в виду будущего окончательного решения восточного вопроса. Не имея возможности нанести Англии решительный удар в Азии, мы рискуем, что восточный вопрос, когда настанет время продолжать его решение, или опять затормозится, или при новой какой-либо комбинации европейской политики, решится не в нашу, а в английскую пользу».

К письму от 9 сентября на имя военного министра Кауфманом была приложена копия с соглашения, предложенного Столетовым эмиру, — значит, на этот момент действия Столетова не получили осуждения Кауфмана. Кстати говоря, следует обратить внимание и на следующий факт: поскольку на чистовом бланке договора, привезенного Столетовым Кауфману, нет никаких подписей и печатей афганской стороны, то и договор этот, соответственно, не является договором в полном смысле слова, а представляет собой лишь проект договора. Это также доказывается всем дальнейшим ходом дела.

На следующий день в Кабул было отправлено письмо, полученное там в конце сентября, следующего содержания: «Высочайше повелено до окончательного решения дел о сношениях наших с Афганистаном, вам с прочими членами миссии оставаться в Кабуле, чтобы удержать занятую нами позицию». Одиннадцатого сентября оставленному Столетовым в Кабуле в качестве главы посольства полковнику Разгонову для представительности было присвоено звание генерал-майора — и это опять свидетельствует о полной поддержке Кауфманом действий Столетова.

Тем временем лорд Литтон, не дождавшись никакого ответа от Шер-Али, дал приказ Чемберлену двигаться ко входу в Хайберское ущелье. Оттуда майор Каваньяри с небольшим эскортом выехал вперед и направился к ближайшему афганскому посту, где попросил выдать разрешение на въезд в страну. Однако возглавлявший пост офицер заявил, что получил приказ препятствовать движению миссии, при необходимости даже силой оружия, и не будь Каваньяри давним его знакомым, он бы уже открыл огонь по нему и его отряду как по нарушителям границы.

Однако 3 сентября по ошибке пограничного постового начальника в Кабул пробрался индиец Невад-Гулан-Гасан, принятый по совету Разгонова. Этот посланец, прибывший только с 9 нукерами, привез эмиру дружеское письмо от вице-короля и генерал-губернатора Индии. Он был принят 10 сентября, а 24 сентября уже отправлен назад. Эмир отвечал, что у него траур по случаю смерти наследника и потому посольства принять не может, тем более с таким огромным конвоем и свитой. Такой ответ он дал по совету нового главы русской миссии генерала Разгонова.

Лорд Литтон, возмущенный отказом эмира, стал убеждать кабинет министров не тратить времени даром и санкционировать немедленное объявление войны!

Восемнадцатого сентября Кауфман получил от Милютина телеграмму с высочайшим повелением командировать Столетова в Ливадию и, до разрешения всех вопросов, удержать афганское посольство у нас, а наше в Кабуле.

Шестнадцатого и семнадцатого октября Разгонов написал Кауфману два письма, которые генерал-губернатор получил только 6 ноября. Судя по всему, новоиспеченный генерал к этому времени уже достаточно хорошо разобрался в сложившейся ситуации. Возражая против мнения, будто миссия должна оставаться в Кабуле для удержания за собой позиции, Разгонов доказывал, что для пользы дела миссию, наоборот, следует отозвать как можно скорее. Наша позиция, говорил он, «останется за нами, но только до тех пор, пока власть эмира не пошатнется. Она наверное пошатнется, если только англичане разовьют свои действия с достаточной энергией. Я всего менее боюсь английских войск, но крепко боюсь их золота, я боюсь внутренних смут, которые они поднимут. Разделяй и властвуй — их неизменный девиз, и конечно никто в мире не умеет лучше их применять его к делу, особенно в Азии, когда им нужно посеять и раздуть внутреннюю смуту. Следовательно, удержать позицию — значит, по моему мнению, сделать все возможное для поддержания прочности власти эмира, устранить, избегнуть по возможности всего того, что могло повредить ей.

На этот раз самое нужное — ослабить настойчивость и энергию действий англичан, ибо помощь наша еще далека. Наше же пребывание в Кабуле есть один из сильнейших стимулов, двигающих англичанами… Дня три назад визирь повторил мне снова то, что говорил уже много раз: англичане прямо говорят нам: удалите русских из Кабула — и мы успокоимся…

Таким образом, полезную деятельность миссии в Кабуле можно считать совершенно законченной. Дальнейшее пребывание наше здесь в настоящую минуту только вредит делу, вызывая настойчивую, раздражительную деятельность англичан и ускоряя их военные и другие операции, что вовсе не желательно».

До какой степени Разгонов верно понимал дело и предсказывал события, выяснилось не далее, как через месяц, но тогда Кауфман ему не поверил. А может быть, просто не захотел действовать, руководствуясь «боязнью англичан».

Рисуя участь злополучной миссии, сидящей в заточении без всякого дела, Разгонов говорил: «Дома здесь совершенно не приспособлены для зимнего времени года: печей нет вовсе, да они были бы бесполезны, потому что вся четвертая стена каждой комнаты есть деревянный, сложенный из кусочков, ажурный ставень, отодвигаемый по частям кверху. Это очень удобно летом, но зимовать удобнее в порядочной юрте, чем в таких комнатах, где поэтому проводят целые дни, закутавшись в шубе, над жаровней с углями.

И вот, среди такой обстановки придется провести зиму людям больным, истомленным до последней крайности злокачественной болотной лихорадкой и тифом, без всяких удобств для жизни, без доктора, без лекарств, почти без денег и даже без возможности моциона и движения на свободном воздухе… Что же касается возможной пользы, которую могла бы принести миссия своим присутствием здесь, то для этого необходимы деньги и влияние, которых нет, и главное войска. Англичане для начала деятельности посольской миссии ассигновали 300.000 рублей, имеют здесь давно подготовленную почву и войска на самой границе, всего в 300-х верстах от Кабула».

Двадцать первого октября комендант афганской крепостцы Али-мечеть в Хайберском ущелье (в семи километрах от границы) получил от английского поверенного майора Каваньяри, из города Пешавара, сообщение, что «в скором времени победоносные английские войска двинутся к крепости Али-мечиту, для удаления оттуда офицеров и войск эмир-сагиба. Поэтому прошу вас, Фейз-Мамед-хан, по получении этого письма, очистить крепость Али-мечеть от офицеров и афганских войск во избежание столкновения их с английскими войсками и племенем хейберских афродитов, сопровождающих английское войско…»

Комендант, однако, ответил торопливому майору, требовавшему сдачи крепости ранее объявления войны, следующее: «Желая пройти в Кабул, вы предлагаете мне сдать вам крепость Али-мечеть, прибавляя при этом, что войска ваши двигаются туда; на все это я сообщаю вам, что крепость Али-мечеть имеет своего хозяина, и если вы решаетесь придти, то идите». Майор не решился.

Эта странная выходка Каваньяри, должно быть, была навеяна многочисленными историями о взлетах наполеоновских маршалов, среди которых вращался его отец. Ему и в самом деле в скором времени суждено было взлететь высоко…

Двадцать третьего октября генерал Разгонов получил от Кауфмана письмо от 29 сентября, в котором было сказано, что «эмиру следовало бы принять английское посольство, если этим можно избежать войны, тем более, что по заявлению англичан, они посылали посольство для укрепления дружбы, и что пока эмир еще не знает, что от него потребуют. Не следует только заключать с англичанами никаких обязательств». В письме также говорилось, что в случае начала войны русская миссия должна испросить разрешения на отъезд у эмира…

Двадцать девятого октября Разгонов получил очередное послание Кауфмана от 13 октября с приказанием из Ливадии все-таки сидеть в Кабуле вплоть до особого приказания. Получая то и дело столь разноречивые приказания, для успешных действий при дворе иностранного государства, несомненно, должно было иметь особую дипломатическую закалку, каковой ни у Разгонова, да и у Столетова совсем не было.

Тридцатого октября в Ливадии в высочайшем присутствии состоялось особое совещание, для которого был вызван из Лондона и русский посол граф Шувалов. Ему поставили задачу всеми возможными способами смягчить позицию Англии по отношению к Афганистану и склонить ее к мирному решению разногласий.

В этот же день Кауфман получил телеграмму, в которой говорилось, что предложенный нам эмиром союз, как вовсе не соответствующий интересам России и направлению нашей политики, «Его Величеству угодно было отклонить» и что для обсуждения вопроса о дипломатическом воздействии на английское правительство и ограждения Шер-Али-хана был вызван из Лондона граф Шувалов.

Первого ноября Кауфман по ходатайству Разгонова отправил с курьером в Ливадию письмо эмира. Письмо эмира приведено Яворским. Вот текст этого письма:

«Так как согласно потребностям дружбы и расположения, необходимо уведомить Ваше Императорское Величество о стечении некоторых обстоятельств и происшествий, то и прошу Вас позволить написать Вам, что с тех пор, как двери дружеских сношений открылись между могущественным правительством Вашего Величества и здешним, покровительствуемым Богом правительством и произошли дружеские сообщения, — сердца чиновников британского правительства почувствовали себя оскорбленными. Давно уже они надоедали и беспокоили служащих богоданного правительства и проявили много неприятных поступков, которые не согласуются с условиями соседства. Огонь их зложелательства и лукавства еще не погас, когда миссия Вашего Величества прибыла в мою столицу Кабул и стала нанизывать перлы дружеских чувств на нить государства. Это событие увеличило их (англичан) оппозицию и вражду: по прибытии миссии Вашего Величества, они выказали враждебное настроение публично и частным образом, поступали бесчестно и заявляли свою вражду множеством разных способов. Прежде всего они пришли к Джамруду, местности на моей границе, со множеством спутников, которых они называли своими провожатыми, — по-видимому с каким-то поручением, а на самом деле, чтобы причинить зло богоданному правительству, и хотели без позволения пройти в столицу и удовлетворить своему желанию оскорбить миссию Вашего Величества.

Когда же начальники передовых постов и чиновники, покровительствуемого Богом правительства поразили сердца их желаний рукою отказа, говоря, что завязывать дружеские сношения силой и посылать миссию с такой толпой и бунтом противно обычаям каждой нации, — они возвратились в Пешавар и теперь заняты организацией похода в Афганистан, разослали прокламации о войне по всем углам и закоулкам и прилагают все свои старания к тому, чтобы подрыть основания Афганского государства.

Несмотря на все это, чиновники нашего богоданного правительства ничего еще не сделали им недружелюбного или враждебного и смотрят на первый их враждебный акт, как на неосмотрительный и неблагоразумный. Но это факт, что чем более мы уступаем, тем враждебнее они делаются.

Британское правительство, в настоящее время, стоит в таком же положении к Афганистану, как 40 лет тому назад, когда посланник славного русского правительства и агент британского правительства приезжали в Афганистан. Покойный эмир, руководимый здравым смыслом, предпочел дружбу Вашего Императорского Величества дружбе британского правительства, вследствие чего Афганистан и выстрадал то, что выстрадал.

Но англичане решились на войну, и подданные богоданного правительства будут защищать свои границы, жизнь и имущество, как только позволят их силы. Посмотрим, чем закончит Провидение эту войну и что оно даст, чтобы ее избегнуть.

Вышеприведенное есть откровенное изложение положения вещей, от начала до конца, что я и пишу для извещения Вашего Императорского Величества. Я надеюсь, что Ваше Величество будете столь любезны, пошлете мне дружескую помощь, соответственную величию Вашего Императорского Величества, для поддержания спокойствия в Афганистане».

Содержание письма было вкратце сообщено Кауфманом в Ливадию телеграммой, а когда известное совещание по афганскому вопросу уже решило вопрос о помощи отрицательно, само письмо было послано туда же с курьером.

Третьего ноября Кауфман отправил Разгонову письмо, в котором передавал приказание дать эмиру совет помириться с англичанами, пока еще не поздно. Однако было уже поздно, 6 ноября эмир получил ультиматум.

«Его высочеству эмиру Шер-Али-хану, наместнику Кабула и зависящих от него стран.

Уважаемый и дорогой друг. Я получил и прочитал письма, которые Ваше Высочество послали мне через посредство моего Наваба-Гулям Хассан-хана.

Вероятно, Ваше Высочество сохранили в памяти, что тотчас по прибытии моем в Индию, я предполагал послать к Вам дружественное посольство с целью убедить Вас в добрых намерениях британского правительства и устранить прежние недоразумения, на которые Ваше Высочество часто указывали.

Оставив это предложение долгое время без ответа, Вы, наконец, отвергли его на том основании, что не можете отвечать за безопасность какого бы то ни было европейского посольства в своей стране, и что принятие британской миссии могло бы дать повод России принудить вас принять и русскую миссию.

Хотя такой отказ принять дружественную миссию и противен практике союзных государств, но британское правительство, не желая стеснять Ваше Высочество, приняло Ваши извинения.

Однако же Ваше Высочество приняли теперь в своей столице русское посольство, и в такое время, когда считали неизбежною войну, в которой Англия и Россия принадлежали бы к противным сторонам. Таким образом, Ваши действия не только противоречили причинам, указанным Вашим Высочеством, относительно непринятия британской миссии, но и придавали Вашему поведению такой вид, будто бы оно побуждалось неприязненными мотивами, по отношения к британскому правительству.

При таких обстоятельствах, помня прежнюю свою дружбу с отцом Вашего Высочества и все-таки желая сохранить с Вашим Высочеством дружественные отношения, британское правительство решило, по миновании времени, требуемого постигшим Ваше Высочество семейным горем, послать к Вашему Высочеству миссию под начальством сэра Невилля Чамберлейна, доверенного и отличенного офицера правительства, лично известного Вашему Высочеству. Конвой, приданный его посольству, не превосходя 200 человек, уступал численностью тому, который сопровождал Ваше Высочество на британскую территорию и не превышал потребности, обусловленной достоинством моего посла. Такие посольства обыкновенны между соседними дружественными государствами и никогда им не отказывают, за исключением случая, когда имеются враждебные намерения. Я послал чрез доверенного посланца письмо, уведомлявшее Ваше Высочество, что миссия, аккредитованная с этой целью, имела дружественный характер, что дела ее были спешные и что она должна двинуться безотлагательно.

Не смотря на это, Ваше Высочество, получив мое письмо, не задумались приказать своим пограничным властям отбросить посольство силою…

На этот враждебный поступок и оскорбление, нанесенное Императрице Индии, в лице ее посланника, Ваши письма не представляют ни оправданий, ни объяснений; нет в них и ответа на мое предложение полного и откровенного соглашения между обоими нашими правительствами.

Вследствие этого враждебного поступка Вашего Высочества я стянул силы Ее Величества на вашей границе.

Но я хочу дать Вашему Высочеству последний случай предотвратить действия войны. Для этого необходимо, чтобы Вами было представлено письменное полное и соответствующее оправдание, и чтобы оно было доставлено на британскую территорию офицером достаточно высокого чина. Далее, так как оказалось невозможным сохранить удовлетворительные отношения между обоими государствами иначе, как если британское правительство будет представлено в Афганистане одинаково (разуметь надо: с русскими), то Вашему Высочеству необходимо будет согласиться принять в Ваши владения постоянную британскую миссию.

Далее существенно, чтобы Вы распорядились о том, чтобы никакой обиды не было причинено тем племенам, которые служили проводниками моей миссии, и чтобы они получили вознаграждение за убытки, причиненные им Вашим Высочеством, и если Ваше Высочество причините им какое бы то ни было оскорбление, то британское правительство немедленно примет меры для их охраны.

Если эти условия не будут приняты Вашим Высочеством окончательно и полностью, и если уведомление о принятии их Вами не будет получено мною до 20 ноября 1878 г. включительно, то в таком случае, я вынужден буду смотреть на намерения Вашего Высочества, как на враждебные, и поступать с Вашим Высочеством, как с отъявленным врагом британского правительства.

Приношу выражение высокого уважения, которое я питаю к Вашему Высочеству и подписуюсь,

Вашего Высочества искренний друг

Литтон,

вице-король и генерал-губернатор Индии.

Симла.

29 октября 1878 года».

Теперь у афганского владыки оставалось только 14 дней на то, чтобы составить ответ и успеть доставить его.

В письме от 6 ноября Разгонов пишет: «Эмир не мог не обратить внимания, что англичане, именуясь его друзьями, уже не называют его эмиром Афганистана, а каким-то „вали “; что он, эмир, мог быть другом Императрицы Индии, но никак не вице-короля, и что наместник индо-британский теперь уже говорит с ним языком властелина своему вассалу».

Итак, ультиматум Литтона был неприятен эмиру не только своим внутренним содержанием, но и внешней формой.

Настала критическая минута в истории Афганистана: английские войска стояли у ворот и ждали сигнала, а перед ними виднелось многочисленное «дружественное» посольство с богатыми подарками, которых эмир не только не хотел, но по мудрому правилу «Бойся англичан, дары приносящих» откровенно боялся. Со стороны же отдаленных границ России не было видно ни войск, ни подарков. Но прежний русский посол обещал вооруженную помощь, даже составил договор об этом и вручил экземпляр эмиру. К кому же обратиться за советом в таком крайнем и решительном случае? И эмир опять обратился за советом к Разгонову.

Сначала Разгонов хотел было посоветовать эмиру принять английскую миссию, «но, ознакомившись ближе с положением дела, я убедился в необходимости отклонить прибытие английской миссии в Кабул. Причины этому следующие:

1) Уже 10 лет эмир упорно отказывал англичанам в приеме их посланцев, и это не повело к войне.

2) Условия, которые посольство должно было предложить эмиру, были уже известны. Эти условия были редактированы в Пешаваре еще в начале 1877 года, и тогда же была снаряжена военная экспедиция, дабы, в случае надобности, силою оружия заставить эмира принять эти условия, которыми Афганистан превращался в вассальную территорию индо-британского правительства.

3) Наше присутствие в Кабуле едва ли могло изменить редакцию этих условий в выгодную сторону, как для Афганистана, так и для нас.

4) Раз приехав в Кабул, англичане не уехали бы отсюда, не доведя дело до конца. А так как эмир не принял бы, в чем я уверен, ни одного пункта этих условий, то разрыв последовал бы чрезвычайно быстро.

5) Явившись в Кабул с запасом золота, имея здесь много агентов и, при существовании недовольных людей в самом Кабуле, англичане непременно подняли бы весьма серьезные внутренние беспорядки и одновременно с этим двинули бы войска в пределы Афганистана. Таким образом, с прибытием английской миссии в Кабул, разрыв делался бы еще неизбежнее, и кризис наступил бы еще скорее. Только полным, безусловным принятием условий и немедленным удалением нашей миссии из Кабула эмир мог сохранить мирные отношения с англичанами».

Таким образом, новоиспеченным генералом Разгоновым было принято неожиданно парадоксальное решение. Насколько обоснованно он поступил, каждый решит по-своему, но, как бы то ни было, главное заключалось в том, что окончательное слово все равно оставалось за эмиром.

Разгонов в письме от 8 ноября сам сетовал, что, не имея инструкций и ничего не зная о переговорах и обещаниях Столетова, он был поставлен в крайне тяжелое положение. «Мне оставалось одно: действовать на свой страх, по своему усмотрению. Я старался поддерживать и развивать ненависть и недоверие к англичанам; я постарался укоренить незыблемое убеждение в необоримом могуществе России, в величии духа ее Императора, в прямоте и крепости его слова. Затем я постарался не связать себя никаким словом, никаким определенным ответом или обещанием… Выдерживать с честью такое положение олимпийского оракула, среди таких серьезных критических обстоятельств возможно только короткое время, а не 15 недель…»

И вот 18 ноября в Кабул пришло письмо Кауфмана с приказанием Разгонову подать совет эмиру помириться с англичанами.

Кауфман уведомлял, что письмо эмира к государю он послал в Ливадию с курьером, а для эмира писал так: «Считаю нужным затем уведомить Ваше Высокостепенство, что англичане, как мне точно известно, намерены сделать новую попытку примириться с вами. Со своей стороны я, как друг Ваш, думая о будущем, советую Вашему Высокостепенству, если англичане, как я уверен, сделают шаг к примирению, дать им ветвь мира».

По всей видимости, Кауфман рассчитывал на успех Шувалова, говоря о еще одной попытке. Посылая это письмо, он еще не знал, что русскому послу было рекомендовано не заводить разговоров на эту тему самому, а только замолвить словечко при случае. Случай же графу представился далеко не сразу, а тогда, когда уже было совсем поздно.

Разгонову Кауфман писал в общем то же самое, что и эмиру. Просил советовать эмиру примириться с англичанами, прибавляя, что помочь эмиру войсками не может, за неполучением на то повеления от государя, а кроме того, приказывал предложить Шер-Али-хану освободить из тюрьмы своего сына Якуб-хана, чтобы привлечь на свою сторону его многочисленных приверженцев.

Разгонов составил выписку из этого письма и с переводом на персидский язык передал ее визирю для доклада эмиру. Нота эта мало походила на категорический слог Кауфмана, который Разгонов счел нужным изменить, как он сам говорит, ради смягчения впечатления. Вот эта выписка.

«По положительным сведениям, Англия намерена сделать примирительную попытку; следует, во избежание несвоевременного столкновения с англичанами, пойти на примирение.

Если бы англичане пожелали, чтобы было принято их временное посольство, то, быть может, можно и не отказать им в этом, если посольство будет иметь конвой в 20–25 человек. И главное, чтобы эмир-сагиб не связал себя какими-нибудь такими обязательствами, которые бы ослабили его независимость, его самостоятельность.

Если англичане решатся на то, чтобы сделать новый шаг к примирению, то, значит, они войны не хотят. Но если они не сделают этот шаг, снизойдя к нему и сделав возможные любезности, нет основания идти на дальнейшие уступки.

Следовательно, надо сделать так, чтобы эмир-сагиб избежал несвоевременного столкновения с англичанами, но так, однако, чтобы не связать себя какими-нибудь договорами, например, приемом постоянного резидента или поставлением английского гарнизона в каком-либо афганском городе или что-либо подобное.

Пусть помнит эмир-сагиб, что он есть и должен быть независимым государем Афганистана.

Пусть помнит, что если англичанам дать палец, они руку откусят».

К этому времени ответ на английский ультиматум был уже написан и содержал в себе отказ в резкой форме. Теперь приходилось переделывать его и смягчать выражения. Это задержало ответ.

На другой день, еще до восхода солнца, визирь разбудил Разгонова и затем целый день ему не давали покоя всевозможные сановники эмира, требовавшие разъяснения загадок в письме Кауфмана. Оказалось, что его персидский перевод был им совершенно непонятен. Афганцы указали Разгонову, что его «нота» с пресловутым «быть может, можно» не похожа на слова кауфманского письма и «что этого условного выражения не чувствуется в письме к эмиру». Тем самым они фактически обвиняли Разгонова в недобросовестности. Разгонов писал Кауфману, что они потребовали, и весьма настоятельно, дать им его письменное заявление, что слова его высокопревосходительства ими верно поняты и что английское посольство будет принято ими во исполнение категорически выраженного желания его высокопревосходительства. Он отказал в этом.

Разгонов объяснил свой отказ тем, что, в случае беды от английского посольства, афганцы будут иметь в руках «оправдательный документ» и свалят всю вину на русских.

Далее он написал Кауфману: «…эмир Шер-Али крайне озабочен и глубоко опечален сухостью и категоричностью Вашего письма… Он говорит: „Это письмо разбило мое сердце… хотя бы одно слово утешения и одобрения, хоть бы мне сказали — надейтесь, мы озабочены этим делом, мы сделаем, что можем… Я целую жизнь борюсь с англичанами за независимость своего народа и до вашего прихода знал, что мне делать. Я всегда был вашим заочным другом, хотя и не искал вашей дружбы, не звал вас, но великий Император могущественной державы сам предложил мне дружбу, которую я поспешил принять с сердечной радостью, и с гордостью возвестил своему народу, что имею великого, вполне надежного союзника. Быть после этого опозоренным в глазах моего народа, стать посмешищем врагов — вот чего я боюсь!

— А как вы думаете, — спросил он меня, — этот позор падет также на Россию или нет? Как смотрит на это русский Император?»

Эту же фразу эмир употребил впоследствии и в письме к Кауфману, написанном примерно 20 ноября: «Дай Бог, чтобы не случилось никакого несчастия с государством моим; если же случится, то не без того, чтобы пыль этого несчастия не села на полы государства Его Императорского Величества».

Вследствие бесплодных споров с Разгоновым ответ на ультиматум Литтона был составлен только к утру 20 ноября. Имеются два перевода этого ответа: один сделан Назировым, а другой Ибрагимовым. Вот этот текст:

«Мы рассмотрели ответ на письмо, отправленное мною с посланцем Вашим Навабом-Гулям-Хасан-ханом. Содержание его мы подробно поняли. В начале письма сказано о дружеском посольстве Британии и о добрых намерениях англичан.

Вы раб Бога, пред Вашим блистательным умом и правдивостью преклоняются все. Обращаюсь к Вам: будьте Вы сами судьей и согласитесь, что верить и полагаться на слова друзей, которые о своих добрых намерениях только говорят, — нельзя; если же нужны доказательства на деле, то можно сказать следующее: в течение многих последних лет, Вы предъявляли так много требований и разнообразных желаний, что решительно не было никакой возможности исполнить их. Укажите, прошу Вас, хоть на один пример, который бы служил доказательством ваших добрых намерений… Сколько ни рассыпали Вы различных цветов, но от них не слышно хорошего запаха, которым бы можно было дышать; поэтому и добрых намерений подразумевать тут не приходится. Всеми своими стараниями Вы только возбуждаете подозрения и опасения в государстве, дарованном нам свыше.

Далее в Вашем письме значится: „несогласие принять посольство Британии докажет, что Вы желаете начать войну“.

Да будет известно Вам, милостивейший друг, что, отказываясь принять британское посольство, Афганистан нисколько не думал быть Вашим врагом и начинать с Вами войну; мы нисколько не желаем ни враждовать с правителями Британии, ни оскорблять или унижать ее представителей. Мы только опасались, чтобы прибытие британского посольства не ослабило власти правителя страны, который до сих пор был полновластным государем своего народа; мы боялись разрушить здание мира, существующего много лет.

Настоящие же намерения англичан мы узнали только из Вашего письма. Боязнь и опасения народа, вкоренившиеся с давних времен, относительно приездов британских послов, ныне возросли еще до прибытия вашего посольства.

Далее у Вас сказано: „на нашей обязанности лежит охранять тех людей, которые поедут при посольстве, и если им будет причинен какой-нибудь вред, то мы сами будем защищать их“.

Если бы опасность была не велика, если бы отправка посольства не была обусловлена такими требованиями и таким шумом, то, конечно, мы не вправе были бы отказать в его приеме и приняли бы его, согласно обыкновению других государств.

Откровенно говорю Вам, милостивейший друг, и чистосердечно пишу Вам, что Афганистан не питает к Британии решительно никакой вражды, нисколько не думает заводить спора, отворачивать голову и выказывать сопротивление, а до сих пор держится прежних дружеских отношений. Мне кажется, что и представителям Британии, знающим могущество своего государства, также следовало бы избегать причинения зла и огорчения своему преданному соседу и не предъявлять тяжких требований преданному другу, а держаться прежних дружеских отношений с богоданным нам государством. Это послужит к укреплению прежних хороших отношений.

Если, по существующим международным порядкам, британское правительство захочет послать ко мне дружеское посольство с конвоем в 20–30 человек, по примеру русского посольства, то оно будет принято нами, и ему отказа не будет

Кроме дружбы ничего не питаем.

25. Зулькаде 1295 года».

К своему переводу Назиров прибавил, как видно, от себя, примечание, будто «эмир согласен иметь у себя представителя интересов Англии только из мусульман Индии».

И уже в этот же день, т. е. в последний день срока ультиматума, Разгонов записал: «Что английское посольство есть замаскированная война (троянский конь), в этом нет ни малейшего сомнения…»

Однако британцы настаивают на своей версии. Хопкирк пишет: «Сумятица еще более усилилась благодаря вмешательству русского Министерства иностранных дел, прежде отрицавшего всякие сведения о миссии Столетова, а теперь заявившего, что миссия Столетова — всего лишь визит вежливости, никоим образом не противоречащий прежним гарантиям по Афганистану, лежащему вне сферы влияния России. Это немного смягчило опасения Литтона, однако к истечению срока ультиматума 20 ноября никакого ответа от Шер Али не последовало, и вице-король 21 ноября 1878 года начал Вторую Афганскую войну британским наступлением через высокогорные проходы…

Литтон был настроен преподать эмиру жестокий урок и совершенно отчетливо продемонстрировать Санкт-Петербургу, что Британия не потерпит никаких конкурентов в Афганистане».

Однако здесь следует заметить, что Шувалов, выжидая удобного момента, смог заговорить об афганских делах с лордом Солсбери только 10 декабря, когда война давно уже полыхала. И таким образом, вмешательство русского Министерства иностранных дел никакой сумятицы не вносило. Более того, даже по самим английским источникам получается, скорее, что вся вина в развязывании этой войны падает на лорда Литтона и других британских «ястребов», решивших сокрушить соседнюю песчинку, а уж никак не на генерала Столетова.

Даже генерал Терентьев, несмотря на все свое явно отрицательное отношение к Столетову в этой истории, все же не удерживается от вполне резонных замечаний, к которым обязывают факты. Он пишет: «Англичане, очевидно, старались вызвать войну, но как афганцы не подавали к тому никаких поводов, то и придумано было ловкое средство: снарядить такое дружеское посольство, чтобы его отнюдь принять не могли, хотя бы из-за того, что прокормить целый отряд, по посольскому положению, небогатая страна прямо не в состоянии. Отказ же в принятии посольства будет объявлен обидой Императрице Индии, а затем — война».

Русский военный агент в Лондоне, свиты Его Величества генерал-майор Горлов, в письме к военному министру от 28 сентября 1878 года за № 29, между прочим, говорит: «В Memorial Diplomatique, от 23 сентября (5 октября), подтверждено представленное мною в письме за № 27 сведение, что английское правительство знало заранее, что его миссию не примут в Афганистане».

В № 43 английской газеты «Индийская Трибуна» 19 октября того же года появилась статья «Предстоящая война», где, между прочим, было сказано: «Война эта началась бы 18 месяцев назад, тотчас после неудачи пешаварской конференции, если бы тогда в Европе не разразилась война между Россией и Турцией. Военным силам, сосредоточенным в Кохате весной 1877 г., для принуждения Шер-Али-хана к принятию договора, привезенного сэром Левисом Пелли, не было приказано двинуться на Кабул только потому, что русские напали на своего родового врага — турка.

Люди, знавшие настоящую причину назначения вице-королем Индии именно Литтона, были убеждены, что выполнением политики, продиктованной пешаварской конференцией, займутся серьезно тотчас по водворении мира в Европе. И едва был окончен Берлинский конгресс, Министерство иностранных дел объявило об отправлении посольства к кабульскому двору.

Объявление это ясно показывало, что правительство считало совершенно безразличным, — согласен ли эмир или нет принять посольство. Его не спрашивали, примет ли он миссию, к нему только послали эмиссара с уведомлением о ее приближении и просьбой сделать надлежащие распоряжения о безопасном проводе ее чрез его территорию.

Не ожидая ответов эмира на письма вице-короля, миссии дано было приказание перейти границу; вследствие чего, конечно, ей не дозволено было продолжать свой путь. Правительство получило ожидаемое им оскорбление, которого оно добивалось, и согласно этому, война Афганистану будет объявлена, как только все приготовления будут окончены». К тому же как приятно было свалить вину за начало войны на русских, а с их стороны — перенести ее на несчастного генерала Столетова…