Мустафа жил тогда не в Марракеше, а в маленьком рыбацком порту под названием Эс-Сувейра на Атлантическом побережье. Он держал лавку на базарной площади, торговал светильниками собственного изготовления. Пятнадцатого числа каждого месяца Мустафа со своим товаром отправлялся на автобусе в Марракеш, где тратил выручку на проституток, ждавших его. Он был молод и хорош собой — а еще невероятно горяч. Чуждый отчаяния, не согласный быть зрителем игры под названием «жизнь», он импульсивно и в то же время очень естественно возвел свои желания в основной для себя принцип. Мустафа исповедовал Действие с неподдельной истовостью, которая требует полной отдачи.

Однажды, когда Мустафа был еще подростком, я видел его выходящим из озера неподалеку от нашего селения. Полностью обнаженный, Мустафа гордо прошагал перед местными девчонками, что специально собрались на него полюбоваться. Каждой он позволил прикоснуться к нему. Я нагнал его и устроил хорошую взбучку. Не то чтобы я придерживался излишне строгой морали, просто тщеславие брата меня коробило.

Отцу я ничего не сказал, и мы с Мустафой никогда больше не возвращались к этому случаю. Однако в глубине души я не сомневался: Мустафа затаил обиду. Ибо я ранил его гордость: полагаю, он счел, что мои действия продиктованы завистью. С того дня между нами начала расти стена обоюдной скрытности. До самого ухода Мустафы, в возрасте восемнадцати лет, из родного дома я постановил не вмешиваться и вообще не замечать случаев, подобных прогулке нагишом, а брат старался не компрометировать себя передо мной.

Когда мы впервые услышали, что Мустафа, дитя гор, вздумал обосноваться в портовой Эс-Сувейре, столь далеко от родных мест, именно я взялся успокаивать родителей.

— Пускай едет, — говорил я с невозмутимостью. — Воздух, пропитанный солью, смягчит его нрав. Вдобавок с вами остаются еще двое сыновей, чтобы заботиться о вас в старости и болезни.

Год спустя мы с Мустафой встретились в Марракеше, и он не без вызова сообщил, что сожительствует с женщиной, на которой не намерен жениться. Я счел себя не в праве выражать свое мнение и просто пожелал Мустафе счастья. В следующую нашу встречу, которая состоялась через несколько месяцев, брат, улыбаясь и глядя мимо меня, поведал, что оставил свою любовницу, пока докучливые претензии на его досуг и внимание не сделались совершенно несносны. Мустафа поселился один в самом сердце старого города, где благодаря своей бронзовой коже, темным кудрям и общительности стал любимцем туристов. Он занялся спортом под названием «виндсерфинг». Одна француженка, Сондрин, научила. Сондрин живет прямо на пляже; как и Мустафа, она вольная птица. Я снова воздержался от комментариев.

Вот почему, увидев в тот вечер на площади Джемаа, что мой брат, сидевший среди прочих слушателей, поднялся на ноги, я встревожился. Лицо Мустафы было как разговор без слов: оно выдавало страсть — и безутешность, переполнявшие его. Глаза сверкали; в них я прочел историю, в которой образы чужестранцев уже дистиллировались в чистое, без примесей, желание, едва сдерживаемое Мустафой. Словно за считанные секунды похоть успела подчинить себе моего брата.

— Мустафа! — остерег я. — Смотри не наделай глупостей. Наша религия — религия кротких людей. Она осуждает преступление и всякое зло. У нас сильны законы гостеприимства. Мы придаем большое значение скромности.

Брат поглядел на меня с презрением:

— Что, Хасан, на туристах бизнес сделал, так теперь потерять его боишься?

Я не удостоил обвинение ответом, и тогда Мустафу прорвало:

— Какой смысл в свободе, если не смеешь ею пользоваться? Страсть еще не предполагает грязь!

— Вынужден не согласиться с тобой, — веско произнес я. — Необузданная страсть ведет к анархии.

— В таком случае, — гневно вскричал Мустафа, — узнай вот что: в твоем присутствии широкая площадь становится для меня теснее тюремной камеры! Теперь же мое сердце стучит, как никогда, сильно, и я должен внять его призыву. То, что тебе представляется капитуляцией, я называю победой.

— Ты мой брат, — мягко сказал я, — и опрометчивость приведет тебя к гибели.

— Ты мой брат, — отвечал Мустафа, — а робок, словно женщина. Главная черта мужчины — дерзость, и я намерен показать это наглядно.

— Нечестивец! — воскликнул я, потеряв терпение. — Истинная любовь молчалива. Ты же ревешь, как олень, почуявший самку. Не ожидал я, что из-за страсти ты лишишься рассудка.

Но Мустафа только рассмеялся и ушел.