Теперь заговорила Хадиджа:

— Как много способов рассказать историю, как мало — рассказать историю хорошо. Азизе нет нужды быть с нами. Ни ее сон, ни ее дочь никоим образом не связаны с нашей историей. А как насчет собаки? Собака — другое дело. Ее имя дает зацепку, и это важно.

— Да, но что теперь будет со мной? — плаксиво протянул студент-художник. — Мне грозит опасность потерять средства к существованию, и все потому, что я поторопился ответить на ваш вопрос.

Вместо того чтобы обратиться непосредственно к студенту, Хадиджа вытащила пригоршню пыли из потертого кожаного мешка и рассыпала перед собой. Пока она изучала получившийся рисунок, Байлал, музыкант-гнауа, шептал заговор от сглаза. Остальные, зная, что Хадиджа занялась геомантией — искусством читать будущее по рассыпанной земле, — в молчании смотрели на нее.

Наконец Хадиджа подняла глаза и устремила взгляд на художника. Заговорила она не скоро, но лишь за тем, чтоб успокоить юношу, уверить, что ничего с ним не случится.

— Ступай домой отдыхать, — сказала Хадиджа. — Да пребудет с тобой мир.

— Не понимаю, почему вы так уверенно говорите, — упирался сбитый с толку Тофик.

— Просто поверь Хадидже на слово, — сказал я, — и не думай больше о полицейском. Хадиджа обо всем позаботится.

Через некоторое время Хадиджа сама обратилась к Тофику:

— У меня с тобой свои счеты. Дело в том, что мне не понравилось, как ты говорил о нашей Джемаа.

— Боже! — воскликнул Тофик в смятении. — Что я такого сказал?

Хадиджа улыбнулась, давая понять, что Тофику нечего бояться.

— Ты зарабатываешь здесь на жизнь, — произнесла она, — но из твоих слов ясно: ты не знаешь главного о своем месте работы. Слушай же меня внимательно. Джемаа — наша сестра и наша мать; она заботится о нас и присматривает за нами; она — источник нашего существования, и говорить о ней в другом ключе — значит, принижать ее. К множеству ее лиц надо привыкнуть. То она молода, то стара; то полна сил, то утомлена. Однако даже в самые плохие минуты Джемаа не опасна — она лишь капризна, и ее прихоти отражают состояние общества. Зато в лучшие свои минуты Джемаа дарит радость и веселье; люди собираются здесь, ибо знают: Джемаа щедро поделится своим счастьем. Возбуждение, что царит на Джемаа, слагается из многих элементов и порождено нашими желаниями. Каждый из нас причастен к ее волшебству, в нем же — ее жизнь. Джемаа захватывает и не отпускает; ее энергия и дух завораживают. Здесь все изменяется, поет в унисон, складывается в орнамент — так рождается красота. Так Джемаа изменяет человека, перековывает на свой лад. Нужно смотреть на нее глазами ребенка — тогда обнаружишь, что сам изменился. Душа должна участвовать в процессе наравне с чувствами, понимаешь ли ты это? Джемаа — символ, точка пересечения всех народов, что когда-либо прошли по нашей земле, проходят сейчас и еще пройдут. Она равно принадлежит магрибцам, сахрави, обитателям Средиземноморья, арабам, берберам. Под ее крылами устроились хамсин, самум, левече, зефир. Эти ветры звучат в каждой здешней мелодии. Прислушайся к нашей музыке: это мозаика, в которой живут мотивы Африки, Среднего Востока, Иудеи, Андалусии — как современные, так и средневековые. Танцуй под эту музыку — много о себе узнаешь. Когда ты на Джемаа, века сливаются вместе, а сам ты — вне времени. Когда ты на Джемаа, культуры разных народов переплетают узоры, и ты поднимаешься над собственным происхождением.

— Таково волшебство Джемаа, — подытожила Хадиджа. — Джемаа — это Магриб в миниатюре. Однако она больше, чем место встречи, ибо, если ты окажешься здесь ранним утром, когда первые солнечные лучи нисходят на ее лик, то поймешь: Джемаа способна внушать умиротворение, какое вряд ли где еще найдется. Счастье с привкусом печали; редчайшее из наслаждений; в нем-то и заключается ее особый дар.

— Значит, Джемаа представляется тебе женщиной? — спросили в толпе.

— Джемаа представляется мне прекрасной женщиной, — подтвердила Хадиджа.

— Может, столь же прекрасной, как пропавшая чужестранка? — добавил я весьма дерзко.

— Почему тогда ты не расскажешь, как встретился с чужестранкой? — продолжал тот же голос.

Я рассмеялся — настойчивость позабавила меня.

— Очень хорошо, — отвечал я, — сейчас расскажу. Я прощаю тебе нетерпение, ибо такова моя роль.