Я смерил Набиля недоверчивым взглядом.

— То есть ты хочешь сказать, что позволил чужестранке вернуться на площадь, несмотря на случившееся, и что даже муж ее не стал отговаривать?

— Именно так, дорогой мой рассказчик. Чужестранка снова пошла на площадь. Что вызывает твое недоверие? Ей так хотелось, и она объявила о своем желании; вряд ли муж, а тем более я, мог ее отговорить. Она бы все равно не послушалась, невзирая на мои предостережения. Что касается мужа, он, видимо, просто смирился и, последовав за женой, избежал ссоры.

Я опять не поверил, о чем и заявил без обиняков.

— Да что тебя так удивляет, Хасан? Это ведь в женском характере — желать запретного.

— Нет, — упирался я. — Это неправильно. Не могу с тобой согласиться.

— Где уж тебе, неисправимому идеалисту.

Во взгляде Набиля мелькнула тревога.

— Впрочем, отсюда вытекает совершенно другой вопрос. Нечто в этих чужестранцах — особенно в мужчине — напомнило мне тебя, Хасан. Есть у вас с ним общая черта.

— Какая же?

— Сам постоянно этим вопросом задаюсь, но до ответа пока не додумался. Может, все дело в том, что вы из одного племени — племени рассказчиков. А может, истории тут ни при чем; может, проблема куда глубже.

— Глубже? В каком смысле, дружище?

— Я часто об этом думал, — печально произнес Набиль, — и всякий раз гнал неизбежно возникавший вопрос. Очень уж он, вопрос, для тебя обидный.

— Что за вопрос, Набиль?

— Я надеялся, ты не станешь допытываться, Хасан.

— А я вот допытываюсь.

— Значит, едва вопрос будет облечен в слова, ты поймешь, почему я называю его обидным. Смущение же мое вполне сравнится с твоим.

— Не важно. Говори.

— Хорошо. Ответь, Хасан, в ту ночь ты был сообщником чужестранцев — или их врагом?

Я рассмеялся.

— Ты не преувеличивал. Вопрос и правда обидный.

— Я предупреждал.

— В любом случае, Набиль, я бы тебе все равно не сказал, сообщником я был или врагом. Я бы их не выдал.