А вот что произошло в полицейском участке через несколько минут после признания, вызвавшего общее замешательство. Дежурные сержанты навалились на моего брата, забрали личные вещи, каждую снабдили ярлыком и поместили в черный пластиковый пакет, с которым пришел Мустафа. Услышав об аресте, я бросился в полицейский участок, где мне этот пакет и вручили. Обескураженный, я высыпал содержимое на колени и среди прочего обнаружил миниатюрную чернильницу, какими пользуются писцы. Чернильница была из красного мягкого камня и имела вид льва. Я сидел на крыльце полицейского участка, сжимал этого льва; во рту было сухо, в голове пусто. Я вертел чернильницу так и эдак и думал: как странно жить дальше, когда все уже сказано и все сделано. Вроде бы есть воспоминания, хроники событий, свидетельства очевидцев, официальные заключения — и все-таки каждый человек заканчивает безнадежным неведением. О Аллах, мысленно негодовал я. Где объяснение? Неужто жизнь не более чем ряд иллюзий?

Я смотрел на льва, и глаза мои наполнялись беспомощными слезами.

Дежурный констебль наблюдал за мной с любопытством, но также и с сочувствием.

— Что это за штука? — спросил он.

— Это чернильница.

В большей степени для того, чтобы скоротать время до свидания с братом, тянувшееся мучительно долго, я решил рассказать полицейскому историю чернильницы.

— Погодите, — улыбнулся констебль, чем немало меня удивил. — Дайте-ка я сперва налью вам мятного чая, а то у вас горло пересохло. Чтоб не говорили потом, будто мы тут элементарных законов гостеприимства не соблюдаем.

Чай был горячий и, на мой вкус, слишком сладкий, однако я поблагодарил констебля за участие. Констебль уселся напротив, закинул ногу на ногу и стал ждать истории, ибо я имел репутацию искусного рассказчика; ему же, как он сам позднее признался, нравилось считать себя моим aficionado.