— Друзья мои, не исходи это обвинение из уст моего родного брата, я бы расхохотался. Но поскольку обвинял меня именно брат, я застыл в изумлении. Мы были с ним одной крови, одной плоти; я умел посмотреть на мир его глазами, однако не мог понять ни чувств его, ни мыслей.

Мустафа неправильно истолковал это молчание и попытался расшевелить мою память:

— Помнишь, при каких обстоятельствах я подарил тебе льва? Это было вечером, в саду возле нашего дома. Мы все собрались; Ахмед сыграл для тебя на флейте, отец продекламировал стихотворение.

Не уверенный, что голос не подведет меня, я все же решился отвечать:

— Мустафа, с тех пор и двух лет не прошло. Конечно, я все помню.

— Ну и?..

Пришлось выдавить улыбку, несмотря на прискорбную нелепость ситуации.

— Мустафа, ты в своем уме?

— А в чьем, по-твоему? — побагровел Мустафа.

— Может, ты бредишь?

— Еще чего.

— Тогда как тебе только в голову пришло, что я причастен к исчезновению чужестранцев?

Мустафа начал было шуметь, угрожать, но я быстро его утихомирил.

— Значит, в миниатюрных осязаемых вещицах ты ищешь спасения от того великого и неуловимого, что называют жизнью, — заключил я.

Эти слова потрясли Мустафу.

— Ты мне не веришь? По-твоему, я факты подтасовываю?

— Нет, что ты. Конечно, верю. Только я ведь рассказчик. Я историями на хлеб зарабатываю. Мое ремесло велит выдумку возводить в истину. И все же…

Я сделал паузу, чтобы не ошибиться в выборе слов.

— Пожалуй, так будет правильно: как любит говорить отец, чтобы стать хорошим рассказчиком, одного богатого воображения недостаточно.

— Я ничего не выдумал. Это правда.

— Нет, не правда. Не может быть правдой. Твоей версии недостает одного существенного элемента.

Последовала пауза.

Мустафа сник. Облизнул губы.

— Не понимаю, куда ты клонишь. Какой элемент, по-твоему, сделает мою версию более правдоподобной? Чего ей не хватает?

— Доказательств.

— Что ты имеешь в виду?

— В ту ночь я тебя по всей медине искал. Обегал все закоулки, где ты обычно бываешь. Хотел наставить на правильный путь. Только и всего.

— Так ты ходил к Керимовой лавке!

— И к Керимовой лавке, и к Дунии и ее дочкам, и в мечеть Квессабен, где тебя видели. Я же говорю: всю медину обегал. Чернильница могла выпасть из кармана, когда я стоял под дверью. Надеялся, что у Керима допоздна открыто, что ты к нему направился, что мы вместе сумеем тебя вразумить.

Мустафа смотрел с недоверием.

— Ты что же, бросил историю на полуслове и метнулся меня искать?

— Именно. Перед слушателями извинился и убежал. Впервые в жизни.

— Хасан, я же не знал!

— Откуда тебе было знать. Тобой владело безумие.

Я протянул ему чернильницу.

— Мустафа, нас одна мать носила под сердцем. Если ты все еще сомневаешься относительно моей причастности, я лично открою полиции твои подозрения.

Мустафа уставился на чернильницу, перевел на меня взгляд, исполненный смущения. Лицо его являло целую палитру чувств, как дополняющих друг друга, так и противоречащих друг другу. Наконец он сел на табурет.

— Видишь теперь — неплохая история получилась; правда, на мой вкус, мелковатая. В ней, как бы это сказать, отсутствует центр тяжести, да и напряженное ожидание можно бы сгустить. Разберем для примера эпизод с дракой на Джемаа. Драка была ужасная, а ты, по-моему, недостаточно подробно ее описал. Ты также проскочил наиболее впечатляющие эпизоды — типичная ошибка новичка. А если говорить о темпе повествования, ты зачастил. Не дал истории настояться как следует, она у тебя смахивает на боевик. И все же это была смелая первая попытка. Или не первая?

Внезапно осознав, что об этом мне ничего не известно, я подался вперед, взглядом пригвоздил Мустафу к месту и с живостью спросил:

— Ты именно это полиции рассказал, да?

— Конечно, нет, — вспыхнул Мустафа. Ирония, столь неуловимая, что лишь я в своей бдительности сумел ее заметить, мелькнула в углах его рта. Мустафа не отвел взгляда. — Есть время для тайн, а есть — для откровений. Я уже говорил: расслабься, Хасан.

— Ты много чего говорил, — съязвил я.

Мустафа снова вспыхнул. Теперь в глазах его было раскаяние.

— Я тебя очень люблю, Хасан. Безмерно люблю. Всегда любил. Помни об этом.

— Спасибо. А все-таки я при своем мнении остаюсь: ты идиот, вдобавок сумасшедший. А еще ужасно опрометчивый.

Он нахмурился, но ничего не ответил. Лицо еще хранило следы изумления, вызванного тем, что я опроверг аргумент с чернильницей; было ясно, что теперь Мустафа ставит благоразумие выше бравады.

Чтобы сдержать гнев, я свел вместе кончики пальцев обеих рук и устремил на Мустафу исполненный снисходительности взгляд.

— Ты хоть понимаешь, что в твоем поступке не было ни малейшего смысла? Ты вел себя как последний дурак.

Мустафа повесил голову.

— Ну и что теперь?

Он закрыл глаза. На его красивом усталом, отмеченном кровоподтеками лице отразилась беспомощность. Я с удивлением заметил, что брат мой готов расплакаться.

В тот же миг я понял, что был с ним слишком резок, и заговорил примирительным тоном:

— Мустафа, прости, что оскорбил тебя словом; прости также, что разнес в пух и прах твою историю, но ты должен понимать, что относительно историй у меня свои, профессиональные стандарты, притом очень высокие.

— Прекрасно понимаю. — Мустафа открыл глаза, приблизил лицо к решетке. Казалось, что им владеет стыд, что именно стыдом вызваны слезы. Он долго смотрел на меня, наконец отвернулся и обежал взглядом комнату, и теперь в этом взгляде был вызов.

— Разреши сделать вторую попытку, Хасан, — хриплым голосом попросил Мустафа.

Сердце у меня упало.

В комнате висел запах нашего с Мустафой пота.

Я отвернулся со словами:

— Разрешу, если обещаешь излагать истинные события. Я твой брат и заслуживаю правды.

На верхнем этаже, прямо над нами, со звоном упала на пол жестяная миска. Мы никак не отреагировали. Мы продолжали сверлить друг друга глазами, ни на миг не решаясь отвести взгляд. В конце концов Мустафа не выдержал. Его изнуренное лицо казалось теперь совсем больным.

— Ладно, Хасан, расскажу тебе всю правду.

— Спасибо. Надеюсь, ты согласен, что это будет только справедливо.

Мустафа явно собирался с силами. Слегка покраснел, два раза кашлянул, перевел дыхание и наконец срывающимся, слабым голосом поведал о своей любви к чужестранке и о жертве, которую принес на алтарь этой любви.