Колени у Томаса онемели, стали бесчувственны. Но дух жил и трепетал в страхе. В помещении, где держали арестованного, было холодно, однако Томас этого не ощущал: ему было жарко, душно, сердце громко стучало, отдаваясь в ушах стонами обреченных душ. Казалось, каменные стены медленно и безжалостно сдвигаются, чтобы в конце концов раздавить его. Пытаясь удержать крики, он искусал губы, они кровоточили.

Рядом продолжается жизнь, пытался он уговаривать себя, я среди живых, стены стоят на месте, я не сошел с ума…

Стенания в ушах утихли. Он глубоко вдохнул спертый воздух. Стало немного легче. Я ведь не осужден, напомнил он себе, а только временно задержан. И задержал меня не кто иной, как человек, считающий себя моим другом. Да и я считаю его таковым и знаю, что по сути Ральф честен и справедлив.

Он снова вобрал в себя воздух, пахнущий, как он решил, пылью и мехом здоровых животных — мышей и крыс, а не их разлагающимися трупами, как это было в его камере в Лондоне. Несколько раз он нарочно напомнил себе, что он не в Лондонской тюрьме, и от этого тоже стало немного легче.

Но вот его снова бросило в дрожь: слишком явственно предстала перед мысленным взором та камера, ударили в нос те запахи, он даже вновь ощутил боль от цепей, впивающихся в кровоточащие запястья и лодыжки. Он мотал головой, но видение не отступало. Широко раскрывал глаза, убеждая себя, что находится совсем в другом месте: это даже не тюрьма, а просто комнатушка. Чулан, келья. Склад ненужных монастырю вещей.

Здесь не было окна, однако ему оставили подобие лампы: фитиль, горящий в масле, залитом в каменную плошку. За это освещение, принесенное из больничной палаты, он должен был благодарить сестру Анну, что и делал сейчас, поднимаясь с затекших колен и пытаясь их размять.

С переменой позы к нему вернулся страх и ощущение, что он сходит с ума. Комната, где его заперли, действительно была когда-то складом, но он вспомнил, что однажды тут держали человека, которого обвиняли в убийстве. Как и его сейчас! О Боже!.. Он громко застонал.

— Вы молитесь, брат? — послышался резкий голос из темного угла комнаты.

— Да, брат Мэтью, — ответил он. — Да, конечно.

Действительно, подумал он, если я когда-либо и молился по-настоящему, то, быть может, именно сегодня. Но вовсе не потому, что этот человек уже битый час молится вместе со мной, а в промежутках говорит какие-то слова, которых я не слушаю.

— Тогда перестаньте вертеться и стонать, — с укором сказал брат Мэтью. — Человек, грешный перед Богом и молящий Его о прощении, должен думать не о своих затекших членах, а только о Нем.

Прежде чем Томас успел бы ответить, — если бы захотел, — дверь в комнату с лязгом открылась и на пороге показалась освещенная светом из коридора высокая женская фигура. Сестра Анна! Недаром он только что вспоминал о ней.

— Брат Мэтью, — сказала она, — наша настоятельница убедительно просит вас срочно посетить сестру Руфь, которая взывает к помощи ученого человека, запутавшись в неких теологических вопросах.

Наверное, эту витиеватую фразу милая Анна учила всю дорогу, пока шла ко мне, мелькнуло в голове у Томаса, и он с удивлением и радостью почувствовал, как губы его раздвигаются в невидимую никому улыбку.

Брат Мэтью незамедлительно поднялся с колен и отряхнул рясу.

— Иду немедленно, — произнес он. — Достойная женщина, сестра Руфь, не должна испытывать никаких затруднений при изучении святых книг. И другим женщинам, — поучительно заметил он, — не мешало бы взять ее как образец для подражания. Во всем. Особенно в том, как следует вести себя женщине: не забывать об ограничениях, наложенных на нее ее полом. Потому что…

— Я бы сопроводила вас, брат, к сестре Руфь, — вежливо прервала его Анна, — но настоятельница велела мне навестить брата Томаса.

— Монахиня не должна оставаться наедине с мужчиной, — отрезал брат Мэтью, — даже если он священник, ибо и они тоже поддаются…

— Но я буду с ней, — раздался мужской голос, — и воспрепятствую…

Мэтью с отвращением отпрянул от приблизившегося Ральфа и покачал головой.

— Как бывают грубы и бестактны эти миряне, — сказал он. — И почему только настоятельница Элинор разрешает им распоряжаться в монастыре как в своем доме! Впрочем, зачастую женская логика…

На этот раз его прервал Ральф, уже перешагнувший порог комнаты.

— Идите и просвещайте сестру Руфь, монах, — тоном приказа произнес он. — Нам нужно поговорить с братом Томасом о мирских делах. Об убийстве, на этот раз.

— Как вы смеете, коронер…

Но тут вмешалась сестра Анна:

— Пожалуйста, брат Мэтью. Сестра Руфь хотела увидеть вас еще до начала службы.

Мэтью проговорил что-то себе под нос и вышел из комнаты, брезгливо сторонясь их обоих.

* * *

— Пришел немного в себя, упрямец? — спросил Ральф у Томаса.

Тот уже поднялся с колен и сидел на узкой койке, отвернувшись от вошедших.

Анна опустилась возле него на колени и воздела руки.

— Поговори с нами, брат, — умоляющим тоном сказала она. — Мы все верим в твою полную невиновность, но должны услышать от тебя, что именно знаешь ты про убитого. Скажи нам… доверься, это не только откроет тебе замок этой комнаты, но поможет раскрыть преступление.

Томас молчал, уставившись в стену, словно изучая там все царапины и вмятины. Потом склонил голову, и слезы потекли у него по щекам.

Анна обратила к Ральфу умоляющий взгляд и жестом попросила его приблизиться, но тот покачал головой и сделал шаг назад. Тогда она присела на койку рядом с плачущим мужчиной.

— Томас… — проговорила она, но не сказала больше ничего и снова посмотрела на Ральфа, призывая его произнести теплые, дружеские слова участия.

Ральф оставался неподвижен. Анна опять повернулась к Томасу.

— Расскажи нам о своей беде, — прошептала она и, обхватив его за плечи, привлекла к себе. Как мать своего юного сына. — Поделись с нами, Томас, — продолжала она шепотом. — Ральф и я любим тебя, как родного… О, ну не плачь же так!

Томас опустил голову ей на плечо и продолжал рыдать, захлебываясь от слез — и в самом деле, как смертельно обиженный ребенок.

Наблюдая всю эту картину, Ральф молча сжимал за спиной кулаки. Чувства — дружба, ревность, долг — боролись в нем, но силы были равны, и одно никак не одолевало другое. И на его лице, освещенном тусклым мерцающим светом коптилки, можно было различить эту борьбу.

— Говори же, Томас, — проговорил он наконец хриплым голосом. — Анни правильно сказала. Ты нам как родной. Для меня ты больше брат, чем мои братья по рождению. И я не собираюсь держать тебя в этом паршивом месте целую вечность. Только… — Он сглотнул. — Только не совершай ту же ошибку, что и человек, который сидел здесь до тебя. Не молчи.

Внезапно Томас вскочил с койки и ринулся в противоположный угол.

— Оставьте меня! — закричал он оттуда, изо всех сил прижимаясь к стене, словно хотел проломить ее. — Оставьте меня и уходите отсюда! Можете замуровать меня здесь, уморить голодом, но вы ничего от меня не услышите об этом мертвеце!..