Сейчас, по прошествии более чем семисот лет, мы знаем, что 1271 год был в Англии относительно спокойным, однако тем, кто тогда жил, мир этот не казался прочным. С валлийцами было заключено ненадежное перемирие, но с приближением лета, благоприятного для войны, многие на границах высказывали сомнение, что его удастся продлить. Шотландцы лишь на время успокоились, а мятеж, некогда возглавленный теперь уже давно покойным Симоном де Монфором, был жив в умах всех сословий, начиная от крестьян и заканчивая правящими классами. Маленькие очаги, как внутри страны, так и за пределами Англии, непрерывно угрожали перерасти в большой пожар.

Король Генрих III к 1271 году, по всей видимости, сильно одряхлел, а в конце следующего года умер. Его наследник находился в Акре, в крестовом походе, который чуть не стоил принцу жизни. Ему, однако, было суждено остаться в живых после покушения и, в конце концов, вернуться в Англию королем Эдуардом I.

Эдуард в то время во многом был темной лошадкой. В вопросе о реформах, за которые сражался де Монфор, он с удивительной легкостью переметнулся с одной стороны на другую. Никто не был до конца уверен в его уме, а его поведение порой бывало безответственным. Многие задавались вопросом, получится ли из него достойный король. Но в любом случае, каждый понимал, что его приемы и пристрастия не останутся теми же самыми, что у долго царствовавшего Генриха.

В переходный период влиятельные и амбициозные люди прочно стоят одной ногой на прежнем пути, держа другую наготове, пока не станет ясно, в каком направлении двинется новая власть. Внешне такие времена могут производить впечатление спокойствия, но это затишье часто бывает преддверием хаоса. Знать, лояльная старому королю в эти последние годы его правления, поддерживала хрупкий мир, одновременно умоляя Эдуарда вернуться домой, чтобы защитить границы от вторжений и предотвратить возможные войны за престолонаследие, а заодно не дать возобновиться и жестоким гражданским войнам.

Хотя замок, описанный в этой книге, вымышлен, по замыслу автора Вайнторп должен был воплотить основные черты тех аванпостов второстепенного значения, которые англичане использовали при своих не очень-то успешных попытках полностью подчинить Уэльс после норманнского завоевания. За некоторыми значительными исключениями, форты того времени не были величественными сооружениями, не выдерживающими сравнения с Каэрнарфоном или Харлехом, построенными по велению Эдуарда I блестящим зодчим, мастером Джеймсом из Сент-Джорджа.

Эти более ранние замки начинались с простого вала и стены, земли и бревен. В какой-то момент их деревянные стены заменялись на каменные, вместе с другими усовершенствованиями, проводимыми на протяжении двухсот лет до времени, когда происходит действие этой книги. Кроме того, некоторые укрепления, особенно в Северном Уэльсе, с известной периодичностью переходили из рук в руки, принадлежа то англичанам, то валлийцам, и новые хозяева нередко меняли стены и прочие конструкции, приспосабливая их под свои нужды и вкусы. В результате архитектура некоторых фортов эпохи до короля Эдуарда представляла собой мешанину начатых, потом измененных на середине или вовсе неосуществленных проектов.

Любой замок, конечно, выполнял роль военного укрепления, но это необязательно была главная его функция. Поддержание армии в боевой готовности, как и сейчас, требовало больших затрат, поэтому число солдат, постоянно живущих в замке, могло быть совсем невелико. Замки так же были и административными центрами, где велась торговля, вершился суд, куда обращались с различными просьбами и где решались вопросы управления прилежащими землями. Кроме того, это были родовые гнезда.

Сегодня эти жилища могут показаться мрачными и зловещими, но те, кто вырос в их стенах, часто вспоминали о своих замках с большой любовью. Джеральд Уэльсский, живший в двенадцатом веке, в своих описаниях садов и виноградников замка Манорбье в Пемброкешире, где он провел юность, доходит почти до поэтических высот. Если бы речь шла о более поздних и благоустроенных замках, мы, возможно, могли бы его понять. Эти более поздние сооружения дошли до нас в хорошем состоянии, со следами вполне современных удобств — таких, например, как раздельные латрины и уриналы. Однако многие замки меньшего размера не только сильно пострадали от времени, но и нередко были разобраны на строительный материал, после того, как утратили стратегическое значение, а те, что осталось, часто выглядят уныло и непритязательно.

Трудность, с которой мы сталкиваемся, пытаясь представить себе, как протекала жизнь за их мощными стенами, отчасти связана с недостатком материальных свидетельств, по которым можно было бы судить о внутреннем устройстве. Постройки внутри этих относительно маленьких замков, такие, как кухни, конюшни или жилье для солдат и знатной семьи, часто делались из дерева, и впоследствии были разрушены или сгорели. От них остались лишь незначительные следы. Тем не менее, можно сказать, что делались попытки создать некоторые удобства — по крайней мере, для тех, кто жил там постоянно.

Хотя в Вайнторпе вымышленный барон Адам, судя по всему, не вставлял стеклянных окон, во времена Генриха III они не были редкостью и стоили довольно дешево (очевидно, стекла имели зеленоватый оттенок). Стены замка не были все сплошь голыми и каменными. Их белили и иногда раскрашивали в разные цвета, как изнутри, так и снаружи. Генрих III питал слабость к зеленой краске и узорам из звезд, его жена предпочитала розовый. Покрытые росписями настенные драпировки служили для того, чтобы смягчить суровость жилых помещений и предотвратить сквозняки. Камыш, который разбрасывали вперемешку с душистыми травами и цветами, а потом в положенный срок меняли, покрывал полы в обеденном зале.

Поскольку богатые люди часто переезжали с места на место — это, в частности, позволяло провести в замке генеральную уборку, — мебели было немного, и она была рассчитана на удобную транспортировку. Хотя внешне мебель была совсем простая, некоторые детали, такие, как запоры на сундуках, часто изготовлялись затейливо и с потрясающим мастерством. Мы ведь любим оживить свой интерьер каким-нибудь ярким пятном или красивой вещицей. Люди в средние века в этом смысле мало от нас отличались.

Да и вообще, наши предки во многом вели себя так же, как и мы. Люди всех классов и состояний всегда спорили со своими родителями, горевали о смерти любимых, расторгали помолвки, сплетничали, рассказывали друзьям забавные истории, пели под настроение — или просто смотрели из окна в погожий день и вздыхали от избытка чувств. Письменные свидетельства таких вот чисто человеческих проявлений сохранились, но их редко изучают с тем же прилежанием, что записи о битвах, крупных сражениях и важные государственные документы. Наверное, поэтому мы забываем, что наши предки имели детей, работали с утра до ночи, сводя концы с концами, болели и влюблялись, в то же время пытаясь приноровиться к обстоятельствам, порожденным решениями власть имущих — совсем как сегодня мы. Потеря этого чувства общности может быть одной из причин, по которой у нас порой складываются ложные представления о том, как наши далекие предшественники думали или вели себя.

Одно из таких представлений — что с детьми в те времена плохо обращались, обходили их вниманием или, в лучшем случае, видели в них всего лишь маленьких взрослых. На самом деле средневековое законодательство очень волновал вопрос защиты детей, особенно сирот. Детьми считались те, кому не было пятнадцати. Конечно, жестокое обращение иногда имело место, и защита со стороны закона нередко оказывалась неэффективной, особенно для бедняков, которые всегда, при всех законодательных системах, первыми страдали от неравенства.

Верно то, что человека считали способным на вещи, которые мы бы назвали взрослыми (жениться, начинать свое дело или, напротив, быть казненным за преступление) в возрасте, который нам бы мог показаться достаточно юным. Интересно, но многие подростки вполне справлялись. Что же касается тех, кто нарушал закон, то споры о том, как наказывать малолетних преступников, были такими же жаркими, как и сейчас. Хотя закон позволял вздергивать на виселицу и сжигать на костре, начиная с пятнадцати лет, засвидетельствованные примеры подобного встречаются крайне редко, несмотря на то, что средневековые нравы считаются жестокими.

Хотя за последнюю пару десятилетий мы существенно продвинулись по пути более цивилизованного отношения к детям, произведенным на свет родителями, не состоявшими в официальном браке, отношение к ним в эпоху Средневековья тоже было достаточно гуманным по сравнению, скажем, с эпохой королевы Виктории. Незаконнорожденность служила препятствием к наследованию, но не всегда, и она не была позорным клеймом и не означала всех тех ограничений, которые общество порой по разным причинам накладывает на таких детей. К примеру, Вильгельма Завоевателя в его время обычно называли Вильгельмом Ублюдком (Бастардом), причем это прозвище не заключало в себе ничего обидного, и никак не было связано с мнением людей о его личности.

Семьи в тринадцатом веке зачастую весьма охотно принимали в свой дом незаконнорожденного ребенка сына. Более того, мужчины могли приносить в дом детей от своих внебрачных связей и отдавать их женам на воспитание (притом, что жены и дочери в аналогичном случае не имели подобных прав и не могли рассчитывать на такой же прием их ребенка). Будучи приняты в семью, незаконные дети получали уважение и уход наравне с законными. Хотя мы с полным основанием могли бы возразить, что это было несправедливо как по отношению к ни в чем не повинной супруге, так и к настоящей матери, такой обычай был попыткой поощрить в отцах чувство ответственности.

Из источников, по которым мы судим о жизни самой верхушки тогдашнего общества, известно, что таких отпрысков не только любили, но удостаивали почетных титулов и званий, эти люди пользовались всеобщим уважением. Один из примеров — король Иоанн, который не только был одним из лучших правителей и мужей, но, по-видимому, являлся также образцовым отцом. Когда он выдал свою внебрачную дочь, Джоан, за принца Ливелина Уэльсского, правитель валлийцев не только принял ее с любовью, но счел такой брак честью для себя. Некоторые незаконнорожденные сыновья королей становились епископами, как, например, Джеффри Плантагенет, архиепископ Йоркский и сын Генриха II, или получали земли и титулы, как Роберт, сын Генриха I, граф Глостерский.

Конечно, были родители, избивавшие и мучившие своих детей, но точно так же были и многие, которые делали для своих наследников все, независимо от их пола и физического здоровья. Генрих III и его жена, Элеонора Прованская обожали свою немую трехлетнюю дочь. Когда малышка умерла, они оба серьезно заболели, так глубока была их скорбь. Серьезная болезнь, смерть ребенка или выкидыш всегда переживались тяжело. Как бы люди ни привыкали к смерти или угрозе смерти — все равно не было ничего страшнее, чем гибель собственного ребенка.

Не меньшим горем было для ребенка, когда умирали мать или отец. В силу высокой смертности женщин в родах, мужчин — на войне, и тех и других — от различных болезней вырасти при живых родителях считалось редкостным счастьем вплоть до конца двадцатого века, когда медицина достигла существенных успехов и прекратились бесконечные войны (по крайней мере, в странах Запада). Веками дети росли с мачехой и отчимом, причем нередко сменялись оба. Поэтому наше представление, что детям лучше жилось в старые добрые времена, когда развод был долгим и трудным делом, не соответствует действительности. Эти благословенные времена во многом — красивая сказка. Если оба взрослых ведут себя ответственно, современный развод на самом деле куда добрее. По крайней мере, оба родителя живы и часто доступны для ребенка. Смерть не бывает такой деликатной.

Утверждение, что в Средневековье детей рассматривали как уменьшенную копию взрослых, скорее может вызвать улыбку, нежели заслуживает доверия. Вероятно, такое впечатление возникает благодаря дошедшим до нас немногочисленным живописным изображениям, на которых дети и родители одеты в платья похожего покроя. Верно, одежда в тринадцатом веке была очень функциональной. Одеваться стоило дорого, поддерживать платье в чистоте (многих это волновало) и чинить его было сложно. К концу тринадцатого века все, включая детей, носили похожие, практичные наряды. Различия фасона, связанные с полом и возрастом, были незначительны. Главным образом они касались длины платья, ширины воротника или того, кому следует носить льняные панталоны (надо сказать, все эти тонкости соблюдались с такой же ревнивой тщательностью, как и сейчас). На самом деле мы одеваем своих детей во многом так же: практично — на каждый день и в уменьшенную копию взрослых нарядов — для обязательного семейного фото. Эти фотографии, которым суждено просуществовать гораздо дольше, чем воспоминаниям о том, что дети надевали, идя играть на детскую площадку, кто-то тоже может истолковать как свидетельство наших представлений о них как о крошечных взрослых.

Последнее, что осталось сказать о детях в средние века — это что любимой игрушкой для мальчиков была деревянная лошадка. Она упоминается даже Альфредом Великим. Ее название, «hobbyhorse», очевидно, появляется только в середине шестнадцатого века. Оно предположительно происходит от «hoby», что означает «маленькая лошадь». До того времени ее называли «stick-horse» (лошадкой на палке) или просто деревянной лошадкой.

Другое расхожее представление о средневековом периоде касаются положения женщины. Действительно, мнение, что к женщинам в те времена относились как к собственности, особенно среди высших сословий, имеет некоторое оправдание в средневековом законодательстве, хотя представительницы всех классов в будничной жизни пользовались гораздо большей свободой. Женщинам во все эпохи приходилось несладко, но жизнь и тогда вносила коррективы в жесткие общепринятые представления о женской «второстепенности» (так, во времена Первой и Второй мировых войн женщины в тылу работали по «мужским» специальностям). То же было и в 1271 г.

Распространенной в Средневековье точкой зрения, особенно среди руководителей церкви, было, что женщина — всего лишь «сосуд скудельный», что она неспособна к логике и рациональному мышлению. Однако мужчины, отлучаясь по делам торговли или во время частых войн, не задумываясь, оставляли на жен и матерей хозяйство, торговлю, замки и целые государства. Даже современные источники отмечают, что те неплохо справлялись. К счастью, сейчас большинству из нас кажется удивительным, что кто-то мог думать иначе.

Тем не менее, правда то, что средневековый закон мог быть жесток к женщине. Так, последователи медицинской теории Галена, например, считали, что для того, чтобы зачать, женщина должна выбросить «семя», примерно как мужчина (беременность проистекала из соединения мужского и женского «семян»). Если женщина беременела, это означало, что она выбросила семя, а значит, испытала такое же удовольствие от оргазма, что и мужчина. Такое представление об удовольствии при половом сношении сильно затрудняло для женщины возможность доказать в суде, что ее изнасиловали, если последствием надругательства стала беременность. Если насильник не был женат, у нее была возможность выйти за него замуж. Эта перспектива, конечно, мало радовала, женщина имела право отказаться от такого замужества. В то же время на практике она редко так поступала в силу воспитания и давления семьи.

Нам, живущим на Западе, все это может показаться грубостью и невежеством, но и нам не следует слишком зазнаваться. Процент осужденных за изнасилование мало изменился за последние семьсот лет. Многие продолжают спрашивать, не сама ли женщина «спровоцировала» нападение или как-то «напросилась» на это. Другие же отказываются признавать существование таких вещей, как изнасилование мужем или любовником. Даже современное общество не вполне понимает, что означает изнасилование для женщины, и не разработало эффективных мер, чтобы его предотвратить.

Однако не все средневековые законы были жестоки к женщинам. В «Великой хартии вольности», документе, который некоторые ученые называют предтечей современной демократии, есть один любопытный пункт. Среди условий, выдвигаемых Хартией 1215 года королю, есть запрет налагать штрафы на вдов, которые захотели остаться незамужними или выйти замуж по своему выбору.

В правление короля Иоанна за подобную привилегию знатные вдовы платили немалые деньги. За счет штрафов, которые они платили, корона довольно сильно обогатилась. Вероятно, поэтому знать и внесла этот пункт — не для того, чтобы у женщин появился какой-либо настоящий выбор, а чтобы остановить процесс перетекания своих денег в королевскую казну. На практике — как до, так и после 1215 г. — у вдов редко была возможность выбирать, что делать после смерти мужа. Тем не менее, этот параграф открыл дорогу более свободному выбору супругов вдовами.

Поскольку на многих вдов оказывалось давление с целью побудить их вступить в новый брак с выгодой для семьи, по сути, был лишь один надежный способ сохранить свою независимость. Этот способ в соответствии с существовавшей практикой получил название «принять кольцо и покров в знак обета». Принимая один из всех монашеских обетов — обет целомудрия, женщина получала Бога в союзники в своем решении не выходить замуж, а, следовательно, оставаться относительно независимой как с финансовой, так и с юридической точки зрения. К этой церемонии и обету в средневековом обществе подходили серьезно, и совершалась она в присутствии епископа. Когда вдовая сестра Генриха III, Элеонора, после принятия такого обета, тем не менее, вышла замуж, вопрос о действительности этого второго брака был представлен для решения папе римскому. То обстоятельство, что еще до венчания она зачала ребенка от де Монфора, в этом случае рассматривалось как второстепенное.

Средневековая женщина нередко выбирала монашескую стезю. Она могла ступить на этот путь, имея призвание к религиозному служению или потому, что так решала ее семья. В то же время не все монахини жили в отрыве от мира. Часто их вызывали обратно в родные дома, если кто-нибудь в семье заболевал или возникала какая-либо другая потребность. Настоятельницы монастырей нередко проводили немало времени и при дворе. Подобно современным благотворительным организациям, все монастыри нуждались в деньгах, а двор был подходящим местом для того, чтобы получать пожертвования в виде земель или других ценностей. Многие женщины, особенно те, кто знал толк в управлении обширным хозяйством или земельными угодьями, выбирали жизнь в монастыре как возможность проявить свой административный талант. Несмотря на распространенное мнение, что Адам не должен быть под началом у Евы, существовало даже несколько монастырей («двойных домов»), где монахи и монахини жили и трудились в тесном соседстве, и оба пола находились в подчинении у настоятельницы или аббатисы. Такой порядок существовал в ордене Фонтевро, к которому принадлежат духовные лица — герои этого романа.

Призвание уйти в отшельницы встречалось реже. Отшельницей была женщина, принимавшая особый обет в дополнение к другим монашеским обетам — оставаться на какой-то ограниченной территории, отдельно от всего остального мира. В более ранние века христианства оставаться на одном месте означало, что мужчина или женщина живет в отдельной хижине или даже в пещере. Позднее такие люди жили в одиночестве в келье, нередко примыкавшей к часовне, откуда они могли наблюдать ход богослужения и принимать причастие через маленькое отверстие в стене. Поскольку отшельница хотела вести еще более замкнутый и суровый образ жизни, чем большинство монахинь в то время, ее просьба должна была получить одобрение местного епископа и главы монастыря, в который она хотела поступить. Такое принятие в отшельницы называлось «погребением», то есть женщина считалась умершей для мира.

Хотя отшельницы стремились к более уединенной жизни, многие из них на деле не вполне «умирали для мира». Некоторые родители могли отдать дочь послушницей (это называлось «в дар») монастырю, чтобы она воспитывалась и обучалась у отшельницы, которую почитали особенно мудрой и святой из-за суровости ее обетов. Одной из таких послушниц была Хильдегарда Бингенская, которую вырастила и воспитала некая Ютта, отшельница в бенедиктинском монастыре в Дизибоденберге. Впоследствии Хильдегарда оставила уединенную келью и сама возглавила монастырь, став мудрой советчицей многих известных людей, как духовных, так и светских. Многие отшельницы ткали и занимались другими ремеслами, зарабатывая деньги для своего монастыря. Другие принимали посетителей, которые приходили к открытому, но занавешенному окошку их кельи за советом. Один подобный пример — Юлиана из Нориджа, упоминаемая в автобиографии Маргариты Кемпийской, которая спрашивала мнения отшельницы по поводу истинности своих видений (Юлиана приняла ее достаточно ласково). Итак, отшельница не была полностью оторвана от людей, не говоря о том, что слугам обычно поручали заботиться об их земных потребностях: приносить им пищу, стирать одежду и выносить ночную посудину.