Он проиграл во всем. За ним не осталось ни одной победы. Его бросили, предали, забыли. От него отказались. Он был умным, зрелым, хорошо знающим себя человеком. Он умел говорить себе правду. И он явно говорил правду мне.

— Послушай, — сказал я ему, — когда я слышу такую историю, то всегда спрашиваю: что хорошего дает тебе роль жертвы, которую ты выбираешь? Ответ на этот вопрос часто бывает ключом. Но с тобой.. черт знает почему, этот вопрос у меня не выговаривается. Что ты сам думаешь по этому поводу?

— Я думаю, Саша, этот вопрос не выговаривается у тебя потому, что ты уже и так получил ответ: роль жертвы дает мне возможность опустить руки, сдаться. Я наслаждаюсь этим. Меня от этого тошнит, но и притягивает как магнит.

— Ок, — сказал я, — это я могу понять. Можешь усилить это ощущение?

— Что? — он явно не понял.

— Усилить.

— Что усилить?!

— Ощущение, которое тебя затягивает, ты сказал — опустить руки, сдаться. Усиль его.

— Ты смеешься надо мной? — довольно злобно спросил он. — Зачем его усиливать, когда я пришел к тебе от него избавиться? Я и так потерял все, что мог.

Я пожал плечами.

— Ну тогда ослабь, — посоветовал я. — А лучше вообще избавься.

Он хотел было ответить что-то возмущенное, но кажется, понял, выдержал паузу.

— Ты хочешь сказать, — медленно проговорил он, — что усилить я могу, а избавиться — нет?

Ох, друзья мои, как сильно я не люблю умных клиентов! Вот что прикажешь на это ответить? Я этого не знал, поэтому сказал:

— Понятия не имею, что ты можешь, чего не можешь. Видимо, избавиться не можешь, раз пришел. Попробуй усилить, глядишь, тебя и порвет как Тузик грелку.

Мой пофигизм по поводу его жизненной трагедии, кажется, сработал. По крайней мере он сидел с открытым ртом пару минут, а потом плюнул:

— Ладно, я пошел. Разочаровал ты меня, Ройтман.

Я горестно вздохнул и забрал со стола его деньги. Пока я засовывал их в кошелек, он возился с сумкой, потом вроде стал шнурок завязывать. Я не стал с ним в догонялки играть, убрал кошелек на место и посмотрел на него, стоящего, с завязанными шнурками и сумкой на плече.

Он сказал:

— Ройтман, ты наглый идиот.

— Обидеть слабого Ройтмана всякий норовит, — ответил я.

Он сел.

— Ну, что там надо усиливать?

— Не помню, — сказал я, — да и время наше кончилось.

Вот тут он и правда взбесился! Стал орать. Что таких козлов как я, что такой непрофессионализм и прочее, что в гробу он видал, чтобы я ему деньги отдал и т. д.

Я говорю:

— Со всем согласен. Кроме денег. Деньги не отдам.

Он прищурился:

— Ты что, со мной драться будешь?

— Нет, — сказал я, — это ты со мной драться будешь. А я буду защищать свой кошелек.

— Проиграешь, — усмехнулся он.

— Возможно, — я пожал плечами.

Он замолчал. Напряжение в комнате зашкаливало.

Я встал и открыл перед ним дверь.

Бедняга. Он лихорадочно искал выход.

— Я беру еще один час, — он полез за кошельком.

— Извини, — сказал я, — сейчас у меня ланч по расписанию (эти ланчем я чуть было все не испортил, и откуда это слово дурацкое выскочило?!)

— Ланч у тебя.. ланч.. кушать подано.. овсянка сэр… Ройтман, помоги мне, Ройтман, я опять проигрываю.. и здесь с тобой проигрываю.

Он заплакал.

Хочу сказать, что я уважаю мужчин, которые умеют плакать. И это уважение помогло мне его не жалеть.

— Послушай, — сказал я, — я готов заниматься твоими проигрышами после ланча. Запишись у секретаря. А сейчас ты бесплатно используешь мое время.

Он плакал, рыдал в сжатые кулаки.

— Ладно, — сказал я, — сиди, не драться же мне с тобой в самом деле. Я скажу девочкам, что ты тут остался.

И я ушел, не дожидаясь его реакции. Хотя, если честно, есть совершенно не хотелось.

…

Конечно, он пришел, хоть я и беспокоился, что спрыгнет. И я зауважал его еще больше.

Хотя.. если бы он выбрал проиграть — я бы тоже понял: иногда важно просто опустить руки.