Поэзия Серебряного века (Сборник)

Рок Рюрик

Ходасевич Владислав Фелицианович

Каменский Василий Васильевич

Лившиц Бенедикт Константинович

Сельвинский Илья Львович

Цветаева Марина Ивановна

Шершеневич Вадим Габриэлевич

Волошин Максимилиан Александрович

Бальмонт Константин Дмитриевич

Крученых Алексей Елисеевич

Шенгели Георгий Аркадьевич

Кузмин Михаил Алексеевич

Хлебников Велимир

Клычков Сергей Антонович

Адамович Георгий Викторович

Большаков Константин Аристархович

Эрберг Конст.

Нарбут Владимир Иванович

Аксенова Сусанна Георгиевна

Клюев Николай Алексеевич

Гнедов Василиск

Игнатьев Иван Васильевич

Введенский Александр Иванович

Бурлюк Давид Давидович

Городецкий Сергей Митрофанович

Асеев Николай Николаевич

Третьяков Сергей Михайлович

Заболоцкий Николай Алексеевич

Антология

Мережковский Дмитрий Сергеевич

Минский Николай Максимович

Соловьев Владимир Сергеевич

Сологуб Федор

Северянин Игорь

Парнок София Яковлевна

Кирсанов Семён Исаакович

Ивнев Рюрик

Иванов Георгий Владимирович

Гиппиус Зинаида Николаевна

Черный Саша

Белый Андрей

Багрицкий Эдуард

Бунин Иван Алексеевич

Брюсов Валерий Яковлевич

Зенкевич Михаил Александрович

Гумилев Николай Степанович

Анненский Иннокентий Федорович

Иванов Вячеслав Иванович

Липскеров Константин Абрамович

Хармс Даниил Иванович

Пастернак Борис Леонидович

Блок Александр Александрович

Есенин Сергей Александрович

Лохвицкая Надежда Александровна

Мариенгоф Анатолий Борисович

Маяковский Владимир Владимирович

Мандельштам Осип Эмильевич

Ахматова Анна

“Лирический круг”

 

 

В 1920-х годах в стране начала формироваться новая пролетарская культура, изобилующая многочисленными бездарями, желаюшими урвать причитающиеся по статусу блага. И ей, этой культуре, классово чуждые – пусть даже талантливые – поэты, писатели, художники драматурги и иже с ними были не нужны. В этой ситуации группа писателей и поэтов создала объединение “Лирический круг”, дабы противостоять попыткам уничтожения старой культуры.

Летом 1921 г. в одном из центральных журналов появилось сообщение о том, что в Москве образовалась новая литературная группа “Лирический круг”, в которую вошли Вл. Ходасевич, С. Соловьев, К. Липскеров, С. Шервинский, А. Эфрос, Ю. Верховский, В. Лидин, Н. Бромлей, А. Глоба. Собираются примкнуть А. Ахматова и О. Мандельштам.

Если судить по фамилиям, состав группы был очень сильный. Но нельзя в то же время не заметить, что все они относились к разным поэтическим течениям. Это наводит на мысль, что каждый из участников объединения преследовал какие-то свои цели. Хотя внешне все выглядело вполне солидно и официально: была разработана программа, намечены “цели и задачи”, подведена теоретическая база, изложенная в программной статье А. Эфроса “Дух классики”, даже выпущен манифест – “Декларация “неоклассиков”, как они сами себя назвали. В нем, в частности, говорилось:

“Дух классики овевает нас уже со всех сторон. Им дышат все, но не умеют его различить. <…> “Классика есть реакция; революция не потерпит классики”, – твердили нам столько раз за эти годы. И мы поверили, что перед нами действительная и точная формула… Вот почему так стремились мы приобщиться к тому, что выдавало себя за подлинное и кровное порождение нашего времени: к триаде-измов, – к кубизму, футуризму и экспрессионизму. Они носили имя левого искусства, их поэты и художники провозгласили себя поэтами и художниками революции, они и в самом деле побывали у власти и именем революции правили искусством и нами.

Теперь же мы знаем, что они самозванцы, что мы простодушно отдали им свои права и что нам надо вернуть себя на должное место. <…> Искусство классики есть искусство революции, следовательно, наша борьба за классику есть борьба за поэзию революции, <…> за жизненность нашего искусства и за современность нашего мастерства. Вот каким кругом очерчиваемся мы!..”

Единственным значимым мероприятием нового объединения, кроме общих собраний его членов и чтения новых стихов, был выход весной 1922 г. альманаха “Лирический круг”, где были, в частности, опубликованы стихотворение Ахматовой “Я с тобой, мой ангел, не лукавил…” и два стихотворения Мандельштама: “Умывался ночью на дворе…” и “Когда Психея-жизнь спускается к теням…”. В предисловии к альманаху говорилось: “Лирический круг” – не альманах, а сборник определенного течения. Его участники – не случайные товарищи по изданию, а члены одной группы…” Хотя участие в альманахе Ахматовой и Мандельштама объяснялось, скорее всего, именно возможностью опубликовать свои стихи.

На этом все и закончилось. До чего же оптимистичными выглядят в этом свете завершающие строки манифеста “неоклассиков”:

“Надолго ли пришла классика и надолго ли приняла в себя эту левизну? <…> ненужный вопрос. Может быть, – на десятилетия, может быть, – на годы…”

Наивные! “Лирический круг” был уничтожен ревнителями пролетарского “стихотворчества” в мгновение ока. Уже осенью Парнок пишет Волошину о жесткой политике партии по отношению к словотворчеству, о том, что скоро публикация стихов станет делом невозможным и о конце благоприятной для поэзии поры: “…Жизнь в Москве невероятна трудна, и не знаю долго ли я еще смогу так бороться за существование. Устала, и все мне омерзело до последней степени…”.

 

София Парное

(1885–1933)

Поэтесса, переводчица и литературный критик София Яковлевна Парнок (Парнох) родилась в Таганроге. Впервые стихи Парнок были опубликованы в 1906 г. в альманахе “Проталинки”, затем в разных журналах появляются ее переводы, проза, детские сказки. С 1913 г. она становится постоянным сотрудником журнала “Северные записки”, где кроме стихов публикует критические статьи под псевдонимом “Андрей Полянин”.

В 1907 г. она вышла замуж за литератора М. М. Волькенштейна, но вскоре разошлась с ним, убедившись, что любовь к мужчине противоречит ее природным наклонностям. Скандальные романы Парнок были известны в литературных кругах, но эта особенность личной жизни ею самой не скрывалась. В октябре 1914 г. Парнок познакомилась с М. Цветаевой. Их “лесбосское содружество” стало этапом в творчестве обеих, нашедшим свое отражение в их поэзии, и длилось до 1916 г. Тогда же вышел первый ее сборник ”Стихотворения”. Всего же Парнок выпустила пять стихотворных книг.

Формально она была одним из учредителей поэтического объединения “Лирический круг” и кооперативного издательства “Узел”, но ни к одному из литературных направлений не принадлежала. Ее поэзию отличает мастерское владение словом, широкая эрудиция и абсолютный “поэтический слух”.

* * *

Люблю тебя в твоем просторе я И в каждой вязкой колее. Пусть у Европы есть история, — Но у России: житие. В то время как в духовном зодчестве Пытает Запад блеск ума, Она в великом одиночестве Идет к Христу в себе сама. Порфиру сменит ли на рубище, Державы крест на крест простой, — Над странницею многолюбящей Провижу венчик золотой.

* * *

Скажу ли вам: я вас люблю? Нет, ваше сердце слишком зорко. Ужель его я утолю Любовною скороговоркой? Не слово, – то, что перед ним: Молчание минуты каждой, Томи томленьем нас одним, Единой нас измучай жаждой. Увы, как сладостные “да”, Как все “люблю вас” будут слабы, Мой несравненный друг, когда Скажу я, что сказать могла бы.

* * *

Окиньте беглым, мимолетным взглядом Мою ладонь: Здесь две судьбы, одна с другою рядом, Двойной огонь. Двух жизней линии проходят остро, Здесь “да” и “нет”, — Вот мой ответ, прелестный Калиостро, Вот мой ответ. Блеснут ли мне спасительные дали, Пойду ль ко дну, — Одну судьбу мою вы разгадали, Но лишь одну.

* * *

Паук заткал мой темный складень, И всех молитв мертвы слова, И обезумевшая за день В подушку никнет голова. Вот так она придет за мной, — Не музыкой, не ароматом, Не демоном темнокрылатым, Не вдохновенной тишиной, — А просто пес завоет, или Взовьется взвизг автомобиля И крыса прошмыгнет в нору. Вот так! Не добрая, не злая, Под эту музыку жила я, Под эту музыку умру.

Агарь [390]

Сидит Агарь опальная И плачутся струи Источника печального Беэрлахай-рои. [391] Там – земли Авраамовы, А сей простор – ничей: Вокруг, до Сура [392] самого, Пустыня перед ней. Тоска, тоска звериная! Впервые жжет слеза Египетские, длинные, Пустынные глаза. Блестит струя холодная, Как лезвие ножа, — О, страшная, бесплодная, О, злая госпожа!.. “Агарь!” – И кровь отхлынула От смуглого лица. Глядит, – и брови сдвинула На Божьего гонца…

* * *

И так же кичились они, И башню надменную вздыбили, — На Господа поднятый меч. И вновь вавилонские дни, И вот она, вестница гибели, — Растленная русская речь! О, этот кощунственный звук, Лелеемый ныне и множимый. О, это дыхание тьмы! Канун неминуемых мук! Иль надо нам гибели, Боже мой, Что даже не молимся мы?

* * *

Налей мне, друг, искристого Морозного вина. Смотри, как гнется истово Лакейская спина. Пред той ли, этой сволочью, — Не все ли ей равно?.. Играй, пускай иголочки, Морозное вино! Все так же пробки хлопают, Струну дерет смычок, И за окошком хлопьями Курчавится снежок, И там, в глуши проселочной, Как встарь темным-темно… Играй, пускай иголочки, Морозное вино! Ну, что ж, богатства отняли, Сослали в Соловки, А все на той же отмели Сидим мы у реки. Не смоешь едкой щелочью Родимое пятно… Играй, пускай иголочки, Морозное вино!

* * *

Е. Я. Тараховской

Мне снилось: я бреду впотьмах, И к тьме глаза мои привыкли. И вдруг – огонь. Духан в горах. Гортанный говор. Пьяный выкрик. Вхожу. Сажусь. И ни один Не обернулся из соседей. Из бурдюка старик лезгин Вино неторопливо цедит. Он на меня наводит взор. (Зрачок его кошачий сужен.) Я говорю ему в упор: “Хозяин! Что у вас на ужин?” Мой голос переходит в крик, Но, видно, он совсем не слышен: И бровью не повел старик, — Зевнул в ответ, и за дверь вышел. И страшно мне. И не пойму: А те, что тут, со мною, возле, Те – молодые – почему Не слышали мой громкий возглас? И почему на ту скамью, Где я сижу, как на пустую, Никто не смотрит?.. Я встаю, Машу руками, протестую — И тотчас думаю: Ну что ж! Итак, я невидимкой стала? Куда теперь такой пойдешь? — И подхожу к окну устало… В горах, перед началом дня, Такая тишина святая! И пьяный смотрит сквозь меня В окно – и говорит: “Светает…”

* * *

Старая под старым вязом, Старая под старым небом, Старая над болью старой Призадумалася я. А луна сверлит алмазом, Заметает лунным снегом, Застилает лунным паром Полуночные поля. Ледяным сияньем облит, Выступает шаткий призрак, В тишине непостижимой Сам непостижимо тих, — И лучится светлый облик, И плывет в жемчужных ризах, Мимо, мимо, мимо, мимо Рук протянутых моих.

* * *

Марии Петровне Максаковой

Бывает разве средь зимы гроза И небо синее, как синька? Мне любо, что косят твои глаза, И что душа твоя с косинкой. И нравится мне зябкость этих плеч, Стремительность походки бодрой, Твоя пустая и скупая речь, Твои русалочьи, тугие бедра. Мне нравится, что в холодке твоем Я, как в огне высоком, плавлюсь, Мне нравится – могу ль сознаться в том! — Мне нравится, что я тебе не нравлюсь.

* * *

Без оговорок, без условий Принять свой жребий до конца, Не обрывать на полуслове Самодовольного лжеца. И самому играть во что-то — В борьбу, в любовь – во что горазд, Покуда к играм есть охота, Покуда ты еще зубаст. Покуда правит миром шалый, Какой-то озорной азарт, И смерть навеки не смешала Твоих безвыигрышных карт. Нет! К черту! Я сыта по горло Игрой – Демьяновой ухой. Мозоли в сердце я натерла И засорила дух трухой, — Вот что оставила на память Мне жизнь, – упрямая игра, Но я смогу переупрямить Ее, проклятую!.. Пора!

 

Константин Липскеров

(1889–1954)

Поэт, переводчик и драматург Константин Абрамович Липскеров родился в Москве в семье газетного издателя. Учился живописи в мастерской К. Юона. Иллюстрировал книжные издания. Его стихи были впервые опубликованы в 1910 г. в журнале “Денди”. В 1914 г. он совершил путешествие по Средней Азии. Это повлекло за собой увлечение молодого поэта Востоком, что и определило дальнейшее направление его творчества. В первый поэтический сборник Липскерова “Песок и розы”, увидевший свет в 1916 г., вошел цикл “Туркестанские стихи”. Эта тема нашла свое развитие во втором, дополненном издании “Туркестанских стихов” (М., 1922), и двух других сборниках того же года – “Золотая ладонь” и “День шестой”, где, наряду с мусульманскими, присутствуют и библейские мотивы. Он автор драматической поэмы “Морская горошина” (1922) и ряда пьес, занимался переводами восточных поэтов.

Липскеров был одним из основателей литературной группы “неоклассиков” “Лирический круг”. В разное время его считали и акмеистом, и символистом. Литературоведы до сих пор не решили, к какому течению его следует отнести, что, впрочем, не мешает ему быть по праву причисленым к блестящей плеяде поэтов Серебряного века.

* * *

Пустыня, ширь! Пустыня, по которой Прошли и стали караваны скал, Где ветер, то медлительный, то скорый, Взрывал пески и в розах задремал. Пустыня, ширь! Пустыня, по которой, Среди гробниц, шумит базаров рой, Где звери войн прошли суровой сворой И где простерт покорности покой. Пустыня, ширь! Пустыня, по которой Бродил, взирая, некогда, и я, — Моим напевам мудрою опорой Ты стала в переходах бытия.

* * *

Дни и ночи, дни и ночи, Вы сменяете друг друга. Всех людей следили очи Цепи звездных узорочий. Расскажите мне, всегда ли, Дни и ночи, дни и ночи, Люди в далях чуда ждали? Вечно ль люди умирали? Если снам везде преграда, Дни и ночи, дни и ночи, — То и мне промолвить надо: Есть в страдании отрада. Если сменит смех докуку, Дни и ночи, дни и ночи, — То принять мне должно муку И печали, и разлуку. Позабуду я потерю, Дни и ночи, дни и ночи, Я в неверное поверю, Мир мгновеньями измерю. Роза с берега упала, Дни и ночи, дни и ночи, Но в пути речного вала Мне она сверкнула ало. Явь кратка, мечта короче, Друг придет и сменит друга. Внемлю вам, смыкая очи, Дни и ночи, дни и ночи.

* * *

Зачем опять мне вспомнился Восток! Зачем пустынный вспомнился песок! Зачем опять я вспомнил караваны! Зачем зовут неведомые страны! Зачем я вспомнил смутный аромат, И росной розы розовый наряд! Как слитно-многокрасочен Восток! Как грустен нескончаемый песок! Как движутся размерно караваны! Как манят неизведанные страны! Как опьяняет юный аромат, И росной розы розовый наряд! Моей мечты подобие – Восток, Моей тоски подобие – песок, Моих стихов подобье – караваны, Моих надежд – неведомые страны, Моей любви подобье – аромат, И росной розы розовый наряд! Вот почему мне помнится Восток, Вот почему мне видится песок, Вот почему я слышу караваны, Вот почему зовут скитаться страны, Вот почему мне снится аромат, И росной розы розовый наряд.

Газелла вторая

Неудача иль удача: всё – равно. День ли смеха, день ли плача, всё – равно. Выходи ж навстречу вихрю, если он Встанет, гибель обознача: всё – равно. Верь и птахам, что лукавят над тобой, О любви опять судача: всё – равно. Наши судьбы упадают на весы, Ничего для них не знача: всё – равно. Как принять тебе и радость, и печаль? Разрешимая задача: всё – равно.

* * *

Всё душа безмолвно взвесила В полуночной, звездной мгле. Будем петь о том, что весело На морях и на земле. Мир объемлет нас обманами — Он туман людского сна. Будем петь мы, как над странами Мира – царствует Весна. Счастья мига быстрокрылого Что короче? О поэт, Будем петь о том, что милого Стана – сладостнее нет. Смерть играет жизнью нашею. Что ж? Поднят безмолвья щит? Будем петь, как жизни чашею Смело юноша стучит. Чаша пенится. Расколота Будет временем она. Будем петь, что чаша золота Будет выпита до дна. За душой, что звезды взвесила, Боги шлют вожатых к нам. Будем петь, что души весело Возвращаются к богам.

Пруд

Вечер и утро, свод бирюзовый и тучи — Всё отражая, пруд принимает зеркальный. Все, что обычно, все, что приходит, как случай: Вечер и утро, свод бирюзовый и тучи, Суток мельканье – Вечности образ плывучий — Стебель прибрежный, брызги от звездочки дальней, Вечер и утро, свод бирюзовый и тучи — Всё отражая, пруд принимает зеркальный.

Возвращение

Я знаю, был я некогда царем: Мне тяготят былые бармы [396] плечи. Обширный край забывшихся наречий Мной был к преуспеванию влеком. Покорным был я некогда рабом. Среди песков, с вожатым встречным речи С верблюда вел о том, что редки встречи, Что долог день над зыблющим горбом. Всё возвращает солнце круговое: Вновь вижу мир и слушаю былое, Как родины ветропевучий зов. Держава неколеблемая слов Подвластна мне, и вещие печали В моих словах, как древле, зазвучали.

Из цикла “Голова Олоферна"

6

Победа

В тимпаны [397] бьет ликующий народ. Везут шатры, блестят на мулах сбруи. Отринут враг. В сосуды хлещут струи, Маслинами увенчан хоровод. Торжествен хор и звонки поцелуи. В толпе жрецы продвинулись вперед Близ дома той, чей будет славен род, Кем спасена твердыня Ватилуи. Но скорбная Юдифь [398] отводит взор От жен, ей в косы вправивших убор. Ее полно отчаянием око. Ей мнится: к ней склоняет алый рот Та голова, которую высоко Взнесло копье у башенных ворот.

 

Георгий Шенгели

(1894–1956)

Шенгели Георгий Аркадьевич – поэт, переводчик, теоретик стиха. В 1920—30-е годы как поэт был очень известен (в период 1925–1927 гг. он занимал пост председателя Всероссийского союза поэтов) и очень продуктивен: при жизни вышло семнадцать книг его стихов, первая – “Розы с кладбища” – в 1914 г. Но после 1939 г. его стихи практически перестали печатать.

В советскую эпоху Шенгели известен в основном как переводчик (им переведены все эпические произведения Байрона, почти вся поэзия Верхарна, а также стихи Гейне, Гюго, Эредиа, Бодлера и многих других авторов) и стиховед. Его главные научные и научно-популярные работы: “Трактат о русском стихе” (1923); “О лирической композиции” (в кн.: “Проблемы поэтики”, 1925) и “Техника стиха”, два издания которой (1940 и 1960) представляют собой фактически разные книги. Следует добавить, что Шенгели был виртуозом стихотворного экспромта, а также отличным рисовальщиком, автором множества портретных зарисовок, изображающих, в основном, литераторов.

Барханы

Безводные золотистые пересыпчатые барханы Стремятся в полусожженную неизведанную страну Где правят в уединении златолицые богдыханы, Вдыхая тяжелодымчатую златоопийную волну. Где в набережных фарфоровых императорские каналы Поблескивают, переплескивают коричневой чешуей, Где в белых обсерваториях и библиотеках опахала Над рукописями ветхими точно ветер береговой. Но медленные и смутные не колышатся караваны, В томительную полуденную не продвинуться глубину. Лишь яркие золотистые пересыпчатые барханы Стремятся в полусожженную неизведанную страну.

* * *

Январским вечером, раскрывши том тяжелый, С дикарской радостью их созерцать я мог, — Лесной геральдики суровые символы: Кабанью голову, рогатину и рог. И сыпал снег в окно, взвивался, сух и мелок, И мнились чадные охотничьи пиры: Глухая стукотня ореховых тарелок, И в жарком пламени скворчащие дары. Коптится окорок медвежий, туша козья Темно румянится, янтарный жир течет; А у ворот скрипят всё вновь и вновь полозья, И победителей встречает старый мед. Январским вечером меня тоска томила. Леса литовские! Увижу ли я вас? И – эхо слабое – в сенях борзая выла, Старинной жалобой встречая волчий час.

Александрия

Здесь перо и циркуль, и прекрасная Влага виноградная в амфоре, И заря, закатная и страстная, Кроет фиолетовое море. И над белым чертежом расстеленным, Над тугим папирусом развитым Иудей склонился рядом с эллином И сармат ведет беседу с бриттом. А внизу, отряд фалангой выстроя, Проезжает меднолатый всадник, И летит крутая роза быстрая На террасу через палисадник. – Добрый час! – Ладони свел воронкою. — Это я, центурион Валерий. Написалось ли что-либо звонкое В золотом алкеевском размере? – Добрый час! Мы за иной беседою; В сей чертеж вся Азия вместилась, И увенчан новою победою Мудрого Эратосфена [399] стилос. И глядят с улыбками осенними Риторы и лирики седые, А закат играет в жмурки с тенями В белых портиках Александрии.

Мы живем на звезде

Мы живем на звезде, на зеленой, Мы живем на зеленой звезде, Где спокойные пальмы и клены К затененной клонятся воде. Мы живем на звезде, на лазурной, Мы живем на лазурной звезде, Где Гольфштром пробегает безбурный, Зарождаясь в прогретой воде. Но кому-то захочется славой Прогреметь и провеять везде, — И живем на звезде, на кровавой, И живем на кровавой звезде!