1

Тадасу Су до не ошибался, предостерегая графа Фудзисава. Пока правительство втайне готовило удар, которым намеревалось разом покончить со своими противниками, оппозиция не дремала. К наступлению июня у каждого оппозиционера уже имелся на руках отпечатанный на гектографе свой проект пересмотра договоров. Отдаленный гул набата уже тревожил безмятежный сон графов Срудзисава и Киносита. Впрочем, все это бурнее кипение страстей занимало лишь верхние слои общества, да и в нем – лишь сравнительно небольшую группу людей. Что же до народа в целом, поглощенного заботой о хлебе насущном, то ему было совершенно безразлично, останутся или нет в Японии судьями иностранцы, отменят ли право экстерриториальности, или оно сохранится до 1904 года.

Тем более равнодушно относились к этим проблемам жители Нумадзу, отгороженного от мира горным кряжем Хаконэ. Люди рождались здесь, здесь умирали, и радость и печаль всей их жизни зависела от того, скуден или обилен улов рыбы. Когда на море свирепствовала буря, когда лили дожди и выехать на рыбную ловлю было нельзя – люди ложатся спать. Такова была жизнь в рыбачьем поселке Ганюдо. В дождливую погоду здесь даже днем царила такая тишина, что селение казалось совсем необитаемым.

Наступил дождливый сезон – дожди лили непрерывно днем и ночью. В один из таких дней по улице поселка, прямо под дождем, шел человек, обутый в соломенные сандалии на босу ногу, в соломенном плаще, в круглой бамбуковой шляпе.

За спиной у него болталась корзинка с рыбой. Опираясь на длинный посох, похожий на палку, какие носят носильщики паланкинов, он приблизился к одной из хижин. «Охо-хо, надо бы немножко передохнуть…» – прошептал он про себя и подошел ко входу в деревенскую лавочку.

В лавке на полках стояли рядами ящики с печеньем. В глубине помещения женщина лет сорока, с привязанным за спиной ребенком, поджаривала пирожки, ворочая их черными, как сажа, руками. Рядом с ней молодая девушка, скуластая, просто причесанная, шила легкое кимоно из яркой цветастой ткани, очевидно готовясь к предстоящему празднику «Тэнносай». На небольшом свободном пространстве у входа расположились два парня, подпоясанные красными хлопчатобумажными поясами; они лежали на циновках, опираясь подбородками на руки, и о чем-то перешучивались между собой.

Заметив человека в плаще, парни поспешно поднялись.

– Добрый день! – проговорил вновь пришедший, поставив корзинку с рыбой под навес. Не снимая плаща, сбросив только шляпу, он уселся на край веранды. Это был старик могучего телосложения, с седыми волосами, связанными в пучок на старинный манер, с красным обветренным лицом, толстыми губами и крючковатым носом.

– В такую погоду! Усердный же вы работник! – женщина проворно налила чашку зеленого чаю и поднесла старику.

– Не поработаешь – сыт не будешь… С вашего позволения… – старик протянул руку, взял пирожок, положил его в рот, одним духом осушил чашку и со стуком поставил ее на пол. – Нынешняя молодежь совсем разучилась работать. Только и умеют, что гулять с девками… А мне, даром что семьдесят восемь стукнуло, я еще…

Парни переглянулись, смущенно ухмыляясь.

– Да, мне уже семьдесят восемь, а я все еще тружусь…

– Ах, дедушка, вот вы где! – раздался в этот момент голос с улицы. Перед домом остановилась миловидная молодая женщина, с прической «симада». Над головой она держала зонтик, разрисованный кругами, ноги были обуты в гэта с кожаными передками.

– А-а, здравствуй, здравствуй, любезная. Нынче у меня ничего нет, кроме макрели да триглы… Рыба простецкая…

– Ничего, ничего, все пригодится, иди только поскорей… У нас гость из Токио.

– Гость? Уж не господин ли приехал?

– Нет, не он. Так ты идешь, дедушка?

– Ладно, ладно, сейчас иду.

Слегка поклонившись, женщина удалилась.

– Что ни говори, обходительные они, эти столичные… – со вздохом проговорила хозяйка, провожая ее взглядом.

– Может, и обходительные, да только не очень они мне по душе… – сморщив лицо в гримасу, откликнулась дочка. – Впрочем, госпожа мне нравится, а эта…

– Ну, госпожа – совсем другое дело. Эта ей не чета!

– Госпожа лицом очень уж бледна, – заметил один из парней. – А в последнее время она и вовсе исхудала…

– А я, доложу вам, даже испугался недавно, – сказал старик. – Поехал я на днях ловить рыбу. Возвращаюсь и вдруг вижу у самого устья речки стоит какая-то женщина. А ночь была темная, луны за туманом и не видать… А она стоит неподвижно и смотрит на море… Меня даже дрожь пробрала… Пригляделся получше – а это, оказывается, госпожа.

– Что ж, по-вашему, так страшно увидеть ночью красивую женщину? – пошутил один из парней.

– Страшно! Сказал тоже! Да я, если хотите знать, прямо втрескался в нашу госпожу!.. – хлопнув себя по ляжке, воскликнул старик.

Все расхохотались.

– Нечему тут смеяться. Мне вот нынче семьдесят восемь лет уже, а скажу по совести – таких, как она, не часто случалось видеть. Да не в красоте дело! Красота – что! Попробуй поди сдери чешую – так и самую дрянную рыбу не отличишь от полосатого «тай»… Нрав у нее хороший, вот что. Всегда-то она приветливая, всегда себя соблюдает, к людям внимательная. Как увидит меня, всякий раз говорит: «И все-то ты трудишься, дедушка!» И слова эти у нее – не пустые. У меня глаза есть, я в людях разбираюсь. Знаю, где пустые слова, а где от сердца сказано. И гордости в ней нисколько нет, сам видел, как она в саду траву полет… Как посмотрю на нее, уж так мне ее становится жаль…

– С чего это она живет здесь? Уже два месяца прошло, третий пошел.

– Потому что господин наш – дурная башка. Околдовала его О-Суми из деревни Кануки.

– Повезло О-Суми! – хозяйка бросила взгляд на дочь.

– В чем это ей повезло? – громовым голосом закричал старик. – А я отцу ее так напрямик и сказал – не везенье это, а все равно что продать дочь в проститутки в Нумадзу! Продать родное дитя да на эти деньги завести себе лодку, построить дом, амбар… Никуда это не годится! Так прямо ему и сказал. Но тут все дело в том, что он до этого жаден, вот до этого самого… – старик сложил кружочком большой и указательный пальцы и показал собеседникам. – Конечно, денег каждому хочется. А только таких подлых денег мне не нужно. Солнышко светит ярко, все освещает, от него ничего не скроешь… Пусть он хоть тысячу золотых получит, а все это шальные деньги, проку с них все равно не будет…

– О-Суми, наверное, тоже мучит совесть… Синдзито она обманула, – вставил один из парней.

– Синдзи! Синдзи! Я его хорошо знал. Я ему так и сказал, Синдзи этому: «Непутевая она девчонка, твоя О-Суми, дрянная она женщина, вот что…» Да толь-ко он, дурной, ничего не хотел слушать. Болван! Слава богу, не было еще неурожая на баб… А по этому дурню сколько девушек сохло… Да хотя бы та же О-сэи, дочка Дзэндаю…

– Это та, что уехала в услужение в Иокогаму?

– Ну да. Славная девушка. Липом, правда, смуглая, но разумная, хорошая девушка. А уж как любила этого дурня Синдзи. Да ведь он, олух этакий, все равно что ослеп: ничего вокруг себя не замечал. Как есть ничего не видел, обвела его кругом О-Суми. А куда теперь уехал – никто не знает. Нынешняя молодежь даже влюбляться толком не умеет… Ну, мне пора… оп-ля! – старик встал, надел шляпу, неторопливо взвалил на спину корзинку с рыбой; внезапно точно вспомнив о чем-то, он повернулся к хозяйке. – Три пирожка у вас съел. На обратном пути расплачусь, сейчас ни гроша нет! – бросил он и поспешно зашагал по направлению к усадьбе графов Китагава.

 

2

На берегу реки Каногава, у самой дельты, образовавшейся под двойным воздействием речного потока и морского прибоя, прилепилось к склону горы окруженное соснами двухэтажное строение, крытое черепичной крышей. Деревенские жители немало дивились, когда началось строительство дома. «И зачем только понадобилось ставить дом в таком месте? Чудной народ эти токиосцы!» – говорили они. Это и была вилла Китагава.

Вот уже третий месяц слушала графиня грохот волн, доносившийся в ее комнату на втором этаже виллы.

Куда бы она ни уехала, повсюду незримо тянулась за ней ее вина. Молча терпеть, все терпеть – такова заповедь женской добродетели… Графиня была связана этой заповедью. Она обратилась с просьбой к графу Фудзисава, не испросив разрешения мужа. А если она не смела делать этого, пусть даже у нее имелась тысяча и больше причин… Во всяком случае, гнев мужа она навлекла на себя по собственному упущению. Именно потому, что графиня считала его гнев справедливым и Думала, что покорность есть лучшее средство рассеять его подозрения, она без единого слова протеста передала мужу Митико, хотя при этом сердце ее разрывалось от боли, в сопровождении одного лишь старого слуги и горничной пересекла горы Хаконэ и одиноко поселилась здесь на вилле, где тишину нарушал лишь грохот волн да шум ветра в прибрежных соснах. Это произошло в середине апреля.

Когда паланкин несли через горы Хаконэ, взор ее ласкало прекрасное зрелище весеннего цветения вишен, покрывавших окрестные долины и горные склоны. Но время шло. Море, которым она каждый день любовалась, синело уже совсем по-летнему, южный ветер развевал майские флаги на храме в поселке Ганюдо, сквозь просветы между соснами видно было, как с каждым днем все ярче зеленели поля, а по ночам, словно красные светляки, мелькали огни рыбаков, выезжавших на ловлю кальмаров. И вот наступило уже сумрачное время дождей, а разрешение вернуться все еще не приходило из столицы. Да что разрешение! Кроме небольшой суммы денег на текущие расходы, посылаемой из Токио на имя слуги, графиня не получала от мужа ни строчки, ни единого слова, ни привета, ни звука.

Токио напоминал о себе только письмами, написанными детским почерком Митико (в последнее время эти письма тоже вдруг перестали приходить), да письмами виконтессы Сасакура, полными ласковых слов утешения. Никто не являлся навестить графиню, ей тоже не к кому было ходить, а гулять она не любила – не хотелось привлекать внимание обитателей деревни. Она почти не выходила из своей комнаты, словно находилась в заточении. Слуга, добродушный старик, от скуки целыми днями удил рыбу. Единственной собеседницей была горничная О-Кин. На вилле жила еще старая чета – сторож с женой, доводившийся дядей О-Суми. Они были неплохие люди, но из-за воспоминаний, невольно просыпавшихся в душе графини всякий раз, когда она видела их, они казались ей докучными тюремщиками. Дни шли за днями. Тоска тяжелым камнем лежала на ее душе.

 

3

В сущности и до заключения в Нумадзу жизнь графини была бедна радостями. Причиной этому был ее сдержанный скромный характер, да и сама обстановка, в которой она росла. Тоскливее жизни в тесном и бедном родительском доме оказалась жизнь во дворце, в роскоши, в окружении множества служанок. Но вся грусть, вся тоска прошлых дней и в сравнение не шла с тем, что переживала она теперь.

Ее отрада – Митико – отделена от нее многими десятками ри. Ее мучитель – муж – не подает о себе никаких вестей, словно его вовсе нет на свете. Для тех, кого преследует и гонит нужда, есть способ забыться – труд; но, названная – увы! – графиней, она ни в чем не нуждалась, и досуг являлся для нее дополнительным источником страданий. Вид горы Фудзи, вид залива Суруга не приносили ей радости, ей не хотелось открывать книгу старинных романов или собрание стихов. Бесконечные дни сменялись бессонными ночами, бессонные ночи – днями, полными тяжких раздумий, и хотя графиня по-прежнему не допускала ни единого спутанного волоска в прическе и была одета всегда аккуратно и строго (она считала, что в этом тоже проявляется воспитание женщины), но, глядясь в правдивое, беспристрастное зеркало, она видела, как день ото дня худеет и дурнеет ее лицо. Странное смятение закрадывалось в сердце графини.

Окидывая взглядом прошлое, мысленно сопоставляя его с окружающей жизнью, графиня не могла подавить чувство протеста, которое против воли поднималось в ее душе. Раньше ей и в голову не приходили подобные мысли.

Награда за добродетель… Скрытые достоинства, за которые воздаст бог… Все это давным-давно устарело. Добродетель женщины, заповеди женского поведения… Она соблюдала их, и немалое время – на протяжении всей жизни. Она все терпела, все прощала – и что же? Ее обвинили в поступках, о которых она и не помышляла, ее обрекли на ссылку – она живет здесь, словно преступник, сосланный на далекий остров, как в древние времена. А между тем порочный деспот-граф по-прежнему живет в столице в роскоши и довольстве; О-Суми, продавшаяся ему за деньги, за деньги ставшая его любовницей и помышляющая только о своей выгоде, процветает – она даже родила мальчика. И не только она. Как много женщин на свете ни в грош не ставят свою чистоту и тем не менее живут и наслаждаются жизнью! Порочными мужчинами полон мир. Неужели же так устроен свет? Или, может быть, это она выбрала неправильный путь в жизни? Значит, и ее мать, и бабка, и все те, кого с древних времен называют добродетельными женщинами Японии и Китая, – значит, они тоже все ошибались, и путь, по которому они шли, был неправильный путь?

Развращенные и порочные наслаждаются, чистые и честные страдают. Значит, награда за добродетель – страдание, а радость – итог порока? Или, может быть, как говорила ей виконтесса Сасакура, своим безграничным терпением она сама развратила своего мужа? Неужели справедливо, что чистоту нравов нужно требовать только от женщины, а к мужчине нельзя предъявлять подобного требования? И, размышляя так, она чувствовала, как, словно огнем, вспыхивала в ее груди ранее незнакомая ей жажда мести; мысли ее блуждали где-то далеко, далеко, глаза блестели странным блеском, на губах появлялась ледяная улыбка. В такие минуты графиня закрывала глаза и принималась твердить имя Будды.

Графиня с детства была глубоко религиозна. Ее мать, происходившая из семьи настоятелей храма Касуга, тоже была верующей. В старинной ее коробке, до сих пор хранившейся у графини, лежали старые, часто бывшие в употреблении хрустальные четки. Когда-то в детстве, когда их семья жила в деревне Итидзёдзи, у матери было много знакомых в женском монастыре, в глубине гор Охара; побывав в столице, монахини непременно заходили в дом побеседовать с матерью. Садако, присутствовавшей при этих беседах, полюбился печальный и чистый облик этих женщин, ушедших от мира. Провожая взглядом одетые в черное фигуры монахинь, когда с веткой белых хризантем в руках, постукивая гэта на высоких подставках по мелким камушкам дороги, ведущей к горе Курама, они возвращались обратно в глухие горы Охара, Садако всякий раз испытывали желание тоже сбрить свои черные волосы и уйти вместе с ними. Уже став женой Китагава, графиня никогда не пропускала во дворце молебнов, которые служили монахини высокой крови, и, взяв с собой Митико, стояла возле самого алтаря; она проливала умиленные слезы, слушая дивные звуки молитв и глядя на чистые лики монахинь.

И все же свет веры, помогавший графине смирять волнение души, был слишком слаб, чтобы согреть ее заледеневшее в отчаянии сердце. Желание видеть подле себя родную душу, близкого человека, который поплакал бы вместе с нею, которому она могла бы поведать все свои горести и печали, было сильнее, чем мечта о будущем рае с его вечным блаженством. Вот почему, когда горничная доложила о неожиданном приезде младшего брата, виконта Умэдзу, которого меньше всего ждала графиня, уверенная, что брат находится в Киото, – она так обрадовалась, словно родная мать, выйдя из могилы, приехала навестить ее. Она не успела, она попросту не хотела думать в такую минуту, что представляет собой ее брат, – сомнения и былые обиды потонули в потоке радости.

 

4

Горничная убрала поднос и, подав чай, удалилась. Брат и сестра остались одни в зале первого этажа. За окном лил дождь.

Виконт сидел, скрестив ноги, засучив рукава фланелевого кимоно из гардероба сестры, в которое он переоделся. В изящных белых пальцах он держал сигару; на мизинце блестело кольцо с драгоценным камнем. Затянувшись, он улыбнулся загадочной улыбкой.

– Да, не знал… Вот уж не предполагал. Ну и дела! Уж не сон ли это?

– Ведь никто мне ничего не пишет, ни о чем не сообщает. То-то от девочки в последнее время совершенно не было писем; Сасакура тоже писали так неопределенно… Значит, она была недавно серьезно больна? – графиня тяжело вздохнула.

– Да, удивительные дела!.. Что и говорить, удивительные!..

– Девочка стала вообще такая пугливая… Чуть что, у нее сразу кружится голова. Какое счастье, что теперь она уже здорова! Подумать только, я, мать, ничего не знала… Но скажи, она поправилась, это верно? О, как бы мне хотелось хоть ненадолго побывать в Токио!

– Сасакура тоже настаивали, чтобы обязательно тебя вызвать. Ну да, конечно, из-за болезни Митико тоже… Не Иосимити-сан пришел в ужасно дурное расположение духа, когда услышал об этом. Что мы могли поделать? Против его воли тоже ведь не пойдешь… К тому же врач заверил, что опасности больше нет никакой. Вот и решили пока тебя не вызывать…

Графиня опять вздохнула.

– Но только… Что бишь я хотел сказать… Может, нехорошо с моей стороны так говорить, но только Китагава, то бишь Иосимити-сан, поразительно упрямый человек. И что только он о себе воображает? Едва увидел меня – надулся, как сыч, только что не назвал попрошайкой. Я привел Митико домой, а он так меня встретил! А ведь это просто счастливая случайность, что я оказался тогда на вокзале. Не будь меня, неизвестно, что случилось бы с Митико. Конечно, мы родственники, ни о какой награде речи быть не может, но хотя бы на словах можно было все-таки меня поблагодарить. А он – что ты думаешь? – сказал только: «А, вот как? Спасибо», – и все. Даже не спросил меня, когда я приехал. Как хочешь, это чересчур! Это уж смахивает на издевательство. Вообще он порядочный грубиян, твой муж. Родился в семье даймё, так никак не выветрится из него убеждение, что все должны перед ним пресмыкаться. Да я, если хочешь знать…

Виконт говорил правду, умолчал он лишь об одном обстоятельстве. Приведя Митико домой, он просил у графа денег, в каковой просьбе ему было наотрез и без церемоний отказано.

– Запрятать тебя в эту деревню! Ведь ты же совершенно здорова! Это черт знает что! Это нарушение всех прав жены. На твоем месте я немедленно потребовал бы развода. Нет, серьезно, что ты думаешь о разводе? Ты могла бы отличнейшим образом еще раз выйти замуж.

Рассеянно слушавшая графиня при этих словах испуганно подняла голову.

– Что ты сказал?

– Я говорю, что для тебя было бы гораздо лучше развестись с мужем, чем пропадать здесь, в этой деревне…

– Глупости! – графиня тяжело вздохнула.

Развод… Свободная жизнь… Она думала об этом уже не первый год. Как-то раз, под влиянием волнения, она даже высказала эти мысли мужу. В результате муж разгневался еще сильнее. Нет, нет, у той, что вошла в дом мужа с решимостью провести здесь всю свою жизнь до гробовой доски, не должно быть подобных мыслей – иначе ей стыдно будет взглянуть на свой белоснежный подвенечный наряд, заветный наряд, хранящийся в сундуке. И потом, что сталось бы с Митико? Старшая дочь рода Китагава не может покинуть дом вместе с разведенной матерью. И даже если бы обычай позволял это, нет сомнения, что граф, всегда искавший повода, чтобы лишний раз помучить жену, нарочно удержит Митико при себе. Да что Митико? Все равно граф ни за что не даст ей развода – весь ее горький опыт говорит об этом. Стоит ей только заикнуться о разводе, как граф придет в ярость. Ведь мужу будет попросту скучно, если некого станет терзать. Сделать ничего нельзя – этот союз должен тянуться до последнего ее вздоха. Свободу принесет ей только смерть. Пока она жива, она бессильна вырваться из этих оков… И в то же время графиня отчетливо сознавала, что пока у нее есть Митико, она не в состоянии наложить на себя руки.

Виконт внимательно разглядывал сестру – ее плечи, казавшиеся такими хрупкими под покрывавшим их кимоно, ее похудевшие щеки, лицо, за полгода постаревшее, словно прошло несколько лет, прическу с массивными узлами волос, сделанную искусными руками горничной, – единственное, что напоминало прежнюю красавицу, и составлявшую печальный контраст с ее изменившейся внешностью. Внезапно он громко рассмеялся.

– Все тот же твой принцип: «У добродетельной женщины двух мужей не бывает», да? Это старо, вот уже добрых десять, нет, больше, двадцать лет, как этот принцип вышел из моды… Пойми, супруги те же компаньоны по предприятию: нынче вместе, завтра – врозь. Идут дела хорошо – они живут вместе, постигнет неудача – расстаются и вступают в новое соглашение. Ведь за все твое долготерпение ты ни от кого не дождешься благодарности, никто тебе даже спасибо не скажет.

Графиня молчала.

– Вот почему я и спрашиваю тебя – что ты думаешь о разводе? Что? «Путь женщины»? Старая песня! По этому пути нынче никто уж не ходит, травой он зарос, этот твой путь. А предложений на второй брак можно было бы найти сколько угодно. Мне, как брату, может быть, неудобно об этом говорить, но ведь о красавице графине Китагава слышал всякий. Да что много рассуждать – недаром говорится, что дело лучше слов, – взять хотя бы человека, с которым я сблизился в Киото. Богач, миллионное состояние…

– Ах, перестань. Все это пустое… Я не собираюсь разводиться и тем более вторично выходить замуж. Лучше поговорим о твоем устройстве… Сколько тебе уже исполнилось лет?

– Мне? С вашего позволения – двадцать пять. Я еще молод!

Графиня сдвинула брови.

– В твои годы пора стать немного серьезней. Двадцать пять лет – вполне зрелый возраст для мужчины. Не годится все время бродяжничать…

– Страсть к бродяжничеству – мой врожденный недуг! И вообще, жена – это обуза. Были бы только деньги, а холостому куда приятнее жить на свете!

 

5

– Скажи, что же ты намерен делать теперь, после возвращения из Киото?

– Видишь ли, я просто не в состоянии был оставаться больше в этом жалком, нищем Киото. Быть на побегушках у каких-то ничтожных людишек, все время возиться с могилами – в этом, согласись, весьма мало радости. Я заручился письмом к Фудзисава, взял да и уехал оттуда. Ну, и потом у меня есть кое-какие планы…

– Планы? Что это еще за планы?

– Так сразу в двух словах не расскажешь. Если все пойдет удачно, можно будет нажить уйму денег…

Графиня с беспокойством глядела на узкие губы развязно болтавшего брата.

– Твои разговоры о том, как разбогатеть, я тоже слышу уже не в первый раз. Лучше бы ты меньше думал об этом, зато постарался бы вести себя так, чтобы не навлекать новый позор на имя Умэдзу. Ведь не купцы же мы в самом деле, чтобы только и думать что о деньгах. В жизни есть немало других дорог, где ты, с помощью одних лишь нравственных достоинств, мог бы загладить прошлое и восстановить честь нашего имени.

– Да кто тебе сказал, что я всю жизнь собираюсь наживать деньги?.. И потом, что ни говори, в наше время деньги – главное. Все в конечном итоге основано на деньгах. Конечно, такие женщины, как ты, жены богачей, вольны думать, будто деньги сами бьют ключом из земли, ну, а я – дело другое. У меня нет наследственного состояния. Лежат в банке какие-то жалкие десять или двадцать тысяч, но тратить их я не могу, а на проценты, известное дело, не очень-то развернешься… Вот я и вынужден добывать деньги. Сама посуди, даже у императорской фамилии есть управление казной. А кому принадлежат пятнадцать банков? Неужели же не пристало зарабатывать деньги только потому, что ты родился аристократом?.. Довольно, оставим этот разговор. Сейчас все в жизни построено на деньгах. Будь ты хоть политический деятель, хоть ученый, как ты о себе много ни воображай, а если нет у тебя денег, так и пальцем не сможешь пошевелить. Возьми того же Иосимити-сан. Ну, что бы он собой представлял, если бы был бедняком? Грех сказать, ведь на него и плевка было бы жалко! Зато когда сейф у него ломится от денег, тогда, конечно, на все его безобразия люди готовы смотреть сквозь пальцы; даже политические деятели, так называемые «идейные люди», и те ему кланяются…

– Даже если все это верно, все равно…

– Нельзя жить нечестно, это ты хочешь сказать? Само собой разумеется… Что? Тот случай? Ну, тогда все началось из-за пустяков, а потом дело запуталось, дальше – больше, вот и получилась целая история… Не беспокойся, я уж не так безрассуден, чтобы пытаться разбогатеть мошенническим путем.

– Но ведь люди не всегда будут к тебе так снисходительны, как в тот раз, поэтому прошу тебя – будь осторожен! Если с тобой снова что-нибудь случится, ты уже не сможешь больше встать на ноги. Право, вспомнил бы ты об отце с матерью – ведь они смотрят на нас с того света. Будь осторожен! – взглянув на брата, лицо которого так живо напоминало черты покойной матери, графиня утерла глаза.

Она надеялась, что встреча с близким, родным человеком хоть отчасти утешит ее исстрадавшееся сердце, но и эта надежда, как все прошлые ее упования, оказалась напрасной. Она лишний раз убедилась в легкомыслии и безответственности брата, поняла, что на него полагаться нельзя. И при мысли, что этот брат – единственный родной ей человек, горькая тоска одиночества с новой силой охватила графиню.

Виконт, невозмутимо дымя сигарой, ковырял в ухе красиво подстриженным ногтем мизинца. «Знаем, знаем эту старую проповедь…» – казалось, говорило его лицо.

– Так что же это за планы, о которых ты начал мне говорить?

– Что? Планы? Планы у меня… э-э… Как бы это сказать… Так, сразу этого не расскажешь… Да нет, не волнуйся, все совершенно законно… Главное, основа у меня есть. Вот я давеча начал рассказывать тебе о том богаче – состояние больше миллиона. Так вот, я с ним сблизился в Киото. Нет, кроме шуток, я говорю тебе чистую правду – именно в связи с этим я и поехал в Токио. Но видишь ли, дело какого рода – в Киото я был очень многим ему обязан… Ну, и кроме того, он дал мне много ценных советов… Ну, естественно, я счел своей обязанностью показать ему окрестности Токайдо. Поехали мы с ним на курорт в Тоносава. И тут, понимаешь ли, немного кутнули, хватили лишнего, и я, по правде сказать, истратился дочиста. Разумеется, у него состояние огромное, ему ничего не стоит выбросить сто или двести иен… Но я считаю неудобным, чтобы все время платил он один…

– За этим ты и приехал? – со вздохом произнесла графиня.

– Вовсе нет, не только за этим. Я давно собирался побывать у тебя. Да… Вот, понимаешь ли, попал в затруднительное положение, не знаю, как и быть, честное слово! Вот положение… Отправился было на широкую ногу… – виконт громко засмеялся и взглянул на сестру.

Графиня сидела молча, погруженная в свои мысли.

– Я тебе правду говорю – все это на самом деле так и есть… – виконт встал, достал из своего бумажника, лежавшего в нише, какую-то бумагу, затем спохватился, оторвал от нее край и только тогда: протянул графине. Но графиня по-прежнему сидела молча, вся уйдя в свои мысли, и даже не взглянула на него.

– Да, положение пренеприятное… Не сможешь ли ты меня выручить? Хотя бы сто иен… Ну, если не сто, шестьдесят или семьдесят тоже меня устроят…

– Слышать ничего не хочу! – на исхудалых щеках графини выступил яркий румянец, устремленные на виконта глаза загорелись странным блеском сквозь застилавшие их слезы. – Знать ничего не желаю! Найди себе другую сестру, у нее и проси! Ты уже не мальчик. Стыда у тебя нет! Сколько раз мне уже приходилось из-за тебя унижаться. Да войди же хоть немножко в мое положение. Деньги! Ведь у меня нет ни гроша! А отчего я здесь, в этом Нумадзу? Если бы ты хоть немного подумал об этом, так, верно, написал бы из сострадания к сестре хоть одно письмо, справился бы обо мне… Может быть, ты воображаешь, что я приехала сюда для приятного отдыха на даче? Довольно с меня мучений! Я не прошу тебя, чтобы ты помог мне, так постарайся же хотя бы не доставлять мне новых страданий, сверх того, что мне и так приходится переносить!

 

6

Виконт недовольно надул губы.

– Значит, не можешь? Ну и не надо. Я вовсе не собираюсь требовать от тебя невозможного… Так вот, оказывается, ради чего я пересекал горы Хаконэ! – он захохотал, – конечно, я весьма благодарен вам за ваши нравоучения, но обычно я езжу в гости не для того, чтобы выслушивать проповеди. Покорно прошу прощения за беспокойство. Благодаря вам я лишусь теперь навсегда и хорошей репутации и чести. Ну-с, я отправлюсь. Друзья ждут меня в Тоносава. Желаю здравствовать!

– Постой… Подожди же! Что это, ты, кажется, превратился в настоящего вымогателя!

– Я – вымогатель? Я?!

– Зачем ты так кричишь?

– А почему бы и нет? Я не тайный посланец, никаких тайн тут не происходит. Вполне естественно, что неимущий брат приехал попросить немного денег у сестры, у которой их, кстати, чересчур много. Прекрасно, можешь называть меня вымогателем, проходимцем, как угодно! Я рано лишился родителей, остался совсем один на свете, а теперь даже ты готова считать меня негодяем… Хватит с меня, довольно! Можете все считать меня негодяем, вымогателем, кем хотите! Я сам знаю, как жить на свете!

Графиня в немом изумлении смотрела на своего рассерженного брата. Внезапно на глазах у нее навернулись слезы.

– Прости, если я обидела тебя. Пойми, у меня и так сердце разрывается от горя… Но разве я ошибаюсь? Боюсь, что нет…

– О, конечно, ты всегда права… И обидеть не обидела и денег не дала… Ну что ж, видно и впрямь нечего делать. Раз я негодяй – так пусть уж буду и на самом деле негодяем… Стану вымогателем – настоящим вымогателем… Ты упрекаешь меня в том, что я не вхожу в твое положение? Но пойми: сейчас дело идет о важном – потеряю я доверие или нет! И ты отказываешь мне в каких-то шестидесяти иенах! Это ты не хочешь войти в мое положение, а не я!

– Ты ничего не знаешь. Тебе, наверное, кажется, что шестьдесят иен – пустяковая сумма, но ведь я уже говорила тебе – у меня в руках совсем не бывает денег. Все деньги приходят от управляющего на имя слуги, и каждый грош тщательнейшим образом заносится в расходную книгу. Стыдно рассказывать, но пойми, так не было, даже когда я жила в Асабу… С тех пор как я здесь, положение мое ужасно… Хотя жизнь в деревне дешевая… Но все-таки – ужасно… Я пыталась возражать, но слуга отвечает, что так приказал господин…

– В таком случае, не лучше ли обсудить этот вопрос с Иосимити-сан?

Графиня отрицательно покачала головой и печально взглянула на брата.

– Право же, тебе лучше было бы разойтись с ним и потом снова выйти замуж по своему выбору, за кого понравится.

– Перестань говорить непристойности. Разве дочь Умэдзу способна на такую грязь?

– Да, но где это слыхано, чтобы графиня не имела денег даже на мелкие расходы?

– Но ведь как-никак я же не голодаю… И потом, я думаю, в скором времени все должно как-нибудь разрешиться… – графиня печально улыбнулась.

Виконт с размаху стукнул себя по колену.

– Поручи это мне. Я все устрою.

– Устроишь? Как же ты думаешь это устроить? – немного удивленная, спросила графиня.

– Переговорю с Иосимити-сан и приму меры, чтобы он переменил свое обращение с тобой… – с загадочной улыбкой произнес виконт.

Графиня отрицательно покачала головой.

– Бесполезно. Если бы это было возможно…

– Бесполезно? Но если смириться и оставить все как есть, то конца этому безобразию не будет… Поручи это мне, дурного я ничего делать не буду.

– Что же ты ему скажешь?

– Что скажу? Приму соответствующие меры – вот и весь разговор,

– Ты?

– А хотя бы и я… Ведь на свете много народа – и знакомых и адвокатов… И журналистов.

Лицо графини выразило тревогу, смешанную с подозрением.

– Я надеюсь, ты не собираешься выставлять мой позор напоказ всему свету?.. Нет, нет, оставь все это. Видно, такова уж моя судьба, я ни в чем никого не виню. Буду терпеть, пока жива, – и на этом конец. Такова уж доля женщины… Да, я всего-навсего женщина, а вот ты – дело другое, ты должен беречь себя, продолжать род Умэдзу. Молю тебя, всем сердцем молю, возьми себя в руки, иначе мне даже после смерти не будет оправдания перед покойным отцом и матерью…

– Послушай, да ведь это же глупо!

Графиня на короткое время задумалась.

– Когда ты предполагаешь вернуться в Токио?

– Как только раздобуду деньги, так сразу же уберусь из Тоносава…

– У меня к тебе только одна просьба: когда приедешь, попытайся все же обратиться к Сасакура, пусть мне разрешат хотя бы на один день – я не прошу больше – хоть одним глазком взглянуть на Митико… Если ему неприятно меня видеть, можно устроить свидание в доме Сасакура… Я прошу только один день. Взгляну на Митико и вернусь… В письме всего не скажешь… Прошу тебя, постарайся уговорить его! Хорошо? А больше ни о чем не смей говорить ни слова!

– Все это так, но без ассигнований на военные нужды вести войну невозможно…

Графиня вздохнула.

Вошла горничная и доложила, что ванна готова. Виконт встал с подушки, потирая затекшие от сиденья ноги.

 

7

– Прошу прощения!

Графиня испуганно вздрогнула и подняла голову. На пороге склонился в поклоне человек лет шестидесяти, с меланхолическим выражением лица. Это был Камада, слуга графини, известный своим честным и строгим нравом, а также пристрастием к рыбной ловле. Ему было приказано сопровождать графиню в Нумадзу; из всех обитателей виллы он единственный находил удовольствие от жизни в этой приморской деревне.

Изгнанники привязываются даже к слугам. В последнее время графиню все сильнее тянуло к людям. Но ока всегда строго придерживалась этикета, предписывающего господам не фамильярничать со слугами; в особенности строго соблюдала она этот порядок в отношениях с мужской прислугой, не позволяя себе откровенничать даже с таким старым, честней души человеком, как Камада. И Камада хорошо понимал это. Больше того – достоинство, естественно присущее графине, обладало гораздо большей притягательной силой и позволяло ей лучше управлять слугами, нежели крики и брань, которыми по временам разражался граф.

– Только что пришло сообщение из Токио…

Господин в недалеком времени собирается прибыть на виллу…

Глаза графини расширились от удивления.

– Господин? Он приедет один?

– Никак нет, с ним прибудут Фусако-сан и Ёсико-сан, и потом эта… Все вместе приедут…

Графиня на минуту задумалась.

– Дай письмо.

Камада достал из-за пазухи письмо, подал госпоже и снова вернулся на свое место. Управляющий ставил Камада в известность, что, ввиду наступления жаркой погоды, граф намеревается приехать на виллу; управляющий давал распоряжения подготовить все к его приезду. Камада добавил, что позавчера отец О-Суми приходил из деревни Кануки в гости к Камада и рассказывал, что дочка скоро приедет… Таким образом, эти вести совпадают…

Лицо графини просияло от радости. В письме ни словом не упоминалось о графине, но ясно, что, когда граф и его спутницы приедут, она должна будет вернуться в Токио. На вилле довольно тесно, и граф, конечно, не захочет ее видеть. Графиня даже не обратила внимание на двусмысленность этого визита, столь похожего на свадебное путешествие. Для нее приезд графа означал только возможность в скором времени повидаться с Митико. И если ей предстоит вернуться в Токио, так лучше сделать это хоть минутой раньше. Больная девочка тоже, наверное, так истосковалась по ней! Конечно, надежда на брата слаба, но он сумеет рассказать Сасакура все, а выдастся удачный момент – обратится с просьбой и к мужу и ускорит ее возвращение. Такое несложное поручение под силу даже ему.

Графиня быстро приняла решение.

Впервые за долгое время вечер прошел довольно оживленно. Брат и сестра вспоминали о жизни в Токио, а наутро виконт Умэдзу, с кислой миной сунув за пазуху двадцать иен, которые с великим трудом раздобыла для него графиня, с ее письмами к семейству Сасакура и к мужу и с любимым лакомством Митико – коробочкой «дэмбу», которую мать посылала девочке, чтобы немного скрасить стол больной, благополучно отбыл восвояси.

Жизнь на вилле вернулась в свою прежнюю однообразно-унылую колею.