1

Он твердо решил никогда в жизни не ступать ногой за перевал Сасаго и вдруг, сам не зная, как это вышло, нарушил свое решение и приехал в столицу. И что он увидел? Все кругом неузнаваемо изменилось. Засилье и произвол Сацума и Тёсю чувствовались на каждом шагу, чувствовались гораздо сильнее, чем он предполагал… Его близкие, старые друзья, словно верные псы, виляли хвостами у их подворотни. И нигде ни одного настоящего, мужественного сердца! Потеряв всякую надежду на то, что этот порядок может когда-нибудь измениться, что жизненный пульс этого режима когда-ни-. будь ослабеет, старый Хигаси отряхнул со своих ног прах столицы, снова пересек перевал Сасаго и заперся у себя в деревне Фудзими, в Коею. Здесь все было как вчера.

Незаметно миновало полгода, и Фудзи снова покрылась снежным венцом. Наступили студеные рассветы, когда почва покрыта толстым слоем инея, по вечерам дули холодные ветры. Старые больные кости Сабуро Хигаси мучительно ныли.

Вспоминая о своей поездке, он невольно горько усмехался. Что касается госпожи Хигаси, то она была окончательно сбита с толку. Муж ничего не писал ей из Токио, но она была уверена, что, раз он задержался там так долго, значит безусловно его дела разрешились самым счастливым образом. Муж вернется в европейском костюме, в цилиндре… Он приедет в экипаже или в крайнем случае в коляске рикши с золочеными гербами, в прекрасном настроении, веселый… Сама она скоро станет госпожой губернаторшей, отмоет, наконец, руки, пахнущие «мисо», сменит полотняные и ситцевые кимоно на дорогие мягкие ткани. Ей придется бывать на людях – значит, надо будет заняться собой, привести в порядок свой гардероб, да и слова следует употреблять помягче, поделикатнее… Мысленно она уже представляла себя знатной барыней. Но мечтать ей было мало, и она без умолку трещала о своих планах, хвастаясь на всю деревню. Она вскружила голову даже своему упрямому старику отцу, внушив ему уверенность, что после приезда мужа все обязательно будет так, как она говорит, и что поэтому ему лучше не портить хорошие отношения с зятем. Ей даже удалось выжать из него немного денег, и она уже начала украдкой готовить себе черное кимоно с гербами.

Приезд мужа поверг ее в полную растерянность. Муж вернулся с той самой единственной плетеной корзинкой, с которой отправился в путь, в измятом кимоно, расстроенный, недовольный, сказал только: «Ох, и устал же я!», ка вопрос жены о служебных делах сердито обозвал ее дурой и больше не промолвил ни слова. Потом, бросив косой взгляд на приунывшую жену, добавил: «Я послал деньги Сусуму». Тогда она снова приободрилась: «Ах, значит, вам назначили жалованье?» В ответ он снова крикнул ей: «Дура!», и разразился насмешливым смехом. А когда она спросила, как поживает господин Аояги с домочадцами, он лаконично ответил: «Здоровы». И хотя, по всей видимости, муж не привез в злополучной плетеной корзинке приказа о назначении на пост губернатора, она все же набралась храбрости и отважилась спросить: «Значит, вы отказались от службы?» Он снова захохотал: «Да, видно, не придется тебе стать госпожой губернаторшей!» Тогда она рассердилась. Что он находит тут смешного или веселого? Но она боялась мужа и не смела открыто высказать ему свое разочарование или упреки. Вместо этого, всегда такая словоохотливая, она сделалась вдруг молчаливой, то и дело вздыхала и вся поникла, как пузырь, из которого выпустили воздух…

Односельчане, второпях прибежавшие в дом Хигаси, чтобы принести поздравления с удачей, растерялись при столь неожиданном обороте дела и быстро разошлись восвояси. Тесть, против обыкновения поспешивший с визитом к зятю, как только услышал о его возвращении, узнав о результатах поездки, тотчас же сунул свою трубку обратно в футляр и, поговорив немного о том, что в последнее время дела идут из рук вон плохо и с деньгами приходится страх как туго, пустился в обратный путь, озадаченно прищелкивая языком.

Вспоминая о своем возвращении, об этой встрече, старый Хигаси горько усмехался.

 

2

Подобострастно склоняться перед тем, кто отмечен золотой печатью успеха, и презирать неудачника, возвратившегося на старое пепелище, потерпев крушение в жизненной буре, – таков уж исстари заведенный порядок, таков обычай пошлой толпы… Не это огорчало старого Хигаси. Ему было нестерпимо обидно, что схватка, к которой он готовился долгие двадцать лет, закончилась его поражением, едва он успел скрестить мечи с противником.

Поражение! Что ни говори, а он потерпел поражение – этого отрицать невозможно. И первое тому доказательство – горечь воспоминаний.

Зачем он поехал в Токио? Чтобы раздобыть денег на учение Сусуму… Но старик сам понимал, что это довольно несостоятельная отговорка… Зачем неоднократно встречался с Фудзисава и с Хияма, зачем ходил с ними в Ююкан, присутствовал на банкете на загородной даче Хияма в Мукодзима? Чтобы лучше присмотреться к ним, чтобы своими ушами услышать то, о чем раньше знал только понаслышке, и в конечном итоге, чтобы таким образом лучше разведать врага… Нет, все эти предлоги тоже никуда не годились. Конечно, он никогда и мысли не допускал отказаться от своих убеждений, которые вынашивал в течение долгих двадцати лет, и ни с того ни с сего продаться врагам теперь, когда седина уже убелила его голову. Но ведь они-то и в самом деле собирались его купить! Вспоминая, как решительно он отверг это их предложение и вернулся к себе в деревню, старый Хигаси не мог не испытывать чувство удовлетворения, но самый факт того, что он позволил себе приблизиться к противнику, допустил, чтобы они приценивались к нему, уже означал» что ни говори, что он пошел на уступку, позволил врагу распоряжаться собой! Стыдясь незапятнанной белизны снегов Фудзи, падавших хлопьями на его чело, старый Хигаси вновь и вновь отряхивал прах столицы со своих дорожных одежд, и все-таки на душе у него было тяжело.

Но не только это терзало старика.

Попав в столицу после двадцатилетнего перерыва, он почувствовал себя удивительно отставшим от жизни. Он пытался сердито спорить с этим чувством в душе, ко ощущение отсталости, словно тень, неотступно следовало за ним на протяжении всего времени его пребывания в столице. Может быть, это странное чувство возникло из-за резкого расхождения между его представлениями о жизни и тем, что он увидел, из-за его неправильной оценки современного порядка вещей? Старый Хигаси с гневом отверг подобное предположение. Он проклял современные порядки и вновь благословил свои убеждения. Но эти сомнения влекли за собой нелегкие раздумья.

В сотый, в тысячный раз вызывая в памяти словесный поединок, который произошел там, на даче у Хияма, сравнивая позицию своих противников со своей, старый Хигаси мысленно договаривал то, что не успел сказать им в тот вечер, клеймил их пороки, на которые должен был, но не успел тогда указать. И теперь, взвешивая хладнокровно на досуге вопрос о том, на чьей же стороне была правда, старый Хигаси приходил в замешательство. Да, они насквозь прогнили, они легкомысленны и ветрены. Взяв в руки власть, они помышляют лишь о собственной выгоде, они маскируют свою корысть пышными фразами, пустыми отговорками – это безусловно факт. В какие бы одежды они ни рядились – сердцевина у них гнилая. Какого бы тумана ни напускали с помощью красноречия – истинная сущность их видна с первого взгляда. И что же? Разве победа в этом сражении досталась ему, Хигаси, а его противники потерпели поражение? Рассуждая логически, борьба должна была бы закончиться именно так, но в действительности триумф выпал как раз на их долю, а он оказался разбитым наголову…

Почему же он побежден, что привело его к поражению? Они говорили, что он отстал от эпохи… Неужели между его взглядами и современной эпохой такая пропасть? Хорошо, допустим, что эта пропасть действительно существует. Но неужели каждый неизбежно должен подчиниться требованиям этой самой «современной эпохи»? Неужели дух этой «современной эпохи» является высшим критерием?

Душа старого Хигаси была охвачена сомнениями.

 

3

Тот, кто живет в глуши, кто привык к размышлениям в одиночестве, тот, для кого единственным собеседником является собственная тень на стене, нередко попадает в плен узких, предвзятых суждений. Но старый Хигаси обладал слишком трезвым рассудком, чтобы стать рабом ограниченных, убогих воззрений.

В самом деле, знать наверняка – лучше, чем теряться в догадках; видеть своими глазами – лучше, чем ловить случайные слухи. Поездка в Токио после двадцатилетней жизни в деревне помогла ему лучше узнать и врага и самого себя, и она заставила его пересмотреть отчасти свои взгляды на нынешнее правительство.

Он убедился, что враги купаются в роскоши и предаются излишествам, но они гораздо сильнее, чем можно было предполагать. Словесное сражение на даче Хияма было, так сказать, рекогносцировкой, не более, но и в этой мимолетной стычке он понял, что меч врага острее, чем он думал, и с горечью почувствовал, что его собственная рука слабее, чем пыл души. А они, презрительно называвшие его провинциалом, ограниченным человеком с шорами на глазах… Да, он вынужден признать, что чем выше положение, занимаемое человеком в обществе, тем шире его горизонты… Это правительство, которое он упрекал за разврат, за то, что оно ведет страну к гибели, против ожидания нередко действует в ногу со временем, использует преимущества, дарованные самой жизнью. Одним словом, цитадель правительства Мэйдзи, с которой, по его предположениям, можно было покончить одним ударом, оказалась намного крепче, чем он ожидал…

Так что же, снять шлем и сдаться на милость победителей, на милость Тёсю и Сацума?

Ни в коем случае! Борьба только теперь начинается! Правительство Мэйдзи и он, Сабуро Хигаси, не могут существовать под одним солнцем. Именно теперь, когда он в полной мере изведал силу врага, ненависть к правительству с новой силой разгорелась в его душе.

«Выступите против нас, опираясь на реальную силу, и мы в любой момент уступим вам власть! – В ушах старого Хигаси до сих пор металлическим звоном звучали высокомерные слова Фудзисава, брошенные ему, словно перчатка: – В моих руках полиция, государственная казна, армия – шесть бригад! Я в любой момент готов к вашим услугам!..»

Негодяй, ты бросаешь мне вызов? Пустое бахвальство труса! Ты презирал противника, видя в нем только беспомощного деревенского старика, ты хотел оглушить меня пышными фразами, разыгрывал спектакль!..

Твой вызов принят, можешь не сомневаться! Рано или поздно грянет бой, в котором решатся судьбы страны.

Но время рогожных знамен и бамбуковых копий давно миновало. Тем более непригодны в наши дни коварные уловки Цзин-Кэ! Предстоящие бои будут нелегкими.

И старый Хигаси написал письмо сыну, призывая его учиться прилежней.

 

4

Сусуму, единственному сыну, на которого старик Хигаси возлагал свои надежды, как на грядущую силу, исполнилось нынче восемнадцать лет.

Тринадцати лет он уехал в Англию и провел там пять лет. За все это время родители видели сына только на фотографии, но переписка между отцом и сыном не прекращалась, и отношения между ними были более близкие, чем это обычно бывает. Мать постоянно жаловалась, что мальчик пишет очень холодные письма, что у него ужасный характер, что он совершенно бесчувственный и совсем на нее не похож. Но отец с тайной радостью читал письма сына, написанные европейским пером на европейской бумаге, хотя с точки зрения каллиграфии иероглифы, начертанные беглым почерком, оставляли желать много лучшего, да и в стиле нередко встречались шероховатости (не удивительно, ведь мальчик столько лет прожил среди иностранцев!). Хигаси радовало, что мысли, которые излагал сын, отличались гораздо большей зрелостью и глубиной, чем можно было ожидать от мальчика его лет, что в письмах сына подчас сквозит эрудиция, ставившая иной раз в тупик и самого отца. В своих ответных письмах старик охотнее сообщал сыну о политических событиях, чем о семейных делах, и хотя, случалось, забывал о традиционных приветствиях по случаю наступления зимы или лета, но никогда не упускал случая сообщить Сусуму о последних новостях общественной жизни и выразить ему свое мнение по этому поведу.

Вскоре после того, как старый Хигаси одиноко покинул столицу и вернулся в деревню со своей плетеной корзинкой, от Сусуму пришло письмо. Сын писал, что японский посол в Англии предложил ему перейти на казенный кошт, но он, Сусуму, отверг это предложение, так как оно ему очень не по душе. Зато по совету и по рекомендации одного знакомого он начал в свободнее от занятий время писать статьи для одной токийской газеты. А вскоре на имя старого Хигаси пришел и экземпляр этой газеты – издатель был граф Цутия – со статьей Сусуму и одновременно письмо за подписью некоего Сато.

Статья называлась «Пересмотр договоров и общественное мнение Англии». В ней приводились выдержки из «Таймса» и других английских газет, но самым главным в ней были собственные мысли автора. В целом статья больше напоминала не информационную заметку, а серьезный обзор, в котором излагались суждения автора относительно проблемы пересмотра договоров. Старый Хигаси прослезился при виде этой газеты. Давно ли, кажется, мальчик прибежал домой, удрав от дяди из Токио, а теперь поглядите, какие статьи уже выходят из-под его кисти!

В письме редактора Сато говорилось о Сусуму. Сато писал, что поистине «молодежь скоро заткнет нас, стариков, за пояс», просил без стеснения обратиться к нему в случае, если нужно будет сделать что-нибудь для Сусуму, упоминал также, что слышал о почтенном Хигаси от виконта Угаи и питает к нему величайшее уважение, и так далее, и тому подобное…

Старый Хигаси горько усмехнулся.

По правде сказать, он совсем не стремился принять участие в партии Минканто. Он не видел большой разницы между Фудзисава, Киносита и их приспешниками, с одной стороны, и Оида, Цутия, Муто и иже с ними – с другой. Различие состояло разве лишь в том, что первые находятся у власти и безнаказанно творят свой произвол, а вторые до поры до времени ютятся на задворках и изо всех сил стараются оттеснить первых. И нет никакого сомнения в том, что, как только они добьются своего, весь их задор исчезнет без следа. «Вся эта оппозиция – что соломенный факел: мгновенно вспыхивает и тотчас же обращается в пепел…» – насмешливо говаривал старый Хигаси. Вот почему в свое время он не согласился поставить свою подпись под петицией о скорейшем созыве парламента, а также не заразился страстью к образованию новых политических партий. И хотя в минувшие десять лет жизни страны произошло немало драматических инцидентов, достойных занесения в анналы истории, старый Хигаси всегда занимал по отношению к ним позицию безучастного наблюдателя.

Но теперь он заколебался. Запереться в деревне, проклинать в душе клановую клику и, обмахиваясь веером, втихомолку метать громы и молнии в адрес правительства… Что ж, пусть такова его доля, но когда Сусуму вернется и окунется в мир политической жизни, – у старого Хигаси не было ни малейших сомнений относительно будущего поприща сына, – ему будет очень трудно, вернее почти невозможно, действовать в одиночку. Клановая клика слишком сильна, чтобы ее мог одолеть одиночный всадник, даже самый отважный. Сусуму понадобятся друзья, единомышленники, ему придется прибегнуть к разным методам борьбы, использовать все возможности. Даже если в будущем он сумеет создать армию и стать ее вожаком, то на первых порах мальчику необходима какая-то опора, и об этой опоре уже сейчас следует позаботиться. К какому же лагерю лучше всего примкнуть Сусуму – молодому бойцу, выезжающему на битву со своим конем и вооружением?

Граф Оида? Старый Хигаси не слишком жаловал этого человека. В душе он всегда считал его демагогом и большим негодяем. Граф Муто? Воплощение непостоянства, он руководствуется только требованиями момента. Старый Хигаси до сих пор не мог простить ему то, что произошло в замке Нидзё. Он сердился на полную безответственность графа во время этого инцидента. Граф Цутия? Он происходит из того же сословия, из того же клана, что и Муто, и во время реставрации Мэйдзи тоже доставил немало огорчений своим старым друзьям, но хотя умным и волевым человеком его, пожалуй, не назовешь, зато он отличается честностью, искренностью. И сторонники его такие же – энтузиазма у них хоть отбавляй, а знаний и опыта не хватает. Если Сусуму войдет в их среду, то с его ученостью выделиться среди них для мальчика будет проще простого. То обстоятельство, что Сусуму случайно завязал связи с газетой графа; Цутия, на поверку оказалось вовсе не так уж странно, и удаче этой вовсе нечего удивляться…

Таковы были соображения, в силу которых старый Хигаси ответил редактору Сато вежливым письмом, в котором выражал благодарность за внимание. Письмо это послужило началом переписки. Редактор Сато выслушивал «одинокие признания деревенского старца», как он называл письма старого Хигаси, а тот в свою очередь узнавал из писем столичного журналиста о многих событиях в политическом мире, о которых ничего не сообщают в газетах.

В политической жизни перемены происходят с па-истине удивительной быстротой. Весной, когда старый Хигаси приезжал в Токио, крепость правительства Мэйдзи казалась совершенно неприступной, она была непоколебимой, словно вросла в землю, ни единый камушек в ее стенах нельзя было сдвинуть с места. Казалось, власть Тёсю и Сацума будет процветать вечно. И старый Хигаси, уверившись, что ему так и не суждено при жизни увидеть падение этой крепости, с отчаянием в душе вернулся домой. Но вот не прошло и трех месяцев, и грозные подземные силы – борьба вокруг пересмотра договоров – проделали брешь в этой неприступной твердыне, и теперь в ней оказалось уязвимое место. Старый Хигаси, до сих пор следивший за деятельностью оппозиции холодным взором, уверенный, что все их усилия обречены на провал, был поражен. Что же это – слабая партия Минканто, оказывается, сильна, а правительство, казавшееся таким могучим, на поверку, выходит, бессильно? Атакующие, кольцом окружив крепость, открыли ураганный огонь, грохотали барабаны, зовущие на штурм, звонили колокола, слышались воинственные клики… Старый Хигаси, отделенный от событий горным хребтом, прислушивался к грозному грохоту битвы, и сердце его билось сильнее.

«Прекратить пересмотр! Отставку всем нынешним министрам!» – клич нападающих, воодушевленных близкой победой, был подобен реву бушующего океана. Изумлению старого Хигаси не было границ. На радостях он нарушил запрет врачей и выпил целых три чарки сакэ. Если так пойдет дальше, не надо будет ждать наступления тысяча восемьсот девяностого года. Возможно, падение клановой клики наступит быстрее, чем он предполагал. «В будущем месяце состоится общеяпонское совещание всех мужей доброй воли… что, если бы вам тоже приехать в Токио? Вас ждут все наши во главе с Цутия…» – писал старому Хигаси редактор Сато, и письмо его, казалось, было пропитано запахом порохового дыма.

Сердце старого Хигаси дрогнуло, но ему не суждено было еще раз побывать в столице.

Летом прошлого года он ослеп на левый глаз и с тех пор берег оставшийся правый пуще жизни. Чтобы сохранить зрение, он отказался от сакэ – своего излюбленного напитка, не скупился на расходы, чтобы чаще есть мясо, перестал читать при лампе, при малейшем недомогании бежал к врачам, которых терпеть не мог, – одним словом, принимал все меры, чтобы сберечь зрение, зрение, которое позволит ему увидеть плоды трудов Сусуму, увидеть мир, ежедневно, ежечасно меняющий облик. Но все его усилия были тщетны.

За день до получения письма из Токио старый Хигаси начал страдать от сильных головных болей. Так прошло два дня, а на третий, умывшись поутру, он глядел с веранды на осенние краски Фудзи. Вдруг белоснежная вершина показалась ему кроваво-красной, и в ту же минуту нестерпимая боль пронзила его мозг. Он не успел даже вскрикнуть, так быстро это случилось. Боль, точно бурав, проникла в правый глаз, и перед взором старого Хигаси закачалась кроваво-красная пелена.

– Все кончено!.. Канэ! Канэ!

Прибежала испуганная жена – ей ни разу не приходилось слышать, чтобы муж кричал таким страшным голосом.

– Что случилось?

– Ничего, ничего… Воды, дай воды… Воды на голову…

Жена зачерпнула холодной воды и стала лить на голову мужа, но старому Хигаси казалось, что голова его пылает, словно в огне, и от жгучей, ослепляющей боли в правом глазу, от которой, казалось, должна была закипеть вода, все его тело обливалось холодным потом.

– Постой, погоди! – Стряхнув воду, старый Хигаси открыл глаза. Он не увидел ничего – ни деревьев в саду, ни вершины Фудзи, только смутные пятна света и мрака. – Принеси фотографию, фотографию… Карточку…

– Что?! Фотографию?..

– Дура! Карточку Сусуму… Сусуму…

Он взял фотографию. Жена заметила, что он держит ее вверх ногами, и сказала ему об этом. Он перевернул карточку, повернул ее к свету, поднес ее близко-близко, чуть ли не вплотную к глазу, и, собрав все силы, превозмогая боль, широко открыл глаз.

– Не вижу! Ничего не вижу!

Старый Хигаси бросил фотографию на землю и стиснул зубы.

То, чего он так боялся, в конце концов произошло.

Срочно послали рикшу за врачом в Кофу, но было уже поздно. Когда миновали жестокие боли, мучившие его на протяжении двух суток, старый Хигаси мог различать только смутный свет днем и черное «ничто» по ночам.

Старый Хигаси ослеп.

 

5

Старый Хигаси ослеп. Уже лишившись левого глаза, он испытывал большие неудобства. А теперь, не успел он свыкнуться с этим увечьем, как коварная судьба погасила последний, еще служивший ему светильник и ввергла его в вечный мрак. Гневаться, терзаться – что пользы?

Он мог отличить только день от ночи и не видел даже пальцев на своей руке – такая внезапная и полная слепота его постигла. Она мешала ему на каждом шагу. Это выводило его из себя; отгоняя мух, он опрокидывал чашку, которую ему подавала жена; он отказывался от помощи жены и тут же расшибал голову о столб веранды или спотыкался, задев за что-нибудь ногой. Тогда он разражался гневной вспышкой: «Какой это болван разбрасывает вещи где попало?» И в конце концов сам смеялся над собой горьким смехом.

Боль в глазу прошла одновременно с полной утратой зрения, но, истощенный страшными муками в течение двух суток, старый Хигаси находился в состоянии нервного возбуждения. Ложась в постель, он не мог уснуть, потерял аппетит. Большую часть времени он проводил сидя, прислонившись спиной к столбу, подпиравшему потолок, и молчал, скрестив руки на груди. Незаметно он начинал дремать, потом внезапно просыпался, словно от толчка, а открытые глаза его были все так же устремлены в пространство. «Значит, это не сон!» – говорил он, прищелкивая языком и горько усмехаясь. Заметив эту улыбку, жена, как всегда несдержанная на язык, спрашивала: «Вам лучше, да?», а он в ответ кричал: «Надоела, прекрати болтовню!», и она обижалась: «Сладу нет с этим человеком!» Но старый Хигаси только посмеивался: «Пожалуй, ты еще добродетельней, чем жена Тай Гун-вана, раз не бросаешь меня, слепого, и не убегаешь от меня прочь…» В самом деле, он никогда ни о чем не советовался с ней, не ставил ее ни в грош, не обращал на нее никакого внимания… Но слепой – все равно что малое дитя; без помощи жены Хигаси не мог теперь ни спать, ни есть, ни передвигаться. Прочесть газету, ответить на письмо – во всем приходилось полагаться на скудные познания жены, полученные ею когда-то еще в «тэракоя».

– Может быть, вызвать Сусуму? – предложила она как-то раз утром, когда муж находился в особенно скверном расположении духа.

Старый Хигаси вспылил.

– Не болтай глупости! Даже если бы я умер, зачем ему возвращаться? Пусть у меня глаза не видят, но сердцем я еще не слепой. Напиши ему, пусть учится спокойно!

Старый Хигаси не только воспротивился вызову Сусуму, но и строго-настрого запретил сообщать ему о своем несчастье. По его приказанию жена написала, что из-за легкого приступа ревматизма отец не в состоянии держать кисть, поэтому за него пишет она, мать. Госпожа Хигаси сообщила печальную новость деверю и в ответ получила соболезнующее письмо и посылочку с печеньем (в посылочку была вложена записка, что печенье это получено с августейшей кухни) – вот и все. Аояги писал, что хотел бы немедленно приехать навестить больного, но – что поделаешь? – ведь он сподобился служить в высочайшей близости, и служба есть служба… В особенности сейчас, когда ходят слухи, что в недалеком времени император отправится в августейшую поездку по стране, Аояги очень и очень занят, поэтому, к величайшему его прискорбию, в настоящее время приехать никак не может и просит его извинить. «И правильно сделал, что не приехал, все равно я от этого не прозрею!» – горько усмехнулся старый Хигаси.

По мере того как шли дни, старый Хигаси немного свыкся со своим положением и стал передвигаться по дому почти без посторонней помощи, но, что ни говори, мрак, окружавший его, по-прежнему оставался непроглядным. Когда он, опираясь на руку жены, гулял по саду, то только по скрипу подошв понимал, что земля покрыта толстым слоем инея, а прислушавшись к оглушительному щебетанью птиц, догадывался, что плоды хурмы уже созрели. Когда, усталый, он засыпал днем, то во сне видел ясно вершину Фудзи, а по ночам ему часто не спалось, он просыпался задолго до света и, слушая пение петухов, думал и передумывал разные, разные думы…

Близилась зима, и деревенское жилище старого Хигаси казалось все более заброшенным и унылым.

В сознании старика, лишенного внешних впечатлений, как в темной комнате с закрытыми окнами, воспоминания и мечты рисовали все более яркие, живые картины. Днем, обхватив колени руками, или бессонными ночами, прислушиваясь к завываниям ветра, похожим на рев бушующего моря, он погружался в глубокие размышления над переменами в мире, над собственными успехами и неудачами, над судьбой человека, и яснее, чем тогда, когда он был зрячим, ему виделись тщета и бесплодность всей его жизни, разложение и скверна, царящие в мире, и тогда гнев и тоска вспыхивали в его душе с новой силой.

 

6

С тех пор как старый Хигаси лишился зрения и внешний мир стал для него еще безотрадней и печальней, тоска с новой силой завладела его душой. Чем больше он размышлял, тем яснее понимал, что его неудавшаяся жизнь с вечным противоборством судьбе, завершившаяся крушением, похожа на одинокую струю холодного течения, затерянную в бескрайнем морском просторе. Он сам вынужден был признать свою обособленность, свое одиночество, свое поражение.

Поражение! Он остался до конца верен своим убеждениям, он действовал так, как считал правильным, и в глубине души с гордостью полагал, что может, не стыдясь, смотреть в глаза людям – ведь он не поступился своими принципами! Но со стороны, с обычной, обывательской точки зрения все это, разумеется, означало не что иное, как поражение!

В годину реставрации Мэйдзи, возмущенный насилием и коварством кланов Сацума и Тёсю, он безрассудно встал на путь сопротивления властям, сделался политическим отщепенцем – это решение стало началом его движения вспять, началом краха. Да, но в то время многие боролись против легитимистской армии и стреляли в парчовые знамена, и их называли в те годы «врагами императора». Все они впоследствии, в должный момент и в должном месте, отказались от своих былых убеждений, прекратили борьбу и покорились веянию времени. Люди поспешили примкнуть к Сацума и Тёсю и таким путем получили место под солнцем… А он, вместо того чтобы поступить так, как они, сам отшвырнул от себя ниспосланную судьбой возможность снова встать на ноги, сам, добровольно, удалился в изгнание и заперся в глуши, избрав удел сельского жителя. С точки зрения общества это безусловно вторичное поражение…

Жизнь движется вперед с головокружительной скоростью. А он по-прежнему пытается плыть наперекор течению. Расстояние между ним и жизнью растет с каждым днем. Значит, с точки зрения общества, он безусловно неудачник. Поездка в Токио нынешней весной была последним шансом. Но и этот последний шанс он упустил. С точки зрения общества подобный поступок – предел безрассудства, нелепое упорство, непоправимая ошибка. И теперь здесь в деревне, слепой, всеми забытый, он ждет смерти, которая завершит его неудавшуюся, бесплодную жизнь… Возможно ли поражение более полное, более явное?

Он никого не винит, во всем виноват только он, он один. Он отказался от жизни, полной успеха и блеска, и выбрал жизнь неудачника… А ведь стоило ему захотеть, и он мог бы избегнуть этой участи. Разумеется, он ни о чем не жалеет… Однако старый Хигаси от природы был наделен слишком деятельным темпераментом, чтобы довольствоваться судьбой Бо-И, уморившего себя голодом в Шоуянских горах. Слишком яростно горела в нем ненависть. Слишком сильна была жажда мести. Вот почему он так тяжело переживал свое поражение.

Да, поистине он – неудачник. Со всяких точек зрения, субъективно и объективно, это безусловно так. Он не пошел на службу к врагу – вот и все, чего он сумел достичь. Он бежал в эту глухомань, сохранил свой убогий кров – вот и все, что ему удалось отстоять. Двадцать долгих лет прошло со времени реставрации, а он так и не сумел ничего предпринять. Ничего не добился, ничего не свершил.

А когда через двадцать лет уединения в горах он попробовал проникнуть во вражеский лагерь, оказалось, что противник, сверх ожидания, вооружен новейшим оружием, располагает отборными войсками. Он же остался в старых доспехах, конь его одряхлел, копье заржавело. Терзаться душой, сознавая свое бессилие, – вот его удел. Вражеская крепость не пала от его натиска. О нет, совсем напротив. Это он, он сам поспешно повернул коня вспять и снова бежал в горную глушь, чтобы запереться там навсегда.

А теперь даже солнце и луна покинули его, он при жизни погружен во мрак и ждет теперь, пока не настанет мрак, еще более глубокий и беспросветный…

«Человек – сам кузнец своего счастья», – гласит пословица. Можно, конечно, утешать себя мыслью, что поражение, которое он потерпел, нанесла ему сама эпоха. Но кто же, спрашивается, так неотступно готовил ему эту участь? Кто, воплощая в себе эту пресловутую эпоху, прямо или косвенно гнал и преследовал его так упорно?

Ответ ясен – это сделали они, питомцы Тёсю и Сацума. Это они низкими и коварными методами свергли прежних феодальных князей. Это они обрекли его на жалкую участь, они, те, кто безраздельно царит сейчас во всей Японии, словно в собственной вотчине, эгоистические и корыстолюбивые, они, погрязшие в разврате и разложении…

Зловещий огонь ненависти пылал во мраке души старого Хигаси, как сторожевой костер армии мстителей, ждущей рассвета.

Армия мстителей! Нет, грядущее сражение не будет простой тризной, которая смоет былой позор прежних феодальных властителей. Дни владычества Токутава ушли безвозвратно. Со времени реставрации прошло уже двадцать лет, сражения при Фусими и Тоба стали старыми сказками, достоянием учебников истории, страсти улеглись, жизнь неузнаваемо изменилась. Скорее вспять побегут воды в реке Фудзи, чем вновь вернутся дни Токугава. Возрождение феодального режима – сон, пустая мечта.

Но на протяжении всех этих двадцати лет старый Хигаси ни на секунду не забывал гнева и ревности, вспыхнувших в его душе в год реставрации при виде подъема Тёсю и Сацума. Эта старинная ненависть к победителям, подкрепляемая превратностями собственной судьбы и упорством, порожденным одиночеством и тоской, превратилась в неисцелимый недуг. Только бы утолить эту ненависть, и он готов умереть. Пока не отмщены его обиды, ему не будет покоя даже в могиле…

К несчастью, главари Сацума и Тёсю, свергнувшие феодальный режим, пали от руки смерти, прежде чем он сумел настичь их рукою мщения… Но их приспешники живы и процветают и держат себя при этом так, словно поставили себе на службу само время и жизнь. И чем ничтожнее эти людишки, тем они ненавистнее. Дерзкие ничтожества! Удар мечом плашмя – вот и все, чего они достойны… Мелкие души, с ними следует расправиться пинком ноги… Разве может идти речь о настоящей мести, когда дело касается таких негодяев! Здесь нужна не месть, а усмирение, расправа. Надо покончить с правительством Мэйдзи, с этими продажными душами, которые извращают волю императора, попирают гуманность и, прикрываясь разговорами о культуре, гниют и разлагаются…

Старый Хигаси был убежден, что нынешнее положение долго продолжаться не может, он верил, что непременно должны произойти какие-нибудь события, но действительность показала, какой ошибкой было презирать и недооценивать врага. В самом деле, разве он не вернулся побежденным, изнемогающим от ран после первой же схватки?

Нет, в одиночку дела не решишь, это ясно. Битва при Сэкигахара, решающая судьбы государства, потребует от обеих сторон максимального напряжения и искусства.

Борьба уже началась. Ослепший старик Хигаси, точь-в-точь как Иоситака Отани, прислушивался в своей убогой хижине в Кофу к долетавшим издалека воинственным кликам и бряцанию оружия.