1

Особняк семейства Китагава на улице Фудзими в Асабу перешел к графской семье вместе с приданым, которое принесла дочь одного из сегунов Токугава, выйдя замуж за кого-то из предков Китагава. Конечно, пышностью постройки этот особняк уступал главной резиденции графской семьи на улице Хиракава в районе Кодзи-мати, а изяществом и утонченностью пропорций не шел ни в какое сравнение с виллой на острове Мукодзима (род графа Китагава принадлежал к двум-трем наиболее состоятельным семьям среди титулованной аристократии и владел множеством поместий), но зато к особняку прилегала обширная территория. Главным же его украшением был сад.

Все в этом саду с его умело подобранными деревьями и цветами свидетельствовало об утонченном вкусе поколений его владельцев, все, вплоть до столбиков беседки. Он придавал особняку в Асабу неповторимое очарование и отличался изысканной красотой, с которой никак не могли тягаться сады при домах выскочек-нуворишей из буржуазии, стоившие их владельцам немалых денег.

Усадьба занимала более трех тысяч квадратных метров. Здесь была и горка, устроенная на естественной возвышенности, и пруд, где скапливалась родниковая вода, и несколько миниатюрных водопадов, и скала, поросшая седыми мхами, Холм Вишен, Долина Кленов, Дорожка Азалий. Осенью здесь можно было собирать каштаны, весной – молодые побеги бамбука. Как дождь, шумели старые могучие сосны, и даже при ясном небе чудилось, что идет ливень. Всегда зеленое «вечное дерево» отбрасывало густую тень – сумерки царили здесь и в ослепительно яркий полдень. Здесь росли сливовые и персиковые деревья, имелась лужайка, где под вечер кричали лягушки, беседка, маленькая кумирня, мостики – деревянный и каменный… Сад был прекрасен в любое время года. С верхнего этажа трехъярусной башни, построенной сравнительно недавно, далеко на западе видна была покрытая вечными снегами вершина Фудзи, а с южной стороны взор ласкала широкая панорама Кадзуса-Хосю и побережья Синагава. И хотя в строфах «Любуюсь снегом, гляжу на волны», начертанных на картине Сюнсуй, воспеты, конечно, совсем иные края, невольно думалось, будто они сложены нарочно для этой башни.

Однако граф находил особняк в Асабу мрачным. С весны прошлого года, когда в доме умерла малютка девочка, рожденная от одной из его любимых наложниц, он и вовсе перестал бывать здесь и жил либо в главной резиденции, либо на вилле в Мукодзима, или уезжал еще дальше – на дачу в Нумадзу. С прошлого года в особняке Асабу в тоске коротала дни графиня Китагава с дочерью Митико – покинутая жена в покинутом доме. Все общество ее составляли только старая служанка, дворецкий Танака с семьей, конюх и кучер, если не считать пары лошадей, сенбернара да двух кошек.

Но сегодня в унылых комнатах и службах царило оживление, более соответствующее прекрасной весенней погоде: с утра приехала в гости виконтесса Сасакура с детьми, по мужу состоявшая в родстве с Китагава и особенно дружная с графиней.

Полдневный завтрак закончен, время – час пополудни. В пруду отражается бирюзово-синее небо, чуть подернутое прозрачной дымкой. По воде медленно скользят тени легких, призрачных облаков. Два журавля, сжавшись в комочек, неподвижно, как изваяния, стоят, поджав ногу, у заросшего тростником берега. Покрытая молодыми листочками ива протянула изумрудные ветви к воде и шепчется о чем-то со своим отражением. По другую сторону пруда, под вечным деревом, угрюмым в своем мрачном зимнем наряде, зеленым дымом светится молодая свежая поросль. Розоватые цветы, сплошь усыпавшие вишневое дерево у самой воды, уже начали осыпаться – лепестки падают в пруд, их глотают там золотистые карпы. Иногда легкий порыв ветерка гонит лепестки по воде и прибивает к берегу; колеблемые слабой рябью, они еще на короткий миг сохраняют свою быстротечную жизнь. Дорожка под деревьями вся засыпана опавшими цветами камелии.

Под огромным деревом камелии три девочки усердно подбирают опавшие цветы и нанизывают их на шнурок. Одна из них – та, у которой волосы собраны в прическу «тигова», уже знакома нам по концерту в Ююкан'е: это Митико, старшая дочь графа Китагава. На ней кимоно с узором, изображающим разбросанные изогнутые перья, поверх надето хаори из золотисто-зеленого жатого шелка, украшенное гербами и кисточками. У ворота – белый шарф, украшения в прическе тоже белого цвета, личико, белое как снег, окрашено нежным румянцем, черные глаза светятся особенно оживленно. Когда она улыбается подругам, на ее правой щечке появляется крохотная ямочка.

Вторая девочка одета в короткое розовое платье европейского покроя, в косе у нее красная лента, на ногах светлые шелковые чулки и туфельки. Это дочь виконта Сасакура, юная виконтесса Сасакура – Тэруко. Все округло на ее ярком, ярче спелого персика, круглом лице – выгнутые брови, плоский маленький нос, рот. При виде этой подвижной, забавной, милой физиономии невольно хочется улыбнуться. Третья в компании – девочка лет тринадцати в кимоно на ватной подкладке, повязанном красным атласным поясом. Хорошенькая, в японской прическе, она похожа на куклу. Это Тиё, дочь Танака, дворецкого графини, подруга и горничная Митико.

– Ну-ка, Киёмаро, тряхни еще разок! – крикнуло розовое платье, поднимая лицо к вершине дерева. Внизу, под деревом валялись плетеные мальчишечьи сандалии.

– Сейчас! Вот, ловите!

Ветви камелии закачались, и посыпались цветы, устилая землю. Нагнувшись над этим цветочным ковром, три девочки принялись усердно собирать цветы и нанизывать. Верхушка дерева успокоилась. Вдруг ловко нацеленный крупный цветок ударил прямо в спину нагнувшегося розового платья.

– Ой! – девочка подпрыгнула от неожиданности, но тотчас же взглянула вверх. – Противный! Погоди же, вот мы спрячем в отместку твои сандалии, да, Митико?

Митико только молча улыбнулась в ответ.

– Подумаешь, напугала! Экая важность – сандалии! Были бы ноги!

– Киёмаро, довольно уже! Теперь слезай!

– Покорно благодарю за разрешение… Митико, гляди, какую замечательную ветку я сорвал тебе!

На землю упала ветка, вся усыпанная цветами и еще не раскрывшимися бутонами.

– И мне тоже, Киёмаро!

– Вот еще! Очень нужно! Ты же собираешься прятать мои сандалии…

– Да нет же, я не буду! Ну, Киё, Киё, прошу тебя… – розовое платьице умоляюще сложило руки.

– Тэруко-сан, у меня уже много цветов, возьми эту ветку себе! – наконец, заговорила Митико. Голосок у нее был чистый, звонкий.

– Ну, я слезаю! Берегись! – по стволу дерева проворно спустился на землю мальчик лет четырнадцати, в форменной куртке и фуражке лицеиста.

 

2

Это наследник рода Сасакура, молодой виконт Киёмаро. Небрежно сунув ноги в сандалии, пододвинутые Тиё, подвижной, живой мальчик, такой же круглолицый и плотный, как сестренка, подошел к девочкам, вытирая тыльной стороной ладони капельки пота, выступившие на крутом лбу, из-под козырька сдвинутой набок фуражки.

– Ну ка, покажи! – обратился он к сестре.

– Вот, смотри, какая длинная получилась гирлянда! Больше меня! – девочка высоко подняла правую руку, на пальчике которой блестело золотое колечко. Струя ярко-алых цветов пролилась по земле.

– Дай сюда на минутку!

– Не дам!

– Ну и не надо! – ответил мальчик, но, улучив момент, вырвал из рук сестренки гирлянду и пустился наутек.

– Киёмаро! Гадкий, гадкий!.. Я маме скажу!.. Что он делает, Митико-сан…

– Подожди, Тэруко-сан, постой-ка минутку спокойно… – Митико связала концы своей гирлянды и накинула на шею подружки это огромное ожерелье.

– Ой, как красиво! А свою я отдам барышне! – Тиё тоже связала концы шнурка и надела венок поверх белоснежного шарфа Митико.

– Цветы на кимоно совсем как у священника, правда, Митико-сан?

– Дю, дю-ю, девчонка-священник! – закричал юный виконт Сасакура, размахивая, словно цепом, отнятой у сестры гирляндой.

– Ой правда, ведь Митико-сан – девочка! Ну, значит, тогда она монашка!..

– Митико-сан – монашка, а Тэру-тян – замарашка, неряшка, задавашка!..

Митико и Тиё невольно расхохотались.

– Ах, вот ты как… Хорошо же, хорошо… Пусть мальчишки убираются отсюда… Митико, давай играть в прыгалки!

– Да разве это веревка?

– Конечно! – Тэруко протянула один конец цветочной гирлянды Тиё: – Держи!

Но в ту же минуту юный виконт, разбежавшись, прыгнул в самую середину растянутой вместо веревки цветочной гирлянды и задел шнурок ногой. Гирлянда порвалась, и цветы рассыпались по земле.

– У-у, неуклюжий!.. Уходи, убирайся отсюда, противный!

– Тэруко, пошли к пруду! – позвала Митико.

Предложение Митико предотвратило ссору. Маленькая буря в стакане воды тотчас же утихла, и вся компания – брат и сестра, госпожа и служанка (всем четверым вместе не набралось бы шестидесяти лет) – наперегонки побежала по направлению к пруду.

В воздухе не чувствовалось ни малейшего дуновения ветерка, и вода была спокойная, как зеркало.

– Митико-сан, я красная, да? – глядя на свое отражение в воде, Тэруко, смеясь, корчила всевозможные гримасы.

– Красная! – Митико тоже улыбнулась.

– Краснее, чем карпы?

– Ну нет, побледнее! – алые губки чуть раздвинулись в улыбке, приоткрывая белые как молоко зубы. Рука девочки в европейском платье легла на плечо девочки в кимоно, и расчесанная на пробор головка склонилась над водой рядом с прической «тигова». С минуту обе гляделись в воду, потом переглянулись и вдруг покатились сосмеху.

– Что-то совсем не видно карпов… – юный виконт оглядывал пруд.

– Им надо бросить корм, тогда они подплывут… – ответила Тиё, жевавшая лепесток белого лотоса.

– А цветы они не едят? – Тэруко отщипнула лепесток камелии и кинула в воду. Тотчас же, раздвигая зеленовато-коричневую воду, показалось несколько карпов, золотисто-алых, словно солнце на восходе; приняв цветок за корм, рыбы схватили было лепестки, но тотчас же снова скрылись в глубине, как бы желая показать, что их не провести подобными фокусами.

– Ишь хитрые какие! – Киёмаро тоже бросил в воду несколько цветов, стараясь закинуть их как можно дальше. Один из журавлей, стоявших на другом берегу у самого края лазурно-синей воды и непрерывно чистивших длинными клювами перья на крыльях, принял, вероятно, цветы за что-то съедобное и сделал несколько шагов по направлению к детям.

– Смотрите, журавль клюет! Журушка, сюда, сюда!

– Тиё, ну-ка, попробуй, позови его!

По приказанию хозяйки Тиё протрубила сигнал сбора. Журавль глянул на детей, наклонил голову и, наконец, окончательно решившись, медленно, словно нехотя, направился через пруд, вытягивая шею и поджимая длинные ноги.

– Какой смешной! А вид-то какой серьезный! – Тэруко фыркнула, стараясь сдержаться, но затем расхохоталась, сгибаясь от смеха. Остальные тоже невольно рассмеялись.

Журавль настороженно, точно недоумевая, что смешного находят в нем дети, приблизился еще на несколько шагов и вдруг, испугавшись чего-то, поднялся в воздух, громко хлопая крыльями.

Весенняя вода всколыхнулась; заколебались плававшие на поверхности опавшие цветы, дрогнули отражения цветущего сада, неба и облаков.

 

3

– Улетел! Улетел!

– Чего он испугался?

– О Нэд! Это ты его напугал? – Митико быстро оглянулась. Помахивая хвостом, к ней подбежал огромный, ростом с теленка, сенбернар с густой, длинной шерстью.

– Нэд! Нэд пришел! Сюда! Сюда!

– Нэд! Где ты пропадал? – Тэруко тоже давно знакома с собакой.

– Он каждый день ходит в Иппоммацу за своим супом… – поясняет Тиё.

– В самом деле? Он умеет сам ходить за супом? Ах ты, славный песик! Сюда, Нэд, поди же сюда! – Тэруко манит к себе собаку.

Но Нэд, не обращая ни на кого ни малейшего внимания, только оглянулся по сторонам, прижался огромным туловищем к золотистому кимоно хозяйки – маленькая госпожа была всего лишь на вершок выше своего грозного вассала – и, склонив могучую голову, не успокоился до тех пор, пока крохотная ручка не потрепала его по шее.

– Нэду очень нравится здесь, в Асабу, правда, барышня? – сказала Тиё. – Недавно господин насильно увез Нэда с собой. Так он сразу же оборвал цепь и прибежал обратно!

– Неужели? Ах ты, умный песик! Но только пугать журавлей очень нехорошо, слышишь? Скверная собака! – европейское платьице обеими руками обхватило «скверную собаку» за шею, но тотчас же с криком отпрыгнуло в сторону. Язык Нэда широким мазком прошелся по лицу Тэруко.

Дети дружно расхохотались.

– Ой, да он лижется!

– Эй, Нэд, возьми! – маленький виконт швырнул ветку камелии на самую середину пруда. Нэд только снисходительно покосился, но не двинулся с места, словно не желая утруждаться из-за подобной малости.

– Э, да ты, оказывается, лентяй!..

– Вовсе он не лентяй. Просто эти собаки не идут в воду… – обиженно проговорила Митико.

– А наш Джон прекрасно плавает, да еще в каких глубоких местах! Правда, Тэру-тян?

– Так ведь наш Джон – охотничья собака, да, Митико-сан?

– Ну и что же что охотничья? Какая ни есть, а собака же!.. Такой огромный, а плавать не умеет…

– Так ведь вы тоже не умеете, например, играть на, кото! – сердито отрезала Митико.

Молодой барин слегка покраснел и уже открыл было рот для достойного ответа, но смолчал и с рассерженным видом принялся швырять в пруд цветы.

– Митико-сан, можно, я немного покатаюсь верхом на Нэде? – попросила Тэруко.

– Лучше не надо, лучше не надо! – вмешалась Тиё.

– Да нет же, что тут страшного? Дома я всегда катаюсь на ослике… Ну-ка, Тиё, подержи Нэда, чтобы он стоял тихо… Нэд, слышишь? Сейчас я буду кататься на тебе верхом, стой же смирно!

Тэруко с трудом вскарабкалась на спину собаки.

– Ой, как мягко, как удобно! Я сяду боком, как европейцы. Вот только жаль – нет уздечки… Из чего бы сделать уздечку?

– Хочешь? – Митико сняла с себя и подала ей венок из камелии.

Ну как отказаться от такой всадницы, да еще с такой прекрасной уздечкой? Нэд с достоинством двинулся вперед.

– Но-но-о! Киёмаро, возьми лошадь под уздцы, ладно?

– Есть! Давай… Ну, пошли! Бегом, марш! – мальчик взялся рукой за ошейник и с силой дернул вперед.

Юная виконтесса пронзительно взвизгнула и шлепнулась на землю. Поднимаясь, она громко заплакала, закрывая лицо руками.

– Ты ушиблась? Ушиблась? – подбежала к ней Митико. Тиё суетливо отряхивала пыль с платья гостьи.

– Негодный, скверный мальчишка! Подожди, подожди, я все скажу маме!

– Нюня!

– Погоди, погоди же! Испугался? Что, небось испугался?

– Ну и говори! Подумаешь! Нисколько даже не испугался!

Терпение Тэруко, как видно, окончательно лопнуло. С быстротой зайца она пустилась бежать по направлению к беседке, стоявшей на Холме Вишен.

– Тэруко-сан! Тэруко-сан! – Митико бросилась вдогонку, рукава ее кимоно развевались. Следом за Митико побежала и Тиё. За ними с встревоженным видом кинулся Нэд.

Сцена осталась за единственным актером – молодым барином.

– Нюня! – еще раз язвительно бросил он вслед убегавшим, а затем обескураженно почесал в затылке.

Впрочем, еще через минуту он лихо повернулся на каблуках и громко запел: «Мы – армия закона!»

 

4

К югу от пруда на невысоком Вишневом Холме у самой воды, в снегопаде облетающих лепестков вишен, стояла крытая хворостом беседка, над входом в которую виднелась надпись «Беседка цветочных туч». Здесь, за вырезанным из древесного пня столом, на котором стояли чашечки с кофе, ваза с апельсинами и другое угощенье, в креслах, тоже вырезанных из пней и покрытых розовыми атласными подушками, за дружеской интимной беседой сидели две дамы.

Одна из них, по-видимому хозяйка, была очень красивая хрупкая женщина лет тридцати. Лицо ее, пожалуй, несколько чересчур бледное и правильное, в сочетании с усталым выражением глаз и худобой щек производило какое-то грустное впечатление. Что-то мрачное было во всем ее облике. Но это были лицо и облик родовой аристократки, унаследовавшей внешность хэйанских красавиц, внешность, в которой при всем желании невозможно найти ни одной вульгарной и пошлой черточки. Ее черные как смоль волосы были убраны в небольшую прическу «марумагэ». Одета она была в шелковое кимоно серого цвета с тонким рисунком, изображавшим мелкую рябь на воде. Поверх него было накинуто другое кимоно, с набивным рисунком, повязанное поясом из скромной ткани «хонгоку». На черном шелковом хаори виднелись гербы в виде бабочек с поднятыми крыльями, из-под хаори чуть выглядывал ворот, тоже черный, с вышитым по шелку узором цветущей сливы. Обрамленный сиреневой каймой край кимоно плавными линиями спускался к земле, чуть приоткрывая садовую обувь из зеленоватого шелка.

Гостья была примерно одних лет с хозяйкой, может быть одним-двумя годами старше. На ней было визитное европейское платье, голубое с белым узором, украшенное брошкой в форме золотого цветка вишни на платиновой булавке. Шляпку она успела снять в доме, и ее голова с низко, по-европейски уложенным на затылке узлом волос была непокрыта. Европейского фасона зонтик стоял в углу беседки.

Красивой, пожалуй, ее трудно было назвать, но круглолицая, в меру полная, она производила впечатление жизнерадостной женщины. Если первую хотелось сравнить с чистой и печальной водяной лилией, то вторая напоминала теплую алую розу.

Гостья в европейском платье – виконтесса Томико Сасакура. Хозяйка, как легко догадаться, – графиня Садако Китагава, мать Митико.

Светские знакомства и связи носят большей частью весьма холодный, официальный характер, даже между родными и близкими. Графиня Китагава чувствовала это особенно сильно. В столице у нее не было никого из близкой родни, среди знакомых одни завидовали ее красоте, другие, не знавшие графиню близко, находили ее холодной, высокомерной. С прошлого года она постепенно все больше отдалялась от общества, проводя все время в уединении, и чувствовала себя поэтому еще более одинокой. Только с виконтессой Сасакура ее, как си странно, с давних пор связывала искренняя, близкая дружба, столь редко встречающаяся в свете; обе женщины питали друг к другу необъяснимую взаимную симпатию, поверяя друг другу те интимные душевные тайны, которые ни за что не открыли бы кому-нибудь постороннему, и эта дружба действительно могла показаться необъяснимой, потому что и по характеру, и по вкусам, да и во многих других отношениях подруги поистине являлись полной противоположностью друг другу. Митико тоже всей душой привязалась к «тете Сасакура». Вот и накануне на вечере в Ююкан'е Митико была под присмотром виконтессы, потому что матери ехать в концерт не хотелось.

– Поверите ли, я так рассердилась, так рассердилась, что прямо при всех ей сказала… Возможно, это было не очень выдержанно с моей стороны… – рассказывала виконтесса Сасакура. – Я сказала: «Очень, очень вам признательна за совет… но недаром говорится, что в своем глазу бревна не видишь, не правда ли? Существует, к несчастью, очень много особ, которые много о себе воображают, а в отношении других только и знают что перемывать косточки…» Так в лицо ей и заявила! Толстуха прямо побагровела… В жизни я не получала такого удовольствия! – госпожа Сасакура весело рассмеялась.

По лицу графини Китагава пробегали тени скрытого внутреннего волнения.

– Но вот что я хотела сказать вам, Садако-сан… – госпожа Сасакура внезапно стала серьезной, – Фудзисава-сан – человек имеющий вполне определенную репутацию в этих вопросах, и вам следует вести себя очень и очень осмотрительно, иначе вы не убережетесь от сплетен…

– Поверьте, раньше мне и в голову не приходило бывать когда-нибудь у него в доме… С другой стороны, нельзя же прислушиваться к сплетням и только из-за сплетен питать недоверие к человеку. Впрочем… – госпожа Китагава вздохнула, – только бы Мотофуса вышел в люди, да устроить судьбу Митико… Тогда мне уже больше нечего будет делать на этом свете… – графиня Китагава отвернулась с принужденной улыбкой.

 

5

Отец графини – Акифуса Умэдзу – имел титул камергера четвертого ранга при дворе покойного императора; в годы Гандзи и Кэйо он со своей семьей влачил жалкое существование в квартале Кодзингути в старой столице.

Императорскому дворцу в ту пору приходилось довольствоваться голодным пайком, на который посадили его жестокие и самовластные властители Канто. Даже сам всемогущий сын неба не мог по своему усмотрению распорядиться хотя бы одной золоченой ширмой, августейшие стихи вынужден был писать на дешевой бумаге, какую употребляют обычно для хозяйственных нужд, а отведав как-то раз высокосортного сакэ. «Итак», изволил выразить удивление, что на свете бывают, оказывается, такие замечательные напитки. Услышав об этом, отважные приверженцы императора, готовые ради него сразиться хоть с самим дьяволом, проливали горячке, как расплавленный свинец, слезы ярости и обиды.

Немало людей среди старинной придворной знати заискивали перед кантосцами и жили на субсидию, получаемую из Эдо; другие, хоть и не зависели в такой мере от Канто, зато поддерживали тайные связи с могущественными феодалами из кланов Тёсю и Сацума, получая от них подачки. Что до всех остальных, то они вели поистине вопиюще нищенскую жизнь. И хотя нередко случалось, что молодой отпрыск знатного рода, стоявший в воротах своего дома, с надменно-высокомерным видом отвечал обратившемуся к нему прохожему: «С вопросами обращайся к слуге», но прохожий, обойдя дом с черного хода, видел, как этот слуга торговался с крестьянином из-за редиски, принесенной в обмен за нечистоты для своего огорода. Вот каково было положение аристократии. Не было парадной накидки, и гостей принимали, накинув на плечи полог от москитов. А когда сапожник требовал платы за заказанную обувь, приходилось отделываться невеселыми шутками, вроде: «Придется тебе подождать, зато тебе честь, что имеешь дело с аристократом». Все это точно засвидетельствовано в исторических документах.

Род Умэдзу принадлежал как раз к таким семействам, и хотя сосны у плотины в Кодзингути выглядели величественно и пышно, но жизнь в доме, который они окружали, была ничуть не лучше, чем жизнь того крестьянина из деревни Танака, который каждое утро проходил мимо усадьбы, выкрикивая «Чиню-починяю! Чиню-починяю!»

Глава дома, убежденный легитимист, был человеком долга и чести, и потому бремя нищеты давило семью особенно сильно. Маленькая Садако рано узнала вкус рисовой болтушки и жидкой похлебки из батата. Детское сердечко ее сжималось от боли, когда сквозь задвинутые сёдзи она слышала сокрушенные голоса родителей, совещавшихся, как им исхитриться, чтобы хоть чем-нибудь отметить праздник Нового года. Какой-то богач заказал отцу сделать список с Кокинсю – отец славился как мастер каллиграфии в стиле Коноэ, – и Садако, ей было тогда не больше семи-восьми лет, всегда сама вызывалась массировать отцу плечи, когда он уставал от долгого сидения за перепиской, и ее радовала его улыбка и ласковая похвала: «Вот спасибо, Садако. Вот молодец!»

Садако было девять лет, ее младшему брату Мотофуса – три года, когда отец, так и не дождавшись реставрации императорской власти, отошел в лучший мир. Перед смертью он сочинил стихотворение:

А ровно через год после его смерти грянула реставрация, потрясшая небо и землю. Все разом переменилось, туманы и тучи, висевшие над двором, рассеялись, и сияние потомка солнца озарило Японию от края до края. Придворная аристократия, столько лет прозябавшая в тисках холодной зимы, разом пустила почки, зазеленела новыми побегами. Старинные родовитые семьи одна за другой возрождались к новой жизни. Только в семье Умэдэу все оставалось по-прежнему – безвременно, в самом расцвете сил ушел навсегда глава рода, а наследник имени был еще малый ребенок. Покинув дом в Кодзин-гути, семья по-прежнему прозябала, найдя себе приют в крытой камышом хижине, сплошь увитой цветами «сад-занка», в деревне Итидзёдзи, лепившейся у подножья горы Охиэ.

К счастью, мать Садако, Аяко, происходившая из известной старинной семьи синтоистских жрецов в Нара, обладала не только красивой внешностью, но и сильным характером. Родные и друзья мужа, поглощенные заботами о собственном благополучии, не проявляли к семье Умэдзу никакого участия, на помощь своей родни тоже полагаться было нельзя – родного отца Аяко уже не было в живых, а на нового главу рода рассчитывать не приходилось; и Аяко быстро пришла к решению: во что бы то ни стало прожить своим трудом до тех пор, пока не выдаст дочь замуж, а сына не выведет в люди. Собрав деревенских девочек, она стала обучать их чтению, письму, рукоделию, добывая таким способом пропитание себе и детям. Ни у кого не прося жалости и сострадания, довольствуясь пищей, которой не хватило бы на прокорм и воробью, она – слабая женщина – сумела прожить жизнь, ни перед кем не унижаясь и не заискивая.

Дети постепенно росли. Старшая Садако хорошела день ото дня – сама мать невольно заглядывалась на нее. Она воспитывала дочь как можно более строго. Еще при жизни отца мать заставляла Садако читать такие книги, как «Онна-Имагава», «Домашние наставления для женщин», рассказывала девочке биографии прославленных героинь древности или знакомила ее с рассказами из сборника «Назидательное чтение для женщин». Что же касается таких романов, как «Повесть о принце Гэндзи». то Садако и раньше запрещалось даже прикасаться к подобным книгам. Теперь же, когда отца больше не было в живых и вся ответственность за воспитание дочери лежала на ней одной, мать старалась воспитывать дочь строже обычного и не отпустила ее в столицу, в одну из тех школ, которые стали входить в моду после реставрации Мэйдзи. Однако она старалась передать девочке все знания, которыми обладала сама. Главные события из отечественной истории, родной язык и литература, каллиграфия – по оставшимся от отца образцам, кройка и шитье – в этом она сама была мастерица – игра на кото, разнообразные правила поведения, манеры…

Наступил тысяча восемьсот семьдесят пятый год. Глядя на дочь, похожую на прекрасный, безупречный в своей красоте цветок сливы, мать чувствовала, что тревога за будущее Садако с каждым днем все сильнее гнетет ее душу. Как раз в эту пору давнишняя подруга Аяко, ныне – фрейлина, служившая при дворе, приехала в Киото посетить родные могилы и навестила семейство Умэдзу. Она взяла Садако на свое попечение и стала ей покровительствовать. И той же весной Садако предстала перед вдовствующей императрицей, точно по волшебству перенесясь из бедной хижины в селении Итидзёдзи в самые недоступные покои священного дворца.

Осенью в дворцовом парке Фукиагэ состоялся августейший праздник хризантем: была приглашена вся аристократия столицы, присутствовали и обе императрицы в сопровождении многочисленных фрейлин. И среди них, как белая хризантема среди простых полевых цветов, выделялась юная, прекрасная Садако в своем белом парчовом кимоно, алых хакама, с длинными распущенными за спиной волосами. И на нее обратил внимание овдовевший в тот год и все еще не женатый граф Китагава. Вскоре последовало формальное предложение.

Родня графа, бывшие вассалы и приближенные, пытались возражать против этого брака. Невеста была хотя и аристократка, но не из числа наиболее близких двору семейств и, что в особенности плохо, бедная, попросту сказать – нищая. А между тем ведь, и кроме нее, кругом имелось сколько угодно выгодных партий.

В семействе Умэдзу мать тоже испытывала сомнения. Конечно, род Китагава принадлежал к наиболее именитым из бывшей военной знати, старая госпожа, по слухам, была женщина добрая, ласковая… Правда, жених вступал в брак вторично, но от первого брака детей у него не имелось… Была некоторая разница в возрасте – дочери исполнилось семнадцать, жениху – тридцать, но это не могло служить препятствием, ибо тринадцать лет в таком деле – это действительно пустяки… С другой стороны, смущало, что жених был богач, каких насчитывалось немного даже среди аристократии и даймё, а семья Умэдзу едва влачила жалкое существование… Матери было бы обидно, если бы пошли толки, что они позарились на богатство… Она боялась, как бы и сама Садако в будущем чего доброго не почувствовала себя приниженной из-за этого… Мать медлила с ответом, однако в конце концов вынуждена была согласиться: господин – а ведь он был уже далеко не мальчик, и к тому же вступал в брак уже не впервые – влюбился так безумно, что, неровен час, мог бы и занемочь от любви…

Сговор состоялся, высочайшее разрешение было получено. Заботу о приданом избранной по любви супруги целиком и полностью взял на себя жених, супруга же принесла в дом только собственную свою красоту да изящество, унаследованные от длинной вереницы предков. Единственное имущество ее составляла черная лакированная шкатулка с инкрустированными перламутром цветами сливы, перевязанная красными, выцветшими от времени шнурками; в шкатулке хранился список «Карасумару-дзё», написанный рукой покойного отца, кинжал в черных ножнах работы Иосимицу Авадагути – фамильная драгоценность матери, и старая накидка, некогда парадное одеяние матери, вышитая узором в виде сосны, бамбука и сливы.

Итак, брак благополучно совершился. Сама императрица-мать прислала подарки, и хотя никто не мог бы предсказать, что встретится завтра на пути корабля, но сегодня на море царили тишина и покой.

Стояла весна тысяча восемьсот семьдесят шестого года – восемнадцатая весна Садако, когда, такая чистая в белоснежных одеждах, она вышла к гостям после совершения брачной церемонии.

В том же году в конце лета внезапно умерла мать Садако. Выдав дочь замуж, устроив, таким образом, и судьбу сына Мотофуса – ведь теперь было кому о нем позаботиться, – она как будто сразу ослабела после долгих лет забот и напряжения. В ноябре родилась Митико. Жизнь стремительно неслась вперед, незаметно пролетали дни и месяцы, горести и радости сменялись, точно в калейдоскопе. Вчера невеста – сегодня она уже супруга, мать… На грудь, к которой приникла Митико, падала невольная слеза скорби – «вот и я точно так же лежала когда-то у родимой груди…» – и Митико заливалась громким плачем. И не успевала молодая мать подхватить ее на руки со словами: «Не плачь, моя маленькая, не плачь, моя хорошая!», как нужно было прятать слезы от входившей в комнату служанки, предлагавшей «Извольте переодеться, госпожа!» И вот она уже, в парадной прическе, в украшенном гербами кимоно, тихими шагами выходит в большую библиотеку и, сидя рядом с мужем, выслушивает новогодние поздравления бывших вассалов клана. В первый год она испытывала во время этой церемонии неловкость; на следующий год – привыкла, потом и вовсе перестала смущаться. Годы шли чередой, цвела весна, на смену ей приходила зима; вот Митико исполнилось двенадцать лет – «как раз столько, сколько было мне самой, когда мать впервые начала учить меня читать Окагами…» А ей самой уже тридцать…

В золоченых покоях госпожа Китагава оплакивала свою горестную судьбу.

 

6

Кто родился в доме даймё, кто с детства не имел ни малейшего представления о каких-либо материальных невзгодах, чье малейшее желание, малейший каприз с самого младенчества исполнялись мгновенно, тот не способен понимать переживания людей и их близких, не умеет обуздывать себя, и, даже если от природы он не так уж порочен, все равно, при случае, он с легким сердцем идет на жестокость. Недаром считается, что урод и красавец – смежные понятия, ограниченность и широта воззрений часто, как соседи, уживаются рядом, а величие и высокомерие недалеко ушли друг от друга; не зря же люди еще в старину говорили, что «от барской власти жди напасти».

Муж госпожи Китагава граф Иосимити не был уродом, не был он и настолько глуп, чтобы его сочли дураком. Молодому графу жилось легко; жив был отец – старый господин, глава семьи Китагава, среди вассалов тоже имелось немало способных людей, клан был легитимистский, так что и от эпохи молодой граф не слишком отстал, а после реставрации Мэйдзи очень скоро поехал путешествовать по Европе – отчасти просто из любопытства. За три года, проведенные за границей, он успел научиться стрелять в цель, играть на биллиарде и в карты, разбираться в марках шампанского да посещать злачные места – вот, пожалуй, и все, что он усвоил за время своего пребывания в Европе. Но он обладал недурной внешностью, умел, само собой разумеется, немного изъясняться на иностранных языках, держался просто, приветливо. В отличие от многих других представителей аристократии и бывших даймё он был недурным собеседником – с ним можно было поговорить на разные темы. Все это привело к тому, что вскоре после возвращения на родину, графа пригласили в Государственный совет и назначили по ведомству иностранных дел. Однако, испробованный в настоящей схватке, граф, против ожидания, оказался чрезвычайно слабым борцом и, спустя непродолжительное время, был переведен на весьма малообременительную должность камергера при одном из дворцов.

Тем временем старый господин, его отец, скончался, наследство – поскольку среди вассалов, по счастью, не оказалось воров – досталось молодому графу более чем достаточное. К тому же судьба судила ему родиться мужчиной, и он был молод. И вот, рассудив, что не стоит быть богатым, если не умеешь тратить, он погрузил руку в ящик с деньгами, добытыми крестьянским потом за долгие века, и постепенно стал всё усердней охотиться за любовными приключениями. В первые год-два после женитьбы на Садако – женитьбы по любви – граф несколько утихомирился, но это была лишь временная передышка. Как только Митико, улыбаясь, начала ковылять ножками, делая свои первые шаги, все пошло по-старому. Граф заводил содержанок, кутил с гейшами, поговаривали даже, будто его экипаж видели в квартале Ёсивара. Но Садако была убеждена, что трижды покоряться и семь раз уступать – первый долг женщины; это убеждение она унаследовала вместе с кровью своих прабабок, ей внушали его с того момента, когда она стала понимать окружающее. Она была уверена, что ревность – ядовитая змея, приводящая к гибели, что покорность – лучшее украшение женщины, что нужно все сносить, все терпеть, и при этом терпеть с приветливым видом и с улыбкой на устах, и что даже если муж по ночам оставляет жену одну, отправляясь к гейше или к артистке, добродетельная женщина не должна допустить, чтобы грязные связи на стороне замутили спокойствие ее домашнего очага; по рукам и по ногам связанная неписаным законом, гласящим, что ни теперь, ни в прежние времена, – кого ни возьми – знатных ли, простых, – никогда не бывало, чтобы мужчина оставался верен одной жене и что те, кого называют мудрыми героинями древности, всегда терпеливо, молча сносили неверность мужа, не позволяя себе ревновать, – Садако понимала иероглиф, которым пишется ее имя «Сада» в старинном значении этого слова, и словно ядовитого гада старалась задушить, подавить чувство горечи, против воли терзавшее ее сердце, глушила пламя понятной в ее положении обиды, снова и снова мысленно проверяла себя – не допустила ли она какой-нибудь ошибки, какого-нибудь промаха в поведении, ни разу ни единым словом не ответила на сплетни, которые передавала ей горничная, и, пряча слезы обиды, всегда весело, приветливо встречала мужа; и пьяный муж, возвращаясь домой после попойки, насмешливо смотрел ей в лицо осовелыми от вина глазами, а нередко даже открыто и грубо выражал ей свое неудовольствие.

В ту зиму, когда Митико исполнилось шесть лет, мужа назначили послом в одну из латино-американских стран. Причин для подобного назначения имелось множество. Во-первых, Китагава был аристократ, во-вторых – богач, в-третьих – знал немного иностранные языки, в-четвертых – имел красавицу жену, в-пятых – не был как-никак совсем уж круглым дураком, в-шестых – в страну эту, по ее значению в политике, и не требовалось чересчур умного посла, и, наконец, в-седьмых, к послу приставили весьма расторопного секретаря. Госпожа Садако обрадовалась. Все бесчинства мужа происходят оттого, что у него слишком много досуга, нет никаких серьезных занятий; в другой обстановке, когда он будет занят делами, все это прекратится само собой, думала она. Приехав за границу, госпожа Садако пригласила к Митико учительницу, сама тоже занялась изучением иностранного языка. Имя супруги посла гремело – красивая внешность и изысканные аристократические манеры снискали ей всеобщее поклонение. Но надежды графини оказались пустой мечтой. В первое время муж, правда, как будто несколько присмирел, но стоило ему немного освоиться с новой обстановкой, как снова началась погоня за развлечениями сомнительного свойства, и в довершение беды – крупная картежная игра. В стране этой, не отличавшейся высоким уровнем нравственности, порочные нравы в дворянской среде были самым обычным явлением – разврат здесь считали даже чем-то естественным. Однако в данном случае дело касалось посла иностранной державы, и толкам и пересудам не было конца.

Однажды случилось, что граф в компании местных аристократов напился до беспамятства в каком-то притоне; вспыхнула ссора; в результате граф очутился в полиции. Правда, когда выяснилось, кто он такой, его, разумеется, немедленно выпустили, но слухи об этом скандале каким-то образом дошли до Японии, и он был отозван на родину, пробыв на посту посла всего два года. Ходили толки, будто графиня Садако сама тайком писала одному из бывших вассалов графа, прося устроить, чтобы мужа без шума отозвали обратно; так ли это было в действительности – неизвестно. Во всяком случае, посла Китагава отозвали. Посол Китагава очень и очень сердился на руководство министерства иностранных дел.

Но – что поделаешь – дипломатия была решительно противопоказана послу Китагава. А между тем этому его чрезвычайному неудовольствию нужно было найти какой-то исход. К счастью, сейф графа ломился от золота, а женщин, которых можно было купить за деньги, тоже было полным-полно.

Матери уже не было в живых, жена отличалась безграничным терпением. На бывших вассалов и вовсе не стоило обращать внимания – тот из них, с кем граф считался больше, чем с остальными, к этому времени как раз уехал за границу, разминувшись со своим сюзереном.

Бесчинства бывшего посла Китагава росли в геометрической прогрессии. Меняя и бросая женщин, он переменил уже больше десяти содержанок. Детей, рожденных от этих наложниц – все девочек, – тоже было уже трое. Мало того, он не брезговал и наиболее популярными цветами – знаменитыми красавицами из веселых кварталов. Из месяца в месяц граф тратил на кутежи и женщин огромные суммы. Один из бывших вассалов графа, человек бедный, говорил, осуждающе хмуря брови, что ему этих денег хватило бы, чтобы расплатиться со всеми долгами, уплатить за полгода, а то и за целый год вперед за обучение сына и при этом каждый вечер с легким сердцем выпивать перед сном два или даже три «го» сакэ. «Здорово кутит наш барин»! – потихоньку злословил кучер графа.

Не было никого, кто мог бы хоть немного осадить графа. Законы? Но законы вообще всегда устроены так удобно, что касаются только малых, оставляя в покое больших. Общественное мнение? Правда, граф все же немного стеснялся его; но общество взирало совершенно равнодушно на распространившееся в последнее время полное пренебрежение принципами морали. Даже господин Н., доводившийся графу дядей и иногда предпринимавший нечто вроде попытки усовестить племянника, советуя ему «немного угомониться», даже сам этот господин Н. тоже был совершенно того же поля ягодой, что и сам граф. Так кого и чего же было ему стесняться? Будь его жена обычной женщиной, женой простого человека из низов, она без лишних слов живо ухватила бы мужа за грудки да задала бы ему хорошую трепку: «Умерь-ка свою прыть, олух проклятый!» Но та, кто обитает в самых сокровенных покоях роскошной усадьбы, та, кого все почтительно величают госпожой, женщина, помнящая о необходимости соблюдать достоинство перед многочисленной челядью, в особенности же такая, как Садако, от природы скромная, сдержанная, воспитанная в старинных правилах, проникнутая старинными представлениями о поведении женщины, – такая жена, что бы ни произошло, старалась все сгладить, все скрыть, все замять. Скрывая и ревность, и обиду, и гнев, и неизбежно родившееся презрение, она терзалась душой – трудно было бы описать боль ее сердца. Оказалось, что среди родственников мужа, в семье захудалых даймё, имелась некая вдова Кисима, не спускавшая злобного взгляда с Садако с самого дня ее свадьбы, – мать перезрелой девицы, уродливой как смертный грех и сплошь покрытой рябит нами, которая пыталась просватать дочь за Китагава, развивая для этого бешеную деятельность даже во время сговора и свадьбы Садако. Узнав об этом, графиня особенно тщательно следила за каждым своим поступком и словом, стараясь никому не дать ни малейшего повода для упрека.

Садако все сносила молча, а мужу только этого и нужно было, он бесчинствовал и безобразничал напропалую, все больше и больше. В последние же год-два, пресытившись и чистым цветением сливы и соблазнительной прелестью ярких цветов столицы, он пристрастился к простым деревенским цветам дикого персика. Как-то раз, возвращаясь весной с охоты, он увидел в тени персиковых деревьев деревенскую девушку с повязанной полотенцем головой. Напевая нехитрую сельскую песенку, она разбрасывала удобрения – морские водоросли – на зеленеющие побеги овса. Граф заметил ее и воспылал к ней внезапной страстью. Девушку звали О-Суми; ничем особенным она не отличалась, но граф влюбился без памяти и, хотя она уже была сговорена за другого, не пожалел денег, чтобы выкопать это растение с корнями.

Именно она завоевала его исключительное расположение, – он буквально бредил О-Суми. А когда весной прошлого года эта женщина родила первого и единственного в семье Китагава мальчика, значение ее в доме поднялось, как поднимается утреннее солнце к зениту. Положение же законной супруги, напротив, стало поистине жалким – казалось, ее вовсе не существует в доме. Человеческое сердце низменно от природы – оно всегда заискивает перед силой и властью; управляющий, приближенные, даже слуги – все угодничали перед госпожой фавориткой, искали ее расположения. О-Суми в силу своего низкого рождения, да и по самой своей натуре и по воспитанию, всегда чувствовала себя невольно подавленной благородней изысканностью графини; в присутствии госпожи она испытывала необъяснимую досаду и чувствовала себя стесненно. Но лесть постепенно вскружила ей голову, и она стала искать поводы для придирок к законной супруге. Нет, она не была настолько подла, чтобы в душе желать занять место законной жены, но начала она с высказывания гнусных, злых подозрений. Стоило ее мальчику разок кашлянуть, или у него вдруг заболевал животик, и О-Суми принималась твердить, что ребенку подбросили яд по указке злобной, завистливой госпожи, не иначе… Стоило ей самой споткнуться или ушибиться, и она говорила, что ее, конечно, сглазила госпожа… Разумеется, граф отнюдь не придавал значения этой болтовне, но, стараясь угодить О-Суми, в конце концов дошел до того, что открыто кричал графине, чтобы она убиралась вон! Угрозы выгнать ее из дома были пока только на словах, но для Садако, не имевшей родителей, горько было слушать эти слова; граф понимал это и нарочно пользовался ее несчастьем. Садако страдала безмерно, она чувствовала себя растоптанной, вдавленной в грязь. А Митико было уже больше десяти лет, и мать не могла не видеть, что девочка развита не по летам, все замечает, все понимает; ей до смерти жаль было дочку, больно было, что в этом доме, где все идет так неправильно, ребенок услышит и увидит то, чего ему совсем не следовало бы знать. Вот почему, когда муж крикнул ей, чтобы она «не смела больше оставаться в главной усадьбе!», графиня беспрекословно подчинилась приказу мужа и осенью прошлого года переехала в особняк Асабу. Каждый месяц из главной резиденции ей присылали определенную сумму на расходы. Фактически это был настоящий развод, ибо замужество сказывалось теперь разве лишь в ее прическе.

Но этим не исчерпывались все горести госпожи Китагава. Был еще родной ее брат, Мотофуса, шестью годами моложе сестры. Когда Садако вышла замуж за Китагава, мать и брат поселились вместе с нею в Токио, и после смерти матери Садако заменила брату покойную мать. Послушная священной воле императора, призвавшего благородные семейства отдать своих отпрысков на защиту отечества, она, заставив брата закончить подготовительный курс, определила его в офицерское училище. В 1884 году, когда в Японии были учреждены титулы, муж получил титул графа, брат – виконта Умэдзу. Все это было, конечно, очень отрадно; одно лишь было плохо: в отличие от сестры, брат Садако был совершенно неразумное, легкомысленное существо. Несомненно, вина за это лежала на матери, которая, в противовес строгому воспитанию дочери, всячески лелеяла и баловала сына. Двенадцати – тринадцати лет он пустился в развлечения и стал так сорить деньгами, что нередко ставил сестру в весьма затруднительное положение. Пока виконт считался братом взятой по любви жены, его опекун, граф Иосимити, охотно заботился о шурине, но едва любовь графа к жене остыла, поблажки прекратились. Сестра вздохнула с облегчением, когда Мотофуса поступил в офицерское училище – теперь, казалось ей, она может быть спокойна за него. Напрасные упования! Незадолго до выпуска его исключили из училища за кутежи и попойки, и с той поры он превратился в беспутного гуляку, титулованного шалопая – виконта, аристократа пятого ранга. Много раз пыталась сестра создать ему возможность снова подняться – все было тщетно. Наконец, в конце прошлого года, он связался с дурной компанией, завел дружбу с подозрительными людьми; действуя под влиянием ловких проходимцев, виконт совершил нечто вроде аферы – обманным путем получил деньги. На этот раз ему с трудом удалось избежать сетей закона, но дворянских привилегий он был лишен. Госпожа Китагава оттолкнула брата, когда он, в слезах, прибежал к ней за помощью: «Больше я ничего не хочу слушать!» Однако, как ни велико было ее негодование, дело шло о ее родном брате, единственном отпрыске рода Умэ-дзу, и она выдвинула условие: «Если ты действительно хочешь исправиться, я постараюсь похлопотать, чтобы тебе вернули дворянское звание, и поищу тебе подходящую службу…» Обещать было легко, но выполнить это обещание в ее теперешнем положении было далеко не так просто: муж – главная опора женщины – уже не мог быть ей советчиком, открыться и попросить помощи у кого-нибудь из бывших вассалов ей не хотелось – не такое это было дело, чтобы открывать его посторонним; старая фрейлина, когда-то оказывавшая Садако покровительство – впоследствии она стала статс-дамой, – как раз незадолго до этой истории умерла; графиня могла бы обратиться к семье Сасакура, но только не с такой просьбой, – говорить о брате ей было и больно и стыдно. И вот, поскольку другого выхода у нее не было, ей пришлось дважды побывать с визитом у графа Фудзисава и просить его помочь ее брату снова выйти в люди.

 

7

Госпожа Сасакура невольно вздохнула в ответ на слова графини; беседа ненадолго прервалась. В эту минуту раздался топот обутых в туфельки ножек, и в беседку, заливаясь слезами, вбежала девочка в розовом платье.

– Тэруко! – воскликнула графиня Китагава. – Что с тобой?

– Это, право, уж слишком… – остальные слова потонули в коленях матери. Маленькие плечики вздрагивали от горьких рыданий.

Следом за Тэруко, задыхаясь от бега, появились Митико, Тиё, а за ними и Нэд.

– Что случилось? А, поняла… Опять поссорилась с братом?

– Потому что он… он… Все видели… Нэд…

– В чем дело? Как не стыдно так плакать! Ведь ты уже большая! Погляди, погляди! Даже Нэд над тобой смеется! Правда, Митико?

– Митико, уж не ты ли ее обидела? – спросила госпожа Китагава.

– Нет, мама. Тэруко хотела покататься верхом на Нэде, а Киёмаро слишком сильно дернул за ошейник, Тэруко упала и стала плакать. Я не виновата.

– Вечно проказы! Ты должна была сразу же остановить его. Тебе, Тиё, тоже не мешало бы получше присматривать за детьми…

Тиё, пряча улыбку, склоняется в виноватом поклоне. Митико с серьезным видом стоит рядом с матерью. Тэруко сконфужена, она все глубже прячет лицо в колени госпожи Сасакура, краснея до ушей. Нэд поворачивает голову то к одной девочке, то к другой.

– Ну, полно, будет плакать! Вот, возьми, утри лицо… – госпожа Сасакура поправляет ленту в волосах дочери, а другой рукой подает ей надушенный платок.

– Успокойся, Тэру-сан, и ступайте опять играть… – госпожа Китагава взяла из вазы апельсин и протянула его Тэруко.

У Тэруко личико все еще мокрое от слез, красное, но она уже улыбается.

– Спасибо, тетя!

– Ну вот и развеселилась, да?

– А все потому, что Киёмаро такой… такой… – держа апельсин, Тэруко повернулась на одной ножке.

– Митико, вот тебе апельсин… И тебе, Тиё… Тэру-сан, возьми еще один, отдашь брату…

– Мама, можно мы съедим апельсины возле пруда? – Митико внимательно приглядывается к матери: она замечает, что у матери глаза влажны от слез.

– Конечно, можно. Играйте все вместе дружно, слышишь?

– Митико, давай играть в прятки, ладно? Тиё-тян, ты тоже иди с нами… и ты, Нэд! – и Тэруко пускается бежать, заливаясь звонким смехом.

– Мити-сан, постой минутку… – госпожа Сасакура подозвала Митико, проворно сняла с нее верхнее кимоно, поправила ворот нижнего лилового, чуть потуже затянула шелковый пояс. – Вот так, теперь тебе будет удобнее!

– Спасибо! – Митико склонила головку в поклоне и быстро побежала вдогонку поджидавшей ее Тэруко.

Девочки взялись за руки, и вся компания вместе с Тис и Нэдом, помчалась к пруду.

Проводив детей взглядом, дамы переглянулись и улыбнулись.

– Ваша Мити-сан совсем уже взрослая, а вот с моими прямо беда. Дня не проходит, чтобы они не ссорились по нескольку раз. Заступишься за брата – сестра, в обиде, возьмешь под защиту сестру – брат сердится. Не знаю, как и быть… Вы сами видите, что за девочка Тэруко – вертушка, бойкая – вся в меня. А Киёмаро – вылитый отец, мальчик он хороший, серьезный, но вспыльчив необычайно. Просто ума не приложу, как их воспитывать.

Вместо ответа госпожа Китагава слегка улыбнулась.

– Но знаете, Садако-сан, – продолжала госпожа Сасакура, – я совершенно серьезно пришла к выводу, что мы не имеем никакого права порицать за плохое поведение одних детей. Посмотрите на взрослых, па всех этих важных людей – все они не что иное, как те же дети, только что бородатые… Ведь они только и заняты тем, что ссорятся между собой, точь-в-точь как дети. А если ссора происходит между мужчиной и женщиной, тогда исход заранее предрешен – разве слабая женщина может противиться произволу мужчины? Вот почему, стоит мне заступиться за Киёмаро, Тэруко чувствует себя оскорбленной, а мальчик начинает капризничать и куражиться еще больше. Вот я и решила – пусть даже Тэруко вырастет немного чересчур бойкой, все равно я стараюсь постоянно внушать ей: «Не давай себя в обиду, не давай!»

Машинально постукивая украшенной кольцами рукой о стол, на который она опиралась, госпожа Сасакура продолжала:

– Да, мужчины – те же дети. Если дать им волю, они начинают вести себя еще хуже. Балуйте, потакайте им – и своеволию их не будет предела. Невероятные вещи, которые творятся нынче, – что это, как не озорство вконец испорченного ребенка? Я хочу сказать, что мы, женщины, слишком мягкосердечны, мы во всем, ну, решительно во всем, идем на уступки мужчинам – вот и получилось, что они окончательно взяли над нами верх, право. Знаете, я считаю, что если женщины и дальше будут во всем уступать мужчинам, так ведь конца этому безобразию не будет… Мне кажется, женщинам следует энергично заняться этим вопросом и отвоевать обратно свои захваченные владения, вы не согласны? В конечном итоге, это пошло бы на пользу самим мужчинам… Поэтому, когда я считаю, что муж в чем-либо неправ, я так ему прямо и говорю, все откровенно высказываю… Ведь вам известен мой резкий характер… Конечно, у нас тоже было сначала так, что я ему слово, а он мне в ответ – десять, но в последнее время порядки у нас в семье как будто бы изменились, муж стал больше со мной считаться…

 

8

Госпожа Китагава слушала молча. Все безмолвно терпевшая, все безропотно переносившая, она невольно пробовала теперь представить, каков был бы результат, попытайся она вести себя так, как советовала госпожа Сасакура.

– И вот поэтому… – продолжала гостья. – Простите меня за смелость, но Китагава-сан тоже позволяет себе слишком много… А если уж говорить начистоту, так скажу прямо, что, имея такую жену, как вы, Садако-сан… Нет, не прерывайте меня… имея такую прекрасную жену… Да нет же, вовсе я не пристрастна, все это говорят… имея такую жену, поступать так… Нет, как хотите, это возмутительно!

– Всему виной я сама… Я одна…

– Нет, это неверно. Вы слишком терпеливы, вот в чем беда.

Госпожа Китагава глубоко вздохнула.

– Но, Томико-сан, вспомните всех знаменитых женщин прошлого – все они терпели много тяжелого, разве не так? Всему виной моя собственная глупость… Он не гонит меня, не приказывает мне умереть… – госпожа Китагава на мгновенье прикусила нижнюю губу – он хочет, чтобы я жила здесь… Каждый месяц мне присылают достаточно денег, чтобы ни в чем не нуждаться. Если я буду жить себе потихоньку здесь в Асабу, то все наши домашние неурядицы удастся скрыть от людской молвы. Мне нужно приучиться считать себя все равно что мертвой…

– Но это, право же, слишком! Простите, но я не могу поверить, чтобы он был в здравом уме… Отправить законную жену куда-то прочь, а неизвестную женщину низкого происхождения… Нет, это уж слишком!

– Будь Митико мальчиком, возможно он поступил бы иначе, но единственный мой ребенок – девочка, к тому же такая несовершенная, а наследника, мальчика, родила та, другая… Жива ли я, умру ли – это больше не имеет никакого значения… Я и сама предпочла бы умереть, но хочется дождаться, пока Митико подрастет хоть немного, да быть мне спокойной за свой род, знать, что род Умэдзу не угаснет, будет продолжаться – пусть даже не выделяясь среди других… Тогда мне и самой не хотелось бы больше жить на свете, зачем служить всем только помехой… Но сейчас, Томико-сан, сейчас я еще никак не в силах отрешиться от жизни… – госпожа Китагава опустила голову, и из глаз у нее закапали слезы.

Госпожа Сасакура тоже казалась взволнованной.

– Подумать только, как нелепо устроен свет!

– Хорошо, пусть я больше никому не нужна – снова заговорила графиня Китагава – но подумайте, Томико-сан, разве Митико ему не родная дочь? Конечно, она еще дитя, но ведь ей уже двенадцать лет, она все понимает… Разве не следует ему немного подумать об этом? Иногда мне хочется сказать Митико: зачем только ты родилась женщиной? – она утерла слезы и пыталась улыбнуться, но нижняя губа у нее дрожала.

– И отчего это жизнь стала такая отвратительная? Знаете, Садако-сан, такого не бывало даже в старые времена. Все оттого, что эти господа из новых женятся на женщинах с сомнительным прошлым… Как хотите, с тем, что творится вокруг, невозможно примириться!

– Нет, Томико-сан, иногда мне думается, что просто такая уж у меня судьба. И матери и отцу пришлось пережить много тяжелого. Сколько они мучились, чтобы вырастить, воспитать меня… А я одна из всей семьи была счастлива… Значит, теперь наступил мой черед страдать, так мне кажется. Но только я никак не могу смириться с тем, чтобы страдала Митико – ведь она совсем еще малый ребенок… Это меня терзает… Родной отец не любит ее, и Митико тоже привязана только ко мне одной…

– Не удивительно!

– Если со мной что-нибудь случится, что ее ждет? У нее такой упрямый характер… Вот единственное, что не дает мне покоя…

– Ах, полно, довольно уже об этом! Что это мы сегодня – все время только и знаем что каркать! И при таком вашем смирении вам приходится столько терпеть! Наверное, Китагава-сан скоро сам опомнится от наваждения… Не может быть, чтобы человек в здравом уме долго продолжал такую жизнь… Наберитесь еще выдержки и ждите…

Обе женщины замолчали.

Солнце уже склонилось к западу, повеял прохладный ветерок; с новой силой зашелестел, пролился дождь осыпающихся цветов, шурша по крыше беседки.

Горничная с высокой прической торопливыми шагами приблизилась к сидевшим.

– Госпожа… господин граф изволил пожаловать.

Дамы переглянулись.