Погожим апрельским днем шагала в магазин за покупками Люба Фомичева. Брови ее были насуплены, губы плотно сжаты. Радоваться Любе было нечему, жизнь ее давно уже стала унылой и однообразной. Пьющий злой муж, хулиган сын. И дочь еще… Дочь Наташа от первого брака… Квартиры нет отдельной две комнаты в трехкомнатной коммуналке. Третью занимает старушка соседка Вера Александровна. Комнату на улице Бабушкина получил еще покойный Любин муж Сашка Павлов, шоферюга, весельчак, баянист.
Они вселились сюда в семьдесят пятом, тогда здесь были совсем другие соседи. Лет через пять-шесть вселилась Вера Александровна, врач, она разъехалась с сыном и невесткой. А потом из другой комнаты соседи выехали. А их тогда уже трое было, в семьдесят шестом Наташка родилась. Добился Сашка, чтобы им вторую комнату дали. Как они тогда радовались…
Сашка был напорист, язык подвешен, пройти мог куда угодно, в любой кабинет. Им должны уже были дать двухкомнатную квартиру, как вдруг произошло несчастье. Перевернулся Сашкин грузовик где-то под Наро-Фоминском, и привезли Любе домой только его искалеченное тело… Все… Не стало ни Сашки с его вечными шутками, песнями, ни разговоров об отдельной квартире. Хорошо хоть, две комнаты были. Одна — ей, другая — Наташке, ей уже тогда восемнадцать лет было.
Работала Люба продавщицей в продмаге. Там-то и положил на нее глаз мясник Колька Фомичев. Поначалу Колька произвел на нее неприятное впечатление — здоровенный, с волосатыми ручищами, волосы иссиня-черные, густые, глаз нехороший, с прищуром каким-то. Сперва все помалкивал, поглядывал, а потом подойдет, глянет пристально и скажет: «Ну что, Любаха?» И все. И молчит, черными глазами своими буравит. Неудобно ей как-то было, неприятно от всего этого, стыдно. Она, женщина в теле, пышная, знает, что мужикам нравится. Но Кольки она побаивалась, веяло от него какой-то опасностью, силой внутренней. Как-то раз подошел он к ней после работы, снова взглянул пристально, произнес мрачнее обычного:
«Ну что, Любаха?» — а потом вдруг крепко схватил ее за руки и притянул к себе. А сила-то богатырская.
И сопел как паровоз ей на ухо. «Пусти, пусти», — отпихивала она его, но не очень сильно. А Колька уже под юбку ей лез. «Пошли ко мне», — шептал. «Даты что, я же замужем, ты что?» — отпихивала его Любка.
«Ну и что, замужем? Мало ли? Нравишься ты мне.
Красивая ты больно». — «Жениться тебе, Колька, надо, а не чужих баб лапать», — усмехнулась Люба, хватая его за руку. «Да я уж был женат, стервой оказалась», — буркнул Колька. «А я вот не хочу быть стервой. Мужу меня, понял?! Хороший муж!» — сказала Люба и отпихнула его. Однако это повторялось едва ли не каждый день. Хотела было Люба мужу пожаловаться, а нет получилось иначе, сдалась. Муж в рейсе был, а Любка пошла с Колькой. Он купил вина, конфет, повел к себе. Квартиры у него не было, снимал комнату неподалеку. Комната чистенькая, прибранная, телевизор, холодильник, магнитофон. Странно даже для одинокого мужчины. Все как надо, уютно.
Ну, как водится в таких случаях — посидели, выпили. Потом он долго буравил своим взглядом, молча, тяжело. Ей как-то не по себе стало. Мужик рядом — «самец». Придвинулся поближе, рукой под юбку полез, тискать начал. Размякла Любаха, полезла с ним в постель. Мужиком Колька оказался крепким.
Когда вечером увидела Сашку, покраснела вся, так ей стыдно стало за свое поведение. Сама всегда осуждала таких, а тут вот…
На другой день на Кольку противно было глядеть.
А после работы, когда он подошел к ней, как к своей, улыбнулся многозначительно, подмигнул, резко отшила его: «Было, и все. Больше не будет!» Он покривился, но отстал.
А через пару месяцев погиб Сашка. Рыдала Люба в голос, поняла, что потеряла. Проклинала себя за тот случай, за единственную измену. Но… время шло, Колька не приставал, глядел с сочувствием, а однажды вдруг подошел и предложил: «Выходи за меня замуж».
Она отказала, видеть его не могла. Почти каждый день на работе встречались, смотрели друг на друга из-за разных прилавков, а через годик Колька свое предложение повторил. К тому времени ей одной совсем тоскливо стало, она подумала еще месяца два и согласилась. Наташе тогда было уже десять лет.
Коля переехал к ним, через год родился сын Толик.
Они втроем жили в одной комнате, Наташа — в другой. С работы она ушла. Коля хорошо зарабатывал, им хватало с избытком. И жили некоторое время вполне прилично. Пока Наташа не подросла. Девкой стала хоть куда…
Покривилась Люба, вспоминая все это. Не хотелось ей о таком думать. Бывают вещи, на которые лучше закрыть глаза. Она-то что может сделать?
Николай Фомичев оказался человеком очень крутым. Спорить с ним было опасно. На руку был тяжел.
Если что не по нему, мог сильно врезать. Посмотрит пристально, а потом как звезданет то под ребро, то в лицо. Ударит и молчит опять. Иногда выдавит из себя: «На тебе!» А если Люба орет слишком громко, то тихо промолвит: «Заткнись, падла». И смотрит. И Люба знает, что, если не заткнется, врежет опять. Что делать? В милицию идти? Срамота. Кому жаловаться?
Матери своей, старухе? Толку-то? Выгнать нельзя, прописан он здесь постоянно, и самой идти некуда.
Такой образ жизни вошел в привычку. Люба боялась Николая как огня и никогда не возражала ему.
Что бы он ни делал. А если все по его было, он никого не трогал. Читал газеты, смотрел телевизор, изредка вставлял угрюмую реплику. Очень молчалив был. А по дому большой рукодельник — все умел. И квартиру привел в порядок, и на столе всегда все было, и ее и Наташу одевал прилично. К Наташке поначалу ни ласки, ни злобы не проявлял. Чего, мол, говорить-то попусту? Надо кормить, поить, одевать, учить. Как у всех. Наташа же с первого взгляда невзлюбила Николая. А за что ей было его любить? Мрачный, неприветливый, молчаливый — живого слова не скажешь при нем, полная противоположность ее весельчаку отцу. Но возражать ему она боялась и показывать свое отношение тоже. Они вообще редко разговаривали, не о чем было, так — сходи, принеси. Наташа была девочка воспитанная, отца покойного очень любила, не боялась, но слушалась. И поначалу с Николаем у нее никаких проблем не возникало. Потом Толик родился, она матери помогала за ним ухаживать, все как положено. Николай глядел на нее спокойно, ему нравилось, что все в порядке, все чин-чинарем. К сыну тоже особой нежности не проявлял, потискает иногда, буркнет что-то — и за свои дела.
Когда Николай в первый раз при Наташе ударил Любу, она было встрепенулась, но Николай так на нее поглядел, что она сразу осеклась.
.
Иногда из Сызрани приезжала мать Николая Пелагея Васильевна. Этих визитов боялись и Люба, и Наташа. Старуха была крепкая, крутая, богатырского сложения, такая же молчаливая и мрачная, как и ее сын. Она была недовольна абсолютно всем, что происходило в доме. Смотрела исподлобья, осуждающе.
«Разве так борщ готовят?», «Хлебушек-то непропеченный, у нас такого в Сызрани не бывает» — это были ее постоянные реплики. Николай ни малейшей нежности к мамаше не проявлял, как и она к нему, но был сыном почтительным. Старуха любила водочку, за обедом выпивала три граненых стаканчика, если было, разумеется. Но Николай старался, чтобы стол был накрыт побогаче. Обязательно селедка, картошка. И, разумеется, гора мяса.
«Хорош муж у тебя, Любка, — говаривала старуха. — Все в доме есть. Ты цени его». После обеда пила из блюдца несколько стаканов чая вприкуску. И часов в девять отправлялась спать в комнату к Наташе, ей стелили на Наташиной кровати, а та спала на раскладушке. Даже через стенку Люба и Николай слышали богатырский храп. Люба поглядывала на Николая, а тот делал вид, что взглядов ее не понимает. Он вообще никаких шуток не понимал и не принимал, всяческий юмор считал недостойным мужчины. Хохотал он только, когда смотрел по телевизору выступления Яна Арлазорова, хохотал дико, захлебываясь, обожал, когда тот тыкал пальцем в публику и говорил: «Эй ты, мужик». Ну, нравилось это ему, и все. На Хазанова смотрел скептически, не понимал ничего, что тот говорит, изредка улыбался ужимкам артиста. Из певцов уважал Зыкину и Ольгу Воронец. «Душевно поют, — говорил задумчиво. — Да и женщины хорошие, в теле, не то что всякие там…»
Иногда вместе с матерью или без нее приезжали братья Николая — Иван и Григорий. Сборища всего семейства Фомичевых становились настоящим адом.
Братья были слегка повеселее Николая, но от этого было лишь тяжелее. Сальные шутки, мат наполняли дом, словно удушающий газ. В отличие от угрюмого Николая братья любили петь и, нажравшись водки, горланили песни. Порой подпевала и мать, пригорюнившись, подперев голову своими боксерскими кулачищами. Когда начинался этот хор, хотелось бежать отсюда куда подальше. Николай никогда не подпевал, но и не осуждал поющих, глядел на них с пониманием, поют, мол, так и надо.
К счастью, приезды Фомичевых были не очень часты, и не это служило причиной вечного беспокойства Любы. В последнее время Николай стал сильно пить. Доходы его резко уменьшились, настроение ухудшилось, и он ударился в пьянство. У него появились два постоянных собутыльника: Васька Сапелкин и Вовка Трыкин. Васька, маленького роста, круглый, словно шар, и красный, как помидор, неимоверной силищи, работал грузчиком в их же магазине. Выпить он мог ведро, по свидетельству Кольки и по наблюдениям Любы. Вовка, который занимался неизвестно чем, а по мнению Любы, просто сидел на шее у жены, был худощав, высок, словно жердь, остер на язык и то и дело сыпал непристойными прибаутками. Впрочем, и Васька не отставал от него по части грязных шуток и намеков. Они острили, а Николай мрачно ухмылялся, глядя на них.
Их визиты становились все чаще. Как минимум раз в неделю они на несколько часов оккупировали большую комнату. Пахло перегаром, курить в комнате они не стеснялись. Десятилетний Толик слушал их остроты, крутые выраженьица. Хотя его уже мало чему можно было научить. «Нормальный мужик растет, не какой-нибудь хлюпик», — говаривал порой Николай, услышав про очередную проделку Толика во дворе.
Он был двуногой ракетой, неистощимой на всевозможные пакости. Прокалывал колеса стоящим машинам, бил стекла в подъездах, выкручивал лампочки, убивал камнями голубей. Однажды один автолюбитель поймал сорванца за ухо и привел к Николаю, бывшему дома. «Отпусти, — сказал тот пострадавшему. — А то оторвешь». Автолюбитель взглянул в черные глаза Николая, не сулившие ничего хорошего, и отпустил. «Он тебе должен?» спросил Николай. — «Нет, дворники целы. Я его успел поймать». — «Ну и ладно. Иди. Мы сами разберемся». И мрачно поглядел на автолюбителя. Тот быстро ретировался. Николай отвесил звонкую затрещину Толику, потом дал пинка, но не сказал ни слова. Толик и так все понял — попадаться и досаждать отцу не надо. И старался не попадаться.
Любку, разумеется, выводили из себя проделки Толика, однако все это было в пределах ее понимания, и не это служило второй причиной ее беспокойства.
Отношения Николая с Наташей все больше пугали ее.
«Эх, скорее бы Наташку замуж выдать, — думала Любка. — Тоже, конечно, не абы за кого, надо человека делового, денежного. Девка она красивая, любо-дорого посмотреть». Ухаживал тут за ней внук ее соседки Веры Александровны, так это разве жених? Тощий весь, хилый какой-то, в очках и одет бедно. А откуда у него деньги? Сам студент, отец его помер два года назад, мать врачиха, бабка еле концы с концами сводит — какая у нее пенсия? Так-то он вежливый, аккуратный, но не только в этом дело. Жить надо на что-то. Квартира, правда, есть — двухкомнатная в хрущевском доме, да там мамаша тоже не подарок, невестка Веры Александровны, недаром они разменяли большую квартиру, и Вера Александровна стала их соседкой. Нет, это не жених. Сама Наташа работала продавщицей в книжном магазине. Ей бы какого-нибудь нового русского, а вот не попадается. Ухаживал, правда, один крутой, на «Мерседесе» подвозил несколько раз, так оказался бандит, и пристрелили его при очередной разборке. Да и неприятный был какой-то — царство ему небесное, — наголо бритый, злой, дерганый. А приличные люди за Наташей не ухаживали.
И все же надо ей замуж — скоро уж двадцать два. Да и не в этом дело…
Походила Люба по магазинам, купила кое-чего на обед и поплелась домой. Одета она была тепло, а на улице жарило солнце, Люба вся вспотела. Тащила тяжелые сумки и бранилась про себя. В лифт вошла, а там мочой воняет — что творят, сволочи, совсем обнаглели. А что делать? Не пешком же переться на седьмой этаж? Открыла входную дверь, прошла к себе. Открыла дверь в большую комнату и… заорала истошным криком. Сумки упали на пол, разбилась бутылка молока.
На полу лежал Николай. Под ним была лужа крови, залившая светлый палас. Молоко проливалось из сумки, смешиваясь с кровью, и от вида этого страшного коктейля Любе стало плохо, ее едва не вырвало. Она взяла себя в руки и бросилась к Николаю. Посмотрела на его лицо и резко отстранилась. Почувствовала, как холод ужаса пробежал по всему ее телу, даже волосы на голове зашевелились. Какое страшное выражение лица у покойника! Блудливая улыбка застыла у него на устах, а глаза открыты, они остекленело глядели на нее. В груди зияла черная рана. Светлая голубая рубашка, в которой Николай был и перед ее уходом, почернела от крови.
«М-м-м-м», — мычала Любка. Руки и ноги были словно ватные. «Допился, допился», — прошептала она. «Это Вовка Трыкин его прирезал, точно», подумалось сразу. Вчера они целый день пьянствовали.
Кончилась пьянка грубой ссорой. Вовка начал приставать к Наташе, и Николай, внезапно обозлившись, оттолкнул его. «Ты чо? — ухмыльнулся Вовка. Ты чо, ручонки-то, эй, мясник?» — «Пошел вон отсюда, падла!» — крикнул Николай, схватил Трыкина за шиворот и стал выпихивать из комнаты. «Эй, мужики!» — пытался успокоить их круглый Васька. Те не внимали его словам, завелись здорово. Николай, разумеется, был сильнее, он вытолкал Трыкина из комнаты, а потом и на лестницу, хотя это было не так просто, тот был крепок и жилист. «Ну, попомнишь меня!» — прошипел он злобно. «Проваливай, проваливай и не приходи сюда больше!» — крикнул Николай, а затем они как ни в чем не бывало продолжили с Васькой пьянку, допившись до скотского состояния.
А теперь вот… Люба вскочила на ноги, огляделась по сторонам. Потом опять присела к Николаю, поглядела в его лицо. «А-а-а,» — застонала от ужаса и, содрогаясь, закрыла ему глаза. И ринулась в коридор.
— Вера Александровна! Вера Александровна! Вы дома?! — закричала она и бросилась к ее двери, стала яростно барабанить в нее. Дверь была заперта, за ней не было ни звука. «Дома нет. А утром вроде была, — подумала Люба. Какой у милиции номер? 01? Нет, это пожарная, скорая 03, значит, 02.» Набрала две цифры дрожащими пальцами.
— Приезжайте, приезжайте!!! — кричала в трубку Люба. — Здесь убийство. Мужа моего убили, Колю!
Улица Бабушкина…
Бросила трубку и побежала опять в комнату. Ей все не верилось, что такое могло произойти в их семье.
У них дома — труп, кровь, рана в груди. Ведь только часа два назад она разговаривала с Колей. Он был с тяжелого похмелья, мрачный, смурной. Велел ей купить бутылку водки и две бутылки пива. Водку она покупать не стала, купила три бутылки пива, думала, обойдется. Их магазин был на ремонте, продавцы отправлены в отпуск. А откроется ли вновь, никто этого не знал. В округе многие магазины закрывались на ремонт, а после ремонта там обосновывались магазины импортной техники, компьютеров, сантехники. Продмагов становилось все меньше Оттого-то и мрачен был Николай, маявшийся от безделья, оттого-то и пил почти каждый день.
Николай лежал с закрытыми глазами на ковре.
Губы скривились в страшной улыбке. Люба села на диван, закрыла лицо руками.
Вскоре раздался звонок. Приехала милиция. Вошли трое. Один крепкий, в плаще и шляпе. Другой в форме.
Третий маленький, с фотоаппаратом.
— Инспектор Гусев, — представился тот, который в штатском.
— Здравствуйте, — сказала Люба и заплакала. — Вот… понимаете… Я пошла в магазин, а тут… Вот так…
Маленький стал фотографировать убитого с разных сторон.
— Рассказывайте все по порядку, — велел Гусев.
— Ну, значит, я Фомичева Любовь Михайловна. Это вот мой муж… Фомичев Николай Николаевич. Значит… Я пошла в магазин за покупками. Николай был дома…
— Во сколько именно вы вышли из дома?
— Я… вышла из дома… А, вспомнила! Как раз «Девушка по имени Судьба» кончилась. В десять часов кончилась. А после, значит, я оделась и пошла. Ну… минут двадцать одиннадцатого из дома вышла.
— Когда вы вернулись домой?
— Точно не знаю, но минут сорок назад. В начале первого, значит Вхожу вот, а он…
— Как он лежал?
— На животе. Я его перевернула, поглядеть захотелось. Может, думала, живой еще. Не надо было?
— Ну что теперь говорить? Конечно… Но вы ведь думали, живой.
— Конечно, мало ли что. А перевернула, он такой страшный, глаза открыты, ой, страшный, здесь рана, а крови…
— А откуда это белое пятно?
— Да это молоко, бутылка разбилась. Пиво вот целое, а молоко почему-то разбилось, разлилось. Кровь течет, молоко течет, страшно так…
Люба откинулась назад на диване, закрыла лицо руками.
— Вы возьмите себя в руки, Любовь Михайловна.
Нам важно выяснить все подробности.
— А что выяснять-то? Идите в соседний дом, квартира… вроде бы сорок два или сорок четыре. А там найдете. Трыкина Вовку берите, это он убил. Если не убежал, проклятый…
— А в чем дело?
— Как в чем? Пили они вчера втроем — Колька, Вовка Трыкин и Васька Сапелкин. Побазарили они с Вовкой, Колька его из квартиры на лестницу и выпихнул. А тот крикнул: «Ну, попомнишь меня!» Вот он небось и прирезал, гад, спьяну. Дурное дело нехитрое.
— Сергеев! — распорядился Гусев. — Иди, приведи сюда этого Трыкина. Где он работает, Любовь Михайловна?
— Где? Да нигде не работает, хрен его знает, на что пьет, собака! Жена его, знаю, уборщицей в трех местах, но на ее деньги сильно не напьешься. Ворует небось где-то. Мало ли сейчас проходимцев всяких. И зачем его Колька домой привел?! На горе себе! Как теперь наш Толечка без отца расти будет? И снова заплакала.
— Ладно. Сергеев, иди к Трыкину домой, доставь его сюда.
Сергеев, высокий, с лейтенантскими погонами, молча отправился исполнять приказание. Гусев продолжал спрашивать Любу:
— Живете с кем? Квартира отдельная?
— Да нет, с подселением, соседка одна есть. Вера Александровна. Врач, на пенсии. А у нас двое детей.
Наташа от первого моего мужа, она в книжном магазине работает, и Толик, он в школе сейчас.
— А какие у вас основания, Любовь Михайловна, подозревать этого… Трыкина?
— Основания? Да какие там основания? Поганый он, понимаете, поганый! Въедливый такой, на язык очень грязен, и глаз у него нехороший. Ну а вчера они поссорились, подрались почти даже.
— А до этого какие у них были отношения?
— Какие там отношения? Соберутся и пьют. Курят, матерятся, сами понимаете.
Тут вдруг до Любы стало доходить, что пьянкам этим пришел конец, что многому пришел конец, и она с удивлением и даже испугом стала осознавать, что почувствовала облегчение. Говорила она с Гусевым охотно и уже не ощущала того ужаса, который испытала, увидев мертвого Николая. «Ох, и стерва же я», — подумалось ей.
— А ссора между ними на какой почве произошла?
Тут Люба замялась.
— Да… понимаете, к дочке моей он стал приставать, к Наташе. А Колька заступился. А тот ему наговорил чего-то. А Колька его на лестницу и выпихнул.
А тот угрожать начал. Ну и вот, сами понимаете, — я в магазин пошла, а тот пришел и прирезал. Трудно, что ли?
— Вам прямо следователем работать, Любовь Михайловна. Так здорово вы все расписали, — усмехнулся Гусев.
— Это дело ваше. Вы спрашиваете — я отвечаю, — обиделась Люба.
Пока они беседовали, тот, который фотографировал, колдовал над трупом Коли, осматривал вещи, видимо, отпечатки пальцев снимал. Это Люба в фильмах видела. Ей становилось интересно.
Вскоре появился и Сергеев.
— Ну как? — спросил Гусев.
— Да неудачно, товарищ капитан. Единственно, в чем повезло, жена его домой пришла. Так она говорит — Трыкина со вчерашнего вечера дома не было.
— Врет! Все врет, зараза! — крикнула Любка, входя в раж. — Разумеется, она своего мужа будет выгораживать!
— Вы погодите, — попросил Гусев.
— А чо годить-то? Ща она скажет, что он еще вчера в Сочи улетел или в Монте-Карло. Верьте ей больше.
Возьмите и прижмите ее, сучку, как положено…
— Да мы сами разберемся, Любовь Михайловна.
— Знаем мы… Слышали по телевизору, сколько у вас нераскрытых убийств. А тут дело ясное… Вы сами поймите, кормильца потеряли… двое детей, вдруг заплакала Люба, до того ей стало жалко… только не Колю, а саму себя. До нее дошло, что жить-то им теперь вовсе не на что, разве что на Наташину зарплату. Почему ей такая судьба? Сашка погиб, Кольку убили, ей уже сорок шестой год идет, кому она теперь нужна?
Была хоть при муже каком-никаком, а теперь… Одна-одинешенька.
— Вы не беспокойтесь, мы найдем этого Трыкина.
Может быть, и правду говорит его жена, может, он после того, как ушел от вас, дальше пошел пить и дома действительно не ночевал, почему бы и нет?
— Ну, это они могут, — согласилась Люба.
— Так, Сергеев, — сказал Гусев. — Беритесь за поиски Трыкина, спрашивайте соседей, друзей. Надо его найти. Без этого дело дальше не продвинется.
— Скоро должен участковый подойти, — сказал Сергеев. — С ним вместе будем искать.
И ушел.
Вскоре после его ухода опять хлопнула входная дверь.
— Это, наверное, Вера Александровна, — сказала Люба. — Соседка наша.
Гусев вышел в коридор. Перед ним стояла пожилая седая женщина невысокого роста, старомодно одетая.
— Здравствуйте, — сказал Гусев.
— Здравствуйте, — ответила женщина. — А вы кто?
— Я инспектор уголовного розыска капитан Гусев.
— А что случилось? — Женщина внимательно поглядела на Гусева, не проявляя, однако, особого волнения.
— У вас в квартире произошло убийство. Будьте добры, пройдите сюда.
— Пожалуйста.
— Ой, Вера Александровна! — заголосила Люба, увидев соседку. — Горе-то у нас какое! Я вот пришла, а Колька мертвый лежит!
Вера Александровна внимательно и строго глядела на лежащий труп Николая. На ее лице Гусев заметил плохо скрываемое выражение брезгливости. И не только это. Что-то еще.
— Да… — только и смогла сказать Вера Александровна. — Вот дела-то какие.
— Вера Александровна, — спросил Гусев, — во сколько вы вышли из дома и видели ли вы сегодня Фомичева, вашего соседа?
— Я-то? Я… вышла из дома где-то в половине одиннадцатого. А Фомичева я сегодня не видела. Не посчастливилось.
Гусев переглянулся с экспертом, лысоватым, в очках, который только что закончил осмотр и присел на стул.
— Скажите, пожалуйста, а никто к нему при вас не приходил?
— Нет, при мне никто не приходил. Я, Люба, почти сразу после вас и ушла, так что сообщить мне совершенно нечего. Я пойду, пожалуй. Люба, примите мои искренние соболезнования, вас мне действительно жаль. Вы позволите мне уйти, товарищ инспектор?
— Да, идите пока. Но нам придется еще вас побеспокоить.
— Это как положено, — сухо сказала Вера Александровна и вышла, еще раз поглядев на труп. Гусев заметил какой-то странный блеск в глазах пожилой женщины, ему показалось, что радость сверкнула в этом мимолетном взгляде. Он посмотрел на Любу.
— Чудная она, — махнула рукой Люба.
— Скажите, Любовь Михайловна, она что, недолюбливала вашего мужа? Между ними происходили ссоры?
— Ой, — вздохнула Люба. — Сами понимаете, какая жизнь в коммунальной квартире! Кухня одна, ванная одна, туалет один, народу много — конечно, радости мало. Она старуха, мы помоложе, малец сущий дьяволенок, всякое бывает. Ничего, конечно, особенного не было, но сказать, что они с Николаем друг друга жаловали, не могу — врать не приучена. А и какая разница, не она же его прирезала, в самом деле! Силенок бы не хватило! — вдруг засмеялась Люба, но взглянула на лежащий труп и прикрыла рот рукой. Ей стало забавно при мысли о том, что крошечная Вера Александровна всаживает нож в грудь здоровенного мясника Николая.
Гусев тоже слегка улыбнулся краешком рта, покачал головой. Потом сел писать протокол, изредка прерываясь и задавая Любе вопросы. Пока он писал протокол, Люба пошла на кухню и поставила чайник.
Вернулась в комнату, а тут раздался звонок в дверь.
Вскоре в комнату влетел крепенький, коротко стриженный малец лет десяти, влетел с шумом, с какими-то возгласами, но увидел труп и резко остановился. Люба схватила сына за плечи, прижала к себе.
— Ой, не смотри, сынок, не смотри. — Она стала прикрывать ему глаза руками. Тот, однако, очень хотел посмотреть и вырывался изо всех сил.
— Пусти, мам, пусти, говорю! Чего? Убили папку-то? Кто это его? Небось Вовка!
— Замолчи! — прикрикнула Люба. — И вообще, иди в комнату к Наташе, нечего тебе тут делать. Не для твоих глаз такое зрелище.
— Да никуда я не пойду, дай поглядеть-то! Ух ты! — вылупил глаза малец. — Ну и дырища у него в груди!
А крови-то! Чем это его саданули? Ножом, что ли? Вы кто? Следователь? Здрассьте. Вы откуда? Из МУРа? Ух, интересно…
— Здравствуй, Толик, — сказал Гусев.
— Здрассьте. Мам, я побегу гулять! Покушать нет ничего? Жрать охота!
Люба с осуждением смотрела на сына. Она ждала слез, страха, но увидела лишь равнодушие, дурацкое возбуждение и нездоровый интерес к происходящему.
Подивился и Гусев.
— Потом покушаешь, Толик, — строго сказала Люба. — Сейчас тут люди.
— Ну, я тогда побежал, пацанам расскажу, обалдеют…
— А вот этого делать не надо, Толик, — попросил Гусев. — Побудь пока дома, посиди с нами, ты нам не мешаешь.
— Да ну, сидеть! Погода такая классная! Чой-то я тут с трупом должен сидеть? Противно ведь!
— Что ты говоришь, поганец?! — возмутилась Люба. — Отец он ведь тебе!
— Сам знаю, что отец, — набычился Толик. — А чем я могу помочь? Чего разоралась?
— Замолчи! — вскочила Люба. — Ремня ща получишь!
— Тихо, тихо, — успокоил Гусев. — Ты, Толик, нам можешь тоже помочь. Мы кое о чем тебя спросим с Пал Васильичем.
— Спрашивайте. А это у вас чо? А это чо?
— Толик, — спросил Гусев, — почему ты решил, что твоего отца убил Вовка? Ты так ведь сказал?
— А кто еще? Они тут бухали вчера целый день, а потом побазарили. Этот козел к Наташке стал приставать, а батька… — При этом он хитро и мерзко поглядел на мать. Та сделала страшное лицо. — А батька его выгнал. А тот пригрозил ему. Вот я и думаю: ну, пришел, опять базар, и, значит… убил. Мам, дай хоть колбаски, жрать охота, — вдруг заныл Толик.
— На, на, обожрись, зараза! — закричала Любка и вытащила из сумки полбатона любительской колбасы.
Тот схватил колбасу, положил на стол, отрезал себе здоровенный кусок и принялся его смачно есть без хлеба.
Вдруг вспомнил что-то и стал бубнить с набитым ртом:
— М-м-м, б-б-б…
— Прожуй сначала, — сказал Гусев, с удивлением глядя на мальчика.
— Я чо? — Толик наконец прожевал колбасу и сумел произнести членораздельно:
— Этот Трыкин болтался по двору и орал про папку плохие слова, блядь, говорит, убью, говорит, мы с пацанами в футбол играли, я ему еще по тыкве мячом заехал — специально, чтобы не базарил. Он матюгами начал и за мной погнался.
Ну я, понятно, домой, хрена ему меня догнать…
— Ты говори, да не заговаривайся! — прикрикнула Любка. — Ты что себе позволяешь? Ты с кем разговариваешь, засранец? Это капитан из милиции, а ты матом кроешь!
— Я же говорю как было, для ясности, — оправдывался Толик.
— Ну вот, видите, — сказала Люба. — Значит, он еще и угрожал. Да он, он, точно он, найдете — значит, дело ясное. Он заховался где-то с перепугу. Искать надо.
В это время вошли Сергеев и участковый Царев, здоровенный, толстый, потный.
— Вот такие дела, Алексей Алексеевич, — сказала ему Люба.
— Да, допился Николай, — вздохнул Царев. — Эх, говорил я ему. Здравствуйте, товарищ капитан.
— Здравствуйте. Скажите, что вы можете сообщить про покойного Фомичева и Трыкина, которого подозревают в убийстве?
— Что могу сказать? Николай был мужик деловой, а вот как закрыли их магазин, да и раньше — ну, понимаете, доходы не те, настроение не то, стал попивать и нашел себе собутыльников. Я этого Трыкина давно знаю. Трижды судим, за хулиганство дважды и за грабеж. Нигде не работает. Ведет антиобщественный образ жизни, неоднократно мной предупреждался. А что я ему могу сделать? За сто первый километр сейчас не высылают, жена работает, он за ее счет живет, имеет право. Ходит и пьет, а потом хулиганит на улице. Но в меру — больше пятнадцати суток давно не получал.
Сейчас вот допросили жену — говорит, что со вчерашнего дня его не видела. Сын двенадцатилетний подтверждает, соседей опросили, видели, как Трыкин по двору болтался, потом ему мячом вот этот… попал в голову, он погнался за ним и исчез куда-то. Больше его не видели.
— Надо искать, — сказал Гусев, и в это время раздался звонок в дверь. Люба пошла открывать, и вскоре в комнате появился человечек, круглый, как шар, и красный, как помидор. По описаниям, это был третий собутыльник Васька Сапелкин.
— Коляка! — закричал вошедший. — Коляка! Братан! Друган! Кто ж это тебя?!
Он бросился к убитому. Его приостановил участковый Царев.
— Минуточку, Сапелкин, минуточку.
— Да вы что, гражданин Царев?! Алексей Алексеевич! Видите же, друга убили, он же мне как брат родной, я за него… Дайте мне его поцеловать на прощание.
Гусев кивнул головой. Сапелкин сел на корточки рядом с трупом Николая и заплакал.
— Какой парень был Какой парень! Во парень Коляка! Он же мне как брат родной.
Все почувствовали крепчайший запах, исходивший от Сапелкина.
— Скажите, Сапелкин, что произошло вчера здесь между Фомичевым и Трыкиным? Только поподробней и поспокойней.
Сбиваясь и путаясь, Сапелкин поведал почти то же самое, что рассказывала Люба.
— Вы полагаете, Трыкин мог убить Фомичева? — спросил Гусев.
— Вовка-то?! — крикнул Сапелкин. — Да что вы?
Да ни за что! Это он с виду такой, а так он добрый, я-то знаю…
— Добрый, дальше некуда! — обозлилась Любка. — Всех бы вас, добрых, отсюда за сто первый километр, чтобы воздух не портили людям! Нашел доброго! Не слушайте его, товарищ капитан, дружка выгораживает, собутыльника.
— А ты чего его топишь, Люб? — возмутился и Сапелкин. — Что он тебе такого сделал, что ты его в убийцы записываешь сразу? Ну, побазарили они между собой, так чего не бывает между друзьями? Так что же он, по-твоему, пришел сюда днем и прирезал Кольку?
Добро бы еще вчера в горячке, в драке, это еще туда-сюда, но чтобы прийти специально и убить, я этому ни в жисть не поверю. Он добрый, я знаю, он собак бездомных подбирал, лечил их, жалостливый он, понимаете, не верю я, чтобы он мог друга прирезать, не верю, и все.
— А вы его не видели со вчерашнего дня? — спросил Гусев.
— Нет, не видел.
— А не предполагаете, куда он мог запропаститься?
— Да мало ли… Подумать надо. — По лицу Сапелкина можно было догадаться, что он знает, где Трыкин.
— Вы подумайте, подумайте, это очень важно, прежде всего для него. Что бы там ни было, ему нужно появиться у нас. Если убил и если не убивал — тем более. Вы понимаете, какое страшное обвинение нависло над вашим товарищем, Сапелкин?
— Да, понимаю… — Глазенки Сапелкина заблестели, забегали, видно было, что он колеблется, сказать или нет, где можно найти Трыкина. Не будет ли это предательством по отношению к товарищу. Но он взглянул на труп Николая и выпалил:
— Езжайте на улицу Гримау, дом десять. Там он должен быть. Там Верка живет, любовница его. Там его и найдете.
— Сергеев! Давайте вместе с Алексеем Алексеевичем срочно туда. И привезите сюда Трыкина!
Сергеев и Царев вышли.
— Закурить позволите здесь, Любовь Михайловна? — спросил Гусев.
— Курите, конечно, товарищ инспектор. Вот пепельница.
— Спасибо. — Гусев вытащил пачку «Кэмела», закурил.
Потом решил выйти в туалет. Проходя по темному коридору, почувствовал чей-то взгляд. Он обернулся…
В коридоре стояла маленькая старушка Вера Александровна и смотрела на него. В ее взгляде Гусев почувствовал какое-то напряжение. В нем были мольба и желание что-то важное рассказать ему, Гусеву. Он невольно вздрогнул и сделал шаг к ней. Но она резко повернулась, открыла дверь своей комнаты и шагнула в нее. Хлопнула дверью.
Странно все это. Что-то она знает. Что-то очень важное…
Гусев стоял в раздумье, не зная, что ему делать.
Зайти сразу к ней или подождать, дать ей собраться с мыслями. Коли она не решилась рассказать то, что знает, она не решится, даже если он будет настаивать.
А на чем он может настаивать? Она и намека не сделала никакого. А с другой стороны, надо ковать железо, пока горячо. А она, безусловно, что-то знает…
Он подошел к ее двери и постучал. Дверь была заперта на замок. Он постучал сильнее.
— Вера Александровна! Вера Александровна! Это я, Гусев. Откройте, пожалуйста.
Ответом было молчание. Гусев продолжал стучать.
— Я плохо себя чувствую. У меня давление поднялось. Я не могу сейчас разговаривать. Позже, позже, — слабым голосом отвечала из-за двери Вера Александровна.
Гусев не счел нужным стучать дальше, постоял немного и пошел опять в комнату.
В принципе, делать здесь было уже нечего. Труп надо было увозить на судмедэкспертизу, а затем вести это дело — видно, простецкое, несложное, обычная ерундовая бытовуха на почве пьянства и скотства.
Найдут они, разумеется, скоро этого дурацкого Трыкина, тот покочевряжится малость да и расколется как миленький. Соседка-то, видать, все видела, да припугнул ее Трыкин, вот она и боится рассказать, хочет, да боится, но она все равно расскажет, честность у таких, как она, выше страха. Устроят им очную ставку, припрут его косвенные свидетели, да наверняка и нож где-нибудь неподалеку отыщется с его отпечатками пальцев. И все. Будет суд, получит этот придурок лет восемь-десять по сто пятой статье и поплывет по этапу в дом родной. А он, Гусев, будет заниматься следующим делом, таким же нелепым и безобразным.
Он сидел и курил, поглядывая на труп мясника Фомичева, продолжал что-то записывать эксперт, пригорюнившись, подперев голову руками, сидела за столом Люба, всхлипывал полупьяный Сапелкин, паясничал на диване Толик. Все это было нелепо и ужасно скучно. «Скорее бы приходили Сергеев и Царев с Трыкиным ли, без него, надоело в этом клоповнике до ужаса», — думал с раздражением Гусев…
Время тянулось медленно, Люба принесла чаю, попили молча, потом Гусев опять закурил. «Как же они долго…» — злился он. И вот наконец раздался звонок в дверь.
— Товарищ капитан, — озадаченно произнес Царев, вытирая пот со лба. Дела-то какие… Трыкин-то со вчерашнего дня в камере. Его еще вечером взяли, на улице хулиганил, гад…
— Во сколько его взяли? — с тоской произнес Гусев.
— Да около полуночи, — ответил Царев. — Он и впрямь поперся на улицу Гримау, но около метро «Академическая» сцепился с кем-то, возникла драка, его и скрутили. Так и сидит там со вчерашнего дня, мне только что звонили.
— Ну, я же говорил! — воскликнул радостный Сапелкин. — Не мог Вовка убить! Он только с виду такой, а так он добрый…
— «Добрый», — проворчал Царев. — Спасу от вас, добрых таких, нету.
— Это ладно, — почесал голову Гусев, глядя на Любу, сидевшую с открытым ртом. — А убивал-то кто же? Трыкин не убивал, Любовь Михайловна, алиби у него железное.
— Вы это еще проверьте, — буркнула Люба. — Мало ли… А вообще-то, это ваше дело — расследовать. Я вам сказала, что было вчера, а теперь расследуйте.
— Расследуем, не беспокойтесь, — тихо произнес Гусев. — Ну а теперь все. Сейчас за телом приедут, а мы уходим. Вы останьтесь, Алексей Алексеевич, пока тело не увезут. Ладно, Любовь Михайловна, всего доброго, будем вас вызывать. Примите еще раз мои соболезнования.
Он мрачно взглянул на Толика, корчившего на диване гримасы, и вышел из комнаты. За ним последовали Сергеев и эксперт. Проходя мимо комнаты Веры Александровны, Гусев приостановился и непроизвольно дернул ручку двери. Но та была заперта.