Сон был тягучим, как мёд. Звуки утра доносились словно издалека – или даже из другого мира.

– Да, да, конечно, заеду… Дилан, садись, я тебя ждать не буду.

На улице громко хлопнула дверца машины. Секунду спустя – другая, гораздо тише. После этого ворчание работающего мотора начало отдаляться, заскрипели ворота – и всё затихло.

Морган рискнул высунуться из-под одеяла и с трудом удержался от того, чтобы юркнуть обратно. Окно было открыто, и за ночь воздух выстыл так, что в вазе на столе замёрзла вода, и нарциссы поникли. Стуча зубами и кутаясь в одеяло, он захлопнул створку и выкрутил обогреватель на максимум, затем сцапал с полки телефон и машинально пролистал список до знакомого имени. Прижимая трубку к уху плечом, влез в домашний костюм, прослушал гудки до безразличного голоса с просьбой оставить сообщение после сигнала и нажал кнопку сброса.

Кэндл не отвечала. Не то чтобы он надеялся, но всё же…

Столовая уже опустела. Кофейная машина, впрочем, работала, а на блюде под стеклянной крышкой лежали жалкие остатки пирога Мэгги Оакленд. Одна из чашек была пустой только наполовину. Морган пригубил тёплый ещё кофе и языком раскатал его по нёбу, вслушиваясь в оттенки вкуса – кардамон, перец, мускатный орех и ни грана сахара.

“Дилан, – подумал он и машинально поискал взглядом яркий перуанский свитер. – Торопился, похоже. Интересно, сегодня?..”

Память откликнулась начальными аккордами “Семейного ужина”. Морган тряхнул головой – и запретил себе думать об этом, по крайней мере до тех пор, пока не выяснится, что Дилан обо всём рассказал Этель и Саманте.

Кэндл не ответила ни на второй звонок, ни на третий. В четвёртый раз набирая номер, Морган принялся разворачивать подарки. Одна из коробочек подозрительно тикала. Подсунутая под ленту карточка гласила: “С любовью, отец”. Внутри оказались часы, не слишком дорогие, но подходящие для выхода в свет. Правда, стоило взять их в руки, как стрелки сперва замерли, потом завертелись в обратную сторону – и наконец остановились, изогнувшись под невозможным углом. А из нагрудного кармана послышалось ревнивое металлическое царапанье, в котором слышалось: “Так тебе, так тебе, так тебе”.

Уилки, похоже, конкурентов не терпел.

В плоской коробке от Ривса обнаружился музыкальный альбом группы с многообещающим названием “Академия мёртвых невест”. На обложке была изображена бледная солистка с длинными, до пояса, волосами землистого цвета и с синяками под глазами. Сэм с Джином подарили навигатор. Вложенная записка гласила, что на карте отмечены все места, где нет камер слежения и патрулей, а значит можно превышать скорость и, как скромно указывалось в посткриптуме, “выбрасывать трупы прямо из окон”. Дилан подарил чёрную толстовку со зловещей мышью в бронежилете и два билета в кино – “для тебя и твоей красотки К.”. Гвен традиционно преподнесла галстук и платиновые запонки, уже третий год подряд.

К свёртку от Кэндл он долго примеривался – уж слишком подозрительно идеальной выглядела ярко-алая обёрточная бумага с мелким орнаментом из бегущих оленей и надписью “Осторожно! Не переворачивать!” с соответствующими отметками наверху. Но внутри оказался всего лишь огромный кактус в горшке, для сохранности запакованный в пластиковую прозрачную коробку. Колючки были такими мощными и острыми, точно растение сперва подкармливали человеческой кровью, а затем перестали, а оно решило добыть пропитание самостоятельно – и преуспело, судя по размеру. А на верхушке, словно закутанной в вату, красовались нежно-голубые цветочки размером с мелкую монетку.

В сопроводительной записке значилось: “Он мне напомнил о тебе. Не забывай его поливать раз в пару месяцев. Навсегда твоя, Кэндл”.

Морган осторожно потыкал пальцем шип, слизнул выступившую на пальце каплю крови и в пятый раз за утро потянулся к мобильнику и отбил сообщение:

“А твой подарок меня ночью не сожрёт?”

Кэндл не ответила и на этот раз.

Остатков пирога оказалось маловато, даже после вчерашнего сытного ужина. Немного поразмыслив, Морган решил взять позавтракать где-нибудь в кофейне, а заодно и прогуляться по городу.

Как выяснилось уже через час, найти открытое рождественским утром заведение было той ещё задачкой. Работали только вездесущие “БакБургеры” – с традиционными очередями на половину зала, грязноватыми столиками и запахом пережаренного лука, и “Кофе-шейки”, где не умели готовить не только маккиато или капучино, но и обычный эспрессо. Двери любимой паршивой забегаловки Джина, “Цезаря”, на которую возлагались особые надежды, также были закрыты. Только на балконе второго этажа курил в окружении заснеженных горшков с сухими петуниями высокий горбоносый мужчина со жгучими глазами настоящего итальянца. Когда Морган несколько раз для верности дёрнул ручку на себя, он стряхнул пепел с сигареты и перегнулся через перила:

– Что-то рожа у тебя знакомая. Из постоянных?

– Не совсем, – честно признался Морган. – Но с тех пор, как друг показал мне это место, частенько обедаю здесь.

Итальянец выдохнул в серое небо клуб дыма.

– Что за друг?

– Джин Рассел.

– А, этот bastardo, – ухмыльнулся вдруг итальянец. – Погоди чуток.

Он затушил сигарету о перила и щелчком скинул окурок в цветочный горшок. Спустя полторы минуты в глубине кофейни брякнула щеколда, и дверь отворилась.

– Заходи, amico, – позвал итальянец и смачно зевнул. – Дверь прикрой, только дармоедов по утрам мне и не хватало.

Морган задвинул громоздкую щеколду и пристроил куртку с шапкой на вешалке у входа. Пустой зал “Цезаря” выглядел совсем по-домашнему, как огромная гостиная в доме где-то на берегу моря, только слишком плотно заставленная столами, полосатыми диванами и продавленными креслами. Сам хозяин восседал на высоком барном стуле с чашкой кофе и читал газету, близоруко щурясь.

– Сам себе нальёшь, – ткнул он костлявым пальцем в сторону кофейника. – L’ambrosia… Крепкий и сладкий, никакой вонючей дряни вроде мускатного ореха и ванили. Кружки там, у аппарата.

У кофемашины действительно высилась целая гора чистых чашек – разного цвета и размера, словно хозяева “Цезаря” не закупили разом всю посуду, а привозили её постепенно из разных городов, клянчили у соседей и таскали с прилавков у рассеянных старушек на благотворительных ярмарках. Морган выбрал обычную белую чашку с блюдцем. На ручке у неё виднелся едва заметный скол, а снизу, на донышке алел прорисованный маркером иероглиф.

– Дочкина любимая, – признался итальянец, скосив на секунду глаза. Глотнул кофе, прикрыл веки и длинно выдохнул. – Моя жена – чудовище. Красавица, конечно, но чудовище. Узнала вчера про любовницу пятилетней давности и поставила меня перед фактом – или я ухожу спать вниз, или мои кишки украшают люстру. Santo cielo, каков темперамент…

– Мне посочувствовать? – поинтересовался Морган, отпивая из чашки. Кофе и впрямь оказался изумительным, из аппарата такой не нацедишь – адская смесь горечи, сладости и терпкости. От первого же глотка по коже словно электрический ток пробежал. Морган инстинктивно потянулся за одним из здоровенных бутербродов на блюде, запустил зубы в хрустящую хлебную корочку и только потом сообразил, что разрешения у хозяина не спросил.

– Сочувствовать? Мне? Ещё чего, – хмыкнул итальянец, сверкнув чёрным глазом из-под ресниц. – У меня чудесная жена. Чудовищная. Не всякий может похвастаться тем, что рождественскую ночь провёл на диване внизу, э, amico? Да ты ешь, ешь спокойно, не отравлю. Это чиабатта с лучшими сушёными помидорами, маринованной грудкой, свежей рукколой и моим фирменным белым соусом. Пища богов, не то, что эта китайская… merda.

Морган улыбнулся.

– Почему же вы подаёте здесь китайскую еду, если настолько любите итальянскую?

– Бизнес, детка, – развёл руками он. – Дёшево и популярно.

Некоторое время они пили кофе молча. Сэндвичи по-итальянски действительно получились божественными – в меру острыми, сытными, с тающим на языке соусом. Завтракать в компании незнакомцев Моргану приходилось и раньше – в студенческие годы, когда он после какой-нибудь вечеринки первым просыпался в чужой квартире, на ощупь искал чистые стаканы на незнакомой кухне, а потом быстро готовил что-то незамысловатое вроде оладий или омлета. Разница была только в том, что сейчас угощали его.

– А ты почему не дома в рождественское утро, amico? – спросил вдруг итальянец.

Вблизи он немного напоминал Джина – по повадкам, конечно, не внешне. Щурился близоруко, так же проводил пальцем по кромке чашки или держал газету, цепким взглядом обшаривал помещение…

“Интересно, где можно приобрести такие привычки”.

– Проспал завтрак. И подумал, что оставшихся крошек мне будет маловато, – легкомысленно ответил Морган, однако итальянец продолжал на него смотреть – чёрными, непроницаемыми глазами. И в памяти обрывками закружились голоса, образы и сцены – белые руки Этель над клавишами фортепиано, недопитый кофе Дилана, хлопок автомобильной двери внизу, точно выстрел, слова Гвен – “да, да, конечно, заеду…”

“…заеду…”

– Дело не в крошках, э, парень?

Итальянец наконец отвернулся и уставился в опустевшую чашку так, словно собирался гадать на несуществующей кофейной гуще.

– Нет, – произнёс Морган. Сделал ещё глоток густой, терпко-сладкой “l’ambrosia”, и по коже снова прокатилась щекочущая волна, на сей раз ничего общего не имеющая с кофеиновым возбуждением. В ушах звучала мелодия, которую накануне играла Этель – та самая, нежная и воздушная часть, за которой следовала отчаянная и напряжённая. – Вы когда-нибудь видели, как распадается семья? Не из-за трагедии или внезапной катастрофы, а просто потому, что время пришло? Общий дом вдруг перестаёт быть домом. Связи истончаются, а потом вообще исчезают. И самое мерзкое, что это…

Он запнулся. Итальянец свистяще выдохнул, достал пачку и вытянул одну сигарету. А затем отправил обратно, щелчком, как тогда, на балконе.

– Что это естественно, правильно. Так, amico?

Морган деревянно кивнул.

– Да.

Итальянец глухо ругнулся сквозь зубы, всё-таки достал сигарету и закурил.

– Я знаю, как это бывает. Как, думаешь, меня занесло в эту глушь? Santo cielo… – Он выдохнул дым в потолок и закрыл глаза. – Всегда мечтал открыть свою забегаловку. Но не здесь. Не здесь… А каждый раз, когда хочется всё бросить и послать к чертям, я вспоминаю, что произошло с моей прежней семьёй… С обеими семьями. И иду мириться с Киу-Ю. У меня чудовищная жена. Просто чудесная… Ты ешь, ешь. Куда мне одному столько, э, amico? – рассмеялся итальянец вдруг и хлопнул его по плечу.

А Морган вдруг почувствовал себя так, словно знает этого человека давным-давно. И помнит его приезд в Форест, растерянный взгляд, окурки, брошенные мимо урны. Долгую, чёрную дорогу за спиной – палец на курке, тёмно-красные брызги на капоте машины, пластиковые пакеты с белёсым порошком, зелёное сукно на столе… И женщину на дороге впереди, усталую, но очень красивую, которая представляется: “Осенняя Луна”, повторяет тихо: “Киу-Ю”.

“Я совсем не знаю свой город, – подумал Морган, чувствуя жжение под рёбрами. – Но хочу знать. Весь. До конца. Каждого человека”.

Денег за завтрак итальянец с него не взял – фамильярно потрепал по волосам и заявил: за то, что “amico” терпел его болтовню, он-де готов и приплатить. Ещё и в дорогу сунул в руки бумажный стаканчик с тем самым божественным кофейным варевом.

– Выпьешь за моих друзей, – сказал он, криво улыбаясь. – Они все уже давно на semeterio, а поминать их мне одному… Они большего заслуживают, amico, хотя бы и доброго слова от такого славного парня, как ты.

Что такое “semeterio”, Морган не знал и полез выяснять, как только очутился в машине. Онлайн-словарь подсказал, что это кладбище.

По спине пробежали мурашки.

Он развернул старый план города и почти сразу нашёл то единственное место, где в Форесте хоронили мертвецов. На новых картах оно тоже было отмечено, хотя территория и выглядела меньше.

“Там ведь и многие из нашей семьи похоронены, – пронеслась шальная мысль в голове. – Дядя Гарри, и другие тоже. А я туда не заглядывал лет пять… Интересно, могила Фонарщика всё ещё цела?”

Часы в нагрудном кармане протестующе заскрипели. Морган накрыл их ладонью, успокаивая чужое, механическое сердцебиение, и повернул ключ зажигания.

Сомнений, где стоит провести рождественский день, теперь не осталось.

Издали кладбище Фореста можно было принять за островок леса, невесть как затесавшийся в исторический район. Оно начиналось сразу за банком. Напротив располагалось кафе. Однако необычный вид не смущал ни посетителей, ни хозяев: заведение под скромным названием “У Эльзы” процветало лет сорок подряд, хотя загадочная особа, чьё имя красовалось на вывеске, наверняка давно переселилась за высокий кованый забор на другой стороне дороги. Попасть на кладбище можно было через главные ворота, около которых в будке традиционно дежурил пожилой смотритель, или через калитку напротив кафе.

Морган загнал “шерли” на банковскую стоянку, уже на улице допил последний глоток остывшего кофе и выбросил бумажный стакан в урну. Калитка была заманчиво приоткрыта.

“Так, словно меня ждут”.

Эта мысль ему не понравилась.

На первый взгляд казалось, что смотритель с душою относился к своим обязанностям. Основные дорожки были расчищены от снега, а по боковым тропинкам тянулись цепочки одиноких следов, точно каждый день он и впрямь обходил вверенную ему территорию и следил за порядком. Однако приглядевшись, Морган заметил, что следы были разными – от тяжёлых женских ботинок, вроде тех, что обожала Кэндл, до детских кроссовок и классических мужских туфель. Участок, принадлежащий Майерам, находился в северном углу. Когда-то он прижимался к самой границе, однако теперь кладбище разрослось, и ограда отодвинулась на полсотни метров. Но громадный дуб, под которым по легенде похоронили первого мэра Фореста, до сих пор простирал ветви над старинными надгробными камнями. Многие памятники – а их здесь было несколько десятков, от огромных, в человеческий рост, мраморных ангелов, до едва заметных под снегом каменных прямоугольников – стояли криво.

“Дядя Гарри говорил, что это из-за древесных корней”, – вспомнил вдруг Морган. Когда-то в детстве его пугала мысль, что тела умерших лежат в земле, пронзённые сотнями дубовых отростков. Но теперь это казалось даже немного романтичным – стать пищей для дерева и устремиться в виде соков вверх по стволу.

Он прошёлся по территории, на которую нынешней зимой не ступала, очевидно, нога ни одного из Майеров. Счистил снег со скромного полукруглого камня, отмечающего могилу Гарри, и провёл кончиками пальцев по вырезанным в граните буквам: “Брату, которого я никогда не забуду”. Вторая надпись, с именем и датами, так и осталась под снегом.

– Интересно, хотел бы ты, чтоб мы нашли твоего убийцу? – тихо спросил Морган. – Я вот не уверен, что хочу этого. Но должен.

Камень молчал. От кофе во рту оставался кисловатый привкус. Морган уже собирался подняться и уйти, когда заметил за памятником тоненький прутик, торчащий из снега. Сначала принял за упавшую ветку, дёрнул – и понял, что это побег.

Находиться среди могил родственников дольше почему-то стало неловко. Морган наугад пошёл по тропинке, не выбирая направления. Могилу фонарщика не искал, но где-то в глубине души надеялся, что узнает её, если вдруг увидит. Некоторые из имён, высеченных на памятниках, выглядели знакомыми. Он отыскал нескольких родственников или однофамильцев Донны, помахал рукой помпезному склепу семейства Тигги, подумав, что предкам Кэндл по материнской линии такое приветствие больше пришлось бы по вкусу, чем что-либо иное. А потом, уже почти у самого выхода, взгляд зацепился за фамилию, выгравированную на проржавевшем металлическом конусе с крестом наверху.

Морган обошёл разросшийся куст жасмина, присел рядом с конусом на корточки – и осторожно смахнул снег и ржавчину с продавленных букв.

“Дэрри О’Коннор,

Ты любил правду сильнее, чем жизнь.

Но для нас ты был дороже, чем любая правда.

Покойся с миром”.

Эпитафия была странной, словно тот, кто её составил, хотел сказать больше, чем могло уместиться на памятнике. Строку, где значились годы жизни, почти съела коррозия, но уцелевшие цифры говорили, что умер Дэрри О’Коннор не меньше сорока лет назад.

Хотя новостью после разговора с престарелой родственницей мемуариста это не стало, вид ржавого памятника подействовал на Моргана, как удар под дых. Накатило призрачное воспоминание: пожелтевшие страницы в руках, хрупкость и рыхлость старой бумаги, выцветшие чернила, чужеродные вставки в тексте…

Пожалуй, впервые за всё время Морган остро ощутил, что его использовали.

Им манипулировали.

Его реакции предсказывали с унизительной лёгкостью – азарт, любопытство, желание докопаться до правды… И в итоге он завяз в чужих тайнах так глубоко, что выбраться сам бы уже не смог.

– Эй, Уилки, – негромко позвал он, сжимая часы сквозь куртку. Дыхание вырывалось облачками серебристого пара. – Ты ведь наверняка где-то поблизости… Я не спрашиваю, зачем всё это. Уже усвоил, что ты не ответишь. Но, может, скажешь хотя бы, почему именно я?

В горле запершило. Морган сам не понял, когда сорвался на крик. Если тогда, в машине, когда он вскрыл пакет, который обещал просто передать отцу, его охватила холодная, расчётливая, деятельная злость, то теперь она была горячей, невыносимой… беспомощной.

– Об этом ты тоже спрашивал. Пусть и не у меня.

Морган развернулся на голос.

Уилки спокойно восседал на массивном памятнике через две могилы, привалившись к бедру каменного ангела. Без шляпы, зато в подаренном шарфе, намотанном поверх стоячего воротника пальто – и от этого бурлящая злость немного поутихла.

– Я не помню, – соврал Морган, хотя помнил даже слишком хорошо – и свой вопрос, и проскользнувшее в ответе Шасс-Маре “нас”, от которого мурашки пробежали по спине. Он по-прежнему не ощущал себя кем-то особенным, зато обманутым и использованным – втройне против прежнего. – И не понимаю, зачем я мог тебе понадобиться настолько, что ты даже не ленишься посылать ко мне мертвецов с дурацкими мемуарами под мышкой.

– Всё ещё упрямишься? – с любопытством выгнул бровь Уилки. – Похоже, даже у правильных мальчиков бывают плохие дни. А ты никогда не думал, что я тебя вовсе не выбирал?

– Что?

Порыв ветра сорвал с памятника шапку снега и швырнул Моргану в лицо, заставляя инстинктивно зажмуриться. А когда удалось снова разлепить ресницы, то Уилки стоял уже вплотную к нему, так, что дыхание их смешивалось, а каждая искра света в золотистых глазах казалась ярче солнца.

– То, что слышал, – спокойно повторил Уилки. – Ты ведь сам говорил, что помогать – в твоей природе, Морган Майер. Ты никогда не задумывался о том, сколько посетителей из тех, что приходят к тебе на приём, из тех, кому ты бескорыстно бросаешься на помощь, чьи исповеди и жалобы ты выслушиваешь, чьи недописанные романы читаешь, чью музыку, кое-как записанную на диск, слушаешь в машине… Сколько из них – действительно обычные, живые люди?

Морган вспомнил – явственней, чем хотел бы – череду бесконечно разных лиц, рук, голосов, и воздуха резко стало не хватать. Он задышал чаще и глубже, до боли в груди, но в ушах всё равно звенело, а свет в глазах меркнул.

– Я не понимаю… что ты…

– Нет, понимаешь, – тихо возразил Уилки, придерживая его за плечи. Морган уткнулся лбом в колючую шерсть чужого пальто. Воздуха не хватало уже отчаянно, горло скрутило спазмом, кладбищенская земля колебалась под ногами, как огромные качели. – Ты жаловался своей смешной подружке, что не унаследовал никаких талантов. Ни музыкального слуха, ни деловой хватки, ни творческой жилки, ни способностей к медицине. Однако ты получил нечто куда более важное. То, что из поколения в поколение делало твой род настоящими хозяевами этого города.

– За… тк… х-ха-а…

Вместо грубого “заткнись” из глотки у Моргана вырвалось жалкое подобие придушенного кашля. Земля ткнулась в колени.

– И здесь нет никакого волшебства. Ты любишь этот город, чувствуешь ответственность за него – и он откликается, правильный мальчик Морган Майер. И если ты рискнул ночью остановиться у обочины, чтобы подобрать подозрительного бродягу, то почему бы давно погибшему старику не навестить тебя и не ответить на некоторые скользкие вопросы? Тем более что он действительно мечтал о том, чтобы его мемуары прочитал хоть кто-то.

Морган не хотел этого слышать.

Ощущение дурноты будто бы спрессовалось внутри в нечто физически ощутимое – расплавленный пластилин, медленно заполняющий грудную клетку. Мысли превратились в жуткую мешанину образов, белый шум, только внутри головы. Но когда показалось, что больше терпеть невозможно, Морган с необыкновенной ясностью осознал: Уилки не лгал. По крайней мере, сейчас.

“Я догадывался. Догадывался ещё тогда, когда забирал мемуары у старика. Или даже раньше. И убегать от знания в гнев, злость или дурноту… будет трусостью. А я не боюсь ничего. Ничего…”

Стоило проговорить это про себя – и сразу стало легче.

Мир вокруг начал проясняться. В нём всё было по-прежнему: ряды памятников, серое небо в облаках, бледное пятно солнца… Только зима куда-то исчезла. Уилки стоял на коленях рядом с Морганом – зеркально отражая позу, поддерживая за плечи и не давая ему упасть на землю. Земля была тёплой; снег куда-то подевался, зазеленела трава, и загорелись ярко-жёлтые цветы в плоских розетках одуванчиков. У заржавевшего памятника Дэрри О’Коннору покачивалась на ветру наперстянка, усыпанная ярко-алыми цветами.

Тишина вокруг была какой-то особенной, интимной, и от этого становилось не по себе.

– До того, как подобрать тебя на обочине, я в больницу заглядывал раз в пару лет, если не реже, – признался Морган только для того, чтобы не молчать. – А сейчас постоянно в полуобморочном состоянии. То из-за теней, то из-за детей-полукровок, то из-за выпивки Шасс-Маре… Сейчас вообще на ровном месте отключился. Ты на меня плохо влияешь.

– От панической атаки никто не застрахован, – пожал плечами Уилки, хотя взгляд у него был слишком цепким и напряжённым для такого небрежного тона. – Обычное явление. Особенно в стрессовой ситуации.

– Листаешь на досуге медицинские справочники? – с вызовом поинтересовался Морган.

– Надо же что-то делать между распродажами, – едко откликнулся Уилки и мстительно ущипнул его за щёку.

Морган почувствовал, что к лицу приливает жар.

– Ты мысли не читаешь случайно?

– Что-то мне подсказывает, что ответ на этот вопрос ты на самом деле знать не хочешь, – снисходительно ухмыльнулся Уилки и отстранился, поднимаясь. – Возвращайся домой, Морган. А если действительно решишь, что готов узнать всё – отдай своё имя Шасс-Маре.

Он отступил на шаг. Морган инстинктивно попытался ухватить его за полу пальто, но промахнулся. Ткань просочилась сквозь пальцы, словно туман.

Злость была солоновато-металлической на вкус – почти как кровь из прокушенной губы.

– Бросаешь меня, значит? Уходишь от ответа? Эй!

Но если Уилки и был где-то поблизости, он предпочёл не откликаться. Жизнерадостная зелень молодой травы на оттаявшем пятачке быстро скрывалась под ледяной коркой. Жёлтые солнышки одуванчиков безропотно вмерзали в наст, и лишь один цветок из последних сил напрягся, сжал в кулак слабые лепестки – и через несколько секунд разлетелся облаком семян.

Стуча зубами от холода, Морган выбрался с кладбища. “Шерли” завелась не сразу, и хорошего настроения это не прибавило. Чтобы немного отвлечься, он выкрутил наугад радио, ловя волну. Сперва слышались только хрипы и треск, но затем сквозь них пробился голос Джона Хукера под знакомые аккорды кантри-блюза.

– Опять… – простонал Морган, беспомощно откидываясь на спинку кресла. – Он нарочно, что ли?

Однако заподозрить давно умершего музыканта с другого континента в преследовании было слишком даже для такого дурацкого дня.

Дома, впрочем, расслабиться также не удалось. Этель спала наверху, сославшись на головную боль. Годфри расхаживал по гостиной, отчитывая секретаря по телефону. Речь шла о прибытии какого-то инспектора из столицы и о том, что никто не готов.

– Надеюсь, ничего незаконного? – в шутку поинтересовался Морган, перегнувшись через перила. Горло саднило – то ли от крика, то ли от ледяного воздуха.

– Разумеется, нет, – брезгливо поморщился отец, прикрыв трубку пухлой ладонью. Волшебство взаимопонимания рассеялось, не прошло и дня. – Ступай наверх. У меня важный разговор. И, возможно, вечером тебе придётся отвезти кое-что в офис, мне нужно быть на одном мероприятии, и я не успеваю.

“Всё возвращается на круги своя”.

Это было ожидаемо, но… обидно?

– Конечно, пап, – вздохнул Морган и начал подниматься по лестнице. До него донёсся обрывок фразы:

– …и нужно вызнать, кто нашептал в столицу. Да. Нет, Кристин пока извещать не нужно, справимся сами…

У Моргана холодок пробежал по коже.

А ещё вспомнилось почему-то: о том, что Кристин Хангер купила башню, знала только Шасс-Маре. Уилки он ничего не рассказывал.