Оленихи приносили оленят. Повсюду в зарослях Джоди видел тонкое кружево отпечатков их маленьких заострённых копыт. Куда бы он ни отправился – к провалу ли, за дровами ли в дубняк, что стоял к югу от скотного двора, к ловушкам ли, которые Пенни был вынужден ставить на хищных зверей, – он шёл, не отрывая глаз от земли, высматривая следы их передвижения. Обычно им предшествовали отпечатки копыт покрупнее, принадлежавшие оленихам. Однако оленихи были осторожны. Часто бывало так, что следы оленихи виднелись в одном месте – здесь мать кормилась одна, – а нетвёрдые следы оленёнка несколько поодаль: там, под надёжным прикрытием, дитя было в большей безопасности. Среди оленят было много двойняшек. Находя сдвоенную цепочку следов, Джоди едва сдерживал себя.

«Можно было бы оставить одного оленихе, а другого забрать себе», – думал он всякий раз.

Как-то вечером он попробовал заговорить об этом с матерью.

– У нас сейчас много молока, ма. Можно, я заведу себе оленёночка? Пятнистого оленёночка, ма. Можно?

– Нет, нельзя. О чём это ты говоришь – много молока? У меня капли лишней не остается от зари до зари.

– Он мог бы пить моё молоко.

– Ну да, будем откармливать какого-то оленёнка, а ты будешь расти худосочный. Ну что тебе в них, скажи на милость, в этих тварях, что шныряют вокруг день и ночь, дел у нас мало, что ли?

– Я хочу кого-нибудь. Хочу енота, только я знаю, еноты становятся злыми. Хорошо бы и медвежонка, только и они часто становятся злыми. Мне просто хочется… – Он наморщил лицо, так что веснушки на нём сплылись. – Мне просто хочется что-нибудь целиком своё. Чтоб кто-нибудь ходил за мной, был моим. – Он с трудом подбирал слова. – Кто-нибудь такой, на кого можно положиться.

Мать фыркнула.

– Ну, этого-то нигде не найдешь. Ни у зверей, ни у людей… Так вот, Джоди, я не позволю, чтобы ты донимал меня этим. Скажешь ещё раз «оленёнок», «енот» или «медвежонок» – и я угощу тебя метлой.

Пенни, сидя в углу, спокойно слушал этот разговор. Наутро он сказал:

– Сегодня мы пойдём добывать себе оленя, Джоди. Очень может быть, нам попадется оленёнок на лёжке. Смотреть на них, диких, пожалуй, такое же удовольствие, как и держать в неволе.

– Мы возьмём с собою собак?

– Только Джулию. С тех пор как её покалечил Топтыга, она ещё не выходила размяться. Охота не второпях пойдёт ей на пользу.

– Последняя-то оленина мигом пролетела, – сказала матушка Бэкстер. – А ведь вспомнить, так мы вон сколько её навялили! Повесь теперь в коптильне несколько окороков – вот и хорошо.

Её добродушие прибывало и убывало вместе с запасами съестного.

– Похоже, Джоди, ты стал наследником шомполки, – сказал Пенни. – Только не очень огорчайся, если она откажет и тебе.

Джоди думать не смел о том, чтобы выпрашивать её себе. Достаточно было просто пользоваться ею. Мать сшила из шкуры енота небольшую котомку. Он положил в неё дробь, пистоны и мох для пыжей, наполнил порохом рог.

– Я вот что надумал, мать, – сказал Пенни. – Мне надо в Волюзию, достать патронов. Лем дал к ружью всего несколько штук. И ещё мне хочется настоящего кофе. Этот дикий кофе мне просто осточертел.

– Мне тоже, – согласилась она. – А мне надо ниток и пачку иголок.

– Быки оленей, кажись, теперь кормятся ближе к реке, – продолжал он. – В той стороне видимо-невидимо следов. Мы с Джоди поохотимся в тех местах и, ежели добудем быка или двух, обменяем сёдла и окорока в Волюзии на то, что нам нужно. А потом можем навестить матушку Хутто.

Она нахмурилась.

– Ты закатишься в гости к этой дерзкой старухе и наверняка пропадёшь на два дня. Мне кажется, ты мог бы оставить Джоди со мной.

Джоди передернулся и посмотрел на отца.

– Мы вернёмся завтра, – сказал Пенни. – Как же Джоди научится охотиться и быть мужчиной, коли отец не будет брать его с собой и учить?

– Хорошая отговорка, – сказала она. – Просто вы, мужчины, любите бродяжничать вместе.

– Ну, тогда ты пойдёшь со мной на охоту, радость моя, а Джоди оставим дома.

Джоди так и прыснул со смеху. Ему представилась крупная фигура матери, как она ломится сквозь заросли, и он не мог сдержать себя.

– Ладно уж, идите, – сказала она и засмеялась. – Сделайте дело, да и с плеч долой.

– Ты сама же порою не прочь сбыть нас с рук, – сказал Пенни.

– Да, это моё единственное утешение, – подтвердила она. – Зарядите и оставьте мне дедушкино ружьё.

Старый Длинный Том, на взгляд Джоди, был более опасен для неё самой, чем для хищника, который посмел бы вторгнуться в их владения. Стрелок она была никудышный, а ружьё было так же ненадёжно, как и шомполка Пенни, но Джоди понимал, что её ободрит уже одно его присутствие. Он сходил за ружьём в сарай и принёс отцу для зарядки, радуясь тому, что она не потребовала себе его собственное, только что обретённое оружие.

Пенни свистнул старой Джулии, и они втроем – мужчина, мальчик и собака – вышли на восток. Было тёплое, влажное майское утро. Солнце насквозь пропекало заросли. Маленькие твёрдые листья карликовых дубов были как плоские тарелки, сдерживающие зной. Песок обжигал Джоди ноги сквозь подошвы башмаков. Несмотря на жару, Пенни шёл скорым шагом, и Джоди оставалось только следовать за ним. Джулия бежала впереди. Запахов дичи пока не было. Пенни остановился и обвёл глазами горизонт.

– Что ты видишь, па? – спросил Джоди.

– Ничего, и даже того меньше, сын.

Пройдя с милю к востоку от росчисти, он изменил направление. Неожиданно в великом множестве появились оленьи следы. Пенни всматривался в них, определяя их свежесть, размеры и пол животных.

– Вот это ходят вместе два больших быка, – сказал он наконец. – Они прошли здесь ещё до рассвета.

– Как ты видишь это по следам?

– Привычка.

Джоди почти не видел разницы между этими следами и другими отпечатками оленьих копыт. Пенни наклонился и обвёл следы пальцем.

– Ты же умеешь отличать самку от быка. У самки след заострённый и мелкий. Ну, а насколько след свежий, это всякий скажет: в старый след ветром надут песок. И ещё. Вот видишь, пальцы оленя растопырены, когда он бежит. И плотно сжаты, когда он идет. – Пенни указал собаке на свежий след: – Ату его, Джулия!

Джулия уткнулась в след своим длинным носом. След выходил из зарослей и вёл на юго-восток, в открытое пространство равнин, поросших голым падубом. Тут же виднелись и отпечатки медвежьих лап.

– Можно мне стрелять медведя, если подвернётся случай? – спросил Джоди.

– Медведя или оленя – всё едино. Только стреляй с уверенностью, что попадешь. Не трать дроби зря.

Идти по равнине было не трудно, зато солнце палило немилосердно. Заросли падуба кончились, за ними потянулся долгожданный сосновый бор. Здесь, в тени, было прохладно. Пенни указал на медвежий задир – ободранное когтями место на высокой сосне, на высоте человеческого плеча. Из него сочилась смола.

– Мне случалось видеть медведя за этим занятием, – сказал Пенни, – и не раз. Он встаёт на дыбы и начинает скрести когтями. Поворачивает голову набок и грызет и гложет. А потом становится к дереву спиной и трётся плечами о смолу. Некоторые говорят, это для того, чтобы его не жалили пчёлы, когда он лезет за мёдом, ну, а мне-то всегда казалось, что это у них вроде как похвальба. Вот и олень почти в точности так похваляется: трётся головой и рогами об молодое деревцо и так себя заявляет.

Джулия подняла нос, и они застыли на месте. Впереди обозначилось какое-то шевеление. Пенни дал знак Джулии «к ноге», и они поползли вперёд. Показалась поляна, и они остановились. Два близнеца-медвежонка, забравшись на стройную молодую сосенку, качались на ней, как на качелях. Деревцо было гибкое и высокое, и годовалые медвежата раскачивали его взад и вперёд. Джоди и сам раскачивался точно так же. На мгновение медвежата перестали быть медвежатами, а стали такими же мальчишками, каким был он сам. Его так и подмывало влезть на сосенку и покачаться с ними вместе. Под их тяжестью деревцо наполовину пригибалось к земле, затем распрямлялось и снова шло вниз, на другую сторону. Время от времени медвежата дружелюбно переговаривались между собой.

Джулия не удержалась и взлаяла. Удивлённые, медвежата приостановили игру и уставились с высоты сосны на людей. Они не были напуганы. Это была их первая встреча с человеком, и, подобно Джоди, они как будто не испытывали ничего, кроме любопытства, и лишь забавно наклоняли свои чёрные шерстистые головенки то на одну, то на другую сторону. Один вскарабкался повыше – не безопасности ради, а просто чтобы лучше видеть. Обняв одною лапою ствол, он с интересом глядел вниз. Его чёрные, бусинками, глаза ярко блестели.

– Ой, па! – сказал Джоди. – Давай поймаем одного.

Пенни и сам поддался было искушению.

– Они чуточку велики и, пожалуй, не приручнеют… – Он быстро опомнился. – Что это на нас нашло? Мать в два счета вытурит и его, и нас вместе с ним.

– Посмотри, как он косится на нас, па.

– Этот, наверное, злой. Из медвежат-близнецов один бывает ласковый, другой злой.

– Давай поймаем ласкового, ну прошу тебя, па.

Медвежата вытянули шеи, чтобы лучше видеть. Пенни отрицательно покачал головой.

– Пошли дальше, мальчуган. Нам охота, им игра.

Он не торопился догонять отца, пока тот вновь отыскивал олений след. Раз ему даже показалось, что медвежата хотят спуститься на землю, но они лишь перебирались с ветки на ветку и, поворачиваясь, следили за ним. Ему страшно хотелось потрогать их. Он рисовал в своём воображении, как они сидят на задних лапах и просят – так, по словам Оливера Хутто, делают обученные медведи; как они прикорнули у него на коленях, такие тёплые, мягкие, родные; как они спят в ногах его постели и даже, в особенно холодные ночи, залезают к нему под одеяло. Отец почти уже скрылся из виду. Он побежал за ним. Он поглядел через плечо и помахал медвежатам рукой. Они уставили в воздух свои чёрные носы, как будто воздух мог сказать им то, чего не могли сказать глаза, – кто были эти пришельцы. Потом он увидел их при первых признаках тревоги: они спустились по стволу на землю и дали тягу на запад среди поросли падуба. Он догнал отца.

– Ежели ты когда-нибудь выпросишь у матери позволения завести медвежонка, – сказал ему Пенни, – ты должен будешь достать совсем маленького, чтобы легко было обучать.

Эти слова вселяли надежду. Годовалые медвежата, пожалуй, и вправду были слишком велики, с ними трудно было бы справиться.

– Мне ведь тоже не с кем было играть, некого было приласкать, – продолжал Пенни. – Нас была такая куча детей. Ну, а потому как ни фермерство, ни проповедничество не очень-то вознаграждают за труды, наш отец, совсем как твоя мать, и слушать не хотел о том, чтобы кормить каких-нибудь животных. Хватало с него и того, что он набивал наши желудки. Ну, а потом он захворал и умер, и потому как я был старшим, мне пришлось заботиться о младших, пока они не подросли и не встали на ноги.

– Но ведь медвежонок небось мог бы прокормиться самостоятельно, так ведь?

– Ну да, цыплятами твоей матери.

Джоди вздохнул и вместе с отцом вновь обратился к оленьим следам. Олени повсюду держались вместе. Странно, подумалось Джоди, что быки могут быть так дружны весной и летом. Позднее, осенью, когда у них отрастут рога и они начнут бегать с оленихами, они станут отгонять оленят от матерей и яростно драться между собой. Один из быков был больше другого.

– Вот этот большущий, впору хоть верхом кататься, – сказал Пенни.

Сосновый бор переходил в хэммок. Здесь густо рос кендырь, вознося вверх свои жёлтые колокольчики. Пенни всматривался в многочисленные следы.

– Так вот, сын, – сказал он. – Тебе хотелось увидеть оленя. Мы с Джулией пойдём вперёд и сделаем круг, а ты полезай-ка вот на этот дуб и схоронись в ветвях. Ручаюсь, ты увидишь интересные вещи. Спрячь своё ружьё здесь в кустах, оно тебе не понадобится.

Джоди устроился на ветвях дуба, на половине его высоты. Пенни и Джулия исчезли. Под сенью дуба было прохладно. Лёгкий ветерок колыхал листву. Волосы Джоди взмокли. Он убрал волосы, падавшие ему на глаза, отёр лицо рукавом своей голубой рубашки и приготовился ждать.

Над зарослями царила тишина. Далеко-далеко пронзительно прокричал ястреб и смолк. Ни суеты птиц среди ветвей, ни перебегающих, кормящихся животных, ни гудения пчёл и насекомых. Был самый полдень. Всё живое отдыхало под палящими лучами солнца. Все, кроме Пенни и старой Джулии, которые пробирались сейчас где-то среди карликовых дубов и миртовых деревцов. Внизу, в кустарнике под ним, раздался треск. Он подумал, что это возвращается отец, и чуть не выдал себя быстрым движением. Послышалось блеяние. Из-под прикрытия нескольких низких карликовых пальм выходил оленёнок. Должно быть, он всё время был там, и Пенни знал это. Джоди затаил дыхание.

Через пальмы перескочила олениха. Оленёнок подбежал к ней, шатаясь на нетвёрдых ногах. Олениха опустила голову, издала тихий приветственный звук и стала лизать его маленькую нетерпеливую мордочку. Глаза да уши – казалось, только это и было видно на ней. Оленёнок был весь пятнистый. Джоди ещё ни разу не доводилось видеть такого молодого. Олениха вскинула голову, потянула воздух своими широкими ноздрями. Чуждый дух ощущался в нем, дух человека, врага. Она взбрыкнула и обежала вокруг дуба. Она обнаружила человеческие и собачьи следы, прошла по ним взад и вперёд, вскидывая голову через каждые несколько шагов. Затем остановилась и прислушалась, навострив уши над большими блестящими глазами.

Оленёнок заблеял. Олениха успокоилась. Казалось, её удовлетворило, что опасность пришла и ушла. Оленёнок ткнулся носом в её набухшее вымя и начал сосать. Он толкал вымя буграстой головой и быстро-быстро вертел коротеньким хвостиком в упоении обжорства. Однако олениху ещё что-то тревожило. Она бросила детёныша и двинулась прямо к дубу. Хотя сучья внизу скрывали от него землю, Джоди всё же мог разглядеть, что она проследила его запах вплоть до самого ствола дуба и теперь, подняв голову, пыталась определить его местонахождение. Её нос прослеживал запах его рук, кожаных башмаков и пота на его одежде так же безошибочно, как человек прослеживает взглядом тропу, обозначенную зарубками на деревьях. Оленёнок шёл за ней в жадном поиске тёплого молока. Внезапно олениха круто повернулась на месте и ударом копыт сбила оленёнка с ног, так что он кубарем отлетел в кусты. Перескочив через них большим прыжком, она умчалась прочь.

Джоди слез с дуба и побежал к тому месту, куда откатился оленёнок. Его там не было. Он тщательно осмотрел землю. Отпечатки крошечных копыт скрещивались и перекрещивались, и он не мог отличить один след от другого. Безутешный, сел на землю поджидать отца. Пенни вернулся вспотевший, с раскрасневшимся лицом.

– Ну сын, – крикнул он, – что ты видел?

– Олениху с оленёнком. Оленёнок всё время был тут. Он стал сосать мать, но она учуяла меня и убежала. Я никак не могу найти его. Как по-твоему, сможет Джулия его отыскать?

Пенни опустился на землю.

– Джулия может отыскать любое животное, которое оставляет след. Но не будем мучить маленького зверёныша. Он сейчас где-то близко и, наверное, до смерти напуган.

– Мать не должна бы оставлять его так.

– Как раз тут-то она и хитрит. Любой другой детёныш пустился бы за своей матерью. А она научила своего лежать так тихо, что его и не заметишь.

– Он в таких красивых пятнах, па.

– Пятна у него полосой или как попало?

– Полосой.

– Стало быть, это маленький бык. Ты рад, что увидел его так близко?

– Рад, только мне страх как хотелось поймать и оставить его у себя.

Пенни рассмеялся, развязал котомку и достал завтрак. Джоди захныкал. На этот раз охота интересовала его больше еды.

– Нам всё равно надо где-то пополдничать, – сказал Пенни, – а олень может набежать на нас и здесь. Уж коли полдничать, так полдничать в таком месте, где полно дичи.

Джоди отыскал своё ружьё и присел поесть. Он был рассеян, и только вкус свежего ежевичного варенья заставил его осознать, что он ест. Варенье было жидкое и не очень сладкое из-за недостатка сахара. Джулия была всё ещё несколько слаба. Она лежала, вытянувшись, на боку. Боевые шрамы отсвечивали белым на тёмной шкуре. Пенни лежал на спине.

– Эти два быка, – лениво заговорил он, – идут по кругу и, похоже, скоро будут здесь на ночлег, ежели ветер не переменится. Коли хочешь, пройди чуток и заберись на которую-нибудь вон из тех больших сосен, что в четверти мили отсюда, – уж больно место подходящее.

Джоди взял ружьё и тотчас отправился. Чего бы он не отдал, чтобы одному сбить быка!

– Не стреляй с большого расстояния. Лучше выжди. Да смотри, чтоб ружьё не сшибло с дерева тебя самого.

Высокие, растущие вразброс сосны высились впереди на пустынной равнине, поросшей голым падубом. Джоди остановил свой выбор на той из них, с которой открывался наиболее широкий вид. Ни одно живое существо не могло пройти тут без того, чтобы он не заметил его. Взбираться по прямому стволу с ружьём в руке было нелегко. Когда он достиг нижних ветвей, его коленки и голени были изодраны в кровь. Он отдохнул с минуту, потом полез выше и подобрался к верхушке, насколько хватило духу. Сосна тихонько покачивалась от незаметного ветерка. Казалось, она живёт, шевелится от собственного дыхания.

Он вспомнил о медвежатах, как они качались на молодом дереве, и начал раскачивать верхушку сосны. Но, как видно, её равновесие и без того уже было неустойчиво от тяжести его тела и веса ружья. Она зловеще скрипнула, и он притих, оглядываясь вокруг. Он знал теперь, что чувствует ястреб, обозревая мир с высоты. Наверное, вот так же, как он сейчас, смотрит орел, вознесенный ввысь, мудрый, хищный и проницательный. Он медленно повёл взглядом вокруг. Впервые в жизни он мог поверить, что земля круглая. При быстром повороте головы можно было за один раз увидеть чуть ли не весь горизонт.

Ему казалось, что он охватывает взглядом всё пространство перед собой. С испугом заметил он какое-то движение. Но нет, к нему никто не приближался. Только большой бык оленя еле заметно подвигался в его сторону, объедая раннюю чернику. Бык был ещё вне пределов досягаемости. Джоди подумал, не лучше ли будет слезть с сосны и взять его скрадом, но сообразил, что животное, более чуткое, чем он сам, убежит ещё до того, как он успеет поднять ружьё. Оставалось только ждать и молиться о том, чтобы олень подошёл достаточно близко. Двигался он до сумасшествия медленно.

Некоторое время Джоди казалось, что олень уходит от него на юг. Но затем тот стал двигаться прямо на него. Под прикрытием ветвей Джоди поднял ружьё. Сердце его стучало. Он ни за что не мог бы сказать, близко олень или далеко. Он казался ему огромным, но Джоди всё же отдавал себе отчет в том, что он всё ещё не может разглядеть его глаза и уши. Он ждал нескончаемо долго – по крайней мере, так ему казалось. Бык поднял голову. Джоди взял на мушку его могучую шею…

Уже спустив курок, он сообразил, что, целясь, не сделал поправки на свою высоту над животным. Заряд ушёл выше цели. Но ему показалось, что он всё же задел оленя: тот так и подпрыгнул в воздух, и как будто не с одного только испуга. Высокими прыжками, описывая длинные дуги, олень пролетел над зарослями падуба и пробежал прямо под сосной, на которой сидел Джоди. Будь у него новая двустволка отца, он мог бы выстрелить ещё раз. Через несколько секунд раздался выстрел Пенни. Весь дрожа, Джоди слез с сосны и вернулся к хэммоку. Бык лежал в тени дуба. Пенни уже начал потрошить тушу.

– Я попал? – крикнул Джоди.

– Попал. Отличная работа, сын. Скорее всего, он свалился бы чуть подальше, но уж я дал выстрел, когда он бежал мимо, так, для верности. Ты взял малость высоко.

– Знаю. Я как выстрелил, понял, что высоко.

– Это тебе наука. В следующий раз будешь знать. Вот, смотри, это твой заряд, а вот мой.

Опустившись на колени, Джоди рассматривал красивое тело оленя. Ему опять стало дурно при виде остекленевших глаз и кровоточащей глотки.

– Я бы хотел добыть мяса, не убивая его, – сказал он.

– Да, жалко, это верно. Но нам надо есть.

Пенни действовал быстро и умело. Хотя его охотничий нож – плоский напильник, сточенный в лезвие, с кочерыжкой кукурузного початка вместо ручки – не отличался особенной остротой, он уже успел выпотрошить тушу и отрезать тяжёлую голову. Он ошкурил ноги оленя ниже колен, скрестил и связал их. Затем просунул руку сквозь перевязь и встал, готовый нести тушу, которая прочно покоилась у него на плечах.

– Бойлс, должно быть, попросит себе шкуру, когда мы снимем её в Волюзии, – сказал он. – Но если хочешь подарить шкуру бабушке Хутто, мы откажем ему.

– Уж как бы она была рада такому ковру, правда? Эх, подстрелил бы я оленя один, то ей бы и отдал.

– Это ничего. Шкура твоя. А от себя я преподнесу ей переднюю четверть с лопаткой. Ведь, кроме нас с тобой, для неё никто не охотится, – Оливер-то в плаванье. А этот безмозглый северянин, что вертится вокруг неё, для таких дел не годится. Ну, а может, лучше отнесёшь шкуру своей зазнобе? – невинно заключил Пенни.

Джоди насупился.

– Ты знаешь, что у меня нет зазнобы, па.

– Уж не изменил ли ты Эвлалии? Ведь я видел, как вы держались за руки на праздниках.

– Я не держался с ней за руки. Это была игра, в которую все играли. Если ты скажешь это ещё раз, па, я просто умру.

Пенни редко дразнил сына, но время от времени искушение было слишком велико.

– Моя зазноба бабушка Хутто, – сказал Джоди.

– Ладно. Я просто хотел, чтобы всё было ясно до конца.

Долгая и жаркая, потянулась песчаная дорога. Пенни взмок, но с ношей своею шагал легко.

– Давай я понесу немного? – вызвался Джоди.

Но Пенни отрицательно покачал головой:

– Этих здоровяков только взрослым впору носить.

Они пересекли Можжевеловую реку и, пройдя ещё две мили по узкой дороге, вышли на большую, ведущую к реке Сент-Джонс и дальше на Волюзию. Здесь Пенни остановился отдохнуть. Под вечер они миновали дом капитана Макдональда, и Джоди понял, что они приближаются к Форт-Батлер. За очередным поворотом дороги исчезла сухая растительность скраба – сосны и карликовые дубы. Её сменила пышная зелень: ликвидамбры, магнолии и, как указательные столбы, свидетельствующие о близости реки, кипарисы. В низких местах цвели поздним цветом дикие азалии, вдоль дороги раскрывал свои бледно-лиловые венчики страстоцвет.

Они достигли реки Сент-Джонс. Река была тёмная и отчуждённая. Казалось, она несет свои воды к океану, равнодушная к собственным берегам и к людям, которые пересекают её и пользуются ею. Джоди приковался к ней взглядом. Это был путь в большой мир. Пенни крикнул на тот берег паромщику. Человек на грубом плоте из тёсаных бревен приплыл за ними, и они поплыли на ту сторону, наблюдая медлительное движение массы воды вниз по течению. Пенни заплатил за перевоз, и, поднявшись по извилистой, усыпанной ракушками дороге, они вошли в лавку Волюзии.

– Здравствуйте, мистер Бойлс! – приветствовал Пенни владельца. – Как вам нравится этот олешек?

– Слишком роскошен для парохода. Но капитан не откажется взять его.

– Почём нынче оленина?

– Всё в той же цене. Полтора доллара седло. Ума не приложу, чего эти горожане, что разъезжают тут по реке, так накидываются на неё? Мы-то с вами знаем, что она вдвое хуже свинины.

Пенни свалил оленя на чурбак для рубки мяса и начал снимать с туши шкуру.

– Так-то оно так, – согласился он, – да вот ежели какой обжора не может выбраться в заросли да сам подстрелить себе оленя, то, конечно, оленина куда как ему по губе.

Они дружно захохотали. Пенни был желанным гостем в лавке как благодаря своему остроумию и рассказам, так и в качестве торгового партнёра. Что касается Бойлса, то он был судья, вершитель судеб и ходячая энциклопедия для всей деревни. Он стоял в душном, пахучем сумраке своей лавки, словно капитан в трюме корабля. Вся округа снабжалась у него товарами, как самыми необходимыми, такими, как плуги, повозки, кабриолеты, различные фермерские орудия и скобяные изделия, продукты, виски, мануфактура, мелкая галантерея и лекарства, так и немногочисленными предметами роскоши.

– За одной передней ногой я зайду завтра и отнесу её жене. Другая пойдёт матушке Хутто, – сказал Пенни.

– Благослови господи её старую душу, – отозвался Бойлс. – Впрочем, почему ж это «старую»? Сказал, сам не знаю с чего. Дай бог всякой жене такое молодое сердце, как у матушки Хутто, и жизнь была бы сплошной праздник.

Джоди прошёл вдоль стеклянной витрины внизу прилавка. На куче лакричных корней лежала заржавелая губная гармошка. Мгновение он колебался: не пустить ли ему в оборот свою оленью шкуру и не купить ли гармошку? Тогда он мог бы играть матушке Хутто или подыгрывать Форрестерам. Но нет, оленья шкура наверняка больше понравится матушке Хутто. Бойлс заговорил с ним:

– Ваш папаша не очень-то часто заходит ко мне с товаром, молодой человек. Можете взять в подарок от меня любую вещь в десять центов, какая вам приглянется.

Джоди жадно оглядел выставленный товар.

– Губная гармошка, должно, стоит больше десяти центов?

– Это так, но она лежит здесь уже очень долго. Возьмите её, пожалуйста.

Джоди бросил последний взгляд на конфеты. Ну, да у матушки Хутто найдутся для него сласти.

– Спасибо, сэр, – сказал он.

– Ваш мальчик хорошо воспитан, мистер Бэкстер, – сказал Бойлс.

– Он моё утешение, – ответил Пенни. – Мы потеряли так много детей. Но порою мне кажется, я слишком много с ним нянчусь.

Джоди вспыхнул от сознания собственного благонравия. Ему страшно хотелось быть хорошим и послушным. Он завернул за стойку, чтобы забрать вознаграждение своему характеру. В эту минуту у входа послышалось какое-то движение, и он поднял взгляд. Племянница Бойлса, Эвлалия, стояла в дверях, вытаращившись на него. Его сердце вдруг захлестнула волна ненависти. Он ненавидел её потому, что отец дразнил его. Он ненавидел её волосы, заплетённые в тугие косички. Ненавидел её веснушки, насыпанные ещё более щедро, чем у него. Ненавидел её мелкие беличьи зубы, её руки, ноги, каждую косточку в её худом теле. Он быстро наклонился, взял из мешка мелкую картофелину и замахнулся. Эвлалия ехидно глядела на него. Она медленно показала ему язык – точь-в-точь подвязковая змея – и с отвращением зажала пальцами нос, как от дурного запаха. Он швырнул картофелину. Она попала Эвлалии в плечо, и, закричав от боли, девочка исчезла.

– Это ещё что такое, Джоди… – сказал Пенни.

Бойлс, нахмурясь, ступил вперёд.

– Сейчас же вон отсюда! – сказал Пенни. – Ему не полагается губной гармошки, мистер Бойлс.

Он вышел из лавки на солнцепёк. Он чувствовал себя униженным. Но если бы пришлось повторить всё сначала, он снова бросил бы картофелину, и даже ещё крупнее.

Покончив с делами, Пенни присоединился к нему.

– Мне очень огорчительно, что ты счёл возможным так осрамить меня. Быть может, мать права. Быть может, тебе не следует ходить к Форрестерам.

Джоди ковырял пальцами ног песок.

– Ну и пусть. Я её ненавижу.

– Я просто не знаю, что сказать. Как это тебя угораздило?

– Я её ненавижу, вот и все. Она дразнила меня. Она уродина.

– Видишь ли, сын, нельзя швыряться вещами во всех уродливых женщин, которые встретятся тебе на жизненном пути.

Джоди, нераскаянный, сплюнул в песок.

– Не знаю, что скажет матушка Хутто, – сказал Пенни.

– Ой, па, не говори ей! Ну прошу тебя, не говори.

Пенни хранил зловещее молчание.

– Я буду хорошо вести себя, па.

– И не знаю, получит ли она теперь от тебя шкуру.

– Не отнимай её у меня, па. Я ни в кого больше не буду кидаться, только не говори бабушке Хутто.

– Ладно. На этот раз прощается. Но не дай бог, коли я ещё раз поймаю тебя на чем-нибудь в этом роде. Возьми шкуру.

Джоди воспрял духом. Гроза прошла стороной. Они повернули на север и пошли по тропе, тянувшейся параллельно реке. Вдоль неё стояли цветущие магнолии. Дальше за ними начиналась дорожка, обсаженная олеандрами. Они тоже были в цвету. Над дорожкой перед ними летели кардиналы. Олеандры вели к калитке в белом частоколе. Цветочный сад матушки Хутто был словно яркое лоскутное одеяло, брошенное за частокол. А её маленький белый домик был привязан к тверди земной плетями жимолости и жасмина. Всё тут было дорого и знакомо ему. Джоди побежал по дорожке через сад, через клочок синевы, цветущей перистыми розовато-лиловыми цветами.

– Эгей, бабушка! – крикнул он.

Внутри домика послышались лёгкие шаги, и она показалась на пороге.

– Джоди! Чертёнок!

Он подбежал к ней.

– Не сбей её с ног, сын! – крикнул Пенни.

Она напружилась всей своей маленькой фигуркой. Он тискал её до тех пор, пока она не запищала:

– Джоди, медвежонок ты этакий!

Она рассмеялась, и он откинул голову, чтобы смеяться вместе с ней и видеть при этом её лицо. Оно было розовое и морщинистое. Глаза у неё были чёрные, как плоды голого падуба. Когда она смеялась, они открывались и закрывались, и от них лучиками разбегались морщинки. Джоди обнюхивал её, словно щенок.

– Ух, как вкусно ты пахнешь, бабушка, – сказал он.

– Чего никак не скажешь про нас, – заметил Пенни. – Мы всего-навсего пара грязных бродяг.

– Мы пахнем только охотой, – сказал Джоди. – Оленьей кожей, листьями и всем таким прочим. И ещё пóтом.

– Чудесный запах, – сказала она.

– Так или иначе, – сказал Пенни, – вот наше оправдание. Свежая оленина.

– И шкура, – сказал Джоди, – тебе на коврик. Она моя. Я его подранил.

Бабушка Хутто всплеснула руками. Их подарки вдруг приобрели величайшую ценность. Джоди казалось, что за её похвалу он мог бы в одиночку справиться хоть с пантерой. Она потрогала мясо и шкуру.

– Не марайте ваши маленькие ручки, – сказал Пенни.

Мужчины тянулись к ней с любезностью, как вода тянется к солнцу. Её живость очаровывала. Молодые уходили от неё воодушевленными. Старики пленялись её серебристыми кудряшками. Что-то неумирающе женственное в ней делало всех мужчин мужественными. Этот её дар приводил в ярость всех женщин. После четырёхлетнего пребывания в её доме матушка Бэкстер вернулась на росчисть с чувством сильнейшей неприязни к ней. Она платила ей тем же.

– Позвольте, я отнесу мясо на кухню, – сказал Пенни. – И ещё я, пожалуй, повешу шкуру на стене в сарае, чтобы она подсохла.

Пенни унёс за дом шкуру и оленину. Им были тут рады, всем троим – отцу, сыну и собаке в боевых шрамах. Джоди чувствовал себя здесь непринужденнее, чем дома, когда он возвращался к собственной матери.

– Спорю на что угодно, ты хочешь купаться.

– В реке?

– Где же ещё, как не в реке. После купанья я дам тебе чистую одежду. Что-нибудь из вещей Оливера.

Она не предостерегала его ни от аллигаторов, ни от мокасиновых змей, ни от течения. У неё разумелось само собой, что он имеет хотя бы каплю собственного здравого смысла, и это было хорошо. Он сбежал по тропинке к причалу. Река была глубока и темна. Она тихонько плескалась у берегов, но большое текучее сердце её двигалось молча. Лишь по быстро несущимся листьям можно было догадаться, какое сильное тут течение. Джоди постоял с минуту в нерешимости на деревянном причале, потом нырнул. Вынырнул он с прервавшимся дыханием и поплыл вверх по течению, держась у самого берега, где вода бежала не так стремительно. Интересно, подумалось ему, сможет ли он доплыть до верхнего причала, где ходит через реку паром и останавливаются пароходы. Он стал пробиваться к нему. По пути ему подвернулась кипарисовая коряга. Он уцепился за неё и, переведя дух, двинулся дальше. Причал казался далеко-далеко. Ему вдруг стало не по себе в текучей темноте вокруг. Он повернул назад. Течение подхватило его и понесло. Он старался подгрести к берегу. Щупальца воды не отпускали его. На него напал панический страх: что, если его унесет к отмели перед Волюзией или в озеро Джордж, а то и в океан? Он боролся отчаянно, стараясь нащупать хоть что-нибудь твёрдое под ногами, и достал до дна, чуть не достигая причала. С облегченным сердцем он осторожно подплыл к нему, вскарабкался на деревянный помост. Страх прошёл, он чувствовал лишь лёгкую весёлость от холодной воды и опасности. Пенни стоял на причале.

– Тебе пришлось-таки побарахтаться, – сказал он. – Пожалуй, слезу-ка я тихонечко через край. Я уже своё откувыркался.

Он вскоре вылез из воды, и они вернулись на задворки дома. Матушка Хутто уже приготовила для них чистую одежду: затхлое от времени платье давно умершего мистера Хутто – для Пенни, штаны и рубашку Оливера, из которых тот много лет назад вырос, – для Джоди. Они оделись в сарае и пригладили руками волосы. Чужая одежда ощущалась чем-то чистым и странным. Веснушчатое лицо Джоди сияло, ржаные волосы мокро блестели. Матушка Хутто кликнула их, и они вошли в дом.

Его запах был Джоди знаком, но он никогда не мог разобрать до конца, из чего он состоит. Душистая лаванда, которой матушка Хутто перекладывала платье, была явственно различима. В кувшине перед камином стоял пучок сухой травы. Безошибочно улавливался запах мёда, который матушка Хутто держала в буфете, домашних пирожных, пирогов с вареньем, печенья, фруктовых лепёшек. Слышался едва ощутимый аромат цветов из сада. И над всем этим – он понял это наконец – царил запах реки. Она текла через самый дом и вокруг него, оставляя после себя водоворот пахучей сырости и гниющего папоротника. Он выглянул в открытую дверь. Среди ноготков сбегала к воде тропинка. Река сверкала под лучами предзакатного солнца, красновато-жёлтая, под стать ярким цветам. Вместе с её течением мысли Джоди уносились к океану, где Оливер спорил с бурями и узнавал белый свет.

Матушка Хутто принесла мускатного винограду и пряных лепёшек. Он рассеянно жевал их и вдруг, к стыду своему, увидел, что опустошил всё блюдо. Дома это означало бы катастрофу. Ну, а матушка Хутто просто подошла к буфету и снова наполнила блюдо.

– Не порти себе обед, – сказала она.

– Я сам не знаю, как это у меня получается, а потом уже слишком поздно.

Она пошла на кухню, и он последовал за ней. Она начала нарезать оленину для жаркóго. Он разочарованно нахмурился. Мясо было не бог весть каким лакомством для Бэкстеров. Она открыла дверцу печки, и он увидел, что готовится и кое-что другое. Лепёшки приглушили его аппетит, но вкусные запахи вновь оживили. Он вызвался помочь на кухне, но матушка Хутто прогнала его прочь. Тогда он вышел во двор и стал играть с Пушком. Старая Джулия с недоумением смотрела на них. Баловство было ей не менее чуждо, чем её хозяину. На её чёрной, с подпалинами морде застыло торжественно-серьёзное выражение рабочей собаки.

Обед был готов. Из всех знакомых Джоди матушка Хутто единственная имела отдельную комнату для еды. Все другие ели на кухне, на скобленых сосновых столах. Даже когда она внесла еду, он не мог оторвать глаз от белой скатерти и синих тарелок.

– Нас, бродяг этаких, и сажать-то за такой нарядный стол неприлично, – сказал Пенни. Но он шутил и болтал с матушкой Хутто с непринужденностью, какой у него не было дома за собственным столом.

На обед был окунь, только что из реки, нафаршированный вкусной начинкой и зажаренный целиком. Был несладкий картофель, казавшийся лакомством Бэкстерам, евшим сладкий по три раза на дню. Была ранняя кукуруза. Бэкстеры редко ели раннюю кукурузу, считая, что весь её урожай необходим скоту. Джоди вздохнул от невозможности съесть всё и сосредоточился на пышном хлебе с боярышниковым вареньем.

– Он так разбалуется, что матери придётся заново дрессировать его, словно молодую собаку, – сказал Пенни.

После обеда все вместе прошли садом к берегу реки. Мимо проплывали лодки. Сидевшие в них махали матушке Хутто рукой, она махала в ответ. Перед заходом солнца на тропинке, ведущей к дому, показался Изи Озелл, помогавший матушке Хутто по хозяйству. Она критически озирала его.

– Ну, не похож ли он на счастье, вывернутое наизнанку?

Джоди решил, что Изи скорее похож на недужного журавля с мокрыми от дождя перьями. Его седые волосы космами налезали на шею, а длинные, жидкие седые усы уныло свешивались вниз чуть ли не до самых челюстей. Руки его свисали по бокам, словно перебитые крылья.

Изи прошлёпал на задворки дома. Джоди слышал, как он сперва возился с коровой, а потом колол дрова. Когда вечерняя работа по дому была сделана, он робко подошёл к крыльцу и уселся на нижнюю ступеньку. Вокруг него лился разговор, и его серое лицо сияло довольством. С наступлением сумерек матушка Хутто исчезла в доме. Изи чопорно поднялся и ушёл.

Ночевать она устроила их в комнате, белой как снег, о котором говорил Оливер. Джоди вытянулся рядом с отцом между безупречно чистыми простынями.

– Бабушка живёт по-благородному, правда? – сказал он.

– В некоторых женщинах это есть, – ответил Пенни и добавил: – Только не думай плохо о матери потому, что она не живёт так, как бабушка Хутто. У матери никогда не было такой возможности, и виноват в этом я, а не она.

– Эх, кабы бабушка Хутто взаправду приходилась мне бабушкой, – сказал Джоди. – И ежели б мы с Оливером вправду были родные.

– Люди, которые кажутся родными, – родные. Ты бы остался жить здесь у бабушки?

Джоди представился их дом на росчисти. Будет кричать филин и, быть может, выть волки, стонать пантера. В провал на водопой будут приходить олени, быки в одиночку, самки вместе с детёнышами. Свернувшись клубком, будут спать на своих ложах медвежата. Было что-то на Острове Бэкстеров лучше скатертей и покрывал на кроватях.

– Нет, не остался бы.