Разумеется, я хотел исцелиться. Но действия, необходимые для того, чтобы не просто протрезветь, но и поддерживать это состояние, оказались мне не по силам. Девять месяцев после трагифарса со свадьбой я, как йо-йо, болтался вверх-вниз между ясным сознанием и пьяной одурью, не умея закрепиться в верхней точке. После каждой неуспешной попытки я все сильнее падал духом и уже отчаялся когда-либо начать нормальную жизнь.
Я все чаще прогуливал работу, так что увольнение стало вопросом времени. Родителям не просто надоели мои выкрутасы, я их пугал до смерти. Во время одного малоприятного визита моего отца в январе 1997 года я не смог хоть раз предстать перед ним трезвым. Мне понадобилось опрокинуть утром в душе две порции водки с тоником, чтобы утихомирить расшатанные нервы и сходить с отцом в соседнее кафе.
– Я вижу, что творится, Рич, – хладнокровно сообщил мне отец, когда мы вернулись в квартиру. – Ты знаешь, мы очень тебя любим. И мне жаль, что все так пошло. Но мы с твоей матерью просто не можем дальше смотреть, как ты рушишь свою жизнь. Если протрезвеешь, позвони нам. Но до тех пор мы не желаем с тобой общаться. Живи как знаешь. Прощай.
Так я потерял семью. А вместе с ней и душевное равновесие. Одним безнадежным алкашом с проспиртованными мозгами, обреченным медленно подыхать в одиночестве, стало больше.
Мне было неведомо, что в Вашингтоне родители обратились к помощи специалистов, чтобы не просто лучше понять природу такого заболевания, как алкоголизм, но и справиться с собственной болью, вызванной тем, что их сын скатывается на дно. Они стали посещать встречи, куда ходят не только сами алкоголики, но и их близкие. Через пару месяцев после своего визита отец неожиданно позвонил мне сам.
– Я скажу это только раз, повторять не стану. Если не выйдет и теперь, мы действительно прекратим с тобой все отношения, – твердо произнес он на другом конце провода. – Мы нашли психиатра. Он уже помог многим алкоголикам. Как ты используешь эту информацию – дело твое. Но мы считаем, что тебе стоит с ним повидаться.
«Класс. Вот только мозгоправа мне и не хватало».
Но, несмотря на то, сколько дров уже наломал, я по-прежнему отчаянно нуждался в одобрении отца. Ощутив укол совести, я вспомнил, с какой любовью он старался поддержать меня в первые дни после крушения моего брака. «Мы любим тебя, Рич. И мы переживем это… вместе». А может, глубоко в душе еще брезжил слабый огонек надежды на то, что мне как-то удастся побороть своего демона. «Ты можешь изображать из себя жертву. И он уничтожит тебя. А можешь сразиться…»
Только после еще одного рецидива – собрав жалкие остатки воли – я записался на прием.
Поставив свой видавший виды Ford Explorer, капот которого еще носил следы аварии годичной давности, на парковку неприметного офисного здания возле Международного аэропорта Лос-Анджелеса, я мог думать лишь об одном: «Пустая морока, все это мы уже проходили».
Но когда я уселся возле стола доктора Гаррета О’Коннора, убеленного сединами ирландского джентльмена в твидовом пиджаке и при галстуке, то мгновенно понял, что все будет не совсем обычно.
Весь первый час он, не тратя время попусту, с точностью лазера препарировал мою душу по кусочкам.
– Вы из тех, кого я называю безоговорочными уникумами. Вы считаете себя особенным. Ваши проблемы грандиозны и не имеют себе равных. Другой на вашем месте давно бы отдал концы.
Я чуть было не закивал, так складно он все описал.
Доктор продолжил:
– Но вы всего лишь рядовой алкоголик. Ни больше ни меньше. Вот вроде меня.
Гаррет поведал мне, что когда-то и сам пил не просыхая, но вот уже несколько десятков лет обходится без алкоголя.
– Вам нужно лечение. И пока не осознаете этот факт, вы не сможете жить трезвой жизнью.
Под «лечением» Гаррет понимал клинику. Минимальный курс – тридцать дней интенсивной работы с моими проблемами в жестко контролируемых условиях.
Все, что я вычленил из его речей для себя: «Психушка». Ну-ну, не на того напали. Однако я дал согласие прийти к нему снова. И в течение последующих двух месяцев навещал его каждую неделю. Пока в один прекрасный день не пропустил визит из-за очередного рецидива. На следующей неделе я поведал доктору о случившемся, дойдя до такой степени откровенности, на какую не осмеливался за пятнадцать месяцев встреч АА.
– Итак, вы наконец созрели, чтобы поговорить о лечении?
– Я по-прежнему считаю, что можно обойтись без клиники. Еще один шанс. Если я снова сорвусь, тогда пусть. Даю вам слово.
– В последний раз подобную отговорку я слышал от клиента, который вскоре умер, захлебнувшись собственной блевотой. Вы уверены, что хотите рискнуть?
Я кивнул. И Гаррет принял условия. Не потому, что считал это хорошей идеей. Вовсе нет. Он сделал так потому, что отлично осознавал одну важную вещь: нельзя помочь тому, кто сам не желает, чтобы ему помогли.
И я вернулся к привычной круговерти, чтобы совершить еще один виток на алкоголической карусели. Главным образом потому, что до смерти страшился психушки. Но я был бомбой с часовым механизмом, и, конечно же, через пару недель мой поезд вновь сошел с рельсов.
Из офиса я позвонил Гаррету и сообщил о проигранном пари – что и требовалось доказать.
– Для вас место в Springbrook. Начиная с завтрашнего дня, – ответил тот.
Гаррет счел, что лечебный центр Springbrook Northwest мне вполне подойдет. Ничего похожего на залитый солнечным светом спа-центр, каковой я представлял в мечтах, – меня ждала жесткая программа оздоровления где-то в захолустье на севере Орегона. Ужасающая перспектива. Но уговор есть уговор. Кроме того, я понимал, что, если не предприму действий немедленно, моя решимость может растаять как дым. Посему пришлось направиться в кабинет Скипа Миллера.
– Мне нужен отпуск по личным обстоятельствам.
Больше ничего говорить не пришлось. Он в точности понял, что я имею в виду.
– Делай что нужно. Даю тебе столько времени, сколько необходимо. А когда будешь готов вернуться, мы будем здесь, никуда не денемся.
Просто невероятная поддержка со стороны человека, терпение которого я исчерпал почти до предела.
Получив от Скипа «добро», я вышел из здания номер 2121 по Аллее звезд, насладился лучами яркого солнышка и… направился прямиком в винный магазин. У меня оставался единственный вечер, чтобы напиться в одиночестве, и я не собирался тратить его понапрасну. Потому что, несмотря на все убожество своего образа жизни, я все еще не желал с ним расставаться.
К рассвету, под конец небольшого домашнего алкомарафона, я был почти готов нарушить сделку с Гарретом, когда мне на глаза попалась фотография. Та самая. Команда пловцов Мичиганского университета 1929 года, а среди них – мой дед. Ее когда-то дала мне мама, и теперь фотография валялась изображением вниз на полу в моей захламленной гостиной. Валялась много месяцев, а я и не замечал. Но вдруг фотография заговорила со мной в полный голос, и голос этот сумел пробиться через пелену винных паров.
Подняв снимок, я аккуратно повесил его обратно на стену. А потом стоял и просто смотрел. Сепиевые тона, мичиганцы в сиянии славы – и мой двойник Ричард Спиндл, который посмотрел мне прямо в глаза и заговорил из глубины прошлого: «Зачем ты творишь это с собой? Это не ты, Рич».
Я сгорал от стыда.
Springbrook Northwest – это центр лечения наркотической и алкогольной зависимостей (приобретен фондом Hazelden в 2002 году), расположенный примерно в 40 километрах к юго-западу от Портленда, в пасторального вида лесистой местности Вилламетт-Вэлли. Комплекс из нескольких приземистых балочных строений – спальные корпуса, залы для собраний, офисы и кафетерий – напоминает небольшую школу-интернат, утвердившуюся на фоне зеленых полей, где ветер гоняет волны по морю травы. Густой лес окружает комплекс по периметру наподобие крепостной стены.
Но мрачным вечером моего прибытия я ничего этого не видел: глаза застилал туман, и я с трудом сохранял равновесие, выбираясь из машины и опасливо ступая вверх по ступеням к входу главного холла.
Я пробрался через двустворчатую дверь и очутился перед регистрационной стойкой, залитой безжалостно ярким светом.
– Рич Ролл для несения службы прибыл, – сострил я, но дежурная сестра и бровью не повела. Бросив на меня взгляд, она, не тратя времени, открыла мою спортивную сумку и принялась рыться в содержимом.
– Эй, это мои вещи! – в праведном негодовании воспротивился я. Правда, фраза вышла несколько невнятной из-за дюжины банок пива, плескавшихся у меня в желудке (а что вы хотите, ведь целый день в пути!). Но сестра, не удосужившись ответить, продолжила перетряхивать мою одежду на стойке в поисках «контрабанды». Она рылась по карманам и кармашкам, открывала коробочки с туалетными принадлежностями и даже прощупала подкладку сумки. Алкашам доверять нельзя.
Покончив с досмотром, сестра провела меня в небольшую комнату сразу за стойкой – покрытая бледной краской каморка в духе исправительных учреждений или лагеря для новобранцев. Закрыв за собой дверь, я как был, одетый, плюхнулся на подушку с пластиковой наволочкой и отключился.
Утром я проснулся с гудящей головой. Продрав глаза и сделав глубокий вдох, я перевел свои ноющие кости с дешевых волглых простыней в стоячее положение и подошел к окну. Мрачная морось, сыпавшаяся с орегонских небес, не радовала, и в моей больной головушке немедленно застучали молотки. А потом я вспомнил. Сегодня 7 июня 1998 года.
«Твою мать. Я таки в психушке».
Так начался первый день моего добровольного заключения, которое я делил с собратьями по несчастью из самых разных слоев общества – если бы не клиника, эти люди ни в жизнь не собрались бы в одном помещении. Доктора, поэты, профессора, священники, студенты, летчики, наркодилеры, бармены, домохозяйки, торговые агенты и банкиры. На многих и смотреть было жалко.
Мои проблемы рядом с ними казались мелочью. «Я не такой, как они», – повторял я себе.
Но стенам обособления, которые я старался выстроить, суждено было пасть. Мое первое задание – именуемое «шаг номер один» – состояло в том, чтобы я подготовил подробный письменный рассказ о десяти своих самых катастрофичных пьяных эскападах. Затем я был вынужден зачитать все двадцать страниц вслух перед обширной аудиторией пациентов и работников Springbrook.
Вскоре после этого меня пригласили в кабинет к управляющему клиники. Уважая принцип анонимности, назовем его Пол. Пол – бывший наркоман. Много лет назад он пожертвовал многообещающей карьерой издателя журнала ради «колумбийского снега». Но как-то сумел выбраться из-под сошедшей на него лавины. За эти годы ему пришлось выслушать кучу жалостливых историй, он знал наперечет все возможные оправдания и не терпел, когда кто-то начинал вешать ему лапшу на уши.
– Вы сильно напоминаете мне Джея Мэлони.
В свое время голливудский агент по поиску талантов и самый молодой из молодцев CAA, успешнейшего агентства Города мишуры, харизматичный Мэлони представлял таких суперзвезд, как Мартин Скорсезе, Леонардо Ди Каприо и Дастин Хоффман. А потом пристрастился к наркотикам и покатился в пропасть. Несмотря на несколько попыток вылечиться в клинике, в том числе год или два в Springbrook, Джей не мог долго воздерживаться. Через год и три месяца после нашего разговора с Полом Джей Мэлони повесится в душевой. Покончит с собой в тридцать пять лет.
– Мы считаем, вам стоит остаться здесь подольше. Вы молоды. Но ваш алкоголизм прогрессирует и уже достиг такого уровня, будто вы 65-летний хроник. И если вы не сделаете исцеление своим приоритетом, вас ждет судьба Джея.
В моих планах было слегка просушить мозги, чтобы очухаться. Три недели скорби – максимум. Я и так уже не находил себе места из-за того, что конфисковали мой мобильник. И мучился при мысли, что там, на воле, жизнь течет без меня. Но слова Пола помогли понять, что моим главным приоритетом (как и у Джея) была карьера. И пока я не пройду курса в клинике, не будет никакой карьеры. Да что там карьеры, меня не будет.
Поэтому я согласился. Я решил добросовестно делать все, что скажут, и в итоге пробыл в клинике сто дней.
– Тебе нужно изменить всего одну вещь, Рич, – все.
Эффектная фраза Стэна, специалиста Springbrook, ответственного за то, чтобы провести меня через период жестокой ломки. Некогда успешный судебный адвокат, Стэн подсел на иглу, лишился лицензии, дома, но сумел исцелиться и нашел себя в новом качестве – специалист по борьбе с наркотической и алкогольной зависимостями.
– Давай-ка за работу.
Каждое утро в 6:30 раздавался сигнал, возвещавший, что надо собираться на первую из нескольких (групповых или с глазу на глаз) встреч за день. Иногда на встречах было тяжело. Иногда – забавно. А зачастую – грозило срывом, как в тот раз, когда я попался, пытаясь выскользнуть наружу, чтобы отвезти в аэропорт Джена – молодого профессора колледжа и по совместительству героинщика, решившего уйти в самоволку и слетать в Нью-Йорк. За это меня чуть не вытурили из клиники.
Потом был этот жуткий семейный уик-энд. Двухдневная пытка групповой терапии с родителями и сестрой, когда я был вынужден выслушивать рассказы о своих прегрешениях. Они наперебой вспоминали о том, как драгоценный сын (брат) их оскорбил, предал или разочаровал еще как-нибудь.
Да уж, приятного мало. Но слова Пола непрестанно звучали в моем мозгу, и я решил: уж если оставаться здесь, нужно отбросить все предубеждения и, как уже решил, «добросовестно делать все, что скажут». И я потихоньку начал снимать слои внутренней защиты, осознав, что беспомощен не только там, где дело касается спиртного, но и во многих других областях жизни вообще. А моя несгибаемая вера в то, что я сам могу контролировать свою выпивку, не просто внесла в мой мир хаос – оставила его лежать в руинах.
Но самое важное, что я понял: это не моя вина. Я был болен. И подобно диабетику, нуждающемуся в инсулине, я также нуждался в регулярном лечении. Разница лишь в том, что избавление от алкоголизма состоит не в приеме лекарств. Лечить здесь нужно не тело, а душу.
Я никогда не был религиозным и уж тем более праведником. В юности я некоторое время посещал воскресную школу в пресвитерианской церкви, но в голове особо ничего не задержалось. Но и атеистом я не был тоже. Сам факт, что я до сих пор жив, был мощным доказательством того, что некто, существование которого находится за пределами моего понимания, приглядывает за мной. Однако я никогда не искал ответов или утешения в церкви. Религия – это не для меня, решил я уже давно. На церковной скамье я сидел исключительно по случаю чьей-то свадьбы или рождественской службы, которую посещал с родителями.
Но надежное выздоровление, понял я, относится исключительно к духовной области, поскольку лишь сила могущественнее тебя самого может вернуть тебе душевное равновесие.
– Давай посмотрим правде в глаза, Рич. Здравый смысл привел тебя в лечебницу. Хватит упорствовать. Похоже, твои приборы сбоят. Если ты посмотришь на вещи объективно, то увидишь, что именно упрямство разрушило твою жизнь. Ты просто-напросто не можешь решить свою проблему самостоятельно. Так что давай заканчивай.
Поначалу я не мог принять правоту этого суждения. Кто я такой без собственной воли? «Разве это не значит поднять лапки кверху?» Но Стэн, похоже, знал, о чем говорит. Он помог сотням людей до меня. Так с чего я взял, что могу подвергать сомнению его методы? И я сдался.
Первая реакция? Облегчение. Как будто камень с души упал. Осознание, что, приняв столь простое решение, я больше не должен в одиночку нести ответственность за все свои проблемы. Это не значило, что я полностью отказался контролировать свою жизнь. Просто я наконец добровольно сделал то, что всегда казалось таким трудным: не только попросил о помощи, но и искренне пожелал, чтобы мне помогли. А в обмен я начал помогать другим. Поскольку, как выяснилось, краеугольный камень исцеления – служение.
Говорят, что алкоголизм – это болезнь восприятия. «Изменить восприятие значит изменить реальность». Когда счет времени, проведенного в Springbrook, стал идти не на недели, а на месяцы, кривые и мутные линзы, искажающие мое восприятие, стали чудесным образом превращаться в стекла кристальной ясности. Первым делом нужно было подготовить письменный отчет обо всех своих обидах, страхах и обо всем том зле, что я причинил другим людям, и таким образом раскрыть мои «отрицательные черты характера». Задание растянулось на недели, а отчет разросся до сотни страниц. К примеру, я обижался на отца за то, что он добился успеха, за то, что он возлагал на меня ожидания, которых я никак не мог оправдать. Я обижался на себя самого за то, что никогда не был в его глазах достаточно хорош. Проведя эту инвентаризацию, я понял, что мои обиды по большей части были вызваны искусственно и направлены не по адресу. Их корни уходили к чувству незащищенности, к отчаянной жажде одобрения из-за низкой самооценки.
И все эти беспорядочные эмоции слились в одну-единственную. Страх. Боязнь людей. Боязнь некоторых ситуаций и боязнь принимать на себя обязательства. Боязнь экономической незащищенности, боязнь неизвестного, боязнь событий, которые еще не произошли, а возможно, никогда и не произойдут. В общем, страх всего на свете.
А страх излечивается лишь одним. Верой.
Постройка мостика через пропасть началась с другого непростого задания: я должен был поделиться с кем-нибудь – вслух! – всей этой внушительного объема описью моих моральных (лучше сказать, аморальных) качеств. Это единственный способ, чтобы признать истинную природу своих проступков. В той или иной степени мы все делаем это. Но обнажить самые сокровенные уголки души перед посторонним?!
– Какое, ради всего святого, отношение имеет это абсурдное задание к избавлению от алкоголя? – спросил я Стэна.
– Если не выносить из дома мусор, там будет вонять, как в аду. И гниль имеет обыкновение разрастаться.
Следующие пять часов я исповедовался благожелательному священнику соседней общины (вряд ли я выбрал такой способ сам) о своих обидах, которые затаил чуть ли не на каждого, с кем встречался в жизни, – от собственной матери до почтальона. Но даже когда я припоминал самые шокирующие эпизоды из своей биографии, священник слушал не моргнув глазом. И когда список иссяк, а я чувствовал себя вывернутым наизнанку, он оставил меня, задав напоследок один-единственный вопрос:
– Вы готовы отпустить все это?
– Да.
– Хорошо. Я хочу, чтобы оставшуюся часть дня вы ни с кем не разговаривали. Найдите тихое место. Вспомните, какую мы сегодня проделали работу. А когда будете готовы, попросите Бога помочь вам исправить недостатки характера.
И я знал такое место. Забравшись в машину, я направился на запад к Кэннот-Бич, небольшой орегонской деревушке на бесплодном каменистом участке тихоокеанского побережья, в которую горожане любят приезжать по уик-эндам. Ни радио, ни музыки. Только я наедине с собственными мыслями.
Прибыв в эту просоленную деревню размером с почтовую марку, я припарковался на ветреном берегу и отправился вниз, на пляж. Сияло вечернее солнце, время отлива. Пляж был огромный, оранжевые солнечные лучи отбрасывали длинные тени на зеркальный глянец гладких влажных песков.
Сняв ботинки и захватив свой отчет, я шел по пляжу, пока не нашел уединенный уголок. Я сел и в первый раз за долгое время просто сидел и размышлял не только о событиях дня, но обо всех решениях, эмоциях и действиях своего катастрофического прошлого.
Через некоторое время я – произошло это как-то помимо воли – совершил немыслимую для себя вещь. Я стал молиться. Не боженьке из воскресной школы своего детства. Не Богу из церкви, которую посещал так редко. Нет, я молился какому-то своему Богу и просил Его освободить меня от недостатков характера, которые мешали мне изменить жизнь.
Потом я достал спички, поджег свой отчет и принялся глядеть, как он превращается в пепел на песке. Я не просто «вынес мусор на помойку». Я его сжег. Я «все отпустил». Наконец-то.
И поныне кучка пепла, прах после кремации моего прошлого, лежит в тибетской поющей чаше у меня на ночном столике как вечное напоминание о том дне, когда я сделал шаг на пути к новой жизни.
Одно из самых существенных последствий выполненного задания заключалось в том, что я больше не злился на Мишель, не ощущал себя жертвой брака, который никогда таковым не был. Будто по мановению волшебной палочки, я внезапно понял, что это я, а не Мишель, был тем, кто привел наши отношения к краху; это я был причиной каждого из событий, которые превратили наш брак в фикцию. Я был эгоистом. Я постоянно лгал, обманывал ее доверие и сам расшатывал наши отношения, пока они не развалились окончательно. Просто удивительно, что Мишель не порвала со мной гораздо раньше. Освободившись от обид, я стал вспоминать Мишель и нашу с ней жизнь не иначе как с любовью.
Я познал великую суть разрушения. Теперь мне стало очевидно, что рухнувший брак был необходим для того, чтобы я встал на дорогу к спасению. И за это я был и всегда буду искренне благодарен.
В сентябре 1998 года я покинул Springbrook и начал – не без труда, ощупью – отыскивать свой путь. Одну вещь я знал определенно. Крупная юридическая компания – это не для меня. Тем не менее я вернулся на работу в Christensen – ради Скипа. Хотя отныне моей профессией стала трезвость. Моя жизнь вне офиса целиком была посвящена выздоровлению. Я посещал три встречи на дню, а потом перекусывал вместе со своими новыми – трезвыми – друзьями.
В конечном счете ясное сознание, которым я теперь наслаждался, подсказало мне, что пора уже решить, кем работать.
Я мог бы, как прежде, искать место, соответствующее моему образованию. Это логично, и так делает большинство, но я теперь слишком хорошо знал: старый путь обратно погрузит меня в глубины отчаяния. Можно было сделать иной выбор и поверить, что моя жизнь стоит намного дороже, чем имя компании, в которой я работаю, или марка автомобиля, который я вожу; поверить, что меня ожидает нечто гораздо более значительное, если я отважусь быть свободным. И я отчаянно хотел поверить. Поэтому, не без посторонней помощи, я в конце концов решился шагнуть в неизвестность.
– Я не сбегаю ради большего заработка, – сказал я Скипу. – Я не перехожу в другую компанию. Я просто знаю, что мне нужно в жизни что-то иное.
К моему удивлению, Скип принял известие с полнейшим спокойствием.
– Ну, зачем и жить, если не повеселиться.
«Повеселиться? При чем тут вообще веселье?» А вот Скип, похоже, находил в подобных жизненных пертурбациях веселье и, мало того, черпал в них энергию.
– И чем собираешься заняться? – спросил он.
– Без малейшего представления.
И это была чистейшая правда.
Я никогда не чувствовал себя таким свободным – и таким напуганным, – как в тот день. Но возможность подвернулась практически немедля: работа юристом на полставки для одного из старых клиентов Christensen. Не идеал, конечно, но для начала неплохо. Вскоре последовали звонки от знакомых из индустрии развлечений, которым нужна была консультация по той или иной сделке. Оказалось, что вера была не напрасной.
Примерно в это время я начал ходить на йогу. И в один прекрасный день встретил ее. Джули.
В полной света и воздуха брентвудской йога-студии было немало красоток, но я видел только ее – девушку с оливковой кожей, которая, подчиняясь ритму йогических асан, скручивала, раскидывала в стороны или воздевала к небу свои тонкие руки. Длинные темные волосы с оранжевыми и синими прядками покачивались под музыку. Но более всего меня очаровали ее теплая приветливая улыбка и сияние глаз, которые немедленно привлекали внимание тех немногих мужчин, что обладали достаточной храбростью, чтобы показаться в классе йоги.
Пройдут недели, прежде чем я наберусь мужества и заговорю с ней. Но своему приятелю Майку Миндену я заявил сразу: «Видишь ту девушку? Я женюсь на ней». Не знаю, откуда вдруг взялась такая уверенность. Но я это просто знал – знал так же, как и то, что уход из Christensen был верным поступком. Эта была не надежда, не вскользь брошенная мысль. Это был факт.
И через несколько месяцев я поехал на йога-ретрит в Охай и там в первый раз поцеловал Джули в киве (кива – это такое подземное похожее на пещеру святилище для индейских церемоний).
С тех пор мы стали неразлучны.
Я думал, что следующая подруга моей жизни будет намного моложе меня, без прошлого. И, выражаясь цинично, без «прицепа». Но любовь следует своим законам. Джули была на четыре года меня старше, только что развелась и имела двух малышей – Тайлера четырех лет и Траппера трех. Задачка повышенной сложности. Я и представить себе не мог, что придется решать такое сложное уравнение. И будем откровенны: я здесь был не самым простым слагаемым. «Придержи коней», – советовали друзья. Но сердце требует своего, а мое сердце требовало Джули.
Я не мог отвести от нее глаз. Но вы ошибаетесь, если думаете, что я влюбился всего лишь в красивую мордашку. Она сильная, мудрая, она цельная личность, но в то же время никогда не относится к себе чересчур серьезно. Если кто-нибудь спрашивал: «Сколько времени тебе понадобилось, чтобы нарисовать эту восхитительную картину?» – она всегда отвечала: «Вся жизнь». И она была свободна от страхов, которые так долго мешали мне жить.
Джули мастер во всем: она художник, йогиня, музыкант, скульптор, строитель, дизайнер и целитель – в общем, на месте не сидит. И я поныне не встречал женщины лучше.
Через год мы съехались. Я (не имея генерального плана) начал выстраивать собственную юридическую практику в индустрии развлечений. И когда стал представлять интересы сценаристов, режиссеров, продюсеров, то наконец понял, о каком веселье говорил Скип.
А Джули решила рискнуть (многие ее отговаривали) и приобрела три акра (1,2 га) необработанной земли в чудесной сельской местности возле Малибу-Каньона. Мы взяли большой кредит и следующие три года все вкладывали в строительство дома своей мечты.
Жизнь, похоже, шла на лад. И вскоре Джули забеременела нашим общим ребенком.
Когда дом был построен, мы отпраздновали это событие, вступив в брак на нашей собственной земле. На лужайке позади дома, примыкающей к вигваму, который служил нам зимним обиталищем, мы устроили музыкальный концерт для сотни друзей и родных. Первоклассные исполнители в стиле госпел, западноафриканские барабанщики и танцоры, рок-музыканты, среди них – Стюарт, профессиональный гитарист и заодно брат Джули. Если не считать тех двух дат, когда родились мои дочери, это был счастливейший день в моей жизни.
Я наконец-то соблюдал абсолютную трезвость, и хотя меня вряд ли можно было назвать образцом для подражания, но я уже не напоминал того неприкаянного, что всего несколько лет тому назад ввалился в Springbrook, накачанный алкоголем по самую ватерлинию. И еще я узнал, как это бывает – не только любить, но и получать любовь в ответ.