Смерть, столь желанная и столь медлиьшая приходом, —

c’a miseri la morte è pig‘‘a e tardi… [392]

пришла.

Несмотря на крепкое сложение, поддерживаемое строгим монашеским образом жизни, болезней он не избег. От дзух злокачественных лихорадок — 1544 и 1546 годов он никогда вполне не оправился; каменная болезнь, подаграи всевозможные недомогания окончательно разрушили его здоровье. В печально — шутовском стихотворении, относящемся к последним годам его жизни, он описывает жалкое свое тело, подточенное недугами:

Я заточен в кору, как сердцевина, И так живу, уединен и беден. ………………………………………………………….. Мой голос словно шмель жужжит в горшечке, И в кожаном мешке моем с костями Резиновые шарики в мешечке. Мешки же и морщины под глазами. Как клавиши у клавесина зубы: Как звуки медлят в них, судите сами! Черты лица внушают страх и грубы. …………………………………………………………. Давно завелся в ухе паучишка. В другом сверчок без памяти стрекочет; Ночь напролет не сплю я от одышки. …………………………………………………………. Искусство, что известность мне сулило, — Вот довести куда оно вас может. Я, старец бедный, без ума, без силы, Изнемогу, коль смерть мне не поможет, …………………………………………………………. Я одряхлел, согбен, измучен, сломан Усталостью. Гостиница одна мне — То смерть… [395]

«Дорогой мой мессер Джорджо, — писал он к Вазари в июне 1555 года, — по моему почерку вы увидите, что я достиг двадцать четвертого часа».

Вазари, посетивший его весною 1560 года, нашел его крайне ослабевшим. Он едва выходил из дому, почти совсем не спал, и все заставляло предполагать, что долго он не проживет. Делаясь слабее, он делался все чувствительнее и легко плакал.

«Я навестил моего великого Микеланджело, — пишет Вазари. — Он не ожидал моего прихода и проявил такое волнение, как будто родной отец, который нашел пропавшего сына. Он обнял меня за шею, и расцеловал, проливая слезы радости» (lacrymando per dolcezza).

Однако он нисколько не утратил ясности ума и энергии. Во время этого самого посещения, о котором рассказывает Вазари, он вел с ним продолжительную беседу о разных вопросах искусства, давал ему советы относительно его работ и верхом проводил его до св. Петра.

В августе месяце 1561 года о ним случился припадок. Он рисовал три часа подряд босым, как вдруг почувствовал боли и упал в судорогах. Слуга его Антонио нашел — его без сознания. Прибежали Кавальери, Бандини и Кальканьи. Когда они явились, Микеланджело уже пришел в себя. Через несколько дней он снова начал ездить верхом и делать рисунки к Porta Pia.

Несговорчивый старик не допускал, чтобы под каким бы то ни было предлогом о нем заботились. Для друзей было постоянным мучением сознание, что он остается один и может в любую минуту стать жертвой нового припадка, имея около себя небрежную и недобросовестную прислугу.

Наследник его Лионардо, получивший некогда такую головомойку за то, что, узнав о болезни дяди, хотел приехать в Рим, не смел больше показываться. В июле 1 563 года он запросил через Даниэле да Вольтерра, желает ли дядя увидеть его; и чтобы устранить всякие подозрения, которые в недоверчивом уме Микеланджело мог возбудить его небескорыстный приезд, он просил прибавить, что дела его идут хорошо, что он богат и ни в чем не нуждается. Хитрый старик велел ему передать, что он очень рад тому, что дело обстоит так, и что отдаст ту малость, которую имеет, бедным.

Через месяц Лионардо, очень мало удовлетворенный таким ответом, предпринял вторую попытку и просил передать Микеланджело, что его очень тревожит его здоровье и вопрос об уходе за ним. Тогда Микеланджело отправил ему разгневанное письмо, доказывающее изумительную живучесть этого человека в восемьдесят восемь лет, за полгода до смерти:

«Из твоего письма я вижу, что ты придаешь веру словам некоторых завистливых негодяев, которые, не будучи в состоянии меня обкрадывать и вертеть мною как хотят, пишут тебе разные выдумки. Это — кучка мерзавцев; и ты настолько глуп, что веришь их россказням о моих делах, как будто я малый ребенок. Пошли их к чорту: такие люди причиняют только неприятности, умеют только завидовать и живут, как бродяги. Ты пишешь, что мне плохо прислуживают, а я тебе скажу, что в смысле услужения нельзя себе представить, чтобы служили более верно и ухаживали во всех отношениях лучше, чем за мною. Что же касается до опасений, как бы меня не обворовали, на что ты делаешь намеки, то я тебе говорю, что люди, находящиеся у меня в доме, таковы, что я могу вполне им довериться и быть покойным. Итак, заботься о самом себе и не заботься о моих делах; в случае надобности я сам сумею постоять за себя: я не малый ребенок. Будь здоров».

Не один Лионардо беспокоился насчет наследства. Вся Италия была наследницей Микеланджело, в особенности герцог Тосканский и папа, которым очень хотелось не потерять рисунков и планов, относящихся к постройке Сан — Лоренцо и собора св. Петра. В июне 1 563 года, побуждаемый Вазари, герцог Козимо поручил — своему послу Аверардо Серристори тайно похлопотать у папы, чтобы, принимая во внимание упадок сил Микеланджело, учредить внимательный присмотр за его челядью и за всеми теми, кто бывает у него в доме. В случае внезапной смерти надлежало немедленно произвести опись всего имущества: рисунков, картонов, бумаг, денег, и просмотреть, чтоб в суматохе первых часов не было чего‑нибудь унесено. Само собою разумеется, позаботились о том, чтобы Микеланджело ничего не знал о таком распоряжении.

Эти предосторожности не были бесполезны. Час настал.

Последнее письмо Микеланджело помечено 28 декабря

1 563 года. Уже год, как сам он почти не писал; он диктовал и подписывал; Даниэле да Вольтерра вел за него переписку.

Он все время работал. 12 февраля 1564 года он целый день провел на ногах, работая над «Pietà». 14–го у него сделалась лихорадка; Тиберио Кальканьи, которого известили, спешно пришел к нему, но не застал его дома. Невзирая на дождь, Микеланджело отправился гулять пешком по Кампанье. Когда он вернулся, Кальканьи стал говорить ему, что это не благоразумно, что он не должен был выходить в такую погоду.

«Чего вы хотите? — ответил Микеланджело. — Я болен и нигде не могу найти себе покоя».

Неясность реч, и, взгляд, цвет лица, все внушило Кальканьи опасения. «Конец может не сейчас еще наступить, — написал он немедленно Лионардо, — но я сильно опасаюсь, что он недалек».

В тот же день Микеланджело послал сказать Даниэле да Вольтерра, чтобы тот пришел и побыл около него. Даниэле пригласил врача Федериго Донати и 15 февраля, по поручению Микеланджело, написал Лионардо, что тот может приехать повидаться, «но приняв всяческие предосторожности, так как дороги плохи».

«Я оставил его, — прибавляет он, — в начале девятого часа в полном обладании своими способностями, в мирном расположении духа, но одолеваемого упорной дремотой. Она так его раздражала, что между тремя и четырьмя часами он попробовал выехать верхом, как он обыкновенно делал каждый вечер, когда была хорошая погода. Но холодный воздух, и слабость в голове и ногах помешали ему: он вернулся с дороги и сел в кресло около камина, которое он предпочитает кровати».

Около него находился верный Кавальери.

Только за два дня до смерти Микеланджело согласился лечь в постель. Он в полном сознании продиктовал свое завещание в кругу своих друзей и домочадцев. Он отдавал «свою душу богу, а тело земле». Он просил, чтобы «хотя бы мертвым» его вернули дорогой его Флоренции Затем он перешел

Из бурь ужасных к сладкому покою [405] .

Было это в февральскую пятницу, около пяти часов вечеpa. День угасал… «Последний день жизни, первый в царстве покоя!..»

Наконец‑то он ушел на покой. Он достиг цели своих желаний, он вышел из времени.

Beata l'alma, сve non corre tempo!{Душа блаженная, где стало время!

(Стихотворения, LIX.)}

Такова была эта жизнь, полная божественной скорби, О, будь я тем, кому дано судьбою В суровой ссылке доблестью своею Мир привести к блаженству и покою!{Стихотворения, ОIХ, 57.}

Оканчивая эту трагическую историю, я мучим угрызениями совести. Я задаю себе вопрос: желая дать тем, кто страдает, сотоварищей по скорби, которые бы им служили поддержкой, не прибавил ли я к их скорби еще скорбь этих последних? Не должен ли я был, как делают столькие другие, показать только героические стороны героев, набросив покрывало на бездны печали, в них находящиеся?

— Но нет! Правда! Я не обещал друзьям счастья ценою лжи, счастья во что бы то ни стало, какою угодно ценою. Я им обещал правду, хотя бы в ущерб счастью, мужественную правду, которая ваяет вечные души. Дыхание ее сурово, но чисто: омоем в нем наши малокровные сердца!

Великие души — как высокие вершины. Ветер их овевает, облака их обволакивают, но там дышится лучше и глубже, чем в друг, их местах. Воздух там обладает чистотой, которая смывает с сердца вое пятна; и когда тучи расходятся, видишь сверху весь человеческий род.

Такова была и эта огромная гора, которая возвышалась над Италией Возрождения и извилистый силуэт которой далеко пред нашим взором исчезает в небе.

Я не утверждаю, что большинство людей может жить на этих вершинах. Но пусть раз в год они восходят туда в паломничество. Там они возобновят дыхание своих легких и кровь своих вен. Там, на высоте, они почувствуют себя более близкими к Вечности. Затем они снова спустятся на жизненную равнину, с сердцем, закаленным для каждодневных битв.

1903.