В этой последней части я построю изложение следующим образом. Сначала я более детально представлю теорию блага, которая уже использовалась для характеристики первичных благ и интересов людей в исходном положении. Поскольку для последующей аргументации необходим более широкий подход, эта теория должна получить более твердое основание. Следующая глава посвящена в основном моральной психологии и проблемам приобретения чувства справедливости. После рассмотрения этих вопросов мы сможем обсуждать относительную стабильность справедливости как честности и доказать в последней главе, что в некотором смысле, который еще предстоит определить, справедливость и благо совпадают или конгруэнтны, по крайней мере, в условиях вполне упорядоченного общества. Наконец, я объясню, как теория справедливости устанавливает связь общественных ценностей с благом общества. Иногда общий ход мысли в этой части может показаться недостаточно ясным, а переход от одной темы к другой более неожиданным. Но при этом всегда следует помнить, что главная цель заключается в разрешении вопросов устойчивости и конгруэнтности, а также объяснении ценностей общества и блага справедливости.

 

60. НЕОБХОДИМОСТЬ ТЕОРИИ БЛАГА

До сих пор я очень мало сказал о понятии блага. Оно коротко упоминалось раньше, когда я предположил, что благо человека детерминировано тем, что для него наиболее рационально принять в качестве рационального жизненного плана при разумно благоприятных обстоятельствах (§ 15). Я все время исходил из предположения, что во вполне упорядоченном обществе концепция своего собственного блага у граждан согласуется с публично признанными принципами правильности и отводит должное место различным первичным благам.

Однако концепция блага использовалась только в этом довольно слабом смысле. Фактически же я буду различать две теории блага. Основание для этого заключается в том, что в справедливости как честности понятие правильности предшествует понятию блага. В противоположность телеологическим теориям нечто является благом, только если оно входит в образ жизни, согласующийся с уже наличными принципами правильности. Однако для установления этих принципов необходимо полагаться на некоторое представление о благе, поскольку нам требуются допущения относительно мотивов сторон в исходном положении. Поскольку эти допущения не должны подрывать приоритет понятия правильности, теория блага, используемая в аргументации в пользу принципов справедливости, ограничивается лишь самыми существенными моментами. Такое объяснение блага я буду называть слабой теорией: ее цель заключается лишь в обеспечении посылок о первичных благах, требуемых для формулировки принципов справедливости. Когда эта теория уже разработана и первичные блага включены в рассмотрение, мы можем использовать принципы справедливости в дальнейшем развитии того, что я буду называть полной теорией блага.

Чтобы прояснить эти вещи, давайте вспомним, где теория блага уже сыграла свою роль. Прежде всего, она использовалась для определения наименее удачливых членов общества. Принцип различия допускал, что это можно сделать. Верно, что теория не обязана определять кардинальную меру благосостояния. Нам нет необходимости знать, насколько ущемлены наименее удачливые, поскольку раз эта группа выделена, мы можем взять их ординальные предпочтения (с подходящей точки зрения) в качестве определяющего фактора в организации базисной структуры (§ 15). Тем не менее, мы должны быть в состоянии идентифицировать эту группу. Далее, индекс благосостояния и ожиданий репрезентативных людей специфицируется в терминах первичных благ. Рациональные индивиды, чего бы они ни хотели, стремятся к определенным вещам как к условию выполнения их жизненных планов. При прочих равных условиях они предпочитают более широкие свободы и возможности менее широким, и большую долю богатства и больший доход меньшим. То, что эти вещи являются благом, кажется достаточно ясным. Однако я уже говорил, что самоуважение и надежное чувство своего собственного достоинства являются, возможно, наиболее важными первичными благами. И это предположение использовалось в аргументах в пользу двух принципов справедливости (§ 29). Таким образом, исходное определение ожиданий исключительно через свободу и богатство является временным и промежуточным; необходимо включить в рассмотрение другие виды первичных благ, и тогда встанут более глубокие вопросы. Очевидно, что для этого понадобится объяснение блага, и оно должно быть представлено слабой теорией.

Опять-таки, некоторые взгляды по поводу блага используются в защите справедливости как честности от различных возражений. Например, можно сказать, что люди в исходном положении так мало знают о своей ситуации, что соглашение о принципах справедливости невозможно. Поскольку они не знают, в чем состоят их цели, они могут обнаружить, что их планы совершенно разрушены принципами, на которые они согласились.

Как же они могут принять разумное решение? Можно ответить, что рациональность выбора у человека зависит не от того, как много он знает, но исключительно от того, насколько хорошо он рассуждает на основе той информации, которую имеет, сколь бы неполной она ни была. Наше решение совершенно рационально в том случае, когда при встрече с некоторыми обстоятельствами мы поступаем в них наилучшим образом. Так, стороны фактически могут принять рациональные решения, и, наверняка, некоторые альтернативные концепции справедливости лучше других. Тем не менее, слабая теория блага, которую принимают стороны, показывает, что они должны пытаться обеспечить свою свободу и самоуважение и для достижения своих целей, каковы бы те ни были, они обычно нуждаются в большем, а не в меньшем количестве первичных благ. Входя в исходное соглашение, таким образом, стороны предполагают, что их концепции блага определенным образом структурированы, и этого достаточно, чтобы позволить им выбор принципов на рациональной основе.

Короче, нам нужна слабая теория блага для объяснения рационального предпочтения первичных благ и для экспликации представлений о рациональности, лежащих в основе выбора принципов в исходном положении.

Эта теория нужна для поддержки требуемых посылок вывода принципов справедливости. Но для обсуждения других вопросов, которые нам еще предстоит встретить, потребуется более широкое объяснение блага. Так, от подобной теории зависит определение благожелательности и действий, выходящих за пределы чувства долга.

То же относится и к определению морального достоинства личности. Это третье главное понятие этики, и мы должны найти место для него в договорной доктрине. Нам придется также рассмотреть, следует ли хорошему человеку быть хорошим, если не вообще, то при каких условиях. По крайней мере, в некоторых обстоятельствах, например, во вполне упорядоченном обществе или при состоянии, близком к справедливости, как я полагаю, оказывается, что хорошо быть хорошим человеком. Этот факт тесно связан с благом справедливости и проблемой конгруэнтности в моральной теории. Нам нужно объяснение блага для более точной формулировки всего этого. Характерной чертой такой полной теории, как я уже сказал, является то, что она исходит из уже установленных принципов справедливости и затем использует эти принципы для определения других моральных понятий, в которые вовлечено представление о благе. Раз принципы правильности уже под рукой, мы можем апеллировать к ним при объяснении понятия морального достоинства и блага моральных добродетелей. Действительно, даже рациональные жизненные планы, которые определяют, что хорошо для человека, его жизненные ценности сами ограничены принципами справедливости. Очевидно, чтобы избежать порочного круга, нужно различать слабую и полную теорию и всегда помнить, на какую из них мы опираемся.

Наконец, когда мы подходим к объяснению социальных ценностей и стабильности концепции справедливости, требуется более широкая интерпретация блага. Например, одним из основных психологических принципов является принцип, согласно которому мы склонны любить тех, кто проявляет любовь к нам, а также тех, кто с явным намерением способствует нашему благу. В этом случае благо охватывает конечные цели, а не только первичные блага. Более того, чтобы объяснить социальные ценности, нужна теория, которая объясняет благо разных видов деятельности, и в особенности, когда каждый добровольно действует на основе публичной концепции справедливости в утверждении своих социальных институтов. Когда мы рассматриваем подобные вопросы, мы можем работать в рамках полной теории. Иногда мы изучаем процессы, посредством которых приобретается чувство справедливости и морали, или мы обращаем внимание на то, что коллективные действия справедливого общества тоже являются благом. В этих случаях нет никаких оснований не использовать полную теорию, поскольку нам доступна концепция справедливости.

Тем не менее, когда мы спрашиваем, является ли чувство справедливости благом, этот важный вопрос, очевидно, находится в рамках слабой теории. Мы хотим знать, является ли обладание чувством справедливости и утверждение его благом (в слабом смысле) для людей, которые являются членами вполне упорядоченного общества. С уверенностью можно сказать, что если чувство справедливости вообще является благом, оно является им и в этом особом случае. И если в рамках слабой теории окажется, что обладание чувством справедливости действительно благо, то вполне упорядоченное общество является настолько устойчивым, насколько вообще можно на это надеяться. Оно не только порождает свои собственные поддерживающие моральные установки, но и сами эти установки являются также желательными с точки зрения рациональных людей, которые обладают ими, когда они оценивают свою ситуацию независимо от ограничений справедливости. Это соответствие между справедливостью и благом я называю конгруэнтностью, и я буду исследовать это отношение, когда мы будем рассматривать вопрос о благе справедливости (§ 86).

 

61. ОПРЕДЕЛЕНИЕ БЛАГА ДЛЯ ПРОСТЫХ СЛУЧАЕВ

Вместо того чтобы немедленно перейти к применению понятия рациональности в оценке планов, я лучше проиллюстрирую определение, которое буду использовать сначала на простых случаях. Такой подход высветит несколько различений, которые необходимы для ясного понимания его смысла. Определение пойдет в три этапа (для простоты эти этапы сформулированы с использованием понятия блага, а не сравнения «лучше, чем»); (1) А является благом по отношению к X, если и только если, А обладает такими свойствами (в большей степени, чем средний или стандартный X), которые рационально хотеть в X, исходя из того, для чего предметы типа Х используются или предполагаются использоваться и т. п. (с подходящими следствиями); (2) А является благом по отношению к Х для К (где К — человек), если и только если, А обладает такими свойствами, которые рационально для К желать в X, исходя из обстоятельств, в которых К находится, его способностей и жизненного плана (его системы целей), а следовательно, из того, что он намерен делать с X; (3) аналогично (2), но с добавлением, что жизненный план человека К, или некоторая его часть, имеющая отношение к данному случаю, рациональны1. Что означает рациональность применительно к планам, предстоит еще определить, и это будет обсуждаться позже. Но согласно определению, если мы установили, что объект обладает такими свойствами, которые рационально желать для человека с рациональным жизненным планом, то мы показали, что он является для такого человека благом. И если некоторые виды вещей вообще удовлетворяют этому условию для людей, то эти вещи суть человеческие блага. Мы хотим быть также уверены, что свобода и возможности, а также чувство нашего собственного достоинства относились к этой категории2.

Сделаем теперь несколько замечаний по поводу первых двух этапов определения. Мы склонны сделать переход от первого этапа ко второму, когда необходимо учесть особенности ситуации индивида, которые определение полагает существенными. Обычно эти особенности включают его интересы, способности и обстоятельства.

Хотя принципы рационального выбора еще не установлены, обыденное их понимание достаточно ясно.

Вообще, есть достаточно точный смысл в разговорах о хорошем предмете, смысл, объясненный на первом этапе, если, конечно, имеется достаточное сходство интересов и обстоятельств у людей, имеющих дело с предметом данного рода, и поэтому могут быть установлены общепризнанные стандарты. Если эти условия выполнены, то сказать, что нечто является благом, значит сообщить полезную информацию. В этом случае есть достаточный общий опыт и знание, чтобы иметь понимание желательных черт, представленных средним, или стандартным, предметом. Часто имеются конвенциональные критерии, основанные в коммерческой или другой практике, которые определяют эти черты3. Рассматривая различные примеры, мы, без сомнения, можем видеть, как эти критерии развиваются и как определяются нужные стандарты. Существенный момент, однако, заключается в том, что эти критерии зависят от природы рассматриваемых предметов и от нашего знакомства с ними; и следовательно, мы говорим, что некоторые вещи хороши без дальнейшего уточнения, только когда предполагается определенная ситуация или когда установлен определенный контекст. Основные ценностные суждения — это такие суждения, которые делаются с точки зрения людей, исходя из их интересов, возможностей и обстоятельств. Лишь при сходстве обстоятельств мы можем спокойно абстрагироваться от чьей-либо конкретной ситуации. В сложных случаях, когда вещь, которую предстоит выбрать, должна быть приспособлена к особым желаниям и ситуации, мы переходим ко второму этапу определения. Наши ценностные суждения подгоняются к рассматриваемому действующему субъекту, как требует того данный этап.

Эти замечания можно проиллюстрировать, рассмотрев несколько примеров из определенных типичных категорий: артефактов, функциональных частей систем, профессий или ролей. Среди артефактов хорошие наручные часы, например, — это такие, которые имеют свойства, которые рационально желать в часах. Ясно, что кроме способности показывать точное время, они должны иметь еще целый ряд желаемых свойств.

Например, они не должны быть слишком тяжелы. Эти свойства должны как-то измеряться, и им должны быть приписаны соответствующие веса в рамках общей оценки. Я не буду рассматривать здесь, как делаются подобные вещи. Стоит, однако, отметить, что если мы примем определение блага в традиционном смысле как анализ, т. е. как утверждение о тождестве понятий, и если мы предположим, что по определению часы — это предмет, используемый для указания времени, и что по определению рациональность означает использование эффективных средств для достижения своих целей, то будет аналитической истиной, что хорошие часы — это такие часы, которые показывают точное время. Этот факт устанавливается исключительно благодаря истинам логики и определениям понятий. Однако поскольку я хочу принять определение блага не в этом смысле, но лишь как способ построения заменяющих выражений, которые можно использовать для выражения того, что по размышлению мы хотим сказать, я не буду считать эти высказывания аналитическими. Фактически для настоящих целей я опущу этот вопрос совсем и просто буду считать некоторые факты относительно часов (или чего-либо еще) обыденным знанием. Нет никакого повода задаваться вопросом, являются ли высказывания, которые их выражают, аналитическими. С этой точки зрения безусловно истинно, что хорошие часы показывают точное время, и что этого соответствия с обыденными фактами достаточно для подтверждения уместности определения.

Опять-таки, совершенно ясно, что буква «X» во фразе «хороший X» часто должна замещаться каким-то существительным в зависимости от контекста. Так, обычно недостаточно говорить о часах, только как о хороших, поскольку мы часто нуждаемся в более подробной классификации. Нам приходится оценивать наручные часы, секундомеры и даже часы, подходящие, скажем, к вечернему платью. Во всех подобных случаях особые интересы приводят к определенным подходящим классификациям и стандартам. Эти усложнения обычно проистекают из обстоятельств и явным образом упоминаются, если это представляется необходимым. Рассматривая вещи, которые не являются артефактами, обычно приходится вводить некоторые усложнения для объяснения их значения, поскольку оно не обеспечивается просто указанием на предмет. Так, например, утверждению, что Вайлдкэт — это хорошая гора, может потребоваться добавление, что она хороша для лыж. Или утверждению, что сегодня хорошая ночь, может потребоваться пояснение, что ночь хороша для наблюдения за звездами, поскольку небо ясное и темное. Некоторые термины подсказывают подходящее добавление. Например, если мы сравним утверждение, что перед нами хорошее мертвое тело (corpse) с утверждением, что перед нами хороший труп (cadaver), очевидно, что смысл первого утверждения неясен, в то время как во втором случае указывается на возможность анатомического изучения трупа. Хороший труп здесь означает мертвое тело, обладающее некоторыми свойствами, которые рационально хотеть для данной цели4.

Заметим, что мы можем понять по крайней мере часть того, что подразумевается под характеристикой чего-нибудь как хорошего, даже если мы не знаем, каковы желательные черты оцениваемого предмета.

Всегда есть контекст (background), в котором с некоторой точки зрения, не указываемой обязательно явно, оценивается артефакт, функциональная часть или роль. Такая ситуация характеризуется указанием людей, потребности которых существенны для оценки, а также описанием интересов, которые они полагают в предмете. Например, при рассмотрении частей тела (функциональных частей систем) мы обычно принимаем точку зрения самого человека, о котором идет речь, и допускаем, что именно его интересы служат нормой. Так, хорошие глаза и уши — это такие, которые имеют свойства, которые рационально хотеть для собственных глаз и ушей, когда человек хочет хорошо видеть и слышать. Аналогично с животными и растениями: когда мы говорим, что у них хороший мех или хорошие корни, мы, по всей видимости, принимаем точку зрения животного или растения. Без сомнения, имеется некоторая искусственность в таком подходе, особенно в случае растений. С другой стороны, возможно, имеются другие точки зрения, которые объяснят эти суждения более естественным образом. Но само определение, вероятно, будет более подходящим для одних случаев, чем для других, и этот факт не должен беспокоить нас слишком сильно, поскольку он удовлетворителен для целей теории справедливости. Переходя к категории профессий, мы замечаем, что, хотя в некоторых случаях желательные свойства людей представлены их профессиями, люди, точку зрения которых мы принимаем, имеют другие профессии. Так, хорошим считается врач, имеющий навыки и способности, которые рационально его пациентам желать во враче. Навыки и способности принадлежат врачу, а интерес в восстановлении здоровья, с помощью которого они оцениваются, принадлежит пациенту. Эти иллюстрации показывают, что точка зрения варьируется от случая к случаю, и определение блага не содержит никакой общей формулы для того, чтобы ее установить. Эти вопросы объясняются по мере того, как возникает необходимость, и все необходимое подсказывается контекстом.

Дальнейший комментарий заключается в том, что нет ничего необходимо правильного, или морально корректного, в точках зрения, с которых вещи оцениваются как хорошие или плохие5. Можно сказать о человеке, что он хороший шпион или хороший убийца, не одобряя тем самым его навыков. Наше определение в этом случае истолковывается как утверждение, что обозначенный человек обладает атрибутами, которые рационально желать в шпионе или убийце, если исходить из того, что должны делать шпионы или убийцы.

Обычно убийц и шпионов используют правительства и заговорщики. Мы же просто оцениваем некоторые способности и таланты с точки зрения правительств и заговорщиков. Вопрос о том, является ли шпион или убийца хорошим человеком, — это совсем другой вопрос; чтобы получить ответ на него, мы должны оценить причины и мотивы его работы.

Такая моральная нейтральность определения блага представляет собой как раз то, что мы должны ожидать.

Понятие рациональности само по себе не является адекватным основанием для понятия правильности, и в договорной теории последнее выводится совсем другим образом. Более того, чтобы построить концепцию морального блага, принципы правильности и справедливости должны быть уже введены. Легко видеть, что для многих профессий и ролей моральные принципы занимают важное место в характеристике желаемых качеств. Например, хороший судья обладает сильным стремлением к установлению справедливости, к честному рассмотрению дел в соответствии с требованиями закона. Он обладает добродетелями юриста, которых требует его положение: он беспристрастен, способен оценить честно свидетельства, лишен предрассудков и не движим личными интересами. Эти качества могут быть недостаточными, но они обычно необходимы. Характеристики хорошего отца или жены, друга или коллеги и т. п. основаны на теории добродетелей и, следовательно, предполагают принципы правильности. Эти вопросы принадлежат к полной теории. Чтобы концепция блага как рациональности подходила к понятию морального достоинства, нужно, чтобы добродетели были качествами, которые рационально хотеть для людей друг в друге, когда они принимают требуемую точку зрения. Ниже я попробую показать, что это так и есть (§ 66).

 

62. ЗАМЕЧАНИЕ О ЗНАЧЕНИИ

Я дополню рассмотрение слабой теории несколькими словами о значении ценностных суждений. Эти вопросы не являются главными для нашего исследования, но некоторые замечания могут предупредить возможное недопонимание. Вероятно, главный вопрос заключается в том, представляют ли эти суждения и оценки дескриптивное или прескриптивное использование языка. К сожалению, понятия дескриптивного и прескриптивного его использования неясны, но я попробую выделить главное6. Все, по-видимому, согласны с двумя общими фактами. Во-первых, термины «добро», «зло» и им подобные обычно используются, когда дают советы и стремяться оказать помощь, когда хвалят или осуждают и т. д. Конечно, эти термины не всегда используются подобным образом, поскольку они могут появляться в условных суждениях, в командах и вопросах, а также в других замечаниях, не имеющих практического значения. Тем не менее, их роль в советах, помощи, оценке характерна. Во-вторых, критерии для оценки варьируются от одного типа предметов к другому. То, что мы хотели бы видеть в жилище, отличается от того, что мы хотим видеть в одежде.

Удовлетворительное определение блага должно согласовываться с этими двумя фактами.

Я просто определю дескриптивную теорию как утверждающую следующие два тезиса. Во-первых, несмотря на варьирование критериев от предмета к предмету, термин «благо» имеет постоянный смысл (или значение), которое, с философской точки зрения, относится к тому же типу, что и значения других предикатов, обычно считаемых дескриптивными. Действительно, этот постоянный смысл позволяет нам понимать, почему и как именно варьируются критерии от одних вещей к другим. Второй тезис заключается, в том, что уместность использования термина «благо» (и родственных ему) в советах и при выражении одобрения объясняется именно этим постоянным смыслом в сочетании с теорией значения. Я предполагаю, что эта теория включает объяснение речевых актов и иллокуционной силы в духе Остина7. Дескриптивная теория утверждает, что постоянное дескриптивное значение блага объясняет его использование, когда оно фактически правильно используется, для похвалы, совета и подобных вещей. Нет никакой необходимости приписывать «благу» особый тип значения, который не объяснялся бы постоянным дескриптивным смыслом и общей теорией речевых актов.

Благо как рациональность представляет собой дескриптивную теорию в этом смысле. В полном соответствии с требуемым способом, она объясняет два общих факта, которые признает каждый. Постоянный смысл «блага» характеризуется определением в несколько этапов. Так, если нечто представляет собой благо, то оно имеет свойства, которые рационально желать в вещах этого типа, с учетом дополнительных особенностей, зависящих от рассматриваемого случая. В свете этого определения легко объяснить тот факт, что критерии оценки различаются от одного типа предметов к другому. Поскольку нам желательны вещи для различных целей, очевидно, рационально оценивать их по различным чертам. Полезно рассматривать смысл слова «благо» как аналогичный смыслу функционального знака8. Мы тогда можем считать, что определение приписывает каждому типу предметов множество свойств, по которым этот тип должен оцениваться, а именно, свойства, которые рационально желать в нем.

Более того, рассмотрение блага как рациональности объясняет также, почему термин «благо» появляется в высказываниях, содержащих совет и помощь, а также в похвалах и одобрении. Так, например, когда у нас просят совета, то желают узнать наше мнение о том, как действовать наилучшим образом. Спрашивающий хочет знать, что мы думаем по поводу того, как ему рационально поступить. Альпинист, дающий совет другому о снаряжении и маршруте к трудной вершине, как бы становится на место другого, и дает рекомендации по поводу разумного плана покорения этой вершины. Значение «блага» и соотносимых с ним выражений не изменяется в таких высказываниях, которые считаются советами. Именно контекст превращает то, что мы говорим, в совет, хотя смысл наших слов одинаков. Альпинисты, например, должны помогать друг другу, и значит, они должны делиться обдуманными мнениями в сложных обстоятельствах. В этих ситуациях их слова становятся советами. И поэтому, исходя из ситуации, наши слова могут, а иногда и должны, пониматься как совет и помощь. Исходя из уже обрисованной теории правильности, характеристики использования «блага» объясняются постоянным дескриптивным смыслом и общими причинами того, почему люди стремяться знать мнения других. Нигде нам не приходится апеллировать к особому прескриптивному или эмотивному значению.

На эти замечания можно возразить, что теория иллокуционной силы включает все то, что утверждалось сторонниками прескриптивной или эмотивной теории значения. Если это так, то расхождений здесь нет. Я не отрицал, что понимание иллокуционной силы различных употреблений «блага» в высказываниях похвалы и совета существенно для понимания значения термина. Я также не возражаю потив точки зрения, что некоторая иллокуционная сила является центральной для «блага» в том смысле, что нельзя принимать как истинные высказывания о том, что нечто является благом, и в то же самое время отрицать его иллокуционную силу (допуская, что она наличествует в рассматриваемом контексте)9. Вопрос заключается лишь в том, как следует объяснять эти факты.

Таким образом, дескриптивная теория утверждает, что «благо» исспользуется с характерной речевой силой в рекомендациях, советах или в сходных ситуациях именно потому, что его дескриптивный смысл задан определением. Дескриптивный смысл «блага» — это не просто семейство перечней свойств, перечень для каждого типа предметов, соответствующий конвенции или предпочтению. Наоборот, согласно определению, эти перечни формируются в свете того, что рационально хотеть в предметах различного типа. Следовательно, понимание того, почему слово «благо» (и слова, соотносимые с ним) использовано в этих речевых актах, является частью понимания этого постоянного смысла. Аналогично, определенные иллокуционные силы являются основными для «блага» из-за его дескриптивного значения, так же как сила фактического повествования принадлежит некоторым высказываниям благодаря их дескриптивному значению.

Действительно, если мы согласны с высказыванием, что нечто является лучшим для нас, когда нам предлагают это в качестве совета, мы на самом деле принимаем этот совет и действуем согласно ему, если мы рациональны.

Спор, если таковой вообще есть, идет не относительно, этих общепризнанных фактов, но касается места дескриптивного значения «блага» в объяснении их. Дескриптивная теория утверждает, ЧТО в соединении с общей теорией речевых актов определение «блага» дает адекватное объяснение этих фактов. Нет никаких оснований для введения особого типа значения.

 

63. ОПРЕДЕЛЕНИЕ БЛАГА ДЛЯ ЖИЗНЕННЫХ ПЛАНОВ

До сих пор я обсуждал только первые два этапа определения блага, в которых не возникали вопросы относительно рациональности заданных целей. То, что некоторый предмет суть благо Х для К, считалось эквивалентным тому, что он имеет качества, которые рационально для К хотеть в Х ввиду наличных у него интересов и целей. Однако мы часто оцениваем рациональность желаний человека, и определение должно быть расширено настолько, чтобы покрывать ЭТОТ фундаментальный случай, если оно предназначено для целей теории справедливости. Основная идея на третьем этапе заключается в том, чтобы применить определение блага к жизненным планам. Рациональный план для человека определяет его благо. Здесь я принимаю мысль Ройса о том, что личность можно рассматривать как человеческую жизнь, прожитую в соответствии с некоторым планом. По Ройсу, индивид говорит, кто он есть, описывая свои цели и мотивы, что он намеревается делать в своей жизни10. Если этот план рационален, то я буду говорить, что концепция своего блага у данного человека тоже рациональна. В этом случае реальное и кажущееся блага совпадают. Подобным же образом рациональны его интересы и цели, и ничто не мешает нам взять их в качестве окончательных формулировок суждений, соответствующих первым двум этапам определения. Эти предположения совершенно очевидны, однако, к сожалению, разработка деталей несколько утомительна. Чтобы ускорить дело, я начну с пары определений и затем объясню и прокомментирую их в следующих параграфах.

Эти определения гласят: во-первых, жизненный план человека рационален, если и только если (1) он является одним из планов, не противоречащих принципам рационального выбора, когда они применяются ко всем существенным особенностям его ситуации, и (2) это тот план среди всех удовлетворяющих первому условию, который был бы, выбран человеком с полной осмотрительной рациональностью, иначе говоря, с полным осознанием всех существенных фактов и после тщательного рассмотрения всех последствий11. (Понятие осмотрительной рациональности обсуждается в следующем параграфе.) Во-вторых, интересы и цели человека рациональны, если и только если они обоснованы планом, который рационален для этого человека. Обратим внимание, что первое из этих определений влечет, что рациональный план является только одним из многих возможных планов, которые согласуются с принципами рационального выбора. Основанием для такого усложнения является то, что эти принципы не выделяют один план в качестве наилучшего. Вместо этого мы имеем максимальный класс планов: каждый член этого класса превосходит все планы, не включенные в этот класс, но два любых плана из этого класса ни выше, ни ниже один другого. Таким образом, для идентификации рационального плана человека предполагается, что этот план, принадлежащий максимальному классу, был бы выбран человеком с полной осмотрительной рациональностью. Мы критикуем чей-то план путем демонстрации либо того, что он нарушает принципы рационального выбора, либо того, что его план не является таким, какой бы он выбрал, если бы оценил свои перспективы тщательно в свете полного знания своей ситуации.

Прежде чем проиллюстрировать принципы рационального выбора, я должен сказать кое-что относительно довольно сложного понятия рационального плана. Оно очень важно для определения блага, поскольку рациональный жизненный план устанавливает базисную точку зрения, на которую должны опираться все ценностные суждения, относящиеся к конкретному человеку, и с которой они упорядочиваются и согласуются друг с другом. Действительно, с некоторыми оговорками (§ 83) мы можем представить себе человека счастливым, когда он находится в процессе успешного выполнения (более или менее) рационального жизненного плана, составленного при (более или менее) благоприятных условиях, и когда он разумно уверен, что его план может быть выполнен. Человек счастлив, когда его планы успешно воплощаются в жизнь, оправдываются его наиболее важные надежды и он уверен, что удача будет сопутствовать ему постоянно. Поскольку планы, которые рационально принять, для разных людей различны, зависят от их окружения и обстоятельств и прочих подобных вещей, каждый индивид находит счастье по-своему. Оговорка относительно благоприятных обстоятельств необходима, потому что даже рациональное упорядочение деятельности может быть вопросом выбора меньшего зла, когда естественные условия неблагоприятны, а требования других людей подавляют. Достижение счастья в более широком понимании счастливой жизни, или счастливого периода жизни, всегда предполагает определенную меру удачи.

Необходимо упомянуть еще о нескольких моментах относительно долгосрочных планов. Первый касается их временной структуры. План, наверняка, будет учитывать даже далекое будущее и нашу смерть, однако он становится все менее подробным для поздних периодов. Обеспечиваются гарантии против самых общих случайностей, для чего используются самые общие средства, но детали разрабатываются постепенно, по мере доступности большей информации и более точной осведомленности о наших желаниях и потребностях.

Действительно, один из принципов рационального выбора заключается в откладывании: если в будущем мы можем захотеть сделать несколько вещей, но не уверены, что именно, тогда, при прочих равных условиях, мы должны спланировать сейчас так, чтобы эти альтернативы были открыты. Мы не должны воображать, что рациональный план — это детальный чертеж наших действий на всю жизнь. Он состоит из иерархии планов, и более подробные подпланы замышляются в подходящее время.

Второй момент связан с первым. Структура плана отражает не только недостаток конкретной информации, но иерархию желаний, начиная с более общих и переходя к менее общим. Главные черты плана обеспечивают и поощряют выполнение более постоянных и общих целей. Рациональный план должен, например, допускать первичные блага, поскольку в противном случае никакой план не может преуспеть; однако конкретная форма, которую примут соответствующие желания, обычно неизвестна заранее и может появиться со временем. Так, хотя мы знаем, что в течение любого долгого периода времени мы всегда будем хотеть есть и пить, до наступления конкретного момента мы не решаем, из каких блюд будет состоять пища. Эти решения зависят от доступного выбора, от меню, которое допускает ситуация.

Итак, планирование отчасти является составлением расписания12. Мы пытаемся организовать нашу деятельность в некоторую временную последовательность, где каждое действие осуществляется в определенный период времени. Таким способом семейство взаимосвязанных желаний может быть удовлетворено эффективным и гармоничным образом. Основные ресурсы времени и энергии уделяются видам действия в соответствии с интенсивностью желаний, которые они удовлетворяют, и вкладом, который они, возможно, сделают при выполнении других целей. Цель нашего размышления — найти план, который наилучшим образом организует нашу деятельность и влияет на формирование наших последующих желаний так, что наши цели и интересы могут быть плодотворно соединены в единую схему поведения.

Желания, которые могут мешать выполнению других целей или подрывают возможность других видов деятельности, отбрасываются, в то время как те желания, которые сами предоставляют удовольствие и поддерживают другие цели, поощряются. План составляется из подчиненных планов, подходящим образом организованных в некоторую иерархию, так что общие черты плана допускают более постоянные цели и интересы, дополняющие друг друга. Поскольку предвидеть можно только набросок этих целей и интересов, оперативные части подчиненных планов, которые обеспечивают эти цели и интересы, в конечном счете, выполняются независимо по мере того, как мы продвигаемся вперед. Ревизии и изменения на более низких уровнях обычно не отражаются на всей структуре. Если эта концепция планов верна, мы должны ожидать, что хорошими вещами в жизни являются, вообще говоря, те виды деятельности и взаимоотношений, которые занимают главное место в рациональном плане. А первичными благами должны оказаться такие вещи, которые вообще необходимы для успешного осуществления этих планов, какова бы ни была особая природа плана и его конечных целей.

Эти замечания к сожалению слишком коротки. Однако они предназначались только для предупреждения более очевидных неудач в понимании понятия рационального плана, и для указания места этого понятия в теории блага. Я должен теперь попытаться выразить, что имеется в виду под принципами рационального выбора. Эти принципы будут итогом нашего рассуждения, так что в конце заменят понятие рациональности. Существенные черты ситуации человека идентифицируются этими принципами и общими условиями человеческой жизни, к которым должны приспосабливаться планы. В этом месте я упомяну те аспекты рациональности, которые наиболее знакомы и наименее оспариваются. А пока я буду допускать, что выбор ситуации относится к кратким срокам. Вопрос в том, как заполнить более или менее окончательными деталями подчиненный план, предназначенный для исполнения в относительно короткий период, например, составление плана на отпуск.

Более широкая система желаний может не затрагиваться в этом плане в значительной степени, хотя, конечно, одни желания будут удовлетворены в этом интервале, а другие не будут.

Для краткосрочных вопросов определенные принципы кажутся вполне очевидными и бесспорными. Первый из них — это принцип эффективных средств. Допустим, что есть особая цель, к которой стремятся, и что все альтернативы являются средством ее достижения, в то время как в отношении остальных целей они нейтральны. Принцип утверждает, что нам следует принять ту альтернативу, которая реализует цель наилучшим образом. Точнее говоря, при данной цели следует достигать ее с наименьшей тратой средств (какими бы они ни были); или, если даны средства, следует выполнить цель наболее полным образом. Этот принцип является, вероятно, наиболее естественным критерием рационального выбора. Действительно, как мы заметим позже, есть определенная тенденция предполагать, что размышление должно всегда принимать эту форму, подчиняясь в конечном счете одной конечной цели (§ 83). Полагают, что в противном случае нет рационального способа сбалансировать множественность целей. Однако этот вопрос я пока оставлю в стороне.

Второй принцип рационального выбора заключается в том, что один (краткосрочный) план следует предпочесть другому, если его исполнение достигнет всех желаемых целей другого плана и дополнительно к этому — некоторых других целей. Перри называет этот критерий принципом включения (inclusiveness), и я буду поступать так же13. Так, нам следует выполнять более включающий план, если таковой существует. Например, допустим, что мы планируем путешествие, и нам надо решить, поехать в Рим или в Париж. При этом представляется невозможным посетить оба города. Если по размышлении становится ясно, что мы можем сделать все в Париже, что мы хотели сделать в Риме, и дополнительно сделать еще некоторые вещи, то нам следует отправляться в Париж. Принимая этот план, мы реализуем более широкое множество целей и не оставляем несделанным ничего такого, что можно было бы сделать, приняв другой план. Часто, однако, ни один план не является более включающим, чем другие; каждый может достигать какой-то цели, которая не может быть реализована в других планах. Здесь приходится применять другой принцип, чтобы принять решение, или подвергнуть наши цели дальнейшему анализу (§ 83).

Третий принцип мы можем назвать принципом большей вероятности. Допустим, что цели, которые могут быть достигнуты двумя планами, приблизительно одинаковы. Некоторые цели могут иметь большие шансы реализации в одном плане, чем в другом, и в то же время ни одна из остальных целей не достигается с меньшей или большей вероятностью. Например, хотя человек может сделать все, что он хочет и в Риме, и в Париже, некоторые вещи из тех, что он хочет, более вероятно удастся сделать в Париже, а вероятность сделать другие — приблизительно одинакова. Если это так, то принцип предписывает, что следует отправляться в Париж.

Большая вероятность успеха выделяет план, так же как и большая включительность. Когда эти принципы работают вместе, выбор настолько очевиден, насколько это вообще возможно. Допустим, что мы предпочитаем Тициана Тинторетто, и что первый из двух лотерейных билетов дает больший шанс Тициану, а второй — Тинторетто. Тогда человек должен предпочесть первый билет.

До сих пор мы рассматривали применение принципов рационального выбора в краткосрочном планировании.

Теперь я хочу исследовать другую крайность, в которой человеку приходится принимать долгосрочный план, даже план всей жизни, например, когда мы выбираем профессию или вид занятий. Может показаться, что такие решения приходится принимать только в конкретных формах культуры. В другом обществе этот выбор может вообще НЕ возникнуть.

Но на самом деле вопрос, что делать с нашей жизнью, всегда присутствует, хотя некоторые общества навязывают его нам более явным образом, чем другие, к тому же в другое время нашей жизни. Крайнее решение — не иметь вообще никакого плана, пустить все на самотек — все равно теоретически является планом, который может быть или не быть рациональным. Принимая саму идею долгосрочного плана, кажется ясным, что такого рода схема должна оцениваться по тому, к чему она, вероятно, приведет в каждый будущий период. Принцип включения в этом случае принимает такой вид: один долгосрочный план лучше другого для любого данного периода (или ряда периодов), если он допускает поощрение и удовлетворение всех целей и интересов другого плана и поощрение и удовлетворение некоторых добавочных целей и интересов. При наличии более включающего плана его следует предпочесть первоначальному плану: он охватывает все цели первоначального плана и, по крайней мере, одну дополнительную цель. Если этот принцип соединить с принципом эффективных средств, то вместе они определят рациональность как предпочтение, при прочих равных условиях, больших средств для реализации наших целей и развития более широких и разнообразных интересов, при допущении, что эти устремления могут быть воплощены в жизнь. Принцип большей вероятности поддерживает это предпочтение даже в ситуациях, когда мы не может быть уверены, что более широкие цели могут быть выполнены, если шансы на их исполнение таковы же, как и для менее объемного плана.

Применение принципов эффективных средств и большей вероятности к долгосрочному планированию кажется достаточно правильным. Однако использование принципа включения может показаться более проблематичным.

При фиксированной системе целей в краткосрочном случае мы допускаем, что у нас уже есть желания, и мы рассматриваем, как их наилучшим образом удовлетворить. Но в долгосрочном выборе, хотя мы не имеем других желаний, которые различные планы будут поощрять, мы, тем не менее, должны будем принять тот план, который будет развивать более обширные интересы при допущении, что эти дальнейшие цели могут быть реализованы. Но человек может сказать, что поскольку он не имеет более включающих интересов, он ничего не упускает, отказываясь поощрять и удовлетворять их. Он может считать, что возможное удовлетворение желаний, которых он может просто никогда и не иметь, не относится к существу дела. Конечно, он может также признать, что более включающая система интересов подвергает его большему риску неудовлетворенности; но это возражение исключается, поскольку принцип допускает, что более широкая структура целей может быть достигнута с такой же вероятностью.

Имеется два соображения, которые, как будто, говорят в пользу принципа включения в долгосрочном случае.

Прежде всего, допуская, что счастье человека зависит отчасти от доли достигнутых им целей, степени выполнения его планов, мы получаем, что следование принципу включения приводит к росту этой пропорции и, тем самым, увеличивает счастье человека. Это следствие отсутствует только в том случае, когда все цели менее включающего плана уже надежно обеспечены. Другое соображение заключается в том, что в соответствии с аристотелевским принципом (объясняемым ниже в § 65) я исхожу из допущения, что люди имеют желание высшего порядка следовать принципу включения. Они предпочитают более широкий долгосрочный план, потому что его исполнение, как они полагают, включает более сложное сочетание способностей. Согласно аристотелевскому принципу, при прочих равных условиях, люди получают удовольствие от использования своих реализованных способностей (их внутренних или приобретенных возможностей), и это удовольствие возрастает, чем более реализована способность или чем больше ее сложность. Человек получает удовольствие от исполнения того, в чем он становится все более искусен, и из двух видов деятельности, которые он исполняет одинаково хорошо, он предпочитает тот, который требует большего количества более сложных и тонких различений. Таким образом, желание выполнять более широкую систему целей, включающую более утонченные и развитые таланты, является одним из аспектов аристотелевского принципа. И это желание, вкупе с желаниями более высоких порядков, воздействовать на другие принципы рационального выбора, является одной из регулятивных целей, которая движет нами, когда мы занимается рациональным осмыслением и следуем его результатам.

Многие вещи в этих замечаниях требуют дальнейшего объяснения. Ясно, например, что эти три принципа, вообще говоря, недостаточны для упорядочения доступных нам планов. Средства могут оказаться не нейтральными, включающие планы могут не существовать, достигнутые цели могут быть недостаточно адекватно поставленными, и т. п. Чтобы применять эти принципы, мы рассматриваем наши цели в зависимости от нашей склонности, и ведем подсчет реализованных целей тем или другим планом, или оцениваем вероятность успеха. По этой причине я буду называть эти критерии счетными принципами (counting principles).

Они не требуют дальнейшего анализа или изменения наших желаний, а также суждения касательно относительной интенсивности наших стремлений. Эти вопросы я отложу до обсуждения осмотрительной рациональности. Наилучшим завершением этого предварительного рассмотрения явится вполне разумное замечание. А именно, что мы можем выбирать между разными рациональными жизненными планами. А это означает, что мы можем выбирать, какие желания будем иметь в более позднее время.

Может показаться сначала, что такое вообще невозможно. Мы иногда считаем, что наши главные желания фиксированы, и мы обдумываем лишь средства их удовлетворения. Очевидно, что обдумывание ведет нас к возникновению желаний, которых у нас перед этим не было, например желанию добыть некоторые средства, которые мы, по размышлении, нашли полезными для наших целей. Более того, размышление может привести нас к тому, что мы сделаем наше желание более конкретным, например, когда желание послушать музыку становится желанием послушать конкретное произведение. Однако если исключить подобные случаи, можно сказать, что обычно мы не выбираем, чего сейчас желать. Тем не менее, мы вполне определенно можем решить сейчас сделать нечто, что, как мы знаем, окажет влияние на желания, которые мы будем иметь в будущем. Рациональный человек всегда выбирает планы действия согласно ситуации и своих знаний, соединяя все это со своими настоящими главными желаниями и принципами рационального выбора. Значит, мы выбираем между нашими будущими желаниями в свете имеющихся желаний, включая сюда желание действовать на основе рациональных принципов. Когда индивид решает, например, кем быть, какой деятельностью заняться или какую профессию выбрать, он принимает особый жизненный план. Со временем его выбор приведет его к приобретению определенной структуры желаний и ожиданий (или отсутствию таковых), некоторые аспекты которой специфичны именно для него, в то время как другие типичны для выбранного занятия или образа жизни. Эти соображения кажутся достаточно очевидными, и в случае инивида просто аналогичны тем глубоким последствиям, которые выбор концепции справедливости оказывает на виды целей и интересов, поощряемых базисной структурой общества. Убеждения относительно того, каким человеком быть, сходным образом вплетены у в принятие принципов справедливости.

 

64. ОСМОТРИТЕЛЬНАЯ РАЦИОНАЛЬНОСТЬ

Я уже отмечал, что простейшие принципы рационального выбора (счетные принципы) недостаточны для упорядочения планов. Иногда они неприменимы, поскольку может не найтись более включающих планов или средства не нейтральны. Иногда случается и так, что мы остаемся с некоторым максимальным классом. В этих случаях можно привлекать дальнейшие рациональные критерии, и некоторые из них я буду обсуждать ниже. Но я буду исходить из допущения, что в то время как рациональные принципы могут сделать наши суждения более четкими и направлять наши размышления, в конечном счете мы должны выбирать сами, поскольку выбор часто зависит от нашего прямого знания тех вещей, которых мы желаем, а также от степени нашего желания. Иногда невозможно избежать оценки относительной интенсивности наших желаний. Рациональные принципы могут помочь нам сделать это, но они не всегда могут сделать эти оценки стандартным образом. Конечно, есть один формальный принцип, который, кажется, дает нам некоторый общий ответ. Этот принцип предписывает принять тот план, который максимизирует ожидаемый чистый баланс приносимого удовлетворения. Можно выразить этот критерий и в менее гедонистских терминах, более гибко: человеку предписывается предпринять тот способ действий, который, наверняка, приведет к реализации его наиболее важных целей. Но этот принцип также не дает нам явной процедуры для принятия решений. Ясно, что самому действующему субъекту приходится решать, что именно он хочет в наибольшей степени, и судить о сравнительной важности нескольких его целей.

Здесь я ввожу понятие осмотрительной рациональности, в полном согласии с идеей Сиджвика. Он характеризует будущее благо некоторого человека в целом как то, что этот человек сейчас желает и пытается достичь, если последствия всех различных вариантов поведения, доступных ему в настоящее время, были бы точно предсказуемы им и проанализированы им в воображении. Благо индивида — это гипотетическое сочетание импульсивных сил, которое возникает из осмотрительных размышлений, удовлетворяющих определенным условиям14. Присоединяясь к понятию Сиджвика по поводу выбора планов, мы можем сказать, что рациональным планом для некоторого человека является такой (среди тех, которые согласуются с принципами расчета и другими принципами рационального действия, поскольку таковые установлены), который он бы выбрал с осмотрительной рациональностью. Это план, который был бы результатом тщательного размышления, в процессе которого действующее лицо учло бы в свете всех относящихся к делу фактов, в чем именно заключается осуществление этих планов, и тем самым установило бы такой способ действий, который наилучшим способом реализует его наиболее фундаментальные желания.

В этом определении осмотрительной рациональности предполагается, что нет никаких ошибок в подсчете или рассуждении, и что факты оценены правильно. Я предполагаю также, что действующий субъект не пребывает в состоянии заблуждения по поводу того, что он в действительности хочет. В большинстве случаев, тем не менее, по достижении своей цели он не находит, что больше хочет не этого, а чего-то другого. Более того, предполагается, что знания действующего субъекта относительно его ситуации и последствий выполнения каждого плана предполагаются точными и полными. Ничего существенного не упущено. Таким образом, наилучший план для человека — это такой план, который он принял бы, если бы обладал полной информацией.

Для него это объективно рациональный план, определяющий его реальное благо. В действительности же наше знание того, что случится, если мы будем следовать тому или иному плану, обычно неполно. Часто мы не знаем, что является для нас рациональным планом; в лучшем случае мы можем иметь разумную веру относительно того, в чем именно заключается наше благо, но иногда можно только гадать. Но если действующий субъект поступает наилучшим образом, каким только может поступать рациональный человек с имеющейся информацией, то план, которому он следует, является субъективно рациональным планом. Его выбор может быть и неудачным, но если так случается, то потому, что его знания, по вполне понятным причинам, ошибочны или недостаточны, а не потому, что он сделал поспешные и ошибочные выводы или запутался в том, что он в действительности хочет. В этом случае человек не может быть повинен в расхождении между кажущимся и реальным благом.

Очевидно, что представление об осмотрительной рациональности является чрезвычайно сложным, включающим много элементов. Я не буду пытаться перечислить здесь все способы, при которых сам процесс может оказаться ошибочным. При необходимости можно классифицировать виды возможных ошибок и способы проверок, которые действующий субъект может применять, чтобы увидеть, адекватно ли его знание и т. д. Следует заметить, однако, что рациональный человек не продолжает размышление до тех пор, пока он не найдет самый лучший доступный для него план. Зачастую он будет удовлетворен, если сформирует такой план (или подплан), который удовлетворяет некоторым минимальным условиям15. Рациональное размышление представляет собой такую же деятельность, как любая другая, и степень вовлечения в нее зависит от рационального решения. Формальное правило гласит, что мы должны размышлять вплоть до того момента, когда вероятные преимущества от улучшения наших планов достойны потраченных на размышление времени и усилий. Раз мы учли затраты на размышления, неразумно беспокоиться о наилучшем плане, какой мы бы выбрали, если бы у нас была полная информация. Следование удовлетворительному плану совершенно рационально, когда предполагаемые преимущества от дальнейших подсчетов и дополнительного знания не перевешивают тех беспокойств, которые необходимы для их осуществления. Нет даже ничего иррационального в отвращении к самому размышлению, если, конечно, человек готов принять последствия этого. Благо как рациональность не придает особой ценности процессу принятия решения. Степень важности тщательного размышления очевидным образом будет варьироваться от одного человека к другому. Тем не менее, человек иррационален, если его нежелание размышлять о наилучшем для него действии ведет к неудаче, которой можно было бы избежать, подумай он об этом вовремя.

В таком объяснении осмотрительной рациональности я исходил из допущения о наличии определенного рода компетенции у человека, принимающего решения: он знает в общих чертах свои желания, как настоящие, так и будущие, и он способен оценить относительную интенсивность своих желаний, а также решить, если необходимо, чего же он на самом деле хочет. Более того, он может рассмотреть доступные альтернативы действий и установить согласованное их упорядочение: если даны два плана, то он может решить, который из них он предпочитает, или он одинаково оценивает оба, и эти предпочтения транзитивны. После того, как план принят, он способен придерживаться его и может сопротивляться сиюминутным искушениям и отвлекающим факторам, которые возникают по мере исполнения плана. Все эти предположения вполне согласуются с известным представлением о рациональности, которое я до сих все время использовал (§ 25). Я не буду исследовать здесь все эти аспекты представления о рациональном. Мне представляется более полезным упомянуть вкратце о некоторых способах критики наших целей, которые часто могут помочь нам оценить относительную интенсивность наших желаний. Поскольку наша цель заключается в том, чтобы выполнить некоторый рациональный план (или подплан), ясно, что некоторые особенности желаний могут сделать это невозможным. Например, мы не можем достичь целей, описания которых бессмысленны или прогиворечат хорошо установленным истинам. Поскольку число «пи» это трансцендентное число, бессмысленно доказывать, что оно является алгебраическим числом. Конечно, математик в попытках доказать это мог бы открыть по пути к цели в качестве побочных результатов очень много фактов, и эти достижения могли бы вознаградить его за усилия. Но поскольку его конечная цель заключалась в доказательстве некоторого ложного утверждения, его план был подвержен критике; по осознании этого обстоятельства он, может быть, отказался бы и от самой цели. То же самое верно и относительно желаний, которые зависят от наших верных или неверных мнений. Не исключено, что ошибочные мнения могут иметь положительный эффект, позволяя нам начать осуществление наших планов и являясь, образно выражаясь, полезными иллюзиями. Тем не менее, желания, которые основаны на этих мнениях, являются иррациональными в той степени, в какой ложность этих мнений делает невозможным само исполнение плана или препятствует принятию лучших планов. (Здесь следует заметить, что в слабой теории ценность знания фактов производна от их отношения к успешному выполнению рациональных планов. По крайней мере, до сих пор нет никаких оснований приписывать внутреннюю ценность обладанию истинными мнениями.)

Мы можем также исследовать те обстоятельства, в которых возникли наши желания, и заключить, что некоторые из наших целей в различных отношениях неудовлетворительны16. Так, некоторое желание может возникнуть благодаря чрезмерному обобщению или более или менее случайным ассоциациям. Это особенно вероятно в случае некоторых наших антипатий, которые возникли, когда мы были более молодыми и не обладали еще достаточным опытом и зрелостью для внесения необходимых поправок. Другие желания могут быть неумеренными, будучи неадекватной реакцией на предшествующий им период суровых лишений или неприятностей. Изучение этих процессов и их возмущений или нормального развития нашей системы желаний не является нашей темой. Тем не менее, они подсказывают некоторые критические подходы в качестве важного инструмента размышления. Осознание происхождения наших желаний часто делает совершенно ясным, что мы на самом деле хотим одних вещей больше, чем других. Если одни цели могут оказаться менее важными при критическом их рассмотрении или даже полностью потерять свою привлекательность, то другие могут получить обоснованное предпочтение в качестве достаточного основания их выбора. Конечно, вполне возможно представить себе, что несмотря на неблагоприятные условия, при возникновении некоторых наших желаний и антипатий, они, тем не менее, могут стать частью наших рациональных планов и сильнейшим образом способствовать их выполнению. Если это так, то планы в конечном счете оказываются вполне рациональными.

Наконец, имеются некоторые зависящие от времени принципы, которые тоже могут быть использованы для выбора планов. Принцип откладывания (postponement) я уже упоминал. Он заключается в том, что, при прочих равных условиях, рациональные планы предоставляют нам свободу до тех пор, пока мы не получим ясного представления обо всех фактах, имеющих отношение к делу. Мы также рассмотрели основания для отказа от чистого временного предпочтения (§ 45). Мы должны рассматривать нашу жизнь как некоторое целое и представлять себе деятельность рационального субъекта как простирающуюся во времени. Просто временное положение или удаленность от настоящего не является основанием для предпочтения одного момента другому.

С будущими целями нельзя не считаться только лишь по той причине, что они являются будущими, хотя мы можем, конечно, приписывать им меньший вес, если есть некоторые основания полагать, что из-за своего отношения к другим вещам их выполнение является менее вероятным. Внутренняя значимость, которую мы приписываем различным периодам нашей жизни, должна быть одинаковой в каждый момент времени. Эти ценности должны зависеть от всего плана жизни, насколько мы можем его определить, и не должны подвергаться влиянию случайностей нашего видения положения дел в настоящее время.

Два других принципа применяются к общему оформлению планов во времени. Один из них — это принцип непрерывности17. Он напоминает нам, что поскольку план представляет собой упорядоченную во времени последовательность действий, ранние и поздние действия взаимосвязаны. План в целом имеет некоторое единство, доминирующую тему. Не существует, так сказать, отдельной функции полезности для каждого отдельного периода. Следует не только учитывать воздействие и взаимовлияние между разными периодами, но и избегать существенных взлетов и падений. Второй, тесно связанный с первым, принцип утверждает, что нам следует рассматривать преимущества растущих или, по крайней мере, несущественно снижающихся ожиданий.

Существуют различные стадии жизни, каждая, в идеале — со своими собственными характерными задачами и удовольствиями. При прочих равных условиях, мы должны организовать все на ранней стадии таким образом, чтобы была возможна счастливая жизнь на более поздних стадиях. Представляется, что с течением времени должны предпочитаться растущие ожидания. Если ценность некоторой деятельности оценивается относительно своего собственного периода, в допущении, что это вообще возможно, мы можем попытаться объяснить это предпочтение относительно большей интенсивностью удовольствий предвкушения по сравнению с удовольствиями воспоминания. Хотя общая сумма удовольствий остается той же самой, когда удовольствия оцениваются локально, возрастающие ожидания обеспечивают некоторую меру удовлетворения, что и составляет в данном случае различие. Однако даже без учета этого важного элемента, растущий, по крайней мере не убывающий, план представляется более предпочтительным, поскольку более поздние виды деятельности могут зачастую включить в себя и связать в одно целое результаты и наслаждения всей жизни в некоторую согласованную структуру, причем таким образом, каким убывающие планы этого сделать не могут.

В этих замечаниях относительно способов осмотрительного размышления и относящихся ко времени принципов я старался наполнить содержанием представления Сиджвика о благе личности. Короче, наше благо определяется тем планом жизни, который мы приняли бы в рамках полностью осмотрительной рациональности, если бы будущее было правильно предсказано и адекватно представлено в воображении. Те вопросы, которые мы только что обсудили, были связаны с понятием рациональности в этом смысле. Здесь следует подчеркнуть, что рациональный план — это такой план, который был бы выбран, если бы были выполнены определенные условия. Критерий блага является гипотетическим точно так же, как и критерий справедливости. Когда возникает вопрос, а согласуется ли какой-то поступок с нашим благом, ответ зависит от того, насколько он хорошо подходит к нашим планам, которые были выбраны с осмотрительной рациональностью.

Очевидно, что одним из свойств рационального плана является следующее: выполняя его, человек не изменяет своего решения и у него не возникает желания сделать что-нибудь другое. Рациональный человек не испытывает неприязни к предвидимым последствиям столь сильной, что он сожалеет, что следует принятому плану; отсутствие такого рода сожаления не является, однако, достаточным для того, чтобы обеспечить рациональность плана. Может существовать другой план, доступный нам, такой, что если бы мы рассмотрели его, мы нашли бы его лучшим. Тем не менее, если наша информация точна и наше осознание последствий полно во всех существенных отношениях, мы не сожалеем о следовании рациональному плану, если даже это и не абсолютно хороший план. В этом примере наш план объективно рационален. Мы можем, конечно, пожалеть о чем-то другом, например, о том, что нам пришлось жить в таких неблагоприятных условиях, что счастливая жизнь была невозможна. Мы можем даже пожалеть, что вообще родились на свет. Но мы не сожалеем, что, родившись, мы следовали лучшему плану, каким бы плохим он ни был, если судить о нем по некоторым идеальным стандартам. Рациональный человек может сожалеть о том, что он следовал субъективно рациональному плану, но не потому, что он думает, что его выбор каким-то образом может подвергнуться критике. Он делает то, что считает лучшим в данное время, и если его мнение позже окажется ошибочным и приведет к непредвиденным результатам, это получится не по его вине. Нет никаких оснований для самообвинения. Просто он не обладал знанием, какой план является самым лучшим или хотя бы просто лучшим.

На основе этих размышлений, мы получаем руководящий принцип, согласно которому рациональный человек всегда должен действовать так, что он не будет вынужден винить себя, независимо от того, как выполняются его планы. Рассматривая себя во времени, он может сказать, что в каждый момент своей жизни он делал то, что требовалось балансом резонов, или, по крайней мере, что им допускалось18. Следовательно, любой риск, который он допускал, должен быть стоящим, и даже случись при этом худшее из того, что он мог предвидеть, он все еще может утверждать, что сделанное им не подлежит критике. Он не сожалеет о своем выборе, по крайней мере в том смысле, что позже не будет считать, что в то время было бы лучше, более рационально поступить иначе. Этот принцип, конечно, не предупреждает нас от ошибочных шагов. Ничто не может нас защитить от неясностей и ограниченности нашего знания или гарантировать, что Мы нашли лучшую из альтернатив, доступную нам.

Действия согласно осмотрительной рациональности могут только обеспечить то, что наше поведение — вне всяких упреков, и что мы сами отвечаем за свои поступки. Было бы в самом деле удивительно, если бы кто-то сказал, что ему все равно, как он будет в будущем расценивать свои нынешние действия, и что он безразличен к себе в той же степени, как и к другим лицам. Человек, который одинаково безразличен как к своему будущему, так и к интересам других, безответственен не только по отношению к этим другим людям, но но также и к себе.

Он не воспринимает себя как индивида, живущего долгую жизнь.

С этой точки зрения принцип ответственности перед собой напоминает принцип правильности: требования личности в разные периоды должны быть так согласованы, что личность в любое время могла бы подтвердить принятый ею ранее и выполняемый ныне план. Личность в некоторое данное время, образно говоря, не должна сожалеть о своих действиях в другое время. Этот принцип, конечно, не исключает добровольного испытания трудностями и страданиями; но они должны быть приемлемы в настоящее время ввиду ожидаемого или достигаемого блага. С точки зрения исходной ситуации, важность ответственности перед собой представляется достаточно ясной. Поскольку здесь применяется представление об осмотрительной рациональности, оно означает, что стороны не могут согласиться с концепцией справедливости, если следствия ее применения могут вести к угрызениям совести в случае реализации неблагоприятных возможностей. Они должны стремиться к освобождению от подобных сожалений. И принципы справедливости как честности удовлетворяют этому условию, судя по всему, лучше, чем другие концепции, что видно из предыдущего обсуждения понятия бремени обязательства (§ 29).

И последнее замечание относительно блага как рациональности. Можно возразить, что эта концепция предполагает, что человек непрерывно должен все планировать и рассчитывать. Но такая интерпретация базируется на непонимании. Первая цель теории — дать критерий блага. Этот критерий определен, главным образом, через рациональный план, который был бы выбран в согласии с полной осмотрительной рациональностью. Всегда нужно иметь в виду гипотетическую природу определения. Счастливая жизнь не достигается просто решением делать то-то и то-то. Из одного лишь определения мало что можно вывести относительно содержания рационального плана или каких-то конкретных действий в русле этого плана.

Отнюдь не невозможно, чтобы человек или даже целое общество могли достичь счастья, движимые исключительно спонтанными наклонностями. Удача и везение могут привести людей к такому образу жизни, который они приняли бы в соответствии с осмотрительной рациональностью. Однако в большинстве случаев мы не осчастливлены подобным образом, и, не принимая во внимание всю нашу жизнь, мы наверняка будем сожалеть о предпринятых нами действиях. Даже когда человек преуспевает, безошибочно полагаясь на свои естественные импульсы, нам все-таки требуется концепция его блага, чтобы оценить, действительно ли он был удачлив. Он может полагать себя удачливым, но это может быть и заблуждением; для установления истины мы должны исследовать гипотетический выбор, который был бы рационален для него, отдавая должное преимуществам, извлекаемым из отсутствия беспокойства об этих вещах. Как я заметил ранее, ценность действия по принятию решения сама подлежит рациональной оценке. Те усилия, которые мы должны потратить на принятие решения, будут зависеть, как и многое другое, от обстоятельств. Благо как рациональность оставляет этот вопрос человеку и случайностям его ситуации.

 

65. АРИСТОТЕЛЕВСКИЙ ПРИНЦИП

Определение блага является чисто формальным. Оно просто утверждает, что благо человека определяется рациональным планом жизни, который он выбрал бы в согласии с осмотрительной рациональностью из максимального класса планов. Хотя представление об осмотрительной рациональности и принципах рационального выбора основано на довольно сложных понятиях, мы все еще не можем вывести из определения лишь одних рациональных планов понимание того, какого рода цели поощряют эти планы. Для получения заключений о целях необходимо обратить внимание на некоторые общие факты.

Во-первых, примечательные особенности человеческих желаний и потребностей, их относительная насущность, периоды возвращения желаний, их фазы развития находятся под влиянием физиологических и других обстоятельств. Во-вторых, планы должны соответствовать человеческим возможностям и способностям, их тенденциям созревания и развития, а также тому, как люди наилучшим образом обучаются и образовываются для той или иной цели. Более того, я буду постулировать некоторый основной принцип мотивации, названный мною аристотелевским принципом. Наконец, необходимо также учесть общие факты социальной взаимозависимости. Базисная структура общества призвана поощрять и поддерживать одни виды планов в большей степени, чем другие, вознаграждая своих членов за вклад в общее благо способами, согласующимися со справедливостью. Принятие во внимание этих случайностей сужает спектр альтернативных планов настолько, что проблема решения становится в некоторых случаях разумно обозримой. Конечно, как мы увидим позднее, остается некоторый произвол, но приоритет правильности ограничивает его таким образом, что он не представляет проблемы с точки зрения справедливости (§ 68).

Общие факты относительно человеческих потребностей и способностей, вероятно, ясны, и я полагаю, что для наших целей достаточно обыденного знания. Однако прежде, чем приступить к аристотелевскому принципу, я сделаю несколько замечаний о человеческих благах (так я их буду называть) и ограничениях, накладываемых справедливостью.

Имея определение рационального плана, мы можем представлять эти блага как действия и цели, которые имеют особенности, делающие их важными, если не главными, в нашей жизни19. Поскольку в полной теории рациональные планы не должны противоречить принципам справедливости, человеческие блага ограничены точно таким же образом. Такие знакомые нам ценности, как личная привязанность и дружба, любимая работа и социальное сотрудничество, стремление к знаниям и размышление о прекрасном, не только занимают важное место в наших рациональных планах, но и совершенствуются в той степени, в какой это допускается справедливостью. Для достижения и сохранения этих ценностей мы часто склонны действовать несправедливо, но достижение этих целей никоим образом не включает внутренней несправедливости. При включении в перечень человеческих благ поступков, противоположных обману и унижению людей, мы, однако, не включаем несправедливость в такого рода перечень (§ 66).

Социальная взаимозависимость этих ценностей обнаруживается в том факте, что они не только являются благом для тех, кто пользуются ими, но, наверняка, увеличивают блага и других людей. Достижение этих целей в общем случае вносит вклад в рациональные планы наших ближних. В этом смысле они являются дополнительными благами, и этим заслуживают особой похвалы. Потому что похвалить что-то — значит воздать ему должное, перечислить те свойства, которые делают вещь благом (рациональной для желания) с упором на одобрение. Эти факты взаимозависимости являются дополнительными основаниями для включения признанных ценностей в долгосрочные планы. Исходя из допущения, что мы хотим уважения и доброй воли со стороны других людей или, по крайней мере, желаем избежать их враждебности и презрения, эти жизненные планы будут более предпочтительны, поскольку учитывают их цели в той же мере, как и наши.

Обращаясь теперь к нашей теме, следует напомнить, что аристотелевский принцип заключается в следующем: при прочих равных условиях человеческие существа получают удовольствие от реализации своих способностей (врожденных и приобретенных); и это удовольствие возрастает по мере роста этих способностей или их сложности20. Интуитивная идея тут состоит в том, что человеческие существа испытывают большее удовольствие от совершения того, в чем они становятся все более искусны, и из двух видов деятельности, которые они делают одинаково хорошо, они предпочитают ту, которая требует большего репертуара, искусности и разнообразия. Например, шахматы более сложная и тонкая игра, чем шашки, а алгебра сложнее, чем элементарная арифметика. Таким образом, принцип утверждает, что человек, который умеет играть в обе игры, в общем случае предпочитает шахматы игре в шашки, а знающий арифметику и алгебру занимается алгеброй, а не арифметикой. Не требуется объяснять то, почему аристотелевский принцип истинен. Вероятно, сложные виды деятельности приносят большее удовлетворение потому, что они удовлетворяют желание разнообразия и новизны опыта и оставляют место для выдумки и изобретательности. Они также доставляют удовольствие предвкушения и неожиданности, и часто общая форма деятельности и ее структурное развитие является удивительным и красивым. Более того, простые виды деятельности исключают возможность индивидуального стиля и личностного выражения, что позволяют, а иногда даже требуют сложные виды деятельности, ибо не могут же все люди делать их одинаково.

Представляется неизбежным, что если мы хотим устроиться в этом мире, мы должны обратиться к нашим природным склонностям и урокам нашего прошлого опыта. Все это хорошо иллюстрируется примером с шахматами, даже та особенность, что большие мастера имеют свой индивидуальный стиль игры. Являются ли эти рассмотрения объяснениями аристотелевского принципа или просто уточнениями смысла этого принципа, я не обсуждаю здесь. Я полагаю, что теория блага сколько-нибудь существенно не зависит от этого вопроса.

Вполне очевидно, что аристотелевский принцип содержит вариант принципа включения. По крайней мере, самые очевидные проявления большей сложности встречаются тогда, когда при сравнении одной деятельности с другой обнаруживается, что в первой есть все навыки и тонкости второй и кое-что вдобавок. Опять-таки, мы можем установить лишь частичный порядок, поскольку один вид деятельности может потребовать способностей, не требуемых другим. Такое упорядочение — это самое лучшее, что мы можем получить, пока не имеем некоторой относительно точной теории и меры сложности, которая позволяла бы нам анализировать и сравнивать кажущиеся различными виды деятельности. Я, однако, не буду обсуждать эту проблему здесь, но буду исходить из допущения, что нашего интуитивного представления о сложности будет вполне достаточно для наших целей.

Аристотелевский принцип — это принцип мотивации. Он объясняет многие наши главные желания и объясняет, почему мы предпочитаем одни поступки другим. Более того, он выражает психологический закон, управляющий изменениями в структуре наших желаний. Так, этот принцип влечет, что с возрастанием способностей человека со временем (вызванным физиологическим, биологическим созреванием, например развитием нервной системы у ребенка) и с развитием этих способностей и мастерства в их использовании, он придет к предпочтению более сложных по сравнению с настоящим действий, которые потребуют всех его вновь приобретенных способностей. Более простые вещи, которыми он наслаждался ранее, теперь неинтересны и непривлекательны для него. Если мы спросим, почему мы с такой охотой подвергаем себя стрессам на практике и при обучении, то ответом может быть то, что (если мы оставим без объяснения внешние награды и наказания) ощутив некоторые успехи в обучении в прошлом и испытывая в настоящем удовольствие от этой деятельности, мы ожидаем большего удовлетворения по мере приобретении большего репертуара навыков. Есть еще одно следствие аристотелевского принципа. Мы являемся свидетелями упражнения хорошо развитых способностей других, и эти демонстрации вызывают в нас удовольствие и пробуждают желание делать такие вещи самим. Мы хотим быть похожими на людей, проявляющих способности, которые мы полагаем скрытыми в нашей собственной природе.

Таким образом, получается, что то, насколько серьезно мы учимся, и как успешно развиваем наши врожденные способности, зависит от силы способностей и усилий по их реализации. Поэтому, образно говоря, возникает гонка между возрастающим удовлетворением от использования все более реализованных способностей и возрастающим напряжением при обучении, по мере того, как деятельность становится все более напряженной и трудной. Поскольку природные таланты имеют некоторый предел, а сложности обучения могут ужесточаться без всякого предела, должен существовать некоторый уровень достигнутой способности, за которым выигрыш от ее дальнейшего увеличения компенсируется трудностями дальнейшего совершенствования и обучения, необходимыми для поддержания способности. Равновесие достигается, когда эти две силы уравниваются, и на этом этапе усилия по достижению большей реализации способностей прекращаются. Отсюда следует, что если удовольствие от деятельности возрастает слишком медленно, по мере развития способности (показатель, как мы предполагаем, более низкого уровня врожденной способности), то, соответственно, большие усилия при обучении приведут нас к тому, что мы рано или поздно бросим это дело. В этом случае мы никогда не займемся некоторой более сложной деятельностью, и у нас никогда не возникнет желаний принять в ней участие.

Если принимать аристотелевский принцип как естественный факт, в общем будет рациональным, с учетом других предположений, реализовывать и тренировать зрелые способности. Максимальные или удовлетворительные планы наверняка делают именно это. Но к этому нас склоняет не только существующая тенденция, постулируемая аристотелевским принципом, но и явные факты социальной взаимозависимости и природа наших, более узко понимаемых, интересов. Рациональный план — как всегда ограниченный принципами правильности — позволяет человеку процветать настолько, насколько этому способствуют обстоятельства, и использовать его реализованные способности в той мере, в какой он может это делать. Более того, его партнеры по ассоциации, скорее всего, поддержат эту деятельность как способствующую общему интересу и также получат удовольствие от этой деятельности как демонстрации человеческого совершенства.

Таким образом, в той степени, в какой желательно одобрение и восхищение со стороны других, деятельность, одобряемая аристотелевскими принципами, является благом также и для других людей.

Следует помнить о нескольких моментах, чтобы предупредить неверное понимание этого принципа. Прежде всего, он формулирует тенденцию, а не постоянную закономерность выбора, и как всякая тенденция, он может быть отвергнут. Компенсирующие друг друга склонности могут замедлить развитие способностей и предпочтение более сложных видов деятельности. Подготовка к деятельности и сама деятельность неизбежно включают различные опасности и риск, как психологический, так и социальный, и их боязнь может оказаться сильнее исходной склонности. Мы должны интерпретировать принцип таким образом, чтобы как-то учесть эти факты.

Однако если это представление вообще является теоретически оправданным, то сама эта тенденция должна быть сильной и не легко уравновешиваемой другими тенденциями. Я полагаю, что это в действительности имеет место и что в построении социальных институтов значительное место следует уделить именно этому, ибо в противном случае человеческие существа будут воспринимать свою культуру и форму жизни как скучную и бессодержательную. Их жизненная сила и живость пропадут, поскольку жизнь станет утомительной и рутинной. И объясняется это тем, что те формы жизни, которые поглощают человеческую энергию, будь это религиозное служение или чисто практические дела, или даже игры и развлечения, имеют тенденцию к беспредельным усложнению и утонченности. По мере того, как социальная практика и кооперативная деятельность захватывают воображение многих людей, они во все возрастающей мере используют все более сложные способности и новые способы работы. То, что этот процесс сопровождается наслаждением от естественной и свободной деятельности, подтверждается спонтанной игрой детей и животных, в которой обнаруживаются одинаковые черты.

Следующий момент заключается в том, что этот принцип вовсе не утверждает предпочтительности конкретного вида деятельности. Он только лишь говорит, что мы, при прочих равных условиях, предпочитаем виды деятельности, которые зависят от более широкого репертуара реализованных способностей и являются более сложными. Говоря более точно, допустим, что мы можем упорядочить определенное количество видов деятельности, поставив их в последовательность отношением включения. Это означает, что n-й вид деятельности требует всех навыков n-1-го вида деятельности и некоторых дополнительных к ним. На самом деле существует бесконечно много таких последовательностей, не имеющих общих элементов, и более того, многочисленные последовательности могут начинаться с того же самого вида деятельности, представляя различные способы, каким этот вид деятельности может быть надстроен или развит. Аристотелевский принцип при этом утверждает, что всегда, когда человоек занимается каким-либо видом деятельности, принадлежащим некоторой последовательности (а возможно, нескольким последовательностям), он стремится двигаться вверх в этой последовательности. В общем случае он предпочтет выполнение п-го вида деятельности выполнению n-1-гo вида деятельности; и эта тенденция будет тем более сильной, чем более велика его способность, которой предстоит реализоваться, и чем менее затруднительны усилия по обучению и развитию способности. Очевидно, предпочтительно движение вдоль возрастающей последовательности или последовательностей, которые предлагают большие перспективы для использования более высоких способностей с наименьшими усилиями.

Реальный выбор человека, комбинация действий, привлекающих его в наибольшей степени, зависят от его склонностей и талантов, а также от социальных обстоятельств, одобрения и поощрения со стороны его окружения. Таким образом, природные дарования и социальные возможности очевидным образом влияют на последовательности, которые, в конечном счете, предпочтут люди. Сам по себе рассматриваемый принцип просто утверждает склонность восходить согласно выбранной последовательности. Отсюда не следует, что рациональный план включает какие-либо конкретные цели, как и какую-то конкретную форму общества.

Опять-таки мы можем предположить, хотя это и не существенно, что каждый вид деятельности принадлежит некоторой последовательности. Основанием для этого является то, что человеческая изобретательность может обнаружить и, как правило, обнаруживает, для каждого вида деятельности продолжающуюся последовательность, которая выявляет растущий запас навыков и разнообразия. Мы, однако, остановимся в своем восхождении по последовательности, когда дальнейший подъем приводит к расходу ресурсов, требуемых для повышения или сохранения уровня предпочтенной нами последовательности. И ресурсы здесь следует понимать широко, так что среди наиболее важных окажутся время и энергия. Именно, по этой причине, например, мы зашнуровываем ботинки или завязываем галстук самым обычным образом и не превращаем эти обычные, повседневные действия в ритуал. В сутках только ограниченное количество часов, и это не позволяет нам восходить до верхних пределов во всех последовательностях, которые нам доступны. Но у узника в камере есть время для ежедневных рутинных дел, и он может выдумать такие способы их выполнения, которые в других обстоятельствах он бы не предпринял. Формальным критерием здесь является то, что рациональный человек выбирает предпочтительные образцы деятельности (совместимые с принципом справедливости) и двигается вдоль каждой из этих последовательностей до той точки, где уже невозможно улучшение результатов путем возможного изменения плана. Этот общий стандарт, однако, не говорит нам, как решить этот вопрос; он просто подчеркивает ограниченность ресурсов времени и энергии и объясняет, почему некоторыми видами деятельности пренебрегают, хотя в той форме, в какой мы осуществляем их, они могут быть дальше развиты и усовершенствованы.

Можно возразить, что нет оснований полагать аристотелевский принцип истинным. Подобно идеалистическому представлению о самореализации, с которым он в определенной степени сходен, принцип выглядит правдоподобным философским принципом, но без достаточного основания. Однако, как кажется, он рожден многими фактами повседневной жизни и подтверждается поведением детей и некоторых высших видов животных. Более того, он поддается эволюционному объяснению. Естественный отбор должен был благоприятствовать тем созданиям, относительно которых этот принцип истинен. Аристотель говорит, что люди стремятся познавать. Вероятно, мы приобрели это. желание в ходе естественного развития, и на самом деле, если принцип верен, то желание заниматься все более сложными и требующими сноровки видами деятельности оказывается нам доступным21. Человеческие существа наслаждаются большим разнообразием опыта, они получают удовольствие от новизны и удивления, от случаев проявления изобретательности, которые представляют подобного рода виды деятельности. Множественность спонтанных видов деятельности является выражением восторга, испытываемого нами в воображении и творческой фантазии. Таким образом, аристотелевский принцип характеризует человеческие существа как движимые не только телесными потребностями, но также желанием делать вещи просто ради них самих, по крайней мере, когда насущные потребности уже удовлетворены. Такого рода приносящие удовольствие виды деятельности многочисленны и варьируются по манере и способам, которыми они осуществляются, вплоть до упорства, с которым к ним возвращаются в более позднее время. Действительно, мы занимаемся ими без очевидных побудительных мотивов, и само позволение заниматься ими уже может часто служить вознаграждением за исполнение других вещей22. Поскольку аристотелевский принцип является свойством реально существующих человеческих желаний, рациональные планы должны принимать это в расчет. Эволюционное объяснение, если даже оно правильно, не является оправданием этого аспекта нашей природы. Фактически вопрос оправдания даже не возникает. Вопрос скорее ставится следующим образом: допуская, что этот принцип характеризует человеческую природу, как мы ее знаем, до какой степени следует поощрять и поддерживать нашу природу, и как это должно быть согласовано с формированием рациональных планов жизни?

Роль аристотелевского принципа в теории блага заключается в том, что он устанавливает глубокий психологический факт, который в соединении с другими общими фактами и концепцией рационального плана объясняет наши обдуманные ценностные суждения. То, что обычно считают человеческими благами, должно оказаться целями и видами деятельности, которые занимают главенствующее место в рациональных планах.

Этот принцип является частью обоснования, которое упорядочивает эти суждения. Если исходить из того, что он истинен и ведет к заключениям, согласующимся с убеждениями относительного того, что хорошо и что плохо (в рефлективном равновесии), то он занимает законное место в моральной теории. Даже если эта концепция и не истинна для некоторых людей, сама идея рационального долгосрочного плана все-таки применима. Мы можем вычислить, что хорошо для них, почти таким же способом, как и прежде. Так, представим некоторого человека, единственное удовольствие которого заключается в том, чтобы считать листики травы в различных геометрически очерченных областях, таких как газон парка или хорошо подстриженная лужайка. Во всех остальных отношениях он разумен и в действительности обладает необычными навыками, поскольку обеспечивает свое существование путем решения сложных математических задач. Определение блага принуждает нас допустить, что благо для этого человека действительно заключается в подсчете листиков травы или, более точно, его благо определяется планом, в котором уделяется особенно значимое место этому виду деятельности. Естественно, мы были бы удивлены, если бы такой человек существовал. Встретившись с таким случаем, мы попробовали бы выдвинуть другие гипотезы. Возможно, он страдает какой-то особой невротической болезнью и в ранней жизни приобрел неприязнь к человеческой дружбе, поэтому, чтобы избежать контактов с другими людьми, он считает листики травы. Но если мы допускаем, что его природа заключается в наслаждении этим видом деятельности и исключает наслаждение любым другим видом деятельности и что не существует мыслимого способа изменить эту ситуацию, то тогда, наверняка, рациональный план для него будет сконцентрирован вокруг этого вида деятельности. Это будет для него целью, которая управляет планом его действий, и именно она является для него благом. Я привел этот забавный случай для того, чтобы показать, что правильность определения человеческого блага через рациональный план не требует аристотелевского принципа. Определение является удовлетворительным, как я полагаю, даже если этот принцип окажется неточным или ложным. Но допуская этот принцип, мы, как кажется, способны объяснить, что является благом для человеческих существ, принимая их таковыми, какие они есть. Более того, поскольку этот принцип связан с первичным благом самоуважения, то оказывается, что он занимает центральное место в моральной психологии, лежащей в основании справедливости как честности (§ 67).

 

66. ОПРЕДЕЛЕНИЕ БЛАГА В ПРИМЕНЕНИИ К ЛИЧНОСТЯМ

Определив общее благо человека как последовательное выполнение рационального плана жизни и его меньшие блага как части этого общего блага, мы теперь можем ввести дальнейшие определения. Таким образом, понятие блага применяется к другим субъектам, которые занимают важное место в моральной философии. Но прежде чем сделать это, мы должны обратить внимание на допущение, что первичные блага могут быть объяснены слабой теорией блага. Другими словами, я предполагаю, что рационально хотеть этих благ, чего бы мы ни хотели в дополнение к ним, поскольку они в общем необходимы для осуществления рационального плана жизни. Люди в исходной позиции, по предположению, принимают эту концепцию блага, и следовательно, они считают принятым, что они хотят большей свободы, больших возможностей и большего набора средств достижения своих целей. Имея в виду эти цели, а также цель обеспечения первичного блага самоуважения (§

67), они оценивают концепции справедливости, доступные им в исходном положении.

То, что свобода и возможности, доходы и богатство, прежде всего самоуважение, являются первичными благами, должно на самом деле объясняться слабой теорией. Ограничения принципов справедливости не могут использоваться для составления перечня первичных благ, служащих частью описания самой исходной ситуации. Причина здесь, конечно, в том, что перечень является одной из предпосылок, на основе которых производится выбор принципов правильного. Употребление этих принципов в объяснении самого перечня дало бы порочный круг. Мы должны допустить поэтому, что перечень первичных благ может быть объяснен концепцией блага как рациональности в соединении с общими фактами относительно человеческих желаний и способностей, их характерных сторон и требований воспитания, аристотелевским принципом и потребностями социальной взаимозависимости. Нигде в аргументации мы не можем апеллировать к ограничениям справедливости. Но раз мы удовлетворены тем, что перечень первичных благ можно получить таким образом, тогда во всех дальнейших применениях определения блага можно свободно обращаться к ограничениям правильности. Я не буду аргументировать в пользу перечня первичных благ, поскольку их требования вполне очевидны. Я, однако, время от времени буду возвращаться к этому вопросу, особенно в связи с первичным благом самоуважения. В дальнейшем я просто приму перечень и постараюсь применить полную теорию блага. Проверка этой теории заключается в том, что она должна совпасть с нашими обдуманными ценностными суждениями в рефлективном равновесии.

Остается рассмотреть два фундаментальных раздела теории блага. Нам нужно убедиться, верно ли это определение как для людей, так и для обществ. В этом параграфе я обсуждаю случаи, касающиеся людей, оставляя вопрос о благе общества до последней главы, когда можно будет учесть все стороны справедливости как честности. Многие философы готовы принять некоторый вариант блага как рациональности для артефактов и ролей и для таких неморальных ценностей как дружба и привязанности, стремление к знанию, наслаждение красотой и т. п. Действительно, я подчеркивал, что главные элементы блага как рациональности являются предельно общими, разделяемыми философами весьма разных убеждений. Тем не менее, очень часто полагают, что эта концепция блага выражает инструментальную или экономическую теорию ценностей, которая неверна в случае моральных достоинств. Когда мы говорим о справедливом или благожелательном человеке как о моральном человеке, служащим примером блага, мы подразумеваем другое понятие блага23. Раз принципы правильности и справедливости у нас под рукой, эти суждения покрываются полной теорией блага как рациональности. Основание того, почему так называемая инструментальная или экономическая теория не оправдывает ожиданий, заключается в применении к проблеме моральных ценностей, по сути дела, слабой теории. Вместо этого мы должны использовать эту теорию только в качестве части описания исходного положения, из которого выводятся принципы правильности и справедливости. В этом случае мы можем применять теорию блага без ограничений и свободно использовать ее в двух основных случаях, а именно: (хорошего) человека как примера блага и (хорошего) общества как примера блага. Доведение слабой теории до полной через концепцию исходного положения является существенным шагом.

Сразу приходит в голову несколько способов расширения определения до проблемы морального достоинства, и я полагаю, что, по крайней мере, один из них сослужит нам хорошую службу. Во-первых, мы могли бы определить некоторую базисную роль или положение, например гражданина, а затем сказать, что хороший человек — это человек, обладающий в большей степени, чем средний, свойствами, которые рационально ожидать друг от друга. Здесь существенной является точка зрения гражданина, судящего о других гражданах в той же самой роли. Во-вторых, представление о хорошем человеке может интерпретироваться как требующее некоторой общей или средней оценки; хороший человек хорошо выступает в различных ролях, особенно в тех, которые считаются более важными. Наконец, могут существовать свойства, которых рационально требовать от людей, когда они рассматриваются почти во всех социальных ролях. Назовем такие свойства, если они существуют, широко обоснованными (broadly based)24. Например, в применении к инструментам эта идея может быть проиллюстрирована так: широко обоснованные свойства — это эффективность, долговечность, легкость использования и т. д. Это черты, желательные почти для всех инструментов. Не столь широко обоснованны такие свойства, как острый край или устойчивость к ржавчине и т. д. Вопрос о том, обладают ли некоторые инструменты такими свойствами, даже не возникает. По аналогии с этим, хороший человек, в противоположность, например, хорошему доктору или хорошему фермеру, имеет в большей степени, чем средний человек, широко обоснованные свойства (которые еще надо специфицировать), которые людям рационально ожидать друг от друга.

Последнее предложение кажется с первого взгляда наиболее правдоподобным. Оно включает первое расширение определения в качестве специального случая и схватывает интуитивную идею второго. Есть, однако, некоторая трудность в его разработке. Прежде всего нужно идентифицировать точку зрения, с которой широко обоснованные свойства рационально предпочтительны, а также допущения, на которых это предпочтение основано. Я отмечу сразу, что фундаментальные моральные добродетели, т. е. сильные и нормально действенные желания поступать согласно принципам правильности, безусловно, находятся среди широко обоснованных свойств. Во всяком случае, это должно быть истинным, пока мы предполагаем, что рассматриваем вполне упорядоченное общество или общество в близком к справедливости состоянии. Теперь, поскольку базисная структура такого общества справедлива и эти структуры стабильны относительно общественной концепции справедливости в данном обществе, его члены в общем случае будут иметь соответствующее чувство справедливости и желание утвердить свои институты. Но истинно также то, что для каждого человека рационально действовать по принципам справедливости только в предположении, что эти принципы, по большей части, признаются другими людьми, и являются основанием для их действий.

Следовательно, репрезентативный член вполне упорядоченного общества обнаружит, что он хочет, чтобы другие тоже обладали основными добродетелями, в частности, чувством справедливости. Его рациональный план жизни согласуется с принуждением поступать правильно, и он, наверняка, хочет, чтобы другие признавали те же самые ограничения. Чтобы сделать это заключение абсолютно надежным, мы должны также быть уверенными в том, что для принадлежащих к вполне упорядоченному обществу и уже приобретших чувство справедливости рационально поддерживать и укреплять это моральное чувство. Я буду обсуждать этот вопрос позже (§ 86), сейчас я предполагаю, что это просто имеет место. Таким образом, с учетом всех этих допущений представляется очевидным, что фундаментальные добродетели будут среди широко обоснованных свойств, которые члены вполне упорядоченного общества рационально хотят видеть друг у друга.

Следует рассмотреть дальнейшее усложнение. Есть другие свойства, которые, вероятно, столь же широко обоснованы, как и добродетели, например интеллект и воображение, сила и выносливость. Действительно, для правильного поведения необходим некоторый минимум этих атрибутов, поскольку без способности к суждению и воображению, например, добрые намерения легко могут нанести вред. В то же время если интеллект и решительность не управляются чувством справедливости и обязательствами, то они могут только способствовать пренебрежению к законным требованиям других людей. Наверняка было бы нерационально хотеть, чтобы кто-либо был настолько превосходящим других в этом отношении, что справедливые институты были бы в опасности. Однако обладание этими природными дарованиями в нормальной мере, очевидно, желательно с социальной точки зрения, и следовательно, в этих пределах такие атрибуты также широко обоснованны. Таким образом, в то время как моральные добродетели включены в широко обоснованные свойства, они не являются единственными в этом роде.

Необходимо, таким образом, различать моральные добродетели и природные дарования. Последние можно себе представлять как естественные способности, развитые посредством образования и тренировки и используемые в соответствии с некоторыми характерными интеллектуальными и другими стандартами, по которым они могут приблизительно оцениваться. С другой стороны, добродетели представляют собой чувства и обычаи, направляющие нас к правильным, основанным на принципах, действиям. Мы можем отличать добродетели друг от друга посредством соответствующих им принципов. Я допускаю таким образом, что добродетели могут быть выделены с использованием уже установленной нами концепции справедливости; как только эта концепция понята, мы можем полагаться на нее в определении моральных чувств и отличении их от природных дарований.

Тогда хороший человек, или человек морально достойный, — это такой, который имеет более высокую степень, чем средний человек, широко обоснованных свойств морального характера, которые рационально желать для людей в исходном положении друг в друге. Поскольку принципы справедливости уже выбраны, и мы допускаем строгое согласие (compliance), каждый знает, что он хочет, чтобы другие в обществе имели моральные чувства, которые поддерживают приверженность этим стандартам. Другими словами, мы могли бы сказать, что хороший человек имеет такие особенности морального характера, которые рационально желать для членов вполне упорядоченного общества в своих партнерах. Ни одна из этих интерпретаций не вводит никаких новых этических представлений, и поэтому определение блага как рациональности распространяется и на людей. В соединении с теорией справедливости, которая частично объясняет благо в рамках слабой теории, полная теория дает удовлетворительное толкование моральных ценностей — третьего главного понятия этики.

Некоторые философы полагали, что, поскольку личность как личность сама по себе (person qua person) не имеет определенной роли или функции и не может рассматриваться как инструмент или объект, определение блага как рациональности должно потерпеть неудачу25. Но как мы видели, вполне возможно определение такого типа без предположения, что личность выполняет некоторую конкретную роль, и уж тем более, что она представляет собой вещь, которую следует использовать для некоторой неясной цели. Правда, распространение этого определения на моральные ценности означает принятие многих допущений. В частности, я допускаю, что быть членом некоторого сообщества и входить во многие формы взаимодействия является условием человеческой жизни. Но это допущение является настолько общим, что оно охватывает как теорию справедливости, так и моральные ценности. Действительно, как я уже указывал ранее, положено, чтобы объяснение наших обдуманных моральных суждений было близко к естественным обстоятельствам общества.

В этом смысле нет ничего априорного относительно моральной философии. Достаточно напомнить в порядке подведения итогов, что определение блага покрывает представление о моральной ценности благодаря использованию уже полученного принципа справедливости. Более того, специфическое содержание и способы получения этих принципов тоже являются существенными. Основная идея справедливости как честности, заключающаяся в том, что принципы справедливости — это те, которые были бы приняты рациональными личностями в исходном положении равенства, подготавливает путь для распространения определения блага на более широкие вопросы морального блага.

Желательно было бы указать способы распространения определения блага на другие случаи. Это придаст нам больше уверенности в его применимости к личностям. Допустим, что для каждого человека существует рациональный план жизни, который определяет его блага. Мы теперь можем определить хорошее или благое действие (в смысле благодетельного действия) как такое, которое мы вольны делать или не делать, т. е. никакие требования естественных обязанностей или обязательств не ограничивают нас в делании или неделании этого.

Само действие при этом предназначено для способствования благу другого (его рационального плана). Делая следующий шаг, мы можем определить благое дело (в смысле добродетельного действия) как совершаемое ради блага другого человека. Благодетельное действие развивает благо другого, и совершается оно из желания, чтобы другие имели те же блага. Если благожелательное действие приносит много блага другим людям и совершается со значительными потерями или риском для самого действующего субъекта с точки зрения его более узко понимаемых интересов, то это действие выходит за пределы долга (supererogatory action). Действие, которое было бы большим благом для другого, особенно такое, которое защищает его от большого вреда или ущерба, является естественным обязательством, требуемым принципом взаимопомощи, при условии, что опасность действующему субъекту не очень велики, а жертвы при этом несущесвенны. Таким образом, действие за пределами долга можно представить себе как такое, которое человек совершает ради блага другого, даже с оговоркой о недействительности естественной обязанности. Вообще, действия, выходящие за пределы долга, были бы обязанностями, если бы не было некоторых оправдывающих обстоятельств, сводящихся к учету собственных интересов. Между тем, для полного договорного объяснения правильности мы должны были бы исходить из точки зрения исходного положения относительно того, что разумно считать собственным интересом. Но я не буду далее рассматривать здесь этот вопрос.

Полная теория блага позволяет нам различить разные типы моральных ценностей или разные случаи их отсутствия. Мы можем провести различия между несправедливым, плохим, злым человеком. Например, рассмотрим факт, что некоторые люди стремятся к излишней власти, выходящей за пределы разрешенного принципами справедливости и проявляющейся в виде произвола. В каждом подобном случае есть желание совершать неправильные и несправедливые поступки для достижения собственных целей. Несправедливый человек стремится к господству ради таких целей, как богатство и безопасность, которые, при подходящих ограничениях, вполне законны. Плохой человек желает бесконтрольной власти, потому что он радуется даруемой ею чувству господина, и, кроме того, стремится к общественному одобрению. Он также имеет неумеренное стремление к вещам, которые в ограниченном количестве, в принципе, хороши, а именно: одобрение со стороны других и чувство самообладания. Но именно способ удовлетворения этих амбиций делает его опасным. В противоположность этому, злой человек домогается несправедливого правила именно потому, что оно нарушает то, на что независимые люди согласились бы в исходном положении равенства, и следовательно, проявление этой несправедливости приводит к его превосходству и оскорблению чувства самоуважения других. Именно в этой демонстрации силы и оскорблениях видит он свою цель. Злым человеком движет любовь к несправедливости: он испытывает восхищение от немощности и унижения подчиненных ему людей, и он наслаждается тем, что они признают его как человека, умышленно ухудшающего условия их существования. Как только теория справедливости объединяется с теорией блага в единое целое, которое я назвал полной теорией, мы можем провести эти и другие различения. Нет никаких причин бояться, что при этом не будут объяснены бесчисленные вариации моральных ценностей.

 

67. ЧУВСТВО СОБСТВЕННОГО ДОСТОИНСТВА, СОВЕРШЕНСТВА, СТЫД

Несколько раз я упоминал, что, возможно, наиболее важным первичным благом является чувство собственного достоинтсва. Мы должны быть уверены, что концепция блага как рациональности объясняет, почему это так.

Можно сказать, что чувство собственного достоинства, или самоуважение, включает два аспекта. Во-первых, как мы замечали ранее (§ 29), оно включает ощущение человеком своей собственной значимости, его твердое убеждение в том, что его концепция собственного блага, жизненного плана заслуживает реализации. Во-вторых, самоуважение включает уверенность в собственных способностях, поскольку во власти человека выполнить собственные намерения. Когда мы чувствуем, что наши планы малоценны, мы не можем выполнять их с удовольствием или получать удовольствие от их исполнения. Не можем мы также продолжать начинания, если потерпели неудачу и ощутили сомнение в собственных силах. Отсюда ясно, почему самоуважение представляет собой первичное благо. Без него ничто не кажется достойным деяния, а если некоторые вещи имеют для нас ценность, мы лишены воли стремиться к ним. Всякое желание и всякая деятельность становятся пустыми и ненужными, и мы погружаемся в апатию и цинизм. Следовательно, стороны в исходном положении желали бы избежать практически любой ценой таких социальных условий, которые подрывают самоуважение.

Тот факт, что справедливость как честность дает больше оснований для чувства собственного достоинства, чем другие принципы, является сильным доводом в пользу ее принятия.

Концепция блага как рациональности позволяет нам охарактеризовать более полно обстоятельства, которые поддерживают первый аспект самоуважения, чувство собственной значимости. Их, собственно, два: (1) обладание рациональным жизненным планом, в частности таким, который удовлетворяет аристотелевскому принципу; (2) убежденность в том, что наша личность и наши дела оценены и одобряются другими людьми, которые также уважаемы, и ассоциация с которыми приносит удовлетворение. Я предполагаю, что жизненный план теряет для человека привлекательность, если в нем нет места его природным способностям. Когда его действия не удовлетворяют аристотелевскому принципу, они становятся скучными и мелкими и не дают нам чувства компетентности или ощущения их ценности. Человек склонен быть более уверенным в своей значимости, когда его способности полностью реализованы и организованы с требуемой сложностью и утонченностью.

Однако попутно аристотелевский принцип влияет на то, в какой мере другие получают удовольствие от того, что мы делаем. Действительно, хотя верно, что без одобрения наших действий нам невозможно поддерживать убеждение в их значимости, так же верно, что другие склонны ценить их, только если то, что мы делаем, возбуждает их восхищение или доставляет им удовольствие. Так, деятельность, которая обнаруживает развитый и утонченный талант, ценится как самим человеком, так и теми, кто его окружает. Уверенный в себе человек не скупится на похвалы другим. Короче говоря, условия уважения людьми самих себя и друг друга, судя по всему, требуют, чтобы их общие планы были и рациональными, и дополняющими друг друга: они отдают первенство образованности и мастерству. Вместе они дают некоторую единую схему деятельности, которую все одобряют и от которой получают удовлетворение.

Может показаться, что эти условия не могут быть выполнены вообще. Можно предположить, что нечто подобное возможно лишь в ограниченных ассоциациях чрезвычайно одаренных людей, объединенных общими художественными, научными или социальными целями. Кажется, что нет способа установить достаточно постоянную основу самоуважения для всего общества. Однако такое предположение ошибочно. Применение аристотелевского принципа всегда относится к отдельному человеку и, следовательно, к его природным дарованиям и конкретной ситуации. Обычно достаточно того, чтобы для каждого человека нашлась какая-то ассоциация (одна или более), которой он принадлежит и внутри которой виды деятельности, рациональные для него, признаны также и другими. Таким образом, мы приобретаем ощущение, что то, что мы делаем в повседневной жизни, является достойным. Более того, общительные связи укрепляют второй аспект самоуважения, поскольку они имеют тенденцию уменьшать вероятность неудачи и обеспечивать поддержку в тех случаях, когда случаются неприятности и возникает чувство сомнения в собственных силах. Конечно, люди обладают различными способностями и возможностями, и то, что кажется интересным и стоящим одним, не будет казаться таковым для других. Однако во вполне упорядоченном обществе имеется разнообразие объединений и ассоциаций, и члены каждой из них имеют свои собственные идеалы, отвечающие их устремлениям и талантам. Если судить с точки зрения доктрины перфекционизма, деятельность многих групп может не обнаруживать высокую степень совершенства. Но это не важно. Важно то, что внутренняя жизнь этих ассоциаций приспособлена к возможностям и желаниям своих членов и обеспечивает надежное основание для чувства их собственного достоинства. Абсолютный уровень достижений, даже если он мог бы быть определен, не существенен. Но в любом случае как граждане мы должны отвергнуть стандарт совершенства в качестве политического принципа и в целях справедливости избегать любых оценок относительной ценности образа жизни друг друга (§ 50). Таким образом, необходимо лишь, чтобы каждый человек входил, по крайней мере, в одно сообщество с общими интересами, где он находил бы одобрение своих действий и предприятий партнерами. И этой уверенности достаточно всякий раз, когда в общественной жизни граждане уважают цели друг друга и судят о взаимных политических притязаниях, что поддерживает их самоуважение. Именно это основное условие сохраняется благодаря принципам справедливости. Стороны в исходном положении не принимают принципа совершенства, так как отрицание этого критерия подготавливает путь к признанию блага всех видов деятельности, которые удовлетворяют аристотелевскому принципу (и совместимым с ним принципам справедливости). Такая демократия в оценке целей друг друга представляет собой основания самоуважения во вполне упорядоченном обществе.

Несколько позже я свяжу эти вопросы с идеей общественного объединения и с местом принципов справедливости в человеческом благе (§§ 79–82). Сейчас я хотел бы рассмотреть связи между первичным благом самоуважения, совершенствами, стыдом, а также то, в каких случаях стыд является моральной, а не естественной эмоцией. Мы можем охарактеризовать стыд как чувство, которое некто испытывает, когда нанесен ущерб его чувству собственного достоинства. Стыд — болезненное переживание, поскольку представляет собой потерю высоко оцениваемого блага. Стыд отличается от сожаления, на что следует обратить внимание. Сожаление возникает при потере почти любого вида блага, например, когда мы сожалеем, что сделали неосторожно или неблагоразумно нечто, что нанесло нам вред. При объяснении сожаления мы концентрируемся, скажем, на утерянных возможностях или растраченных средствах. Однако мы можем также сожалеть о том, что сделали нечто такое, что заставило нас стыдиться, или даже сожалеть о том, что потерпели неудачу в осуществлении жизненного плана, который составлял основу нашего самоуважения. Так, мы можем сожалеть об отсутствии чувства собственного достоинства. Сожаление представляет собой некоторое общее чувство, возбуждаемое потерей или отсутствием того, что мы считаем благом для нас, в то время как стыд — это эмоция, вызванная ударами по нашему чувству собственного достоинства, специальному виду блага.

Сожаление и стыд направлены на нас самих, однако стыд особенно личностей и связан с теми, от кого мы зависим в подтверждении чувства нашего собственного достоинства26. К тому же стыд иногда является моральным чувством, поскольку для его объяснения применяют принцип правильности. Нам нужно найти объяснение этих последних фактов. Давайте проведем различие между вещами, которые представляют благо главным образом для нас (для того, кто ими обладает), и атрибутами нашей личности, которые представляют благо как для нас, так и для других. Эти два класса не исчерпывающи, но они указывают на существенное противопоставление. Так, предметы потребления и собственности — исключительные блага (exclusive goods) — являются благами главным образом для тех, кто владеет ими и использует их, для других же они только косвенно являются благами. В противоположность этому такие природные дарования и способности человека, как, например, воображение и сообразительность, красота и изящество, являются благом также и для других: они служат объектом наслаждения для окружающих так же, как и для нас, когда демонстрируются правильно и используются правомерно. Они образуют средства дополняющих видов деятельности, в которых люди объединяются и получают удовольствие от реализации своей собственной природы и природы других людей.

Этот класс благ составляют совершенства: они суть характеристики и способности людей, которых для каждого (включая нас самих) рационально хотеть. С нашей точки зрения, совершенства являются благами, поскольку они дают нам возможность выполнить более удовлетворительный жизненный план, усиливающий наше чувство мастерства. В то же время эти атрибуты ценятся нашими партнерами, и удовольствие, которое они получают от нас самих, и от того, что мы делаем, поддерживает наше самоуважение.

Таким образом, совершенства являются условием человеческого процветания; они есть благо с любой точки зрения. Эти факты соотносят совершенства с условиями самоуважения и связывают их с нашей уверенностью в собственной значимости.

Рассматривая сначала естественный стыд, можно констатировать, что он возникает не из потери или отсутствия исключительных благ, по крайней мере, не прямо из этого, а из ущерба самоуважению, проистекающего из-за неудачи в проявлении некоторых совершенств. Отсутствие вещей, являющихся благом в первую очередь для нас, было бы поводом для сожаления, но не для стыда. Так, можно стыдиться своей внешности или тугодумия.

Обычно эти качества не являются добровольно приобретенными, и это не дает повода для порицания; однако из-за связи между стыдом и самоуважением основания для удрученности по этому поводу очевидны. Из-за дефектов наша жизнь часто менее полна, и мы получаем меньшее одобрение от других. Таким образом, естественный стыд пробуждается недостатками нашей личности или присущими ей действиями и качествами, проявляющимися в потере или отсутствии качеств, которые, как с нашей точки зрения, так и с точки зрения других, рационально было бы иметь. Тем не менее, здесь необходимо уточнение. Именно наш жизненный план определяет, чего именно мы стыдимся, и поэтому чувство стыда соотносится с нашими устремлениями, с тем, что мы пытаемся делать и с кем мы хотели бы ассоциироваться27. Люди, не обладающие музыкальными способностями, не стремятся стать музыкантами и не испытывают стыда от своего недостатка. В действительности это даже не является недостатком, по крайней мере, если есть и другие удовлетворительные ассоциации, где можно заняться другими вещами. Таким образом, при наличии жизненного плана мы склонны стыдиться тех наших недостатков и жизненных неудач, которые указывают на отсутствие или потерю совершенств, существенных для исполнения наших более важных общественных целей.

Обращаясь теперь к моральному стыду, мы должны лишь соединить объяснение представлений о хорошем человеке — благе человека — (в предыдущем параграфе) и вышеприведенные замечания относительно природы стыда. Так, некто подвержен моральному стыду, когда он превозносит в качестве совершенств своей личности те добродетели, которых требует и поощряет его жизненный план. Он рассматривает добродетели, или по крайней мере некоторые из них, как качества, которые его партнеры хотят видеть в нем и которые он хочет иметь. Обладание этими совершенствами и проявление их в действиях принадлежит его регулятивным целям. Это должно восприниматься как условие того, что он будет оценен и уважаем теми, чье партнерство небезразлично ему. Действия и черты характера, которые проявляют или выдают отсутствие у него этих качеств, причиняют стыд. Тот же эффект происходит от воспоминания об этих недостатках. Поскольку стыд возникает из-за чувства самоуничижения, мы должны объяснить и это проявление морального стыда. Прежде всего, кантианская интерпретация исходного положения означает, что желание поступать правильно и справедливо является для людей основным способом выражения своей природы как свободных и равных рациональных существ. А из аристотелевского принципа следует, что такое выражение природы людей является фундаментальным элементом их блага.

Соединяя это с объяснением морального достоинства. мы получаем, что добродетели являются совершенствами. Они суть благо, как с нашей точки зрения, так и с точки зрения других людей. Их отсутствие ведет к подрыву нашего самоуважения и уважения со стороны окружающих. Следовательно, проявления этих недостатков заденут самоуважение человека и будут сопровождаться чувством стыда.

Поучительно проследить разницу между чувствами морального стыда и вины. Хотя оба чувства могут вызываться одним и тем же действием, они не имеют одинакового объяснения (§ 73). Представьте, например, человека, который обманывает или поддается трусости, а затем чувствует и вину, и стыд. Он чувствует вину, так как действовал вопреки своему чувству правильности и справедливости. Неправомерно преследуя свои интересы, он нарушил права других, и его чувство вины будет более интенсивным, если он связан дружбой и общественными узами с ущемленными сторонами. Он ожидает, что другие будут недовольны и возмущены его поведением, и он боится их праведного гнева и возможного возмездия. Однако он также испытывает стыд, потому что его поведение показывает, что он не смог достичь блага самообладания, и оказался недостойным своих партнеров, от которых он зависим в утверждении чувства своего собственного достоинства. Он опасается, что они могут отвергнуть его, отнестись к нему с презрением, выставить объектом насмешек. В его поведении проявился недостаток моральных совершенств, которые он ценит и к которым стремится.

Мы видим, таким образом, что все добродетели, будучи совершенствами нашей личности, привносимые нами в общественную жизнь, должны быть искомы, а их отсутствие заставляет нас устыдиться. Но некоторые добродетели соединяются со стыдом особым образом, поскольку они особенно показательны при потере самообладания и сопровождающей это явление потерей совершенств силы и смелости. Отсутствие этих качеств заключается в особо болезненном чувстве стыда. Таким образом, хотя принципы правильности и справедливости используются для описания действий, предрасполагающих нас к чувству морального стыда и вины, ситуация в каждом случае различна. В одном случае мы концентрируемся на нарушениях справедливых требований других и на причиненном им ущербе, а также на их вероятном чувстве негодования или возмущения, если они обнаружат наши деяния. В другом случае мы страдаем от потери самоуважения и от неспособности выполнения целей: мы чувствуем умаление нашего «я» из-за опасения, что другие могут проявить к нам меньшее уважение, и из-за разочарования в себе в виду неспособности жить по нашим собственным идеалам. Моральный стыд и вина, как теперь ясно, являются аспектом наших отношений с другими людьми, и каждое из них есть результат принятия первых принципов правильности и справедливости.

Тем не менее, эти эмоции встречаются повсеместно в таких обстоятельствах, которые видятся по-разному с различных точек зрения.

 

68. НЕКОТОРЫЕ КОНТРАСТЫ МЕЖДУ ПРАВИЛЬНОСТЬЮ И БЛАГОМ

Чтобы высветить структурные особенности договорного подхода, я отмечу несколько различий между понятиями правильности и блага. Поскольку эти понятия дают возможность объяснить моральное достоинство, они представляют собой две фундаментальные концепции теории. Структура этической доктрины зависит от того, как она соотносит эти два понятия и определяет различия между ними. Отличительные черты справедливости как честности можно продемонстрировать, отметив эти моменты.

Одно различие заключается в том, что принципы справедливости (и принципы правильности) в общем случае должны быть выбраны в исходном положении, тогда как принципы рационального выбора и критерии осмотрительной рациональности не выбираются вообще. Первая задача теории справедливости — определить исходную ситуацию так, чтобы возникающие принципы выражали правильную с философской точки зрения концепцию справедливости. Это означает, что типичные черты этой ситуации должны представлять разумные ограничения на аргументы в пользу принятия принципов и что принятые принципы должны соответствовать нашим обдуманным убеждениям о справедливости в рефлективном равновесии. Аналогичной проблемы для теории блага не возникает. Во-первых, нет никакой необходимости соглашаться на принципы рационального выбора. Поскольку каждый человек свободен планировать свою жизнь, как ему это угодно (пока его намерения не противоречат принципам справедливости), единодушия по поводу стандартов рациональности не требуется.

Все, что предполагается теорией справедливости в слабом (thin) объяснении блага, — это то, что очевидные критерии рационального выбора достаточны для объяснения предпочтения первичных благ, и что существующие разночтения концепции рациональности не задевают принципов справедливости, принятых в исходном положении.

Тем не менее, я предполагаю, что люди все-таки осознают определенные принципы, и что эти стандарты, принимаемые один за другим, должны заменить понятие рациональности. Мы можем при желании внести изменения в перечень принципов. Так, имеются разногласия по поводу того, как наилучшим образом обойтись с неопределенностью28. Хотя нет никаких оснований для того, чтобы людям при составлении своих планов не следовать в этом случае своим наклонностям. Следовательно, любые правдоподобные принципы выбора при неопределенности можно добавить к перечню, пока против них нет никаких решающих аргументов. О таких вещах нам приходится беспокоиться только в слабой теории блага.

Здесь понятие рациональности должно интерпретироваться так, что может быть установлено общее стремление к первичным благам и обнаружен выбор принципов рациональности. Но даже в этом случае я исходил из предположения, что принятая концепция справедливости безразлична по отношению к противоположным интепретациям рациональности. Однако раз уж принципы справедливости выбраны и мы работаем в рамках полной теории, нет никакой необходимости строить объяснение блага так, чтобы вынуждать единодушие по всем стандартам рационального выбора. Фактически, это противоречило бы свободе выбора, на которую претендует справедливость как честность по отношению к людям и группам в рамках справедливых институтов.

Второе различие между правильностью и благом заключается в том, что в общем случае концепции блага индивидов существенно различаются, в то время как в случае с концепциями правильности это не так. Во вполне упорядоченном обществе граждане придерживаются одинаковых принципов правильности и пытаются достичь одинакового суждения в каждом конкретном случае. Эти принципы должны устанавливать конечное упорядочение среди противоположных притязаний, которые люди предъявляют друг другу, и при этом существенно, чтобы это упорядочение было бы опознаваемо с точки зрения каждого, как бы ни было трудно принять его на практике. С другой стороны, люди полагают своим благом разные вещи, и множество вещей может быть для одного человека благом, а для другого — нет. Более того, нет особой необходимости принимать публично суждение о том, что именно является благом для конкретного индивида. Причины такого соглашения в вопросах справедливости не касаются ценностных суждений. Даже когда мы принимаем точку зрения другого и пытаемся оценить, что было бы для него преимуществом, мы делаем это, так сказать, в качестве советчиков. Мы стараемся поставить себя на место другого, и воображая, что имеем его цели и стремления, пытаемся воспринять вещи с его точки зрения. Исключая случаи патернализма, мы даем совет, когда нас просят об этом, но никакого конфликта по поводу правильности не возникает, если наш совет оспаривается и наше мнение не принимается в расчет.

Во вполне упорядоченном обществе, таким образом, жизненные планы людей различны в том смысле, что эти планы выделяют различные цели, и людям предоставлена свобода в определении своего блага, причем мнения других учитываются лишь как советы. Такое разнообразие в концепциях блага само по себе является благом, иначе говоря, для членов вполне упорядоченного общества рационально желать, чтобы их планы различались.

Основание для этого очевидно. Люди обладают различными талантами и способностями, все множество которых не может быть реализовано ни одним человеком, ни целой группой. Значит, мы не только выигрываем от дополнительной природы наших общих формируемых наклонностей, но еще и извлекаем удовольствие из деятельности друг друга. Получается, что другие как бы развивают ту часть нас самих, которую мы не в состоянии развить. Нам приходится посвящать себя другим вещам, лишь малой части того, что мы вообще могли бы делать (§ 79). Ситуация же со справедливостью выглядит совершенно иначе: здесь нам требуются не только общие принципы, но и достаточно сходные способы применения их к конкретным случаям, чтобы можно было определить окончательное упорядочение противоположных притязаний. Суждения справедливости носят характер советов только в особых случаях; Третье различие между правильностью и благом заключается в том, что довольно часто применения принципов справедливости ограничены занавесом неведения, тогда как оценки блага человека могут быть основаны на полном знании фактов. Значит, в отсутствие определенного рода конкретной информации приходится не только выбирать принципы справедливости, но и использовать их при составлении конституции и основных общественных установлений, а также при выборе между разными законами и политическими решениями. В этих случаях мы подвержены сходным, хотя и не столь строгим ограничениям. Делегатам конституционных собраний, идеальным законодателям и выборщикам тоже приходится становиться на определенную точку зрения, когда они знают только соответствующие общие факты. В то же время концепция блага индивида должна быть приспособлена с самого начала к его конкретной ситуации. Рациональный жизненный план учитывает наши особые способности, интересы и обстоятельства, а следовательно, вполне естественным образом зависит от нашего социального положения и природных задатков. Нет возражения против приспособления рациональных планов к этим случайным обстоятельствам, поскольку принципы справедливости уже были выбраны и ограничивают содержание этих планов, поощряемые цели, а также используемые средства. В суждениях справедливости все ограничения на информацию отбрасываются лишь на юридической или административной стадии, и конкретные случаи должны рассматриваться на основе всех имеющих отношение к делу фактов.

В свете этих противопоставлений мы можем еще больше прояснить важное различие между договорной доктриной и утилитаризмом. Поскольку принцип полезности заключается в максимизации блага, понимаемого как удовлетворение рационального желания, нам приходится принимать в качестве данных существующие предпочтения и возможности их продолжения в будущем, а затем стремиться к наибольшему чистому балансу удовлетворения. Но как мы видели, определение рациональных планов является неопределенным в некоторых важных моментах (§ 64). Наиболее очевидные и легко применимые принципы рационального выбора не определяют лучшего плана, многое остается для дальнейших решений. Эта неопределенность не представляет трудности для справедливости как честности, поскольку детали планов никоим образом не влияют на то, что справедливо или правильно. Наш образ жизни, каковы бы ни были конкретные обстоятельства, всегда должен соответствовать принципам справедливости, которые формируются независимо. Значит, произвольные черты жизненных планов не влияют на эти принципы и на то, как должна быть устроена базисная структура. Неопределенность в представлениях о рациональности не переводится в законные притязания, которые люди предъявляют друг другу. Приоритет правильности препятствует этому.

Утилитарист, в противоположность этому, должен признать теоретическую возможность того, что конфигурации предпочтений, допускаемые этой неопределенностью, могут вести к несправедливости, как она обычно понимается. Допустим, например, что большая часть общества имеет отвращение к некоторой религиозной или сексуальной практике и считает ее оскорбительной. Эти чувства настолько сильны, что недостаточно, чтобы эти занятия держались вне общественного поля зрения; сама мысль о том, что такие вещи происходят, достаточна, чтобы возбудить у большинства возмущение и ненависть. Даже если такое отношение необоснованно с моральных позиций, представляется, что нет надежного пути исключения его как иррационального. Стремление к наибольшему удовлетворению желаний может оправдать строгие репрессивные меры против действий, которые не причиняют никакого общественного ущерба. Чтобы защитить индивидуальные свободы, утилитаристу в этом случае придется показать, что в данных обстоятельствах реальный баланс преимуществ в конечном счете лежит на стороне свободы; аргументация может быть успешной, а может и не быть.

В справедливости как честности, однако, такая проблема вообще не возникает. Твердые убеждения большинства, если они на самом деле являются лишь предпочтениями, не основанные на ранее установленных принципах справедливости, не имеют никакого веса. Удовлетворение этих чувств не имеет ценности, которую можно было бы выставить против требований равной свободы. Чтобы жаловаться на поведение и убеждения других, мы должны показать, что их действия наносят нам ущерб, или же доказать, что придающие им власть институты творят с нами несправедливость. А это означает, что мы должны апеллировать к принципам, которые признали бы в исходном положении. Против этих принципов не могут быть выставлены ни сила чувств, ни то, что они разделяются большинством. Согласно договорной доктрине основания свободы совершенно отделены от существующих предпочтений. Действительно, мы можем представлять себе принципы справедливости как соглашение не принимать в расчет некоторые чувства при оценке поведения других. Как я замечал ранее (§ 50), это все знакомо из классической либеральной доктрины. Я говорю об этом здесь, чтобы показать, что неопределенность в полной теории блага не является причиной для возражений.

Неопределенность может оставить человека в нерешительности по поводу того, что делать, поскольку он не имеет инструкций, как принимать решения. Однако поскольку целью справедливости не является максимизация выполнения рациональных планов, ничто не мешает удовлетворению справедливости. Конечно, нельзя отрицать, что превалирующие общественные установки связывают руки государственного деятеля.

Убеждения и страсти большинства могут повлиять на невозможность сохранения свободы. Но уступки необходимости подобнего рода весьма отличны от оправдания того, что если эти чувства достаточно сильны и перевешивают по силе любые чувства, которые могут их заменить, то они должны быть решающими. В противоположность этому, договорная доктрина требует, чтобы мы двигались в направлении к справедливым институтам настолько быстро, насколько позволяют обстоятельства, независимо от наличных при этом чувств. В ее принципах справедливости встроена вполне определенная схема идеальных институтов.

Из приведенных сопоставлений очевидно, что в справедливости как честности понятия правильности и блага имеют вполне четкие отличительные черты. Эти различия возникают в структуре договорной теории с ее приоритетом правильности и справедливости. Я не предполагаю, однако, что термины «правильность» и

«благо» (и соотносимые с ними) обычно используются так, что отражают эти различия. Хотя в обыденной речи есть тенденция к признанию подобного соответствия, оно отнюдь не требуется для правильности договорной доктрины. Скорее, достаточно двух вещей. Во-первых, есть способ отображения наших обдуманных суждений в теорию справедливости, при котором их аналоги, выражающие суждения, которые мы можем принять, оказываются истинными в рефлективном равновесии. А во-вторых, раз мы понимаем эту теорию, мы можем признать эти интерпретации в качестве подходящего выражения того, что мы хотим сохранить в результате размышления. Если даже мы и не используем такие замены, потому что, например, они окажутся слишком громоздкими, или неправильно истолкованными, или по какой-либо другой причине, мы все равно готовы признать, что, по существу, они делают то, что мы хотим от них. Конечно, эти подстановки не означают того же самого, что и обыденные суждения, с которыми они сопоставляются. Насколько велико возможное расхождение, я не буду исследовать. Более того, замены могут быть показателем отхода, более или менее радикального, от наших исходных моральных суждений в том виде, как они существовали до их философского осмысления. Некоторые изменения, во всяком случае, обязательно должны произойти по мере того, как философские конструкции и критика ведут нас к пересмотру и расширению наших взглядов. Однако главное кроется в том, оказывается ли концепция справедливости как честности лучше какой-либо другой известной в настоящее время теории, более истинной интерпретацией наших обдуманных суждений, и обеспечивает ли она подходящий способ выражения того, что мы хотим утверждать.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. См. работу У. Росса — W. D. Ross. The Right and the Good (Oxford, The Clarendon Press, 1930), p. 67.

2. Как я уже замечал, имеется общее согласие, выраженное в различной форме, относительно понимания блага в этом духе. См. Аристотель. Никомахова этика, книги I и X; Aquinas. Summa Theologica, I–I, q. 5–6, Summa Contra Gentiles, bk. Ill, chs. 1—63, Treatise on Happiness (Englewood Cliffs, N. J., Prentice-Hall, 1964). По поводу Канта см. The Fundamental Principles of the Metaphysics of Morals, Academy Edition, vol. IV, pp. 415–419; и The Critique of Practical Reason, first part of ch. II, bk. I of pt. I. См. обсуждение идей Канта есть в работе Г. Патона — Н. J. Paton. In Defence of Reason (London, George Alien and Unwin, 1951), pp. 157–177. По поводу Сиджвика см. его работу Methods of Ethics (London, Macmillan, 1907), bk. I, ch. IX, and bk. Ill, ch. XIV. Этих идей придерживались идеалисты, а также философы, находящиеся под их влиянием. См., например, работу Ф. Брэдли — Р. H.

Bradley. Ethical Stidies (Oxford, The Clarendon Press, 1926), ch. II; а также работу Дж. Ройса — Josiah Roice. The Philosophy of Loyalty (N. Y., Macmillan, 1908), lee. II. Относительно недавние работы — H. J. Paton. The Good Will (London, George Alien and Unwin, 1927), bks. II and III, esp. chs. VIII and IX; W. D. Lament. The Value Judgement (Edinburgh, The University Press, 1955); J. N. Findley. Values and Intentions (London, George Alien and Unwin, 1961), ch. V, sees. I and III, and ch. VI. По поводу так называемого натурализма в теории ценностей см. работы Дж. Дьюи. Human Nature and Conduct (N. Y., Henry Halt, 1922), pt. Ill; R. B. Perry. General Theory of Value (N. Y., Longmans, Green, 1926), chs. XX–XXII; C. I. Lewis. An Analysis of Knowledge and Valuation (LaSalle, 111., Open Court Publishing Co., 1946), bk. III. В своем изложении я следую Дж. Урмсону — J. О. Urmson «On Grading», Mind, vol. 59 (1950); а также П. Зиффу — Р. Ziff. Semantical Analysis (Ithaca, N. Y., Cornell University Press, 1960), ch. VI; и Ф. Фут — Ph. Foot «Goodness and Choice», Proceedings of the Aristotelian Society, supp. vol.

35 (1961). Однако эти люди могут не одобрить мой подход к этим проблемам.

3. См. работу Урмсона — Urmson «On Grading», pp. 148–154.

4. Пример взят из книги — Ziff. Semantic Analysis, p. 211.

5. По этому поводу см. работу Росса — Ross. The Right and the Good, p. 67. Несколько отличное мнение выражено в статье Дункан-Джонс — А. Е. Duncan-Jones «Good Things and Good Thieves», Analysis, vol. 27

(1966), pp. 113–118.

6. В основном мое объяснение основано на статье Дж. Серла — J. R. Searle «Meaning and Speech Acts», Philosophical Review, vol. 71 (1962). См. также его Meaning and Speech Acts (Cambridge, University Press, 1969), ch. VI; а также работу Зиффа — Ziff. Semantic Analysis, ch. VI.

7. См. работу Дж. Остина — J. L. Austin. How to Do Things with Words (Oxford, The Clarendon Press, 1962), особенно pp. 99—109, 113–116, 145.

8. Здесь я заимствую из работы П. Гича — Р. Т. Geach «Good and Evil», Analysis, vol. 17 (1956), p. 37.

9. По поводу этого и других замечаний, см. работу Дж. Урмсона — J. О. Urmson. The Emotive Theory of Ethics (London, Hutchinson University Library, 1968), pp. 136–145.

10. См. его работу The Philosophy of Loyalty, lect. IV, sec. IV. Ройс использует понятие плана для характеристики последовательных, систематических целей индивида, что делает его сознательной, целостной моральной личностью. В этом отношении Ройс сходен с многими философами, цитируемыми в § 61, сноска 2, например, Дьюи и Перри. И я присоединяюсь к ним. Термин не используется в техническом смысле, и сами планы не влекут чего-то такого, что выходит за пределы здравого смысла. Этих вещей я не касаюсь. По поводу планов см. работу G. A. Miller, E. Galanter, К. H. Pribram. Textbook of Elementary Psychology (San Francisco, Holden-Day, 1966), ch. IX. Понятие плана может оказаться полезным при характеристике намеренного действия. См., например, Alvin Goldman. A Theory of Action (Englewood Cliffs, NJ, Prentice-Hall, 1970), pp. 56–73, 76–80. Но я эти вопросы не рассматриваю в своей книге.

11. Для простоты я предполагаю здесь, что имеется один и только один план, который был бы выбран, а не несколько планов, в отношении которых субъект пребывал бы в нерешительности при выборе. Таким образом, я говорю о плане, который должен был быть выбран с осмотрительной рациональностью.

12. См. работу Дж. Маббота — J. D. Mabbott «Reason and desire». Philosophy, vol. 28 (1953). Этой работе я обязан приведенным и некоторыми другими соображениями.

13. См. его работу General Theory of Value (New York, Longmans, Green, 1926), pp. 645–649.

14. См. работу Сиджвика The Methods of Ethics (London, Macmillan, 1907), p. 111.

15. См. по этому поводу работу Г. Саймона — Н. A. Simon «A Behavioral Model of Rational Choice», Quaterly Journal of Economics, vol. 69 (1955).

16. Замечаниям в этом параграфе я обязан Р. Брандту (R. B. Brandt).

17. Это название взято из работы Я. Тинбергена — l. Tinbergen «Optimum Saving and Utility Maximization over Time», Econometrica, vol. 28 (1960).

18. По поводу этой точки зрения см. работы Ч. Фрида — Ch. Fried. An Anatomy of Values (Cambridge, Harvard University Press, 1970), pp. 158–169, и Томаса Нагеля — Thomas Nagel. The Possibility of Altruism (Oxford, The Clarendon Press, 1970), особенно eh. VIII.

19. Объяснению этих благ я обязан статье К. Кемпбелла — С. A, Campbell «Moral and Non-Moral Values», Mind. vol. 44 (1935), pp. 279–291.

20. Название «аристотелевский принцип» кажется мне подходящим ввиду того, что Аристотель говорил о соотношении счастья, поступков и удовольствия в Никомаховой этике, книга 7, 11–14 и книга 10, 1–5; (Аристотель, Соч., М.: Мысль, 1984, т. 4). Но поскольку он не устанавливал этот принцип в явном виде, и то, что я имею в виду, содержится у него лишь в неявном виде, я не использую название «принцип Аристотеля».

Тем не менее, Аристотель определенно утверждал две вещи, которые содержаться в моей формулировке принципа: (1) что наслаждение и удовольствие не всегда являются результатом возвращения к здоровому и нормальному состоянию или же получения недостающего; много видов удовольствия и наслаждения получается при проявления нами наших способностей и умения; (2) что проявление нами природных способностей есть главное человеческое благо. Далее, (3) идея, что большая приносящая наслаждение деятельность и более длительные и желательные удовольствия происходят от проявления больших способностей и большего усложнения их, не только совместима с концепцией Аристотеля о естественном порядке, но и подпадает под его ценностные суждения, делавшиеся им даже в тех случаях, когда он не приводил в их пользу резонов. По поводу аристотелевских понятий наслаждения и удовольствия см. работу У.

Харди — W. F. R. Hardie. Aristotle's Ethical Theory (Oxford, The Clarendon Press, 1968), ch. XIV. Интерпретация аристотелевской доктрины, выдвинутая Г. Филдом — G. С. Field. Moral Theory (London, Melhuen, 1932), pp. 76

— 78, весьма сильно поддерживает то, что я назвал аристотелевским принципом. Милль очень близко подходит к такому же результату в своей работе Utilitarianism, ch. II, pars. 4–8. Важной в этом контексте представляется концепция «effectance motivation», введенная Р. Уайтом — R. W. White «Ego and Reality in Psychoanalytic Theory», Psychological Issues, vol. Ill (1963), ch. Ill, на которую я опираюсь здесь. Я признателен Дж. Куперу (J.

М. Cooper) за полезную дискуссию об интерпретации этого принципа и уместности его названия.

21. См. работы Б. Кемпбелла — В. G. Campbell. Human Evolution (Chicago, Aldine Publishing Co., 1966), pp. 49–53; и У. Торпа — W. Н. Thorpe. Science, Man, and Morals (London, Methuen, 1965), pp. 87–92. По поводу животных см. работу И. Эйбл-Эйбелсфельдта — I. Eibl-Eibesfeldt. Ethology (New York, Holt, Reinehart, and Winston, 1970), pp. 217–248.

22. Это кажется верным и относительно обезьян, см. Эйбл-Эйбелсфельд, цит. выше, с. 239.

23. См. работы К. Кемпбелла — С. A. Campbell «Moral and Non-Moral Values», Mind, vol. 44 (1935); и Р. Хейра — R. M. Hare «Geach on Good and Evil», Analysis, vol. 18 (1957).

24. Представлению о широко обоснованных свойствах и их использованию здесь я обязан Т. Сканлону (Т. M.

Scanion).

25. См., например. Hare «Geach on Good and Evil», p. 109.

26. Мое определение стыда близко к предложенному в работе У. Масдугалла — William McDougall. An Introduction to Social Psychology (London, Methuen, 1908), pp. 124–128. В вопросе о связи между самоуважением и тем, что я назвал аристотелевским принципом, я следовал работе Уайта — White «Ego and Reality in Psychoanalytic Theory», ch. 7. Рассуждениями относительно связи стыда и вины я обязан работе Г.

Пирса и М. Сингера — Gerhart Piers, Milton Singer. Shame and Guilt (Springfield, 111. Charles C. Thomas, 1953), хотя контекст моего обсуждения совершенно иной. См. также Erik Erikson «Identity and the Life Cycle», Psychological Issues, vol. 1 (1959), pp. 39–41, 65–70. Об интимности стыда см. работу С. Кэвелла — Stanley Cavell «The Avoidance of Love», in Must We Mean What We Say? (New York, Charles Scribner's Sons, 1969), pp.

278, 286.

27. См. работу У. Джеймса — William James. The Principles of Psychology, vol. 1. (New York, 1890), p. 309.

28. По этому поводу см. рассуждения в книге R. D. Luce, H. R. Raiffa. Garnes and Decisions (New York, Wiley and Sons, 1957), pp. 278–306. Имеется русский перевод: Р. Льюс и Г. Райфа. Игры и решения (М.: ИЛ, 1961).

 

Представив объяснение блага, я обращаюсь теперь к проблеме стабильности. Я буду рассматривать ее в два этапа. В этой главе я обсужу формирование чувства справедливости у членов вполне упорядоченного общества и коротко рассмотрю относительную силу этого чувства, как оно определяется различными моральными концепциями. В последней главе исследуется вопрос о конгруэнтности, т. е. о том, согласуется ли чувство справедливости с концепцией нашего блага таким образом, что оба работают совместно на поддержание схемы справедливости. Рекомендуется помнить, что большая часть этой главы носит учебный характер и что различные темы затрагиваются лишь для указания на более важные моменты, существенные для философской теории. Я начну с определения вполне упорядоченного общества и с нескольких коротких замечаний относительно значения стабильности. Затем я вкратце обрисую, как развивается чувство справедливости, после того как твердо установлены и признаны в качестве таковых справедливые институты. Принципы моральной психологии тоже будут затронуты при обсуждении; я подчеркиваю тот факт, что это принципы взаимности, и увязываю его с вопросом об относительной стабильности. Глава заканчивается исследованием естественных атрибутов, благодаря которым люди обладают гарантиями равной справедливости и которые определяют естественное основание равенства.

 

69. ПОНЯТИЕ ВПОЛНЕ УПОРЯДОЧЕННОГО ОБЩЕСТВА

В самом начале (§ 1) я характеризовал вполне упорядоченное общество как общество, которое предназначено для продвижения блага своих членов и которое эффективно управляется публичной концепцией справедливости. Таким образом, это такое общество, в котором каждый принимает принципы справедливости и знает, что другие принимают те же самые принципы, а основные социальные институты удовлетворяют этим принципам, и всем известно, что они им удовлетворяют. Так вот, справедливость как честность сформирована так, чтобы соответствовать такой идее общества. Люди в исходном положении должны допускать, что выбираемые принципы публичны и что они должны оценивать концепции справедливости с точки зрения их вероятных следствий в качестве общепризнанных стандартов (§ 23). Концепции, которые могли бы хорошо работать, когда они поняты и выполняются некоторыми или даже всеми, но при условии, что этот факт не известен широко, исключаются условием публичности. Следует также заметить, что, поскольку принципы одобрены всеми в свете истинных общих мнений относительно людей и их места в обществе, принятая концепция справедливости приемлема на основе этих фактов. Нет никакой необходимости вовлекать теологические или метафизические доктрины для поддержки ее принципов или воображать другой мир, который компенсирует и исправляет неравенства, допускаемые двумя принципами в этом мире. Концепции справедливости должны быть оправданы именно условиями нашей жизни, какой мы ее знаем, или вообще никак не оправданы1.

Вполне упорядоченное общество также регулируется своей публичной концепцией справедливости. Отсюда следует, что его члены обладают сильным и эффективным желанием действовать так, как того требуют принципы справедливости. Поскольку вполне упорядоченное общество продолжает существовать по ходу времени, предполагается, что его концепция справедливости стабильна; иначе говоря, когда институты справедливы (как определено в этой концепции), все участвующие в подобных устройствах приобретают соответствующее чувство справедливости и желание выполнять свою роль по их поддержанию. Одна концепция справедливости более стабильна, чем другая, если чувство справедливости, которое она склонна порождать, сильнее и с большей вероятностью устраняет разрушительные наклонности и если институты, которые она допускает, в меньшей степени дают импульсы и соблазны для несправедливых действий.

Стабильность концепции зависит от баланса мотивов: чувство справедливости, которое она культивирует, и цели, которые она поощряет, должны обычно побеждать все побуждения к несправедливости. Чтобы оценить стабильность концепции справедливости (и вполне упорядоченного общества, которое она определяет), нужно исследовать относительную силу этих противоположных тенденций.

Очевидно, что стабильность представляет собой желательную черту моральных концепций. При прочих равных условиях, человек в исходном положении примет более стабильную схему принципов. Сколь привлекательной ни была бы концепция справедливости по другим основаниям, она имеет серьезные дефекты, если принципы моральной психологии таковы, что ей не удается возбудить в людях требуемого желания действовать в согласии с ней. Поэтому в дальнейшей аргументации в пользу принципов справедливости как честности я хотел бы показать, что эта концепция более стабильна, чем альтернативные ей концепции. Это обоснование от стабильности является дополнительным к тем причинам, которые до сих пор приводились (кроме рассмотрении, представленных в § 29). Я хочу рассмотреть это понятие более детально как ради него самого, так и в качестве подготовки обсуждения других вопросов, таких как основы равенства и приоритет свободы.

Конечно, критерий стабильности не является решающим. Фактически, некоторые этические теории совершенно им пренебрегают, по крайней мере, при некоторых интерпретациях. Так, про Бентама иногда говорят, что он придерживался и классического принципа полезности, и доктрины психологического эгоизма. Но если психологическим законом является то, что индивиды преследуют только свои собственные интересы, то они не могут обладать эффективным чувством справедливости (как оно определено принципом полезности). Самое лучшее, что может сделать идеальный законодатель, — это так организовать социальное устройство, что, исходя из собственных и групповых интересов, граждане были бы убеждены действовать так, чтобы максимизировать сумму благосостояния. В этой концепции возникающая идентификация интересов поистине искусственна: она основана на изощренности ума, и индивиды подчиняются институциональной схеме исключительно как средству достижения своих отдельных интересов2.

Такого рода расхождение между принципами правильности и справедливости, с одной стороны, и мотивами людей — с другой, необычно, хотя поучительно в качестве предельного случая. Большинство традиционных учений утверждают, что в определенной степени природа человека такова, что мы приобретаем желание действовать справедливо после того, как пожили при справедливых институтах и получали от них выгоду. В той мере, в какой это истинно, концепция справедливости психологически приспособлена к человеческим наклонностям. Более того, если окажется, что желание действовать справедливо, также является регулятивом рационального жизненного плана, то справедливое действие будет частью блага. В этом случае концепция справедливости и блага будут совместимы, а теория в целом конгруэнтной. Задача этой главы заключается в том, чтобы объяснить, как справедливость как честность порождает свою собственную поддержку, и показать, что она, вероятно, более устойчива, чем традиционные альтернативы, поскольку более согласуется с принципами моральной психологии. С этой целью я коротко опишу, как люди во вполне упорядоченном обществе могут приобретать чувство справедливости и другие нравственные чувства. Неизбежно нам придется затронуть некоторые довольно спекулятивные психологические проблемы; однако я все время исхожу из допущения, что общие факты о мире, включая основные психологические принципы, известны людям в исходном положении, и что на них основываются при принятии решений. Размышляя об этих проблемах, мы рассмотрим эти факты в той мере, в какой они затрагивают исходное соглашение.

Для того чтобы предупредить возможное недоразумение, я сделаю несколько замечаний о понятии равновесия и стабильности. Обе эти идеи допускают значительное теоретическое и математическое уточнение, но я буду использовать их интуитивно3. Первое, на что надо обратить внимание, — это то, что они применяются к системам. Значит, именно система находится в равновесии, и это имеет место, когда она достигла состояния, которое продолжается неопределенно во времени, пока внешние силы не воздействуют на систему. Чтобы определить равновесное состояние точно, необходимо точно провести границы системы и ясно установить ее определяющие характеристики.

Три вещи здесь существенны: во-первых, идентифицировать систему и различить внутренние и внешние силы; во-вторых, определить состояния системы, которое понимается как некоторая конфигурация ее определяющих характеристик; и в-третьих, указать законы, связывающие состояния.

Некоторые системы не имеют равновесных состояний, в то время как другие имеют много таковых. Это зависит от природы системы. Равновесие устойчиво, когда отклонения от него, причиненные, скажем, внешними возмущениями, вызывают к действию силы внутри системы, которые склонны вернуть ее назад к этому равновесному состоянию, если, конечно, внешнее воздействие не было слишком большим. В отличие от этого, равновесие неустойчиво, когда отклонение от него возбуждает силы внутри системы, которые ведут к еще большим изменениям. Системы более или менее стабильны в зависимости от величины внутренних сил, возвращающих систему к равновесию. Поскольку на практике все социальные системы подвержены возмущениям какого-либо вида, они все практически стабильны, если, скажем, отклонения от их равновесных состояний, причиненные нормальными возмущениями, активизируют силы, достаточные для восстановления этих равновесий после полагающегося промежутка времени, или остаются достаточно близки к ним. Эти определения, к сожалению, не очень точны, но они должны послужить нашим целям.

Относящиеся к нашему рассмотрению системы, конечно же, представлены базисными структурами вполне упорядоченных обществ, соответствующих разным концепциям справедливости. Мы имеем дело с этим комплексом политических, экономических и социальных институтов, когда эти институты удовлетворяют принципам справедливости и публично признаны таковыми. Мы должны оценить относительную стабильность этих систем. Я полагаю, что границы этих схем заданы представлением об изолированном национальном соообществе. Это предположение не будет ослаблено до вывода принципов справедливости для международного права (§ 58). Но более широкие проблемы международного права я не буду обсуждать вообще.

Существенно также заметить, что в данном случае равновесие и стабильность должны определяться по отношению к справедливости базисной структуры и моральному поведению индивидов. Стабильность концепции справедливости не предполагает, что институты и практики вполне упорядоченного общества не изменяются. На самом деле такое общество, по всей вероятности, будет содержать большое разнообразие и время от времени принимать разные устройства. В данном контексте стабильность означает, что как бы ни изменялись институты, они все равно остаются справедливыми или приблизительно таковыми по ходу приспособления к новым социальным обстоятельствам. Неизбежные отклонения от справедливости эффективно корректируются или сдерживаются в рамках допустимых границ внутренними силами системы. Я предполагаю, что среди этих сил чувство справедливости, общее для членов сообщества, играет фундаментальную роль. До некоторой степени, значит, нравственные чувства необходимы для гарантии стабильности базисной структуры по отношению к справедливости.

Я теперь обращаюсь к вопросу о том, как формируются эти чувства, и по этой проблеме имеется, вообще говоря, две главные традиции. Первая исторически восходит к доктрине эмпиризма и обнаруживается у всех утилитаристов от Юма до Сиджвика. В своей наиболее современной и развитой форме она представлена теорией социального обучения (social learning theory). Одно из главных утверждений состоит в том, что цель нравственных упражнений заключается в том, чтобы представить недостающие мотивы: желание поступать правильно ради самого поступка и желание не поступать неправильно. Правильное поведение — это поведение, выгодное другим и обществу (как определено принципом полезности), для осуществления которого у нас обычно отсутствуют эффективная мотивация, в то время как неправильное поведения — это поведение, в общем случае наносящее ущерб другим и обществу, для осуществления которого мы зачастую обладаем достаточной мотивацией. Общество должно как-то исправить эти дефекты. Это достигается одобрением и неодобрением родителей и других авторитетных лиц, которые, если необходимо, используют поощрения и наказания, варьирующиеся от наград до причинения боли. Постепенно под влиянием разных психологических процессов мы приобретаем желание поступать правильно и неприязнь к неправильным поступкам. Второй тезис заключается в том, что желание соответствовать моральным стандартам нормально возникает в жизни рано, прежде чем мы достигаем адекватного понимания оснований этих норм. Действительно, некоторые люди никогда не подозревали об их обосновании утилитаристским принципом4. В результате наши последующие моральные чувства носят следы этого раннего воспитания, которое более или менее формирует нашу исходную природу.

Теория Фрейда сходна в некоторых важных отношениях с этим взглядом. Он утверждает, что процессы, посредством которых ребенок приобретает моральные установки, концентрируются вокруг эдиповой ситуации и глубоких конфликтов, которые она порождает. Моральные предписания, на которых настаивают соответствующие авторитеты (в данном случае родители), принимаются ребенком как лучший способ разрешения его беспокойств, и возникающие в результате установки, представленные «сверх-Я», вероятнее всего, будут жесткими и карающими, отражающими стрессы эдиповой фазы5. Значит, фрейдова концепция поддерживает два момента: что существенная часть морального обучения происходит в ранней фазе жизни, до того как разумные основания нравственности могут быть поняты, и что оно включает приобретение новых мотивов посредством психологических процессов, отмеченных конфликтами и стрессами. Действительно, его учение представляет собой драматическую иллюстрацию этих черт. Отсюда следует, что, поскольку родители и другие авторитеты по многим причинам заблуждаются и эгоистичны в использовании похвалы и осуждения, наград и наказаний вообще, наши ранние и неисследованные моральные установки, наверняка, в важных отношениях иррациональны и необоснованны. Последующий моральный прогресс состоит отчасти в корректировке этих установок в свете любых принципов, которые мы в конечном счете признаем основательными.

Другая традиция нравственного обучения происходит из рационалистической мысли и иллюстрируется Руссо и Кантом, иногда Миллем, а в более близкое время — теорией Пиаже. Нравственное обучение является не столько делом обеспечения недостающих мотивов, сколько свободным развитием наших внутренних интеллектуальных и эмоциональных способностей в соответствии с их естественными склонностями. По мере роста умственных способностей люди приходят к признанию своего места в обществе; они способны стать на точку зрения других, оценивают взаимные преимущества установления честных условий социального взаимодействия. Мы обладаем естественной симпатией к другим людям и внутренней восприимчивостью к наслаждению товарищескими чувствами и самообладанием, а это обеспечивает эмоциональное основание для нравственных чувств, как; только мы приобретаем ясное понимание наших отношений с окружающими с достаточно общей перспективы. Таким образом, эта традиция рассматривает нравственные чувства как естественное продолжение полной оценки по достоинству нашей социальной природы6.

Милль выражает этот взгляд следующим образом: устройство справедливого общества так приспособлено к нам, что все, что очевидно необходимо для него, принимается во многом так же, как физическая необходимость. Неустранимым условием такого общества является то, что все будут иметь уважение к другим на основе совместно принятых принципов взаимности. Мы воспринимаем болезненно, когда наши чувства не согласуются с чувствами наших товарищей; и эта тенденция к социальности обеспечивает со временем твердое основание для нравственных чувств. Более того, добавляет Милль, то, что мы придерживаемся принципов справедливости при взаимодействии с другими, не сдерживает нашей природы. Наоборот, это реализует нашу социальную восприимчивость и, ставя нас перед большим благом, позволяет нам контролировать наши более ограниченные импульсы. Наша природа притупляется лишь тогда, когда мы ограничены не вследствие нанесения нами ущерба благу других, но просто их неудовольствием или тем, что нам представляется их произволом. Если основания для нравственных предписаний разъясняются посредством справедливых требований других, эти ограничения не наносят нам ущерба, но воспринимаются как совместимые с нашим благом7. Нравственное обучение — это не только приобретение новых мотивов, поскольку таковые сами появятся, если произойдут соответствующие изменения в наших интеллектуальных и эмоциональных способностях. Отсюда следует, что полное понимание нравственных концепций должно созреть; понимание ребенка всегда примитивно, и характерные особенности его нравственности исчезают на более поздних стадиях жизни. Рационалистская традиция дает более радостную картину, поскольку она утверждает, что принципы правильности и справедливости заложены в нашей природе и не вступают, в противоречие с нашим благом, в то время как другое объяснение представляется не содержащим подобного рода гарантий.

Я не буду пытаться оценить относительные достоинства этих двух концепций нравственного обучения.

Наверняка имеется многое, что правильно в обеих концепциях, и кажется предпочтительным попытаться соединить их естественным образом. Необходимо подчеркнуть, что моральный взгляд представляет собой чрезвычайно сложную структуру из принципов, идеалов и предписаний и включает все элементы мышления, поведения и чувства. Конечно, многие виды обучения, варьирующиеся от подкрепления (reinforcement) и классического обусловливания до чрезвычайно абстрактного рассуждения и тонкого восприятия предметов, представляют собой составные части его развития. Вероятно, в тот или иной период каждая составляющая выполняет необходимую роль. В следующих параграфах (§§ 70–72) я сделаю набросок направления нравственного развития, как оно может происходить во вполне упорядоченном обществе при реализации принципов справедливости как честности. Я имею дело исключительно с этим особым случаем. Так, моя цель заключается в том, чтобы указать главные шаги, посредством которых человек приобретает понимание принципов справедливости и привязанность к ним по мере того, как он взрослеет в данной конкретной форме вполне упорядоченного общества. Эти шаги устанавливаются, я полагаю, главными структурными особенностями полной схемы принципов, идеалов и предписаний в том виде, как они применяются к социальным устройствам. Как я объясню позднее, мы должны будем провести различие между авторитарной моралью, моралью ассоциаций и моралью принципов. Описание морального развития постоянно связано с концепцией справедливости, которую нужно усвоить через обучение, и, следовательно, предполагает правдоподобность, если не правильность, этой теории8.

Кстати, здесь уместно предостережение, сходное с тем, что я сделал ранее в отношении замечаний по экономической теории (§ 42). Мы хотим, чтобы психологическое объяснение нравственного обучения было истинным и согласовывалось с имеющимся знанием. Однако в таком описании невозможно учесть все детали; я набросал только главные черты. Нужно помнить, что цель следующего обсуждения заключается в исследовании вопроса стабильности и сопоставлении психологических корней разных концепций справедливости. Решающий момент здесь заключается в том, как общие факты нравственной психологии влияют на выбор принципов в исходном положении. До тех пор пока психологическое объяснение не оказывается дефектным, что поставило бы под сомнение признание принципов справедливости, а не стандарты полезности, никаких необратимых трудностей не возникает. Я также надеюсь, что ни одно из дальнейших применений психологической теории не окажется слишком далеким от наших тем. Особенно важным среди них является описание оснований равенства.

 

70. АВТОРИТАРНАЯ МОРАЛЬ

Первую стадию морального развития я буду называть авторитарной моралью (morality of authority). Хотя некоторые аспекты этого типа морали сохраняются в особых случаях на более поздних стадиях, мы можем рассматривать авторитарную мораль в ее примитивной форме в том же ключе, как и мораль ребенка. Я предполагаю, что чувство справедливости формируется у молодых членов общества постепенно, по мере того, как они взрослеют. Смена поколений и необходимость обучать моральным установкам (даже простым) детей является одним из условий человеческой жизни.

Так вот, я буду предполагать, что базисная структура вполне упорядоченного общества включает ту или иную форму семьи, и следовательно, дети сначала подчиняются законной власти их родителей. Конечно, в более широком исследовании институт семьи может быть подвергнут сомнению, и более предпочтительными могут оказаться другие устройства. Но скорее всего, описание авторитарной морали может быть при необходимости приспособлено к этим другим схемам. В любом случае, характерной чертой ситуации ребенка является то, что он не в состоянии оценить правильность предписаний и приказов со стороны наделенных властью, в данном случае его родителей. У него нет для этого ни знания, ни понимания, на основе которых можно было бы подвергнуть сомнению их руководство. Действительно, у ребенка совсем нет понятия оправдания, оно формируется гораздо позже. Следовательно, он не может разумно сомневаться в уместности родительских предписаний. Однако поскольку мы предполагаем, что общество вполне упорядочено, мы можем предположить, чтобы избежать ненужных усложнений, что эти предписания в целом оправданы. Они согласуются с разумной интерпретацией семейных обязанностей, как это определено принципами справедливости.

Родители, очевидно, любят ребенка, и со временем ребенок начинает любить родителей и доверять им. Как происходит такое изменение в ребенке? Чтобы ответить на этот вопрос, я предполагаю следующий психологический принцип: ребенок начинает любить родителей, только если они первые проявляют свою любовь к нему9. Таким образом, действия ребенка мотивированы сначала определенными инстинктами и желаниями, и его цели регулируются (если вообще регулируются) рациональным эгоизмом (в подходяще ограниченном смысле). Хотя ребенок готов к любви, его любовь к родителям является новым желанием, вызванным осознанием им их очевидной любви к нему и получением выгод от действий, в которых выражается их любовь.

Родительская любовь к ребенку выражается в их очевидном стремлении заботиться о нем, делать для него то, к чему склоняет его рациональное себялюбие, и выполнении этих стремлений. Их любовь проявляется в том, что они получают удовольствие от его присутствия и от поддержания в нем чувства уверенности и самоуважения.

Они поощряют его усилия во взрослении и поиске своего места в мире. Вообще, любить другого означает не только заботу о его желаниях и потребностях, но и утверждение его чувства собственного достоинства. Постепенно, любовь родителей возбуждает в ребенке ответную любовь. Любовь ребенка не имеет рационального инструментального объяснения: он не любит их с целью достижения своих исходных эгоистических целей. Имея в виду свои цели, он мог бы умышленно действовать так, как будто он их любит, но такие его действия не приводили бы к трансформации его исходных желаний. Согласно сформулированному психологическому принципу, новая привязанность со временем вызывается очевидной любовью родителей.

Есть несколько способов разбиения этого психологического закона на составляющие части. Так, маловероятно, что осознание ребенком родительской привязанности прямо порождает ответное чувство. Можно предположить несколько следующих шагов: когда родительская любовь к ребенку осознается им на основании их очевидных намерений, ребенок убеждается в своей значимости как личности. Он приходит к осознанию, что его ценят ради него самого те, кто олицетворяет для него власть. Его чувство привязанности к родителям безоговорочно; родители хотят, чтобы он был рядом и делал, что ему хочется. Удовольствие, которое они получают от него, не зависит от деятельности по воспитанию, вносящей вклад в благосостояние других. Со временем ребенок начинает доверять своим родителям и приобретает уверенность в своем окружении; при этом запускаются в действие и испытываются его созревающие способности, все время поддерживаемые привязанностью и поощрением родителей. Постепенно он приобретает различные навыки, и в нем формируется чувство компетентности, которое укрепляет в нем самоуважение. Именно в ходе всего этого процесса развивается привязанность ребенка к своим родителям. Он связывает их с успехами и удовольствием, которые он получал в освоении своего мира, и с чувством своего собственного достоинства. И это вызывает его любовь к ним.

Теперь нам нужно рассмотреть, как проявляются любовь и доверие ребенка. Здесь необходимо помнить особенности авторитарной ситуации. Ребенок не обладает собственным стандартами критики, поскольку он не в состоянии отвергнуть предписаний на рациональных основаниях. Если он любит своих родителей и доверяет им, он склонен принимать их предписания. Он также будет стремиться подражать им, если они действительно достойны уважения и придерживаются своих собственных предписаний. Они демонстрируют большее знание и власть, а также примерное поведение. Ребенок, следовательно, принимает их суждения о нем и склонен судить себя так, как делают они, когда он нарушает их предписания. В то же время, конечно, его желания выходят за пределы того, что разрешено, иначе не было бы нужды в этих предписаниях. В результате родительские нормы ощущаются как путы, и ребенок может восстать против них. В конце концов, он может обнаружить, что нет никаких оснований для подчинения им; сами по себе запреты совершенно произвольны, а у него нет исходной склонности делать то, что ему говорят. Однако если он действительно любит своих родителей и доверяет им, то, когда он подвергается искушению, он разделяет их отношение к своим проступкам. Он будет склонен признать свой грех и искать прощения.

В этих различных склонностях проявляется чувство вины (перед авторитетом). Без них и других подобных наклонностей чувства вины не существовало бы. Однако так же верно, что отсутствие этих чувств указывало бы на недостаток любви и доверия. Действительно, в силу природы авторитарной ситуации и принципов нравственной психологии, связывающих этические и природные установки, любовь и доверие при нарушении родительских предписаний приводят к возникновению чувства вины. Конечно, ребенку иногда трудно отличить чувство вины от боязни наказания, и особенно от страха потери родительской любви и привязанности. У ребенка нет понятий для осознания моральных различений, и это отражается на его поведении. Однако я исхожу из предположения, что даже у ребенка мы можем отделить чувство (авторитарной) вины от страха и боязни.

В свете сказанного о развитии авторитарной морали представляется, что условия, благоприятствующие ее усвоению ребенком, таковы10. Во-первых, родители должны любить ребенка и быть достойными его восхищения. Таким образом они способствуют возникновению в нем чувства своей собственной ценности и желания стать таким человеком, какими являются они. Во-вторых, они должны провозгласить ясные и понятные (и конечно оправданные) правила, адаптированные к уровню понимания ребенка. В дополнение к этому для этих предписаний должны быть представлены основания, если они могут быть поняты. Родители должны также следовать этим предписаниям, поскольку они применимы к ним тоже. Родители должны демонстрировать мораль, которую они предписывают, и делать принципы, лежащие в ее основании, все более точными по ходу времени. Это нужно не только для того, чтобы сформировать в ребенке склонность позднее принять эти принципы, но также для того, чтобы передать ему знание, как они должны интерпретироваться в конкретных случаях. Моральное развитие претерпевает неудачу при отсутствии этих условий, особенно если родительские предписания являются не только суровыми и неоправданными, но и навязываются посредством наказания и даже физического насилия. Наличие у ребенка авторитарной морали состоит в том, что он склонен (без перспективы наказания или поощрения) следовать определенным предписаниям, которые не только могут казаться ему во многом неоправданными, но и никак не взывают к его исходным склонностям. Приобретение им желания терпеть эти запреты объясняется тем, что для него запреты идут от обладающих властью людей, которых он любит, которым доверяет и которые поступают точно так же согласно этим запретам. Отсюда он заключает, что они выражают формы действий, характеризующие тот тип личности, которым он хотел бы стать.

При отсутствии привязанности, примера и руководства ни один из этих процессов не имел бы места, и, безусловно, их бы не было в отношениях, основанных на принуждении и угрозах.

Авторитарная мораль ребенка примитивна, потому что по большей части она состоит из набора предписаний, и ребенок не может понять более широкую схему правильности и справедливости, в рамках которой адресованные ему правила оправданны. Однако даже развитая авторитарная мораль, в которой может быть понято основание правил, обнаруживает много сходных черт и содержит сходные добродетели и пороки. Обычно есть авторитетная личность, которую любят и которой доверяют или, по крайней мере, рассматривают как достойную своего положения, и предписания которой становятся обязанностями людей. Учет последствий — не наше дело, это оставляется власть имущим.

Похвальные добродетели — послушание, смирение и верность авторитетным личностям; главные пороки — непослушание, самоволие и безрассудство. Мы должны беспрекословно делать то, что от нас ожидают, поскольку в противном случае мы выражаем сомнение и недоверие, некоторое высокомерие и склонность к подозрительности. Ясно, что авторитарная мораль должна быть подчиненной принципам правильности и справедливости, которые только и могут определить, когда эти чрезмерные требования или аналогичные ограничения являются оправданными. Авторитарная мораль ребенка является временной, необходимо возникающая из его особой ситуации и ограниченного понимания. Более того, теологическая параллель есть особый случай, который, ввиду принципа равной свободы, не применим к базисной структуре общества (§ 33).

Таким образом, авторитарная мораль играет лишь ограниченную роль в фундаментальных социальных устройствах и может быть оправдана, только если необычные требования практики делают существенным наделение некоторых индивидов прерогативами лидерства и управления. Во всех случаях область этой морали указывается принципами справедливости.

 

71. МОРАЛЬ АССОЦИАЦИИ

Вторая стадия морального развития — мораль ассоциации. Эта стадия охватывает широкий спектр случаев, в зависимости от рассматриваемой ассоциации, и может включать даже в целом национальную общность. В то время как авторитарная мораль ребенка состоит в основном из набора предписаний, содержание морали ассоциации задано моральными стандартами, соответствующими роли индивида в различных ассоциациях, которым он принадлежит. Эти стандарты включают моральные правила здравого смысла наряду с поправками, необходимыми для их приспособления к конкретному положению человека: они навязываются ему посредством одобрения и неодобрения властей или других членов группы. Так, на этой стадии семья сама предстает как небольшая ассоциация, обычно характеризующаяся определенной иерархией, в которой каждый член обладает определенными правами и обязанностями. По мере того как ребенок становится старше, он усваивает стандарты поведения, предназначенные для людей в его положении. Добродетели хорошего сына или хорошей дочери объясняются или, по меньшей мере, сообщаются родительскими ожиданиями, проявляющимися в одобрении или неодобрении. Аналогичным образом, имеются ассоциации школьные или соседские, а также такие краткосрочные формы кооперации, хотя и не менее важные, как игры с товарищами. В зависимости от группы человек обучается добродетелям хорошего студента и школьного товарища и идеалам хорошего спортсмена или партнерства. Этот тип морали распространяется на идеалы в последующие периоды жизни, а, значит, на общественное положение и занятие взрослых, на семейное положение и даже на положение человека в обществе. Содержание этих идеалов задано разными концепциями хорошей жены и мужа, хорошего друга и гражданина и т. п. Таким образом, мораль ассоциации включает большое число идеалов, каждый из которых определяется согласно соответствующему общественному положению или роли. Наше постижение морали расширяется по ходу жизни через последовательность жизненных положений. Соответствующая последовательность идеалов требует все более интеллектуальных суждений и более, тонких моральных различений. Очевидно, что некоторые из этих идеалов являются более всеобъемлющими, чем другие, и предъявляют абсолютно различные требования к индивиду. Как мы увидим, следование определенным идеалам совершенно естественно ведет к морали принципов.

Каждый конкретный идеал объясняется в контексте целей и стремлений ассоциации, которой принадлежит данная роль или положение. Со временем человек вырабатывает концепцию всей системы взаимодействия, которая определяет ассоциацию и цели, которым она служит. Он знает, что другие должны делать другие вещи, в зависимости от их места в схеме кооперации. Таким образом, он постепенно научается принимать взгляды других людей и рассматривать вещи под их углом зрения. Вполне вероятно, что приобретение морали ассоциации (представленной некоторой структурой идеалов) базируется на развитии интеллектуальных навыков, необходимых для видения вещей с разных точек зрения и представления всех этих точек зрения как аспектов одной системы кооперации. На самом деле, требуемый набор способностей очень сложен11. Прежде всего, необходимо признать существование этих разных точек зрения, то, что перспективы других не совпадает с нашими. Но мы должны не только понять, что вещи выглядят для них иначе, но и что они имеют другие желания и цели, другие планы и мотивацию; и мы должны знать, как вывести эти факты из их слов, поведения и выражения лица. Далее, нам нужно идентифицировать определенные черты этого видения, чего именно хотят другие, к чему они стремятся и каковы их регулятивные мнения и установки. Только таким образом можем мы понять и оценить их действия, стремления и мотивы. Пока мы не можем идентифицировать эти ведущие элементы, мы не можем поставить себя на место другого и узнать, что мы делали бы в его положении. Чтобы все это получить, мы должны, конечно, знать, каково видение другого человека. Однако, наконец, даже поняв ситуацию другого, мы все еще должны решить задачу регулирования нашего собственного поведения с учетом этой ситуации.

Такое поведение легко дается взрослым, но оно трудно для детей. Без сомнения, это объясняет отчасти, почему предписания примитивной авторитарной морали у ребенка обычно выражаются через внешнее поведение и почему мотивы и намерения в значительной степени игнорируются детьми в их оценке действия. Ребенок еще не научился искусству восприятия личности других, т. е. искусству выделения их мнений, намерений и чувств, так что осознание этих вещей не может входит в его интерпретацию их поведения.

Более того, его способность поставить себя на их место еще не развита и часто вводит его в заблуждение. Не удивительно поэтому, что эти элементы, столь важные с окончательной моральной точки зрения, остаются вне учета на более ранних стадиях12. Однако этот недостаток постепенно преодолевается, по мере того, как реализуется последовательность более требовательных ролей с их более сложными схемами прав и обязанностей. Соответствующие идеалы требуют от нас рассматривать вещи с большего числа точек зрения, как это предполагает концепция базисной структуры.

Я затронул эти аспекты интеллектуального развития ради полноты изложения. Я не могу рассматривать их в деталях, но нужно заметить, что они явно занимают центральное место в формировании моральных взглядов.

Насколько успешно усваивается точка зрения других людей, зависит от моральной восприимчивости; в равной мере важно понимать тонкости социальной кооперации. Однако этих способностей недостаточно. Человек, чьи цели сводятся лишь к манипуляции другими людьми и их эксплуатации во имя собственных выгод, тоже должен, если у него нет сверхъестественной силы, обладать этими навыками. Такие трюки, как убеждения и розыгрыши, тоже требуют тех же интеллектуальных усилий. Поэтому нам нужно исследовать, как мы приобретаем привязанность к нашим коллегам по ассоциации, а позже — к социальному устройству вообще.

Рассмотрим случай ассоциации, публичные правила которой известны всем как справедливые. Как получается, что люди, вовлеченные в устройство, связаны узами дружбы и взаимного доверия, и что они полагаются друг на друга в том, что каждый выполнит свои обязанности? Мы можем предположить, что эти чувства и установки были порождены участием в ассоциации. Поскольку способность человека к чувству локтя понимается как приобретение привязанности в соответствии с первым психологическим законом, а его партнеры явно готовы к выполнению своих обязанностей и обязательств, он развивает дружеские чувства по отношению к ним, а также чувства доверия и уверенности. А этот принцип есть уже второй психологический закон. По мере того как индивиды один за другим вступают в ассоциацию (речь может идти о подходящим образом ограниченных по размеру группах индивидов), они приобретают эту привязанность, так как остальные, с большим стажем членства, выполняют свои обязанности и отвечают идеалам своего общественного положения. Таким образом, когда люди, вовлеченные в систему социальной кооперации, регулярно действуют с очевидным намерением поддерживать ее справедливые (или честные) правила, между ними постепенно развиваются узы дружбы и взаимного доверия, тем самым еще крепче привязывая их к ассоциации.

Когда эти узы становятся крепкими, человек склонен испытывать чувство вины (вины, относящейся к ассоциации), если он не выполняет своей роли. Эти чувства обнаруживают себя разными способами, например, в склонности как-то компенсировать ущерб, нанесенный другим (возмещение), а также в готовности допустить, что сделанное несправедливо (неправильно) и извиниться за это. Чувство вины также проявляется в признании уместности наказания и осуждения и в снисходительности, смягчающей гнев и негодование, к другим, когда они терпят неудачу в исполнении своих ролей. Отсутствие таких склонностей выдает отсутствие уз дружбы и взаимного доверия. Оно указывало бы на готовность присоединиться к другим в неуважении к стандартам и критериям законных ожиданий, которые публично признаны и используются всеми для разрешения их разногласий.

Человек без такого чувства вины не мучается тяготами, которые выпадают другим, и не обеспокоен отсутствием доверия. Однако когда существуют отношения дружбы и доверия, такие запреты и реакции имеют тенденцию возникать из-за неудачи в выполнении обязанностей и обязательств. Если эти эмоциональные ограничения отсутствуют, то в лучшем случае есть лишь демонстрация дружеских чувств и взаимного доверия.

Точно так же, как на первой стадии развиваются определенные естественные установки по отношению к родителям, так и узы дружбы и доверия развиваются среди членов ассоциации. В каждом из этих случаев в основе моральных чувств лежат определенные естественные установки: отсутствие этих чувств показывает отсутствие этих установок.

Второй психологический закон выполняется таким же образом, как и первый. Поскольку устройство ассоциации признано справедливым (а в более сложных ролях принципы справедливости понимаются и служат для определения соответствующих идеалов), гарантируя, что все ее члены получают выгоды и знают о том, что они их получают от действий ассоциации, поведение других при выполнении их ролей рассматривается как приносящее пользу каждому. Здесь явное намерение выполнять свои обязанности и обязательства рассматривается в качестве проявления доброй воли, и осознание этого приводит к ответному чувству дружбы и доверия. Со временем эффект взаимности сказывается на усилении желания каждого выполнять свою роль, пока не достигается некоторое равновесие. Но мы можем также предположить, что новые члены ассоциации признают моральные образцы, т. е. людей, которыми восхищаются, и которые демонстрируют в высокой степени идеалы, соответствующие занимаемому ими положению. Эти индивиды демонстрируют навыки и способности, добродетели характера и темперамента, которые привлекают наше внимание и возбуждают в нас желание быть похожими на них и делать те же вещи. Отчасти это желание подражать происходит от восприятия их качеств как условий их более привилегированного положения, но это так же является и побочным эффектом аристотелевского принципа, поскольку мы получаем удовольствие от демонстрации более сложных и тонких действий, а сами эти демонстрации имеют тенденцию возбуждать желание самим делать эти вещи. Таким образом, когда моральные идеалы, принадлежащие различным ролям в справедливой ассоциации, реализованы намеренно привлекательными и достойными восхищения людьми, эти идеалы, скорее всего, будут приняты теми, кто был свидетелем их реализации. Эти концепции воспринимаются как форма доброй воли, и деятельность, в которой они представлены, является человеческим совершенством, которое могут оценить другие. Действуют те же самые психологические процессы, что и прежде: другие люди действуют с очевидным намерением утвердить наше благополучие, и в то же время они демонстрируют качества и способы обращения с окружением, которые нравятся нам и возбуждают желание быть похожими на них.

Мораль ассоциации принимает разные формы в зависимости от конкретной ассоциации и роли, и эти формы представлены многочисленными уровнями сложности. Однако если мы рассмотрим более сложные устройства, которые определены главными институтами общества, принципы справедливости будут признаны регуляторами базисной структуры и одними из многих важных идеалов. Действительно, эти принципы применяются к роли гражданина, которая выполняется всеми, поскольку каждый, а не только те, кто вовлечен в общественную деятельность, мыслится как имеющий политические взгляды относительно сущности общего блага. Так, мы можем предположить, что имеется мораль ассоциации, в которой члены общества воспринимают друг друга равными, как друзья и партнеры, объединенные в систему кооперации, относительно которой известно, что она действует к выгоде всех и управляется общей концепцией справедливости. Содержание этой морали характеризуется добродетелями сотрудничества: справедливостью и честностью, верностью и доверием, целостностью и беспристрастностью. Типичные пороки — жадность и нечестность, жульничество и обман, предрассудки и необъективность. Если эти пороки овладевают членами ассоциации, возникают чувства вины (связанное с ассоциацией) у одной стороны и негодования и неодобрения — у другой. Эти моральные установки обязательно существуют, если мы привязаны к тем людям, кто сотрудничает с нами в рамках справедливой (или честной) схемы.

 

72. МОРАЛЬ ПРИНЦИПОВ

Человек, усвоивший более сложные формы морали ассоциации, выраженной, скажем, идеалами равного гражданина, определенно имеет понимание принципов справедливости. У него также развита привязанность ко многим отдельным индивидам и сообществам, и он склонен следовать моральным стандартам, которые применимы к нему в различных его положениях и регулируются общественным одобрением и порицанием.

Присоединяясь к другим и надеясь жить согласно их этическим концепциям, он озабочен тем, чтобы его поведение и цели были также приняты ими. Представляется, что хотя индивид понимает принципы справедливости, его мотивы для их соблюдения, по крайней мере, некоторое время, проистекают в основном из его дружеских уз и товарищеских чувств к другим, и его желания снискать одобрение общества. Теперь же я хочу рассмотреть процесс, благодаря которому человек становится привязанным к этим самым высоким принципам самим по себе; точно так же, как на более ранних фазах морали ассоциации он может хотеть быть, например, хорошим спортсменом, теперь он хочет быть справедливым человеком. Концепция справедливых поступков и поддержания справедливых институтов становится для него привлекательной так же, как раньше были привлекательны менее высокие идеалы.

Выдвигая предположения, как могла бы возникнуть эта мораль принципов (принципы здесь означают первые принципы, вроде тех, что действуют в исходном положении), мы должны обратить внимание, что мораль ассоциации совершенно естественно ведет к знанию о стандартах справедливости. Во вполне упорядоченном обществе публичная концепция справедливости определяется не только этими стандартами; кроме того, для применения и интерпретации стандартов постоянно требуются как граждане, которые проявляют интерес к политическим делам, так и те, кто выполняет законодательную, юридическую и другую подобную работу. Эти люди часто должны принимать точку зрения других людей, не просто с целью выяснить, что те захотят или будут делать, но с целью нахождения разумного баланса между конфликтующими претензиями и согласования различных подчиненных морали ассоциации идеалов. Применение принципов справедливости на практике требует принятия нами точек зрения, определяемых последовательностью из четырех стадий (§ 31). Судя по ситуации, мы принимаем точку зрения конституционного собрания, законодательства или подобного органа.

Постепенно люди приобретают навык владения этими принципами и понимание того, как и почему принципы служат благу всех людей и какого рода ценности они привносят с собой. Это ведет к принятию этих принципов благодаря третьему психологическому закону. Закон говорит, что уж если, согласно двум предыдущим психологическим законам, возникли установки любви и доверия, дружеских чувств и взаимного доверия, тогда осознание того, что мы и те, кто нам небезразличен, извлекают преимущества из установленных и существующих справедливых институтов, пробуждает в нас соответствующее чувство справедливости. У нас формируется желание применять принципы справедливости и действовать в соответствии с ними, как только мы осознаем, как социальные устройства, отвечающие им, способствуют нашему благу и благу наших компаньонов. Со временем мы начинаем ценить идеал справедливой человеческой кооперации.

Чувство справедливости обнаруживает себя, по крайней мере, двумя способами. Во-первых, оно ведет нас к принятию справедливых институтов, которые применимы к нам и от которых выигрываем мы и наши коллеги по ассоциации. Мы хотим принять участие в поддержании этих устройств. Мы склонны чувствовать вину, когда мы не выполняем наших обязательств и обязанностей, даже если мы и не связаны с теми, от кого мы получаем преимущества, какими-то узами особого дружеского чувства. Может быть, они пока не имели достаточных возможностей продемонстрировать намерение выполнять свою роль и поэтому не являются объектами подобных чувств согласно второму закону. Опять-таки, институциональная схема может быть настолько широкой, что конкретные связи никогда не смогут оформиться в достаточной мере. В любом случае, граждане в целом связаны друг с другом не узами товарищества, но лишь признанием публичных принципов справедливости. Хотя каждый гражданин является другом некоторого другого гражданина, ни один гражданин не является другом всем. Однако их общая приверженность справедливости обеспечивает некоторую единую перспективу, с которой они могут разрешить свои разногласия. Во-вторых, чувство справедливости ведет к содействию (по крайней мере, не препятствует) в установлении справедливых институтов, и реформированию существующих, когда того требует справедливость. Мы хотим исполнить естественный долг оказания помощи в становлении справедливых устройств. И эта склонность выходит за рамки поддержки тех конкретных схем, которые утверждают наше благо. Она склонна расширять концепцию, которую они воплощают, на другие ситуации для блага более широкого сообщества.

Когда мы поступаем вопреки нашему чувству справедливости, мы объясняем наши чувства вины ссылкой на принципы справедливости. Это чувство объясняется совершенно иначе, чем эмоции власти и вины (связанной с ассоциацией). Моральное развитие приходит к завершению, и впервые мы испытываем чувство вины в строгом смысле слова. То же верно ив отношении других моральных эмоций. В случае ребенка представление о моральном идеале и существенность намерений и мотивов не понимается, и поэтому отсутствует подходящий контекст для чувства (принципа) вины. В морали ассоциации моральное чувство существенно зависит от уз дружбы и доверия к отдельным индивидам или сообществам, и моральное поведение основано в значительной части на стремлении к одобрению со стороны товарищей. Это может быть верно даже и в случае более развитых фаз этого типа морали. Индивиды в роли граждан с полным пониманием содержания принципов справедливости могут поощряться к действию согласно этим принципам, в основном из-за их отношения к конкретным людям и их привязанности к их собственному обществу. Как только принята мораль принципов, моральные установки больше не связаны исключительно с благополучием и одобрением конкретных индивидов или групп, а формируются концепцией правильности, выбранной независимо от такого рода случайных обстоятельств. Наше моральное чувство обнаруживает независимость от случайных обстоятельств нашего мира, причем смысл этой независимости задается описанием исходного положения и его кантианской интерпретацией.

Но хотя моральные чувства в этом смысле независимы от случайностей, наша естественная привязанность к конкретным людям и группам все-таки занимает подобающее ей место. В рамках морали принципов нарушения, которые ранее приводили к вине (ассоциации) и возмущению и к другим нравственным чувствам, теперь служат причиной этих чувств в строгом смысле. При объяснении чьих-либо эмоций делается указание на соответствующий принцип. Когда же в дополнение к этому есть еще естественные узы дружбы и взаимного доверия, эти моральные эмоции более интенсивны, чем при отсутствии таковых. Существующие привязанности усиливают чувство вины и негодования или другие возникающие чувства даже на стадии морали принципов. Из допущения, что это усиление уместно, следует неправильность нарушения этих естественных уз. Действительно, если мы предположим, например, что рациональное чувство вины (т. е. чувство вины, возникающее из применения корректного морального принципа в свете истинных или разумных мнений) предполагает нашу вину и что большее чувство вины связано с действительно большей виной, тогда нарушение доверия, предательство и т. п. особенно недопустимы. Нарушение этих уз с конкретными индивидами и группами приводит к более интенсивным моральным переживаниям, а это делает соответствующие проступки еще более плохими.

Конечно, обман и неверность всегда неправильны, поскольку противоречат естественным обязанностям и обязательствам. Но они не всегда одинаково неправильны. Они хуже в том случае, когда уже сложились привязанности и появилась искренность, и это обстоятельство весьма существенно в установлении подходящих правил приоритета.

Может сначала показаться странным, что у нас должно быть желание поступать, исходя из концепций правильности и справедливости. Как это возможно, что принципы морали могут налагать обязательства на наши привязанности? В справедливости как честности есть несколько ответов на этот вопрос. Прежде всего, как мы видели (§ 25), принципы морали вынуждены иметь определенное содержание. Поскольку они выбраны рациональными людьми для разрешения конфликтующих притязаний, они определяют согласованные способы продвижения человеческих интересов. Институты и действия одобряются с точки зрения обеспечения этих целей; и, следовательно, бессодержательные принципы, например, что нельзя смотреть на небо по вторникам, отвергаются как слишком обременительные и иррациональные ограничения. В исходном положении рациональные люди не имеют оснований признавать стандарты подобного рода. Но вместе с тем так же верно, что чувство справедливости есть продолжение человеческой любви. Я замечал ранее (§ 30), что благожелательность пропадает, когда объекты ее любви противостоят друг другу. Принципы справедливости нужны для того, чтобы направлять ее. Различие между чувством справедливости и человеческой любовью заключается в том, что последняя выходит за пределы долга (supererogatory), находится за рамками моральных требований и не взывает к привилегиям, которые позволяются принципами естественных обязанностей и обязательств. Однако очевидно, что объекты этих двух чувств тесно связаны, в значительной мере определяясь той же самой концепцией справедливости. И если один из них кажется естественным и понятным, то другой тоже. Более того, чувства вины и негодования появляются в связи с ущербом и лишениями, несправедливо причиненных другим либо нами, либо третьей стороной, и наше чувство справедливости при этом оскорблено так же. Содержание принципов справедливости объясняет это. Наконец, кантианская интерпретация этих принципов показывает, что действуя в соответствии с ними, люди выражают свою природу как свободных и равных рациональных существ (§ 40). Поскольку такое поведение является их благом, чувство справедливости нацелено на их благополучие даже более прямо. Оно поддерживает те устройства, которые дают возможность каждому выразить его общую природу. Действительно, без некоторой общности или пересечения чувства справедливости не может существовать гражданская дружба. Желание действовать справедливо не является, таким образом, разновидностью слепого повиновения произвольным принципам, не имеющим отношения к рациональным целям.

Я не должен, конечно, настаивать на том, что справедливость как честность является единственной доктриной, которая естественным образом может истолковать чувство справедливости. Как замечает Сиджвик, утилитарист никогда не считает, что действует исключительно ради некоего безличностного закона, но всегда ради благополучия какого-то существа или существ, к которым он испытывает некоторое чувство товарищества13. Утилитаристская позиция, а также, без сомнения, и перфекционизм, отвечают условию, что при характеристике чувства справедливости оно становится психологически понятным. Лучше всего, когда теория представляет описание идеально справедливого состояния дел, некоторую концепцию вполне упорядоченного общества, такую, что надежды на реализацию этого положения дел и его поддержание отвечают нашему благу и согласуются с нашими естественными чувствами. Совершенно справедливое общество должно быть частью идеала, который могли бы желать рациональные человеческие существа более, чем что-либо другое, имей они полное знание и опыт того, что из себя представляет такое общество14.

Содержание принципов справедливости, способ, каким они выводятся, и стадии морального развития показывают, каким образом справедливость как честность делает возможной такую интерпретацию.

Представляется, что доктрина чисто добросовестного действия иррациональна. Эта доктрина утверждает, во-первых, что высшим моральным мотивом является желание делать то, что и правильно, и справедливо просто потому, что это правильно и справедливо, не допуская никакого другого описания мотива. Во-вторых, хотя другие мотивы определенно имеют моральную ценность, например желание делать то, что правильно, поскольку при этом увеличивается человеческое счастье, или потому, что это ведет к равенству, эти желания морально менее ценны по сравнению с желанием поступать правильно, обязанным лишь правильности поступка. Росс утверждает, что чувство правильности состоит в том, чтобы желать особый (неанализируемый) объект, так как наши обязанности есть некоторые действия, которые характеризуются специфическими (и неанализируемыми) свойствами. Другие морально ценные желания, хотя действительно являются желаниями того, что необходимо связано с правильным, не представляют собой желание правильности как таковой15.

Однако при этой интерпретации чувство правильности не имеет явного основания; оно напоминает предпочтение чая, а не кофе. Хотя такое предпочтение может существовать, делать его регулятивом базисной структуры общества было бы просто прихотью, несмотря на то, что его выгодно маскирует необходимая связь с разумными основаниями суждений о правильности.

Однако для того, кто понимает и принимает договорную доктрину, чувство справедливости не отличается от желания действовать в соответствии с принципами, на которые согласились бы рациональные индивиды в исходном положении, в котором каждый равно представлен как моральная личность. Не отличается оно и от желания действовать в соответствии с принципами, которые выражают природу человека как свободного и равного рационального существа. Принцип справедливости отвечает этим описаниям, и этот факт позволяет нам дать приемлемую интерпретацию чувству справедливости. В свете теории справедливости мы понимаем, как моральные чувства могут быть регулятивами нашей жизни и иметь ту роль, которая приписывается им формальными условиями на моральные принципы. Руководствоваться этим принципами означает, что мы хотим жить с другими на условиях, которые каждый признал бы честными с точки зрения, которую все могли бы принять как разумную. Идеал людей, сотрудничающих на этой основе, обладает для нас естественной притягательностью.

Наконец, мы можем заметить, что мораль принципов принимает две формы, одна из которых соответствует чувству правильности и справедливости, а другая — человеческой любви и самообладания. Как уже говорилось, последняя выходит за пределы долга, а первая — нет. В обычной форме правильности и справедливости мораль принципов включает добродетели авторитарной морали и морали ассоциации. Она определяет последнюю стадию, на которой все подчиненные идеалы полностью поняты и организованы в согласованную систему подходящими общими принципами. Добродетели других типов морали получают объяснение и оправдание в рамках более широкой схемы; и их соответствующие требования разрешены приоритетами в рамках более широкой концепции. Мораль поступков, выходящих за пределы долга, имеет два аспекта, зависящих от направления, в котором требования морали принципов намеренно обходятся. С одной стороны, человеческая любовь проявляется в способствовании общему благу способами, которые далеко выходят за рамки наших естественных обязанностей и обязательств. Эта мораль не для обычных людей, и ее особые добродетели — это доброжелательство, повышенная чувствительность к чувствам и желаниям других и пренебрежение собой. Мораль самообладания, с другой стороны, в ее простейшей форме проявляется в легком и непринужденном выполнении требований правильности и справедливости. Она становится поистине выходящей за пределы долга, когда индивид демонстрирует характерные для нее добродетели смелости, великодушия и самообладания в действиях, предполагающих большую дисциплину и тренировку. И это он может делать либо посредством свободного использования должности и положения, которые требует этих добродетелей для выполнения соответствующих задач, либо через поиск высших целей способом, совместимым со справедливостью, но не превосходящим требований обязанностей и обязательств. Таким образом, мораль действий, выходящих за пределы долга, нравственность святых и героев не противоречат нормам правильности и справедливости; эта мораль отмечена добровольным принятием целей, согласованных с этими принципами, но простирающихся за пределы того, что они предписывают16.

 

73. ПРИЗНАКИ МОРАЛЬНЫХ ЧУВСТВ

В следующих разделах я буду обсуждать несколько аспектов трех стадий морали более детально. Понятие морального чувства, природа трех психологических законов и процесс, благодаря которому они выполняются, требуют дальнейших комментариев. Обращаясь к первому из этих вопросов, я должен объяснить, что буду использовать старый термин «чувство» (sentiment) для обозначения постоянных упорядоченных семейств управляющих диспозиций, таких как чувство справедливости и человеческая любовь (§ 30), а также постоянной привязанности к конкретным индивидам или ассоциациям, которая занимает центральное место в жизни человека. Итак, у нас есть моральные и естественные чувства. Термин «установка» (attitude) я использую более широко. Как и чувства, установки представляют собой упорядоченные семейства диспозиций, моральных или естественных, но они не имеют устойчивого или регулятивного характера. Наконец, я буду использовать обороты «моральное чувство» и «моральная эмоция» для обозначения чувств и эмоций, которые мы испытываем по конкретным поводам. Я хочу прояснить связь между моральными чувствами, установками, с одной стороны, и соответствующими моральными принципами — с другой.

Главные черты моральных чувств могут быть, вероятно, наилучшим образом прояснены посредством рассмотрения разных вопросов, которые возникают при попытке охарактеризовать их, и различных переживаний, в которых они проявляются17. Стоит рассмотреть их отличие как друг от друга, так и от тех естественных установок и чувств, с которыми их можно спутать. Так, прежде всего, возникают следующие вопросы, (а) Каковы те лингвистические выражения, которые используются для выражения конкретного морального чувства, и каковы существенные вариации, если таковые имеются, этих выражений? (б) Каковы характерные поведенческие признаки данного чувства и каковы способы, которыми человек обычно показывает, что он чувствует? (в) Каковы характерные ощущения и кинестетические чувства, если таковые имеются, которые связаны с моральными эмоциями? Когда человек сердится, он, например, ощущает жар; он может дрожать и испытывать спазмы живота. Он может быть не в состоянии говорить без дрожи в голосе; и, возможно, он не может воздержаться от жестикуляции. Если имеются такого рода характерные ощущения и поведенческие проявления морального чувства, они не составляют чувства вины, стыда, возмущения и т. п. Эти характерные ощущения и проявления не являются ни необходимыми, ни достаточными в конкретных случаях чувства вины у какого-то человека, стыда или возмущения. Это не значит отрицания того, что некоторые характерные ощущения и поведенческие проявления волнения могут быть необходимыми, если человек переполнен чувством вины, стыда или возмущения. Но для наличия этих чувств часто достаточно того, что человек искренне говорит, что он чувствует вину, стыд или возмущение и что он готов дать подходящее объяснение того, почему он чувствует это (в предположении, конечно, что он принимает это объяснение как правильное).

Это последнее наблюдение ставит главный вопрос об отличении моральных чувств от других эмоций и друг от друга, а именно: (г) Каков определяющий тип объяснения, требуемый для наличия морального чувства, и как объяснение одного чувства отличается от объяснения другого? Так, когда мы спрашиваем кого-либо, почему он чувствует вину, какого ответа мы ожидаем? Конечно, не всякий ответ приемлем. Простого указания на предполагаемое наказание недостаточно; это могло бы быть объяснением страха или боязни, но не чувства вины. Аналогично, упоминание вреда или неприятностей, которые выпали человеку вследствие прошлых его поступков, объясняют чувства сожаления, но не вины, и, тем более, не чувство раскаяния. Конечно, страх и боязнь часто сопровождают чувство вины по вполне понятным причинам, но эти эмоции не должны быть смешиваемы с моральными чувствами. Мы не должны предполагать, таким образом, что переживание вины есть нечто вроде смеси страха, боязни и сожаления. Боязнь и страх не являются нравственными чувствами вообще, а сожаление связано с некоторым видением нашего собственного блага, будучи результатом, скажем, неудачи в продвижении наших интересов некоторым благоразумным образом. Даже такие явления, как невротическое чувство вины и другие специальные случаи, воспринимаются как чувство вины, а не просто как иррациональные страхи и боязнь со специальным объяснением отклонения от нормы. В таких случаях всегда предполагается, что более глубокое психологическое исследование откроет (или уже открыло) существенное сходство этих ощущений вины.

Вообще, необходимым признаком моральных чувств и частью того, что отличает их от естественных установок, является то, что объяснение человеком его переживаний опирается на моральные понятия и связанные с ними принципы. Его объяснение своих чувств сводится к познанию правильного и неправильного (того, что такое хорошо и что такое плохо). Когда мы подвергаем сомнению это объяснение, в качестве контрпримеров мы склонны приводить различные формы чувства вины. Это понятно, поскольку самые ранние формы чувства вины — это чувство авторитарной вины, и вряд ли можно стать взрослым, не имея того, что можно назвать остаточным чувством вины. Например, человека, воспитанного в строгой религиозной секте, возможно, учили, что посещение театра неправильно. Хотя он больше и не верит в это, он все еще чувствует вину при посещении театра.

Но это не настоящее чувство вины, поскольку он не собирается извиняться перед кем-либо и не решает никогда больше не ходить на пьесы и т. п. Действительно, он, скорее, скажет, что ощущает некоторую неловкость и похожие чувства, напоминающие те, которые он испытывал во время ощущения вины. В предположении обоснованности договорной доктрины объяснения некоторых моральных чувств опираются на принципы правильности, которые были бы выбраны в исходном положении, в то время как другие моральные чувства связаны с понятием блага. Например, человек чувствует вину, потому что он знает, что он взял большую, чем ему положено (некоторой справедливой схемой), долю, или потому, что он нечестно поступил с другими. Или человек чувствует стыд, потому что он струсил и не высказал своего мнения. Ему не удалось жить согласно концепции моральной ценности, которую он поставил себе целью достичь (§ 68). Моральные чувства отличаются друг от друга принципами и их нарушениями (faults), к которым обращаются при объяснении чувств. По большей части, характерные ощущения и поведенческие проявления одинаковы, представляя собой психологические нарушения и обладая общими чертами таковых.

Стоит заметить, что одно и то же действие может возбуждать несколько моральных чувств сразу, если, конечно, как это часто и случается, каждому может быть дано подходящее объяснение (§ 67). Например, человек, который жульничает, может чувствовать и вину, и стыд; вину из-за того, что он злоупотребил доверием и нечестно извлек преимущества для себя, и вина является реакцией на ущерб другим; стыд, поскольку из-за использования таких средств он предстал в своих собственных глазах (и глазах других) как слабый и ненадежный человек, который прибегает к нечестным и недостойным средствам для достижения своих целей.

Эти объяснения апеллируют к различным принципам и ценностям, позволяя различить соответствующие чувства; оба объяснения часто оказываются верными. Мы можем добавить, что для обладания человеком моральным чувством не необходимо, чтобы каждое утверждение в его объяснении было истинным; достаточно того, что он принимает это объяснение. Человек, таким образом, может заблуждаться, думая, что он взял больше, чем ему полагается. Он может быть невиновен. Тем не менее, он чувствует вину, поскольку его объяснение — нужного рода, и, хотя оно ошибочно, мнения человека искренни.

Далее, есть группа вопросов об отношении моральных установок к поступкам: (д) Каковы характерные намерения, старания и склонности человека, переживающего данное чувство? Какого рода вещи он намерен делать, или обнаруживает, что не может сделать? Человек в гневе в типичном случае старается нанести ответный удар или блокировать цели того, на кого он сердит. Мучаясь, скажем, виной, человек желает действовать должным образом в будущем и соответствующим образом стремится модифицировать свое поведение. Он склонен признать то, что сделал, и просить о восстановлении исходного положения, готов принять наказание и требования возмещения ущерба; он обнаруживает, что менее склонен осуждать других, когда они поступают неправильно. Конкретная ситуация будет определять, какая из этих диспозиций будет реализована; и мы можем также допустить, что семейство выводимых диспозиций варьируется в соответствии с моралью индивида. Ясно, например, что типичные выражения вины и подходящие объяснения будут различаться по мере того, как идеалы и роли морали ассоциации становятся более сложными и требовательными; а эти чувства, в свою очередь, будут отличаться от эмоций, связанных с моралью принципов. В справедливости как честности эти вариации объясняются, в первую очередь, содержанием соответствующего морального взгляда. Структура предписаний, идеалов и принципов показывает, какого типа объяснения требуются.

Мы можем далее спросить: (е) Какие эмоции и реакции ожидает человек, испытывающий какое-то конкретное чувство, со стороны других людей? Как он предвосхищает их реакцию на него, скажем, в своих различных искаженных интерпретациях поведения других в отношении его? Так, человек, ощущающий вину, признающий, что его поступки являются преступлением против законных притязаний других людей, ожидает, что эти другие будут осуждать его поведение и пытаться наказать его различными способами. Он также предполагает, что третья сторона будет относиться к нему с негодованием. Человек с чувством вины, таким образом, относится с пониманием к осуждению и негодованию со стороны других и к тем неясностям, которые из-за этого возникают. Напротив, ощущающий стыд человек ожидает насмешек и презрения. Он лишен стандартов совершенства, уступил слабости и показал себя недостойным ассоциации, в которой состоят разделяющие его идеалы люди. Он опасается, что будет отвергнут, сделается объектом презрения и насмешек.

Именно потому, что в объяснениях чувства вины и стыда используются разные принципы, мы предвосхищаем различные установки у разных людей. Вообще говоря, вина, возмущение и негодование взывают к концепции правильности, в то время как стыд, презрение и высмеивание апеллируют к концепции блага. Эти замечания очевидным образом распространяются на чувства обязанности и обязательства (если такие имеются) и на уместную гордость и чувство собственного достоинства.

Наконец, мы можем спросить: (ж) Каковы характерные побуждения к действиям, приводящим к возникновению морального чувства, и как это чувство обычно объясняется? Здесь вновь встречаются уже отмеченные различия между моральными эмоциями. Чувства вины и стыда имеют разный контекст и преодолеваются разными способами, и эти вариации отражают определяющие принципы, с которыми они связаны, и их особый психологический базис. Так, например, вина облегчается возмещением и прощением, которые могут привести к примирению; стыд же проходит благодаря исправлению пороков, обновлением веры в совершенство личности. Ясно также, что возмущение и негодование имеют свои характерные способы разрешения, поскольку первое причиняется тем, что мы считаем ущербом, нанесенным нам, а второе относится к ущербу, нанесенному другому.

И все же различия между чувствами вины и стыда настолько велики, что полезно обратить внимание, как они соответствуют различиям, проведенным между разными аспектами морали. Как мы видели, нехватка какой-либо добродетели может привести к стыду; достаточно того, чтобы человек высоко ценил те поступки, которые он причисляет к своим совершенствам (§ 67). Аналогично, неправильные действия всегда ведут к осознанию вины, если другим каким-то образом причинен ущерб или нарушены их права. Так, вина и стыд отражают озабоченность относительно других и себя, которая всегда должна наличествовать в моральном поведении. Тем не менее, некоторые добродетели, а, значит, и придающие им значимость моральные качества, более типичны с точки зрения одного чувства, чем другого, и, следовательно, более тесно связаны с ним. Так, в частности, моральные качества действий, выходящих за пределы долга, обеспечивают появление стыда; действительно, они представляют более высокие формы морального совершенства, человеческую любовь и самообладание, и выбирая их, человек рискует не соответствовать их сущностной природе. Было бы ошибкой, однако, выделять одно чувство по сравнению с другим в полной моральной концепции. Теория правильности и справедливости основана на представлении о взаимности, которое примиряет точки зрения «Я» и других как равных моральных личностей. Эта взаимность приводит к тому, что обе точки зрения характеризуют как моральное мышление, так и чувство, в приблизительно равной мере. Ни озабоченность относительно других, ни наша собственная не имеют приоритета, поскольку все равны; и баланс личностей задан принципами справедливости. А там, где этот баланс сдвигается к одной из сторон, как в случае поступков, выходящих за пределы долга, это исходит от «Я», добровольно принимающего на себя большую часть. Таким образом, хотя мы можем представлять точки зрения

«Я» и других в качестве характеристик некоторых моральных качеств в историческом плане или плане определенной перспективы в рамках полной концепции, завершенная моральная доктрина включает и то, и другое. Сами по себе мораль стыда или вины являются лишь частью морального взгляда.

В этих замечаниях я подчеркивал два главных момента. Во-первых, моральные установки нельзя отождествлять с характерными ощущениями и поведенческими проявлениями, даже если таковые существуют. Моральные чувства требуют определенных типов объяснений. Во-вторых, моральное отношение включает принятие особых моральных добродетелей; а принципы, которые определяют эти добродетели, используются для объяснения соответствующих чувств. Суждения, которые проливают свет на различные эмоции, отличаются друг от друга стандартами, используемыми в объяснении. Вина и стыд, раскаяние и сожаление, негодование и возмущение апеллируют либо к принципам, принадлежащим к разным частям морали, либо обращаются к ним с противоположной точки зрения. Этическая теория должна объяснить и найти место этим различениям, хотя, по-видимому, каждая теория попытается сделать это по-своему.

 

74. СВЯЗЬ МЕЖДУ МОРАЛЬНЫМИ И ЕСТЕСТВЕННЫМИ УСТАНОВКАМИ

Есть еще один аспект моральных установок (attitudes), на который я обратил внимание при описании развития чувства справедливости, а именно, их связь с определенными естественными установками18. Так, исследуя моральное чувство, мы должны спросить: каковы естественные установки, с которыми оно связано, если таковые вообще есть? Здесь, на самом деле, два вопроса, один из которых обратен другому. Первый касается естественных установок, которые отсутствуют, когда человек не имеет определенных моральных эмоций..

Второй же заключается в том, какие естественные установки наличествуют, когда человек испытывает моральную эмоцию. Обрисовывая три стадии морали, я касался только первого вопроса, поскольку обратный ему поднимает другие и более сложные проблемы. Я утверждал, что в контексте авторитарной ситуации естественные установки любви и доверия у ребенка к обладающим властью ведут к чувству (авторитарной) вины, когда он нарушает адресованные ему предписания. Отсутствие этих моральных чувств свидетельствует об отсутствии этих естественных уз. Сходным образом, в рамках морали ассоциации, естественные установки дружбы и взаимного доверия приводят к возникновению чувства вины при невыполнении обязанностей и обязательств, признаваемых группой. Отсутствие этих чувств предполагает отсутствие этих привязанностей.

Эти утверждения не следует путать с их обращениями, поскольку хотя чувства негодования и вины, например, часто расматриваются как свидетельства подобных привязанностей, могут быть и другие объяснения. В общем, моральные принципы утверждаются по разным причинам, и их признания обычно достаточно для моральных чувств. Конечно, в соответствии с договорной теорией принципы правильности и справедливости имеют определенное содержание, и, как мы только что видели, есть смысл, в котором поступки в соответствии с ними могут истолковываться как поступки ради блага человечества или просто людей. Говорит ли этот факт о том, что человек в своих действиях исходит отчасти из определенных естественных установок, особенно тех, которые включают привязанность к конкретным индивидам, а не из общих форм симпатии и благожелательности, — этот вопрос я здесь не рассматриваю. Конечно, предшествующее объяснение развития морали предполагает, что привязанность к конкретным людям играет существенную роль в формировании морали. Однако вопрос о том, в какой мере требуются эти установки для позднейшей моральной мотивации, остается открытым, хотя было бы удивительно, я полагаю, если бы эти привязанности не были бы до определенной степени необходимы.

Так вот, связь между естественными установками и моральными чувствами может быть выражена следующим образом: эти чувства и установки представляют собой упорядоченные семейства характеристических диспозиций, и эти семейства пересекаются таким образом, что отсутствие определенных моральных чувств свидетельствует об отсутствии определенных естественных уз. Или иначе, наличие определенных естественных привязанностей приводит к возникновению предрасположенности к определенным моральным эмоциям, если имело место соответствующее моральное развитие. Можно видеть, почему и как это происходит, на следующем примере. Если А любит В, то, без специальных оговорок, А боится за В, когда В в опасности, и старается помочь В. Опять-таки, если С планирует отнестись к В несправедливо, А возмущен в отношении С и пытается предотвратить осуществление его планов.

В обоих случаях А предрасположен защищать интересы В. Далее, при отсутствии особых обстоятельств, А радуется присутствию В, а если В ранен или умер, А охвачен печалью. Если за ущерб В ответственен А, А будет чувствовать угрызения совести. Любовь — это чувство, иерархия диспозиций для выражения и проявления этих первичных эмоций в соответствующих случаях и соответствующим образом19. Чтобы подтвердить связь между естественными установками и моральными чувствами, нужно только обратить внимание на то, что диспозиция со стороны А к угрызениям совести, когда он причиняет ущерб В, или диспозиция вины, когда он нарушает законные притязания В, или диспозиция А к негодованию, когда С пытается отрицать право В, столь же тесно связаны психологически с естественными установками любви, как диспозиции к радости в присутствии другого или печали, когда он страдает. Моральные чувства в некотором смысле более сложны. В своей завершенной форме они предполагают понимание и признание определенных принципов и способность судить в соответствии с ними. Но при таких предложениях предрасположенность к моральным чувствам кажется в той же мере частью естественных чувств, как и склонность к радости или предрасположенность к печали. Любовь иногда проявляется в печали, а иногда в негодовании. Одно без другого было бы в равной степени необычно. Содержание рациональных моральных принципов таково, что оно делает эту связь понятной.

Основное следствие этой доктрины заключается в том, что моральные чувства являются нормальной стороной человеческой жизни. Мы не можем избавиться от них, не устраняя, тем самым, определенные естественные установки. Среди людей, которые никогда не поступали в соответствии с их обязанностью быть справедливыми и действовали лишь в интересах своекорыстия и выгоды, не возникнут узы дружбы и взаимного доверия.

Действительно, когда такие привязанности существуют, для честных поступков находятся другие резоны. Это представляется достаточно очевидным. Но из сказанного также следует, что, исключая самообман, эгоисты неспособны к чувству возмущения и негодования. Если один из двух эгоистов обманет другого, и это обнаружится, ни один из них не будет иметь оснований для жалоб. Они не принимают принципов справедливости или какую-то другую концепцию, разумную с точки зрения исходного положения; не испытывают они и подавленности от чувства вины за нарушения своих обязанностей. Как мы видели, возмущение и негодование являются моральными чувствами и, следовательно, предполагают объяснение через признание принципов правильности и справедливости. Но согласно гипотезе, подходящие объяснения здесь не могут быть даны. Отрицать, что эгоистичные люди неспособны к возмущению и негодованию, вовсе не значить утверждать, что они не могут раздражаться и сердиться друг на друга. Человек без чувства справедливости может быть разгневан на другого, который поступил нечестно. Однако гнев и раздражение отличаются от негодования и возмущения; они не являются, как последние, моральными эмоциями. Невозможно также отрицать, что эгоисты могут хотеть, чтобы другие признавали узы дружбы и относились к ним как к друзьям.

Однако эти желания не следует путать с узами привязанности, которые приводят человека к жертвам в пользу своих друзей. Несомненно, есть трудности в различении возмущения и гнева, как и подлинной и мнимой дружбы. Безусловно, явные проявления чувств и действия могут казаться одинаковыми, когда они ограничены малым отрезком времени. Однако при больших периодах времени различие обычно может быть сделано.

Можно сказать, таким образом, что человек, у которого нет чувства справедливости и который будет поступать не по справедливости, а исходя из собственных интересов и выгоды, не только не связан никакими узами дружбы, привязанности и взаимного доверия, но и не способен испытывать возмущение и негодование. У него нет определенных естественных установок и моральных чувств самого элементарного типа. Другими словами, тот, у кого нет чувства справедливости, не обладает определенными фундаментальными установками и способностями, которые входят в понятие человечности. Можно допустить, что в некотором более широком смысле моральные чувства неприятны; однако без искажения нашей человеческой природы невозможно избежать предрасположенности к ним. Эта предрасположенность — цена любви и доверия, дружбы и привязанности, а также приверженности институтам и традициям, от которых мы получаем выгоды и которые служат общим интересам человечества. Далее, допуская, что у людей есть собственные интересы и устремления и что они готовы в преследовании своих целей и идеалов настаивать на своих требованиях друг перед другом, т. е. пока созревают условия, приводящие к возникновению вопросов о справедливости, — неизбежно, что, при наличии искушений и страстей, эта предрасположенность будет реализована. А поскольку стремление к целям и идеалам совершенства заключает в себе предрасположенность к смирению и стыду, а отсутствие такой предрасположенности влечет отсутствие таких целей и идеалов, можно сказать о смирении и стыде, что они являются составной частью понятия человечности. Ясно, что человек, у которого нет чувства справедливости и, следовательно, предрасположенности к чувству вины, который не имеет также определенных фундаментальных установок и способностей, не имеет оснований для того, чтобы поступать в соответствии с требованиями справедливости. Однако в такой ситуации есть смысл: понимание того, что отсутствие чувства справедливости было бы частичным ущербом нашей человечности приводит нас к признанию необходимости этого чувства.

Отсюда следует, что моральные чувства являются обычной составной частью человеческой жизни. Человек не может избавиться от них, не устраняя тем самым естественные установки. И мы также видели (§§ 30, 72), что моральные чувства и эти установки — продолжение друг друга в том смысле, что человеческая любовь и желание поддерживать общее благо включают принципы правильности и справедливости в качестве необходимых для определения их объекта. Ничто из сказанного не противоречит тому, что существующие в нас моральные чувства могут быть во многих отношениях иррациональными и вредными для нашего блага. Фрейд прав, утверждая, что эти установки часто носят слепой и карающий характер, включая в себя многие довольно суровые аспекты авторитарной ситуации, в которой они сначала и приобретались. Возмущение и негодование, чувства вины и раскаяния, долга и порицания других часто принимают извращенные и разрушительные формы и безосновательно притупляют человеческую спонтанность и радость. Когда я говорю, что моральные установки являются составной частью человечности, я имею в виду те установки, которые апеллируют в своем объяснении к обоснованным принципам правильности и справедливости. Разумность основополагающей этической концепции является необходимым условием; и поэтому соответствие моральных чувств нашей природе определено принципами, которые были бы приняты в исходном положении20.

Эти принципы регулируют моральное образование и выражение морального одобрения и неодобрения так же, как они управляют устройством институтов. Однако даже если чувство справедливости представляет собой нормальное следствие естественных человеческих установок в рамках вполне упорядоченного общества, все-таки истинно, что наши теперешние моральные чувства предрасположены к неразумности и непостоянности.

Тем не менее, одна из добродетелей вполне упорядоченного общества заключается в том, что с исчезновением деспотичной власти его члены значительно меньше страдают от гнетущего бремени совести.

 

75. ПРИНЦИПЫ МОРАЛЬНОЙ ПСИХОЛОГИИ

Нам вскоре предстоит изучить относительную стабильность справедливости как честности в свете описания морального развития. Однако прежде я хотел бы сделать несколько замечаний относительно обсуждавшихся трех психологических законов. Весьма полезно иметь формулировки этих законов перед глазами. Исходя из того, что они представляют тенденции и являются действенными при прочих равных обстоятельствах, законы могут быть сформулированы следующим образом.

Первый закон: при условии, что институты семьи справедливы и родители любят ребенка и явно выражают свою любовь, заботясь о его благе, ребенок, признавая их очевидную любовь к нему, начинает их любить.

Второй закон: если способность человека к товарищескому чувству реализована путем приобретения привязанностей в соответствий с первым законом и если социальные устройства справедливы и публично признаны справедливыми, то такой человек приобретает дружеские чувства и доверие к другим в ассоциации, поскольку они с очевидным намерением выполняют свой долг и обязательства и соответствуют идеалам своего общественного положения. Третий закон: если способность человека к товарищескому чувству реализована в сформированных привязанностях в соответствии с первыми двумя законами и если общественные институты справедливы и публично признаны всеми в качестве таковых, то этот человек приобретает соответствующее чувство справедливости в той мере, в какой он признает, что он и те, о ком он заботится, получают преимущества от этих устройств. По-видимому, наиболее удивительной чертой этих законов (или тенденций) является то, что их формулировка рассматривает институциональное устройство как справедливое, а в последних двух законах — как публично известное в качестве такового. Принципы моральной психологии включают концепцию справедливости; и разные формулировки этих принципов являются результатом использования разных концепций справедливости. Таким образом, понимание V справедливости включается в объяснение формирования соответствующего чувства; гипотезы относительно этого психологического процесса включают в себя моральные представления, даже если они понимаются только как часть психологической теории. Это кажется достаточно очевидным, и исходя из того, что этические идеи могут быть сформулированы ясно, нетрудно понять, как могут существовать подобного рода законы. Предыдущее изложение морального развития показывает, как эти вопросы могут быть разработаны более подробно. В конце концов, чувство справедливости представляет собой принятую склонность совершать поступки с моральной точки зрения, по крайней мере, как она определена принципами справедливости. Вряд ли можно удивляться, что эти принципы должны участвовать в формировании этого регулятивного чувства. Действительно, представляется вероятным, что наше понимание морального обучения не может сильно превосходить наше понимание моральных концепций, которые предстоит усвоить. Аналогичным образом, наше понимание того, как мы усваиваем язык, ограничено тем, что мы знаем о его грамматической и семантической структуре. Точно так же, как психолингвистика зависит от лингвистики, так и теория морального обучения зависит от объяснения природы морали и ее различных форм. Наши обыденные идеи относительно этих вещей не достаточны для теоретических целей.

Без сомнения, некоторые предпочитают, чтобы социальные теории избегали использования моральных представлений. Например, мы хотели бы объяснить формирование эмоциональных уз законами, в которых говорится о частоте взаимодействий между людьми, занятых решением какой-то общей задачи, или о регулярности, с которой некоторые люди берут на себя инициативу или руководство. Например, один закон может утверждать, что среди равных людей, сотрудничающих друг с другом, где равенство определено принятыми правилами, чем чаще индивиды взаимодействуют друг с другом, тем более вероятно, что между ними возникнут дружеские чувства. Другой закон мог бы гласить, что чем больше человек у власти (position of authority) использует свою власть и руководит теми, кто ему подчинен, тем больше они начинают уважать его21. Однако поскольку эти законы (или тенденции) не упоминают справедливости (или честности) соответствующих устройств, они будут очень ограничены в сфере своего действия. Люди, подчиненные облеченному властью человеку, наверняка будут относиться к нему по-разному, в зависимости от того, является ли все устройство в целом справедливым и хорошо устроенным для продвижения того, что они считают своими законными интересами. То же самое относится и к кооперации равных. Институты представляют собой структуры (patterns) человеческого поведения, определенные публичными системами правил, и сам факт существования определенных должностей и положений, которые они устанавливают, обычно указывает на определенные намерения и цели. Справедливость или несправедливость социальных устройств и мнения людей по этим вопросам, глубоко воздействуют на социальные чувства; они в значительной степени детерминируют, как мы относимся к принятию или отвержению другими людьми некоторого института или к их попыткам его реформирования или защиты.

Можно возразить, что очень часто социальная теория достаточно хорошо обходится без использования каких-либо моральных идей. Очевидный пример дает экономика. Однако ситуация в экономической теории специфична в том, что можно допускать фиксированную структуру правил и ограничений, которые определяют действия, доступные индивидам и фирмам, а определенные упрощающие допущения о мотивации весьма правдоподобны. Теория цен (в своих наиболее элементарных разделах, во всяком случае) иллюстрирует это. В ней не расматривается вопрос, почему покупатели и продавцы ведут себя в соответствии с правилами и законами, управляющими экономической деятельностью; или каким образом формируются предпочтения или устанавливаются юридические нормы. По большей части эти вопросы считаются уже проясненными и на некотором уровне не вызывают никаких возражений. С другой стороны, так называемая экономическая теория демократии, доктрина, которая распространяет основные идеи и методы теории цен на политические процессы, должна рассматриваться, несмотря на все свои достоинства, с осторожностью22. Действительно, теория конституционного правления не может считать правила данными и не может также просто допускать, что им будут следовать. Ясно, что политический процесс как таковой в значительной степени представляет собой процесс принятия и пересмотра правил и попыток контролировать законодательную и исполнительную ветви власти. Даже если все делается в соответствии с конституционными процедурами, мы нуждаемся в объяснении, почему они принимаются. В этом случае нет ничего похожего на ограничения, действующие в конкурентном рынке. И нет никаких законных санкций в обычном смысле для многих видов неконституционных действий со стороны парламента и верхней исполнительной власти, а также политических сил, которые они представляют. Ведущие политические деятели руководствуются, следовательно, отчасти тем, что они считают морально допустимым; а поскольку никакая система конституционных сдерживаний и противовесов (checks and balances) не может установить невидимой власти, на которую можно было бы положиться в направлении процесса к справедливому результату, публичное чувство справедливости в некоторой степени необходимо. Дело представляется таким образом, что правильная теория политики в справедливом конституционном строе предполагает теорию справедливости, которая объясняет, как моральные чувства влияют на ведение общественных дел. Я коснулся этих вопросов в связи с ролью гражданского неповиновения; достаточно добавить здесь, что одной из проверок адекватности договорной доктрины является то, насколько хорошо она служит этой цели.

Второй момент относительно психологических законов состоит в том, что они управляют изменениями в эмоциональных узах, которые принадлежат нашим конечным целям. Чтобы пояснить это, мы можем заметить, что объяснение намеренного поступка заключается в показе того как, при данных мнениях и доступных альтернативах, он согласуется с нашим жизненным планом или с той подчиненной частью его, которая имеет отношение к данным обстоятельствам. Часто это осуществляется серией объяснений, говорящих, что некоторая начальная вещь делается, чтобы достичь вторую; что вторая делается для достижения третьей и т. д., причем последовательность конечна и заканчивается некоторой целью, ради которой делались все предшествующие вещи. Объясняя наши разнообразные поступки, мы можем указывать на множество различных цепочек резонов, и они обычно прерываются в разных точках, поскольку жизненный план сложен и включает множественные цели. Более того, цепочка резонов может иметь несколько ответвлений, поскольку поступок может быть совершен для продвижения более чем одной цели. Как располагаются во времени и балансируются друг с другом действия, продвигающие многие цели, — это разрешается самим планом и теми принципами, на которых он основан.

Среди наших конечных целей присутствуют также и наши привязанности к людям, интересы, которые мы имеем в реализации их интересов, и чувство справедливости. Три закона описывают, как наша система желаний приобретает новые конечные цели по мере того, как мы приобретаем эмоциональные узы. Эти изменения следует отличать от образования у нас производных желаний вследствие дополнительного знания или возникающих новых возможностей, а также от нашего уточнения наличных желаний. Например, человек, желающий совершить поездку в определенное место, узнает, что некоторый маршрут является наилучшим.

Приняв этот совет, он желает в дальнейшем поступать вполне определенным образом. Производные желания такого рода имеют рациональное объяснение. Они суть желания делать то, что наиболее эффективным образом реализует наши настоящие цели ввиду наличных данных, и они меняются вместе с изменением знания и мнения, а также доступных возможностей. Три психологических закона не дают рациональных объяснений желаний в этом смысле; они характеризуются трансформацией в структуре наших конечных целей, которые возникают из нашего признания того, как институты и поступки других людей воздействуют на наше благо. Конечно, не всегда легко объяснить, является ли цель конечной или производной. Различие сделано на основе личного рационального жизненного плана, и структура этого плана в общем случае не очевидна даже для самого человека. Однако для наших целей различие представляется достаточно ясным.

Третье наблюдение состоит в том, что три закона не являются просто принципами ассоциации или подкрепления. Хотя они и напоминают до некоторой степени принципы обучения, они утверждают, что энергичное чувство любви и дружбы и даже чувство справедливости возникают из явного намерения других людей действовать для нашего блага. В силу того, что мы признаем, что они желают нам добра, мы, в свою очередь, озабочены их благополучием. Так, мы приобретаем привязанности к людям и институтам в соответствии с тем, как мы воспринимаем их влияние на наше благо. Основная идея — это взаимность, тенденция отвечать тем же. Именно эта тенденция представляет собой глубокий психологический факт. Без нее наша природа была бы совсем другой и плодотворная социальная кооперация стала бы если не невозможной, то весьма хрупкой. Безусловно, рациональный человек не безразличен к вещам, которые в значительной мере влияют на его благо; и предполагая, что он формирует некоторое отношение к ним, он приобретает либо новую привязанность, либо новую неприязнь. Если мы отвечаем на любовь ненавистью или начинаем не любить тех, кто честно поступал с нами, или испытываем неприязнь к поступкам, способствующим нашему благу, сообщество вскоре распадется. Существа с другой психологией либо никогда не существовали, либо должны были вскоре исчезнуть в ходе эволюции. Способность к чувству справедливости, построенная на сходной по типу реакции на действия другого, представляется условием человеческой общительности. Наиболее стабильные концепции справедливости, по-видимому, те, для которых соответствующее чувство справедливости наиболее твердо основано на этих тенденциях (§ 76).

Наконец, несколько замечаний относительно объяснения морального развития в целом. Полагаться только на три принципа моральной психологии было бы, конечно, упрощением. Более полное объяснение должно различать разные виды обучения и, следовательно, инструментальные обусловливания и классические обусловливания, которые, вероятно, формируют наши эмоции и чувства. Необходимы были бы также обсуждения моделирования и имитации, и усвоения понятий и принципов23. Нет никаких оснований отрицать значение этих форм для обучения. Для наших целей, однако, трехступенчатая схема вполне достаточна. В той мере, в к акой она подчеркивает формирование привязанностей как конечных целей, описание морального обучения напоминает эмпиристскую традицию с ее упором на важность приобретения новых мотивов.

Есть также связь с тем, что я назвал рационалистическим подходом. Отметим, что приобретение чувства справедливости происходит по стадиям, связанным с ростом знания и понимания. Человек должен сформировать концепцию социального мира и того, что справедливо и несправедливо, чтобы возникло чувство справедливости. Явные намерения других признаются на фоне публичных институтов, интерпретируемых посредством видения себя и своей ситуации. Я не утверждал, однако, что стадии развития являются врожденными, и что они детерминированы психологическими механизмами. Влияют ли различные прирожденные склонности на эти стадии — этот вопрос я не обсуждаю. И, наоборот, теория правильности и справедливости используется для описания того, каков может быть ожидаемый ход развития событий. Способ, каким организовано вполне упорядоченное общество, и полная система принципов, идеалов и предписаний, которые управляют полной схемой, позволяют различить три уровня морали. Представляется вероятным, что в обществе, регулируемом договорной доктриной, моральное обучение будет происходить в представленном нами порядке. Стадии определены структурой того, что надо усвоить, начиная с простого, и переходя к более сложному по мере того, как реализуются требуемые способности.

Наконец, благодаря объяснению морального обучения конкретной этической теорией, становится понятно, в каком смысле последовательность стадий представляет прогрессивное развитие, а не просто регулярную последовательность. Точно так же как люди постепенно формулируют рациональные планы жизни, которые отвечают их более глубоким интересам, они приходят к знанию следствий моральных предписаний и идеалов из принципов, которые они приняли бы в исходной ситуации равенства. Этические нормы более не рассматриваются просто как ограничения, но увязываются в единую согласованную концепцию. Связь между этими стандартами и человеческими устремлениями теперь становится постижимой, и люди рассматривают свое чувство справедливости как продолжение их естественных привязанностей и как способ заботы об общем благе. Многообразные цепочки резонов с различными их прерываниями теперь не просто различны, но воспринимаются как элементы некоторого систематического видения. Эти замечания предполагают, однако, конкретную теорию справедливости. Те, кто поддерживает другую теорию, предпочтут другое объяснение этих вопросов. Однако в любом случае, некоторая концепция справедливости, безусловно, входит в объяснение морального обучения, даже если эта концепция принадлежит исключительно психологической теории и не принимается сама по себе как философски правильная.

 

76. ПРОБЛЕМА ОТНОСИТЕЛЬНОЙ СТАБИЛЬНОСТИ

Теперь я обращаюсь к сравнению справедливости как честности и других концепций в отношении стабильности. Может оказаться полезным напомнить, что проблема стабильности возникает из-за того, что справедливая схема кооперации может не находиться в равновесии, не говоря уже о стабильности.

Конечно, с точки зрения исходного положения, принципы справедливости коллективно рациональны; каждый может ожидать улучшения своей ситуации, если все будут подчиняться этим принципам, по крайней мере, в сравнении с его перспективами при отсутствии какого-либо соглашения. Общий эгоизм представляет это отсутствие соглашения. Тем не менее, с точки зрения любого человека, как эгоизм первого лица, так и эгоизм «безбилетника», были бы все же лучше. Конечно, исходя из условий исходного положения, ни одна из этих возможностей не является серьезной (§ 23). Тем не менее, в обыденной жизни индивид, если он имеет к этому склонность, может иногда отвоевать для себя даже большие преимущества, используя кооперативные усилия других. Достаточно много людей могут выполнять свою роль таким образом, что когда особые обстоятельства позволяют ему не вносить свой вклад (возможно, его неучастие не будет обнаружено), он получает лучшее из двух обществ; как бы то ни было, в этих случаях вещи развиваются во многом так, как будто эгоизм «безбилетного» типа был признан.

Справедливые устройства могут не быть в равновесии из-за того, что честные поступки не являются в общем случае лучшей реакцией каждого человека на справедливое поведение своих партнеров. Чтобы обеспечить стабильность, люди должны иметь чувство справедливости или проявлять интерес в отношении тех, кто был бы ущемлен их предательством; предпочтительно же и то, и другое. Когда эти чувства достаточно сильны для преодоления искушения нарушить правила, справедливые схемы стабильны. Соответствие своим обязанностям и обязательствам рассматривается каждым человеком как правильный ответ на поступки других. К таким выводам его приводит рациональный жизненный план, регулируемый его чувством справедливости.

Как я заметил ранее, Гоббс связывал вопрос стабильности с вопросом о политических обязательствах.

Правителя Гоббса можно представлять себе в качестве механизма, добавленного к системе кооперации, которая без этого была бы неустойчивой. Общая вера в действенность правителя устраняет два вида нестабильности (§

42). Теперь ясно, каким образом отношения дружбы и взаимного доверия, а также публичное знание об общем и обычно эффективном чувстве справедливости дают тот же результат. Действительно, при наличии этих естественных установок и желания делать то, что справедливо, никто не будет желать продвигать свои интересы нечестно в ущерб другим; это устраняет нестабильность первого рода. А поскольку каждый признает, что эти наклонности и чувства распространены и эффективны, никому нет никаких оснований полагать, что он должен нарушать правила, чтобы защитить свои законные интересы; таким образом, нестабильность второго рода также отсутствует. Конечно, некоторые нарушения будут, скорее всего, случаться, но когда они будут происходить, чувство вины, возникающее из дружбы, взаимного доверия и чувства справедливости имеет тенденцию к восстановлению исходного устройства.

Более того, общество, регулируемое публичным чувством справедливости, внутренне стабильно: при прочих равных условиях, силы, I делающее его стабильным, увеличиваются (до определенного предела) по ходу времени. Эта внутренняя стабильность является следствием отношения взаимности между тремя психологическими законами. Более эффективное действие одного закона усиливает действие двух других.

Например, когда второй закон ведет к более крепким узам, чувство справедливости, формируемое третьим законом, укрепляется ввиду большей заботы о тех, кто получает выгоды от справедливых институтов. С другой стороны, более эффективное чувство справедливости ведет к более твердым намерениям выполнять свою роль, и осознание этого факта возбуждает более интенсивные чувства дружбы и доверия. Представляется, что с более твердой уверенностью в своей значимости и более полной возможностью для товарищеских чувств, вызванных более благоприятными условиями для первого закона, эффекты, вызываемые двумя другими законами, должны сходным образом усиливаться. И обратно, люди, которые сформировали в себе регулятивное чувство справедливости и уверены в чувстве собственного достоинства, больше заботятся о своих детях. Таким образом, все три психологических принципа работают совместно на поддержание институтов вполне упорядоченного общества.

Нет, кажется, никаких сомнений в том, что справедливость как честность представляет собой достаточно стабильную моральную концепцию. Однако решение в исходном положении зависит от сравнения: при прочих равных условиях, предпочтительной концепцией справедливости будет наиболее стабильная концепция. В идеале мы должны сравнивать договорную доктрину со всеми ее конкурентами в этом отношении, но, как и в других случаях, я буду рассматривать только принцип полезности. Чтобы сделать это, полезно вспомнить три элемента, которые входят в действие психологических законов: а именно, ничем не обусловленная забота о нашем благе, ясное осознание резонов для моральных предписаний и идеалов (поддержанное объяснением, обучением и возможностью привести точное и убедительное оправдание), и признание того, что люди, следующие этим предписаниям и идеалам и выполняющие свою роль в социальных устройствах, принимают эти нормы и выражают в своей жизни и характере формы человеческого блага, которые возбуждают наше восхищение и уважение (§ 70). Возникающее в результате чувство справедливости тем сильнее, чем сильнее реализованы эти три элемента. Первый оживляет чувство нашего собственного достоинства, усиливая тенденцию на подобное отвечать подобным; второй представляет моральную концепцию таким образом, что она легко может быть понята, а третий показывает привлекательность следования ей. Наиболее стабильная концепция справедливости, следовательно, — это, вероятно, та, которая понятна для нашего разума, соответствует нашему благу и основывается не на отказе от «Я», а на его утверждении.

Несколько вещей заставляют предполагать, что чувство справедливости, соответствующее справедливости как честности, сильнее, чем соответствующие чувства, вселяемые другими концепциями. Прежде всего, ничем не обусловленная забота других людей и институтов о нашем благе гораздо сильнее при договорном подходе. Ограничения, содержащиеся в принципе справедливости, гарантируют каждому равную свободу и, свидетельствуют, что наши притязания не будут отвергнуты ради большей суммы преимуществ, даже во имя всего общества. Нам нужно только помнить различные правила приоритета и смысл принципа различия в его кантианской интерпретации (людей нельзя считать средством вообще), а также его соотношение с идеей братства (§§ 29, 17).

Следствием этих аспектов справедливости как честности является повышение действенности принципа взаимности. Как мы видели, более ничем не обусловленная забота о нашем благе и более четкий отказ других извлекать преимущества из случаев и случайных происшествий должны усиливать наше самоуважение; и это большее благо должно, в свою очередь, в качестве ответной реакции вести к более тесным связям. Эти эффекты более интенсивны, чем в случае принципа полезности, и поэтому результирующие привязанности должны быть более сильными.

Мы можем подтвердить это предположение рассмотрением вполне упорядоченного общества, в котором действует принцип полезности. В этом случае три психологических закона должны быть изменены. Например, второй закон теперь утверждает, что люди склонны к дружеским чувствам по отношению к тем, кто с явным намерением выполняет свою роль в схеме кооперации, в которой максимизация суммы преимуществ или среднего благосостояния, публично признаны. В любом случае, результирующий психологический закон не является столь правдоподобным, как прежде. Действительно, допустим, что некоторые институты приняты на основании публичного осознания того, что большие преимущества одних уравновешивают меньшие потери других. Почему принятие более удачливыми принципа полезности (в любой форме) должно бы вызывать у менее удачливых дружеские чувства по отношению к ним? Такая реакция на самом деле была бы удивительной, особенно если те, кто находится в лучшей ситуации, настаивали бы на свох притязаниях, утверждая, что большая сумма (или среднее) благополучия будет получаться из удовлетворения именно их интересов. В этом случае не действует никакой принцип взаимности, и апелляция к полезности может просто вызвать подозрение.

Забота обо всех людях, выраженная рассмотрением каждого отдельно (взвешивая равно полезность каждого), слабее по сравнению с той, которая выражается принципами справедливости. Таким образом, привязанность, порожденная во вполне упорядоченном обществе, регулируемом критерием полезности, наверняка будет колебаться достаточно сильно от одного слоя общества к другому. Некоторые группы не сильно захотят, если вообще захотят, действовать справедливо (теперь со справедливостью, определенной принципом полезности), с соответствующей потерей стабильности.

Конечно, в любом вполне упорядоченном обществе сила чувства справедливости не будет одинаковой во всех социальных группах. Однако для гарантии того, что взаимные узы связывают все общество, всех и каждого его членов, нужно принять нечто вроде двух принципов справедливости. Ясно, почему утилитаристы подчеркивают способность к сочувствию (sympathy). Тот, кто не имеет преимуществ от лучшей ситуации других, должен как-то опознать большую сумму (или среднюю) удовлетворения, а иначе он не будет иметь желания следовать критерию полезности. Подобные альтруистические наклонности, без сомнения, существуют. Однако они, по всей видимости, менее сильны, чем те, которые вызваны тремя психологическими законами, сформулированными как принципы взаимности; а отмеченная способность к сочувствующей идентификации представляется достаточно редкой. Следовательно, эти чувства обеспечивают меньшую поддержку для базисной структуры общества. Вдобавок, как мы видели, следование утилитаристской концепции ведет к разрушению самоуважения у тех, кто оказывается в проигрыше, особенно в том случае, когда они уже были до этого менее удачливы (§ 29). Для авторитарной морали, воспринимаемой как мораль общественного порядка в целом, характерно требовать самопожертвования ради более высокого блага и резко осуждать ценности индивида и малых по сравнению с обществом ассоциаций. Бессодержательность «Я» должна преодолеваться служением большим целям. Эта доктрина, наверняка, поощряет отвращение к себе со всеми разрушительными последствиями. Конечно, утилитаризм не доходит до этой крайности, однако, 'связан с похожими эффектами, которые еще больше ослабляют способность к сочувствию и искажают формирование эмоциональных уз.

В противоположность этому, в социальной системе, регулируемой справедливостью как честностью, отождествление с благом других и оценка того, что они сделали для нашего блага (§ 79), могут быть достаточно сильными. Однако это возможно только потому, что взаимность уже присутствует неявным образом в принципах справедливости. С постоянной уверенностью в себе, заключенной в этих принципах, люди формируют надежное чувство своего собственного достоинства, которое служит основой человеческой любви.

Апеллируя прямо к способности сочувствования как основанию справедливого поведения в отсутствие взаимности, принцип полезности не только требует больше, чем справедливость как честность, но и зависит от более слабых и менее распространенных склонностей. На силу чувства справедливости влияют два других элемента: ясность моральной концепции и привлекательность ее идеалов. Последнюю я буду рассматривать в следующей главе. Здесь я попытаюсь показать, что договорный подход больше конгруентен нашему благу, чем его конкуренты; и такой вывод оказывает поддержку предыдущим рассмотрениям. Большая ясность принципов справедливости обсуждалась ранее (§ 49). Я обращал внимание, что по сравнению с телеологическими доктринами, принципы справедливости определяют ясно выраженную концепцию. Напротив, идея максимизации совокупного благополучия, или достижения большего совершенства, расплывчата и аморфна.

Гораздо легче, во-первых, убедиться, что нарушены равные свободы, и, во-вторых, установить расхождения с принципом различия, чем решить, увеличивает ли неравный подход социальное благосостояние.

Более определенная структура двух принципов (и разных правил приоритета) более ясна для интеллекта и, следовательно, оказывается для него более убедительной. Объяснения и резоны в их пользу более легко понимаемы и принимаемы; поведение, которого от нас ожидают, четче определено публично признанными критериями. Из всех трех подходов, таким образом, договорный взгляд обладает большей стабильностью.

Примечательно, что Милль, по-видимому, согласился бы с этим выводом. Он замечает, что с прогрессом цивилизации люди все более и более признают, что общество человеческих существ явно невозможно на любом другом основании, нежели то, при котором учитываются интересы всех. Улучшение политических институтов устраняет противоположность интересов, барьеры и неравенства, которые поощряют индивиды и классы пренебрегать притязаниями друг к другу. Естественной целью этого развития является состояние человеческого сознания, при котором каждый человек имеет чувство единения с другими. Милль утверждает, что когда это состояние ума достигнуто, индивид желает для себя только те вещи, преимуществами от которых могут воспользоваться и другие люди. Одно из естественных желаний человека заключается в том, что должна быть гармония между его чувствами и чувствами его сограждан. Он желает знать, что его и их цели не противоположны, что он не противодействует их благу, а способствует тому, чего они на самом деле хотят24.

Описанное Миллем желание основывается на том, чтобы действовать в соответствии с принципом различия (или каким-то сходным критерием), а не с принципом полезности. Милль не замечает расхождения; однако он, кажется, интуитивно признает, что совершенно справедливое общество, в котором цели людей согласованы приемлемым для всех них образом, будет обществом, которое признает взаимность, выраженную принципами справедливости. Его замечания созвучны идее о том, что устойчивая концепция справедливости, которая выявляет у людей естественные чувства единства и товарищества, скорее будет включать эти принципы, нежели утилитаристские стандарты. И этот вывод проистекает из описания, которое Милль дает корням чувства справедливости, поскольку он полагает, что это чувство возникает не только из сочувствования (sympathy), но также из естественного инстинкта самосохранения и желания безопасности25. Это двойное происхождение наводит на мысль, что, по его взглядам, справедливость находит баланс между альтруизмом и притязаниями

«Я» и, следовательно, включает представление о взаимности. Договорная доктрина достигает того же результата, но она делает это не путем ad hoc взвешивания двух конкурирующих тенденций, но путем теоретического конструирования, которое в качестве результата дает подходящий принцип взаимности.

Аргументируя в пользу большей стабильности принципов справедливости, я допускал, что верны, или приблизительно верны, определенные психологические законы. Я не буду рассматривать вопрос о стабильности более подробно. Мы можем, однако, спросить, как человеческие существа обрели природу, описываемую этими психологическими принципами. Теория эволюции предлагает ответ, согласно которому это есть результат естественного отбора; способность к чувству справедливости и моральным чувствам представляет собой адаптацию человечества к его месту в природе. Как утверждают этологи, поведенческие структуры биологических видов и психологические механизмы их приобретения являются их характеристиками в той же мере, как и отличительные признаки их телесных структур; в эти поведенческие структуры эволюционируют точно так же, как органы и кости26. Кажется ясным, что для членов вида, обитающих в стабильных социальных группах, способность подчиняться честным кооперативным устройствам и развивать чувства, необходимые для их поддержания, является в высшей степени выгодным, особенно когда индивиды долго живут и зависимы друг от друга. Эти условия гарантируют бесчисленные случаи, когда постоянно соблюдаемая взаимная справедливость приносит выгоду всем сторонам27.

Главный вопрос здесь, однако, состоит в том, находятся ли принципы справедливости ближе к тенденциям эволюции, чем принцип полезности. Первоначально кажется, что если отбор всегда направлен на индивидов и их генетические линии и если способность к разным формам морального поведения имеет какой-то генетический базис, то альтруизм, в строгом смысле, должен быть ограничен кровными родственниками и малыми группами с тесным контактом. В этих случаях готовность к значительному самопожертвованию была бы благоприятна для потомков и имела бы тенденцию к закреплению. В другой крайности, общество, которое имеет сильную склонность к действиям, выходящим за пределы долга, при взаимодействии с другими обществами, подвергало бы опасности само существование собственной культуры, а его члены рисковали бы стать подчиненными. Следовательно, можно предположить, что способность действовать на основании более универсальных форм рациональной благожелательности, скорее всего, будет устранена, в то время как способность следовать принципам справедливости и естественным обязанностям в отношениях между группами и индивидами, не являющихся кровнородственными, развивалась бы. Мы можем также видеть, как система моральных чувств может возникнуть в качестве склонностей, поддерживающих естественные обязанности, и стабилизирующих механизмов для справедливых схем28. Если это верно, то опять-таки принципы справедливости обоснованы более надежно.

Эти замечания не предназначены быть оправданием договорного подхода. Основные причины для принятия принципов справедливости уже были представлены. Сейчас мы просто проверяем, является ли уже принятая концепция возможной и не столь нестабильной или же какой-то другой выбор был бы лучшим. Мы теперь находимся во второй части аргументации, где мы задаемся вопросом, не следует ли пересмотреть ранее сделанный выбор (§ 25). Я не претендую на то, что справедливость как честность представляет собой наиболее стабильную концепцию справедливости. Понимание, требуемое для ответа на этот вопрос, далеко выходит за пределы той примитивной теории, которую я набросал. Принятая концепция должна быть стабильной лишь в достаточной мере.

 

77. ОСНОВАНИЕ РАВЕНСТВА

Теперь я обращаюсь к основанию равенства, тем чертам человеческих существ, благодаря которым с ними следует обращаться в соответствии с принципами справедливости. Наше поведение по отношению к животным не регулируется этими принципами, или, по крайней мере, таково распространенное мнение. На каких основаниях тогда мы различаем человечество и другие живые существа и считаем ограничения справедливости относящимися только к людям? Мы должны исследовать, что определяет сферу применения концепций справедливости.

Чтобы прояснить наш вопрос, мы можем выделить три уровня применения концепции равенства. Первый имеет дело с управлением институтами как публичными системами правил. В этом случае равенство по существу представляет собой справедливость как правильность (regularity). Оно включает беспристрастное применение и последовательное истолкование правил в соответствии с такими предписаниями, как трактовка подобного подобным (как определено уставами и прецедентами) и т. п. (§ 38). Равенство на этом уровне — наименее спорный элемент обыденного смысла справедливости29. Второе, и гораздо более сложное, применение равенства осуществляется к действительной структуре институтов. Здесь значение равенства задано принципами справедливости, которые требуют, чтобы основные равные права приписывались всем людям.

Вероятно, это не относится к животным; они, конечно, пользуются какой-то защитой, но их статус не совпадает со статусом людей. Однако такая ситуация все еще не объяснена. Нам еще предстоит рассмотреть, какого сорта существа обладают гарантиями справедливости. Это выводит нас на третий уровень, где и возникает вопрос о равенстве.

Естественный ответ, по-видимому, заключается в том, что именно статус моральной личности дает право на равную справедливость. Моральные личности отличаются двумя признаками: во-первых, они способны иметь (и, по предположению, имеют) концепцию собственного блага (как она выражена в рациональном жизненном плане); и, во-вторых, они способны иметь (и, по предположению, приобретают) чувство справедливости, действенное желание применять принципы справедливости и поступать в соответствии с ними, по крайней мере, до некоторой минимальной степени. Мы используем характеристику личностей в исходном положении для выделения существ, к которым применяются выбранные принципы. В конечном счете, стороны мыслятся как принимающие эти критерии для регулирования их совместных институтов и поведения по отношению друг к другу; описание их природы включается в рассуждение, согласно которому эти принципы выбираются. Таким образом, равная справедливость распространяется на тех, кто имеет способность принимать участие и действовать в соответствии с публичным пониманием исходной ситуации. Следует обратить внимание, что моральная личность здесь определена как некоторая возможность, которая обычно реализуется со временем. Именно эта возможность вводит в рассмотрение требования справедливости. Я вернусь к этому пункту позже.

Мы видим, таким образом, что способность быть моральной личностью является достаточным условием для получения права на равную справедливость30. Не требуется ничего, выходящего за пределы существенного минимума. Является ли условие быть моральной личностью также и необходимым условием, я не выясняю здесь.

Я предполагаю, что способностью к чувству справедливости наделено подавляющее большинство человечества, и следовательно, этот вопрос не поднимает серьезных практических проблем. Существенно то, что достаточное условие быть моральной личностью означает для человека быть субъектом притязаний. Мы не сильно ошибемся, предположив, что это достаточное условие всегда выполнимо. Даже если бы эта способность была необходимой, было бы неразумно на этом основании на практике отказываться от справедливости. Риск для справедливых институтов был бы слишком велик.

Следует подчеркнуть, что достаточное условие равной справедливости — способность быть моральной личностью — совсем не является строгим. Если требуемый потенциал отсутствует либо от рождения, либо из-за какой-то случайности, это считается недостатком или утратой. Но нет никаких признаков того, что какая-либо раса или группа человеческих существ не имела этого атрибута. Только отдельные индивиды не обладают этой способностью, или она реализована в минимальной степени, и неспособность реализовать ее является следствием несправедливых и бедственных социальных обстоятельств или случайности. Более того, хотя индивиды, как известно, обладают разными способностями к чувству справедливости, этот факт не является основанием для лишения тех, кто обладает меньшей способностью, полной защиты со стороны справедливости.

Если соблюдены минимальные требования, человек имеет право на равную справедливость наравне со всеми.

Большая способность к чувству справедливости, обнаруживаемая, скажем, в больших навыках и легкости применения принципов справедливости и в выдвижении аргументов в конкретных случаях, является природным дарованием, как и любая другая способность. Особые преимущества, которые человек получает за их применение, должны управляться принципом различия. Таким образом, если кто-либо обладает в исключительной степени добродетелями беспристрастности и целостности, которые требуются для определенных положений, он может с полным правом обладать всеми преимуществами, которые связаны с такого рода должностями. Однако применение принципа равной свободы не затрагивается этими различиями.

Иногда думают, что основные права и свободы должны варьироваться со способностями, но справедливость как честность это отрицает: если минимальные требования к условию быть моральной личности выполнены, человек наделяется всеми гарантиями справедливости.

Это объяснение основания равенства требует некоторых пояснений. Прежде всего, можно возразить, что равенство не может основываться на естественных атрибутах. Нет ни одной естественной черты, по отношению к которой все человеческие существа равны, т. е. которой обладает каждый (или достаточно многие) в равной степени. Может показаться, что если мы полагаем доктрину равенства верной, мы должны интерпретировать ее иначе, а именно как чисто процедурный принцип. Таким образом, сказать, что человеческие существа равны, значит сказать, что ни одно из них не претендует на предпочтительное обращение при отсутствии неотразимых оснований. Бремя доказательства благоприятствует равенству: оно определяет процедурное предположение, что люди должны рассматриваться одинаково. Отклонения от равного отношения в каждом случае должны защищаться и судиться беспристрастно той же самой системой принципов, которая применима ко всем; существенное равенство мыслиться как предупредительное равенство (equality of consideration).

Есть несколько затруднений с этой процедурной интерпретацией31. Во-первых, она не представляет собой ничего более, чем предписание трактовать подобные случаи подобным образом, примененное на самом верхнем уровне, вместе с приписыванием бремени доказательства. Предупредительное равенство не накладывает никаких ограничений на те основания, которые могут быть предложены в оправдание неравенства.

Нет никакой гарантии реального равного обращения, поскольку рабовладельческая и кастовая системы (в качестве крайних случаев) могут удовлетворять этой концепции. Реальное утверждение равенства лежит в содержании принципов справедливости, а не в этих процедурных предположениях. Возлагания бремени доказательства еще не достаточно. Однако более того, даже если процедурная интерпретация накладывает некоторые подлинные ограничения на институты, все еще остается вопрос, почему мы должны следовать процедуре в одних случаях, а не в других. Конечно, она применима к созданиям, которые принадлежат некоторому классу, но какому? Нам еще нужно естественное основание равенства, чтобы можно было идентифицировать этот класс.

Более того, неверно, что обоснование равенства через естественные способности несовместимо с эгалитарным подходом. Нам надо лишь выбрать некоторое ранжированное свойство (я буду так называть его), и дать равную справедливость тем, кто удовлетворяет этим условиям. Например, свойство быть внутренней частью единичного круга является ранжированным свойством точек на плоскости. Все точки внутри этого круга обладают этим свойством, хотя их координаты варьируются в пределах некоторой области. Они в равной степени обладают этим свойством, поскольку ни одна из точек внутри круга не является в большей или меньшей степени внутренней, чем другая внутренняя точка. Вопрос о том, существует ли подходящее ранжированное свойство для выделения того отношения, в котором человеческие существа должны считаться равными, разрешается концепцией справедливости. Но описание сторон в исходном положении идентифицируют такое свойство, и принципы справедливости дают нам гарантию, что любые вариации в способностях внутри области следует рассматривать так, как и любые другие природные дарования. Нет никаких препятствий для того, чтобы считать, что естественная способность составляет основу равенства.

Как в таком случае может выглядеть правдоподобным, что обоснование равенства через естественные качества подрывает равную справедливость? Понятие о ранжированном свойстве слишком очевидно, чтобы его просмотреть. Должно быть более глубокое объяснение. Ответ, я думаю, заключается в том, что телеологическая теория часто принимается как нечто очевидное. Так, если правильность заключается в максимизации чистого баланса удовлетворения, то права и обязанности должны приписываться таким образом, чтобы достигалась эта цель. Среди существенных аспектов проблемы фигурируют различные продуктивные навыки и способности удовлетворения у разных людей. Может случиться, что максимизированное совокупное благосостояние потребует приспособления основных прав к вариациям этих качеств. Конечно, при стандартных утилитаристских допущениях имеется тенденция к равенству. Однако важно, что в любом случае правильное естественное основание и соответствующее приписывание прав зависит от принципа полезности. Вариации в способностях в качестве оправдания неравных фундаментальных прав позволяются содержанием этой этической доктрины и фактом, что она основана на представлении о максимизации, а не идеей, что равенство основано на естественных атрибутах. Исследование перфекционизма, как я полагаю, привело бы к тем же выводам. Но справедливость как честность не является максимизирующей теорией. Мы не ищем различий в естественных чертах, которые бы влияли на некоторый максимум и, следовательно, служили бы возможными основаниями для разных градаций гражданства. Хотя договорная теория согласуется с многими телеологическими теориями в существенности естественных качеств, она требует гораздо более слабых допущений относительно распределения этих качеств с целью установления равных прав. Достаточно, что некоторый минимум в общем случае выполняется.

Следует заметить вкратце еще несколько моментов. Во-первых, концепция моральной личности и требуемый минимум могут часто оказываться проблематичными. Хотя неясными являются многие понятия, особенно это относится к понятию моральной личности. Однако эти вопросы, как я думаю, лучше обсудить в контексте определенных моральных проблем. Сама природа особенного случая и структура доступных общих фактов могут, оказаться плодотворными для их разрешения. В любом случае, не; следует путать неясность концепции справедливости с тезисом о том, что основные права должны меняться вслед за естественными способностями.

Я говорил, что минимальные требования, определяющие моральную личность, говорят о способности, а не ее реализации. Существо, которое имеет эту способность, развита она или нет, должно получить полную защиту со стороны принципов справедливости. Поскольку младенцы и дети должны иметь основные права (обычно осуществляемые от их имени родителями и опекунами), эта интерпретация требуемых условий необходимо соответствует нашим обдуманным суждениям. Более того, рассмотрение потенциальной возможности как достаточной согласуется с гипотетической природой исходного положения и с идеей о том, что, насколько это возможно, на выбор принципов не должны влиять произвольные случайности. Следовательно, тем, кто мог бы принять участие в исходном соглашении, если бы им не помешали случайные обстоятельства, должна быть обеспечена равная справедливость.

Конечно, ничто из предложенного не является буквальным аргументом. Я не выделил посылки, из которых бы следовали заключения, что я старался делать, хоть и не очень строго, с выбором концепций справедливости в исходном положении. Не пытался я также доказать, что характеристика сторон должна быть использована как основание равенства. Скорее, эта интерпретация кажется естественным завершением справедливости как честности. Полное обсуждение должно было бы включать рассмотрение различных особых случаев отсутствия способности. Относительно детей я уже кратко говорил в связи с патернализмом (§ 39). Проблема тех, кто временно, из-за несчастного случая, умственного потрясения, жизненных неудач потерял эту способность, может рассматриваться сходным образом. Однако те, кто более или менее постоянно лишен свойства быть моральной личностью, могут представлять некоторую трудность. Я не могу исследовать эту проблему здесь, но полагаю, что при этом не будет затронуто объяснение равенства.

Я хотел бы завершить этот раздел несколькими общими комментариями. Прежде всего, стоит подчеркнуть простоту договорного подхода к обоснованию равенства. Минимальная способность к чувству справедливости гарантирует, что каждый имеет равные права. Притязания всех разрешаются принципами справедливости.

Равенство поддержано общими фактами природы, а не просто процедурными правилами без реальной силы.

Равенство не предполагает также оценки внутренней значимости людей или сравнительной оценки их концепция блага. Тот, кто может поступать справедливо, имеет право на справедливое к нему отношение.

Преимущества этих довольно очевидных суждений становятся более ясными при рассмотрении других объяснений равенства. Например, можно подумать, что равная справедливость означает, что общество должно внести одинаковый пропорциональный вклад в то, чтобы каждый человек реализовал наилучшую жизнь, на которую он только способен. Сначала это может показаться привлекательным. однако это предложение связано с серьезными трудностями. Во-первых, оно не только требует метода оценки относительного блага в жизненных планах, но также предполагает некоторый способ измерения того, что считается равным пропорциональным вкладом в пользу людей с их разными концепциями собственного блага. Проблемы в применении этого стандарта очевидны. Более серьезная трудность состоит в том, что большие способности одних могут привести их к большим притязаниям на социальные ресурсы, независимо от компенсации преимуществ другим. Нужно предполагать, что вариации в природных задатках будут влиять на то, что необходимо для обеспечения равной пропорциональной помощи людям с разными жизненными планами.

Однако вдобавок к нарушению принципа взаимной выгоды эта концепция равенства означает, что сила притязаний людей прямо обусловлена распределением естественных способностей и, следовательно, случайностями, которые совершенно произвольны с моральной точки зрения. Обоснование равенства в справедливости как честности обходит эти возражения. Единственная случайность, которая является решающей, заключается в обладании способностью к чувству справедливости или отсутствии ее. Относясь справедливо к тем, кто, в свою очередь, отвечает справедливым отношением, мы выполняем принцип взаимности наилучшим образом.

Дальнейшее наблюдение состоит в том, что мы можем теперь более тщательно согласовать две концепции равенства. Некоторые авторы различают равенство, к которому обращаются в связи с распределением определенных благ, обладание которыми почти наверняка даст более высокое общественное положение или повысит престиж тех, кто находится в предпочтительном положении, а также равенство, применимое к людям независимо от их социального положения33. Равенство первого рода определено вторым принципом справедливости, который регулирует структуру организаций и долевое распределение с тем, чтобы социальная кооперация являлась и эффективной, и честной. Однако фундаментальным является равенство второго рода.

Оно определено первым принципом справедливости и такими естественными обязанностями как долг взаимного уважения; человеческие существа наделяются им как моральные личности. Естественное основание равенства объясняет его более глубокую значимость. Приоритет первого принципа над вторым позволяет нам избежать сравнения этих концепций равенства ad hoc образом, в то время как аргументы с точки зрения исходного положения показывают, откуда происходит это предпочтение (§ 82).

Последовательное применение принципа честных возможностей требует от нас рассмотрения людей независимо от их социального положения34. Однако как далеко мы можем заходить в этом направлении?

Представляется, что даже если честные возможности (как они были определены) выполняются, семья дает неравные шансы разным индивидам (§ 46). Следует ли тогда устранить семью? Взятая сама по себе и наделенная некоторой первичностью, идея равных возможностей склоняет нас в этом направлении. Однако в контексте теории справедливости в целом нет никакой настоятельной необходимости в таком курсе. Признание принципа различия переопределяет основания социального неравенства, рассматриваемого в системе либерального равенства; а когда принципам братства и возмещения (redress) придается подходящий вес, естественные распределения задатков и случайности социальных обстоятельств могут быть восприняты легче.

Сейчас, когда эти различия работают на наши преимущества, мы более готовы полагаться на нашу благосклонную удачу нежели печалиться по поводу того, насколько лучше бы мы могли жить, имей мы равные шансы с другими при устранении всех социальных барьеров. Концепция справедливости, будь она воистину эффективной и публично признанной в качестве таковой, кажется более способной, по сравнению с конкурирующими концепциями, к трансформации нашего видения социального мира и примирению нас с диспозициями естественного порядка и условиями человеческой жизни.

Наконец, нужно вспомнить о пределах теории справедливости. Мало того, что остались в стороне многие из аспектов морали, не было дано к тому же никакого объяснения правильному поведению в отношении животных и остальной природы. Концепция справедливости является лишь частью морального взгляда. Хотя я не утверждал, что способность к чувству справедливости необходима для того, чтобы иметь обязанность быть справедливым, кажется, что от нас не требуется справедливого отношения в строгом смысле к созданиям, у которых этой способности нет. Однако отсюда не следует, что нет вообще никаких требований по отношению к ним или к нашим связям с природным порядком. Конечно, плохо быть жестоким к животным, а уничтожение целых видов может быть большим злом. Способность к восприятию удовольствия и боли, к формам жизни, к которым способны животные, явно налагает обязанности сочувствия и гуманности к ним. Я не буду пытаться объяснять эти продуманные мнения. Они выходят за пределы теории справедливости, и не представляется возможным расширить договорную доктрину таким образом, чтобы включить их в нее естественным образом.

Правильная концепция наших отношений с животными и природой будет, по всей вероятности, зависеть от теории естественного порядка и нашего места в нем. Одна из задач метафизики состоит в том, чтобы разработать видение мира, которое подошло бы для этой цели; оно должно идентифицировать и систематизировать главные для такого рода проблем истины. Насколько справедливость как честность должна быть пересмотрена, чтобы согласовываться с этой более широкой теорией, сейчас сказать невозможно. Однако представляется разумным надеяться, что если она правильна в качестве объяснения справедливости среди людей, она не окажется слишком неверной при учете этих более широких отношений.

 

ПРИМЕЧАНИЯ

1. Отсюда следует, что такие вещи, как Благородный Вымысел в Государстве Платона (Соч., М.: Мысль, 1971, кн. III, с. 414–415); так же как и защита религии (когда нет веры), исключаются в качестве поддержки социальной системы, которая иначе не выживет, как в легенде о Великом Инквизиторе в «Братьях Карамазовых» Достоевского.

2. Хотя Бентама иногда истолковывают как психологического эгоиста, он не предстает таковым в работе Я. Винера — Jacob Viner «Bentham and J. S. Mill: the utilitarian background» (1949). Перепечатано в The Long Vim and the Short (Glencoe, 111., Free press, 1958); pp. 312–314). Винер также представляет корректную, как нам кажется, трактовку бентамовой концепции роли законодателя, с. 316–319.

3. Понятия равновесия и стабильности применительно к системам рассмотрены, например, в книге У. Р. Эшби — W. R. Ashby. Design for a Brain (London, Chapman and Hall, 1960), chs. 2–4, 19–20. (Имеется перевод на русский язык — У. Р. Эшби. Устройство мозга. М., 1961.) Используемое мной понятие стабильности на самом деле является квазистабильностью: если равновесие устойчиво, то все переменные возвращаются к своим равновесным значениям после того, как возмущение вывело систему из равновесия; квазистабильное равновесие — это такое равновесие, в котором только некоторые из переменных возвращаются к их равновесным значениям. По поводу этого определения см. работу X. Лейбенштейна — Harvey Leibenstein. Economic Backwardness and Economic Growth. (New York, John Wiley and Sons, 1957), p. 18. Вполне упорядоченное общество квазистабильно по отношению к справедливости своих институтов и чувству справедливости, необходимому для поддержания этих условий. Хотя изменение в социальных обстоятельствах может превратить его институты в несправедливые, они постепенно реформируются в соответствии с требованиями ситуации, и справедливость восстанавливается.

4. Этот набросок морального обучения проистекает от Джеймса Милля; раздел его работы по этому вопросу Fragment on Mackintosh включен Дж. С. Миллем в примечание к главе XXIII работы его отца Analysis of the Phenomena of the Human Mind (1869). Отрывок содержится в работе Mill's Ethical Writings, ed. J. D. Schneewind (New York, Collier Books, 1965), pp. 259–270. По поводу теории социального обучения см. работу А. Бандуры — Albert Bandura. Principles of Behaviour Modification (New York, Holt, Rinehart and Winston, 1969). Недавний обзор морального обучения содержится в работе Р. Брауна — R. Brown. Social Psychology (New York, The Free Press, 1965), ch. VIII; а также работу М. Хофмана — M. Hoffman «Moral Development», in Carmichaets Manual of Psychology, ed. P. Mussen (New York, John Wiley and Son, 1970), vol. 2, ch. 23; с. 282–332 посвящены теории социального обучения.

5. Изложение фрейдовой теории морального обучения см. в следующих работах: Roger Brown. Social Psychology, pp. 350–381; Ronald Fleteher. Instinct in Man (New York, International Universities Press, 1957), ch. VI, esp. pp. 226–234.

6. По поводу Руссо см. Эмиль. По поводу Канта см. Критику практического разума, ч. 2, с неудачным названием «Учение о методе чистого практического разума»; Дж. С. Милль процитирован ниже, в примечании

7. По Пиаже см. J. Piaget. The Moral Judgement of the Child (London, Kegan Paul, Trench, Trubner, 1932). Дальнейшее развитие этого подхода можно найти у Л. Кольберга — L. Kohlberg «The Development, of Children's Orientation toward a Moral Order: 1. Sequence in the Development of Moral Thought», Vita Питала, vol. 6 (1963); and «Stage and Sequence: The Cognitive Developmental Approach to Socialization», in Handbook of Socialization Theory and Research, ed. by D. A. Goslin (Chicago, Rand McNally, 1969), ch. VI. Критика Пиаже представлена в работе Хофмана — Hoffman «Moral Development», pp. 264–275; и критика Кольберга — с. 276–281.

7. По поводу взглядов Милля см. его работу Utilitarianism, ch. Ill and V, pars. 16–25; On Liberty, ch. Ill, par. 10; а также работу Miirs Ethical Writings, ed. J. B. Schneewind, pp. 257–259.

8. Хотя взгляд на нравственное развитие, который будет представлен в §§ 70–72, построен так, чтобы сочетаться с теорией справедливости, я опирался на несколько источников. Идея трех стадий, содержание которых задано предписаниями, ролью идеалов и принципами, сходна с идеей, высказанной в работе Макдугалла — McDougall. An Introduction to Social Psychology (London, Methuen, 1908), chs. VII–VIII. Работа Пиаже — J. Piage. The Moral Judgement of the Child навела меня на мысль противопоставить мораль власти и мораль ассоциаций и принципов, и на описание этих стадий. См. также дальнейшую разработку Кольбергом (Kolberg) этого типа теории в сносках, приведенных под сноской 6 выше, относительно его шести стадий. В последних нескольких абзацах в § 75 я отмечаю некоторые различия между моими взглядами и взглядами этих авторов. Относительно теории Кольберга я должен добавить: полагаю, что мораль ассоциаций параллельна его стадиям от третьей до пятой. Развитие на этих стадиях может предполагать более сложные, требовательные и охватывающие роли. Однако более важно, на мой взгляд, что последняя стадия, мораль принципов, может иметь различное содержание, задаваемое любой из традиционных философских доктрин, которые мы обсуждали. Верно, что я аргументировал в пользу теории справедливости как более совершенной, и разрабатывал психологическую теорию при этом предположении; однако это превосходство является философским вопросом и не может, как я полагаю, быть установлено только психологической теорией развития.

9. Формулировка этого психологического закона позаимствована из «Эмиля» Руссо. Руссо говорит, что хотя мы любим с самого начала то, что способствует нашему выживанию, эта привязанность совершенно бессознательна и инстинктивна. «Ce que transforme cet Instinct en sentiment, l'attachement en amour, l'aversion en haine, c'est l'intention manifestee de nous nuire ou de nous etre utile».

10. Здесь я заимствую и адаптирую материал из работ Е. Маккоби — E. E. Maccoby «Moral Values and Behavior in Childhood», in Socialization and Society, ed. J. A. Clausen (Boston: Little Brown, 1968), и Хофмана — Hoffman «Moral Development», pp. 282–319.

11. Следующими замечаниями я обязан работам Дж. Флэвелла — John Flavell. The Development of Role-Taking and Communication Skills in Children (New York, John Wiley and Sons, 1968), pp. 208–211; Г. Мид — G. H. Mead. Mind, Self and Society (Chicago, University of Chicago Press, 1934). pp. 135–164.

12. Обсуждение этих моментов см. в работе Р. Брауна — Roger Brown. Social Psychology, pp. 239–244.

13. Methods of Ethics (London-.Macmillan, 1907), p. 501.

14. По этому вопросу см. работу Г. Филда — G. С. Field. Moral Theory, (London, Methuen, 1932), pp. 135, 141.

15. По поводу представления о чисто сознательных действиях см. работы Росса — W. D. Ross. The Right and the Good (Oxford, The Clarendon Press, 1930), pp. 157–160; The Foundations of Ethics (Oxford, The Clarendon Press, 1939), p. 205f. Представление о том, что это понятие делает правильность произвольным предпочтением, я заимствую из работы Дж. Финдлея — J. N. Findlay. Values and Intentions (London, George Alien and Unwin, 1961), p. 213.

16. В этом объяснении аспектов морали поступков, выходящих за пределы долга, я опирался на работу Дж. Урмсона — J. О. Urmson «Saints and Heroes», in Essays in Moral Philosophy, ed. A. I. Melden (Seattle, University of Washington Press, 1958). Понятие сдержанности взято у Адама Смита — Adam Smith. Moral and Political Philosophy, pt. VI, sec. Ill; этот. материал можно найти в книге Adam Smith's Moral and Political Philosophy, ed. H. W. Schneider (New York, Hafner, 1948), pp. 251–277.

17. Эти вопросы возникают при применении к понятию морального чувства того типа исследований, которое провел Виттгенштейн в Philosophical Investigations (Oxford, Basil Blackwell, 1953). См. также, например, работу Г. Анскомб — G. E. M. Anscomb «Pretending», Proceedings of the Aristotelian Society, supp. vol. 32 (1958), pp. 285–289; работу Ф. Фут — Ph. Foot «Moral Beliefs», Proceedings of the Aristotelian Society, vol. 59 (1958–1959), pp. 86–89; работу Г. Питчера — G. Pitcher «On Approval», Philosophical Review, vol. 67 (1958). См. также работу Б. Уильямса — В. А. О. Williams «Morality and the Emotions», Inaugural Lecture (Bedford College, University of London, 1965). Могут возникнуть трудности с эмотивной теорией этики, как она представлена у К. Стивенсона — С. L. Stevenson. Ethics and Language (New Haven, Yale University Press, 1944). Дело в том, что она не может идентифицировать и различить моральное чувство от неморального. Этот вопрос обсуждается в работе У. Олстона «Moral Attitudes and Moral Judgements», Nous, vol. 2 (1968).

18. Всем этим параграфом, и даже самим предметом моральных эмоций вообще, я во многом обязан Дэвиду Заксу (David Sachs).

19. По этому поводу см. работу А. Шанда — A. Shand. The Foundations of Character (London, Macmillan, 1920), p. 55.

20. Милль замечает в работе On Liberty, ch. Ill, § 10, что в то время как следование строгим правилам справедливости ради других развивает социальную часть нашей природы, а следовательно, совместимо с нашим благополучием, ограничение этого процесса не из соображений об их благе, а из соображений об их неудовольствии, притупляет нашу природу.

21. В качестве примеров предполагаемых законов (иди тенденций) такого рода см. работу Г. Хоманс — G. С. Hornans. The Human Group (New York, Harcourt, Brace, 1950), pp. 243, 247, 249, 251. В более поздней книге, однако, явно вводится понятие справедливости. См. Social Behaviour: its Elementary Forms (New York, Harcourt, Brace, 1961), p. 295; применение теории изложено на с. 232–264.

22. По поводу этой теории демократии см. § 31, примечание 2, и § 54, примечание 18. Конечно, люди, развивавшие эту теорию, осознавали эти ограничения. См., например, работу А. Даунса — A. Downs «The Public Interests: Its meaning in Democracy», Social research, vol. 29 (1962).

23. См. работу Брауна — Brown. Social Psychology, p. 411.

24. См. Utilitarianism, ch. III, pars. 10–11.

25. Ibid., ch. 5, pare. 16–25.

26. См. введение Конрада Лоренца к работе Дарвина — Darwin. The Expression of the Emotions in Man and Animals (Chicago University Press, 1965), pp. xii — xiii.

27. Биологи не всегда различают альтруизм и другие виды морального поведения. Часто поведение классифицируется либо как альтруистическое, либо эгоистическое. Не так, однако, в работе Р. Триверса — R. В. Trtvers «Evolution of Reciprocal Altruism», Quaterly Review of Biology, vol. 46 (1971). Он проводит различие между альтруизмом и альтруизмом взаимности (или тем, что я бы предпочел называть просто взаимностью). Последний представляет собой биологический аналог кооперативных добродетелей честности и искренности. Триверс обсуждает естественные условия и селективные преимущества взаимности и способностей, которые ее поддерживают. См. также работу Г. Уильямса — G. С. Williams. Adaptation and Natural Selection (Princeton University Press, 1966), pp. 93–96, 113, 195–197. 247. Обсуждение взаимодействия (mutualism) между видами содержится в работе И. Эйбл-Эйбесфелдт — Elbl-Eibesfeldt. Ethology (New York, Holt, Rinehart and Winston, 1970), pp. 146, 292–302.

28. По этому последнему поводу, см. Trivers, ibid; pp. 47–54.

29. CM. Sidgwick. Methods of Ethics, p. 496.

30. Этот факт можно использовать для интерпретации понятия естественных прав. С одной стороны, он объясняет, почему уместно называть этим именем права, которые защищает справедливость. Эти требования зависят исключительно от определенных естественных атрибутов, присутствие которых может быть установлено естественным разумом, использующим обыденные методы исследования. Существование этих атрибутов и основанных на них требований устанавливается независимо от социальных конвенций и правовых норм. Уместность термина «естественный» заключается в том, что он предполагает контраст между правами, идентифицируемыми теорией справедливости, и правами, определенными законом и обычаем. Но более того, понятие естественных прав включает идею о том, что эти права приписываются в первую очередь людям, и что им придан специальный вес. Требования, от которых легко отказываются ради других ценностей, не являются естественными правами. Права, защищаемые первым принципом, обладают обеими этими чертами, учитывая правила приоритета. Так, справедливость как честность имеет характерные признаки теории естественных прав.

Она не только основывает фундаментальные права на естественных атрибутах и отличает их базис от социальных норм, но и приписывает права людям по принципу равной справедливости, причем эти принципы обладают особой силой, против которой не могут устоять обычно другие ценности. Хотя особые права не абсолютны, система равных свобод практически абсолютна при благоприятных обстоятельствах.

31. Обсуждение этих вопросов содержится в работах С. Бенна — S. I. Benn «Egalitarianism and the Equal Considereation of Interests», Nomos IX: Equality, ed. J. R. Pennock and J. W. Chapman (New York, Atherton Press, 1967), pp. 62–64, 66–68; W. K. Frankena «Some Beliefs about Justice» (The Lindley Lecture, The University of Kansas, 1966), p. 16.

32. По поводу этой идеи см. следующие работы: У. Франкена — W. Frankena. Some Beliefs about Justice, p. 14; Дж. Финдлей — J. N. Findley. Values and Intentions. p. 301.

33. См. следующие работы: В. О. A. Williams «The Idea of Equality», Philosophy, Politics, and Society, ed. Peter Laslett and W. G. Runciman. Relative Deprivation and Social Justice (London, Routledge and Kegan Paul, 1966), pp. 274–284.

34. См. Williams, ibid., p. 125–129.

 

В этой главе я займусь второй и последней частью проблемы стабильности. Она касается вопроса о том, совместимы ли справедливость как честность и благо как рациональность. Остается еще показать, что в условиях вполне упорядоченного общества рациональный жизненный план человека поддерживает и утверждает его чувство справедливости. Я подойду к этой проблеме, по очереди объясняя различные желательные концепции вполне упорядоченного общества, а также то, как справедливые устройства осуществляют вклад в благо его членов. Так, сначала я обращаю внимание на то, что такое общество допускает автономность людей и объективность их суждений о правильности и справедливости. Затем я указываю, как справедливость в сочетании с идеалом социального единения умеряет склонность к зависти и злобе и определяет равновесие, при котором приоритет отдается свободе. Наконец, исследуя контраст между справедливостью как честностью и гедонистским утилитаризмом, я попытаюсь показать, как справедливые институты обеспечивают целостность личности (self) и дают возможность выражения человеческими существами своей природы в качестве свободных и равных моральных личностей. Рассматривая эти особенности вместе, я показываю, что во вполне упорядоченном обществе эффективное чувство справедливости входит в благо человека, и, таким образом, тенденции к нестабильности держатся под контролем, если вообще не устраняются.

 

78. АВТОНОМНОСТЬ И ОБЪЕКТИВНОСТЬ

Перед рассмотрением различных признаков вполне упорядоченного общества я должен подчеркнуть, что имею дело с проблемой конгруэнтности только для данной общественной формы. Мы, следовательно, все еще ограничиваемся теорией сильного согласия (strict compliance theory). Однако данный случай надо исследовать первым, так как если конгруэнтность не имеет места для вполне упорядоченного общества, она должна отсутствовать везде. В то же время, вовсе не очевиден вывод о конгруэнтности правильности и блага даже в этом случае. Действительно, такое отношение влечет, что члены вполне упорядоченного общества, когда они оценивают свои жизненные планы с точки зрения рационального выбора, решат поддерживать чувство справедливости в качестве регулятива своего поведения по отношению друг к другу. Между принципами справедливости, на которые согласились бы при отсутствии информации, и принципами рационального выбора, которые вообще не выбирались и применяются с полным знанием, существует требуемое соответствие (match). Принципы, которые объясняются поразительно различными способами, тем не менее, согласуются друг с другом, когда принципы справедливости уже вполне реализованы. Конечно, объяснение конгруэнтности лежит в объяснении устройства договорной доктрины. Но эта взаимосвязь не является сама собой разумеющейся, и ее основания нуждаются в разработке.

Я продолжу исследование ряда черт вполне упорядоченного общества, которые ведут к признанию рациональными людьми своего чувства справедливости. Аргумент носит кумулятивный характер и зависит от совпадения наблюдений, сила которых будет оценена лишь в (§ 86).

Замечу, что иногда мы сомневаемся в обоснованности наших моральных установок, когда размышляем об их психологических источниках. Осознавая, что эти чувства возникли в ситуациях, отмеченных, скажем, подчинением власти, мы можем задаться вопросом, не следует ли их вообще отвергнуть. Поскольку аргументация в пользу блага справедливости зависит от того, имеют ли члены вполне упорядоченного общества эффективное желание поступать справедливо, мы должны унять тревогу по поводу этой неопределенности. Представим теперь, что кто-то испытывает побуждения своего морального чувства в виде необъяснимых запретов, не поддающихся в настоящий момент оправданию. Почему он не должен рассматривать их как просто невротическое принуждение (compulsions)? Если окажется, что эти стеснения в действительности сформировались в значительной степени под влиянием случайностей в раннем детстве и объясняются, возможно, семейными обстоятельствами или школьными ситуациями и что нечего больше сказать в их защиту, то, конечно, нет никаких оснований для того, чтобы они направляли нашу жизнь. Однако во вполне упорядоченном обществе есть что сообщить человеку. Ему можно указать на существенные черты развития чувства справедливости и на то, как следует понимать мораль принципов. Более того, само его моральное образование регулировалось принципами правильности и справедливости, с которыми он согласился бы в исходном положении, где все равно представлены в качестве моральных личностей. Как мы видели, принятая моральная концепция независима от естественных случайностей и случайных социальных обстоятельств; а следовательно, психологические процессы, благодаря которым приобретается его моральное чувство, согласуются с принципами, которые он сам бы выбрал в условиях, которые признал бы честными и не искаженными всякого рода случайностями.

Во вполне упорядоченном обществе нельзя возражать и против практики морального наставления, внушающего чувство справедливости. Соглашаясь с принципами правильности, стороны в исходном положении в то же время соглашаются и с устройствами, необходимыми для того, чтобы сделать эти принципы эффективными в их проведении. Действительно, адаптируемость этих устройств к ограничениям человеческой природы является важным обстоятельством при выборе концепции справедливости. Таким образом, никакие моральные убеждения не являются результатом принудительной индоктринации. Наставление проникнуто мыслью настолько, насколько позволяет развитие понимания и насколько того требует естественная обязанность взаимного уважения. Ни один из идеалов, принципов и предписаний, которых придерживается общество, не извлекает нечестным образом преимуществ из человеческих слабостей. Чувство справедливости у человека не является принудительным психологическим механизмом, остроумно вмонтированным власть имущими с целью безусловного подчинения человека правилам, придуманным для продвижения интересов власти предержащих.

Процесс образования также не является просто причинной последовательностью событий, предназначенной вызвать в конечном счете соответствующие моральные чувства. Насколько это только возможно, каждая стадия высвечивает в своем учебном содержании и объяснениях концепцию правильности и справедливости, к которым она устремлена, и посредством которой мы позже признаем, что представленные нам моральные стандарты оправданы.

Эти наблюдения суть очевидные следствия договорной доктрины и того факта, что ее принципы регулируют практику морального наставления во вполне упорядоченном обществе. Следуя кантианской интерпретации справедливости как честности, мы можем сказать, что, действуя на основании этих принципов, люди действуют автономно: на основании принципов, которые они признали бы при условиях, наилучшим образом выражающих их природу как свободных и равных рациональных существ. Конечно, эти условия также отражают ситуацию индивидов в мире и их подверженность обстоятельствам справедливости. Однако это лишь означает, что концепция автономности подходит человеческим существам; понятие, приспособленное к существам, природа которых выше или ниже человеческой, наверняка радикально отличается от случая человека (§ 40). Таким образом, моральное образование представляет собой обучение автономности. Со временем каждый будет знать, почему он принял бы принципы справедливости и как они выводятся из условий, которые характеризуют его как равного в обществе моральных личностей. Отсюда следует, что принятие этих принципов на таком основании не диктуется в первую очередь влиянием традиции, авторитета или мнения других. Как бы ни были необходимы эти институты, для получения полного понимания мы в конечном счете начинаем придерживаться концепции правильности на таких разумных основаниях, которые могли бы сами независимо установить.

Согласно договорной теории, понятия автономности и объективности совместимы: нет никакого противоречия между свободой и разумом1. И автономность, и объективность характеризуются согласованностью с идеей исходного положения. Эта идея является центральной для всей теории, и основные понятия определяются через нее. Так, действовать автономно — значит действовать, исходя из принципов, которые мы признали бы в качестве свободных и равных рациональных существ и которые мы должны понимать именно в этом качестве. Эти принципы являются также объективными. Они представляют собой принципы, относительно которых мы хотели бы, чтобы им следовали все (включая нас самих), если нужно совместно принять некоторую подходящую общую точку зрения. Исходное положение задает эту перспективу, и его условия также воплощают условия объективности: его предпосылки выражают ограничения на аргументы, которые заставляют нас рассматривать выбор принципов без препятствий, чинимых единичными обстоятельствами, которыми мы окружены. Занавес неведения препятствует формированию наших моральных взглядов в соответствии с нашими конкретными привязанностями и интересами. Мы не рассматриваем социальный порядок, исходя из нашей ситуации, но принимаем точку зрения, которую мог бы принять на равных каждый. В этом смысле мы рассматриваем наше общество и наше место в нем объективно: мы имеем некоторую общую с другими точку зрения и не высказываем наших суждений в зависимости от личной точки зрения. Таким образом, наши моральные принципы и убеждения объективны в той мере, в которой они получены и проверены посредством допущения этой общей точки зрения и оценкой аргументов в их пользу через ограничения, выраженные концепцией исходного положения. Рассудительные добродетели вроде беспристрастности и внимательности представляют собой совершенства разума и восприимчивости, которые позволяют нам хорошо делать такого рода вещи.

Одно из следствий попыток быть объективным, сформировать наши моральные концепции и суждения с некоторой общей точки зрения, заключается в том, что мы, скорее всего, достигнем соглашения.

Действительно, при прочих равных условиях, предпочтительное описание исходной ситуации таково, что в нем сходится наибольшее число мнений. Отчасти по этой причине мы ограничиваемся общей точкой зрения, поскольку мы не можем обоснованно ожидать совпадения наших подходов, когда они подвергаются влияниям случайностей обстоятельств. Конечно, наши суждения не совпадут по всем вопросам, и фактически многие, если не большинство, социальных проблем могут все-таки оказаться неразрешимыми, особенно если учитывать всю их сложность. Вот почему признаются многочисленные упрощения справедливости как честности. Тут следует лишь вспомнить причины введения таких понятий, как занавес неведения, чисто процедурная справедливость (в противоположность выделительной справедливости), лексическое упорядочение, разделение базисной структуры на две части и т. п. Имея это в виду, стороны надеются, что эти и другие механизмы упростят политические и социальные вопросы настолько, что получающийся в результате баланс справедливости, возможный за счет большего согласия, перевесит те вероятные потери, которые возникают из игнорирования потенциально существенных аспектов моральных ситуаций. Решение о степени сложности проблем справедливости остается за личностями в исходном положении. Хотя этические различия должны остаться, рассмотрение общества с точки зрения исходного положения позволяет достичь существенного понимания. Принятие принципов правильности и справедливости закаляет узы гражданской дружбы и устанавливает основу взаимного признания в мире существующих расхождений. Граждане способны осознавать взаимную искренность и стремление к справедливости, даже если соглашение может нарушаться в связи с конституционными и, конечно же, многими политическими вопросами. Но до тех пор пока нет общей точки зрения, сужающей расхождения во мнениях, рассуждение и аргументация были бы бесполезны, и мы не имели бы рациональных оснований полагать наши убеждения обоснованными.

Ясно, что эта интерпретация автономности и объективности зависит от теории справедливости. Для придания последовательности в трактовке обоих понятий используется идея исходного положения. Конечно, если предположить, что принципы справедливости не были бы выбраны, содержание этих концепций должно было бы измениться соответствующим образом. Люди, придерживающиеся принципа полезности, должны были бы согласиться, что наша автономность выражается в следовании этому критерию. Тем не менее, общая идея будет той же; как автономность, так и объективность по-прежнему будут эксплицироваться через понятие исходного положения. Однако некоторые характеризуют автономность и объективность совершенно другим образом. Они исходят из предположения, что автономность суть полная свобода для образования наших моральных мнений и что осознанное суждение каждого морального субъекта должно абсолютно уважаться. Объективность приписывается суждениям, удовлетворяющим всем стандартам, которые сам субъект, будучи свободным, полагает существенными2. Эти стандарты могут иметь, а могут и не иметь ничего общего с точкой зрения, которую можно ожидать от других; и конечно же, соответствующая идея автономности не связана с такой точкой зрения. Я упоминаю эти интерпретации только для того, чтобы при сопоставлении с ними уточнить природу договорной доктрины.

С точки зрения справедливости как честности, неверно, что суждения совести каждого человека должны абсолютно уважаться; неверно также, что индивиды совершенно свободны в формировании своих моральных убеждений. Эти предположения ошибочны, если они понимаются так, что, сформировав наши моральные мнения по совести (как мы полагаем), мы всегда претендуем на то, что нам позволят поступать в соответствии с ними. Обсуждая возражение по поводу суждений по совести, мы замечали, что проблема здесь в том, как следует отвечать тем, кто стремится действовать в соответствии с тем, куда их направляет заблудшая совесть (§

56). Откуда мы знаем, что ошибочно их сознание, а не наше, и при каких обстоятельствах они могут быть принуждены к отступлению? Ответ на эти вопросы обнаруживается путем обращения к исходному положению: сознание человека введено в заблуждение, когда он стремиться навязать нам условия, нарушающие принципы, с которыми каждый из нас согласился бы в этой ситуации. И мы можем сопротивляться его планам способами, которые были бы оправданы, если конфликт воспринимать под этим углом зрения. Мы не должны уважать буквально сознание индивида. Вместо этого мы должны уважать его как личность, и делаем это, ограничивая его действия, когда это оказывается необходимым, насколько это позволяют принципы, которые мы оба признали бы. В исходном положении стороны согласились быть ответственными за выбранную концепцию справедливости. Пока мы следуем ее принципам должным образом, наша автономия не нарушается.

Более того, эти принципы устанавливают, что во многих случаях мы не может переложить ответственность за то, что мы сделали, на других. Власть имущие отвечают за проводимую ими политику и за отдаваемые ими приказы. А тот, кто неохотно соглашается на выполнение несправедливых приказов или на соучастие в злых помыслах, не может в общем случае ссылаться на то, что он чего-то не знал или что вина полностью лежит на занимающих более высокое положение. Детали относительно этих вопросов относятся к частичной теории согласия (partial compliance theory). Существенным моментом здесь является то, что принципы, которые наилучшим образом согласуются с нашей природой как свободных и равных рациональных существ, сами устанавливают нашу ответственность. В противном случае автономность, скорее всего, приведет к простому столкновению уверенных в своей правоте волеизъявлений, а объективность — к приверженности последовательной, но все же идиосинкратической системе.

Здесь мы должны заметить, что во времена общественных сомнений в потери веры в устоявшиеся ценности существует тенденция прибегать к добродетелям целостности (integrity): искренности и правдивости, ясности и идейности, или, как говорят некоторые, аутентичности. Если никто не знает, что истинно, то мы по крайней мере можем сами сформулировать наши мнения по-своему, а не принимать их от других. Если традиционные моральные правила больше несущественны и мы не можем прийти к согласию относительно того, что должно занять их место, мы можем, по крайней мере, решить в здравом рассудке, как мы намерены действовать, и перестать думать, что кто-то другой уже все решил за нас, и мы должны подчиниться той или иной власти.

Конечно, добродетели целостности являются добродетелями и принадлежат совершенствам свободных личностей. Но будучи необходимыми, они не достаточны; их определение допускает почти любое содержание; тиран может обладать этими качествами в весьма высокой степени, демонстрируя при этом определенный шарм, не обманывая себя политическими претензиями и извинительными обстоятельствами. Невозможно построить моральную точку зрения только на этих добродетелях; будучи добродетелями формы, они в некотором смысле вторичны. Но вместе с подходящей концепцией справедливости, такой, которая допускала бы правильно понимаемые автономность и объективность, они занимают подобающее им место. Идея исходного положения и выбранных в нем принципов, показывает, как это достигается.

В заключение можно сказать следующее: вполне упорядоченное общество утверждает автономность людей и поощряет объективность их обдуманных суждений справедливости. Любые сомнения, которые могут иметь его члены относительно правильности их моральных чувств, в ходе их размышлений о том, как эти диспозиции приобретаются, могут быть развеяны на том основании, что их убеждения соответствуют принципам, которые были бы выбраны в исходном положении. Если же убеждения не соответствуют принципам, следует изменить суждения для получения соответствия.

 

79. ИДЕЯ СОЦИАЛЬНОГО ЕДИНЕНИЯ

Мы уже видели, что несмотря на индивидуалистические черты справедливости как честности, два принципа справедливости обеспечивают архимедову точку для оценки существующих институтов, а также желаний и надежд, которые они порождают. Эти критерии обеспечивают независимый стандарт определения направления социальных изменений без обращения к перфекционистской или органической концепциям общества (§ 41).

Однако остается вопрос, является ли договорная доктрина удовлетворительной точкой зрения для понимания ценностей общества и для выбора социальных устройств, способствующих их реализации. Естественно предположить, что конгруэнтность правильности и блага зависит в значительной степени от того, достигает ли вполне упорядоченное общество общественного блага. Я рассмотрю несколько аспектов этой проблемы в этом и следующих трех параграфах.

Мы можем начать с напоминания, что одно из условий исходного положения заключается в том, что стороны знают, что они подвержены обстоятельствам справедливости. Они предполагают, что каждый обладает концепцией собственного блага, в свете которой он выдвигает притязания к остальным. Таким образом, хотя они воспринимают общество как некоторое совместное предприятие для взаимной выгоды, оно обычно отмечено как столкновением, так и совпадением интересов. Есть два способа рассмотрения этих предположений. Первый осуществляется в теории справедливости: идея заключается в выведении удовлетворительных принципов из возможно более слабых допущений. Посылки теории должны быть простыми и разумными условиями, которые принял бы каждый или почти каждый, и в пользу которых можно предложить убедительные философские аргументы. В то же время, чем острее исходное столкновение притязаний, в которое принципы могут внести приемлемый порядок, тем более исчерпывающей должна быть теория. Следовательно, мы имеем глубоко противоположные интересы.

Другой способ заключается в рассмотрении этих предположений в качестве описания некоторого вида социального порядка, или некоторых сторон реально существующей базисной структуры. Так мы приходим к понятию частного (private) общества3. Его главные черты таковы: во-первых, составляющие его личности, будь то индивиды или ассоциации, обладают своими собственными частными целями, которые либо конкурируют, либо независимы друг от друга, но ни в коем случае не дополняют друг друга. А во-вторых, институты сами по себе не имеют никакой ценности, и участие в них рассматривается не как благо, но, в лучшем случае, как бремя.

Таким образом, каждая личность оценивает социальные устройства исключительно как средство в достижении своих частных целей. Никто не принимает в расчет блага других или того, чем они наделены; наоборот, каждый предпочитает наиболее эффективную схему, дающую ему наибольшую долю имущества. (На более формальном языке, единственными переменными в функции полезности индивида являются исключительно товары и имущество, которыми он обладает, а не предметы, которыми владеют другие, или их уровень полезности.)

Мы можем предположить также, что подлинное разделение (division) преимуществ определяется в значительной степени балансом власти и стратегического положения, возникающего в существующих обстоятельствах. Однако это разделение может быть, конечно же, совершенно честным и удовлетворять требованиям взаимности. При удаче ситуация может привести и к такому результату. Публичное благо состоит в основном из посредничества государства в использовании каждым существующих условий в его собственных целях, насколько позволяют его средства, аналогично тому, как каждый направляется в свой пункт назначения, когда путешествует по автостраде. Теория конкурентных рынков — это парадигма описания этого типа общества. Поскольку члены этого общества не озабочены желанием действовать по справедливости, обеспечение стабильности справедливых и эффективных устройств, если они существуют, обычно требует применения санкций. Следовательно, выравнивание частных и коллективных интересов представляет собой результат стабилизирующих институциональных устройств (devices), примененных к лицам, которые противостоят друг другу как равнодушные, а возможно, и враждебные силы. Частное общество не держится на публичном убеждении, что его базисные устройства справедливы и представляют сами по себе благо; его скрепляют расчеты всех людей или достаточно многих для того, чтобы не нарушилось имеющееся социальное устройство, на то, что предпринимаемые изменения сократят набор средств, посредством которых они могут преследовать свои личные интересы.

Иногда полагают, что из договорной доктрины следует идеальность частного общества, по крайней мере, когда разделение преимуществ удовлетворяет подходящему стандарту взаимности. Однако, как показывает понятие вполне упорядоченного общества, это не так. И, как только что я говорил, идея исходного положения имеет другое объяснение. Объяснение блага как рациональности и социальной природы человечества также требует другого подхода. Общительность (sociability) человеческих существ не должна пониматься тривиальным образом. Она заключается не просто в том, что для человеческой жизни необходимо общество, или в том, что живя в обществе, люди приобретают потребности и интересы, которые побуждают их работать вместе ради взаимных преимуществ такими способами, которые допускаются и поощряются их институтами. Не выражается она и трюизмом, что социальная жизнь суть условие для развития нашей способности говорить и мыслить, и принимать участие в общей совместной деятельности общества и культуры. Без сомнения, даже понятия, которые мы используем для описания наших планов и ситуаций, а также для выражения наших личных желаний и целей, часто предполагают социальный контекст (setting) наряду с системой верований и мыслей, которые являются результатом долгой традиции коллективных усилий. Эти факты, конечно же, не тривиальны; но использовать их для характеристики наших связей друг с другом — значит давать тривиальную интерпретацию человеческой социальности. Ведь все эти вещи в равной мере относятся и к лицам, которые воспринимают свои отношения чисто инструментально.

Социальная природа человечества лучше всего видна в контрасте с понятием частного общества. Так, человеческие существа фактически имеют общие конечные цели, и они ценят свои общие институты и деятельность как благо само по себе. Мы нуждаемся друг в друге как партнерах по жизни, которую мы выбираем ради ее самой, и успехи и удовольствия других необходимы и дополнительны к нашему собственному благу. Эти вещи достаточно очевидны, но они требуют некоторой разработки. В объяснении блага как рациональности мы пришли к известному заключению, что рациональные планы жизни обычно обеспечивают развитие, по крайней мере, некоторых из способностей личности. Аристотелевский принцип указывает в эту сторону. Однако одной из основных характеристик человеческих существ является то, что ни один человек не может сделать все, что он мог бы сделать; тем более он не может делать все, что может любой другой. Потенциальные возможности каждого индивида одновременно и превосходят все то, что он может надеяться реализовать, и в то же время далеко не дотягивают до возможностей, которыми располагают люди вообще. Поэтому каждый должен выбирать, какие из его способностей и возможных интересов он желает развивать; он должен культивировать и упражнять их, прикидывая и осуществляя планы на регулярной основе.

Разные люди со сходными или дополняющими способностями могут кооперироваться, так сказать, в реализации их общих или соответствующих друг другу природных задатков. Когда людям гарантировано наслаждение от демонстрации их собственных способностей, они склонны ценить совершенства других, особенно когда их совершенства приобретают характер жизненных целей, приемлемых для всех.

Таким образом, вслед за Гумбольдтом мы можем сказать, что благодаря социальному объединению, основанному на потребностях и потенциале его членов, каждый человек может участвовать в общей сумме реализованных естественных задатков других. Мы приходим к понятию сообщества людей, члены которого наслаждаются совершенствами друг друга и индивидуальностью, поощряемой свободными институтами; они признают благо каждого как элемент деятельности в целом, общая схема которой получила признание и доставляет удовольствие всем. Это сообщество можно также представлять как простирающееся во времени, и следовательно, в истории общества можно сходным образом трактовать совместный вклад последовательно сменяющихся поколений4. Наши предшественники, достигнув некоторых вещей, оставили нам задачу развивать их достижения, влияющие на наш выбор занятий и определяющие более широкий контекст, в рамках которого могут быть поняты наши цели. Сказать, что человек суть существо историческое, значит сказать, что реализация возможностей человеческих индивидов, живущих в любое данное время, требует кооперации многих поколений (или даже обществ) на протяжении долгого периода времени. Это также означает, что кооперация направляется в любой данный момент пониманием, что делалось в прошлом, как оно интерпретируется социальной традицией. В противоположность человечеству, каждое отдельное животное может и делает то, что, по большей части, оно может делать, или что любой другой представитель этого вида, живущий в то же время, мог бы сделать. Область реализованных способностей одного индивида из вида не является в общем случае содержательно меньшей, чем потенциал других, сходных с ним. Поразительное исключение дает различие полов. Вот почему, по-видимому, сексуальная симпатия дает наиболее очевидный пример потребности индивидов, как у человека, так и у животных, друг в друге. Однако это влечение может принимать исключительно чисто инструментальные формы, когда каждый из индивидов относится к другому как средству своего собственного удовольствия или продолжения своей линии. Если эта привязанность индивидов не соединяется с элементами дружбы и любви, она не будет обладать характерными чертами социального объединения.

Многие формы жизни обладают характеристиками социального объединения, общих конечных целей и общественной деятельности, представляющих ценность сами по себе. Наука и искусство дают самые известные примеры. Аналогично, семья, друзья и другие группы представляют собой социальные объединения.

Представление ситуации на примере игры имеет для изложения некоторое преимущество. Здесь мы можем легко различить четыре типа целей: цель игры определяется ее правилами (например, забить как можно больше голов); различные мотивы игроков в процессе самой игры (возбуждение, которое они от нее получают, стремление к упражнению и т. п.), которые могут быть различными для каждого человека; социальные цели, которые обслуживает сама игра и которые могут быть неизвестны игрокам и не осознаваться ими или даже никем в обществе, поскольку это дело размышляющего наблюдателя; и, наконец, общая цель, общее желание всех игроков сделать игру хорошим развлечением. Эта общая цель может быть реализована, только если игра ведется честно, по правилам, если стороны более или менее соответствуют друг другу и все игроки чувствуют, что они играют хорошо. Однако когда эта цель достигнута, каждый получает удовольствие и удовлетворение в одном и том же. Хорошее проведение игры представляет собой, образно говоря, коллективное достижение, требующее участия всех.

Общая цель общественного объединения явно заключается не просто в общем желании одной и той же конкретной вещи. Генералы Грант и Ли были едины в их желании обладать городом Ричмондом, но это желание не делает из них сообщества. Вообще люди хотят одних и тех же вещей: свободы и благоприятных возможностей, крова и пищи, однако эти желания могут сталкивать их друг с другом. Ответ на вопрос о том, обладают ли индивиды общей целью, зависит от более детальных черт деятельности, к которой склоняют их интересы, регулируемые принципами справедливости. Должна существовать согласованная схема поведения, в которой совершенства и удовольствия каждого дополняют благо всех. Каждый может извлекать удовольствие из действий других во время выполнения совместного плана, приемлемого для каждого. Несмотря на свою соревновательность, многие игры отчетливо иллюстрируют этот тип цели: публичное желание проводить игру хорошо и честно должно быть регулятивным и эффективным, если для всех нежелательна потеря удовольствия и интереса.

Развитие искусства и науки, религии и культуры любого вида, значительное или не очень, можно, конечно же, представлять себе во многом сходным образом. Извлекая уроки из усилий других и признавая их достижения, человеческие существа постепенно выстраивают системы знания и веры; они вырабатывают способы освоения мира и выражения своих чувств. В этих случаях общая цель, будучи глубокой и сложной, определяется соответствующими художественными, научными или религиозными традициями; и понимание этой цели часто требует многих лет исследования и обучения. Существенно то, что имеется общая конечная цель и принятые способы ее достижения, которые делают возможным публичное признание достижений каждого. Когда эта цель достигается, все находят удовлетворение от одних и тех же вещей; и этот факт, совместно с дополнительной природой блага индивидов, скрепляет узы сообщества.

Я не хочу делать упор на примере искусства и науки, высоких форм религии и культуры. В свете отрицания принципа совершенства и принятия демократии в оценке совершенств друг друга они не имеют особых заслуг с точки зрения справедливости. Пример с игрой предпочтителен не только из-за простоты, он уместен и в другом смысле. Пример выявляет основную проблему, которая заключается в том, что имеется много типов социальных объединений и что с точки зрения политической справедливости мы не должны ранжировать их по ценности. Более того, эти объединения не имеют определенного размера; они варьируются от семей и дружеского круга до более широких ассоциаций. Нет также пределов времени и пространства, ибо те, кто разделен историей и обстоятельствами, тем не менее могут кооперироваться в реализации общей для всех них природы. Вполне упорядоченное общество, да и большинство обществ, будут содержать бесчисленное количество различных типов социальных объединений.

Эти замечания позволяют нам видеть, как принципы справедливости связаны с человеческой социальностью.

Главная идея заключается просто в том, что вполне упорядоченное общество (соответствующее справедливости как честности) само образует социальное объединение. Действительно, это социальное объединение социальных объединений.

Здесь присутствуют обе характерные черты: успешное осуществление справедливых институтов представляет собой общую конечную цель всех членов общества, и эти институциональные формы оцениваются как благо сами по себе. Рассмотрим эти черты по очереди. Первая совершенно очевидна. Во многом точно так же, как игроки имеют общую цель сыграть хорошо и честно, члены вполне упорядоченного общества сотрудничают во имя общей цели реализации своей собственной природы и природы других, соблюдая при этом принципы справедливости. Это коллективное намерение является следствием того, что каждый имеет эффективное чувство справедливости. Каждый гражданин хочет, чтобы каждый (включая самого себя) действовал на основе принципов, с которыми все согласились бы в исходном положении равенства. Это желание представляет собой регулятив, как того требует от моральных принципов условие финальности; и когда каждый действует справедливо, все получают удовлетворение от одних и тех же вещей.

Объяснение второй черты более сложно, однако оно достаточно ясно из того, что уже было сказано. Нам нужно лишь обратить внимание на различные способы, которыми фундаментальные институты общества, справедливая конституция и основные составляющие правового порядка могут быть признаны благом сами по себе, раз идея социального объединения применяется к базисной структуре как целому. Прежде всего, кантианская интерпретация позволяет нам сказать, что поддержка всеми людьми справедливых институтов идет во благо каждому. Человеческие существа обладают желанием выражать свою природу в качестве свободных и равных моральных личностей, и делают они это наиболее успешно, исходя из принципов, которые они признали бы в исходном положении. Когда все стремятся соблюдать эти принципы и каждый преуспевает, то индивидуально и коллективно их природа в качестве моральных личностей реализуется наиболее полно, а вместе с ней и их индивидуальное и коллективное благо.

Однако аристотелевский принцип верен для институциональных форм так же, как и для любой другой человеческой деятельности. Рассматриваемый в этом свете справедливый конституционный порядок, будучи применимым к малым социальным объединениям повседневной жизни, устанавливает рамки для этих многочисленных ассоциаций и кладет начало наиболее сложным и разнообразным видам деятельности. Во вполне упорядоченном обществе каждый человек понимает первые принципы, которые управляют всех схемой, осуществляемой многими поколениями; и все имеют сознательное намерение подчиняться этим принципам в их жизненных планах. Таким образом, план каждого человека получает более пространную и богатую структуру, чем он имел бы в противном случае; он согласован с планами других на основе взаимно приемлемых принципов. Частная жизнь каждого человека представляет собой своего рода план внутри плана, причем более высокий план реализуется в публичных институтах общества. Однако этот более широкий план не устанавливает доминирующей цели, вроде тех, которые фигурируют в достижении религиозного единства (unity) или наибольших свершений в культуре, а тем более национального могущества и престижа, которым подчиняются цели индивидов и ассоциаций. Регулятивной публичной целью является скорее реализация конституционным порядком принципов справедливости. И эта коллективная деятельность, если верен аристотелевский принцип, должна восприниматься как благо.

Мы видели, что моральные добродетели являются совершенствами, качествами человека, которые рационально для людей желать в себе и друг в друге, ценимыми ради них самих, или же из-за действий, которые приносят радость (§§ 66–67). Теперь ясно, что эти совершенства демонстрируются в публичной жизни вполне упорядоченного общества. Следовательно, принцип, сопровождающий аристотелевский принцип, требует, чтобы люди ценили и наслаждались этими качествами друг в друге, когда они проявляются в сотрудничестве по утверждению справедливых институтов. Отсюда следует, что коллективная деятельность по поддержанию справедливости является исключительной формой человеческого процветания. При данных благоприятных условиях, люди наилучшим образом выражают свою природу и достигают самых широких регулятивных совершенств, на какие только способен каждый, поддержкой этих публичных устройств. В то же время справедливые институты делают возможной и поощряют разнообразие внутренней жизни ассоциаций, в которых индивиды реализуют их более конкретные цели. Таким образом, публичная реализация справедливости представляет собой ценность для сообщества.

В качестве последнего замечания я должен обратить внимание на то, что вполне упорядоченное общество не устраняет разделения труда в наиболее общем смысле этого понятия. Конечно, худшие аспекты этого разделения могут быть преодолены; никто не должен будет рабски зависеть от других и выбирать между монотонными и рутинными занятиями, которые убивают человеческую мысль и восприимчивость. Каждому могут предложить множество задач, так что различные стороны его природы найдут подходящее выражение.

Однако даже когда работа осмысленна для всех, мы не можем преодолеть, и не можем стремиться к этому, нашей зависимости от других. В полностью справедливом обществе люди преследуют свое благо присущими только им способами, и они полагаются на своих товарищей в том, что те сделают вещи, которых они не могли сделать, равно как и вещи, которые они могли бы сделать, но не стали. Соблазнительно предположить, что каждый мог бы полностью реализовать свои задатки и что по крайней мере некоторые могут быть совершенными экземплярами человечества. Однако это невозможно. Особенностью человеческой социальности является то, что мы сами по себе суть лишь часть того, чем могли бы быть. Мы должны обращаться к другим в достижении совершенств, которые мы не развили в себе, или которых у нас вообще нет. Коллективная деятельность общества, многочисленные ассоциации и публичная жизнь наиширочайшего сообщества, которая регулирует ассоциации, поддерживает наши усилия и выявляет наш вклад. Однако благо, извлекаемое из общей культуры, намного превосходит нашу работу в том смысле, что мы перестаем быть простыми фрагментами: та часть нас, которую мы прямо реализуем, соединяется с более широким и справедливым устройством, цели которого мы утверждаем. Разделение труда преодолевается не тем, что каждая личность становится сама по себе универсальной, но сознательной и осмысленной работой внутри справедливого социального объединения социальных объединений, в котором все могут свободно делать то, к чему они имеют склонность.

 

80. ПРОБЛЕМА ЗАВИСТИ

Я все время исходил из допущения, что люди в исходном положении не движимы психологическими предпочтениями (§ 25). Paциональный индивид не завидует, по крайней мере когда различия между ним и другими не рассматриваются им как результат несправедливости и не превосходят некоторых пределов.

Стороны не подвержены также влиянию различных установок по отношению к риску и неопределенности или разных тенденций к доминированию, подчинению и т. п. Эти особые психологии, а также знание сторонами своих концепций блага я представлял находящимися за занавесом неведения. Одно из объяснений этих допущений заключается в том, что выбор концепции справедливости, насколько это возможно, не должен быть затронут случайными обстоятельствами. Принятые принципы должны быть инвариантны по отношению к различиям в этих наклонностях по той же причине, по какой мы хотим, чтобы эти принципы выполнялись независимо от индивидуальных предпочтений и социальных обстоятельств.

Эти допущения связаны с кантианской интерпретацией справедливости как честности и сильно упрощают аргументацию с точки зрения исходного положения. Влияние индивидуальных различий в наклонностях сторон несущественно, и тем самым избегаются усложнения в процессе достигаемой договоренности. Без определенной информации о том, каковы конфигурации существующих установок, нельзя было бы сказать, какое соглашение будет достигнуто, если оно вообще состоится. В каждом случае оно случайным образом зависело бы от конкретных принятых гипотез. Принятые принципы были бы произвольны, не представляли бы результата разумных условий, если, конечно, мы не смогли бы показать, что некоторый постулированный набор конкретных психологии обладает особой значимостью с моральной точки зрения. А поскольку зависть в общем случае рассматривается как нечто, чего следует избегать и бояться, по крайней мере когда она становится сильной, представляется желательным, чтобы, насколько это возможно, выбор принципов не подвергался влиянию этого свойства. Следовательно, исходя из требований простоты и моральной теории, я допускал отсутствие зависти и знания об особых психологиях.

Тем не менее, подобные наклонности существуют, и с ними надо считаться. Поэтому аргументация в пользу принципов справедливости делится на две части: в первой допускаются только что упомянутые предположения, и она представлена большинством изложенных до сих пор аргументов; вторая часть задается вопросом: действительно ли вполне упорядоченное общество, соответствующее принятой концепции, будет порождать чувства зависти и структуры психологических установок, которые будут подрывать устройства, считающиеся справедливыми в этом обществе. Сначала мы рассуждаем так, будто нет никакой проблемы зависти и особых психологии; а затем, утвердившись в выборе принципов, мы проверяем, приводят ли таким образом определенные институты к возникновению и поощрению этих наклонности до такой степени, что социальная система становится неосуществимой и несовместимой с человеческим благом. Если так, то вопрос о принятии концепции справедливости придется пересмотреть. Однако если окажется, что порождаемые наклонности поддерживают справедливые устройства или могут быть легко учтены в них, первая часть аргументации будет подтверждена. Существенным преимуществом двухступенчатой процедуры является то, что никакое конкретное сочетание установок не берется в качестве заданного. Мы просто проверяем разумность наших исходных допущений и следствий, которые мы вывели из них в свете ограничений, накладываемых общими фактами о нашем мире.

Я буду обсуждать проблему зависти как иллюстрацию способа, каким особые психологии входят в теорию справедливости. Хотя каждая особая психология, без сомнения, поднимает разные вопросы, общая процедура может быть во многом одинаковой. Я начну с причин того, почему зависть представляет собой проблему, а именно, с того факта, что неравенства, санкционированные принципом различия, могут быть настолько большими, что будут возбуждать зависть в социально опасной степени. Для пояснения этой возможности полезно различить общую и конкретную зависть. Зависть, испытываемая менее удачливыми по отношению к тем, кто находится в лучшем положении, обычно является общей в том смысле, что они завидуют более удачливым относительно типов благ, а не по поводу конкретных объектов, которыми обладают последние.

Высшим классам завидуют из-за их богатства и больших возможностей; те, кто им завидует, хотят таких же преимуществ для себя. Напротив, конкретная зависть типична для ситуации конкуренции и соперничества. Те, кто проигрывает в борьбе за должности и почести или за привязанность со стороны других, подвержены зависти по поводу успехов их соперников и сильному желанию обладать именно той вещью, которую отвоевали их соперники. Наша проблема заключается теперь в том, вероятно ли, что принципы справедливости, и в особенности принцип различия с честным равенством возможностей, будут поощрять на практике слишком сильную разрушительную общую зависть.

Я теперь обращаюсь к определению зависти, которое кажется подходящим при рассмотрении этого вопроса.

Чтобы уяснить идею, допустим, что необходимые межличностные сравнения проведены в терминах объективных первичных благ, свободы и возможностей, доходов и состояния, которые я для простоты обычно использовал в определении ожиданий при применении принципа различия. В этом случае мы можем представлять зависть как склонность воспринимать с враждебностью большее благо других, даже в том случае, когда их большая удачливость не уменьшает наших преимуществ. Мы завидуем людям, ситуация которых лучше нашей (при оценке посредством некоторого согласованного индекса благ, как отмечалось выше), и мы склонны лишить их этих больших выгод, даже если нам самим для этого придется поступиться чем-то. Когда другие осознают нашу зависть, они начинают ревниво оберегать их собственные лучшие обстоятельства и предпринимают меры предосторожности против враждебных актов, к которым склоняет нас зависть. Так понимаемая зависть коллективно ущербна: индивид, который завидует другому, готов делать вещи, которые наносят вред обоим, если при этом различие между ними уменьшается. Так, Кант, определению которого я во многом следовал, совершенно уместно полагает зависть в качестве одной из зол, заключающейся в ненависти к человечеству5.

Это определение требует комментария. Прежде всего, как замечает Кант, есть много случаев, когда мы, завидуя, открыто говорим о большем благе других. Так, мы можем говорить о завидной гармонии и счастье брака или семьи. Или один человек может сказать о другом, что он завидует его большим возможностям или приобретениям. В этих случаях мы имеем дело с кроткой, как я буду ее называть, завистью, где нет никакой злонамеренности, явной или скрытой. Мы не хотим, например, чтобы брак или семья стали вдруг менее счастливыми или гармоничными. Этими обычными выражениями мы утверждаем ценность определенных вещей, которыми обладают другие. Мы тем самым говорим, что, хотя мы не обладаем сходными благами равной ценности, к ним стоит стремиться. Те, кому мы адресуем эти слова, предположительно воспринимают их как похвалу, а не ожидание нашей враждебности. Несколько другой случай представляет собой подражательную зависть, которая заставляет нас пытаться получить то, что имеют другие. Зрелище их большего блага подвигает нас к стремлению социально полезными способами обладать сходными вещами6.

Таким образом, зависть в строгом смысле слова, в противоположность кроткой зависти, которую мы выражаем открыто, является формой злонамеренности, которая может принести вред как ее объекту, так и субъекту. Вот чем может стать подражательная зависть при определенных условиях, например, при крушении надежд и неудачах.

Следующий момент состоит в том, что зависть не является моральным чувством. Ни один моральный принцип не приводится для ее объяснения. Достаточно сказать, что лучшая ситуация других привлекает наше внимание.

Мы удручены их удачей и не ценим того, что имеем, столь же высоко, как прежде; и это чувство ущерба и потери возбуждает нашу злобу и враждебность. Таким образом, надо быть осторожным, чтобы не спутать зависть и негодование. Негодование — моральное чувство. Если мы негодуем по поводу того, что имеем меньше, чем другие, то это потому, что мы думаем, что их лучшее благосостояние является результатом несправедливых институтов или неправильного поведения с их стороны. Те, кто выражает негодование, должны быть готовы показать, почему некоторые институты несправедливы или в чем заключается причиненное им зло. Зависть отличается от моральных чувств другим способом объяснения, углом зрения, под которым рассматривается ситуация (§ 73).

Необходимо отметить также неморальные чувства, связанные с завистью, но которые не следует с ней смешивать. В частности, ревность и недоброжелательность являются, если можно так выразиться, обратными чувствами к зависти. Человек в лучшем положении может желать, чтобы менее удачливые оставались на своем месте. Он ревниво оберегает свое преимущественное положение и скупится на преимущества, которые позволили бы им стать на один уровень с ним. А если эта склонность распространяется на отрицание их выгод, в которых он не нуждается и которые не может использовать сам, то он движим злобой7. Эти наклонности коллективно вредны так же, как и зависть, поскольку недоброжелательный и злобный человек готов пожертвовать кое-чем для поддержания дистанции между собой и другими.

До сих пор я рассматривал зависть и недоброжелательность как пороки. Как мы видели, моральные добродетели принадлежат к распространенным чертам характера, которые рационально для людей хотеть друг в друге как в партнерах (§ 66). Таким образом, пороки суть распространенные нежелательные черты, явными примерами которых являются злоба и зависть, поскольку они наносят ущерб каждому. Стороны, конечно, предпочтут концепции справедливости, реализация которых не возбуждает этих наклонностей. От нас обычно ожидают воздержания от действий, к которым они нас побуждают, и принятия необходимых мер по избавлению от них. Однако иногда обстоятельства, возбуждающие зависть, непреодолимы, так что если брать людей такими, как они есть, никаким разумным образом нельзя преодолеть их злобные чувства. Худшее положение человека, измеряемое индексом объективных первичных благ, может быть настолько усугублено, что нанесет ущерб его чувству собственного достоинства; и можно сочувствовать его ощущению потери.

Действительно, мы можем негодовать, если ситуация вызывает в нас зависть, так как общество может допускать настолько большие несоразмерности в благах, что при существующих социальных условиях эти различия не могут не вести к потере положительного самоуважения. Для страдающих от этого ощущения чувство зависти не иррационально; удовлетворение их злобы сделало бы самочувствие лучшим. Когда зависть является реакцией на потерю чувства собственного достоинства в обстоятельствах, где было бы неразумным ожидать, что человек будет чувствовать иначе, я буду говорить, что она извинительна. Поскольку чувство собственного достоинства является главным первичным благом, стороны не согласятся, как я думаю, считать этот вид субъективной потери несущественным.

Следовательно, вопрос заключается в том, будет ли базисная структура, удовлетворяющая принципам справедливости, возбуждать настолько много извинительной зависти, что выбор этих принципов придется пересмотреть.

 

81. ЗАВИСТЬ И РАВЕНСТВО

Мы готовы теперь исследовать вероятность извинительной общей зависти во вполне упорядоченном обществе.

Я буду обсуждать только этот случай, поскольку наша проблема состоит в том, являются ли принципы справедливости разумным предприятием ввиду наклонностей людей, в особенности их неприязни к несоразмерностям в объективных благах. Я предполагаю, что главным психологическим источником подверженности зависти является отсутствие уверенности в нашей собственной значимости, соединенное с чувством бессилия. Наша жизнь лишена интереса, и мы бессильны изменить ее или обрести решимость сделать то, что мы еще хотим сделать8. Напротив, человек, уверенный в значимости своего жизненного плана и в своей способности осуществить его, не подвержен ненависти или ревнивому охранению своей удачи. Даже если он мог бы, он не хочет умалить преимущества других ценой собственных. Эта гипотеза предполагает, что наименее удачливые склонны быть тем более завистливыми по отношению к лучшей ситуации более удачливых, чем менее уверены они в собственном достоинстве и чем больше их ощущение, что они не могут улучшить свои перспективы. Аналогично, конкретная зависть, вызываемая конкуренцией и соперничеством, будет, вероятно, тем большей, чем больше неудач терпит человек, так как удар по чувству собственного достоинства более болезнен, а потери могут казаться необратимыми. Однако здесь мы рассматриваем главным образом лишь общую зависть.

Имеются три условия, я полагаю, которые способствуют враждебным вспышкам зависти. Первое из них, психологическое обстоятельство, которое мы только что отметили: у человека отсутствует надежная уверенность в собственной значимости и способности сделать что-либо достойное. Согласно второму (и одному из социальных условий), возникает много случаев, когда это психологическое состояние переживается как болезненное и унизительное. Несоразмерность между индивидами выявляется социальной структурой и образом жизни того общества, где живет индивид. Менее удачливым, следовательно, часто насильно напоминают об их ситуации, что приводит их к еще более низкой оценке как собственной личности, так и образа жизни. А в-третьих, они рассматривают свое общественное положение как не допускающее конструктивных альтернатив для противостояния предпочтительным обстоятельствам более преуспевших. Они смягчают свои страдания и приниженность убеждением, что у них нет другого выбора, как причинить ущерб людям с лучшим положением, даже с потерями для себя, если, конечно, они не погрузятся в апатию и безразличие.

Многообразные аспекты вполне упорядоченного общества направлены на то, чтобы ослабить, если вообще не предотвратить, эти условия. В отношении первого условия ясно, что хотя оно представляет собой психологическое состояние, социальные институты являются основной побудительной причиной. Однако я утверждал, что договорная концепция справедливости поддерживает чувство собственного достоинства граждан в общем случае более твердо, чем другие политические принципы. В публичном форуме каждому человеку оказывается уважение благодаря верховенству равенства, и каждый имеет те же самые основные права, которые были бы признаны в исходном положении честными. Члены сообщества имеют общее чувство справедливости и связаны узами гражданской дружбы. Я уже обсуждал эти вещи в связи со стабильностью (§§

75—56). Мы можем добавить, что большие преимущества одних скомпенсированы выгодами менее удачливых; и никто не думает, что обладающие большей долей являются более заслуженными с моральной точки зрения.

Счастье в соответствии с добродетелью отвергается в качестве принципа распределения (§ 48). И то же самое верно относительно принципа совершенства: независимо от совершенств, которые обнаруживают люди или ассоциации, их притязания на социальные ресурсы всегда разрешаются принципами взаимной справедливости

(§ 50). По всем этим причинам менее удачливые не имеют причин считать себя приниженными, и публично признанные принципы гарантируют их уверенность в себе. Несоразмерности между ними и другими, будь то абсолютные или относительные, им было бы легче принять, чем в других формах государственного устройства.

Что касается второго условия, то как абсолютные, так и относительные различия, допускаемые вполне упорядоченным обществом, вероятно, меньше, чем повсеместно распространенные. Хотя теоретически принцип различия допускает неопределенно большие неравенства в обмен на небольшие приобретения менее удачливых, размах доходов и богатства не должен быть на практике чрезмерным в условиях существующих институтов (§ 26). Более того, множественность ассоциаций во вполне упорядоченном обществе, каждая из которых имеет свою гарантированную внутреннюю жизнь, приводит к уменьшению обзора, или, по крайней мере, болезненного обзора, разнообразия людских перспектив. Ведь мы склонны сравнивать наши обстоятельства с обстоятельствами других людей в той же или сходной группе или в положении, которое мы считаем существенным для наших устремлений. Различные ассоциации в обществе делят его на такое множество несравнимых групп, что несоразмерности между этими группами не привлекают внимания к тому, как это эмоционально влияет на жизнь людей в менее удачном положении. И это игнорирование различий в богатстве и обстоятельствах облегчается благодаря тому факту, что когда граждане встречаются друг с другом, по крайней мере, при свершении общественных дел, ими признаются принципы равной справедливости. Более того, в повседневной жизни выполнение естественных обязанностей настолько почетно, что более преуспевшие не выказывают нарочито своего более высокого положения с расчетом унизить тех, кто имеет меньше. В конце концов, если условия, располагающие к зависти, устраняются, то устраняются, наверняка, и таковые для ревности, недоброжелательности и злобы, обратных по отношению к ревности чувств. Когда менее удачливые слои общества не имеют первых, более удачливые не имеют вторых. Взятые вместе, эти черты вполне упорядоченного режима уменьшают число случаев, когда менее удачливые склонны рассматривать свою ситуацию как скудную и унизительную. Даже если они и подвержены зависти, это может быть в незначительной степени. Наконец, при рассмотрении последнего условия представляется, что вполне упорядоченное общество в той же степени, как и любое другое, предлагает конструктивные альтернативы враждебным вспышкам зависти. Проблема общей зависти, во всяком случае, не принуждает нас пересматривать выбор принципов справедливости. Что же касается конкретной зависти, то в определенной степени она свойственна человеческой жизни; будучи связанной с соперничеством, она может существовать в любом обществе. Более специальной проблемой политической справедливости является вопрос о том, насколько распространенными являются злоба и ревность, возбуждаемые борьбой за положение и должность, и может ли это обстоятельство навредить справедливости институтов. Трудно разрешить этот вопрос в отсутствие более детального знания социальных форм, доступных на правовой стадии. Но представляется, что нет никаких причин, по которым опасность конкретной зависти должна усугубить ситуацию для общества, регулируемого справедливостью как честностью, в большей степени, нежели при любой другой концепции.

Я заключаю, таким образом, что принципы справедливости, не возбуждают извинительную общую зависть (да и конкретную зависть тоже) в той степени, которая может беспокоить нас. Этот тест, опять-таки, говорит об устойчивости концепции справедливости. Теперь я хотел бы вкратце исследовать возможные связи между завистью и равенством, рассматривая равенство в рамках теории, справедливости, со всеми допустимыми спецификациями этого понятия. Хотя имеется много видов равенства, и эгалитаризм допускает степени равенства, есть такие концепции справедливости, которые, по общему мнению, эгалитарны, хотя и допускают значительные несоразмерности. Под эту рубрику подпадают два принципа справедливости.

Многие консервативные авторы полагают, что тенденция к равенству в современных общественных движениях является выражением зависти9. Таким образом, они стремятся дискредитировать это стремление, относя его к коллективно ущербным импульсам. Перед серьезным обсуждением этого тезиса, однако, нужно сначала доказать, что отрицаемые формы равенства на самом деле несправедливы и с необходимостью приведут к тому, что все, включая и менее удачливых, проиграют. Однако упор на равенстве, определяемом двумя принципами равенства, вовсе не означает проявления зависти. Это видно из содержания этих принципов и характеристики зависти. Это также следует из природы сторон в исходном положении: концепция справедливости выбирается при условиях, в которых, по предположению, никто не движим недоброжелательством и злобой (§ 25). Таким образом, требования равенства, поддерживаемые двумя принципами, не происходят из этих чувств. Притязания тех, кто утверждает принципы, могут иногда выражать негодование, но это, как мы видели, совсем другой вопрос.

Чтобы показать, что принципы справедливости основаны частично на зависти, нужно было бы установить, что одно или несколько условий исходного положения возникают из этой склонности. Поскольку вопрос о стабильности не принуждает к пересмотру уже сделанного выбора, разговор о влиянии зависти связан с первой частью теории. Однако в обосновании каждого из условий постулирования исходного положения зависть не упоминается вообще. Например, взывают к функции моральных принципов как подходящему общему и публичному способу упорядочения требований (§ 23). Конечно, могут быть такие формы равенства, которые проистекают из зависти. Строгий эгалитаризм, доктрина, которая настаивает на равном распределении всех первичных благ, явно происходит из этой склонности. Это значит, что эта концепция равенства была бы принята в исходном положении, только если бы стороны были достаточно завистливыми. Эта возможность никоим образом не затрагивает двух принципов справедливости. Различные концепции равенства, которые они определяют, признаются в предположении, что зависти нет10.

Важность отличения зависти от моральных чувств можно усмотреть из нескольких примеров. Допустим сначала, что зависть распространена в бедных крестьянских обществах. Основанием для этого является общая вера, что совокупное социальное богатство более или менее фиксировано, так что выигрыш одного является потерей другого. Социальная система интерпретируется, можно сказать, как естественно установленная и неизменная игра с нулевой суммой. Действительно, если бы эта вера была распространенной и количество товаров было бы, по общему мнению, фиксированным, результатом была бы строгая противоположность интересов. В этом случае было бы правильно считать, что справедливость требует равного долевого распределения. Социальное богатство не воспринимается как результат взаимно полезной (advantageous) кооперации, и поэтому нет честного основания для неравного распределения преимуществ. То, что называется завистью, может фактически быть негодованием, которое может быть или не быть оправданным.

Спекуляции Фрейда по поводу происхождения чувства справедливости страдают тем же недостатком. Он замечает, что это чувство является порождением зависти и ревности. В то время как одни члены социальной группы ревниво стремятся охранять свои преимущества, менее удачливые движимы завистью и стремлением отобрать их. Постепенно все осознают, что они не могут сохранять враждебное отношение друг к другу, не причиняя себе ущерба. Поэтому в качестве компромисса они останавливаются на требованиях равного обращения. Чувство справедливости представляет собой формирование реакции (reaction-formation): то, что исходно было ревностью и завистью, трансформируется в социальное чувство, чувство справедливости, которое настаивает на равенстве всех. Фрейд полагает, что этот процесс представлен в воспитании младенцев и в других многих социальных условиях11.

Однако правдоподобность его объяснения зависит от того, насколько правильно определены его исходные установки. С некоторыми изменениями, лежащие в основе примеров особенности, которые он использует, соответствуют таковым в исходном положении. То, что люди имеют противоположные интересы и стремятся продвинуть свою концепцию блага, означает вовсе не то же самое, что и их мотивация завистью и ревностью.

Как мы видели, этот вид противопоставления приводит к возникновению обстоятельств справедливости. Так, если дети вступают в конкуренцию за внимание и привязанность своих родителей, на которые, можно сказать, они справедливо имеют равные притязания, можно утверждать, что их чувство справедливости проистекает из ревности и зависти. Конечно, дети часто завидуют и ревнуют; и, без сомнения, их моральные представления (notions) настолько примитивны, что необходимые различения еще ими не осознаются. Однако пренебрегая этими трудностями, мы могли бы с равным основанием сказать, что их социальные чувства возникают из негодования, из чувства, что с ними обращаются несправедливо12. Консервативным же авторам в том же духе можно ответить, что когда лучше устроенные отвергают притязания менее удачливых на большее равенство, это просто недоброжелательство. Но этот спор требует тщательной аргументации. Ни одного из этих обвинений или контробвинений нельзя принять на веру без предварительного исследования концепций справедливости, искренне принимаемых индивидами, и их понимания социальной ситуации. И только после этого можно увидеть, насколько эти требования действительно основаны на этих мотивах.

Ни одно из этих замечаний не предназначено для отрицания, что апелляция к справедливости зачастую маскирует зависть. То, что называют негодованием, на самом деле может быть злобой. Однако рационализации такого рода порождают дальнейшую проблему. В дополнение к тому, что концепция справедливости человека не основана сама по себе на зависти, мы должны определить, являются ли принципы справедливости, на которые ссылаются в этом объяснении, искренне принимаемыми. Это обнаруживается в их применении к другим случаям, когда речь идет не об этом человеке или, еще лучше, когда он терпит ущерб от следования этим принципам. Фрейд имел в виду большее, чем трюизм, когда говорил, что зависть часто маскируется негодованием. Он хотел сказать, что энергия, мотивирующая чувство справедливости, заимствована из энергии зависти и ревности, и что без такой энергии было бы (или было бы значительно меньше) желание дать справедливость. Привлекательными для нас являются лишь те концепции справедливости, которые проистекает из этих и подобных чувств. Именно это утверждение поддерживается ошибочным смешением зависти и негодования.

К несчастью, проблема других особых психологии остается нетронутой. Они, во всяком случае, должны рассматриваться точно так же, как зависть. Сначала следует оценить конфигурацию установок по отношению к риску и неопределенности, доминированию и подчинению и т. п., которые склонны порождать справедливые институты, а затем оценить, могут ли они сделать эти институты неэффективными или вообще недействующими. Мы также должны задать вопрос, является ли выбранная концепция приемлемой или, по крайней мере, терпимой с точки зрения людей в исходном положении, какими бы ни оказались наши особые склонности. Наиболее благоприятная альтернатива та, которая оставляет место для всех этих различных тенденций в той мере, в какой они могут поощряться справедливой базисной структурой. Имеется разделение труда, если можно так выразиться, между людьми с противоположными наклонностями. Конечно, некоторые из этих установок могут вознаграждаться так же, как определенные тренированные навыки, например готовность к приключениям и необычному риску. Однако даже если это и так, все еще стоит во весь рост проблема с возвращением к естественным задаткам; она покрывается обсуждением долевого распределения (§ 47). Что социальная система явным образом не должна делать, так это поощрять склонности и устремления, которые она обязана подавлять. Пока структура специальных психологии, выявляемых обществом, либо поддерживает его устройства, либо может быть разумно приспособлена к ним, нет никакой нужды пересматривать выбор концепции справедливости. Я полагаю, хотя я и не показал этого, что принципы справедливости как честности удовлетворяют этому тесту.

 

82. ОСНОВАНИЯ ДЛЯ ПРИОРИТЕТА СВОБОДЫ

Мы уже рассматривали значение приоритета свободы, и то, как он встроен в различные правила предшествования по рангу (§§ 39, 46). Теперь когда главные элементы договорного взгляда у нас в распоряжении, можно сделать обзор оснований для такого приоритета. Я предполагал, что если люди в исходном положении знают, что их основные свободы могут быть эффективно осуществлены, они не пойдут на большие экономические преимущества в обмен на меньшие свободы (§ 26). Только когда социальные условия не позволяют полного установления этих прав, можно говорить об ограничении этих свобод. Равные свободы могут быть определены только в том случае, когда необходимо изменить уровень цивилизации, так чтобы в конце концов можно было насладиться этими свободами. Эффективная реализация всех этих свобод во вполне упорядоченном обществе представляет собой долговременную тенденцию выполнения двух принципов и правил приоритета при разумно благоприятных условиях. Наша проблема тогда заключается в том, чтобы суммировать и упорядочить резоны для первенства свободы во вполне упорядоченном обществе, как это можно видеть с точки зрения исходного положения.

Давайте начнем с резонов в первой части аргумента в пользу двух принципов. Вполне упорядоченное общество определяется как эффективно регулируемое публичной концепцией справедливости (§ 69). Члены такого общества являются свободными и равными моральными личностями, каковыми они себя и рассматривают. То есть все они имеют фундаментальные цели и интересы, во имя которых полагают допустимым предъявлять притязания друг к другу и рассматривают себя в качестве имеющих право на такие притязания. У них есть право на равное уважение к себе и право определять принципы, по которым должна управляться базисная структура общества, и они считают себя имеющими такое право. Исходное положение специфицировано так, чтобы подходящим образом включать взаимность и равенство между людьми; и при условии, что их фундаментальные цели и интересы защищены свободами, покрываемыми первым принципом, люди отдают приоритет этому принципу. Религиозные интересы, гарантированные равной свободой совести, обсуждаются в качестве примера в §§ 33–35. В этой связи следует иметь в виду, что стороны стремятся гарантировать конкретный фундаментальный интерес, хотя, в условиях занавеса неведения, известна только лишь общая природа этого интереса. Их цель заключается не просто в разрешении практиковать ту или иную религию, но практиковать некоторую определенную религию, т. е. их религию, какой бы она ни оказалась (§ 28). Для того чтобы обезопасить неизвестные им, но конкретные интересы с перспективы исходного положения, они приходят, имея в виду бремя обязательств (§ 29), к тому, чтобы отдать приоритет основным свободам.

Вполне упорядоченное общество также осознает интерес высокого порядка сторон в том, как их собственные интересы, включая фундаментальные, оформлены и отрегулированы социальными институтами (§ 26). Стороны воспринимают себя в качестве свободных личностей, которые могут пересматривать и изменять свои собственные окончательные цели и отдавать приоритет в этом отношении сохранению свободы. Способ, которым принципы справедливости управляют базисной структурой, как то иллюстрируется рассмотрением автономности и объективности (§ 78), показывает, что эти интересы высокого порядка достигаются во вполне упорядоченном обществе.

Таким образом, личности в исходном положении движимы интересами в определенной иерархии. Сначала они должны гарантировать свои интересы высшего порядка и фундаментальные цели (им известна лишь их общая форма), и этот факт отражается в предпочтении, которое они отдают свободе; средства, позволяющие им достичь свои желания и цели, занимают подчиненное место. Хотя фундаментальные интересы в свободе имеют определенную цель, а именно, эффективное установление основных свобод, эти интересы не всегда оказываются контролирующими. Реализация этих интересов может создать некоторые социальные условия и способствовать удовлетворению нужд и материальных потребностей, и это объясняет, почему основные свободы могут быть иноща ограничены. Но как только требуемые социальные условия и уровень удовлетворения нужд и материальных потребностей достигнуты, как это имеет место во вполне упорядоченном обществе при благоприятных обстоятельствах, с этого момента регулирующими становятся интересы высшего порядка. В самом деле, по предположению Милля, эти интересы все более интенсивны по мере того, как общество позволяет эффективное их выражение, так что постепенно они становятся регулятивными и выявляют свое приоритетное положение13.

Базисная структура тогда призвана гарантировать свободную внутреннюю жизнь различных сообществ по интересам, в которых люди и группы ищут достижения целей и совершенств, к которым их влечет, в форме социального союза, совместимого с равной свободой (§ 79). Люди хотят осуществлять контроль над законами и правилами, управляющими их ассоциациями, либо через прямое участие в делах ассоциаций, либо косвенно, через представителей, с которыми их связывает общность культуры и социальной ситуации.

Вот каковы основания-приоритета свободы, покрываемого первой частью аргумента в пользу двух принципов справедливости. Мы должны обратиться сейчас ко второй части аргумента и спросить, подрывается ли этот приоритет различными чувствами и установками, которые, наверняка, свойственны вполне упорядоченному обществу (§ 80). Может оказаться, что даже когда существенные потребности удовлетворены и требуемые материальные средства достигнуты, беспокойство людей по поводу своего относительного положения в распределении богатства будет существовать и дальше. Таким образом, если мы предположим, что кто-либо захочет большей доли, результатом все равно может быть возрастающее желание материального изобилия.

Поскольку каждый стремится к цели, которая не может быть достигнута коллективно, общество может, по вполне понятным причинам, быть все более и более озабочено подъемом производительности и улучшением экономической эффективности. И эти цели могут стать настолько доминирующими, что подорвут первичность свободы. Некоторые возражали против тенденции к равенству точно по этим причинам, указывая, что она возбуждает в индивидах одержимость их относительной долей общественного богатства. Однако хотя и верно, что во вполне упорядоченном обществе, скорее всего, имеется тенденция к большему равенству, его члены мало заинтересованы в их относительном положении как таковом. Как мы видели, зависть и ревность не свойственны им в существенной степени, и в основном они делают то, что кажется наилучшим для них с точки зрения их собственного жизненного плана, и те из их сотоварищей по ассоциации, которые социально более отдалены друг от друга, не отвлекаются от этого большими удобствами и удовольствиями других. Таким образом, нет сильных склонностей, побуждающих их к урезанию своих свобод ради большего абсолютного или относительного экономического благосостояния.

Конечно, отсюда не следует, что в справедливом обществе никто не озабочен вопросами статуса, или общественного положения. Объяснение чувства собственного достоинства как, возможно, главного первичного блага подчеркивает большое значение для нас того, насколько ценят нас, с нашей точки зрения, окружающие. Однако во вполне упорядоченном обществе потребность в статусе удовлетворяется публичным признанием справедливых институтов, вместе с полной и разнообразной внутренней жизнью многих дозволяемых равными свободами добровольных сообществ по интересам. Основанием чувства собственного достоинства в справедливом обществе является тогда не доля в доходе, но публично утверждаемое распределение фундаментальных прав и свобод. И когда это распределение является равным, каждый имеет одинаковое и гарантированное общественное положение, когда они встречаются для осуществления общих дел в более широком круге. Никто не склонен в поисках дальнейших путей политической гарантии своего общественного положения выходить за пределы конституционного утверждения равенства. Никто, с другой стороны, не предрасположен также признавать меньшую по сравнению с равной свободу. Во-первых, это поставило бы их в невыгодную ситуацию и ослабило бы их политическое положение. Это также, влекло бы закрепление их более низкого положения, определяемого базисной структурой общества. Это ранжирование, приводящее к осознанию подчиненного положения в социальной жизни, действительно было бы унизительным и разрушительным для чувства собственного достоинства. И приобретая свободу, меньшую по сравнению с равной, человек может проиграть в обоих отношениях. Это оказывается все более верным по мере того как общество становится более справедливым, поскольку равные права и публичные установки взаимного уважения занимают существенное место в сохранении политического равновесия и в гарантировании гражданам их собственного достоинства. Таким образом, в то время как социальные и экономические различия между разными слоями общества, несравнимыми, как мы полагаем, группами, не склонны порождать враждебность, тяготы, возникающие из политического и гражданского неравенства и из культурной и этнической дискриминации, не могут быть легко приняты. Когда же положение равного гражданства отвечает потребности в статусе, предшествование равных свобод становится тем более необходимым. При выборе концепции справедливости, которая стремиться устранить значимость относительных экономических и социальных преимуществ в качестве поддержки чувства собственного достоинства, твердое убеждение в приоритете свободы является существенным.

Во вполне упорядоченном обществе, таким образом, чувство собственного достоинства гарантировано публичным утверждением статуса равного гражданства для всех; распределение материальных средств идет само по себе в соответствии с чисто процедурной справедливостью, регулируемой справедливыми сопутствующими институтами, которые сужают область неравенств таким образом, что извинительная зависть не возникает. Такой подход к проблеме статуса имеет несколько преимуществ. Так, предположим, что ценимый другими человек зависит от своего относительного места в распределении доходов и богатства. В этом случае обладание более высоким статусом у влечет обладание большими материальными средствами, чем у большинства общества. Все не могут обладать высочайшим статусом, и улучшение положения одного человека означает понижение положения другого.

Социальная кооперация в усилении условий для 8 чувства собственного достоинства невозможна. Статусные средства, образно говоря, заданы, и выигрыш каждого человека означает проигрыш другого. Ясно, что такая ситуация очень неблагоприятна. Люди противостоят друг другу в стремлении к утверждению чувства собственного достоинства. Опираясь на основополагающий характер этого первичного блага, стороны в исходном положении, наверняка, не хотят оказаться в противостоянии. При этом будет трудно достижимым, если вообще возможным, благо социального объединения. Лучшим решением будет поддержка первичного блага чувства собственного достоинства, насколько это возможно, приписыванием основных свобод, которые действительно могут быть сделаны равными при одинаковом статусе для всех. В то же время, относительные доли материальных средств занимают подчиненное место. Таким образом, мы приходим к еще одному основанию для разложения социального порядка на две части, в соответствии с принципами справедливости.

Хотя эти принципы допускают неравенство в обмен на вклады, которые выгодны всем, приоритет свободы влечет равенство в социальных основаниях чувства собственного достоинства.

Вполне возможно, что эта идея не может быть осуществлена полностью. До некоторой степени чувство собственного достоинства у людей может быть связано с их институциональным положением и их долей дохода. Если, однако, объяснение социальной зависти и ревности верно, то при наличии подходящих сопутствующих устройств эти наклонности не должны быть чрезмерными. Но теоретически мы можем при необходимости включить чувство собственного достоинства в первичные блага, индекс которых определяет ожидания. Тогда в применениях принципа различия этот индекс может допускать извинительную зависть (§

80); ожидания менее преуспевших тем более низки, чем более сильны эти эффекты. Следует ли подгонять под эту ситуацию чувство собственного достоинства, должно решаться с точки зрения правовой стадии, где стороны имеют больше информации, и к которым применим принцип политической детерминации. Ясно, что это вносит нежелательное усложнение. Поскольку простота сама по себе желательна в публичной концепции справедливости (§ 49), условия, которые выявляют извинительную зависть, должны по возможности избегаться. Я упомянул этот момент не для того, чтобы сейчас же решить проблему, но только чтобы обратить внимание на то, что при необходимости ожидания менее преуспевших могут быть поняты так, чтобы включать в первичные блага чувство собственного достоинства.

Вторая часть аргумента подтверждает в этом случае приоритет свободы. И все-таки могут возразить, что предложенное объяснение приоритета свободы неверно, поскольку общество имеет другие способы утверждения чувства собственного достоинства, преодоления зависти и других разрушительных наклонностей.

Например, в феодальней или кастовой системе каждый человек занимает некоторое положение согласно естественному порядку вещей. Его сопоставления ограничены, по общему признанию, его собственным сословием, или кастой, и эти разряды приводят к установлению многочисленных несопоставимых групп, существующих независимо от человеческого контроля и санкционированных религией и теологией. Люди примиряются со своим положением, даже если у них есть сомнения по этому поводу, и так как все могут рассматривать свое положение как призвание свыше, каждый равно предопределен и равно хорош в глазах провидения14. Эта концепция общества разрешает проблему социальной справедливости, мысленно устраняя обстоятельства, которые ее порождают. Базисная структура считается уже определенной и не подлежащей влиянию человеческих существ. Согласно такому подходу, предполагать, что социальный строй должен соответствовать принципам, на которые люди согласились бы, если бы были равными, значит неправильно понимать место человека в мире.

В противоположность этой идее я предполагал все время, что стороны руководствуются в их принятии концепции справедливости знанием общих фактов об обществе. Они принимают как данное, что институты не фиксированы, а меняются со временем, подвергаясь воздействиям естественных обстоятельств и действиям и конфликтам социальных групп. Признаются природные ограничения, но при этом люди не бессильны в формировании своих социальных устройств. Это предположение является также частью контекста теории справедливости. Отсюда следует, что определенные способы обращения с завистью и другими отклонениями в наклонностях закрыты для вполне упорядоченного, общества. Например, оно не может держать их под контролем путем распространения ложных и необоснованных мнений. Ведь наша проблема состоит в том, чтобы понять, как должно быть устроено общество, если оно должно удовлетворять принципам, которые рациональные люди с общими истинными верованиями признали бы в исходном положении. Условие публичности требует от сторон признания того, что как члены общества они тоже должны знать общие факты.

Рассуждение, ведущее к исходному соглашению, должно быть доступно публичному пониманию. Конечно, размышляя над тем, какими должны быть требуемые принципы, мы должны полагаться на текущее знание, являющееся результатом здравого смысла и существующей науки. Однако нет никакой разумной альтернативы такому подходу. Нам нужно признать, что по мере изменения установленных верований, возможно, что принципы справедливости, которые рационально допустить, могут также измениться. Таким образом, когда мы отказываемся от веры в фиксированный естественный порядок, санкционирующий иерархическое общество, полагая ее неверной, следует установить тенденцию в пользу упорядоченных двух принципов справедливости.

Эффективная защита равных свобод приобретает первостепенное значение во все большей мере в поддержке чувства собственного достоинства, а это и утверждает предшествование первого принципа.

 

83. СЧАСТЬЕ И ДОМИНАНТНЫЕ ЦЕЛИ

Чтобы быть в состоянии приступить к вопросу о благе справедливости, я буду обсуждать способ, каким справедливые институты влияют на наш выбор рационального плана и включают в себя регулятивный элемент нашего блага. Я подойду к этой теме окружным путем, возвращаясь в этом параграфе к понятию счастья и отмечая соблазн представлять его себе как определяемое доминантной целью. Такой подход естественно приведет к проблемам гедонизма и целостности личности. Как эти вопросы связаны, скоро станет ясно.

Раньше я говорил, что, с определенными оговорками, человек счастлив, когда он находится в процессе успешного выполнения (более или менее) рационального жизненного плана, принятого при (более или менее) благоприятных условиях, и он достаточно уверен, что его намерения могут быть осуществлены (§ 63). Таким образом, мы счастливы, когда наши рациональные планы успешно реализуются, наши важные цели выполняются, и мы имеем основания быть уверенными, что наша удача не оставит нас. Достижение счастья зависит от обстоятельств и удачи, отсюда и упоминание благоприятных обстоятельств. Хотя я не буду обсуждать понятие счастья детально, нам следует рассмотреть несколько моментов, чтобы выявить связь с проблемой гедонизма.

Прежде всего, счастье имеет два аспекта: один состоит в успешном выполнении рационального плана (распорядка деятельностей и целей), который стремится реализовать человек, другой же — в состоянии сознания, его твердой уверенности, поддержанной добрыми резонами, что его успех не носит временного характера. Состояние счастья включает и определенные достижения в действиях, а также рациональную уверенность относительно результата15. Это определение счастья объективно: планы должны быть приспособлены к условиям нашей жизни, а наша уверенность должна покоится на верных убеждениях. Иначе счастье можно было бы определить субъективно следующим образом: человек счастлив, когда он полагает, что находится в процессе успешного выполнения (более или менее) рационального плана и т. д. по тексту предыдущего определения, добавив лишь, что если он ошибся или обманут, то по стечению обстоятельств и по случаю не происходит ничего такого, что вывело бы его из заблуждения. Благодаря удаче ничто не лишает его блаженного неведения. Так вот, следует предпочесть определение, которое наилучшим образом согласуется с теорией справедливости и не противоречит нашим обдуманным ценностным суждениям. Сейчас достаточно заметить, как я указывал несколько страниц назад (§ 82), что мы предполагали, что стороны в исходном положении имеют правильные убеждения. Они признают концепцию справедливости в свете общих истин относительно людей и их места в обществе. Поэтому представляется естественным допустить, что, формируя свои жизненные планы, они аналогичным образом не блуждают в темноте. Безусловно, это не является строгой аргументацией. В конечном счете, нужно, оценить объективное определение в качестве части моральной теории, которой оно принадлежит.

Принимая это определение и помня об объяснении рациональных планов, данном ранее (§§ 63–65), мы можем интерпретировать особые характеристики, иногда приписываемые счастью16. Например, счастье самостоятельно (self-contained), иначе говоря, оно выбирается ради него самого. Конечно, рациональный план будет включать много (по крайней мере, несколько) финальных целей, и любая из них может ставиться отчасти из-за того, что она дополняет и способствует реализации одной или нескольких других целей. Взаимная поддержка между целями, преследуемыми ради них самих, является важной чертой рациональных планов, и следовательно, эти цели обычно не ставятся только ради них самих. Тем не менее, выполнение всего плана и постоянная уверенность в содеянном представляют как раз то, что для нас важно само по себе. Все соображения, включая правильность и справедливость (используя здесь полную теорию блага), уже были учтены при составлении плана. А следовательно, деятельность в целом является самодостаточной.

Счастье является также самодостаточным: рациональный план, уверенно реализуемый, делает жизнь полностью достойной выбора и не требует ничего в дополнение. Когда обстоятельства особенно благоприятны и выполнение плана довольно успешно, счастье человека является полным. В пределах общей концепции, которой следует человек, нет недостатка ни в чем существенном, и нет способа существенно улучшить ситуацию. Поэтому даже если материальные средства, поддерживающие наш образ жизни, всегда можно представить себе большими, а структуру целей — другой, все равно действительное выполнение данного плана само по себе может иметь, как это часто случается с музыкальными произведениями, картинами и стихами, определенную завершенность, которая, хотя и подпорчена обстоятельствами и человеческими несовершенствами, все равно образует целое. Таким образом, некоторые люди становятся образцами человеческого процветания и моделями для подражания, а их жизни столь же поучительны в вопросе о том, как жить, как и любые философские доктрины.

Человек счастлив, таким образом, в течение тех периодов, когда он успешно выполняет рациональный план и имеет основания быть уверенным, что его усилия будут плодотворными. Можно сказать, что он приближается к благословенности (blessedness) в той мере, в которой условия чрезвычайно благоприятны, и его жизнь полна.

Однако отсюда не следует, что при продвижении рационального плана человек стремится к счастью в обычном смысле слова. Во-первых, счастье не представляет собой лишь одну. из целей наряду с другими, к которым мы стремимся, но суть выполнение всего задуманного. Но еще вначале предполагалось, что рациональные планы удовлетворяют ограничениям правильности и справедливости (как обусловлено полной теорией блага). Сказать о ком-то, что он стремится к счастью, не влечет его готовности нарушить, или утвердить эти ограничения.

Следовательно, принятие этих пределов должно быть сделано явным.

А во-вторых, стремление к счастью часто предполагает стремление к определенного типа целям, например к жизни, свободе, собственному благосостоянию17. Так, люди, которые посвящают себя без остатка праведным целям или свою жизнь — процветанию других, обычно не считаются искателями счастья. Было бы заблуждением говорить так о святых и героях или о тех, чьи жизненные планы заметно выходят за пределы долга. У них нет таких целей, которые подпадают под нашу рубрикацию, хотя она и не очерчена точно. Тем не менее, святые и герои, и люди, намерения которых находятся в пределах правильности и справедливости, фактически счастливы, когда их планы удаются. Хотя они не стремятся к счастью, они, тем не менее, могут быть счастливы в продвижении требований справедливости и благосостояния других людей или в достижении притягательных для них совершенств.

Но как вообще возможно рационально выбирать план? Какой процедуре может следовать индивид, когда ему нужно принять такого рода решение? Я теперь хочу возвратиться к этому вопросу. Ранее я говорил, что план рационален, если он был бы выбран с осмотрительной рациональностью из класса планов, все члены которого удовлетворяют принципам рационального выбора и соответствуют определенным формам критического анализа. В конце концов, мы приходим к такому моменту, когда нам надо решать, какой план предпочесть, и не опираясь на принципы (§ 64). Есть, однако, одно средство pac-i^ суждения, которое я пока. не упоминал, заключающееся в анализе наших целей. Иначе говоря, мы можем попытаться найти более детальное или более ясное описание объекта наших желаний в надежде, что принимаемые в расчет принципы разрешат вопрос.

Таким образом, может случиться, что более полная и глубокая характеристика того, что мы хотим, обнаружит, что, в конце концов, существует охватывающий план.

Рассмотрим вновь пример планирования отпуска (§ 63). Часто, когда мы спрашиваем себя, почему мы хотим посетить два разных места, мы обнаруживаем, что за этим стоят определенные более общие цели и что все они могут быть выполнены путем посещения одного места, а не другого. Так, мы можем хотеть изучить определенные стили в искусстве, и дальнейший анализ может показать, что один план лучше другого или одинаково хорош с этой точки зрения. В этом смысле мы можем обнаружить, что наше желание поехать в Париж более сильно, чем наше желание поехать в Рим. Однако зачастую более подробное описание не дает оснований для решения. Если мы хотим видеть и самые знаменитые христианские церкви, и самые знаменитые музеи, мы можем зайти в тупик. Конечно, эти желания тоже могут быть исследованы дальше. Ничто в том способе, каким выражены желания, не раскрывает, есть ли более глубокие характеристики того, что мы хотим.

Однако мы должны допустить возможность, и даже вероятность, того, что рано или поздно мы достигнем несравнимых целей, между которыми нам придется выбирать с осмотрительной рациональностью. Мы можем сократить, переосмыслить, изменить наши цели разными способами в процессе их согласования. Используя принципы рационального выбора в качестве направляющих ход нашего мышления и формулируя, наши желания в наиболее ясной форме, мы можем сузить область чисто предпочтительного выбора, но мы не можем устранить ее вообще.

Неопределенность решения возникает, по-видимому, из того факта, что есть много целей, для которых нет готовых стандартов сравнения, чтобы выбирать между ними в случае их конфликта. Имеется много помех практическому рассуждению и чересчур много способов характеристики вещей, которые мы хотим ради них самих. Поэтому легко понять, почему идея о существовании единственной доминантной цели (в противоположность охватывающей цели), к которой разумно стремиться, чрезвычайно привлекательна18. Ведь если есть такая цель, которой подчинены все другие цели, то все желания, поскольку они рациональны, допускают анализ, который показывает применимость счетных принципов. Процедура рационального выбора и концепция такого выбора тогда были бы совершенно ясными: рассуждение всегда относилось бы к средствам и целям, причем все менее значимые цели, в свою очередь, рассматривались бы как средства достижения единственной доминантной цели. Многие конечные фрагменты цепи доказательств, в конечном счете, сходятся к одному выводу. Следовательно, рациональное решение в принципе всегда возможно, поскольку остаются лишь сложности с вычислениями и недостаток информации.

Важно понимать, чего хотят теоретики, утверждающие существование доминантных целей: а именно, метода выбора, которого всегда мог бы придерживаться сам субъект, чтобы принять рациональное решение. Таким образом, имеются три требования: концепция осмотрительности (deliberation) должна специфицировать (1) процедуру выбора первого лица, которая (2) применима в общем случае и (3) гарантированно ведет к наилучшему результату (по крайней мере, при благоприятных условиях наличия информации и способности к расчету). У нас нет процедуры, удовлетворяющей этим условиям. Случайный выбор (random device) обеспечивает общий метод, но он рационален только в особых обстоятельствах. В повседневной жизни мы применяем схемы рассуждения, заимствованные из культуры и модифицированные нашей собственной жизненной историей. Однако нет никакой уверенности, что эти формы анализа рациональны. Возможно, они лишь соответствуют различным минимальным стандартам, которые позволяют нам как-то обойтись далеко не лучшим из того, что мы могли бы сделать. Таким образом, если мы стремимся к общей процедуре, посредством которой сравниваются наши конфликтующие цели, чтобы можно было выделить, или, по крайней мере, мысленно идентифицировать, наилучший способ действий, тогда идея доминантной цели дает, как кажется, простой и естественный ответ.

Рассмотрим теперь, какова могла бы быть эта доминантная цель. Это не может быть само счастье, поскольку это состояние достигается выполнением рационального жизненного плана, установленного независимо. Мы можем сказать в лучшем случае, что счастье представляет собой охватывающую цель, подразумевая, что сам план, реализация которого делает человека счастливым, включает и упорядочивает многообразие целей, каковы бы они ни были. С другой стороны, чрезвычайно неправдоподобно представлять доминантную цель как личную или социальную установку (objective), вроде осуществления политической власти, или достижения социального одобрения, или максимизация материального достатка. Предпочтение лишь одной цели, безусловно, противоречит нашим обдуманным ценностным суждениям и даже бесчеловечно, поскольку при этом мы пренебрегаем остальными целями. Ведь доминантная цель, по крайней мере, лексически первична по отношению ко всем другим целям, и ее преследование всегда обладает абсолютным приоритетом. Так, Лойола утверждает, что доминантная цель состоит в служению Богу, и тем самым, в служении нашей душе. Он последователен в признании, что продвижение божественных намерений (intentions) является единственным критерием сравнения подчиненных целей. Исключительно по этой причине мы и должны предпочесть здоровье — болезни, богатство — бедности, честь — бесчестью, долгую жизнь — короткой и, можно добавить, дружбу и привязанность — ненависти и недружелюбию. Мы должны быть безразличны, говорит он, ко всем и всяким привязанностям, ибо они становятся неуместными, когда мешают нам быть уподобленным уравновешенным весам, готовым принять направление, которое, как мы полагаем, является наилучшим для славы Божьей19.

Следует заметить, что принцип безразличия совместим с нашим наслаждением меньшими удовольствиями и дозволением заниматься игрой и развлечениями. Ведь эта деятельность дает отдых уму и покой душе, так что мы лучше подготовлены к продвижению более важных целей. Именно поэтому Аквинский полагает, что видение Бога является конечной целью всего человеческого знания и всех занятий, и находит место для игры и забавы. Тем не менее, эти удовольствия разрешены лишь в той степени, в какой благодаря им продвигается более высокая (superordinate) цель, или, по крайней мере, при этом не возникают препятствия. Мы должны организовать все вещи так, чтобы наше снисходительное отношение к фривольности и насмешкам, привязанностям и дружбе не мешало полной приверженности нашей конечной цели20.

Крайний характер доминантно-целевого подхода часто скрывается неясностями и размытостью предлагаемых целей. Так, если Бог понимается (как-это и должно быть) как моральное существо, то цель служения Ему остается неспецифицированной в той степени, в какой божественные намерения не ясны из откровений, или не проявляются в природных основаниях. В этих рамках теологическая доктрина морали подвержена тем же проблемам сравнения принципов и определения приоритетов, которые свойственны и другим концепциям.

Поскольку обсуждаемые вопросы обычно состоят именно в этом, решение, предлагаемое религиозной этикой, — лишь видимое решение. И, безусловно, когда доминантная цель ясно специфицирована как достижение некоторой объективной цели, вроде политической власти или материального достатка, лежащие в основании фанатизм и бесчеловечность очевидны. Человеческое благо разнородно, поскольку разнородны цели личности. Хотя подчинение всех наших целей одной цели, строго говоря, не нарушает принципов рационального выбора (во всяком случае, принятых во внимание принципов), оно, все-таки, кажется нам иррациональным, а часто и просто безумным. «Я» подвергается искажению и ставится на службу одной из его целей ценой всей системы.

 

84. ГЕДОНИЗМ КАК МЕТОД ВЫБОРА

Традиционно гедонизм понимается двояко: либо как убеждение, что единственным подлинным благом является чувство приятности, либо как психологический тезис, что единственное, к чему стремятся индивиды, — это удовольствие. Однако я буду понимать гедонизм третьим способом, а именно, как попытку провести концепцию доминантной цели в размышлении. Она стремится показать, как возможен рациональный выбор, по крайней мере, в принципе. Хотя эта попытка и не удается, я рассмотрю ее кратко по причине того, что она высвечивает контраст между утилитаризмом и договорной доктриной.

Я представляю ход мысли гедониста следующим образом. Во-первых, он думает, что если человеческая жизнь направляется разумом, должна существовать преобладающая цель. Не существует рационального способа уравновесить наши соперничающие цели, кроме как посредством какой-то более высокой цели. Во-вторых, он истолковывает удовольствие узко, как приемлемое чувство. Приятность как атрибут чувства и ощущения мыслится как единственный правдоподобный кандидат на роль преобладающей цели, и поэтому она является единственной вещью, которая представляет благо сама по себе. Понимание того, что удовольствие является единственным благом, не постулируется в качестве первого принципа, который должен соответствовать нашим обдуманным ценностным суждениям. Наоборот, к удовольствию приходят как к преобладающей цели через процесс устранения. Исходя из возможности рационального выбора, такая цель должна существовать. В то же время эта цель не может быть счастьем или какой-то объективной целью. Чтобы избежать порочного круга в первом случае и бесчеловечности и фанатизма во втором, гедонист обращается внутрь себя. Он обнаруживает окончательную цель в некотором определенном качестве ощущения или чувства, идентифицируемым интроспективно. Мы можем предполагать, если нам угодно, что приятность может быть определена наглядно как такое качество, которое обще чувствам и ощущениям, по отношению к которым у нас есть благоприятная установка и желание их продлить, при прочих равных условиях. Так, с целью иллюстрации, можно было бы сказать, что приятность — это черта, общая для ощущения запаха розы, вкуса шоколада, ответной страсти и т. п. Аналогично определяется противоположное качество неприятности21.

Гедонист утверждает, что рациональный субъект точно знает, как поступать при определении своего блага: он должен оценить, какой из доступных для него планов обещает наибольший чистый баланс удовольствия по сравнению с неприятностями. Этот план определяет его рациональный выбор, наилучший способ упорядочения конкурирующих целей. Принимаемые во внимание принципы теперь применяются тривиальным образом, поскольку все хорошие вещи однородны и, следовательно, сравнимы в качестве средств для достижения единственной цели — удовольствия. Конечно, эти оценки загрязнены неточностями и отсутствием информации, и обычно можно сделать только очень грубые прикидки. Тем не менее, для гедонизма это не представляет реального затруднения: принимается во внимание лишь то, что максимум удовольствия дает ясную идею блага. Говорят, что мы знаем теперь одну цель, которая и придает рациональную форму нашей жизни. В значительной степени по этой причине Сиджвик полагает, что удовольствие должно быть единственной рациональной целью, которая направляет рассуждение22.

Важно отметить два момента. Во-первых, когда удовольствие рассматривается как особый атрибут чувства и ощущения, оно понимается как определенная мера, на основании которой можно осуществить расчеты.

Применяя категории интенсивности и длительности переживания удовольствия, теоретически можно провести необходимые вычисления. Гедонистский метод дает процедуру выбора от первого лица, а то время как стандарт счастья этого не дает. Во-вторых, удовольствие как преобладающая цель не предполагает, что у нас есть какие-то конкретные объективные устремления. Удовольствие мы находим в самых разнообразных видах деятельности и в стремлении к самым разным вещам. Следовательно, нацеленность на максимизацию приятных чувств по крайней мере избегает фанатизма и бесчеловечности, в то же время определяя рациональный метод для выбора первого лица. Более того, обе традиционные интерпретации гедонизма теперь легко объяснить.

Если удовольствие действительно является единственной целью, стремление к которой позволяет нам идентифицировать рациональные планы, то, конечно же, удовольствие будет восприниматься как единственное подлинное благо. Таким образом, мы получаем принцип гедонизма, аргументируя от условий рационального рассуждения. Вариант психологического гедонизма тоже вытекает отсюда: хотя было бы преувеличением сказать, что рациональное поведение всегда сознательно устремляется к удовольствию, оно в любом случае регулируется деятельностью, планируемой так, чтобы максимизировать чистый баланс приятного ощущения.

Поскольку это ведет к более знакомым интерпретациям, тезис о том, что стремление к удовольствию составляет единственный рациональный метод размышления, выступает в качестве фундаментальной идеи гедонизма.

Ясно, что гедонизму не удается все-таки определить разумную преобладающую цель. Нужно только заметить, что если удовольствие понимается, как это и должно быть, достаточно определенным образом, чтобы его интенсивность и длительность могли входить в расчеты субъекта, то уже мало правдоподобно, что его следует считать единственной рациональной целью23. Конечно, предпочтение определенных качеств чувства или ощущения всему остальному является несбалансированным и нечеловеческим (inhuman) в той же мере, как и всеподавляющее желание максимизировать власть или материальное благополучие. Без сомнения, именно по этой причине Сиджвик воздерживается от признания, что приятность представляет собой конкретное свойство ощущений (feeling); однако он должен признать это, если удовольствие служит, как он того хочет, в качестве окончательного критерия при сравнении идеальных ценностей, таких как знание, красота и дружба24.

К тому же следует учесть тот факт, что бывают разные виды приятных чувств, не совместимые между собой, как и количественные аспекты удовольствия, интенсивность и длительность. Как нам добиться баланса, когда они конфликтуют? Следует ли нам выбирать короткое, но интенсивное приятное ощущение одного вида чувства или менее интенсивное, но более продолжительное переживание другого? Аристотель говорит, что хороший человек при необходимости пожертвует жизнью ради своих друзей, поскольку он предпочитает краткосрочное интенсивное удовольствие длительному и мягкому, двенадцать месяцев благородной жизни многим годам банального существования25. Однако как он будет решать этот вопрос? Далее, как замечает Сантаяна, нам нужно решить относительную значимость (worth) удовольствия и неудовольствия. Когда Петрарка говорит, что тысяча удовольствий не стоят одной боли, он принимает более основной стандарт их сравнения по сравнению с любым другим. Это решение должен принять сам человек, принимая в расчет полный спектр своих наклонностей и желаний, настоящих и будущих. Ясно, что мы не продвинулись нисколько за пределы осмотрительной рациональности. Проблема множественности целей возникает вновь и вновь в пределах класса субъективных ощущений26.

Могут возразить, что в экономике и теории принятия решений эти проблемы преодолены. Однако этот вывод основан на недоразумении. В теории спроса, например, допускается, что предпочтения потребителей удовлетворяют разнообразным постулатам: они определяют полное упорядочение на множестве альтернатив и обладают свойствами выпуклости и непрерывности и другими подобными свойствами. Исходя из этих допущений, можно показать, что существует функция полезности, которая соответствует этим предпочтениям в том смысле, что одна альтернатива выбирается вместо другой, если и только если значение функции для выбранной альтернативы больше. Эта функция характеризует выбор индивида, то, что он фактически предпочитает, при допущении, что его предпочтения удовлетворяют определенным условиям. Она ничего не говорит вообще о том, как человек упорядочивает свои решения в столь согласованном виде, не говоря уже о том, что она явно не может претендовать на то, чтобы быть процедурой выбора первого лица, которой человек может разумно следовать, поскольку она лишь фиксирует результат его осмотрительных расчетов (deliberations). В лучшем случае те принципы, которым, согласно мнению экономистов, должен удовлетворять выбор рациональных индивидов, могут быть представлены как некоторые рекомендации, учитываемые при принятии решения. Но понятые таким образом, эти критерии представляют собой просто принципы рационального выбора (или их аналоги), и мы возвращаемся опять к осмотрительной рациональности27.

Кажется бесспорным, таким образом, что нет никакой преобладающей цели, следование которой согласуется с нашими обдуманными ценностными суждениями. Охватывающая цель реализации рационального жизненного плана — это совершенно другое. Однако неспособность гедонизма дать рациональную процедуру выбора вовсе не должна вызывать удивление. Виттгенштейн показал, что ошибочно постулировать особое специальное переживание для объяснения того, как мы можем отличить воспоминания от воображаемого, мнения от допущений и также для других умственных действий. Точно так же маловероятно, что некоторые виды приятных чувств могут определять единицу измерения, использование которой объяснит возможность осмотрительного расчета. Ни удовольствие, ни какая другая определенная цель не могут играть роли, которую гедонисты хотели бы им приписать28.

Философы предполагали, по разным основаниям, что характерное переживание все-таки существует и направляет нашу умственную жизнь. Таким образом, хотя кажется достаточно просто показать, что гедонизм никуда нас не ведет, важно видеть, почему можно склоняться к столь отчаянному приему. Я уже отмечал одно возможное основание: желание сузить область чисто предпочтительного выбора в определении нашего блага. В телеологической теории любая неясность или двусмысленность в концепции блага переносится на концепции правильности. Следовательно, если благо индивидов суть нечто, если можно так выразится, что должно определяться самими индивидами, то аналогично, в определенных пределах, индивидам самим решать, что правильно. Однако естественно думать, что правильность — это не дело чистого предпочтения, и, следовательно, следует искать определенную концепцию блага.

Есть, однако, еще одна причина: телеологическая теория нуждается в таком способе сравнения разнообразных благ разных индивидов, чтобы всеобщее благо можно было максимизировать. Как можно сделать такого рода оценки? Даже если определенные цели служат организации планов индивидов, взятых отдельно, они не достаточны для определения концепции правильного. Кажется, что обращение внутрь к стандартам приятного чувства есть попытка найти общий знаменатель для множества людей, своего рода межличностные банкноты, с помощью которых можно специфицировать социальное упорядочение. И это предположение тем более неотразимо, когда утверждается, что этот стандарт является целью каждого человека в той мере, в какой он рационален.

В заключение я не сказал бы, что телеологическая доктрина с необходимостью приходит к некоторой форме гедонизма, чтобы быть непротиворечивой теорией. Однако все-таки тенденция в этом направлении отчасти естественна. Гедонизм, можно сказать, суть направление симптоматичного дрейфа телеологических теорий, когда они пытаются сформулировать ясный и применимый метод морального рассуждения. Слабость гедонизма отражает невозможность определения подходящей определенной цели, подлежащей максимизации. А это предполагает, что структура телеологических доктрин понимается радикально неверным образом: с самого начала они соотносят правильность и благо совершенно не так, как надо. Нам не следует пытаться оформить нашу жизнь, в первую очередь оглядываясь на независимо определенное благо. Наша природа обнаруживает себя не в целях, но скорее в принципах, которые мы признаем в качестве управляющих сопутствующими условиями, при которых эти цели должны формироваться, и манере, в которой им должно следовать. Ведь личность (self) первична по отношению к целям, которые она утверждает; даже преобладающая цель должна выбираться из многочисленных возможностей. Невозможно выйти за пределы осмотрительной рациональности. Мы, следовательно, должны обратить отношение между правильностью и благом, предлагаемое телеологическими доктринами, и считать правильность первичной.

Моральная теория развивается в противоположном направлении. Я теперь попробую объяснить эти последние замечания в свете договорной доктрины.

 

85. ЕДИНСТВО ЛИЧНОСТИ

Результатом предыдущего обсуждения является то, что нет единой цели, указанием на которую можно сделать каждый наш выбор рациональным. В определении блага в значительной степени участвует интуиция, а в телеологической теории она оказывает влияние и на определение правильности. Классический утилитарист пытается избежать этого вывода посредством доктрины гедонизма, но безуспешно. Мы не можем, однако, остановиться на этом; мы должны найти конструктивное решение проблемы выбора, которую пытается решить гедонизм. Таким образом, мы опять стоим перед вопросом: если нет единой цели, которая определяет соответствующую структуру подчиненных целей, как можно все-таки идентифицировать рациональный жизненный план? На самом деле ответ на этот вопрос уже был дан: рациональный план — это такой план, который был бы выбран с осмотрительной рациональностью, определяемой полной теорией блага. Остается убедиться, что в рамках договорной доктрины этот ответ совершенно удовлетворителен, и что проблемы, которые порождал гедонизм, здесь не возникают.

Как я уже сказал, моральная личность (personality) характеризуется двумя способностями: одна относится к концепции блага, другая — к чувству справедливости. При реализации первая выражается рациональным жизненным планом, а вторая — регулятивным желанием действовать в соответствии с определенными принципами правильности. Поэтому моральная личность — это субъект с целями, которые он выбрал, и его фундаментальные предпочтения заключаются в условиях, которые дают ему возможность формировать образ жизни, выражающий его природу как свободного и равного рационального существа, насколько это позволяют обстоятельства. Единство личности проявляется в согласованности его плана, причем это единство основано на желании более высокого порядка следовать принципам рационального выбора способами, совместимыми с его чувством правильности и справедливости. Конечно, человек формирует свои цели не одновременно, а постепенно; однако способами, допустимыми справедливостью, он также может формулировать жизненный план и следовать ему, тем самым создавая свое собственное единство (unity).

Отличительной чертой доминантно-целевой концепции является то, как она предполагает достижение единства личности (self). Так, в гедонизме личность становится таковой через максимизацию суммы приятных переживаний в своих психических пределах. Рациональная личность должна устанавливать свое единство этим способом. Поскольку удовольствие представляет собой доминантную цель, индивид безразличен ко всем аспектам самого себя, рассматривая свои естественные задатки сознания и тела и даже свои естественные склонности и привязанности как разнообразный материал для получения приятных переживаний. Более того, единство личности возникает не от стремления к удовольствию как его удовольствию, но просто как удовольствию. Следует ли продвигать его личное удовольствие или удовольствие других тоже — это другой вопрос, который, пока мы рассматриваем благо одного человека, можно оставить в стороне. Но раз мы рассматриваем проблему социального выбора, утилитаристский принцип в его гедонистской форме совершенно естественен. Ведь если любой индивид должен упорядочивать свои расчеты стремлением к доминантной цели удовольствия и не может обеспечить свою рациональную личностность (personhood) никаким другим способом, то люди в своих совместных усилиях должны стремиться упорядочить свои коллективные действия, максимизируя приятные переживания группы. Точно так же, как один святой, будучи в одиночестве, должен работать во славу Божью, так и члены ассоциации святых должны кооперироваться, чтобы сделать все, что необходимо, для той же цели. Различие между индивидуальным и социальным случаями заключается в том, что ресурсы личности, ее умственные и физические способности, ее эмоциональные ощущения и желания помещаются в разные контексты. В обоих случаях эти материалы служат доминантной цели. Но в зависимости от наличия других субъектов для кооперации усилий, максимизируется удовольствие личности или социальной группы.

Далее, если рассуждения, ведущие к гедонизму как теории выбора первого лица, применить к теории правильности, то принцип полезности предстанет как вполне правдоподобный. Действительно, допустим сначала, что счастье (определенное через приятное чувство) является единственным благом. Тогда, как это признают даже интуитивисты, по крайней мере, с первого взгляда, принцип правильности заключается в максимизации счастья. Если этот принцип не является единственно регулятивным, должен быть какой-то другой критерий, такой как распределение, которому должен приписываться некоторый вес. Однако ссылкой на какую доминантную цель социального поведения следует уравновешивать эти стандарты? Поскольку эта цель должна существовать, если суждения о правильности не произвольны, а обоснованы, принцип полезности, как кажется, специфицирует требуемую цель. Никакой другой принцип не имеет черт, необходимых для определения окончательной цели правильного поведения. Я полагаю, что именно это рассуждение лежит в основе так называемого доказательства полезности Милля29.

В справедливости как честности приоритет правильности и кантианская интерпретация приводят к полному оборачиванию точки зрения. Чтобы понять это, нам нужно только вспомнить особенности исходного положения и природу выбираемых принципов. Стороны рассматривают в качестве фундаментального аспекта

«Я» не способность к удовольствию и неудовольствию, а свойство быть моральной личностью. Они не знают, каковы конечные целей людей, и все доминантно-целевые концепции отвергаются. Так, им не придет в голову признавать принцип полезности в его гедонистской форме. Стороны имеют не больше оснований для принятия этого критерия, чем для принятия максимизации любой другой конкретной цели. Они рассматривают себя как существа, которые могут и действительно выбирают свои конечные цели (всегда многочисленные). Точно так же, как один человек должен принимать решение относительно своего жизненного плана в свете полной информации (никаких ограничений в этом случае не накладывается), так и множество людей должно установить условия кооперации в ситуации, которая дает всем честное представительство в качестве моральных существ. Цель сторон в исходном положении заключается в установлении справедливых и благоприятных условий каждому, чтобы тот смог сформировать себя как целостное существо (unity). Их фундаментальный интерес в свободе и в средствах ее честного использования является выражением их восприятия самих себя в первую очередь как моральных личностей с равными правами на выбор своего образа жизни. Таким образом, они признают два упорядоченных принципа справедливости, как это допускают обстоятельства.

Мы должны теперь связать эти замечания с проблемой неопределенности выбора, с которой мы начали.

Главная идея состоит в том, что при приоритете правильности выбор нашей концепции блага формируется в определенных рамках. Принципы справедливости и их реализация в социальных формах определяют границы, в которых происходит наше рассуждение. Существенное единство личности (self) уже обеспечено концепцией правильности. Более того, во вполне упорядоченном обществе это единство одинаково для всех; у каждого концепция блага, задаваемая его рациональным планам, является подпланом более широкого плана, который регулирует сообщества как социальное объединение социальных объединений. Многочисленные ассоциации различных размеров и назначений, приспособленные друг к другу публичной концепцией справедливости, упрощают решение, предлагая определенные идеалы и формы жизни, которые формировались и проверялись бесчисленными индивидами, а иногда и поколениями. Поэтому при составлении нашего жизненного плана мы не начинаем заново; нам не требуется делать выбор среди бесчисленных возможностей без заданной структуры и фиксированных очертаний. Таким образом, хотя и нет ни алгоритма для решения того, что есть наше благо, ни процедуры выбора первого лица, приоритет правильности и справедливости надежно ограничивает эти рассуждения таким образом, что они становятся более обозримыми. Поскольку основные права и свободы уже твердо установлены, наш выбор не может исказить наших притязаний друг к другу.

Теперь, когда есть приоритет правильности и справедливости, неопределенность концепции блага причиняет гораздо меньше беспокойства. Фактически, рассуждения, которые ведут к телеологической теории и принятию понятия доминантной цели, теряют свою силу. Прежде всего, чисто предпочтительные элементы выбора, хотя и не устранены, тем не менее, ограничены пределами правильности, понятие которого у нас уже имеется.

Поскольку притязания людей друг к другу не затрагиваются, неопределенность относительно безвредна. Более того, в пределах, установленных принципами правильности, не требуется никакого стандарта корректности вне осмотрительной рациональности. Если жизненные планы человека удовлетворяют этому критерию и он успешно воплощает его в жизнь, считая это достойным делом, нет никаких оснований говорить, что было бы лучше, если бы он делал что-то другое. Мы не должны просто допускать, что наше рациональное благо определено единственным образом. С точки зрения теории справедливости, в этом допущении нет необходимости. Во-вторых, от нас не требуется выходить за пределы осмотрительной рациональности, чтобы определить ясную и работоспособную концепцию правильности. Принципы справедливости имеют определенное содержание, и аргументация в их поддержку использует только слабое объяснение блага и его перечень первичных благ. Когда концепция справедливости установлена, приоритет правильности гарантирует приоритет его принципам. Таким образом, оба рассуждения, которые делают привлекательными концепции доминантной цели для телеологических теорий, отсутствуют в договорной доктрине. В этом и заключается оборачивание структуры.

Ранее, когда вводилась кантианская интерпретация справедливости как честности, я упоминал, что имеется смысл, в котором условие единогласия, накладываемое на принципы справедливости, подбиралось так, чтобы выразить даже природу отдельной личности (self) (§ 40). С первого взгляда, такое предположение кажется парадоксальным. Как требование единогласия может потерпеть неудачу в своей роли ограничения? Одна из причин состоит в том, что занавес неведения гарантирует, что каждый рассуждает одинаково, и поэтому условие выполняется само собой. Однако более глубокое объяснение заключается в том факте, что договорная доктрина обладает структурой, противоположной структуре утилитаристской теории. В последней каждый человек составляет свой рациональный план без помех, располагая полной информацией, а общество потом начинает максимизировать совокупное выполнение результирующих планов. В справедливости как честности, с другой стороны, все заранее согласны относительно принципов, по которым будут разрешаться их притязания друг к другу. Этим принципам затем дается абсолютный приоритет, чтобы они могли регулировать социальные институты без всяких вопросов, и каждый формирует свои планы в согласии с ними. Планы, которые не согласуются с ними, должны быть пересмотрены. Таким образом, предварительное коллективное соглашение устанавливает с самого начала определенные фундаментальные структурные черты, общие для планов каждого. Природа «Я» (self) как свободной и равной моральной личности одинакова для всех, и сходство в основной форме рациональных планов выражает этот факт. Более того, как видно из понятия общества как социального объединения социальных объединений, члены сообщества разделяют природу друг друга: мы ценим то, что делают другие, как то, что мы могли бы делать, но что они делают вместо и для нас, и то, что делаем мы, аналогичным образом делается для них. Поскольку личность (self) реализована в деятельности многих, отношения справедливости, которые согласуются с принципами, которые были бы приняты всеми, наилучшим образом приспособлены для выражения природы каждого. В конце концов, при этом требование единодушного согласия связывается с идеей человеческих существ, которые в качестве членов социального объединения стремятся к ценностям сообщества.

Можно подумать, что раз принципы справедливости получили приоритет, то существует доминантная цель, которая, в конечном счете, организует нашу жизнь. Однако эта идея основана на недоразумении.

Действительно, принципы справедливости лексически первичны по отношению к принципам эффективности, и первый принцип предшествует второму. Отсюда следует, что устанавливается идеальная концепция социального строя, которая должна регулировать направление изменений и усилия по реформированию (§ 41).

Однако именно принципы индивидуальных обязанностей и обязательств определяют требования этого идеала к людям, а это не делает его регулирующим. Далее, я все время исходил из допущения, что предлагаемая идея доминантной цели принадлежит телеологической теории, в которой по определению благо специфицируется независимо от правильности. Роль этой цели отчасти заключается в том, чтобы сделать концепцию правильности достаточно точной. В справедливости как честности не может быть никакой доминантной цели в этом смысле, да и, как мы видели, она не нужна для этой цели. Наконец, доминантная цель в телеологической теории определяется так, что мы никогда не можем достичь ее, и следовательно, предписание преследовать эту цель применимо всегда. Вспомним здесь предшествующие замечания о том, почему принцип полезности на самом деле не подходит для лексического упорядочения: более поздние критерии никогда не вступят в дело, кроме особых случаев разрешения вопроса о следующем принципе (break ties). Принципы справедливости, с другой стороны, представляют более или менее определенные социальные цели и ограничения (§ 8). Раз мы реализовали определенную структуру институтов, мы вольны определять и следовать нашему благу в рамках, которые допускают эти устройства.

Ввиду этих размышлений, противоположность между телеологической теорией и договорной доктриной может быть выражена следующим интуитивным образом: первая определяет благо локально, например, как более или менее однородное качество или черту опыта, и рассматривает его как экстенсивную величину, которая должна быть максимизирована над некоторой совокупностью. А вторая двигается в противоположном направлении, идентифицируя последовательность все более специфичных структурных форм правильного поведения, каждая из которых устанавливается в пределах предыдущей, и, таким образом, идет от общей структуры целого ко все более точному определению его частей. Гедонистский утилитаризм дает классический пример первой процедуры и иллюстрирует ее с привлекательной простотой. Справедливость как честность дает пример второй возможности. Таким образом, последовательность из четырех стадий (§ 31) формулирует порядок соглашений и законов (enactments), призванных построить в несколько шагов иерархическую структуру принципов, стандартов и правил, которые, при последовательном применении и соблюдении, ведут к определенному строению (constitution) социальных действий.

К чему эта последовательность вообще не стремится, так это к полной спецификации поведения. Наоборот, идея заключается в том, чтобы аппроксимировать границы, хоть и приблизительно, в пределах которых индивиды и ассоциации вольны продвигать свои цели, и осмотрительная рациональность может применяться совершенно свободно. В идеале аппроксимация должна быть сходимой в том смысле, что с дальнейшими шагами те случаи, которые остались необъясненными, становятся все менее и менее важными. Понятие, руководящее всей конструкцией, — это понятие исходного положения и его кантианская интерпретация: это понятие содержит в себе элементы, которые отбирают на каждой стадии существенную информацию, и порождает последовательность приспособлений, подходящих для случайных условий существующего общества.

 

86. БЛАГО ЧУВСТВА СПРАВЕДЛИВОСТИ

Теперь, когда все части теории справедливости уже рассмотрены нами, можно завершить аргументацию в пользу конгруэнтности концепций. Достаточно связать различные аспекты вполне упорядоченного общества и увидеть их в соответствующем контексте. Понятия справедливости и блага связаны с различными принципами, и вопрос конгруэнтности заключается в том, подходят ли друг к другу эти два семейства критериев. Более точно, каждое понятие с ассоциированными принципами определяет некоторую точку зрения, с которой можно оценивать институты, действия и жизненные планы. Чувство справедливости представляет собой эффективное желание применять принципы справедливости и действовать, исходя из принципов, с точки зрения справедливости.

Таким образом, нам нужно установить, что для членов вполне упорядоченного общества рационально (как это определено слабой теорией блага) утверждать свое чувство справедливости в качестве регулятивного для своих жизненных планов. Остается показать, что эта склонность принимать точку зрения справедливости и действовать в соответствии с ней, согласуется с благом индивида.

Вопрос о конгруэнтности этих двух точек зрения, по всей видимости, является решающим фактором в определении стабильности. Однако конгруэнтность не является предрешенным обстоятельством даже во вполне упорядоченном обществе. Его приходится проверять. Конечно, рациональность выбора принципов справедливости в исходном положении не ставится под сомнение. Аргументы для этого уже приводились, и если они правильны, справедливые институты коллективно рациональны и дают преимущества всем с некоторой подходяще общей точки зрения. Рационально также для каждого побуждать других поддерживать эти устройства и выполнять свои обязанности и обязательства. Проблема состоит в том, принадлежит ли регулятивное желание принимать точку зрения справедливости к собственному благу человека, когда оно рассматривается в свете слабой теории без всяких ограничений на информацию. Мы хотели бы знать, что это желание действительно рационально; если же оно рационально для одного, оно рационально для всех, и, следовательно, не имеется никаких тенденций к нестабильности. Более точно, рассмотрим любого данного человека во вполне упорядоченном обществе. Он знает, что институты справедливы и что другие обладают (и будут обладать) чувством справедливости, сходным с его чувством, и, следовательно, подчиняются (и будут подчиняться) этим устройствам. Мы хотим показать, что при этих допущениях рационально для субъекта, насколько это определяется слабой теорией, утверждать свое чувство справедливости. Жизненный план, который это делает, является лучшим его ответом на аналогичные жизненные планы его партнеров; и будучи рациональным для любого, этот план рационален для всех.

Важно не путать эту проблему с проблемой обоснования того, что справедливый человек может быть эгоистом.

Эгоист — это человек, который привержен только точке зрения своих собственных интересов. Его конечные цели относятся лишь к нему самому: его богатству и положению, его удовольствиям и социальному престижу и т. п. Такой человек может действовать справедливо, т. е. совершать поступки, которые совершил бы и справедливый человек; но поскольку он остается эгоистом, он не может совершать их по тем же основаниям, что и справедливый человек. Обладание такими основаниями несовместимо с тем, что он эгоист. Просто иногда получается так, что в некоторых случаях точка зрения справедливости и его собственных интересов ведут к одной линии поведения. Следовательно, я не пытаюсь показать, что во вполне упорядоченном обществе эгоист действовал бы на основании чувства справедливости, или даже что он действовал бы справедливо, потому что такое поведение было бы лучшим для достижения его целей. Опять-таки, мы не доказываем, что эгоисту, окажись он в справедливом обществе, следовало бы превратиться в справедливого человека, исходя из его собственных целей. Напротив, мы озабочены благом решимости принять точку зрения справедливости. Я допускаю, что члены вполне упорядоченного общества уже обладают таким желанием. Вопрос теперь в том, согласуется ли это регулятивное чувство с их благом. Мы не исследуем справедливости или моральной ценности поступков с какой-то определенной точки зрения; мы оцениваем благо, заключенное в желании принять вполне конкретную точку зрения, а именно, точку зрения справедливости, И мы должны оценить это желание не с точки зрения эгоиста, каковой бы она ни была, но в свете слабой теории блага.

Я буду предполагать, что человеческие поступки вызываются существующими желаниями и что последние могут постепенно изменяться. Мы не можем просто решить в какой-то момент изменить нашу систему целей (§

63). Мы действуем сейчас как человек, реально существующий, и на основании желаний, которыми обладаем сейчас, а не с точки зрения того, кем мы могли бы быть, или на основании желаний, которые мы имели бы, если бы ранее мы сделали какой-то другой выбор. Регулятивные цели особенно подпадают под эти ограничения.

Таким образом, мы должны решить заранее, утверждать ли чувство справедливости путем оценки нашей ситуации в свете достаточно отдаленного будущего. Мы не может делать то и другое вместе. Мы не можем сохранять чувство справедливости и все, что с ним связано, в то же время будучи готовыми действовать несправедливо, если такого рода поступки обещают какую-то личную выгоду. Справедливый человек не готов к определенным поступкам, и если он легко соблазняется, он, в конечном счете, был готов к этому30. Наш вопрос относится, таким образом, только к людям с определенной психологией и системой желаний. Требовать, чтобы стабильность не зависела от определенных ограничений в этом отношении, значит требовать слишком многого.

В одной из интерпретаций вопрос имеет очевидный ответ. Допустим, что человек имеет эффективное чувство справедливости; тогда он имеет и регулятивное желание подчиняться соответствующим принципам. Критерии рационального выбора должны учитывать это желание. Если человек с осмотрительной рациональностью предпочитает в своих поступках точку зрения справедливости всем другим точкам зрения, для него рационально поступать именно так. Следовательно, в этой форме вопрос тривиален: будучи теми, кем они являются, члены вполне упорядоченного общества желают более всего поступать справедливо, и выполнение этого желания является частью их блага. Раз мы приобрели чувство справедливости, которое по-настоящему окончательно и эффективно, как требует того приоритет справедливости, мы утверждаемся в таком жизненном плане, который в той мере, в какой мы рациональны, ведет нас к сохранению и укреплению этого чувства.

Поскольку этот факт представляет собой публичное знание, нестабильности первого рода не возникает, а следовательно — и второго тоже. Действительная проблема конгру энтности состоит в том, что происходит, если мы вообразим, что человек придает значимость своему чувству справедливости только в той мере, в какой оно удовлетворяет другим описаниям, связывающим его с основаниями, специфицированными слабой теорией блага. Мы не должны полагаться на доктрину чисто сознательного (conscientious) поступка (§ 72). Допустим, таким образом, что желание действовать справедливо не является конечным желанием, таким как желание избежать боли, нищеты или апатии, или желание удовлетворить охватывающий интерес. Теория справедливости дает другие. описания того, что выступает объектом желания в чувстве справедливости; и мы должны использовать их, чтобы показать, что человек, следующий слабой теории блага, на самом деле должен был бы подтвердить это чувство в качестве регулятива его жизненного плана.

До сих пор мы определяли суть вопроса. Теперь я хочу обратить внимание на основания конгруэнтности, сделав обзор утверждений, которые уже были сделаны. Прежде всего, как того требует договорная доктрина, принципы справедливости публичны: они характеризуют общепризнанные моральные убеждения, разделяемые членами вполне упорядоченного общества (§ 23). Мы не касаемся здесь людей, которые сомневаются в этих принципах. По предположению, человек признает, как и всякий другой, что эти принципы представляют собой наилучший возможный выбор с точки зрения исходного положения. (Конечно, в этом всегда можно сомневаться, однако это поднимает совсем другие вопросы.) Поскольку другие обладают (и будут обладать) эффективным чувством справедливости, наш гипотетический индивид на самом деле рассматривает для себя вопрос о том, стоит ли притворяться человеком, обладающим определенными моральными чувствами, хотя он всегда готов действовать как «безбилетник», когда возникают обстоятельства, способствующие его личным интересам. Поскольку концепция справедливости публична, он обсуждает, следует ли установить систематический курс на обман и лицемерие, пропагандируя без веры, раз это способствует его целям, принятые моральные взгляды. То, что обман и лицемерие нехороши, его не беспокоит; но ему придется считаться с психологическими затратами на принятие мер предосторожности и сохранение своей позы и с потерей спонтанности и естественности, которая возникает в результате такой позиции31. В большинстве обществ положение таково, что за такое притворство не приходится платить большую цену, поскольку несправедливость институтов и низость других делает собственный обман более легко переносимым; но во вполне упорядоченном обществе такого комфорта нет.

Эти замечания поддерживаются тем фактом, что есть связь между справедливыми поступками и естественными установками (§ 74). Исходя из содержания принципов справедливости и законов моральной психологии, желание быть честными с нашими друзьями и желание быть справедливыми к тем, о ком мы заботимся, в той же мере является частью этих привязанностей, как и желание быть с ними и печалиться при их потере. Допуская, следовательно, что человек нуждается в этих привязанностях, рассматриваемая линия поведения должна включать справедливые поступки только по отношению к тем, с кем мы связаны узами привязанности и чувством близости, а также уважение к образу жизни, которому они себя посвятили. Однако во вполне упорядоченном обществе эти связи простираются довольно далеко, и включают привязанность к институциональным формам, если исходить из того, что все три психологических закона действуют в полной мере. К тому же мы не может в общем случае выделить, кто именно потерпит ущерб от нашей нечестности. Например, если мы совершаем обман при выплате налогов или обнаруживаем способ, как не выполнить причитающуюся нам долю труда в сообществе, то этим наносим ущерб каждому, а вместе с этим и нашим друзьям и партнерам. Конечно, можно было бы подумать над тем, как тайно передать часть нашего выигрыша тем, кого мы особенно любим, но это довольно сложное и сомнительное предприятие. Таким образом, во вполне упорядоченном обществе, где эффективные связи распространяются как на индивидов, так и на социальные формы, и где мы не можем выделить тех, кто потерпит ущерб от нашего предательства, имеются сильные основания для сохранения чувства справедливости. Такая политика естественным и простым образом защищает институты и людей, о которых мы заботимся, и приводит к тому, что мы утверждаем все новые и более широкие социальные связи.

Другое основное соображение состоит в следующем: из аристотелевского принципа (и сопутствующих ему эффектов) следует, что участие в жизни вполне упорядоченного общества является великим благом (§ 72). Это заключение зависит от смысла принципов справедливости и их приоритетного происхождения в планах каждого, а также от психологических черт нашей природы. Именно детали договорного подхода устанавливают такую связь. Поскольку такое общество представляет собой социальное объединение социальных объединений, оно в исключительной степени реализует разные формы человеческой деятельности; а исходя из социальной природы людей, из того факта, что наши потенции и наклонности далеко превосходят то, что можно выразить только в одной жизни, мы зависим от кооперации с другими не только как средства благосостояния, но и как средства раскрытия наших скрытых возможностей. При некотором всеобщем успехе каждый наслаждается большим богатством и разнообразием коллективной деятельности. Однако чтобы полностью участвовать в этой жизни, мы должны признавать принципы ее регулятивной концепции, а это значит, что мы должны утверждать наше чувство справедливости. Чтобы ценить нечто как принадлежащее нам, мы должны иметь некоторую причастность к этому. А общественные усилия связываются в одно социальное объединение взаимным признанием и принятием принципов справедливости; именно это общее утверждение распространяет узы идентификации на все сообщество и позволяет аристотелевскому принципу иметь более широкое действие.

Индивидуальные и групповые достижения не воспринимаются более как многие отдельные блага. В то же время отказ от утверждения чувства справедливости оставляет нас с более узким взглядом на вещи.

Наконец, есть еще одна причина, связанная с кантианской интерпретацией: справедливых поступков мы хотим как свободные и равно рациональные существа (§ 40). Желание действовать справедливо и желание выразить нашу природу как свободных моральных личностей оказываются, по сути дела, одним и тем же желанием.

Когда некто обладает истинными убеждениями и правильным пониманием теории справедливости, эти два желания движут его одинаковым образом. Оба они суть диспозиции действовать на основании в точности тех же самих принципов: а именно тех, которые были бы выбраны в исходном положении. Конечно, это утверждение основано на некоторой теории справедливости. Если эта теория неверна, практического совпадения не получается. Однако поскольку мы рассматриваем здесь особый случай вполне упорядоченного общества, представленного нашей теорией, мы вправе допускать, что его члены обладают ясным пониманием публичной концепции справедливости, на которой основаны их отношения.

Допустим, что это и есть главные (или типичные) резоны, которые слабая теория блага допускает для поддержания чувства справедливости в человеке. Теперь возникает вопрос, являются ли они решающими. Здесь мы встречаемся со знакомой трудностью уравновешивания мотивов, которая во многих отношениях сходна с уравновешиванием первых принципов. Иногда ответ обнаруживается сравнением одного баланса резонов с другим, так как, наверняка, если первый баланс явно благоприятствует одному способу действий, то второй тоже будет делать это, если его резоны, поддерживающие эту альтернативу, будут более сильными, а его резоны, поддерживающие другую, будут более слабыми. Однако такие сравнения предполагают некоторые конфигурации резонов, которые более склонны дать шкалу отсчета одним, но не другим способом. Не установив шкалы, мы не можем выйти за пределы условных сравнений: если первый баланс благоприятствует некоторому определенному выбору, то второй тоже.

Теперь очевидно, что содержание принципов справедливости представляет собой главный элемент в решении.

Является ли для человека благом то, что он обладает регулятивным чувством справедливости, зависит от того, что требует от него справедливость. Конгруэнтность правильности и блага определена стандартами, которыми специфицируется каждое понятие. Как замечает Сиджвик, утилитаризм более строг, чем здравый смысл, в своем требовании жертвовать частными интересами субъекта, когда это необходимо для большего счастья всех32. Он также более требователен, чем договорная теория, так как хотя благожелательные поступки, выходящие за пределы наших естественных обязанностей, представляют собой хорошие поступки и вызывают наше одобрение, они не требуются тем, что связано с правильностью. Утилитаризм может показаться более возвышенным идеалом, однако другая сторона его состоит в том, что он может узаконить меньшее благосостояние и свободу одних ради большего счастья других, которые и так уже более удачливы. Рациональный человек, составляя свой план, поколебался бы в предоставлении приоритета столь строгому принципу. Он превосходит его способность к сочувствию, и представляет опасность его свободе. Таким образом, сколь ни маловероятна конгруэнтность правильности и блага в справедливости как честности, она, все-таки, более вероятна, чем в утилитаристском подходе.

Условный баланс резонов говорит в пользу договорной доктрины.

Несколько другая точка зрения подсказывается следующим сомнением: хотя решение сохранить наше чувство справедливости могло бы быть рациональным, мы, в конечном счете, можем потерпеть значительный убыток или даже быть уничтожены в результате его принятия. Как мы видели, справедливый человек не готов делать некоторые вещи, и поэтому при встрече со злом он может решить умереть, но не поступить несправедливо.

Хотя достаточно верно, что ради справедливости один человек мог бы потерять жизнь, в то время как другой может жить и жить, справедливый человек делает то, чего он более всего хочет, если учесть все обстоятельства; в этом смысле он не терпит ущерба от неудачи, возможность которой он предвидел. Вопрос здесь аналогичен опасностям любви; на самом деле, это просто частный случай. Люди, любящие друг друга или имеющие сильную привязанность к людям или формам жизни, в то же время склонны к погибели: их любовь делает их заложниками неудачи и несправедливости других. Друзья и любящие рискуют, помогая друг другу; и члены семей добровольно делают то же самое. Подобная предрасположенность представляет собой составляющую их привязанностей в той же мере, как и другие склонности. Раз мы любим, мы ранимы: нет любви, если мы одновременно размышляем о том, стоит ли любить. А любовь, которая в меньшей степени приносит страдания, — это не лучшая любовь. Когда мы любим, мы принимаем опасность потери и ущерба. Имея в виду общие наши представления о жизни, мы не рассматриваем этот риск как слишком большой, чтобы заставить нас отказаться от любви. Случись что плохое, оно является предметом нашего отвращения, и мы оказываем сопротивление тем, козни которых вызвали плохие события. Если мы любим, мы не сожалеем о нашей любви.

Если это все верно о любви в мире, каков он есть, то тем более это верно о любви во вполне упорядоченном обществе, а значит, и о чувстве справедливости тоже. В обществе, где люди являются нашими близкими, мы подвластны случайностям природы и случайным обстоятельствам. То же самое верно и для чувства справедливости, которое связано с подобного рода эмоциями. Принимая за точку отсчета баланс резонов, который приводит нас к утверждению нашей любви, представляется, что мы должны быть готовы поддерживать наше чувство справедливости в более благоприятных условиях справедливого общества.

Одна особая черта желания выразить нашу природу как моральных личностей усиливает этот вывод. Нужно учитывать степень и область наклонностей, поскольку есть выбор. Наша политика обмана и лицемерия не обязательно должна быть совершенно систематичной; наши эмоциональные привязанности к институтам и к другим людям могут быть более или менее сильными, а наше участие в более широкой жизни общества — более или менее полным. Имеется континуум возможностей, а вовсе не решения по типу «все или ничего», хотя ради простоты я часто выражался именно таким способом.

Однако желание выразить нашу природу как свободных и равных рациональных существ может быть удовлетворено только путем действий на основании принципов правильности и справедливости, обладающих приоритетом. Это следствие условия финальности: поскольку эти принципы регулятивны, желание действовать в соответствии с ними удовлетворяется только в той степени, в которой оно аналогичным образом регулятивно по отношению к другим желаниям. Действия на основании этого приоритета выражают нашу свободу от случайностей и совпадений. Следовательно, чтобы реализовать нашу природу, у нас нет другой альтернативы, кроме как сохранить наше чувство справедливости в качестве руководства другими нашими целями. Это чувство не может быть удовлетворено, если оно служит объектом компромисса и уравновешивания с другими целями, как одно из многих других желаний. Это желание вести себя определенным образом, стремление, которое содержит в себе свою собственную приоритетность. Другие цели могут быть достигнуты планом, в котором есть место для всех целей, поскольку их удовлетворение, возможно, независимо от их места в упорядочении. Однако это не верно по отношению к чувству правильности и справедливости, и, следовательно, неправедные действия всегда подвержены возбуждению в нас чувств вины и стыда, эмоций, которые возникают при нанесении ущерба нашим регулятивным моральным чувствам. Конечно, это не значит, что реализация нашей природы как свободных и рациональных существ сама организована по принципу «все или ничего».

Напротив, наше преуспеяние в выражении нашей природы зависит от того, насколько последовательно мы действовали на основании нашего чувства справедливости как, в конечном счете, регулятивного. Чего мы не можем сделать, так это выразить нашу природу путем следования плану, который представляет наше чувство справедливости лишь как одно из желаний, взвешиваемое и сравниваемое с другими. Ведь это чувство открывает то, что человек представляет собой, и пытаться вступить здесь в компромисс означает не достижение свободы для личности, но уступку случайностям и совпадениям.

А теперь последний вопрос. Допустим, что даже во вполне упорядоченном обществе есть люди, для которых утверждение их чувства справедливости не является благом. Исходя из их желаний и целей, а также особенностей их природы, слабое объяснение блага не определяет оснований, достаточных для поддержания этого регулятивного чувства. Есть мнение, что таким людям нельзя рекомендовать справедливость в качестве добродетели33. И это, конечно, правильно, если допустить, что такая рекомендация включает, что рациональные основания (указываемые слабой теорией) предписывают этот курс для них как индивидов. Тогда остается следующий вопрос: относятся ли к этим людям несправедливо те, кто утверждает свое чувство справедливости, требуя от них подчиняться справедливым институтам.

К сожалению, мы не в состоянии еще ответить на этот вопрос подобающим образом, поскольку он предполагает теорию наказания, а я очень мало сказал об этой части теории справедливости (§ 39). Я допускал строгое согласие с любой концепцией, которая была бы выбрана, и затем рассматривал, какая концепция из представленного перечня будет принята. Однако мы можем рассуждать во многом так же, как мы это делали в случае гражданского неповиновения, другой части теории частичного согласия. Итак, исходя из того, что приверженность любой из признанных концепций будет неполной, если она совершенно добровольна, при каких условиях человек в исходном положении согласится на то, что можно прибегнуть к стабилизирующим карательным мерам? Будет ли он настаивать на том, что от человека можно требовать только то, что ему выгодно с точки зрения слабой теории?

Кажется очевидным, в свете договорной доктрины в целом, что он не настаивал бы на этом. Ведь такое ограничение, по сути, совпадает с общим эгоизмом, который, как мы видели, был бы отвергнут. Более того, принципы правильности и справедливости коллективно рациональны, и в интересах каждого, чтобы все остальные подчинялись справедливым устройствам. Верно так же, что общее утверждение чувства справедливости представляет собой большое социальное достояние, устанавливающее основу для взаимного доверия и уверенности, от которых все получают выгоду. Таким образом, соглашаясь на наказания, которые стабилизируют схему кооперации, стороны принимают такое же ограничение на собственные интересы, которые они признали бы при выборе принципов справедливости в самом начале. Согласившись с этими принципами ввиду уже указанных оснований, рационально одобрить и меры, необходимые для поддержания справедливых институтов, допуская, что ограничения равной свободы и правление закона уже признаны (§§ 38

— 39). Те, кто считает, что предрасположенность действовать справедливо не является для них благом, не могут отрицать этих соображений. Конечно же верно, что в их случае справедливые устройства не отвечают полностью их природе, и следовательно, при прочих равных условиях они будут менее счастливы, чем были бы, если бы могли утверждать свое чувство справедливости. Однако здесь можно лишь сказать так: их природа — их несчастье.

Главное состоит, таким образом, в том, что для оправдания концепции справедливости нам не нужно признавать, что всякий, каковы бы ни были его способности и желания, имеет достаточные резоны (определенные слабой теорией) сохранять свое чувство справедливости. Ведь наше благо зависит от того, что мы за люди, от тех желаний и намерений, которыми мы обладаем и на которые способны. Может даже случиться, что есть много людей, которые не считают чувство справедливости способствующим их благу; но если это так, силы, обеспечивающие стабильность, ослабевают. При таких условиях карательные учреждения будут играть более значимую роль в социальной системе. Чем больше недостаток конгруэнтности, тем больше вероятность, при прочих равных условиях, нестабильности со всеми присущими ей неприятностями. Однако ничто из этого не устраняет коллективной рациональности принципов справедливости: все равно каждому выгодно, чтобы все остальные выполняли их.

По крайней мере, это истинно до тех пор, пока концепция справедливости не настолько неустойчива, что окажется предпочтительной другая концепция. Но я старался показать, что договорная доктрина лучше, чем ее конкуренты в этом отношении, и следовательно, что нет необходимости пересмотра выбора принципов в исходном положении. Фактически, если есть разумная интерпретация человеческой социальности (дана в виде описания того, как приобретается чувство справедливости, и идеей социального объединения), то справедливость как честность представляется достаточно устойчивой концепцией. Опасности обобщенной дилеммы узника устраняются соответствием правильности и блага. Конечно, при нормальных условиях публичное знание и доверие всегда несовершенны. Поэтому даже в справедливом обществе разумно допускать некоторые ограничивающие устройства для обеспечения согласия, но их главная цель заключается в том, чтобы укрепить доверие граждан друг к другу. Эти механизмы редко применяются и охватывают лишь малую часть социальной схемы.

Теперь мы подходим к концу этого довольно длинного обсуждения стабильности справедливости как честности. Единственное, на что следует еще обратить внимание — это то, что конгруэнтность позволяет нам завершить последовательность применений определения блага. Мы можем сказать, во-первых, что во вполне упорядоченном обществе быть хорошим человеком (в частности, обладать эффективным чувством справедливости) действительно является благом для этого человека; и во-вторых, что эта форма общества является хорошим обществом. Первое утверждение следует из конгруэнтности; второе верно, поскольку вполне упорядоченное общество обладает свойствами, которые рационально хотеть в обществе с двух существенных точек зрения. Таким образом, вполне упорядоченное общество удовлетворяет принципам справедливости, которые коллективно рациональны с точки зрения исходного положения; и с точки зрения индивида, желание утверждать публичную концепцию справедливости как регулятив жизненного плана человека соответствует принципам рационального выбора. Эти выводы поддерживают ценности сообщества, и получив их, я завершаю мое объяснение справедливости как честности.

 

87. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНЫЕ ЗАМЕЧАНИЯ ОБ ОБОСНОВАНИИ

Я не буду пытаться подвести итог теории справедливости. Вместо этого я хотел бы закончить несколькими комментариями относительно типа аргументации, которую я предлагал в ее пользу. Теперь, когда мы имеем всю концепцию, мы можем обратить внимание на то, какого рода вещи говорятся в ее защиту. Делая это, мы проясним несколько моментов, которые все еще могут вызывать сомнение.

Философы обычно пытаются обосновать (justify) этические теории одним из двух способов. Иногда они пытаются найти самоочевидные принципы, из которых можно вывести достаточное количество стандартов и предписаний для обоснования наших обдуманных суждений. Обоснование этого типа мы можем считать картезианским. Оно предполагает, что первые принципы могут рассматриваться как истинные, даже необходимо истинные; дедуктивное рассуждение тогда сохраняет это убеждение от посылок до заключения.

Второй подход (называемый по языковому недоразумению натурализмом) заключается в определении моральных понятий в терминах явно не моральных, а затем демонстрации с помощью процедур здравого смысла и науки того, что утверждения, поставленные таким образом в соответствии с моральными суждениями, являются истинными. Хотя при этом подходе первые принципы этики не являются самоочевидными, обоснование моральных убеждений не представляет особых трудностей. Они могут быть получены благодаря определениям тем же способом, как и другие утверждения о мире.

Я не принял ни одну из этих концепций обоснования. Хотя некоторые моральные принципы могут казаться естественными и даже очевидными, весьма трудно утверждать, что они необходимо истинны, или даже объяснить, что под этим имеется в виду. Действительно, я говорил, что эти принципы случайны в том смысле, что они должны быть выбраны в исходном положении в свете общих фактов (§ 26). Более вероятные кандидаты на роль необходимых моральных истин — это условия, накладываемые на принятие принципов; однако в действительности самое лучшее — это считать подобные условия просто разумными постулатами (stipulations), оцениваемыми, в конечном счете, всей теорией, к которой они принадлежат. Не существует никакого множества условий или первых принципов, которые могут правдоподобно претендовать на роль необходимых или определяющих истин морали, и, тем самым, особенно подходили бы для того, чтобы нести на себе бремя обоснования. С другой стороны, метод так называемого натурализма должен сначала отличить моральные понятия от неморальных и затем добиться признания предлагаемых определений. Для успеха программы обоснования требуется ясная теория значения, которой, судя по всему, нет. В любом случае, определения становятся основной частью этической доктрины и тем самым они, в свою очередь, нуждаются в обосновании.

Поэтому я полагаю, лучше будет рассматривать моральную теорию просто как любую другую теорию, с должными поправками на ее сократические аспекты (§ 9). Нет никаких причин предполагать, что ее первые принципы или посылки должны быть самоочевидными или что ее понятия и критерии могут быть заменены другими понятиями, которые могут быть квалифицированы в качестве неморальных34. Таким образом, хотя я говорил, что утверждение о том, что нечто правильно, или справедливо, может быть понято как утверждение о том, что оно согласуется с существенными принципами, которые были бы признаны в исходном положении, и что можно первые заменить вторыми, эти определения устанавливаются внутри самой теории (§ 18). Я не утверждаю, что концепция исходного положения сама по себе не является морально действенной, или что семейство понятий, на котором она построена, этически нейтрально (§ 23). Этот вопрос я просто не обсуждаю. Я не предполагал, будто первые принципы или накладываемые на них условия, или их определения обладают особыми чертами, которые позволяют им занимать особое место в обосновании моральной доктрины. Они суть центральные элементы и средства теории; однако обоснование опирается на всю концепцию, на то, как она согласуется с концепцией и организует наши обдуманные суждения в рефлективном равновесии. Как мы замечали ранее, обоснование является вопросом взаимной поддержки многих рассмотрении, их соединения в один согласованный взгляд (§ 4). Принимая эту идею, мы можем оставить вопросы значения и определения в стороне и приступить к задаче развития реальной теории справедливости.

Три части изложения этой теории мыслились в качестве целого, в котором составляющие его части поддерживают друг друга приблизительно следующим образом. Первая часть описывает элементы теоретической структуры, а аргументация в пользу принципов справедливости использует разумные соглашения относительно выбора подобных концепций. Я настаивал на естественности этих условий и представлял причины, по которым они должны быть приняты, но нигде не утверждал, что они самоочевидны или получаются из анализа моральных понятий или значений этических терминов. Во второй части я исследовал типы институтов, которые предписывает справедливость, и виды обязанностей и обязательств, которые они накладывают на индивидов. Цель повсюду заключалась в демонстрации того, что предлагаемая теория согласуется с опорными точками наших обдуманных убеждений лучше, чем другие знакомые доктрины, и что это ведет нас к пересмотру и экстраполяции наших суждений. Первые принципы и конкретные суждения достаточно хорошо сбалансированы, по крайней мере, по сравнению с альтернативными теориями. Наконец, в третьей части мы проверили, является ли справедливость как честность осуществимой (feasible) концепцией.

Это привело нас к вопросу о стабильности, а также конгруэнтности определенных нами правильности и блага.

Эти рассмотрения не определяют. исходного признания принципов в первой части аргумента, но подтверждают его (§ 81). Они показывают, что наша природа такова, что позволяет исходному выбору быть осуществимым. В этом смысле мы могли бы сказать, что человечество обладает моральной природой.

Некоторые могут утверждать, что такое обоснование сталкивается с трудностями двух типов. Во-первых, оно подвержено общему возражению, что оно апеллирует просто к факту соглашения. Во-вторых, есть и более специфическое возражение, состоящее в том, что выдвигаемая мною аргументация зависит от конкретного перечня концепций справедливости, между которыми должны выбирать стороны в исходном положении.

Далее, аргументация предполагает не только согласие между людьми по поводу их обдуманных суждений, но и по поводу того, что они считают разумными условиями, накладываемыми на выбор первых принципов. Можно сказать, что согласие в обдуманных убеждениях постоянно изменяется и варьируется между одним обществом, или частью такового, и другим. Некоторые из так называемых опорных точек могут на самом деле вовсе не быть опорными, и не каждый примет одинаковые принципы для заполнения брешей в их существующих оценках (judgments). А любой перечень концепций справедливости, или консенсус относительно того, что считать разумными условиями на принципы, наверняка, более или менее произвольны. Концепция, представленная справедливостью как честностью, как она утверждается мною, не избегает этих ограничений.

Ответ общему возражению состоит в том, что обоснование представляет собой аргументацию, адресованную тем, кто не согласен с нами, или нам самим, когда наше сознание раздваивается. Оно предполагает столкновение взглядов между людьми или внутри одного человека и пытается убедить других, или нас самих, в разумности принципов, на которых базируются наши притязания и суждения. Предназначенное для примирения разных точек зрения разумными доводами, обоснование начинает с разделяемых всеми сторонами взглядов. В идеале, обосновать перед кем-нибудь концепцию справедливости значит предоставить ему доказательство ее принципов из посылок, которые мы оба принимаем, причем эти принципы, в свою очередь, имеют следствия, согласующиеся с нашими обдуманными суждениями. Таким образом, доказательство само по себе не является обоснованием. Доказательство просто выявляет логические отношения между суждениями. Но доказательство становится обоснованием, когда отправные пункты взаимно признаны, или заключение носит настолько охватывающий характер и настолько привлекательно, что убеждает нас в правильности концепции, выраженной в его посылках.

Таким образом, аргументация в пользу принципов справедливости должна начинаться с некоторого консенсуса.

Это следует из самой природы обоснования. Однако более специфические возражения правильны в том отношении, что сила аргументации зависит от особенностей искомого консенсуса. Здесь заслуживают внимания несколько моментов. Начать с того, что хотя следует признать заранее произвольность до некоторой степени любого перечня альтернатив, возражение ошибочно, если оно толкуется как утверждение, что все перечни произвольны в одинаковой мере. Перечень, включающий ведущие традиционные теории, менее произволен, чем перечень, который не содержит самых очевидных претендентов. Конечно, аргументация в пользу принципов справедливости усиливается, когда показывается, что они все-таки являются наилучшим выбором из более широкого перечня, сделанным в результате систематического рассмотрения. Я не знаю, насколько полно это может быть сделано. Я сомневаюсь, однако, что принципы справедливости (как я определил их) окажутся предпочтительной концепцией в такого рода полном перечне. (Здесь я допускал, исходя из существования верхней границы на сложность и других ограничений, что класс разумных и практичных альтернатив эффективно конечен.) Даже если аргументация, которую я предложил, основательна, она лишь показывает, что конечная адекватная теория (если таковая существует) будет похожей скорее на договорный взгляд, нежели на любую другую доктрину из обсуждавшихся нами. И даже этот вывод не доказан в каком-либо строгом смысле.

Тем не менее, при сравнении справедливости как честности с этими концепциями использованный перечень не представляет просто перечня ad hoc: он включает репрезентативные теории из традиции моральной философии, которая является результатом исторического консенсуса относительно того, что до сих пор казалось наиболее разумными и практичными моральными концепциями. Со временем появятся дальнейшие возможности, тем самым обеспечивая более убедительный базис для обоснования, по мере того, как ведущие концепции будут подвергнуты более суровой проверке. Однако о таких вещах можно говорить только в терминах предвидения. В настоящее же время следует попытаться переформулировать договорную доктрину и сравнить ее с несколькими знакомыми альтернативами. Эта процедура не произвольна, мы не можем продвинуться вперед никаким другим способом.

Обращаясь к конкретной трудности достижения консенсуса на разумных условиях, необходимо указать, что одна из целей моральной философии заключается в поиске возможного базиса согласия там, где такового, на первый взгляд, не существует. Она должна пытаться расширить область существующего консенсуса и очертить структуру более расчлененных моральных концепций для наших рассуждений. Обосновывающие доводы не находятся под рукой в готовом виде: они должны быть обнаружены и подходящим образом выражены, иногда в результате просто удачной догадки, а иногда — обращением к требованиям теории. Именно с этой целью в понятие исходного положения сводятся вместе различные условия на выбор первых принципов. Идея заключается в том, чтобы сведением вместе достаточно многих разумных ограничений в единую концепцию, мы поймем, что одна из представленных альтернатив должна быть предпочтена другим. В результате мы хотели бы иметь превосходство какого-то конкретного взгляда (из тех, что в настоящее время известны), возможно, и неожиданного, на этот новый возникший консенсус.

Опять-таки, множество условий, встроенных в понятие исходного положения, тоже имеет свое объяснение.

Можно сказать, что эти требования разумны, увязав их с целью моральных принципов и их ролью в установлении уз в обществе. Основания, скажем, для упорядочения и конечности, представляются достаточно ясными. И мы можем теперь объяснить публичность как гарантию того, что процесс обоснования может быть завершен (если можно так выразиться, в пределе) без неблагоприятных последствий. Ведь публичность допускает, что все могут обосновать свое поведение перед кем угодно (когда поведение можно оправдать) без вреда себе или других помех. Если мы всерьез принимаем идею социального объединения и общества как социального объединения таких объединений, то, конечно же, публичность является естественным условием.

Она помогает установить, что вполне упорядоченное общество является одной деятельностью в том смысле, что его члены следуют друг другу и знают друг друга, что они следуют одной регулятивной концепции; и каждый разделяет выгоды предприятий всеми способами, с которыми согласен каждый. Общество едино во взаимном признании его первых принципов. И действительно, это должно быть так, если имеет место совместное действие концепции справедливости и аристотелевского принципа (и его сопровождающих эффектов).

Конечно, функция моральных принципов не определена однозначно и допускает разные интерпретации. Мы могли бы попытаться выбрать одну из них, руководствуясь тем, какая из них использует самое слабое множество условий для характеристики исходного положения. Трудность с этим предложением состоит в том, что хотя более слабые условия действительно предпочтительны, при прочих равных условиях, слабейшего множества не существует; минимума здесь не существует, если, конечно, не допустить полного отсутствия условий, а это не представляет интереса. Следовательно, мы должны поискать некоторый ограниченный минимум, множество слабых условий, которое все-таки позволяет нам построить осуществимую теорию справедливости. Некоторые части справедливости как честности следует воспринимать именно этим образом. Я несколько раз обращал внимание на минимальную природу условий на принципы, взятых по отдельности.

Например, допущение взаимно незаинтересованной мотивации не является очень уж строгим условием. Оно не только позволяет нам основать теорию на разумно точном понятии рационального выбора, но и мало что требует от сторон: таким способом выбранные принципы могут урегулировать более глубокие и широкие конфликты, что, безусловно, желательно (§ 40). Оно обладает еще одним преимуществом в том плане, что отделяет более очевидные моральные элементы исходного положения в форме общих условий и занавеса неведения и т. п., так что мы можем более ясно видеть, каким образом справедливость требует от нас выхода за пределы лишь наших собственных интересов.

Обсуждение свободы совести ясно иллюстрирует допущение о взаимной незаинтересованности. Здесь противоположность сторон велика, однако можно все-таки показать, что если согласие возможно, то оно возможно благодаря принципу равной свободы. Как уже было замечено, эта идея может быть распространена и на конфликты между моральными доктринами (§ 33). Если стороны допускают, что в обществе утверждается некоторая моральная концепция (содержание которой неизвестно им), они все-таки могут согласиться с первым принципом. Этот принцип, следовательно, предстает как занимающий особое место среди моральных взглядов; он определяет в пределе соглашение, раз мы постулировали совместимость достаточно широких разногласий с определенными минимальными условиями для практической концепции справедливости.

Я хотел бы теперь отметить несколько возражений, которые не относятся к методу обоснования и касаются определенных сторон самой теории справедливости. Одно из них — это критика договорного подхода как узко индивидуалистической доктрины. На это затруднение ответ дают предшествующие замечания. Как только понята идея допущения взаимной незаинтересованности, возражение кажется неуместным. В рамках справедливости как честности мы можем переформулировать и установить кантианские мотивы, используя удобную для этой цели общую концепцию рационального выбора. Например, выражение нашей природы как свободных и равных рациональных существ является интерпретацией автономии и морального закона. Категорический императив тоже имеет аналог, как и идея, согласно которой нельзя относится к людям только как к средству или вообще как к средству. Далее, в последней части было показано, что теория, справедливости объясняет ценности сообщества; и это усиливает более раннее утверждение, что в принципы справедливости встроен идеал человека, что обеспечивает архимедову точку для оценки базисной структуры общества (§ 41). Эти аспекты теории справедливости развивались постепенно, начиная с чрезмерно рационалистической концепции, в которой нет места социальным ценностям. Исходное положение сначала было использовано для определения содержания справедливости, принципов, которые ее определяют. Лишь позже справедливость стала рассматриваться как часть нашего блага, связанная с нашей естественной социальностью. Достоинства идеи исходного положения можно оценить, сосредоточившись не на отдельном ее аспекте, но, как я часто замечал, только рассматривая всю теорию, которая построена на этой идее.

Если справедливость как честность более убедительна, чем прежние представления договорной доктрины, то это, я полагаю, благодаря тому, что исходное положение, как указывалось выше, объединяет в единое целое концепцию достаточно ясной проблемы выбора с условиями, которые широко признаны в качестве подходящих для ограничения процесса принятия моральных принципов. Эта исходная ситуация соединяет требуемую ясность с существенными этическими ограничениями. Я избегал приписывания сторонам какой-либо этической мотивации, в частности, для сохранения этой ясности. Стороны решают исключительно на основе того, что кажется наилучшим образом рассчитанным продвижением их интересов, насколько это позволяют их возможности. Здесь мы можем использовать интуитивную идею рационального предусмотрительного (prudential) выбора. Мы можем, однако, определить этические вариации исходного положения, предполагая, что стороны находятся под влиянием моральных рассмотрении. Возражение, что понятие исходного положения не будет больше этически нейтральным, ошибочно. Ведь это понятие уже включает моральные черты и должно включать, например, в виде формальных условий на принципы и занавес неведения. Я просто разделил описание исходного положения таким образом, что эти элементы не встречаются в характеристике сторон, хотя даже здесь может возникнуть вопрос, что считать, а что не считать моральным элементом. Нет никакой необходимости решать эту проблему. Важно, что разные черты исходного положения должны быть выражены самым простым и наиболее привлекательным образом.

Иногда я затрагивал некоторые возможные этические вариации исходного положения (§ 17). Например, можно допустить, что стороны придерживаются принципа, что никто не должен получить преимущества благодаря незаслуженным задаткам и случайностям, и следовательно, они выбирают концепцию справедливости, которая смягчает эффекты естественных случайностей и социального везения. Или они могут принять принцип взаимности, требующий, чтобы распределительные устройства всегда располагались на идущей вверх части кривой вклада. Опять-таки, некоторое понятие честной и добровольной кооперации может ограничить концепции справедливости, которой стороны готовы придерживаться. Нет никаких априорных причин думать, что эти вариации должны быть менее убедительными, или что моральные ограничения, которые они выражают, должны быть менее широко распространены. Более того, мы видели, что только что упоминавшиеся возможности подтверждают принцип различия, предоставляя ему дополнительную поддержку. Хотя я не предлагал такой точки зрения, эти возможности определенно заслуживают дальнейшего изучения. Важно только не использовать спорных принципов. Так, отказ от принципа средней полезности путем запрета риска в исходном положении делает метод бесплодным, поскольку некоторые философы пытались оправдать этот принцип, полагая его следствием подходящей безличностной установки в определенных ситуациях риска. Мы должны найти другие аргументы против критерия полезности: уместность риска является спорной (§ 28). Идея исходного соглашения может преуспеть, только если ее условия фактически широко признаны или могут стать таковыми.

Другой недостаток, как считают некоторые, заключается в том, что принципы справедливости не выводятся из понятия уважения к людям, из признания их внутреннего достоинства и значимости. Поскольку исходное положение (как я его определил) не включает этой идеи, во всяком случае явным образом, аргументация в пользу справедливости как честности может показаться необоснованной. Я полагаю, однако, что хотя принципы справедливости будут эффективными, только если люди обладают чувством справедливости и уважают на самом деле друг друга, понятие уважения или внутреннего достоинства людей не представляет собой подходящий базис для получения этих принципов. Сами эти идеи требуют интерпретации. Эта ситуация аналогична ситуации с благожелательностью (benevolence): без принципов правильности и справедливости, цели доброжелательности и требования уважения не определены; они предполагают, что эти принципы уже выведены независимо (§ 30). Раз уже есть концепция справедливости, идеи уважения и человеческого достоинства могут получить более определенное значение. Среди прочего, уважение к людям демонстрируется тем, что с ними обращаются так, что они видят оправданность обращения. Более того, это видно и в содержании принципов, к которым мы апеллируем. Так, уважать людей значит признавать, что они обладают неприкосновенностью, основанной на справедливости, которую не может перевесить даже благополучие общества как целого. Это значит, что потеря свободы одними не искупается большим благополучием, которым наслаждаются другие. Лексические приоритеты справедливости представляет ценность людей, которую Кант считает превосходящей любую цену35. Теория справедливости обеспечивает исполнение этих идей, но мы не можем с них начинать. Не существует способа избежать усложнений исходного положения, или сходного построения, если наши понятия уважения и естественного основания равенства должны быть представлены систематическим образом.

Эти замечания возвращают нас к убеждению здравого смысла, которое мы отметили вначале, что справедливость является первой добродетелью социальных институтов (§ 1). Я пытался построить теорию, которая дает нам возможность понять и оценить это чувство первичности справедливости. Справедливость как честность дает такой результат: она формулирует эти мнения и поддерживает их общую тенденцию. И хотя, конечно же, она не является полностью удовлетворительной теорией, она предлагает, как я думаю, альтернативу утилитаристскому подходу, который долгое время занимал ведущее место в нашей моральной философии. Я пытался представить теорию справедливости как жизнеспособную систематическую доктрину, в которой идея максимизации блага не является господствующей. Критика телеологических теорий не может быть успешной, если осуществляется по частям. Мы должны попытаться построить другой подход, который обладает теми же достоинствами ясности и систематичности, но который дает более избирательную интерпретацию нашей моральной способности.

Наконец, мы можем напомнить себе, что гипотетическая природа исходного положения наводит на следующий вопрос: почему мы должны быть заинтересованы в нем, моральным или каким-то другим образом? Вспомним ответ: условия, заключенные в описании этого положения, как раз те, которые мы фактически принимаем. Или если мы их не принимаем, то нас можно убедить это сделать философскими рассуждениями вроде тех, что время от времени приводились. Каждый аспект исходного положения может получить поддерживающее объяснение. Таким образом, то, что мы делаем, заключается в соединении в одну концепцию множества условий, которые мы готовы, по должному размышлению, признать разумными в нашем поведении по отношению друг к другу (§ 4). Раз мы понимаем эту концепцию, мы можем в любое время посмотреть на социальный мир с требуемой точки зрения. Достаточно рассуждать определенным образом и следовать полученным выводам. Эта точка зрения также объективна и выражает нашу автономность (§ 78). Не соединяя всех людей в одну личность, но признавая их отличными и отдельными друг от друга, она позволяет нам быть беспристрастными, даже между людьми, которые не являются нашими современниками, но принадлежат многим поколениям. Таким образом, видеть наше место в обществе с точки зрения этого положения значит видеть его sub specie aeternitatis: это значит рассматривать человеческую ситуацию не только с социальной, но также и с временной точки зрения. Точка зрения вечности не является точкой зрения наблюдателя извне, находящегося вне мира, этакого трансцендентного существа. Скорее, она суть определенная форма мысли и чувства, которую рациональные люди могут принять в этом мире. А сделав это, они могут, к какому бы поколению они ни относились, связать в одну схему все индивидуальные точки зрения и прийти совместно к регулятивным принципам, которые могут утверждаться каждым человеком в той мере, в какой он по ним живет, каждый — с его собственной позиции. Чистосердечие, если его можно достичь, заключается в том, чтобы видеть ясно и действовать благородно и сдержанно с этой точки зрения.