Автовокзал в Кито… Эквадор — не богатая, но очень автомобилизированная страна, пара машинок на семью — норма. Все, кто обитает в Кито, от его центра до самых оконечных северных границ, считают своим долгом иметь легковушку. На юге машин меньше, но лишь по сравнению с севером.

Приобрести хороший автомобиль в Эквадоре легко, это отнюдь не привилегия зажиточных граждан. Достаточно иметь стабильную работу и небольшую сумму для «входа» (для начального взноса, который здесь называют «энтрада», то есть «вход»), и все, вы уже автовладелец. Водительская карточка тоже не великая проблема. В результате население оказывается поставленным на частные колеса. Отсюда некоторое пренебрежение к автовокзалу — междугородними автобусами обычно пользуются люди с достатком ниже среднего, а чаще — просто бедняки.

Поэтому автовокзал давно не ремонтируется и не слишком уж хорошо содержится. И сами автобусы преимущественно маленькие, кругленькие, мест на двадцать пять, не больше. Но рынок есть рынок, без выбора в капитализме нельзя, и если уж вам захотелось попутешествовать на автобусе, но ваши финансы не столь ограничены — пожалуйста, пользуйтесь услугами маленьких частных вокзальчиков, таких, например, какой вы найдете на улице Королевы Виктории. Там и автобусы огромные, и цены на билеты в пять раз выше. Зато в пути вас угостят напитками и будут забавлять видеофильмами, и воздух очищен и кондиционирован.

Но мы приехали на «вокзал для всех», так сказать, народный вокзал (о частных мы пока не знаем) и носимся из угла в угол в поисках автобуса на Манту. Здесь нет никаких табло или расписаний и даже нету справочных. Есть только кассы, великое множество окошечек, и каждое окошечко обслуживает исключительно свою автобусную компанию, а компаний этих — как лягушек в амазонском болоте. У каждой компании — свои расценки, свои расписания и вообще свои законы.

Однако даже в такой путанице я вскоре обнаруживаю следы порядка: дело в том, что автобусы, уходящие на север страны, отчаливают от северного угла вокзала, автобусы южные, как вы уже догадались, — от южного угла, а которые к побережью — толпятся ближе к центру. Город Манта расположен на юге, в стороне Перу, но в то же время на побережье. И мантийские автобусы паркуются на автовокзале соответственно — у центра здания, но поближе к южному крылу.

До Манты километров четыреста, за билет просят шесть долларов.

— Что-то дешево, — сомневаюсь я. — Какой-нибудь крестьянский автобус подадут, колымагу.

— Разве это дешево? — жадничает Валентина. — Шесть долларов — тридцать килограммов бананов! Ничего себе, дешево!

Ладно, берем билеты. У нас пара сумок: одна, что побольше, — для меня, вторая, маленькая, — у Валентины, да еще крошечный рюкзачок у Маши, но он не в счет — она с ним не расстается и потерять его невозможно. Я хотел было сдать свою сумку в багаж, но не тут-то было. Когда автобус подошел на загрузку (круглорылое, приземистое чудо бразильской техники), выяснилось, что все багажные места, как в брюхе автобуса, так и на крыше, закупил какой-то торговец тряпками, автобус забит картонными коробками с надписью «Канадиан джинс». Видимо, такие перевозки — дело привычное. Никто из пассажиров не удивился, все вошли и принялись молча втискивать сумки и чемоданы во все щели и пространственные емкости салона. Как ни странно, минуты через три-четыре пассажиры устроились не без комфорта и успокоились.

Подошло время отправления, но автобус простоял еще десять минут — ждали водителя-сменщика. Он опаздывал. А когда шофер наконец приехал, я поразился его молодости и, честно говоря, начал уже жалеть, что затеял эту поездку. Нашему водителю на вид было лет семнадцать, мальчишка-метис, и на лице написано — шалопай. Смеется, доволен жизнью, доволен автобусом, доволен своим мягким скрипучим креслом — всем на свете доволен.

И вот мы тронулись. Долго петляли по Кито, то и дело останавливаясь и подбирая народ. Оказывается, вокзал — далеко не единственное место посадки. Многие люди вообще никогда на вокзал не ходят, они «голосуют» на нескольких всем известных перекрестках — небрежно приподнимают руки, и автобусы послушно притормаживают. Такие «дополнительные» пассажиры платят чуть меньше официальной цены билетов, но все эти деньги идут, разумеется, водителю, мимо кассы. Хотя вряд ли только одному водителю — о «левых» деньгах знают буквально все, кто хоть раз прикасался к междугородному автобусу.

Целый час мы выбираемся из города. Его южная часть в несколько раз больше северной. К тому же множество поселочков плотно срослись со столицей и тянутся без конца и края. И самое удивительное — мы лезем вверх. Правда, недолго. Автобус выскакивает на прямую и широкую автостраду, в конце которой, как я теперь знаю, начинается спуск в великие долины Ла-Коста.

Нужно отдать должное эквадорским дорогам — в сравнении с российскими они идеальны. Нет ни трещин, ни выбоин, ни гармошек. Автобус плывет, скользит как по маслу, без надрыва, без вибраций, ровно и неестественно.

В Кито я узнал, что такое ремонт дороги и что такое асфальт. Ремонт — это когда срывают не только собственно асфальт, но и песочно-галечную «подушку» и перестилают все заново, с нуля. Асфальт по-китийски — это сорок сантиметров первоклассного асфальтобетона, уложенного на метр засыпки. Такая дорога служит без проблем тридцать лет, после чего ее снова полностью перестилают. Если разделить затраты на тридцать, то они минимальны, а удобства для водителей и пассажиров, наоборот, максимальны. Но и это не предел. В странах побогаче, в Малайзии например, асфальт, соответственно, потолще — не сорок, а уже шестьдесят сантиметров. На такой асфальт можно сажать самолеты средней тоннажности.

В капиталистических странах асфальтовый закон прост, как сам асфальт: чем реже ты ремонтируешь дорогу, тем больше ты на ней зарабатываешь. Ибо зарабатываешь ты либо тем, что сдаешь свою дорогу в исключительную аренду государству, либо тем, что берешь деньги с водителей. А ремонт, естественно, зачисляется в непроизводительные убытки владельца дороги. В России, как известно, все наоборот. В России дороги государственные. Это значит, что чем хуже они сделаны, чем отвратительнее их ремонтируют, чем чаще они выходят из строя, тем выгоднее, тем больше денег отгребают ремонтники. И потому все без исключения дорожные фирмы и организации России кровно заинтересованы в ужасных дорогах. И не прав был классик: плохие российские дороги — вовсе не национальная беда, а испокон века запланированный, неиссякаемый источник огромного дохода для отнюдь не дураков…

Автобус мчит по трассе, а мы наивно подсчитываем время в пути. Я говорю:

— С такой скоростью можно добраться до Манты часов за пять. Даже за четыре с половиной.

— Тогда почему они говорят, что приедем вечером, к семи?

— Ну, наверное, стоянки длинные, обеды и прочее.

Отчасти я прав, обед, конечно, не минуешь, но это лишь отчасти. Восемь часов пути на четыреста километров при скорости на трассе до ста двадцати километров в час — это уравнение приводится к равенству не одним лишь обедом. Главный коэффициент замедления в ней — спуск. Коротенькое словечко, которое в данном случае синонимично таким понятиям, как кошмар, ужас или лучше «прощай, мама».

Лишь только мы съехали с автострады и повернули на серпантин, нас сразу же поглотило плотное море тумана. Стало пасмурно, почти темно, и пошел мелкий дождь, отчего туман не развеялся, вопреки нашим российским приметам. Начался аттракцион «Слепые повороты».

Наш водитель явно спешил, он не очень-то притормаживал и не желал плестись в хвосте колонны тяжелых грузовиков. Помигав светом, он вырывался из ряда, надрывая воющий дизель, и высовывался на встречную полосу, где дальше сорока шагов вообще ничего не видно — туман. Но мне как раз хватало этих сорока шагов, чтобы разглядеть пропасти. Заполненные белым колыхающимся молоком, провалы и ущелья казались конечно же бездонными. Временами туман лопался на куски, и тогда сквозь прозрачные дыры в плывущих под нами облаках я видел, что не так уж я далек от истины. Километровые щели для обыкновенного человека — настоящая бездонность.

Автобус между тем ревел, скулил, летел от поворота к повороту, виляя задом, как расшалившийся слоненок. А мы в его утробе немели от ожидания неминуемой, как нам казалось, гибели. Нет, это не трусость, это просто уверенность, что погибаем, что конец неотвратим и близок. А тут еще какой-то индеец подсел к пацану-водителю и давай трепаться. Пацан смеялся на весь салон, то и дело бросал руль, чтобы размахивать руками, жестами помогая выражению своих радостных чувств. Я даже не смог разобрать, над чем они там смеются.

Маша и Валентина вцепились руками в подлокотники, чтобы на поворотах не сползать с сидений. Центробежная сила таскала нас туда-сюда, и до моего сознания никак не доходил тот физический закон, согласно которому наш автобус удерживается на полоске мокрого асфальта.

Пассажиры в основном были спокойны или делали вид, что им на все плевать. Правда, нашлась одна истеричка: толстая девица лет двадцати, хватаясь за все, за что только можно ухватиться, поползла между креслами к водителю и заявила протест против такого стиля езды, попросив остановиться хотя бы на три минуты. Пацан оглядел ее удивленно (при этом мы едва не врезались в лесовоз) и решительно отказал, мотивируя тем, что через тридцать километров — первая остановка, там ты, мол, и прогуляешься, жирная дура. Нет, последние два слова он не произнес, но я уверен, что именно так он и подумал. Толстой девице не осталось ничего другого, как ползти обратно.

Между прочим, в хвосте нашего маленького автобусика имелся туалет. Дверца, разумеется, на замке. Ключ? Ключ потерялся и вообще все поломано. Именно так ответил пацан-водила на просьбу одной мамаши — ее малыш захотел, видите ли, сделать пи-пи. Короче, пацан взял на себя роль не просто водителя, но и короля, царя автобусного пространства, властителя наших душ и тел. И мы, признавая его превосходство, учились терпению: кто терпел пи-пи, кто страдал от укачивания, кому-то страшно ломило уши от перепада высот, а кое-кто (это мы) старался удержаться на предательски уползающих сиденьях и не смотреть в окно.

Скажу сразу: три с половиной часа бесконечного серпантина не имели для нас никаких последствий, если не считать легкого нервного срыва. Автобус ни разу не занесло, мы никого не сбили и не поцарапали ни один борт. Бог миловал.

Спустившись в долину, мы свернули с маршрута и вскоре оказались на большой пыльной стоянке, заполненной автобусами всех мастей, и, кажется, не только эквадорскими. Рядом со стоянкой был устроен фруктовый базар, а за базаром — большая столовая. Не кафе, а именно столовая, в строгом советском стиле, с алюминиевыми столами, с красными ободранными стульями из трубок и обрывков дерматина.

Мы побродили вдоль прилавков и нашли, что блюда там как на подбор тяжелые, совсем не дорожные. Всюду жирные куски свинины. Есть не хотелось, спуск с Великих Анд надолго отбил аппетит. Разве что мандарины? За полдоллара мы купили два килограмма краснокорых мандаринов, кроме того, Маша набрала кучу дешевых чилийских жвачек, на всякий случай мы захватили бутылку пепси и пошли на прогулку, разбрасывая мандариновые корки во все стороны.

И тут мы увидели чудо перемещения объектов: к столовой подъехал дед на большом трехколесном велосипеде, у которого вместо руля — железный столик, а на столике закреплена ручная машинка для натирки льда. Древнее приспособление, позволяющее изготавливать ледяное мороженое. Я взглянул на деда и остолбенел: я видел этого дедушку в Сингапуре, на пляже Пазир-Рис, с этим же самым велосипедом, с таким же мутным куском льда, зажатым в машинке, с этими же баночками разноцветных сиропов.

— Стоп! — воскликнул я, выходя из остолбенения. — А колокольчик-то где?

Действительно, пазиррисовский дедуля звенел колокольчиком на весь пляж, созывая любителей охладиться сладким ледком. А у эквадорского деда колокольчика не было.

«Не он», — подумал я и успокоился. Наваждение исчезло. Что же до Маши и Валентины, то они не обратили на мороженщика никакого внимания. Их интересовало только одно — скоро ли поедем дальше.

Не скоро. Еще минут двадцать продолжались путевые закуски, а когда все уже собрались, нашего шофера позвали водители из других автобусов. И мы просидели без малого четверть часа, наблюдая за веселой беседой королей баранки и диктаторов пневматических дверей. И только после этого мы наконец-то продолжили наш изнурительный путь на юг.

Впрочем, после прогулки мы чувствовали себя достаточно сносно. Пепси, а в особенности мандарины, обогатили нас аскорбиновой кислотой, и к нам вернулось наше обыкновенное состояние перманентного любопытства. Я сделал несколько снимков прямо сквозь окно — банановые плантации. Я видел их и раньше, но такие двухпудовые золотистые грозди, как на этих хилых на вид пальмочках, — только в кино.

Дорога шла по высокой насыпи (в долине часты разливы множества рек, одна из самых больших низинных провинций в Эквадоре так и называется — Реки), а справа и слева — сплошное сельское хозяйство. В отличие от Колумбии, коровы здесь не в чести. Больше как-то предпочитаются те же бананы и рис. Болотного вида рисовые чеки — это пейзаж на многие часы езды.

Было несколько остановок, некоторые долгие, томительные, но чаще двухминутные. Проехали мы через еврейский городок, очень забавный: индейские евреи — уникальная экзотика. Но, кроме их мудрых ликов и не первой свежести черных одежд, других впечатлений мы почти не получили — слишком быстро проехали. А больше ничего особенного до самой Манты, собственно, и не произошло.

В Манте автовокзал и вокзалом-то назвать нельзя. Так, длинный дом с парой касс и несколько стоянок автобусов. Вокруг фязновато и бедновато. Но экскурсии и осмотр достопримечательностей мы решили оставить на завтра. Вечерело, и первым делом требовалось найти подходящий ночлег. В Манте отелей, хостелей и постоялых дворов раз в пять больше, чем требуется. Мы вышли на улицу, показавшуюся нам центральной или вроде того, и обнаружили, что чуть ли не каждый третий дом — гостиница. Я зашел в первую попавшуюся — за трехместный номер запросили двадцать долларов.

— С ума сошли, — спокойно сказала Валентина. — Мы в Кито жили за двадцать пять.

— Да уж, — согласился я. — Хоть и недорого, но провинция все-таки, могли бы и сбавить немного.

И вот так, сквалыжнически рассуждая о дороговизне, мы перешли улицу и удостоили своим посещением еще пару отелей. А потом еще парочку. И еще один. Диапазон цен был от тридцати пяти долларов (это шик-отель с коврами и люстрами) до восьми (это грозящий обрушиться дом с мокрыми полами и скользкими стенами). Мы выбрали за пятнадцать. Нет, вовсе мы не помешаны на экономии, время от времени мы выбрасываем на ветер столько денег, что хватило бы на… на о-го-го что хватило бы! Но как-то неохота переплачивать.

За пятнадцать мы получили вполне удобоваримый номерок с тремя кроватками и необходимой мелочью, причем на последнем этаже, куда нас по практически отвесной лесенке отвела портье.

— Здесь хороший вид, — сказала портье (она сама себя так назвала — «портие»).

Но над городом висела смоляная ночь, так что оценить местные виды не было никакой возможности.

Устроившись, мы спустились в кафе и плотно поужинали. От усталости, сладкой жирной ухи и пива меня потянуло ко сну. Моих тоже. Мы с трудом вскарабкались в номер, покачиваясь и постанывая, разделись, повадились в постели и рухнули в глубины сновидений. Как я и предполагал, до самого утра мне снились мокрые асфальтовые повороты и наш автобус, летящий в пропасть, а в конце полета — удар, и мою голову отрывает куском обшивки, кровь, огонь и так далее.

Утром я проснулся первым, взглянул в зеркало и обомлел — весь я, с головы до пят, был усыпан красными точками, как при сильно запущенной кори. Комары! Да, я их слышал сквозь сон, но не мог предположить, что их много!

Самое обидное, комариное племя кушало только меня. Ни у Маши, ни у Валентины — ни единого укуса. Они как увидели меня, так и покатились со смеху.

— Как леопард! — хохотала Маша.

Но в этом эпизоде я нашел и положительные черты. А именно: почему комары кусали одного меня? Потому, очевидно, что я им понравился больше других, значит, моя кровь вкуснее. Комары, может быть, и дураки, но губа-то ни у кого не дура.

— Глупости, — сказала Валентина. — Комары, которые тебя ели, все самки, ты же знаешь. Их притянул твой запах мужика, вот и весь секрет.

Но я остался при своем мнении — пусть я искусан, но все же моя кровь вкуснее. Кстати, мантинские комары разительно отличаются от московских — следы укусов полностью сошли за несколько часов, да и чесотки тоже не было никакой. Однако гостиницу следовало поменять. Ну ее к лешему, такую экономию. Так мы и поступили, выписались, перешли улицу и заняли номер за двадцать пять, с ковриками и, как показалось, без комариков.

— За две ночи в среднем получается по двадцать, — подсчитала Валентина. — Не так уж и дорого.

Мы гуляем по Манте. Первые же пятнадцать минут полностью проясняют обстановку — в Манте компьютерной каши не сваришь. Этот город, немножко курортный и немножко портовый, благодаря хорошей бухте, и немножко рыбачий — просто благодаря Тихому океану. В центре Манты нашелся магазинчик, торгующий всякой всячиной, но с компьютерным отделом. Одного взгляда на отдел было достаточно, чтобы определить уровень компьютеризации этого города. Биолог сказал бы о нем, что он находится в ранней стадии эмбрионального развития.

— Бизнеса тут не будет, — говорю я.

Валентина и Маша молчат, они и без меня это видят.

— Ничего, зато мы страну посмотрели, — попытался я как-то оправдать неудачную поездку.

Но не только страну мы посмотрели. Нас ожидали еще две маленькие радости. Первая — это мантинские рыбные кафе. С виду кафе как кафе, предлагаются все те же дезаюно и алмуэрзо, но только рыбные. А рыба — прямо с сети, свежайшая, чистейшая, отборнейшая. И готовить ее здесь умеют, столетия рыбачьей жизни выработали особую кухню, в основе испанскую, но на океанический манер. Блюда показались нам удивительно вкусными и какими-то особенно здоровыми. Я подумал, что если бы пожить на таком питании с месяц, то вполне можно помолодеть на год-другой и заодно избавиться от всех несмертельных болезней. Да и соленый, пропитанный бромом и морской капустой ветер наполнял наши легкие оздоровительным духом. Одна беда — солнце. Жжет удивительно едко, пробивает мою плотную белую рубашку, как прозрачное стекло. Наши лица сразу же покраснели, и я забеспокоился, не облезут ли носы.

Манта сплошь и целиком состоит из старинных зданий. Впечатление такое, будто я в историческом центре Кито, вокруг та же самая испаноподражающая архитектура, но только улицы длиннее, прямее, уходят до горизонта. И нет холмов — плоско, как на жаровне.

Мы обратили внимание на характер местных жителей, который легче всего выразить словом «спокойствие». Не транкилидад, а обыкновенное, уверенное и глубоко консервативное спокойствие. Люди не прочь поговорить и о политике, но для них она где-то там, на другой планете. Каждый мантинец тайно убежден, что никакие столичные потрясения, если таковые случатся, до Манты дойти не смогут. Во-первых, слишком далеко (что вы, ужасно далеко — четыреста километров!), а во-вторых, уклад жизни территории Ла-Коста перемалывал и не такие камни, превращая их в мелкую, никому не причиняющую беспокойства щебенку.

Честно скажу, в глубине души я немного позавидовал мантинцам. И в ту минуту, наверное, согласился бы переехать из Кито, даже несмотря на весьма слабые перспективы компьютерного дела. Но чуть позже я присмотрелся повнимательнее и увидел, что местные жители этнически все как один половинчатые метисы. Очень трудно встретить здесь чистого индейца или «светлого» метиса. Такая этническая ситуация в Латинской Америке не просто подозрительна, она говорит о многом.

Прежде всего о том, что общество здесь прочно и очень давно устоялось, оно выработало свою особую национальность, у которой обязательно есть и свои неписаные законы, часто очень сложные и малопонятные, но всегда строгие. И чужак, будь он белым, будь он черным, каким угодно, вряд ли когда-либо станет своим. Возможно, ему не будут мешать, но и помогать тоже не будут. Вокруг чужака в таких местах создается невидимая, но в то же время непроницаемая оболочка отчуждения.

Это, конечно, отнюдь не уникальное эквадорское явление. Например, на севере России я отчетливо наблюдал то же самое, и даже в более грубой, неприкрытой форме. С такой же картиной столкнулся и в Польше. И сделал вывод — живи только в интернациональных городах. Приезжайте и посмотрите вокруг: если вы видите разноцветных и даже разноязыких прохожих, одинаково хорошо одетых и одинаково свободно себя ведущих, если в кафе и в ресторанах за столиками рядом сидят опять же разноцветные люди — смело оставайтесь и живите в этом городе, в нем и для вас найдется место. Но если «темный» всегда с иголочки, а «светлый» — в потертых босоножках (или наоборот), или если в зеркально-мраморный ресторан заходят, например, только мужчины в меховых шапках, а в обшарпанную забегаловку — только мужики в холщовых кепках, или если, услышав речь на одном языке, люди, говорящие на другом языке, спешно стараются скрыться в тени, или вы заметите хоть что-нибудь в этом роде — бегите оттуда и никогда не возвращайтесь.

В Манте никакого открытого давления, а тем более «апартеида», разумеется, нет и в помине, но тем не менее ощущение чужеродности приезжий человек испытывает достаточно остро.

Нагулявшись и нажарившись на солнце до степени средней печености, объевшись океанскими деликатесами и насмотревшись на старинную архитектуру, мы вернулись в отель и уже не выходили из него до самого вечера. И только когда я высунулся в окно и мне показалось, что ночной воздух будто бы тянет морской прохладой, я уговорил Машу пойти прогуляться. Валентина, как и предполагалось, мое предложение решительно отвергла, зарылась под одеяло и притворилась, что засыпает.

Но на улице стояла духота, ветер лениво ползал где-то над крышами, а от накаленного за день асфальта исходил нефтяной жар. Побродив по плохо освещенным переулкам и купив у случайного, возвращавшегося с базара торговца дюжину яблок, мы вернулись в номер и развлекались яблоками и какой-то довоенной испанской комедией на одиннадцатом канале.

Рано утром я проснулся, разбуженный новой идеей, быстро оделся, сбежал вниз и заранее, чтобы не задерживаться, выписался из отеля. Выскочил на уже успевшую накалиться утренним солнцем улицу и поспешил к автовокзалу. Автобусов на Кито было много, отходили примерно по два или три каждый час. Я взял три билета на шестнадцать с минутами и пошел назад. Когда вернулся, мои еще спали, но я осторожно и вместе с тем настойчиво принялся будить их. Минут через тридцать они вынуждены были одеться. И тогда я изложил свой простой, но гениальный план: вещи оставить внизу у администратора, позавтракать и пойти на пляж, где арендовать пляжный бусс — фанерно-тряпичный домик, которых там множество (о них нам рассказали в одном кафе). В таком буссе можно смело оставлять одежду и даже ценности — владельцы буссов строго следят за порядком. Еще бы, бусс их кормит, портить себе репутацию буссовладельцы никому не позволят.

Пляжей в Манте несколько, но мы пошли на ближайший, в черте города, совсем недалеко и от центра, и от автовокзала. Был отлив, песок оголился, вода отдала земле лишнюю сотню метров береговой полосы. Слева, в трех километрах, виднелись цеха рыбного завода, справа — только берег, слегка изогнутая песчаная дуга. Облачно. С океана, без порывов, как из аэродинамической трубы, несся предштормовой ветер, гнал двухметровые волны. Купающихся было немало. Правда, в основном они предпочитали плескаться у самого берега, по пояс. Но кто-то далеко заплыл на надувном матрасе.

Мне не нравится цвет воды, грязная какая-то. И песок на ощупь будто бы с илом, не шуршит. Но отступать нельзя — сам же предложил искупаться. Недалеко от воды, на возвышении — длинный ряд пестрых палаток и домиков. Это и есть буссы. Я подошел к тетушке, дремлющей на парусиновом стуле.

— Сколько?

— Ох! — вздрогнула тетушка. — Десять. Дьез миль. Десять тысяч.

— В час?

— Нет, вообще десять тысяч.

Понятно. Свободная аренда. Хочешь, возьми бусс и посиди в нем четверть часа, отдохни от жары, погляди на море. А хочешь, торчи в нем до ночи. Все равно десять тысяч, удобно, спокойно, нет нужды смотреть на часы.

И вот я влетаю в волны, за мной — Маша. А Валентина, естественно, отказывается, ходит по песочку, не переодевшись.

— Представляешь, мы почти год не купались в море, — сказал я Маше.

Она не слышит меня, плывет, пускает пузыри. Все никак не научится хорошо плавать. Высокая волна неожиданно появляется откуда-то ниоткуда и топит Машу, та вскакивает, фыркает, как жеребенок, и объявляет, что проглотила пол-литра противной воды. Я отплываю метров на сорок, погружаюсь, долго опускаюсь, но дна не достаю. Вокруг — мутная, зеленоватая чернота и тонкий звон работающего двигателя. Выныриваю — до горизонта ни одного судна (шторма боятся?). Но кто же тогда звенит? Наверное, сам океан.

Маша сказала, что волны тащат ее в глубину. Сначала я этого не заметил, но, вертикально остановившись на глубине «по шею», почувствовал — точно, тащат, да еще как! Тут показалась Маша, она боролась с притяжением океана, пока успешно. На всякий случай я взял ее за руку и оттащил на мелкое место.

За этой сценкой наблюдает смотритель пляжа, принесла его нелегкая. Он с повязкой, долго стоит неподвижно, но вскоре не выдерживает и начинает что-то громко кричать и махать руками. Смотрит на меня. Я показываю пальцем на свою грудь, кручу головой, мол, меня, что ли, зовешь? Кивает — тебя, мол. Что ж, разберемся.

Я выхожу на берег.

— Господин, — сдержанно начинает смотритель, — господин, это опасно.:

— Что опасно?

Он качает головой, будто в печали.

— Здесь легко утонуть, здесь в прошлом году утонули два ребенка. Вы смотрите за вашим ребенком внимательно. Дети легко тонут.

Я оглядываюсь на Машу, она плавает на мели.

— Хорошо. Спасибо за предупреждение. Мы не утонем, не беспокойтесь.

— Очень легко утонуть.

— Хорошо, я понял, спасибо.

Возвращаюсь в воду.

— Чего ему надо? — спрашивает Маша.

— Ничего, просто говорит, что ты слишком быстро плаваешь, пугаешь народ.

Смеется. Ныряет. Ей кажется, что она нырнула очень глубоко, но я шлепаю ее по одному месту пониже спины.

Между тем волны все растут. На их гребнях кипит пена, небо сереет и опускается. И вдруг появляется альбатрос. Он рядом с нами, пролетает в десяти шагах, но мы ему неинтересны, он на охоте. Я никогда не видел такой охоты и не представлял, что такое бывает: альбатрос ставит крылья под острым двойным углом, как фантастический самолет из будущего, и парит над гребнями кипящих волн. Он прекрасно знает нрав волны, он ни на сантиметр не отпускает ее, скользит, сохраняя не более чем двухдюймовый зазор между своей грудью и взрывающейся пеной. И смотрит во все глаза вниз, в воду. Солнце просвечивает живые зеленые стены насквозь. Шррах! Альбатрос неожиданно ударяет крыльями по воде, отскакивает от нее и взмывает в небо. Но я успел увидеть: в его клюве бешено бьется зеркальная рыбка.

Не успели мы оглянуться, как над волнами заскользили два других альбатроса, а потом еще один, и еще два. Целая стая. И никто из них не остался без улова. Это было замечательное представление, но только мы трое были его зрителями — мантинцам давно наскучили цирковые трюки альбатросов.

До отправления автобуса еще четыре часа. Нет, всего четыре часа, так мало! И тогда я решил провести это время с толком. Я вошел в воду и взбесился, я прыгал на волны и под волны, я взбирался на серые холмы и с гиком скатывался в серые пропасти, и брызги фонтаном летели от меня во все стороны. К этому занятию с удовольствием подключилась Маша — брызг, прыжков и криков стало в полтора раза больше. И тут не усидели местные. Они тоже начали, то один, то другой, прыгать на волны, нырять, подбрасывать друг друга, как я Машу, фонтанировать брызгами и кричать. Это сумасшествие продолжалось не меньше часа, пока я не устал. Впрочем, местные были еще полны сил, и, когда я выходил на песок отлежаться, десятка два купальщиков прыгали на волны. Валентина сказала:

— Ты научил их, что нужно делать с морем.

— Да? Ты думаешь?

— Конечно, сам посмотри. Они сидели у воды и кисли, не знали, чем заняться. А теперь они от счастья орут как сумасшедшие.

Не знаю, пошла ли моя «наука» на пользу мантинцам, но, когда вы будете в Манте на центральном пляже и увидите купальщиков, самозабвенно прыгающих на высокие волны, знайте — в этом есть и моя заслуга.

После пляжа мы снова на автовокзале. Дальше ничего уже не могло случиться и не случилось. Разве что я едва не отстал от автобуса — побежал за напитками, понадеявшись на объявление по радио, которого в Манте отродясь не бывало, и на расписание, которое в Манте отродясь не соблюдается. Но Валентина подняла визг, автобус притормозил, и я, гремя бутылками, ввалился внутрь. Шофер был невозмутим, как мумия: от этих гринго, мол, всего можно ждать. Дикие, мол, люди.

А уже подъезжая к Кито, мы попали на развлечение иного рода: туман на перевале усилился настолько, что не видно было даже столбиков ограждения. Ночь, морось, сливочный смог, узкая, как ремень, трасса, бездонные пропасти, сотни спешащих грузовиков. И очень несдержанный водитель. Он не пропускал ни одного обгоняющего, а если и пропускал, то крыл его своими «анималями» до тех пор, пока тот не скрывался из виду. И практически постоянно сигналил.

Туман настолько уплотнился, что везти пассажиров было нельзя, это ясно. Однако и водитель, и все мы желали только одного — скорее добраться до Кито. Не ночевать же на уступе скалы, в самом деле? И тогда водила сделал нечто из ряда вон выходящее: он открыл свою дверцу и вылез на ходу, упершись ногой в подножку. И так, левой рукой держась за дверь, правой за руль, высунувшись в туман, вел автобус. Ему было легче разглядеть дорогу не через стекло, а напрямую, в открытой атмосфере. И только встречные грузовики заставляли его вползать в кабину на несколько секунд. Думаю, шофер наш здорово продрог, промок до нитки, но он не сдался, так и простоял на подножке, пока мы не выбрались из облака.

Вернувшись домой, мы первым делом забрали от хозяйки нашу Пушу. Бедная Пуша не узнала нас, распушила хвост и пыталась спрятаться подальше, но Маша достала ее из-под кровати, погладила, успокоила. Потом всю ночь Пуша ходила по нашим спящим телам и нюхала наши носы — мы это или не мы. К утру она убедилась, что это мы, и уснула на шее у Маши — там ее любимое место отдыха.