Бытовые подробности редко встречаются на страницах житий. Русские монахи умели уделять немного внимания этой стороне земной жизни. Все, что мы знаем о быте иноков, известно главным образом из описей монастырского имущества. Сохранившиеся предметы обихода и предметы монашеской одежды того времени являются бесценным дополнением к этой не очень подробной картине. Быт монахов определялся основными правилами общежительного монастыря: всем иметь все равное, простое и дешевое, нужное, а не излишнее, и ничего не называть своим.

Кельи

Удивительная простота в быту была свойственна всем русским преподобным. До наших дней сохранилась точная копия часовни святого Кирилла Белозерского, которую кирилловские монахи устроили в XVII веке вместо древней, истлевшей от времени, часовни преподобного. Н. К. Никольский не без оснований предполагал, что это строение первоначально было не часовней, а кельей основателя обители (поскольку Пахомий Логофет в Житии святого нигде не упомянул о часовне, но говорил о келье). Так что мы имеем возможность представить себе, как выглядели первые кельи монахов, осваивавших лесные пустыни. Они были так же просты, как пресловутая пареная репа, которую иноки употребляли в пищу. Келья преподобного Кирилла — это «обычная незатейливая северно-русская клеть (в Житии преподобного Адриана Монзенского его келья прямо названа клетью. — Е.Р.). Из сосны, четырехстенная, рублено в замок из бревен, обтесанных как снаружи, так и внутри. Покрытие сделано из досок, скрепленных гвоздями со скалою на два ската. Небольшая низкая дверь с окном в виде малого отверстия ведет в помещение длиной 3 аршина 4 вершка и высотой до кровли 4 аршина. В южной стене прорублено небольшое «оконьцо», закрывающееся изнутри деревянной задвижкой. Потолка нет, пол сделан позже» (Никольский. Ч. 1. Вып. 1. С. 65). Таким образом, первые кельи были так малы, что в них едва помещался один человек, состояли они только из одной комнаты. Снаружи можно было расслышать, что говорили внутри.

Впоследствии кельи стали делать более просторными, обычно к ним пристраивали еще сени, в которых делали чулан и «предсение» — крытое крыльцо. Такие кельи описаны в житиях преподобных Александра Свирского, Мартирия Зеленецкого, Евфросина Псковского, Иринарха Соловецкого. В Соловецком монастыре в сенях келий по ночам обычно горел «служебный свешник» (фонарь). Для освещения монастыря и келий использовали ворванье — сало морских зверей.

Точное изображение монашеских келий представлено на миниатюре начала XVIII века, изображающей Нило-Сорский скит. Монастырь преподобного Нила стоял на болоте, поэтому, чтобы хоть как-то защититься от сырости, кельи здесь строили на высоком подклете. В верхней части стены делали волоковые окна (название происходит от слова «волочь», то есть речь идет об окнах, закрывавшихся деревянными задвижками). Они были небольшими, чтобы сохранить в келье тепло во время сильной стужи, и в то же время достаточными для того, чтобы в них просунуть голову и поговорить с пришедшим братом.

В XVI веке в кельях Кириллова монастыря «окончины» были «паюсными», по крайней мере большое количество таких окончин в 1601 году хранилось на складе в казенной палате.

Рядом с кельями обычно ставили дровяники — сараи, где хранились дрова. Топили кельи по-черному, дым выходил через окна. В 1621 году кирилловский иеромонах Ферапонт хотел поставить для себя белую келью с немецкой печью, но ему не разрешили (Никольский. Т. 1. Вып. 1. С. 39).

В кельях жили обычно по двое или по трое, в скитах — строго по одному. Первоначально кельи ставились на некотором расстоянии друг от друга. Создание единых келейных корпусов было довольно поздним явлением, в Кирилло-Белозерском монастыре, например, такие корпуса поставили только в XVII веке. В скитах кельи располагались на расстоянии брошенного камня, чтобы из окна кельи можно было видеть только одну келью и не слышать, кто как подвизается к Богу.

С ростом богатства обителей менялся и внешний вид келий, общежительный закон равенства постепенно приходил в забвение. В XVI веке у некоторых кирилловских старцев, постригшихся из богатых бояр и князей, были кельи из нескольких комнат и помещений для прислуги. У старца Ионы (Шереметева) в келье помещалось до десяти холопов, была даже своя поварня. По этому поводу царь Иоанн Грозный гневно восклицал в своем послании в монастырь: «Это ли путь спасения, если в монастыре боярин не сострижет боярства, а холоп не освободится от холопства?» «А в здешних монастырях до последнего времени держалось равенство между холопами, боярами и торговыми мужиками» (ПЛДР. 2-я пол. XVI в. М., 1986. С. 163).

Непременное стремление отличиться чем-нибудь от других людей является общим свойством человеческой натуры, и монахи не были исключением. Правда, возможностей для этого они имели немного. Некий изыск в одежде, келья повыше, чем соседняя, окно пошире или яблоня под окном — вот и весь выбор. Первые настоятели монастырей всегда решительно боролись с подобной оригинальностью. Когда преподобный Даниил стал, по общему выбору братии, архимандритом Переяславского монастыря, то первое, с чего он начал свою пастырскую деятельность, — перестроил все монашеские кельи на один лад. Братии он сказал: «Вы имеете весьма высокие кельи со всходами по лестницам, как властители и вельможи, а не так, как требует монастырский обычай. И вы, братия, переделайте их по смиренному монастырскому образу». Монахи были очень недовольны повелением игумена, но открыто прекословить не решились, только говорили между собой: «Сами на себя все это навлекли, хотели, чтобы он был нашим архимандритом, а не знали, что он наши обычаи разорит» (Смирнов. С. 40).

Преподобный Иосиф Волоцкий в своем уставе требовал от монахов, живших на служебных дворах, чтобы они имели такие же кельи, как и монахи в обители, и не устраивали больших окон или особых погребов. «А если у келий кто начнет яблони садити или вишни, или иной которой овощ, пусть соборные старцы ему запретят!» — беспокоился преподобный (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 604). Монах не имел права даже ремонтировать свою келью без благословения настоятеля.

Когда монах постригался в обители, он получал келью со всем необходимым имуществом. Таково было древнее правило монастырей. Позднее распространился обычай давать вклад на келью. В таком случае монастырь строил монаху особую келью, но именно это и разрушало общежительный устав.

Келейное имущество также было простым, дешевым и необходимым, но при этом инок не должен был считать его своим. «Если хочешь в общем житии жить, — говорил преподобный Иосиф, — отрекись от всякой вещи и не имей власти даже над чашей» (ВМЧ. Сентябрь. Стб. 526). Пожалуй, только иконы и книги были личной собственностью монаха в киновии.

В восточном углу кельи всегда находились иконы и большой крест с Распятием. Перед ними стояли подсвечник, аналой; здесь монах совершал свое келейное молитвенное правило. Вдоль стены располагалось несколько лавок. Именно здесь, на лавке в красном углу, преподобный Мартирий Зеленецкий увидел однажды после молитвы сидевшую Пресвятую Богородицу.

Келейные помещения монахи использовали по-разному. Например, преподобный Мартирий в келье молился, читал, а спал в чулане. Соловецкий трудник Иоанн, наоборот, молился в чулане, а спал в келье. Местом отдыха служила обычно небольшая лежанка; преподобные, как правило, спали на простых рогозинах. Потом у иноков появились и подушки с наволочками, и «постельки».

Необходимыми предметами келейного быта были кумганец — медный рукомойник с носиком и крышкой, лохань и кувшин для воды. Рядом с ними, по обычаю, висело полотенце. Мыло также использовалось в монашеском обиходе, описи упоминают «косяки» простого и костромского мыла. В некоторых кельях имелись «боевые часы»: «с перечасьем и с гирями» или «струнные». Кроме лавок в кельях стояли еще кожаные стулья.

Никакой посуды и продуктов у монахов общежительных обителей не было, даже стол иметь возбранялось. Возмущаясь новыми порядками в Кирилло-Белозерском монастыре, царь Иоанн Грозный писал: «А у вас дали сперва Иосафу Умному оловянную посуду в келью, потом дали Серапиону Слуцкому, дали Ионе Ручкину, а Шереметеву — стол в келью, да и поварня своя» (ПЛДР. 2-я пол. XVI в. С. 153). «До сих пор в Кириллове лишней иголки с ниткой в келье не держали, а не только других вещей».

Особенно тяжким грехом для монаха считалось тайное хранение денег у себя в келье. За это преступление преподобный Евфросин Псковский обещал инокам самое суровое наказание: «Если найдут в келье у живущего ицока серебро или золото, да сожгут ему на главе его, если же после смерти, да не погребут того инока в монастыре, но вытащат вон и в яме засыпят и найденное вместе с ним положат и скажут: золото твое или серебро да будет тебе на погибель. И пусть не провожают и не поминают его» (Серебрянский. Кн. 4. С. 512). Однажды похожий случай произошел в монастыре преподобного Дионисия Глушицкого. Умер некий брат, и монахи нашли в его келье 10 ногат (ногата — древняя монета). Преподобный Дионисий повелел похоронить его вместе с деньгами, чтобы они свидетельствовали против него на Страшном суде. Братии с большим трудом удалось умолить игумена простить покойного (РГБ. Тр. № 603. Л. 33–33 об.).

По правилу Пятого Вселенского собора монах не мог иметь ничего своего, но все передавал на владение монастырю. В общежительном монастыре строго запрещалось говорить: это твое, а это мое. Преподобный Корнилий Комельский считал, что монах не может иметь своего имущества не только в келье, но и за пределами обители: в городе, у своих друзей или родственников (ФИРИ. Т. 4. С. 685). По правилу Комельского монастыря, если в обитель приходил новый монах со своим имуществом, то ему назначался испытательный срок — один год, а имущество опечатывали в казне. Если через год инок покидал обитель, то имущество ему возвращали, если оставался, то оно уходило в монастырскую казну (Там же. С. 702).

Отказываясь от владения собственностью, монах исполнял один из главных иноческих обетов — обет нестяжания и тем отсекал от себя страсть сребролюбия и вещелюбия. Преподобный Нил Сорский говорил, что борьба с этими страстями нетрудна, надо только понять, что Господь сам печется о наших нуждах. Но если страсть сребролюбия укрепится в человеке, то ведет его прямо в погибель; она лишает монаха душевной чистоты и способности молиться. «Святое Писание говорит, что если человек побежден гордостью или сребролюбием, то бес уже не воюет с ним, потому что хватит этому человеку только одной этой страсти, чтобы погибнуть» (Предание и устав Нила Сорского. С. 47). Поэтому так внимательно следили игумены за келейным бытом монахов.

«Одежды и обущи»

Одежду и обувь монахи получали у игумена, казначея или эконома. По уставу преподобного Корнилия Комельского, инокам полагалось иметь две одежды: одну ветхую (будничную, рабочую), а другую хорошую (праздничную) и две пары обуви, а все лишнее надо было относить в казну. Монаху не разрешалось просить одежду у мирских людей или у иноков других монастырей. Некоторые монахи, писал преподобный Корнилий, желая иметь красивые и богатые ризы, не хотят идти за одеждой к казначею, а говорят: «Не буду у него просить, а то даст мне не то, что я хочу. Но лучше попрошу у своих знакомых». Преподобный Герасим Болдинский более снисходительно относился к таким желаниям: если монах не хотел получать одежду в монастыре, то ему выдавали два рубля в год на ее приобретение.

Набор одежды рядового монаха в Волоколамском монастыре включал в себя: две мантии (одну новую, другую ветхую), два клобука (новый и ветхий), две рясы, три свитки (одну новую, две ветхие), две пары сапог (новые и ветхие), одну пару чулок, две зимние и две летние скуфьи (камилавки), две шубы. Но монахи, настроенные на более подвижническую жизнь, могли отказаться от дополнительной — ветхой одежды и иметь только по одной новой одежде каждого вида. Сугубые подвижники, наоборот, имели только по одной ветхой мантии, рясе и т. д. Но все монахи, без исключения, получали по две или три свитки, так как эту одежду надо было чаще всего стирать. Казначей, выдававший одежду, вел строгий учет и контроль, чтобы ненароком не дать лишнего. Нельзя было иметь две ризы и просить третью. Чтобы получить новую одежду, монах должен был обязательно сдать старую. Если кто хотел иметь три шубы, то возвращал в казну одну из двух мантий или ряс и т. д.

Монашеская одежда, как правило, была простой и недорогой. Преподобный Евфросин Псковский так наставлял своих иноков: «Одежду имейте обыкновенную, сермяжную (сермяга — грубое некрашеное сукно. — Е.Р.), а не из немецких сукон и шубы носите бараньи, без пуха».

Первые настоятели монастырей сами являли пример крайней нестяжательности своей братии. Преподобный Ферапонт Монзенский вместо сапог носил лапти, другие преподобные — «плесницы» (деревянные башмаки) или «калиги лычны» (башмаки из лыка, те же лапти).

До наших дней сохранились вещи преподобного Кирилла Белозерского. Для нас это не только величайшая святыня, но и редчайший материальный документ своего времени, потому что представить себе по описям и житиям внешний вид монашеской одежды или предметов обихода чрезвычайно сложно. Шуба преподобного Кирилла — не из пуха, а из черных овчин, сшита мехом внутрь, имеет прямой отложной воротник, а пуговицы сделаны из переплетенного кожаного шнура (Опись 1601 г. С. 271). Зимняя камилавка преподобного (ее обычно называют клобуком) связана из верблюжьей шерсти, а край обметан серой шерстяной нитью. Отправляясь в дальнюю дорогу из московского Симонова монастыря на Белоозеро, преподобный Кирилл, видимо, взял с собой калиту — кожаный кошель на поясе и деревянный ковш в походном футляре. Калита сшита из тонкой двухслойной кожи, при помощи двух переплетенных кожаных шнуров она прикреплялась к кожаному поясу (длина пояса — 168 см, ширина — около 4 см; пояс застегивался на деревянную пряжку). В калите имеется три отделения, прикрытых внешним клапаном, который прошит по контуру мелкими стежками из белых нитей. Клапан украшен виньеткой и изображением птицы и четырехлепесткового цветка (Опись 1601 г. С. 271). Ковш преподобного отличается удивительно изящной формой, когда-то он был покрыт красной краской. Походный футляр состоит из двух сужающихся кверху кусков толстой кожи, которые внизу образуют полукруг. Края футляра загнуты и прошиты полосой сыромятной кожи, ее свободный край служил ручкой (Там же. С. 271–272).

Богослужебные одежды преподобного — фелонь и стихарь — также чрезвычайно просты. Они сшиты из бледно-серого мухояра (бумажной ткани с примесью шерсти), подкладка фелони сделана из серого льна, а крест — из синей камки. Оплечье и нарукавники стихаря выполнены из голубого шелка со светло-зеленым орнаментом из стилизованных цветов. Даже для своего времени эти вещи были простыми и дешево стоили. Но для нас они много дороже тех, что расшиты золотом и драгоценными каменьями. Иногда кажется, что время пощадило их как вещественное свидетельство величайшего смирения души наших преподобных. Эти вещи имеют на себе печать той исторической подлинности, которая всегда так остро пронизывает душу. Они позволяют нам сквозь глубину веков увидеть наших святых как реальных людей, одетых в свои простые и многошвейные ризы.

Некоторые преподобные (Нил Сорский, Даниил Переяславский, Симон Воломский) по примеру древних подвижников носили власяницы. Власяница преподобного Нила сохранилась до наших дней.

Святые отцы называли эту одежду «тягчайшим (то есть самым тяжелым. — Е.Р.) оружием в битве духовной». Монахов часто называют Христовым воинством. Объясняя символику монашеской одежды, святые отцы постоянно использовали военную терминологию: клобук — шлем спасения, параман — броня правды. Как в любом войске, так и в монашеском есть тяжело- и легковооруженные воины. Власяница считалась оружием воина, выступавшего на битву с самым грозным врагом. Не случайно, даже по внешнему своему виду, власяница напоминает кольчугу, только связана она не из металлических звеньев, а из колючей шерсти (например, верблюжьей). Одевали власяницу прямо на голое тело, под свитку, для удручения и смирения своей плоти.

Другим орудием смирения были вериги. Некоторые монахи, постоянно носившие вериги, имели прозвище верижников. Но обычно этот подвиг совершали втайне. В Спасо-Прилуцком монастыре в Врлогде и сейчас хранятся древние вериги преподобных Димитрия Прилуцкого и Игнатия Вологодского, а в храме села Усть-Кубенское (под Вологдой) находятся двое вериг, принадлежавших, по преданию, преподобному Александру Куштскому. В Кирилло-Белозерском монастыре также сохранились вериги конца XIV — начала XV века, которые монастырское предание приписывало самому преподобному Кириллу. Они состоят из двух крестов с изображением Голгофы. При помощи восемнадцати металлических пластин эти кресты закреплялись на груди и на спине. На металлической цепи подвешивался еще один большой кованый крест, состоявший из двух металлических пластин (размер креста 26,5x18,3x0,9 см). Кроме того, в этот комплект входили еще металлический пояс с пряжкой и кольцо, которое надевалось на шею; оно состояло из четырех металлических сегментов (Опись 1601 г. С. 272). В XIX веке в Тверском музее хранились вериги, происходившие из неизвестного тверского монастыря. Они представляли собой обруч, который надевался на пояс, железными цепями к обручу прикреплялись два креста (Жизневский. С. 139). Весили вериги 13 фунтов (то есть около 5 кг 850 г). Можно себе представить, чего стоили земные поклоны, которые монах совершал в таком облачении.

К самому тяжелому виду вериг относились, пожалуй, металлические шляпы, которые некоторые святые носили на голове. В Житии преподобного Антония Дымского сказано, что святой таким образом изнурял свою плоть. Шляпа, по преданию принадлежавшая святому Антонию, хранилась вплоть до XIX века в его монастыре. Широкие поля шляпы были прибиты к тулье толстыми гвоздями, а весила она больше трех килограммов.

Но особым видом монашеской аскезы, заменявшим любые вериги, было почти полное презрение ко всяким потребам своего тела. Жил в монастыре преподобного Евфросина Псковского его друг и сподвижник — старец Серапион. Был он великим тружеником, первым выходил на самые тяжелые послушания и последним возвращался. Он знал наизусть Псалтырь и всегда пел во время работы псалмы. Но более всего он любил уединенную молитву и ни одной минуты своей жизни не тратил даром. Когда в обитель Евфросина приходили богомольцы с милостыней для монахов, то посетителей приглашали в общую трапезную. Здесь после трапезы преподобный Евфросин обыкновенно беседовал на душеполезные темы с гостями и братией. Но старец Серапион во время бесед всегда уходил в свою убогую келью и там затворялся. Келья его была темной и тесной, и он никогда не прибирал в ней. Старец Серапион не умывал своего лица, мыл только руки. А одежду он носил такую ветхую и грязную, «усыпанную вшами», что никто из монахов не пожелал ее взять после смерти старца. Тогда одежду вынесли и положили у входа в монастырь для нищих, но нищие и странники не прикоснулись к ней. Его воздержание в пище было выше человеческой меры. Когда монахи хотели облечь его в погребальные ризы, то увидели, что тело Серапиона представляет собой буквально «кости, соединенные жилами и кожей» (ПДПИ. Т. 173. С 70–71).

Такая крайняя аскеза больше напоминает рассказы древних патериков и житий египетских и палестинских подвижников. В русских житиях немного таких историй. Соблюдение меры было все-таки более характерно для монашеского быта русских обителей. В описи 1601 года Кирилло-Белозерского монастыря перечислено «всякое старческое платье», хранившееся в казенной палате; эта опись дает нам возможность узнать, какую одежду носили монахи в то время. В большом количестве упоминаются «белые брацкие сапоги», которые, видимо, были самой ходовой монашеской обувью. Зимой, как правило, носили шубы из овчины, их «пушили» (покрывали) «ирешными кошами» (ирха — шкура, обработанная под замшу). Упоминаются также шубы из мерлушки (ягненка), куницы и оленьих шкур. Зимние скуфьи делали из куницы, мерлушки и пыжика. Кроме скуфей монахи носили зимой треухи (лисьи, куньи, из мерлушки) и щапки (упоминается суконная шапка, изнутри подбитая куницей), а осенью и весной — черные шляпы. В холода в дорогу обычно брали с собой рукавицы из волчьей шерсти или из росомахи, а дома по большей части пользовались рукавицами из мерлушки; если было не очень холодно, то носили простые кожаные рукавицы. В набор монашеской одежды входили еще «порты» (штаны) и чулки: вязаные медвежьи и «валенные».

Одежду стирали либо сами монахи, либо наемные люди. Самая древняя башня Кирилло-Белозерского монастыря с XVI века именуется Свиточной, так как в ней жили «детеныши», которые стирали свитки на братию. В Волоцком монастыре при жизни преподобного Иосифа иноки сами стирали свои свитки на реке и сушили их здесь же, развешивая на кустах и деревьях. И такая была чистота нравов тогда, восклицает автор Жития, что свитки висели несколько дней и никто их не брал.

О бане

Бани практически не упоминаются в житиях русских святых. Преподобный Евфросин Псковский, ссылаясь в своем уставе на авторитет египетских подвижников — Антония Великого, Пахомия Великого, святого Аммония, — запрещал инокам мыться в бане. Кроме «великой болезни или нужды» инок, по мысли Евфросина, не должен был обнажать своего тела. В качестве самого убедительного аргумента против бани святой Евфросин приводил в своем уставе эпизод из жизни палестинского святого — Феодосия Великого. В монастыре святого долгое время не было никакого источника, и братия все время страдала от нехватки воды. Тогда преподобный повелел всем поститься дольше обычного и сугубо молиться о даровании воды. И однажды с горы забил источник чистой и вкусной воды. Радости братии не было конца. Но прошло время, и монахи стали просить игумена создать им баню около «Богодарованного источника». Святой Феодосий снизошел к немощи монахов и повелел построить баню. Но после того, как монахи помылись в ней, источник иссяк. И как ни молился преподобный, вода в нем не появлялась. Тогда он повелел разрушить баню, и источник забил вновь (Серебрянский. Кн. 4. С. 521).

Но не все святые отцы были настроены столь категорично против бани. Из устава Студийского монастыря в Константинополе известно, что монахи этой обители не более раза в два месяца посещали баню (только Великим постом мыться в бане не разрешалось). Инок приходил к игумену и брал благословение на баню, игумен выдавал ему особую «печать», которую тот отдавал баннику. У обители, видимо, существовал договор с определенной баней, по которому монастырь из своей казны оплачивал стоимость мыла за всю братию и мирских людей, работавших в монастыре, так что сами монахи, придя в баню, уже ничего не платили. В монастыре были даже особые «мовные ворота», через которые иноки, видимо, выходили в город для этих целей. Очевидно, что в Студийском монастыре, находившемся в столице империи, были совсем другие подходы к быту и гигиене, чем в египетских и палестинских обителях. Поэтому у русских монахов, весьма почитавших Студийский устав, все-таки оставалась «каноническая» возможность пользоваться баней. Упоминание о бане есть в Житии преподобного Антония Сийского. Некий брат Карион, находясь на монастырской службе на реке Сие, часто ходил в баню «старости ради и недуга своего». Однажды к нему явились два незнакомца с прутьями и, нанося ему раны, сказали: «Да не будет у тебя обычая часто ходить в баню» (РНБ. Соф. № 230. Л. 304 об. — 305). Как видим, в Житии осуждается не само пользование баней, а лишь ее частое посещение. Бани, если они были, устраивали за стенами обители. Так, на Соловках была устроена братская баня на канале, ведущем в Святое озеро. Но с какого времени она там существовала, неизвестно.