Ближе к концу своего участия в проекте я начал осознавать одну очень важную особенность всего происходящего в плоскости эзотерики и экстрасенсорики: здесь о счастливых воспоминаниях обычно говорят очень редко и вскользь. Маги, профессионально занимающиеся проблемами людей на уровне иной духовной реальности, с утра до вечера окунаются в пучину чужого горя, слез, мало объяснимых с точки зрения обычной логики явлений и вообще зачастую парадоксальных причинно-следственных связей. Мне трудно представить эдакую веселую бабулю, окруженную всеобщей любовью, достатком, заботой и состоявшимися по жизни детьми, внуками и обратившуюся к экстрасенсу с ярко выраженной озабоченностью-просьбой разъяснить ей природу свалившегося на нее благополучия. Но, право слово, хотелось бы таких людей побольше!
Наверно, идеально сбалансированный мир, к которому мы стремимся, выглядит именно так, и в одном из своих следующих воплощений у нас будет возможность им насладиться. В этой же многим из нас, к сожалению, помимо повседневных забот и проблем, приходится порой сталкиваться и с так называемыми обстоятельствами непреодолимой силы – катастрофами, сметающими на своем пути все живое. Примечательно, что к катастрофам мы обычно относим и природные явления: ураганы, наводнения, пожары, то есть первородные стихии воздуха, огня и воды, имеющие особое, сакральное, значение в эзотерике. До сих пор среди теософов нет единого мнения на очевидность причинно-следственной взаимосвязи между плоскостными вибрациями: насколько физические манифестации людской греховности влияют посредством духовного преломления в ментальном или казуальном планах на образование более мощных физических проявлений в стихиях в качестве корректирующей силы – энергии, исправляющей, попросту говоря, наши ошибки. Иными словами, наказание Господне огнем и водой для живущих – есть оно или нет? Думаю, это вопрос веры, вопрос, открытый для каждого – индивидуально.
Но нередки и техногенные катастрофы. Я читал о таких специфических исследованиях американской журналистки Аманды Рипли – пообщавшись с сотнями выживших, в одной из своих работ она сопоставляет различные факторы, влияющие на поведение человека в смертельно опасной ситуации, и пришел к выводу, что при наличии общесвойственных моделей поведения и этапов их проявления при экстриме определенно нельзя утверждать, что все погибающие и все выжившие – несут наказание, либо избавление, за собственные земные деяния. Отнюдь.
Но это как раз может означать иное, а именно:
Ранний уход из жизни в силу подобных обстоятельств – это проявление кровной родовой кармы, и мы, хотим ли того или нет, вынуждены нести ответ за ошибки своих предков.
Это ли не повод в очередной раз задуматься здесь и сейчас о собственной праведности во избежание негатива для своих внуков и правнуков? Знаменитая формула «сын за отца не в ответе», как мы теперь знаем, не есть догма, соблюдается не всеми сильнейшими мирами, а если и соблюдается, то далеко не всегда. Так что ж говорить о законах мироздания, которые вообще лишены избирательности – едины для всех.
На одном из последних для меня испытаний в шестнадцатом сезоне «Битвы экстрасенсов» нам представили трех разных людей. Выживших. Чудом. Божьим провидением. И потому что еще не время. А еще оно явилось одним из тех редчайших случаев на съемочной площадке, когда мы могли работать с поистине счастливыми людьми.
Первая катастрофа
Их стюардессой на этом рейсе была миловидная молодая женщина с черными волосами до плеч. Воздушное судно казалось новым, было небольшое и без турбин – в иллюминатор Жанна видела винты. Не то чтобы она шибко разбиралась в этом. Одного-двух членов экипажа на салон было, конечно, достаточно, к тому же и питание пассажиров во время полета не было предусмотрено, лететь всего полтора часа.
Посадка закончилась, дверь закрыли. Самолет был не полным: в третьем ряду, недалеко от кабины пилотов, оставались свободные места, и Жанна, поднявшись со своего места в проходе в самом центре салона, направилась было к носу, но вторая стюардесса, высокая и рыжеволосая, тут же оказалась возле нее с обычными в таких случаях словами:
– Извините, девушка, но командир корабля уже разместил команду «Сесть на свои места и пристегнуть ремни», поэтому вам придется вернуться на свое место.
– Я понимаю, что разместил, но сидеть в этих ваших креслах совершенно неудобно, посмотрите сами, а там впереди есть свободные места – я там сяду и сразу же пристегнусь.
– Простите, но вы не можете уже перемещаться по салону, мы уже начинаем движение. Прошу вас немедленно занять свое место.
– Но я…
– Я вас прошу немедленно вернуться, сесть и пристегнуть ремень.
Откуда их таких берут, скажите на милость! Жанна с недовольным видом вернулась на свое место рядом с проходом: спорить с ними бесполезно – еще и высадить могут, и попробуй потом докажи, что ты не террорист.
Вскоре самолет побежал по взлетно-посадочной полосе и как-то неуклюже оторвался от земли, как показалось Жанне. Летала она часто и поэтому особого внимания уже не обращала на мелкие огрехи полетов – но во время взлета и посадки исправно проговаривала про себя «Отче наш».
На всякий случай.
«Черненькая» стюардесса говорила в микрофон про продолжительность полета и другие обычные на взлете информативные штучки, когда лайнер вдруг стало потряхивать. Причем не как обычно при турбулентности – они еще не успели взлететь-то, собственно. Впрочем, погода стояла мерзкая – снег с дождем, порывистый ветер. Жанна с некоторым беспокойством нагнулась вперед, чтобы заглянуть через сидящего рядом соседа в иллюминатор, и в этот момент почувствовала, что самолет словно завис на какой-то миг неподвижно в воздухе, а затем накренился вправо и затем дальше, к земле. Она все-таки увидела в окно крыло и на нем пропеллеры, которые вроде бы нормально вращались. Только самолет определенно больше не набирал высоту. И не разворачивался в обратную сторону – ведь если пилот передумал по каким-то соображениям продолжать взлет и начал садиться, то посадить машину, по логике, он должен был там же, откуда ее поднял в воздух. То есть вначале развернуться. Ну, если, конечно, в пяти минутах лета не было другого аэропорта.
А его ведь не было.
Их все сильнее трясло и кренило, и это стали замечать остальные пассажиры. Многие в недоумении озирались на своих местах по сторонам, словно ища поддержки. Стюардесса ничего больше не говорила по внутренней связи.
«Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое, да прибудет царствие твое…»
Самолет неожиданно перебросило влево, и она уже чувствовала, что они не снижаются – они несутся к земле, до которой было не более двухсот метров. Ее вжало в кресло, и стало трудно дышать, сердце заколотилось так, словно выскочит вот-вот из груди. Вокруг послышались первые крики запаниковавших пассажиров – скорее, они напоминали стоны. «Именно так происходят авиакатастрофы?» – успела подумать.
«… яко же и мы отпускаем должником нашим…»
И – бац! – все, тишина.
Мрак.
Сколько он длился – она не могла сказать ни тогда, ни после. Время там не имеет значения.
Вдруг – яркий свет. В нем какие-то полупрозрачные тени. Отзвук голосов:
– Никита, что это было?
– Обледенение, командир. Мы же не обработали судно перед вылетом. Дорого.
– Вышло дороже, кажется.
Тени плавно удалились. Или растаяли, она не поняла до конца. Мимо нее, по направлению вверх, проплыла еще одна, озираясь. Жанна спросила:
– Где мы?
Женский голос ей ответил:
– Летим. Я лечу. А вы?
Жанна не успела подумать. Она вдруг ясно различила черноволосую стюардессу – та ведь должна была знать, что происходит. Она прокричала свой вопрос в ее сторону.
– Мы просто подменяем Димку в этом рейсе. Откуда мне знать? Я из декрета только…
Свет погас. Снова полный мрак.
И вот она сидит в снегу. Холода не ощущает. Снег ли это, вообще? Да еще в разорванных колготках. Вот же!.. По дороге из аэропорта придется заезжать куда-нибудь, покупать что-то на замену – парни ее прикончат за такой крюк!
Она повернула голову и увидела то, что недавно было их самолетом: разломленный остов и куча обломков вокруг. Ей показалось, что она видит тот иллюминатор, в который секундами ранее вглядывалась в стремительно приближавшуюся к ним землю. Секунды прошли или часы?
– Что происходит?
В метре от себя она вдруг заметила неподвижную копну рыжих волос. Когда-то рыжих. Сейчас они были сплошь в крови. Это лежала та стюардесса, которая не дала ей поменять место. Не позволила пересесть ей ближе к кабине пилотов.
Жанна снова глянула на развалины – кабины пилотов, как таковой, не было вовсе. И стюардессы этой, которая твердо и совершенно невозмутимо вернула Жанну на выделенное ей при регистрации место в воздушном судне тоже не было; и «черненькой» больше не было, которая только что из декрета…
Огонь она скорее почувствовала, чем увидела.
Потом снова мрак. Надолго. Очень долго. Но не навсегда. Нужно было приглядеться тогда к рыжей стюардессе – никого за ее плечами не стояло ли больше в узком проходе самолета? Еле различимого, с нимбом? Но Жанна, ослепленная в тот момент раздражением, граничащим с гневом, просто вернулась на свое место и резко защелкнула ремень безопасности.
А через два года, день в день, у нее должна была родиться дочь.
Но родилась днем позже.
Вторая катастрофа
Душа пела, руки плясали, а ноги мерно вышагивали нестройный ритм по шпалам. Чуть позади поспевал Толик – тоже в приподнятом настроении: маленький флакончик дешевого коньячка им придал с утра бодрости и хорошо подлечил после вчерашнего.
– Буч, не лети так, успеем же! – подал голос приятель.
Буч обернулся – тот был в нескольких метрах, спотыкался. Вчера его качало посильнее даже, бедолагу. Ничего, догонит.
Впереди железнодорожные пути расширялись – они подходили к сортировочной станции, откуда можно было сесть на пригородную электричку, минуя «вертушку» с валидатором.
– Идем, Толян, идем!
Он даже прибавил шагу. Впереди, левее, маневровый цеплял товарный состав. Грохот стоял неимоверный. Как эти ребята могут выдерживать этот постоянный металлический скрежет, режущий уши изнутри? Говорят, неплохо зарабатывают. И чего он в «железку» не подался после техникума?
По встречным путям приближался какой-то пассажирский состав. Проходящий, по всей вероятности, – он шел, не сбавляя скорости у ближайшего полустанка, постоянно сигналя. Буч решил уступить ему дорогу, отклонившись еще больше в сторону, со словами:
– Чего разгуделся-то?
Он поднял голову. В стеклах пролетавшей мимо кабины машиниста отражалось голубое небо и что-то белое, ватное – облака. Его обдало чугунным жаром и запахом машинного масла, когда локомотив проносился мимо, сбивая его собственный ритм своим размеренным «тата-тата, тата-тата, тата-тата». Эх, заскочить бы в последний вагон, и на юга, к морю! Песочек, свежий ветерок, мини-бикини, все дела… И чего он все гудит-то, не переставая?!
Вдруг его как током прошибло: а ведь помимо облаков в окне мелькнуло и что-то другое, белое. Лицо. Лицо с выпученными глазами и открытым ртом. Как-то неестественно…
Он обернулся – не машет ли машинист кому? А то вызовет еще полицию, ненароком.
Нет, машинист не махал. Но и Толика не было видно.
– Толян! – позвал Буч.
Мимо промчался последний вагон встречного.
Там, где в последний раз Буч видел спешившего за ним товарища, уже никого не было. Но вот немного в стороне, совсем на других путях, он увидел какой-то светлый мешок. Или не мешок? На солнце явно виднелись красные – алые – пятна. Кровь. Это, должно быть, кровь такая. На солнце. Толькина.
Буч рванул с места. В три-четыре прыжка он оказался возле товарища. Окровавленный, тот лежал головой в сторону перелеска, на ржавом рельсе запасного пути, руки неестественно подобраны под себя, ноги вразлет. И столько много крови на его одежде! Буч никогда в жизни не видел столько крови.
– Так, трогать нельзя, – сказал он сам себе.
Потом достал мобильный.
– А какой номер скорой-то? Блин!..
Наконец, он выудил из файла контактов номера, которые сотовый оператор всегда сохраняет на сим-карте для экстренных случаев.
Пока ждал скорую, пытался говорить с Толиком. Но тот лежал неподвижно. Буч не решался проверить, дышит ли товарищ. На вид он был совсем мертвый. Он так и сказал в трубку, когда его спросили в «скорой», в каком состоянии мужчина на путях.
Буч не ломал себе голову догадками, как и почему это произошло. Они с Толькой сотню раз пробирались по путям до станций, чтобы доехать электричкой до нужного места. Пару раз удачно уворачивались от проносящихся поездов. Не то чтобы тридцатку на билет жалко было – а оно так им удобней просто. Никто ж не думал… Если бы с утра не… А если б и вчера не…
Толик пролежал месяц в реанимации. Его собирали врачи буквально по частям. Внутренним. Собрали. Сшили заново. А после выписки из больницы он не мог переносить даже запах спиртного. Тряхнуло его тогда основательно. Жив остался на удивление всем. Если б не Буч…
В дальнейшем их пути-дороги разошлись как-то.
Как те чугунные рельсы, убегающие каждый к своему пункту назначения.
Третья катастрофа
Ее подруга погибла сразу. Девочка сидела в нескольких шагах от бомбы, и взрыв моментально унес ее юную душу на небеса. Вот она только что дышала, и в ее глазах был страх, но то был живой страх. А теперь не было ничего. И гул в ушах. Вместе с ней погибло еще много детей.
Вика не понимала, почему эти бородачи с оружием их мучают. Не дают ни есть, ни пить, нельзя было вдохнуть хотя бы глоточек свежего воздуха. Она интуитивно осознавала, что к ней лично ни у кого из них не было никакой злости или тем более ненависти, и к другим детям тоже, так зачем все это нужно? Они напоминали ей гоблинов.
Гоблины постоянно выкрикивали что-то, словно сумасшедшие, ходили туда-сюда, порой даже смеялись. В самом начале ей представлялось, что они играют в какую-то свою игру, только почему-то всех детей вместе с учителями в этот первый учебный день не предупредили о правилах, и все они теперь сидели, скрючившись, или лежали в изнеможении на полу в свежевыкрашенном к первому сентября спортивном зале, не имея представления, чей и каким будет следующий ход. Но то, что он может закончиться для кого-то смертью, было понятно всем.
Это стало понятно сразу после того, как гоблины постреляли много взрослых мужчин. Оставшиеся в живых отдельной группой стояли на коленях с сомкнутыми за головами в замок руками. А одного убитого протащили за ногу через весь зал. Разве могут люди просто так убивать других людей, а еще при этом смеяться? Наверно, это все-таки не люди были, и даже не гоблины – те хоть и сказочные монстры, но они никогда бы не смогли с улыбкой забрать Настиного папу, который так замечательно пел на многих вечеринках, и повесить его за ноги в проеме окна, раскачивать и кидать в него чем попало. Вика была уверена к вечеру первого дня, что эти бородатые люди с автоматами и ведерочными бомбами вползли в их светлый мир из какой-то неведомой страшной книжки без картинок, и застряли тут в ожидании своей двери обратно. Скорее бы появилась эта дверь и забрала их назад к своему «лахе-кбару», про которого они то и дело истошно кричали, или куда угодно в другое место.
К вечеру другого дня она уже настолько устала от происходящего, что ей стало безразлично, уберутся ли гоблины восвояси, или останутся тут жить навсегда. Поэтому, когда в какой-то момент третьего дня ее пребывания в этом аду раздался взрыв, затем другой, снова началась стрельба и поднялся общий шум и гам, ее как будто что-то неведомое подняло на ноги и потащило сквозь невесть откуда появившийся едкий дым, не обращая внимания на кровь, стоны, фрагменты человеческих тел, то и дело попадавших под ноги; и притащило в небольшую комнатушку, где уже было несколько детей, сгрудившихся в углу. Многие были раздеты – в аду дышать совсем нечем, это же пекло. В их глазах была немая обреченность и ожидание. Очень грустные и уставшие детские лица, такие же, наверно, как и ее собственное, лишенное эмоций – слез уже не было, не было и страха; было только ожидание: скорее бы уже!
Когда в эту комнатушку – туалет, где они прятались, вошли солдаты, она даже и не разобрала – гоблины или кто иной? Было без разницы. Ноги уже не держали. Ее выносили на руках на свежий воздух, и это было оживляюще, но при этом от солдат пахло все равно так же, как и от тех гоблинов в школе.
Это был запах камуфляжа и экипировки; запах войны, запах террора.
Каждая катастрофа, наверно, имеет свой, одной ей присущий феромон.
* * *
Со съемок я уходил с двойственными ощущениями: с одной стороны, люди остались живы после, казалось бы, неминуемой обреченности, и это главное; с другой же – пережить такое случается единицам, и, отмеченные таким образом Мирозданием, они безусловно олицетворяют собой принцип высшей справедливости: ушедшим людям, находившимся рядом, суждено было уйти, а этим – остаться. Именно этот фактор стал для меня очевидным, когда я вглядывался в лица всех троих: их объединяли ушедшие близкие люди.
Проследить Божий промысел в каждом конкретном случае или какую-либо закономерность возможно только в ретроспективе, то есть пристально наблюдая со стороны повседневную жизнь каждого персоналия в естественной среде и анализируя рутинные ежедневные ситуации, сопоставляя каждый из миллионов жизненных эпизодов друг с другом в настоящем и прошлом. Боюсь, что это ни одному земному компьютеру не под силу, и вы со мной согласитесь.
Уверен, что, помимо земного компьютера с его ограниченными возможностями, каким бы мощным он не казался, всегда существует что-то помощнее в той необъятной Вселенной, микроэлементом которой мы являемся. Единственное, что эти машины может объединять, – это их абсолютная беспристрастность, и не более того.
Но стихия – одно, это действительно неподвластно нашим желаниям и предпочтениям, а войны – совершенно другое. Они не возникают из атмосферных противоборств. Вначале они обязательно вызревают в чьих-то умах – через мысли, слова и, наконец, конкретные действия. Толчком может послужить любая негативная эмоция или жизненный эпизод, интерпретированные одной из сторон неверно. Или, как раз наоборот, – верно, чтобы у другой стороны появился повод начать. При уровне развития информационных инфраструктур по всему миру, как мы видели с вами ранее, это, в принципе, не представляет особого труда – повод отыщется легко и, главное, грамотно донесется до основной части публики. Следствием же всего этого становится нечто такое, что даже не может быть впоследствии толком ни управляемо, ни предсказуемо по своему итогу. Что касается жертв – в тех «несущих свет и освобождение» умах им место, как правило, не находится. Зачем? Бога не судят.
В тот вечер, находясь под впечатлением услышанных на том испытании историй, мне вдруг припомнилась моя собственная, первая и сознательно спланированная драка в школе. И я попробовал заново, вроде как с позиций взрослого рационального мужчины, проследить развитие той детской по своей сути ситуации, но уже с точки зрения причины и следствия и тех преференций «на поляне», которые в итоге кто-то должен был получить.
Четвертая катастрофа, вне сценария
Произошло все сразу после летних каникул. Помню, как тяжело было снова начинать учиться. Тогда я приступал к этому уже в восьмой раз. А тот сентябрь выдался для меня особенный: еще в мае мы договорились с Кузей, что первого числа будем биться. Раньше я никогда ни с кем толком и не бился – не было соперника.
Учился я хорошо, можно даже сказать – отлично: за седьмой класс всего несколько четверок. И в школе меня тоже все знали, и в целой округе – парень я был очень общительный; спортсмен, регулярно выступавший на различных соревнованиях.
А бегать научился еще в раннем детстве, во дворе, когда убегал от старшего брата Маринки, с которой мы сидели тогда, в первом классе, за одной партой, и я чем-то ей не угодил – она и пожаловалась брату. Помню, как только я увидел его, выходящего из подъезда, вечерком, сразу понял: сейчас бить будет, и дожидаться этого не стал – как припустил со всей прыти! Он на шесть лет старше меня, но догнать тогда не смог, и я впервые понял, что вся прыть, оказывается, в кончиках пальцев ног: если бежать только пальцами, а не всей ступней, то можно обойтись без синяков и подзатыльников. Оттого и пятки, говорят, сверкают. Тогда они у меня, наверно, сверкали так, что и освещения во дворе не требовалось. Позднее, в школе, он меня все равно прижал к стенке в туалете, но бить не стал – я с Маринкой к тому времени уже помирился, сразу после бегового упражнения, потому что подозревал, что долго в этом упражняться все равно не выйдет, так что лучше какой-никакой мир, чем регулярные пробежки от кулаков взрослого детины, да с препятствиями.
В общем, рос я парнем не конфликтным и очень коммуникабельным, не тихоней; несмотря на очевидные успехи в творчестве и науках, участие в различных олимпиадах и школьных конференциях, «ботаном» не был. И силы, и ума всегда хватало, а это прибавляет уверенности и, конечно, лидерских рейтингов среди друзей и сотоварищей. Не могу сказать, что класс у нас был супердружный – у каждого свои андроиды в голове маячили. Родители у многих выросли из пионеров и комсомольцев, и я тоже наслышался баек у костра, но в реальности нас особо этим никто не напрягал, и как с нами было бороться в эпоху побежденного социализма – тоже никто толком-то не знал, по большому счету, потому как капиталистической матрицы воспитания школьников в России тогда, в восьмидесятых, еще не придумали: все были заняты перестройкой.
Кузя – Колька Кузьмин – пришел к нам в начале седьмого класса. Конечно, дурак дураком, простите: учиться лень, развиваться – нет мотивации, шастал по улицам, покуривал втихаря от всех, дежурил на заправках с ведром, гонял шпану малолетнюю – в общем, в наши четырнадцать с небольшим это был очень асоциальный тип, и в классе его даже побаивались. Вместе с этим, он вокруг себя за год умудрился собрать кучку примерно его уровня пентиумов, у кого герцы как раз были настроены на Кузины. Учителя, понятное дело, были не в восторге, да и у них, бедных, выбора-то и нет: кому-то же надо было заниматься в этой стране Кузиным образованием. До этого уже в трех разных местах занимались, но толку, судя по Кольке, особого не добились.
По правде сказать, я все-таки надеялся, что уговор за лето забудется. Не то чтобы я побаивался. Совершенно нет: я просто испытывал дикий ужас от предстоящего противостояния. Я смотрел на свои ладони, сжимал их в кулаки и представлял, как это так – вот такими же кулаками какой-то свалившийся из третьего андеграунда Кузя станет обхаживать мой нос! А то еще и уши в придачу. Это, должно быть, очень неприятно и даже, наверно, больно. Ранее мне не доводилось испытывать эти ощущения.
Первого сентября, весь в цветах и галстуке – как положено, я стоял с группой одноклассников во дворе школы и видел по их довольным лицам, что они ничего не забыли. Иначе с чего им было быть такими довольными и улыбающимися, первого-то сентября? Не та дата. Немного поодаль, тоже в стороне от девчонок, стоял Кузя в еще более тесном и улыбающемся кругу, и тоже весь в цветах и при галстуке – надо же, подготовился! Но лицо его было серьезным, длинные волосы небрежно откинуты назад, и, что самое страшное, за минувшее лето он вымахал на полголовы выше меня. Неожиданно мне представился я сам, распластанный после второго урока на газоне за школьными гаражами: кровь хлещет отовсюду, и жестоко улыбающийся Кузя склоняется над моим бездыханным телом и зловеще шепчет:
– С завтрашнего дня приносишь мне каждый день по полтиннику, уяснил, спортсмен?
Или еще хуже, со зловонным придыханием от папирос:
– С сегодняшнего дня каждый день будешь носить за меня мою «сменку» по школе, понял, чувак?
Между тем от его группы отделился один мальчишка, Сенька Лысков, который медленно подошел к нам и сказал как ни в чем не бывало:
– Привет, граждане тунеядцы! Как настроение? Чего летом мутили?
Я очнулся от своих кошмарных видений, но ничего не сказал – боялся, что дрожь в голосе выдаст мое внутреннее состояние. После того как мама все-таки заставила меня летом одолеть трилогию о мушкетерах, я так и думал, что от Кузи будут секунданты, но почему-то Лысый совершенно не подходил на эту роль. Мы с ним никогда не «чатились», да и товарищами нас трудно было назвать, но в этот момент мне хотелось отчего-то пожать ему руку, поинтересоваться, как там его сноуборд поживает, и вообще, чтоб он передал привет Кузе и пожелал ему всех благ в новом учебном году, от меня лично. И что б не поминал лихом.
Мы все же люди, в конце концов.
Парни лениво болтали под веселую музыку, лившуюся из динамиков в разношерстный школьный двор, директор готовился к непременной приветственной речи, и я кивал в такт разговору, украдкой поглядывая в сторону Кузьмина.
Кузя делал то же самое.
Значит, он тоже не забыл.
И кто меня за что дернул в мае, что я тогда так безответственно-беззаботно согласился на Кузин вызов? Еще и рассмеялся ему в лицо, процедив сквозь зубы: «Готовься, Кузя!» Кузя подготовился – вон, на целые полголовы.
Положение лидера все-таки обязывает. Несмотря на тревожный холодок в груди, я спросил Сеньку, слегка прищурившись, чтоб бегающие глаза не так заметны были:
– Как там Кузя, отчего не поздоровается с товарищами по несчастью? – И, как мне казалось, зловеще добавил: – …Первого-то сентября?
Моя самоуверенность должна была добавить мне веса и недостающие полголовы, я надеялся. По крайней мере, в глазах одноклассников, если не в килограммах и сантиметрах.
– А-а, Кузя… ты ж помнишь, о чем вы с ним договаривались?
Вот оно, наступило.
Я сделал вид, что ухмыльнулся. Имидж – все: эта ухмылка должна была всем показать, что я-то, мол, не забыл. Злости, однако, на Кузю у меня не было, как ни странно, только на свою собственную глупость и бесшабашность. И как я его собирался дубасить, ума не приложу. И, главное, за что? Но тут же я сообразил, что это он собирался дубасить меня, но тоже, собственно, за что? Мы с ним практически нигде не пересекались, а где нам можно было пересечься? Уж явно не на школьной олимпиаде и не на стадионе. В Интернете тоже невозможно – ни у кого тогда не было даже домашних компьютеров, и о них писали только фантасты в книжках. Поговаривали, что Колька увлекался этим сильно – фантастикой, и все заработанные мойкой машин деньги тратил на книжки, читал запоями, поэтому и прогуливал частенько уроки.
Я не верил.
И тут я вспомнил, как весенним теплым вечером мы с компанией возвращались после скейт-раунда, а Кузя сидел на трубе с какой-то симпатичной девчонкой, в руке у него была книга, и я тогда не удержался и съязвил:
– Кузька, знакомые картинки нашел, что ли?
В общем-то, и не со злости сказал-то, а так, чтоб перед его девчонкой выпендриться. Да и товарищей повеселить, а они оценили – захохотали дружно.
Помнится, он покраснел, как креветка вареная, и выпалил:
– Ты… я тебе пятак начищу, спортсмен!
Я тогда ухмыльнулся на него сверху вниз:
– Ну, давай, – и подмигнул своим товарищам.
Те еще громче зашлись. Кузя обернулся к девчонке, которая с некоторым волнением наблюдала за происходящим, потом снова на меня:
– Первого сентября, жди!
– А чего не сейчас-то?
– Подготовиться надо, – прямо проинформировал меня он.
Тогда-то я и прошипел:
– Ну, готовься, Кузя.
И, кинув самодовольный взгляд на его девчонку, я двинулся дальше. Мне тогда даже показалось, что она с восхищением проводила меня большими светлыми глазами.
Сейчас, первого сентября, я уже не был в этом уверен, да и не видел я ее никогда больше с тех пор – говорили потом, что это Кузина двоюродная сестра как раз гостила у них в семье: их сельскую школу раньше времени распустили на каникулы из-за вынужденного ремонта, вот она и рванула в город.
На следующий же день после разговора на трубах все наши мальчишки знали о предстоящей битве первого сентября.
– Так ты не забыл? – вывел меня из воспоминаний кто-то из одноклассников.
– Вот еще! – бодро ответил я. – Когда приступим?
Ясно – они все только и ждали этого момента. Какое им дело, кто и с кем и из-за чего? Родители с волнением наблюдают по телеку передел власти между этническими группировками, мы – делим большинство на меньшинство по своим понятиям в пределах собственных территорий.
– Сегодня будет один урок только, давайте после него сразу, за гаражами – туда в это время никто не сунется. – Какой-то умник из толпы выдвинул идею. Конечно, все поддержали, и я в первую очередь.
Лысый направился назад к своим, и через мгновение Кузя открыто посмотрел в мою сторону. Я отчего-то предполагал, что он начнет прыгать по двору, бить себя кулаками в грудь, показывать на меня пальцем и орать, как про-активный тайсон, нечто вроде: «Я тебя сделаю, спортсмен! Я тебе ухо откушу, недоносок, ты у меня кроссовки только со спицами в костях надевать будешь на босу ногу, потому что носки свои до старости находить будешь в собственной…» – ну и так далее. Но нет, Кузя лишь молча мне кивнул и… улыбнулся.
Урок Мира – он мне казался самым замечательным уроком во всей жизни, и так хотелось, чтобы он никогда не заканчивался, я готов был слушать до вечера, и даже до утра, только бы сложенные на столе руки Кольки Кузьмина в соседнем ряду не выглядели такими чудовищно огромными, а плечи не заслоняли окно. Но спина моя оставалась ровной, дыхание лишь слегка учащенным, а бледность лица выдавала благородные цели отважного Атоса. Хотя кому и что мне нужно было доказывать?
Наверно, я был все же неправ тем майским вечером. Но признать это во всеуслышание я не мог. Да никто этого и не ждал – все бы решили, что цирк уехал, собрав деньги и не показав представления, а обманутые ожидания публики всегда чреваты недоверием в будущем, а мне еще ого-го сколько лет вместе с ним предстояло учиться.
После урока, все по плану, мы мелкими перебежками и окольными путями, в целях полной конспирации, стали стекаться в условленное место. У моей группы поддержки было приподнятое настроение, и со всех сторон на меня неслось:
– Он вымахал за лето, чувак, да-а-а! Его сейчас просто так на понт не возьмешь, никак!
– Держи его на короткой, не то он своими длиннющими руками тебя прямой достанет!
– Старайся снизу апперкотом, иначе сверху от него кувалдой получишь, мало не покажется.
– В корпус его молоти, у него там брюхо одно, а ты жилистый, увернешься, если что.
Вот этого «если что» я и опасался. И как они не додумались еще и одноклассниц позвать в коротких юбчонках и с букетиками в руках, для полноты ощущений.
Место выбрали приличное, за стареньким гаражом. Прошлись все по полянке, собирая камни и стекла, чтоб мы с Кузей раньше времени не выбыли из строя. Потом стали договариваться об условиях: никаких посторонних предметов, только кулаки, голова, ноги и локти могут участвовать в побоище. Все мои одноклассники выглядели бодро, настроены друг к другу весьма дружелюбно и наверняка мысленно поздравляли себя с таким захватывающим началом нового учебного года. Я ждал, когда у меня откроется второе дыхание, потому что первое осталось на уроке Мира. Коленки немного подергивались, но в широких брюках не было заметно. Кузя тоже выглядел сосредоточенным и бесстрашным и даже снял пиджак и галстук. Тут я увидел, что брюхом у него даже и не пахнет – подтянутый и крепкий, как гвардеец кардинала. Да ладно! Блииин.
Нужно было ответить за свои слова. Рано или поздно – это, оказывается, происходит наяву.
Тут я спохватился:
– А до каких пор молотить-то его?
Со всех сторон понеслось:
– До победы! До самого конца! Пока кто-нибудь не упадет!
Весело. Кузя, судя по всему, и до вечера не упадет, у меня тоже ноги сильные, и дыхалка в порядке, но…
– Давай до первой крови! – пришла мне в голову идея. Нос у него точно слабый. – А то поскользнешься на траве – и все.
– Точно!
– Верно, до крови!
– Давай, вперед!
Наконец, нас выставили друг против друга. Кузя смотрел мне в глаза. Я смотрел в его. Нужно было найти в себе злость и ненависть, но я их не чувствовал. Не видел я их и в его глазах, лишь какое-то сдержанное любопытство – дескать, давай-ка посмотрим, что там у тебя под кожей. Мы некоторое время покачивались из стороны в сторону, как два тополя на пригорке, и всех сочувствующих вокруг это начало явно раздражать. Послышались неодобрительное ворчание и призывы к активным боевым действиям. Я парень ответственный, не хотел выглядеть уж совсем клоуном, и сделал первый выпад – резко ударил Кузю в грудь, и он пропустил, качнувшись назад, но устоял. Потом я зачем-то стал поправлять сбившиеся от резкого движения волосы, и мне даже захотелось в какой-то момент обернуться к своим и поинтересоваться, как я выгляжу, но мой противник, который, видимо, только и ждал моей первой атаки, чтобы обрести моральное право на ответный удар, быстро сориентировался и вмазал мне прямо в ухо.
Хорошо, что в ухо, – это я в последний момент успел увернуться, а то бы нос сплющился, как сардина в масле; да и то сказать, что хорошо, – неверно, поскольку всю следующую неделю мне пришлось ходить с таким бордовым локатором, что кто-то даже про новую модель встроенного блютуза мог бы поинтересоваться, изобрети к тому времени мобилы.
Тут нас прорвало: мы принялись окучивать друг друга беспорядочными ударами, но как-то уж совсем без злобы – крови не появлялось. Я старательно оберегал лицо, чтобы не проиграть поединок в целом, и в какой-то момент даже сделал удачную подсечку, и Кузя грохнулся навзничь. У меня мелькнула мысль наброситься на него сверху – в правилах про это ничего не оговаривалось, – но вспомнилась добросердечная мама с тремя мушкетерами по лету с их чертовыми принципами, и я удержался и дал ему возможность подскочить вновь на ноги и еще мне пару раз вмазать куда-то в корпус. Он пыхтел и скрежетал что-то типа: «Ну-ты-чо, а, ну-ты-чо, кабан?!»
Я даже не заметил толком, как мы очутились на траве, отбиваясь и время от времени нанося друг другу смачные оплеухи, пытаясь добраться до носа соперника или уж, на худой конец, разодрать другому кожу, лишь бы появилась эта первая кровь. Нам-то надоела уже вся эта возня, обоим. Но публика неистовствовала.
Наконец, мне удалось это – случайно локтем двинул ему прямо в нос, и она выступила. Почти одновременно я пропустил скользящий удар по челюсти, и у меня треснула губа. Мы с Кузей застыли, стоя на четвереньках, глядя друг на друга и тяжело дыша, не слыша со всех сторон трубящих призывов продолжать «до конца» и «быть мужиками». Может, они все ожидали увидеть поединок двух ван-даммов или костей-дзю, но никаких взмывающих вверх ног, умопомрачительных прыжков и режущих насмерть пике между нами с Кузей не получилось.
– Надоел ты мне, – выдохнул я, – у тебя кровь.
– У тебя тоже!
Я привстал, провел рукой по подбородку и действительно размазал кровь. Кузя напряженно смотрел на меня, видимо, ожидая какой-нибудь пакости. Но у меня совершенно неожиданно вырвалось:
– Ты знаешь, Николайка, я тогда, весной, был неправ.
– Знаю.
Он немного помолчал, глядя мне прямо в глаза, не мигая, потом вдруг протянул руку, и я, не задумываясь, пожал ее.
Народ скандировал:
– Ни-чья! Ни-чья! Ни-чья!
Может, это и была ничья, но мы с Кузей стали добрыми друзьями. Я приобщил его к сноуборду, а он меня научил, как не ломаться и зарабатывать деньги на карманные расходы. Его кузина (просто игра слова с ударением, однако – или просто знак?) стала моей тайной первой любовью, и я периодически вновь и вновь испытывал дрожь в коленях, когда она приезжала к нам в гости и часто смотрела на меня своими огромными голубыми глазами, и мне порой казалось, что я полный олух и ботан, несмотря на все мои рейтинги и лайки в очередной минувшей четверти.
* * *
Все войны заканчиваются, рано или поздно.
И у меня были другие войны – и более жестокие, и менее продолжительные. И с другим исходом. Вероятно, это неотъемлемая часть нашего бытия. Но в них, в своих битвах, я всегда нес ответственность за себя сам и помнил о соразмерности своих обид возможному исходу очередной битвы.
Сейчас воюю реже, слава Всевышнему – просветил, наконец.
Те же, кто, прячась за стенами кабинетов с высокими потолками, манипулируют чужими судьбами в масштабах целых народов и наций – интересно, какие же сущности подселились к их аурам и мозгам, и что ждет их при переходе, если они запускают безумные по своим масштабам и целям проекты передела мира, пренебрегая основами мироздания, нарушая баланс и гармонию существования?
Заглянуть бы в их глаза…
Конверт двенадцатый
Когда перед тобой вдруг обнаруживается вертолет, который плавно зависает, разглядывая тебя пристально своими выпуклыми глазищами и покачивая при этом многоствольными пулеметами, – ты невольно замираешь и лишь пялишься заворожено в его холодные и бездушные веки. Или в то, что ты за них принимаешь, – стекла кабины пилотов. Сами пилоты и их глаза проявляются, как изображения на полароиде, мгновениями позже. Но Митя слышал от некоторых своих друзей, и старшего брата тоже, что иногда ты даже не видишь их глаза – не потому, что они избегают прямого взгляда, а потому, как правило, что просто не успеваешь: эти люди смотрят поверх тебя, куда-то вдаль, ты инстинктивно сбрасываешь оцепенение, оглядываешься и тут же падаешь, отброшенный чудовищной силой навзничь: кто-то из тех людей в «вертушке» незаметно для тебя нажал на какую-то кнопку. И ты уже мертв. Всего-то кнопка – не педаль даже.
Каково это – быть мертвым – Тамерлан не представлял. Иса сказал не думать – значит, не надо: он старший, он разбирается, и у него есть свой «калаш». За последние два месяца Мите попадалось много неподвижных людей вдоль дороги между Грозным и Урус-Мартаном, и они не производили впечатление тех, кто испытывал хоть какой-то дискомфорт, несмотря на нелепые позы, застывшую мимику или недостающие, обожженные некоторые части тел. Впрочем, и на чрезмерные удобства по ту сторону бытия такое зрелище тоже не очень-то указывало. Но парнишке не верилось, что Аллах их сделал бессмертными, как говорил отец, или что Иисус теперь молится за них, как шептала мать. Просто не верилось, глядя на эти предметы, бывшие когда-то такими же человеками, как и он.
– Вот уж не думал, что снова доведется отступать к Москве, – прохрипел дед Кирилл из темноты своего угла. Он сильно болел эти дни, почти не вставал с постели, и бабушка кормила его, как еще недавно Адама, – с ложечки. Митя про себя посмеивался иногда, наблюдая за бабой Галей, подносящей ложку к отросшей седой бороде.
– Почему опять, деда? – спросил он.
– Да в сорок первом-то… – дед Кирилл закашлялся, – ох ты ж, господи. Тьфу!.. Я примерно такой ж был, как Иса наш, – вот мы драпали от фрицев…
– Да ну! Ты ж говорил, вы били их!
– Это в сорок четвертом били их, да в сорок пятом… Били. И нас били. Так не свои же!
– Ладно уже, Кирилл, опять за свое! – всплеснула руками бабушка.
– Ма-ам, давай другую свечку зажжем, – предложила бабушке мама Ира, входя в комнату из недостроенной кухни. В руках у нее был старый эмалированный тазик, полный спелой черешни. – Тамерланчик, бери ягодку, вот только набрала, с дерева прямо.
Тамерланчиком его звала только мама, а бабушка с дедушкой – Митей: им так больше нравилось. Старший брат частенько дразнил Митю Там-Тамом, да и то так, чтобы отец не слышал, который обращался к нему не иначе, как по полной форме – Тамерлан. Ему это нравилось гораздо больше, чем Там-Там. Но ласковое «Митя» тоже ценил.
Электричества в Урус-Мартане давно не было, «федералы» все станции подорвали. Митя вспомнил, как отец на днях сказал, что свой новый дом они уже не успеют достроить. При этом мама на него посмотрела как-то странно и, отведя глаза, пробормотала еле слышно: «Самим бы ноги успеть унести».
– Дед, а ты тоже «федерал»? – спросил Тамерлан, отправляя в рот спелую ягоду из тазика.
– Чего это вдруг я «федерал»? – откликнулся Кирилл Федорович, переворачиваясь на бок.
– Тогда папка мой – «федерал»?
– Аслан не «федерал», уж точно.
– Он в такой же форме на фотографиях, когда в армии служил, как и эти «федералы», – авторитетно заявил Тамерлан, кивнув неопределенно в сторону завешенного одеялом окна. – И твоя форма на войне тоже на их очень похожа. Там, где ты возле флага. На фотке той, помнишь?
– Помню, – тихо ответил дед.
Фоток больше не было. И кителя его армейского парадного тоже не было – как и не было их квартиры на втором этаже пятиэтажного дома на Фабричной в Грозном. Да и то, что осталось от той «хрущевки», и домом-то уже назвать было сложно.
Мальчик подсел на краешек кровати к деду, пока баба Галя с мамой вышли из комнаты, – они не разрешали ему приставать к больному.
– Я тебе кое-что расскажу, по большому-большому секрету, только ты никому не говори, обещаешь? – заговорщически спросил Митя.
Дед Кирилл молча кивнул.
– Нет, ты скажи: «Клянусь аллахом!»
– Я не знаю никакого Аллаха, Митька, и Иисуса тоже, – в ответ прошипел дед. – С чего я ими клясться-то буду?
– Так… порядок такой. Поклянись, а то не скажу ничего! – не унимался мальчик, то и дело оглядываясь на темный проем двери. Пока все было спокойно: старший брат с отцом что-то копали в погребе, «федералы» с ичкерами, видимо, и сами уже оглохли от своей стрельбы – потому и молчали, а женщины занимались с Адамом.
– Ну, клянусь, клянусь, – пробормотал Кирилл Федорович.
– Аллахом? – поднял брови Митя.
– Аллахом и Буддой, и Христом-богом, – заверил его дед.
– Перекрестись.
Перекрестился.
– Палец вверх подними. Да нет, указательный давай, не хлюзди – большой не пойдет!
Дед поменял пальцы. Митя непроизвольно взглянул на потолок, но в свете отбрасываемого отблеска свечи разглядеть там ни Христа, ни Магомеда не смог: значит, можно! – сделал он вывод.
– Скажи сперва, ты видел на войне фрицев в вертолете? Чтобы вот так прямо перед тобой, как этот… лист перед травой.
Дед невесело усмехнулся.
– Фрицев-то видел, конечно.
– Нет, а вот чтобы лопасти перед носом: вжих-вжих – прям как из-под земли, вдруг? И пулеметы – настоящие, боевые, как… как змеи пучком уставятся на тебя и смотрят, смотрят…
– В Отечественную не было еще вертолетов, Мить.
Тамерлан озадаченно посмотрел на старичка. Как так – не было вертолетов? «Ми-24» были всегда: двуглазые циклопы, один глаз над другим – побольше и пошире.
– У нас танки зато были, – продолжил Кирилл Федорович. – Ты же слышал про Курскую битву, про Жукова, Рокоссовского, Гудериана? Я к инженерному батальону тогда приписан был, после контузии. Довелось столкнуться с фашистским «тигром» нос к носу. Он, представляешь, заплутал, видимо – от своих отбился и к нам прямо в тыл вышел.
– Да ну? Что он, баран, что ли, чтобы от своих отбиться? – засомневался Митя.
Тигр ему представлялся умным и вполне воспитанным хищником. Пусть даже и фашистским. Хотя бабушка рассказывала только про уссурийских – Боголюбовы в Грозный перебрались из Владивостока больше пятнадцати лет назад, когда мама Ира вышла замуж за папу Аслана. Тамерлану представлялось, что тигров там – как баранов в Урус-Мартане: ходят себе важно между Хабаровском и Владивостоком, охраняют свою территорию. Да-а-а, это тебе не бараны, не шиш-галыш!
– Клянусь тебе всеми ими! – Дед поднял глаза кверху. Митя тоже – там никого, чисто: можно больного деда помучить еще немного.
– Представляешь, вытаскиваю из блиндажа корзину с провиантом, а он, «тигр» ихний – на-ка тебе! Как лист перед травой, ага: заворачивает с просеки прямо на нашу опушку.
– Так ты б с «калаша» его!.. Та-та-та-та-та!!! Загрызет же иначе, я знаю!
– А винтарь мой у поленницы прислонен остался. Да и проку-то стрелять: «тигровая» броня – там сотня тонн весу.
Баба Галя про броню ничего не говорила: шкура – да, хорошая папаха могла бы выйти.
– А танк-то ваш где был?
– Наши все на Дуге уже стояли.
– Ну, деда, а из танка по тигру… Мокрое место, наверно, потом – клочки по закоулочкам!
Кирилл Федорович засомневался: о том же самом ли они с внуком говорят?
– «Тигры» фрицевские крепкие были, – уверенно провозгласил дед, откидываясь на подушку. – Завернул он, значит, и встал. Понял, что к чужим угодил, вот казус-то! И я встал, рот открыл.
– Ты б ему подкинул хлебца – может, и ушел бы, сытый, – предложил Митя.
Дед опять привстал на локте:
– О! Моя кровь, хоть и в чеченских жилах! Верно ведь: я от неожиданности-то сперва выронил все, а потом схватил сверху краюху – да в него! Да второй, и третьей…
Митя захихикал тихонько. В последние дни повышать голос в доме отец запретил.
– И не поверишь ведь: как дал фриц задний ход, и мигом – фьють! Только я его и видел. Даже не успел наш пост прозвонить. Так и не обнаружили его во всем радиусе – может, в речушке увяз там рядом.
Мальчик, оглянувшись на дверь, тихо прошептал:
– Деда, а тебе страшно было? Испугался? Да?
Кирилл Федорович почесал бороду, глянул на внука и ответил:
– Да, Мить, очень страшно.
– А ты… это… не написал в штаны?
Дед от неожиданности замер – уж не потешаться ли над ним вздумал этот шалопай черноглазый? Но парень смотрел на старшего с серьезным и несколько настороженным, как показалось деду, выражением.
– Нет, Митька, не вышло такого со мной – я ж на войне был. Мало ли чего там увидишь – так и портков не напасешься.
Мальчик тяжело вздохнул и отвернулся. Дед Кирилл насторожился:
– А ну-к, погоди, ты ж мне рассказать хотел что-то? Про «вертушку», небось? Давай, твоя очередь.
Митя немного помялся, потом выдавил из себя:
– Я тоже так вот, нос к носу… с «мишкой».
Дед ахнул:
– Гималайским?!
– Нет, – помотал головой мальчик, – с «двадцать четвертым».
Кирилл Федорович сообразил, что гималайские остались на Дальнем Востоке, а тут речь может идти только о «Ми-24». Их в Грозном узнавали все.
– Как так? Тебе ж отец запретил ходить со двора? А если брат узнает? Иса тебе голову оторвет сразу.
– Тсс! – испуганно приложил палец к губам Тамерлан. – Не оторвет, а отрежет, между прочим. Но ты же поклялся не говорить!
– Поклялся, как же… Теперь ты мне клянись, что ни шагу впредь отсюда.
Митя перекрестился, затем направил указательный палец вверх, одновременно поклонившись и омыв ладонями лик свой, при этом пробормотав что-то под нос. Глянул вверх – верно: там его, уж на этот раз, должно быть, заметили непременно. Значит, можно продолжать.
– За домом Муслима – у них, знаешь ведь, овражек такой, и забор кирпичный, красный.
– Ну?
– Я на минутку только: хотел добежать, поменять ему кассету «Рэмбо» на «Рокки», и сразу назад. Представляешь, только подбежал к воротам, а тут из-за забора, снизу из оврага как будто – «мишка». Прям на меня. И, как твой тигр: замер, будто сам меня испугался, понимаешь? А я… вот… в общем, штаны мои потом мокрые оказались. Деда, скажи: я теперь трус, значит?
В глазах мальчика Кирилл Федорович видел крошечное отражение мягко колышущегося пламени свечи, стоявшей тут же на столе, рядом с черешней, про которую Митька совершенно забыл. На миг даже показалось, что отражение как-то поплыло вниз в Митиных глазах, к длинной реснице, и растаяло… Парень отвернулся, шмыгнув носом.
– Мить, честное ветеранское: это не имеет никакого отношение к храбрости…
– Но ты-то ведь тогда один на один с целым тигром оказался, и ничего – сам сказал!..
Митя осекся, потому что где-то за окном послышался нарастающий свист. Кирилл Федорович скорее по его выражению лица догадался, чем сам услышал, что началось все по кругу: опять и опять, снова и снова, в который уже раз за минувшие сутки.
За минувшие годы.
Снаряд разорвался, наверно, в трех-пяти домах вниз по переулку. Митя резко прижал ладони к своим ушам и зажмурился, прошептав:
– Хоть бы не в Мусика, хоть бы не в Мусика, хоть бы не в…
Из прихожей они услышали твердый голос Аслана:
– Так! Все в подвал по лестнице, быстро! Ира, ты первая с Адамом – там внизу Иса поддержит. Тещщща, вы где? Тамерлан?
Даже теперь дед Кирилл не мог не отметить про себя какой-то особой теплоты, прямо-таки шуршащей в голосе зятя, когда тот произносил слово «теща», и непроизвольно улыбнулся – ранее в своей жизни он не встречал ни у друзей, ни у знакомых такого бережного отношения к родне, особенно к женщинам. Всегда подтянутый, галантный и предупредительный Аслан порой вызывал у него тайное восхищение: ну, будущий кандидат наук, а как же! – им, видимо, по статусу положено такими быть. Вслух хвалить мужчин в семье было не принято: вызывать уважение и оказывать его окружающим у горцев, казалось, было в качестве дополнительной молекулы их ДНК. Впрочем, не только это, и не только позитивные молекулы – уж на этот счет умудренный войной и жизнью дед Кирилл иллюзий не строил.
Тамерлан подскочил на кровати, ринулся к дверям, потом резко замер и, обернувшись, спросил:
– Дед… ты?..
– Давай иди, иди, Митя, я тоже, я сейчас. – Он осторожно приподнялся на постели и перенес ноги на пол. Ох уж эта немощь, эта одышка, эта постоянная боль в груди. И это нескончаемое бегство.
Митя скрылся в проеме. Кириллу Федоровичу не нужно было одеваться – они давно уже все спали в одежде. Последние два-три месяца ноги все чаще отказывались ему подчиняться. «Лишь бы котелок продолжал варить, а то ведь всякое бывает», – часто думалось ему. На фоне регулярной в последнее время канонады он иногда ловил себя на ощущении, что находится в тревожном ожидании: вот сейчас к нему в траншею свалится сверху тяжелый продолговатый металлический предмет с массивным набалдашником, без чеки, без смысла, без шансов избежать неизбежное. Галка называла такие моменты приступами спутанности сознания, которые начинали его действительно пугать. Да, лишь бы котелок не продырявился – не время сейчас, до Пятигорска бы дотянуть.
Кирилл Федорович выпрямился во весь рост и вдруг замер, пробормотав:
– Старый пень… надо было сказать ему. Конечно, надо было, вот я…
– Тесть мой, как вы тут? – На пороге появился Аслан – высокий, худощавый, собранный, с умными и, как всегда, внимательными глазами.
Второй взрыв прогремел чуть дальше первого, но в той же стороне – значит, метили направленно в одну точку.
Недолго думая, Аслан двумя шагами преодолел разделявшее их пространство и, аккуратно обхватив тестя спереди, приподнял его с видимой легкостью, невзирая на протесты подопечного, и мелкими шажками направился со своей ношей обратно, через дверной проем к подполу, где их уже ждал Иса, старший сын – точная внешняя копия Аслана, только моложе гораздо.
Там, под их недостроенным домом, в земле, было все необходимое, чтобы переждать обстрелы и зачистки, – Кирилл Федорович сам еще в прошлом году укреплял свод и стены, возводил перегородки, даже вентиляцию с толком удалось проложить. Думали, урожай хранить будут. Сейчас провианта хватало, и теплых вещей, и топчанов. Жаль было все это оставлять тут на произвол и разграбление. Но детей и женщин нужно было эвакуировать.
Ту ночь они пережили, обошлось. Аслан утром ходил к брату узнать, как у тех прошло. За красным кирпичным забором, где еще три года назад они вместе возводили кладку, все оставалось по-прежнему, кроме одного – не было самого дома. Вместо него посреди широкого двора дымилась груда разбросанного кирпича, утвари и другого бесполезного теперь хлама. Никто из родных, слава богу, не пострадал, по крайней мере – физически, и лишь старый кот Джохар неподвижно лежал под сенью абрикосового деревца. Но он умер от старости, как заверил Митю отец.
А дед Кирилл умер в Пятигорске две недели спустя. Отступление к Москве совсем подорвало его силы, и в последние дни он находился между реальностью происходящего и какой-то другой, из своего далекого прошлого. Когда сознание ненадолго возвращалось к нему, он пытался что-то сказать Тамерлану, но Аллах лишил деда Кирилла дара речи после той ночи, когда не стало Джохара. Все, что у него получалось, это по-детски жалобно заглядывать в быстро повзрослевшие Митькины черты и нечленораздельно что-то мычать, немощно указывая на свои ноги. Все успокаивали его, пока, наконец, Тамерлан не положил конец никому непонятной суете деда, прошептав ему на ухо лишь несколько слов:
– Дедуля, я услышал. Ты рассказал мне тогда не всю правду про то, как с «тигром» повстречался. Но ведь к храбрости это не имеет никакого отношения, я знаю, ты мне сам говорил, поэтому не переживай. Все будет хорошо, скоро приедем в Москву.
Кирилл Федорович благодарно ему кивнул и нервно улыбнулся, сжав костлявыми пальцами узкую ладонь внука. С тех пор его и отпустило.
А через три дня Там-Там горько плакал на могиле деда в одиночестве, когда все уже вышли за ограду. Необычный блеск он видел и в глазах старшего брата, но Иса плакал молча, стиснув зубы. Адам же ревел вовсю – и по поводу, и без. Хотя к настоящему мужеству ничто из этого не имело никакого отношения.
Посмотреть бы только вот еще в глаза тем, кто деда снова заставил воевать…