В храме Асуры было многолюдно. Пышно одетые мужчины и женщины стояли под огромным мраморным куполом главного Айодхийского святилища. Все они были людьми благородного сословия и приближенные к королевскому двору. У выхода из храма с непроницаемыми лицами замерли стражники. Позади, тесно прижавшись друг к другу и смущенно перешептываясь о чем-то, стояли рабы.

В другом полукруге зала, в культовой нише на подиуме возвышалось базальтовое, с инкрустацией из золота и драгоценных камней изваяние Асуры.

Рядом, по обе стороны от него, находились жрецы. Все они были наголо бриты и облачены в светлые длинные тоги. В руках держали гонги. Но не ударяли в них. Стояли, не шелохнувшись. И в этой неподвижности служителей Асура угадывалась какая-то непередаваемая словами торжественная значимость.

У подиума, почтительно склонив голову перед каменным изображением божества, замерла Дэви Вендии Жасмина. Взгляды всех были устремлены на нее. Женщины с восхищением и завистью смотрели на белоснежный шелковый наряд Дэви. Мужчины пытались разглядеть под просторными одеяниями контуры стройного тела. На голову Дэви было накинуто ниспадающее плавными волнами кисейное покрывало. Даже лицо Жасмины было скрыто от чужих глаз. Она шептала слова молитвы. И все присутствующие в храме (разумеется, кроме невежественных рабов) тихонько повторяли их вслед за своей Дэви.

Несмотря на кажущуюся важность происходившего здесь в этот вечерний час, на самом деле, все это было обычной ритуальной церемонией, совершавшейся в стенах храма Асуры неизменно по случаю рождения нового месяца. Традиционный обряд этот, когда правители Вендии на глазах у своих «вернейших» подданных обращались к Всевышнему, не был лишен некоторых строгих правил.

После него в храме устраивалось такое неистовое веселье с музыкантами, полуобнаженными танцовщицами, вином, играми и прочими забавами, что обо всех строгостях забывалось до утра. Подобные ночные празднества были очень любимы Айодхийской знатью. Участвовать в них позволялось только мужчинам. Благородные дамы обязательно должны были покинуть храм сразу же после завершения молельной церемонии — и это, пожалуй, было единственным незыблемым правилом…

Однако сегодняшнее празднество разительно отличалось от всех предыдущих. Подавленные пропажей дочери, правитель и Дэви противились участвовать в церемонии. Такой отказ должен был быть расценен всеми только как категорическое нежелание королевской четы вообще устраивать празднество. Но не знавшая ни сострадания, ни вежливости (просто человеческой, а не установленной холодными правилами этикета) айодхийская знать жаждала увеселений. И, в конце концов, не без участия жречества удалось-таки склонить Жасмину к участию в ритуальной церемонии. А Джайдубар, вышедший из провинции и относившийся к столичным забавам с нескрываемой холодностью, не думал уступать ни знати, ни жречеству. Впрочем, на его обязательном присутствии в храме никто долго и не настаивал, ибо жрецы согласились (еще бы, ведь в ночь рождения нового месяца их казна неизменно пополнялась щедрыми приношениями), что для совершения обряда вполне было достаточно и одного из царственных супругов — Дэви Жасмины.

Дэви закончила молиться. Но стояла, как и прежде, неподвижно, со смиренно опущенной головой. Жрецы разом ударили в свои гонги. В зал вбежали две молоденькие девушки — храмовые танцовщицы с накрашенными губами и обильно подведенными сурьмой глазами и бровями. Они танцевали под громыхающие звуки гонгов, и их гибкие, облаченные в тончайшие А шелка тела извивались, словно змеи. И при всяком движении девушек взволнованно дрожали, увешивавшие их руки, грудь, голову бесчисленные золотые украшения. Все с упоением глядели на танцовщиц. Наверное, поэтому почти никто и не заметил появления в храме еще одного человека, невысокого темнокожего в убогой грубой одежде. Поскольку же вошедший вернее всего походил на раба, то даже те немногие из присутствовавших в храме, кто увидел его, тотчас же не без брезгливого пренебрежения отвели глаза в сторону. Между тем один человек — из тех наиблагороднейших господ, которым по праву была оказана честь стоять подле самой Дэви, — все же украдкой наблюдал за появившимся в храме рабом. Это был дядя Жасмины принц Шэриак.

Вошедший показал стражникам кольцо на правой руке (по вендийским законам, на среднем пальце правой руки рабам полагалось носить кольца с гербовыми печатями своих господ). Стражники безо всяких вопросов и прочих церемоний пропустили его. Темнокожий, однако, не присоединился к теснившимся кучкой рабам, а направился в эту, самую отдаленную от главного входа часть храма, где в культовой нише на подиуме стояло изваяние Асуры.

Он шел у самой стены, за спинами глядевших на танцовщиц аристократов. Ступал медленно и по-воровски крадучись. А на темном, почти черном лице его выражалось настораживающее смешение отчаянной решимости, страдания и обреченности.

Это было лицо человека идущего на смерть. Приговоренного к ней самим собой.

Все учащеннее и громче становилось резкое неугомонное биение гонгов в руках жрецов. Все неистовее становились движения храмовых танцовщиц. Тела девушек трепетали. В огромных черных глазах, таких божественно прекрасных и всегда будто чуточку влажных, какие бывают, наверняка, только у вендийских женщин, появилось что-то исступленное, даже безумное. Все глядевшие на молоденьких танцовщиц, медленно, но неотвратимо отдавались во власть сладостного упоения. Их губы беззвучно шевелились. Веки лениво наползали на глаза. А в ушах, не ослабевая ни на йоту, гремели удары гонгов.

И вдруг — все звуки перекрыл короткий женский вопль. В один миг смолкли гонги жрецов, замер танец храмовых служительниц. У подиума со священным изваянием Асуры в мучительных конвульсиях извивалась Дэви Жасмина. Она лежала ничком.

На спине молодой женщины, на белоснежном шелке ее одеяний вызывающе проступало огромное кровавое пятно. Бессознательно пытаясь подняться, Дэви, едва не запутавшись в своем пышном кисейном покрывале, оперлась на локти. Приподняла голову. И тут же, не найдя в себе силы удерживаться в таком положении, снова поникла. Из ее горла вырывались негромкие стоны.

Однако не только раненая (вернее всего, смертельно раненая) Дэви Жасмина привлекла к себе всеобщее внимание. Рядом с лежавшей на полу Дэви сошлись в схватке двое мужчин. Один из них был хорошо известный всем принц Шэриак. Другой — темнокожий раб. Огромная рука второго сжимала окровавленный кинжал. Противники крепко сцепились.

Не позволяя друг другу вырваться, они беспомощно топтались на одном месте.

Шэриак удерживал сжимавшую кинжал руку темнокожего таким образом, чтобы предупредить всякую попытку противника направить стальное острие в его сторону, и вместе с тем решительно стремясь самому завладеть оружием. Вся эта борьба заняла не больше трех-четырех мгновений.

И когда к дерущимся подбежали стражники, Шэриаку удалось уже не только выхватить кинжал, но и успешно поразить им своего противника. Раб открыл рот, при этом не издав ни звука. Его темное лицо неестественно напряглось, но всего лишь на миг.

Потом мускулы расслабились, придав лицу спокойное, как будто даже умиротворенное выражение. И только в широко раскрытых глазах его застыло что-то мученическое и одновременно с тем… да, изумленное, точно раб никак не ожидал быть поверженным от руки принца. Его худое, жилистое тело обмякло и бессильно повисло на Шэриаке. Тот брезгливо оттолкнул его. Тело рухнуло на пол.

— Он мертв, — хрипло произнес Шэриак. Затем наклонился к поверженному рабу, небрежно снял с его руки кольцо с печаткой и, уже значительно повысив голос, сказал: — Это раб Джайдубара! — Шэриак с подчеркнутым отвращением бросил снятое им только что с руки убитого кольцо к ногам подбежавших стражников.

Люди толпились вокруг лежавшей неподвижно Жасмины.

Знатные женщины то отчаянно вопили, то возмущенно причитали. Жалобно поскуливали рабыни. Ближе всех к мертвому телу Дэви (в смерти ее вряд ли кто-либо из присутствующих сомневался — слишком глубока была нанесенная кинжалом рана!) подступили жрецы. Один из них наклонился и повернул Жасмину на спину, причем проделал это хоть и осторожно, даже бережно, но с поразительным хладнокровием.

И тут… кисея королевского покрывала соскользнула в сторону, обнажив лицо мертвой. Все, кто увидел это, в один голос ахнули, удивленно, растерянно, хотя, наверняка, и не без некоторого облегчения. Убитая молодая женщина была не Дэви.

— Да это же Танар! — взволнованно произнес кто-то.

— Да, Танар, придворная дама и подруга Дэви Жасмины, — дрожащим от волнения голосом добавил другой.

— Бедняжка! — шептали все разом. Несмотря на самую искреннюю жалость, которую присутствующие в храме испытывали к убитой Танар, открывшаяся вдруг правда о том, что Дэви все же не пострадала, безусловно вызвала всеобщее воодушевление.

Сквозь толпу протиснулся Шэриак. Бесстрастным взглядом коснулся лежавшей на полу мертвой женщины и громко сказал:

— На жизнь Дэви покушались! — его голос звучал ровно. — Но Асура уберег Жасмину. Защитил ее, взамен взяв жизнь этой несчастной девушки, — Шэриак указал в сторону мертвой Танар. — И все же Дэви по-прежнему угрожает серьезная опасность! Мы не должны допустить этого!

— Не должны! Не должны! — повторяя за принцем, шептали все.

— Жестоко убивший бедняжку Танар, ошибочно приняв ее за Дэви Жасмину, был раб Джайдубара, — решительно продолжал Шэриак, и при упоминании правителя глаза его гневно сверкнули.

По толпе прошла волна возмущенного ропота.

— Чтобы ни у кого из вас не оставалось сомнений в причастности к этому покушению Джайдубара, — еще громче, почти крича, вещал принц, — предлагаю всем взглянуть на перстень с гербовой печаткой, который я собственноручно снял с пальца этого раба! — с брезгливой миной на лице Шэриак покосился на убитого им темнокожего.

Затем он кивком головы сделал знак стражникам, которые до этого подняли с пола брошенное им кольцо раба. Один из них высоко поднял руку, и все смогли увидеть, что между большим и указательным пальцами его что-то поблескивало. Стражник с торжественным, хотя и несколько глуповатым видом обошел всех присутствующих (за исключением боязливо жавшихся к друг другу рабов, конечно), порой останавливаясь рядом с теми, кто изъявил желание поближе разглядеть кольцо.

— Надеюсь, теперь ни у кого не осталось сомнений в том, что убивший Танар человек — раб правителя?! — продолжал свою патетическую речь Шэриак. — Клянусь Асурой, я всегда был благосклонен к Джайдубару, любил его как сына! И оттого мне вдвойне тяжело обвинять его в покушении на Дэви! Но… мы должны смотреть правде в лицо! Иначе Дэви постигнет та же участь, что и Танар!

Все присутствующие молчали, никто не защищал правителя, но и не бросался без оглядки обвинять его. Ведь перед Шэриаком были потомственные аристократы, люди неглупые и образованные, не привыкшие делать скоропостижные выводы. Непререкаемый тон принца их настораживал. Хотя открыто выказывать свое замешательство они не решались.

Ища поддержки, Шэриак обежал глазами присутствующих.

— Я взываю к вам, самым достойным гражданам Вендии! — с пафосом воскликнул он. — Защитите свою Дэви! В наших силах предотвратить кровавое злодеяние! Уберечь Дэви Жасмину от гибели! Итак, — выдержав — довольно искусно — некоторую паузу, произнес Шэриак, и его тон был решительным, — кто из вас согласен немедленно отправится вместе со мной к правителю?!

Двое вызвались сразу, ничуть не раздумывая. Один из них был князь Черуш Гинд, молодой, лет тридцати, мужчина, толстый и неуклюжий, как лесной медведь.

Всем было хорошо известно, что князь недолюбливал Джайдубара, причину же этого нерасположения никто из приближенных ко двору толком не знал. Разве что Черуш Гинд все еще не мог примириться с тем, что в свое время был отвергнут надменной Жасминой (впрочем, в числе других не менее достойных вендийских мужей), ради обнищавшего провинциала Джайдубара? Вторым был Нулаб, бывший королевский сановник, также не отличавшийся благорасположением к Джайдубару, поскольку именно тот лишил его занимаемого прежде высокого положения. Был он уже немолод, около пятидесяти лет, высок и болезненно худощав. Дурной нрав его был известен всем в Айодхье. Нулаб не имел друзей. Всегда и везде появлялся один, держался с надменным величием и сторонился чьего бы то ни было общества. Между тем, поговаривали, что Нулаб был близок ко двору туранского правителя Ездигерда.

Как только Черуш Гинд и Нулаб объявили о своем согласии идти во дворец вместе с Шэриаком, среди присутствующих в храме послышались робкие смешки.

Кто бы сомневался, что именно эти двое первыми откликнутся на призыв принца?! Лица обоих мужчин были полны решимости и самодовольства. Глаза алчно пылали.

Шэриак снова окинул всех внимательным взглядом, но ничего не сказал. Он старался сдерживать свои эмоции, и все же, казалось, от него так и веяло злобой. Да и застывшее на лице упрямое выражение предательски выдавало пожиравшие его чувства.

Скоро еще двое мужчин решились-таки вызваться в спутники принца. Это были Кунджа и Тайомар. Ни у того, ни у другого не было веских причин желать недоброго нынешнему правителю.

Однако их желание отправится во дворец вместе с Шэриаком навряд ли могло вызвать у присутствующих удивление. Невысокий, скорее, даже крошечный, с болезненно-бледной кожей, впалыми щеками и маленькими, на редкость невыразительными глазами, Кунджа был слишком охоч до всяких скандальных историй, чтобы позволить себе пропустить назревавшие события. Второго из только, что вызвавшихся, Тайомара, не отличало излишнее любопытство, но будучи приближенным к Шэриаку (хотя тот в крайне редких случаях доверял ему что-нибудь), считал для себя обязательным во всем поддерживать своего господина. Между тем, его слепая преданность не была искренней. Тайомар был тщедушен, лжив и до нелепого труслив. Видимая же его приближенность к принцу служила ему той густой завесой, за которой он при всякой опасности мог укрыться.

Все четверо, Черуш Гинд, Нулаб, Кунджа и Тайомар, подошли к Шэриаку и стояли подле него с чрезвычайно важным видом. Принц с некоторым разочарованием оглядел вызвавшихся ему союзники мужей. Ибо, что ни говори, все они (ну, может быть, только за исключением Нулаба) были людьми несерьезными и даже бестолковыми. Такая компания не делала принцу чести. Однако выбирать было не из чего.