Суд Проклятых

Романов Марк Александрович

Глава 12. Чума на оба ваши дома. Сомнения. Чума. Правда о монахе

 

 

12.1. Сомнения

Ричарду было плохо. Впервые за долгое время судья никак не мог определить, что с ним происходит, и это буквально сводило его с ума.

Неясное, едва уловимое, неведомое доселе чувство червяком скреблось где-то за сердцем, изредка спускаясь в желудок и снова поднимаясь вверх.

В голове кружились странные мысли о собственной несостоятельности, какой-то неполноценности и смутном ощущении потери. Какой потери, какие чувства, что вообще происходит, Рик понять не мог, и это раздражало его ещё больше.

Привыкший запросто шагать в пространство и подпространство, разбирая их слой за слоем, ныряя глубже и глубже, замедляя или ускоряя субъективное время, он, прочно уверившийся в собственной непогрешимости, щеголявший чёткостью мыслей и никогда не сомневавшихся в приговорах, сходил с ума от неясности в собственной голове.

Где-то в глубине, да и не так уж глубоко, если честно, Ричард всегда знал о себе то, что считает себя неким скучающим сверхсуществом. Человеком он себя назвать не мог или попросту не хотел. Насмотревшись на то, что творят люди, блистательный судья в белоснежном костюме и безукоризненной шляпе холодным безразличным взглядом смотрел на людей вокруг, воспринимая их исключительно объектами для судейства.

Всё было просто, понятно и до жути однообразно. Находится объект, вскрывается его проступок, выносится приговор, иногда проявляются жалкие попытки сопротивления.

Ричард Морган никогда и не задумывался о том, что, уходя в иные слои пространства, рассекая воздух, плоть и кости приговорённых сверкающим клинком, ни разу не давал им, осуждённым, шанса на честный бой.

Кто бы посмел тягаться с сущностью, сумевшей оседлать пространство и время? Но судья не задумывался о таких бренных мелочах, как возможности осуждённых по отношению к нему.

Он приходил, осуждал, исполнял приговор и исчезал, оставляя после себя либо трупы, либо серьёзно повредившихся умом людей.

Но вот вчерашний день вывел судью из равновесия. Нечто бесформенное, неосязаемое, раздражающее изнутри приводило его в унынье, вызывая острые приступы мигрени и злости на самого себя, весь мир и свою работу в нём.

«И почему меня так задели слова этой сумасшедшей? — зло думал он, вглядываясь в утреннее небо за окном. — Подумаешь, сказала пару ласковых вслед. Да мне и не такие вещи в спину бросали. Чаще даже сопряжённые с чем поострее обычных ругательств».

Судья снова мысленно вернулся к событиям накануне, когда он в компании Лонгина спешил к бару Джонни по хитросплетениям городских улиц. Проходя мимо одного из храмов, высившихся над низенькими домишками зелёной стеной неприступности и надёжности, Рик не заметил, как столкнул в грязную лужу какую-то оборванку. Возраст попрошайки колебался, по мнению Рика, от преклонного до достаточно молодого. Длинные спутанные колтунами волосы не позволяли хорошо рассмотреть заляпанное грязью лицо, на котором явственно выделялись ярко-алые, искусанные в кровь губы, и большие, затянутые бельмами, глаза в окаймлении светлых ресниц.

— Вот так и по всем прошёл, как по мне, — забормотала нищенка, картинно отряхивая свои лохмотья, — и по ней прошёл, и по другу пройдёшь, и этого юнца сгубишь. Нет у тебя души, нет души, только оболочка есть. Как и у мира, не осталось ничего, одна кожура, да и та скоро пожухнет, сморщится, истечёт гноем. Судишь всех, а когда к тебе придут судить, будет ли что сказать?

Оборванка хрипло засмеялась, запрокинув голову, а Рик резко остановился, инстинктивно потянувшись к эфесу меча, висящего на поясе под плащом.

— Что ты знаешь обо мне, старуха? — брезгливо осведомился он, поглядывая на сгорбленную женщину в тёмном платье и шерстяной накидке, в которой красовались разноцветные заплаты.

— Я знаю, что ты меньше меня, судья, — ощерилась в желтозубой улыбке нищенка. — Ходишь, ходишь за всеми, ищешь, его ищешь, душегубца тайного. Да не найдёшь, — она с силой топнула ногой в рваном ботинке, вперив незрячий взгляд в Рика. — Ничего не найдёшь. Слепой ты, слепой. Душой не видишь, нет души, осталась твоя душа далеко. А глазами не найти, не найти Актёра. Ничего тебе не найти, только спесь свою и одиночество и взращиваешь, проклятый! Сам ты проклят и суд твой проклятый!

Она резко замолчала, словно у неё кончился запас слов, а воздух иссяк в лёгких, закашлялась, выхаркнув на замызганное платье алые капли крови. Прохожие, наблюдавшие за сценой, тут же в ужасе шарахнулись прочь. По толпе поползли разговоры о заразе из ближайших городов, терзающей соседей уже два месяца.

— Что ты знаешь?! Как ты его назвала? — взревел Рик, и бросился к женщине, спешно пытавшейся скрыться в трущобах города, пока «радушная» толпа не забросала больную камнями и не отволокла труп в крематорий. — Стой, старуха, стой! Что ты знаешь о Потребителе?!

Слепая женщина, вроде бы, не могла далеко убежать, но тем ни менее, судья никак не мог добраться до неё и ухватить за край испачканной одежды. Шарахнувшаяся прочь от нищенки толпа, завидевшая кровохарканье, напирала беспорядочной массой, стараясь поскорее убраться прочь от места, где стояла заразная калека.

Рик же, напротив, изо всех сил пытался настигнуть семенящую прочь женщину, посмеивающуюся, как казалось судье, именно над его бессилием и неуклюжестью.

Когда судья хотел уже было достать своё оружие и прорубить себе свободный путь, кто-то крепко и сильно схватил его за рукав. Рик обернулся, едва не выхватив клинок и не обрушив его на голову незнакомца, но увидел перед собой бледное лицо Лонгина.

— Успокойся, она мертва, — прошелестел его голос, и прямой резкий взгляд блестящих глаз Маттиуса упёрся прямо в Ричарда, заставив того первым отвести взгляд. Сбитый с толку, ошеломлённый такой наглостью, разгорячённый борьбой с напирающими горожанами, судья с полминуты озирался по сторонам, пытаясь понять, что имеет в виду его спутник. Когда напряжение отпустило, и Рик смог спокойно дышать, он увидел, куда указывал Лонгин.

В нескольких футах от него, прямо на холодном грязном тротуаре улицы лежала та самая слепая женщина. Вокруг тела образовался большой круг свободного пространства. Горожане в ужасе инстинктивно шарахались от мёртвой нищенки, хотя и не могли знать, что она стала первым уличным мертвецом, положившим начало буйному пиру чумы в городе. Рик шагнул к телу и внимательно осмотрел его. На грязном бледном подбородке застыли алые подтёки, струйками сбегавшие на шею и на грудь несчастной. Судья присел на корточки и повернул голову мёртвой женщины влево, рассматривая кожу за ухом, скрытую до этого момента длинными космами. Помимо ожидаемой грязи и ударившего в нос неприятного запаха давно немытого тела Рик увидел то, что и ожидал — за ухом и на шее мёртвой женщины вспухали чёрными комьями чумные бубоны.

Неслышно подошедший сзади Лонгин забормотал отходную молитву. Рик резко выпрямился, отерев затянутую в перчатку руку о подкладку плаща, и неприязненно бросил своему спутнику через плечо:

— Не трудись, монах, скоро таких здесь будут тысячи, на всех слов не хватит.

— Слов как раз хватит, — спокойно ответил Лонгин, осенив себя знамением, завершающим молитву, — слова не зерно, можно сыпать ими вдосталь.

Ричард оглянулся и посмотрел на Лонгина долгим тяжёлым взглядом, полным вызова и некоего презрения.

— Ты, что же, считаешь меня неспособным на поступки? — с раздражением спросил он. Монах только медленно покачал головой из стороны в сторону, и сказал:

— Судить не моё дело, а твоё. Ты же судья. А моё дело молиться, как ты успел заметить.

Ричарду показалось, что он явственно услышал в словах Лонгина плохо скрываемую издёвку.

Остальной путь до заведения Джонни судья и монах проделали в молчании, погружённые каждый в свои мрачные мысли. Лонгин думал о том, что теперь город сможет спасти только чудо, а судья размышлял о том, какую чушь несла в его адрес слепая оборванка. Так и не придумав ничего путного, Рик решил отложить размышления до утра. Но ни вечером, ни ночью, ни тем более утром ясность осознания или привычное отрешённое настроение к нему так и не вернулись и только раскатывающиеся эхом по сознанию слова женщины на улице не давали судье покоя, неизменно взращивая внутри него червячка отдалённого осознания и сомнений в правильности своего пути.

Он отлично понимал, что какое-то время он ещё сможет гнать их от себя, а потом наступит момент, когда он сам же, накрутив себя до предела, отчётливо и сознательно шагнёт в сторону с проторённой дорожки и обретёт неуверенность взамен утраченной ясности цели.

И теперь Рик желал только одного: не потерять хватки до тех пор, пока не достанет и не насадит на острый клинок Потребителя.

Но лучше от этого ему не становилось. Скорее, наоборот…

 

12.2. Чума на оба ваши дома!

Весть о чуме разлетелась по городу, словно на крыльях. На чёрных крыльях ангела смерти, спустившегося с небес возвестить о приходе Жнеца, что готовился собрать свою нехитрую жатву. Люди бежали по домам, в панике бросали свои вещи, семьи, детей и нажитое добро, спеша убраться подальше от обречённого города.

Но прежде, чем толпа обезумевших людей смогла прорваться лавиной через границы города, по периметру выставили кордоны. Власти, конечно, не сразу осознали масштаб и серьёзность произошедшего, но когда на улицах уже появились десятки мертвецов, скошенных чумой, будто по команде, градоправителю пришлось дать отмашку на объявление карантина.

Лекари сбивались с ног, стремясь обойти дома, чтобы предупредить здоровых держаться подальше от людей с признаками болезни. Но жители были настолько напуганы разносившимися слухами, сто крат приукрашенными и откровенно безумными, что не слушали предупреждений, стараясь любой ценой убраться прочь, подальше.

В какой-то момент истерика разрослась до такой степени, что один из стоящих на главной площади жителей решился на прорыв. Бросившись с заточенным куском железа на представителя властей, он рассёк ему горло от уха до уха, прокричав мигом примолкшей толпе:

— Зараза идёт от них!

Стадо растерянных людей бросилось убивать. Никто не задумался над словами безумца, никому не пришло в голову поразмыслить над логикой сказанного, никто даже не попытался образумить крикуна. Люди, пропитавшиеся страхом ожидания неизбежной смерти, накормленные до предела неофициальными слухами и домыслами, старались сбросить скопившееся напряжение, достигшее своего предела.

На площади загорелись факелы. Сначала робко и нерешительно, один, потом второй… вскоре по углам уже запылали настоящие костры, на один из которых и бросили труп полицейского с разодранным горлом. В его широко открытых, по-детски непонимающих глазах навсегда застыло удивлённое выражение. Бледные обескровленные губы кривились в предсмертном крике, одежда пропиталась кровью, что уже начала подсыхать, застывая бурой коркой на ткани, а по форменным штанам расползалось зловонное пятно от испражнений — неизбежное следствие любой смерти после расслабления всех сфинктеров.

— Сжечь правительство! — выкрикнул тот же молодой человек, вскрывший горло полицейскому, и утирая с лица капли алой крови убитого. — Сжечь дьявола, открывшего двери смерти!

— Сжечь, сжечь, сжечь! — эхом прокатилось многоголосье толпы по площади.

И безумная людская лавина покатилась убивать.

Ричард смотрел из окна своей комнаты на приближающееся мелькание огоньков от факелов, всё чаще и чаще различая в них разрастающиеся костры пламени, которые поджигали люди по дороге к убежищу судьи. За плечом Рика стоял Матиус, безразлично взирающий на приближение людского моря карателей, и в его глазах играли бликами отблески далёкого огня, придавая им странное выражение чуждости и отрешённости.

— Джонни сказал, что мы можем уйти через подземный ход, — ровным голосом тихо произнёс Лонгин, обращаясь к Ричарду. — Сам он остаётся, не хочет бросать дело всей своей жизни.

Рик молча кивнул, продолжая смотреть в окно. Темнота ночи, кое-где разбавленная редкими, пока ещё целыми, фонарями, казалась ещё гуще и холодней от мелькавших со всех сторон факелов.

Где-то совсем рядом прозвучали душераздирающий женский визг и последовавший за ним звук битого стекла, осыпавшегося вниз, на камни мостовой.

— Они скоро будут здесь, — констатировал очевидный факт Лонгин. — Что мы будем делать, судья?

— Меня больше интересует, как это получилось, — помолчав, ответил Рик глухим голосом, всё ещё не поворачиваясь к собеседнику. — Не прошло и суток, как чума охватила весь город. Даже если эта безумная нищенка, умершая на площади, успела лично поцеловать каждого горожанина в губы, чума не могла распространиться так быстро. Это всё похоже… — он помедлил, подбирая слова, чтобы объяснить Матиусу понятие кодового программирования на определённые действия, — похоже на одновременное срывание крышек у ста бочек с игристым вином. Словно в разных точках города одновременно разом умерли несколько десятков или сотен людей, что вызвало такую панику и волну протестов, моментально выплеснувшихся на улицы. Так не должно было быть, никак не должно, — Рик покачал головой, отрицая очевидное. В его памяти мгновенно прокручивались сцены истории возникновения и распространения чумы. Но то была другая история, другого мира, другого Ричарда, жившего в далёком XXVII веке. Того самого Ричарда Р. Моргана, который стоял в рубке «Астарты», таранившей орбитальную базу…

«Зачем? — внезапно подумал Рик. — Зачем я… или он, или кто-то другой, зачем тогда неведомая сила направила мою руку врубиться кораблём в неприступную крепость? Без шансов на победу, без гарантий, без приговора, без надежды. Почему «Астарта» вместе со всем экипажем рванулась на верную смерть? Да, они выжили. Благодаря мне, способному мгновенно прыгнуть в глубокие слои реальности, взмахом руки стереть любые последствия радиационного облучения глупого доктора, протянуть руку сквозь хаос и воззвать к правосудию, которое и покарало полковника Романова. Как же его звали полностью? — задумался Рик. — Да какая разница… я не тот романтичный и полный решимости умереть капитан космического корабля. Я другой. Мне доступны такие силы и возможности, зная о которых, тот Морган или Ричмонд смогли бы обернуть процесс вспять, даже не вставая с кресла пилота. И всё-таки… — судья глубоко вздохнул, чувствуя, как внутри растёт доселе незнакомое чувство зависти, — всё-таки, в моей упорядоченной, выверенной структуре безупречного игрока в шахматы не хватает чего-то особенного. Важного, единственно важного в этом кипящем, бушующем людском море истерики и сумасшествия. Искры, способной двигать корабли на последний бой, способной направить собственное судно на таран висящей в вакууме базы, способной разжечь пламя, куда более яркое и жаркое, чем эти жалкие факельные игрушки».

— Судья, судья, — раздался голос Матиуса. И Ричард только сейчас заметил, что его спутник легонько трясёт его за плечо. Морган отступил от оконного проёма в сторону и осмотрелся, но не успел раскрыть рта, как прямо в окно, перед которым он только что стоял, влетел большой камень, угодивший Лонгину прямо в лоб. Монах пошатнулся и мешком рухнул на пол. Одновременно с этим снизу, от входа в заведения Джонни раздались приглушённые удары. Люди пытались вынести двери и ворваться в заведение, поближе к выпивке и еде.

«А вот и пир во время чумы», — промелькнуло в голове Рика, когда он опустился рядом с Матиусом. Из глубокой ссадины на лбу сочилась тонкая струйка крови, мигом промочившая прилипшие к бледному лбу волосы. Судя по всему, монах получил сотрясение, потеряв сознание от силы удара. Рик быстро осмотрел рваные края раны, соорудил из куска простыни нехитрую повязку на голове Матиуса и, взвалив его на плечо, стащил вниз, в бар.

Джонни, как ни в чём ни бывало, стоял за стойкой и протирал стаканы. Рвущаяся в двери толпа народа, казалось, вовсе не волновала хозяина заведения. Окна на первом этаже были уже накрепко закрыты тяжёлыми ставнями, а толстая дубовая дверь, запертая на массивный засов, могла выдержать долго. Но не бесконечно.

— Скоро они догадаются поджечь заведение, — будничным тоном сказал Джонни, завидев Ричарда с его ношей. — Уходите через чёрный ход.

— А у тебя есть чёрный ход? — отдуваясь, спросил Рик, облокотив Лонгина на стойку бара.

— А ты не помнишь? — удивился хозяин. В тот же момент он, отставил безупречно протёртый стакан в сторону и наклонился за своей книгой. Джонни раскрыл её, и Рик зажмурился от нестерпимого золотого сияния, пролившегося со страниц фолианта. Окружающая обстановка растворилась в расплавленном золоте, поблекла и перестала существовать.

Деревянные двери и ставни, каменные стены, тяжёлая кованая люстра под потолком, гобелены и картины на стенах, даже барная стойка и высокие стулья вместе со столиками в зале — всё растворилось в льющемся со страниц золотом свете.

И только лицо хозяина с лукавой улыбкой и хитро блестящими глазами по-прежнему оставалось чётко различимым в сияющем золотом свете. Ну и очертания книги, которую Джонни держал в руках, не глядя проводя пальцем по замысловатым строкам, до сих пор плавала в пустоте свечения.

— Что… — прохрипел судья, чувствуя, как горло перехватило и сжало невидимым обручем. — Что происходит?

Рик попытался посмотреть вокруг своим особым зрением судьи, скользнуть в привычный пласт подреальности, где сохранял скорость и подвижность, в то время, как остальные люди становились медлительными и неповоротливыми, но и на привычном пласте, в его личном пространстве, где он был царём и богом, разливалось всё то же золотое сияние.

И всё те же сверкающие глаза Джонни смотрели на него поверх раскрытой книги, которую он держал в руках.

— Сначала я думал оставить тебя здесь, — сильным, чужим голосом сказал хозяин заведения, — слишком уж ты зарвался, Рик. Но ты не бросил своего спутника, а это значит, в тебе ещё осталась хотя бы зола от того пламени, толкавшего когда-то на настоящие поступки. Теперь, судья, пришло время слушать и свой приговор…

Рик почувствовал, как вся его сила словно сворачивается в дрожащий клубок, стягивается в одну точку где-то в солнечном сплетении, да там и остаётся замершим бесполезным комком никчёмных возможностей.

— Я дам тебе возможность выбора, судья. Ты можешь выйти к толпе и попытаться остановить их. Они удовлетворятся твоей смертью, город останется цел, а люди разойдутся по домам. Ты можешь отдать им своего товарища и уйти прочь коридором, который я открою тебе. Или ты можешь лишиться своей силы, но тогда вы сможете уйти вдвоём с Матиусом. Что ты выбираешь?

Золото книги выжигало глаза судьи, заставляя его плакать от нестерпимого света, льющегося отовсюду и ниоткуда сразу. И голос… Голос такого добродушного и спокойного бармена, превратившийся сейчас в глухие удары инфразвука, от которого дрожали зубы и внутренние органы Ричарда, голос, который разливался внутри, заставляя звенеть натянутой струной душу Ричарда.

— Какой же тут выбор, какой выбор? — послышался хорошо поставленный голос незнакомца слева от Ричарда, и золотое сияние отступило перед дрожащим маревом чёрной расплывчатой фигуры, скользнувшей в эту реальность из космической пустоты. — Идти на площадь, плоть свою отдав на растерзанье черни, чьё безумство готово только рвать и грохотать, сметая всё на истинном пути кровавом. А может, бросить друга прямо здесь? — задумчиво продолжила тёмная фигура, отдалённо напоминающая человеческую, медленно приближаясь к судье и замолчавшему Джонни. — Оставить спутника среди чумного плена… ведь ураган страстей на то и рвётся в стороны безумно, чтоб никогда не знать преград никчёмной дружбы. Кто эти люди? Кто они такие? Любимые, друзья, простые души? У каждого из них свои оковы. И страсть, и пламенная нежность, и любовь. И дружба, что готова двигать горы. А этот кто тебе? Всего лишь тело. Лишь оболочка, без души, без светлой искры, которую я вынул безупречно. Оставь его — ему одна дорога. Он станет мне вместилищем и домом. А если выбрать бегство вместе с телом? — тёмная фигура медленно обвела призрачной рукой пространство. — Куда ты побежишь, кому ты нужен? Кого ты сможешь после звать своей любовью? Где все друзья, родные и люди, что могут просто так шагнуть в пространство за тем, кто стал им вожаком, царём и богом? Беги… беги, судья! Тебе одна дорога — туда, где станешь ты неотличим от прочих, чьи души я легко срываю с веток, как перезревшие плоды сладчайшей вишни. И долго упиваюсь вкусом дивным, смакуя жидкость алую, что терпче крови. Беги, беги, игрушка сил неведомых всем прочим. Марионеткой был, да ею и остался. И сила, что дана тебе сегодня, под час не так уж и сильна в тебе бывает. Беги, беги, покуда есть такая вещь, как страх расстаться с собственною жизнью. И прочь сомнения, друг мой, они тебе ни к месту. Сомненья ты отринь, они пустое. Беги, скрывайся, прячься от себя… Ты так меня умеешь ненавидеть, что сам похож на короля тобой проклятых, и от меня неотличим ты ни на йоту.

Тёмная фигура приблизилась к Ричарду, и тот отпрянул назад, ощутив могильный холод, исходящий от существа из чёрного тумана.

— И я приду к тебе, приду безумно скоро, чтобы испить такую гордую и яростную душу, — он едва слышно засмеялся в лицо судье. — Ведь это всё, — он картинно обвёл рукой пространство, — лишь для тебя. Ты белая фигура на доске, а мне роль чёрного ферзя дана судьбою, но в нашей партии прекраснее всего не тот финал, что звался бы великим, а лишь сама игра, клокочущая в крови, как жаркий яд любовного томленья. Беги, судья, и забирай пустое тело, мне нет нужды сегодня побеждать. Ведь у меня перед глазами целый город, охваченный чумою и безумьем!

Тёмная фигура метнулась к Лонгину, схватила его за шею, приподняв над полом на добрый фут, и повернула голову, глядя на Ричарда.

— Но я могу решить твою проблему. И простой выбор делать просто не придётся…

Моргану показалось, что он слышит сдавленный хрип начавшего приходить в себя Матиуса и тошнотворный хруст позвонков, пока тёмная фигура сжимала стальные пальцы на горле жертвы. Рик рванул с пояса свой меч, даже не осознав, когда вообще потянулся к оружию, и постарался рубануть по вытянутой руке Потребителя, которого узнал почти сразу, но ждал удобного момента для начала схватки. Сверкающий клинок прошёл сквозь дымчатую конечность, не причинив никакого вреда. Тот запрокинул голову и засмеялся. Потом хорошенько тряхнул в воздухе телом Лонгина и с силой отбросил его прочь, прямо на молчавшего всё это время Джонни, замершего с открытой книгой в руках.

Рик рванулся к Потребителю как раз в тот момент, когда Лонгин, очертив в воздухе дугу, снёс хозяина заведения. Золотое сияние мигом померкло, раскрытая книга выпала из рук Джонни, глухо стукнувшись об пол.

Пространство вокруг стало прежним. С улицы донеслись безумные крики, хлынувшие вместе со звуками битого стекла, радостным улюлюканьем и гортанными криками. Повсюду лаяли или выли собаки, слышался треск и звуки драки, двери бара уже трещали от напора горожан, издали слышались не то мольбы о пощаде, не то пьяные голоса насильников и грабителей.

На долю секунды, всего на мгновение, пока одна реальность неохотно возвращалась в другую, перед Ричардом возникло узкое лицо, скрытое красивой карнавальной маской, и призрачная дымчатая плоть обрела упругость и уязвимость.

Зарычав, будто раненый зверь, судья с силой вонзил сверкающее лезвие меча в плечо противника. Тот глухо застонал, отшатнувшись в сторону, и снова обретая туманную плоть взамен такой слабой человеческой оболочке.

Потребитель исчез, будто шагнул в каменную стену позади себя. Рик на мгновение затормозил с поднятым клинком, оглядываясь по сторонам во всех доступных реальностях и линиях времени. Поднявшийся с пола покряхтывающий Джонни уцепился рукой за гладкую барную стойку и, приподняв над ней голову, молча указа рукой куда-то в сторону подсобки.

Рик бросился туда, не тратя времени на раздумья. А на улице продолжала бушевать толпа безумных горожан, напившихся до чертей, смеющихся и плачущих, решивших напоследок хорошенько отметить свои последние часы в обречённом городе, над которым подняла и расправила крылья чума…

 

12.3. Лонгин. Правда о монахе

Он открыл глаза от лёгкого дуновения тёплого ветерка, принёсшего с собой запах гари и крови. Ровные ряды вековых деревьев стояли вокруг, безмолвно шелестя тяжёлыми листьями, словно отдавали последнюю дань погибающему где-то далеко городу. Шёпот разнотравья, запах мокрой земли и прелых листьев, едва уловимое скрежетание толстых стволов, копошение букашек в траве, мягкий рассеянный свет восходящего солнца, проливающийся сквозь сплетения ветвей над головой…

Лонгин впервые за долгое время чувствовал покой. Покой и удовлетворение, которые не смогли отнять ни нарастающая в голове боль, ни сжимающее её изнутри чувство страха, ни даже подступающая со всех сторон тьма.

Здесь и сейчас, на этом крошечном островке безмолвия и тишины, прерываемой только редким щебетанием птиц, он чувствовал себя по-настоящему спокойно и хорошо.

Маттиус улыбнулся, чувствуя, как трескаются пересохшие губы. Он лежал бы так целую вечность, вдыхая запахи рощи, впитывая всем телом прохладу влажной почвы и мягкого травяного ковра, размышляя о том, что произошло, что не случилось и что могло бы случиться. Размышляя спокойно, без надрыва, без этого вечного чувства скребущей душу обречённости поисков, без кошмаров о Потребителе, вынимающем его душу и рассматривающем её, будто букашку под лупой.

Он хотел остаться здесь навсегда. Медленно выплывать на поверхность сознания, затем столь же неспешно погружаться обратно в пучины ласковой и тёплой немоты и темноты, убаюкивающей его всё сильнее, настойчиво, но мягко, влекущей вниз, в самые отдалённые уголки подсознания.

«Пусть жизнь моя не стала чьей-то нитью, не привела в сей мир моих потомков, но я бы с радостью желал её прожить ни тем, кто есть, а любящим ребёнком, мысленно процетировал он строки из своих же стихов, которые писал в юности. А если бог дарует мне прощенье, своею дланью благостную весть отпустит в след, прощая прегрешенья, я снова, как и раньше, буду здесь…»

— Я в этом месте был рождён нагим и слабым, как лозы бога прорастали сквозь него, впитал в себя и гнев его и сладость, и не оставил месту ничего, — мягким тихим голосом продолжил его стихи кто-то рядом. Маттиус попытался открыть глаза, чтобы посмотреть на того, кто сумел прочесть его мысли, но понял, что слишком слаб для этого. И продолжил читать свои стихи:

— И если бог вернёт меня обратно, позволит снова дух вкусить лесной, я буду знать — мне большего не надо, я буду знать — он был всегда со мной…

Лонгин улыбался, чувствуя, как по телу разливается долгожданная сладостная нега. Тело становилось лёгким и невесомым, звуки отдалялись, сливаясь в единый гомон на грани сознания, и только голос, мягкий голос, казавшийся Лонгину знакомым, слышался отчётливо и ясно, удерживая Маттиуса от полного и бесповоротного падения в небытие, которого он так жаждал:

— Мой дом — не ветры, земли или лозы, мой дом — не стены, крыша и камин. Мой дом — вся память, радости и слёзы, пусть даже в доме я всегда теперь один.

— Предать его… забыть его заветы, тепло и мягкость, клёкот дальних птиц… — Лонгин на секунду замолчал, накапливая силы.

— У времени на это власти нету, как власти нет над отблеском зарниц, — закончил за него незнакомец. Наступила долгая пауза. Лонгин глубоко вздохнул и стал дышать поверхностно, редко и едва уловимо. Он лежал на мягком ковре из густой ароматной травы, над его головой щебетали, перескакивая с ветки на ветку, птицы, знакомые узловатые стволы деревьев поскрипывали от ветра, плутавшего в толстых ветвях и тяжёлых листьях, а над головой, хоть Маттиус этого и не видел, раскинулся высокий чистый купол хрустального синего неба, едва тронутого рассветным золотом на востоке.

— Я сдержал своё слово, теперь твоя очередь, — сказал незнакомец. И от слов его Лонгин почувствовал упругую волну, вытолкнувшую его обратно в реальный мир.

Покой и нега кончились, небо перестало возвышаться над ним, сдавив тяжеловесной плитой грудь, чистый воздух и запахи трав наполнились ароматами смерти, гари, крови и страха, смешанных с отчаянием, болью и обречённостью.

Маттиус заворочался на земле, приподнялся на локтях и сел на траве, уставившись в лицо бармена Джонни, спокойно ожидавшего возвращения его из страны грёз и отдохновения.

— Хорошие стихи, кстати, — вежливо похвалил работу Лонгина бармен. — Очень кстати пришлись сейчас, не находишь?

Монах тяжело вздохнул, поднимаясь с земли и садясь напротив собеседника, отбросил с лица мокрую и грязную прядь волос и уставился на него колючим взглядом.

— Чего ты хочешь, Хранитель?

— Кхе-кхе… — Джонни закашлялся от неожиданности. — Давненько меня так никто не называл, мой юный друг. Я хочу знать, кто ты такой? И почему Потребитель не унёс твою душу в коллекцию. Признаться, этот факт твоей биографии удивил даже меня. Тебе можно легко причинить вред, как мы недавно убедились с Судьёй, но ты остаёшься жив. Неизменно, во что бы то ни стало, потрёпанный или побитый, на грани смерти, на грани безумия, но живой. Маттиус Лонгин, кто ты такой? Я выполнил свою часть сделки, позволил Судье уйти исправлять свои ошибки. Я отпустил его из обречённого города, потерявшего свою душу, как и из мира, который должен переродиться заново. Хотя должен был оставить заносчивого щенка именно здесь, чтобы Ричард с полна ощутил своё бессилие перед Предназначением. Да и вообще, ему пошло бы на пользу немного умереть…

— Чума, принесённая Потребителем, тоже входила в сделку? — ровным голосом осведомился Лонгин, потирая затёкшие от однообразной позы руки и шею.

— Чума — лишь средство очищения, — безразлично пожал плечами Джонни. — Наводнения или сжигания городов уже неактуальны, — он тонко улыбнулся, напомнив Маттиусу того самого Потребителя. — Какая разница, в чём сгорит мир? В войне, чуме, пламени или любви? Этот мир обречён, и с этим уже ничего нельзя сделать.

— И каждый его житель обречён? — сорвался Лонгин, яростно уставившись на Джонни. — И мои братья в аббатстве святых Петра и Павла? И дети Лондресса? И всё вокруг?

Джонни неопределённо пожал плечами, давая понять, что у него нет ответа на эти вопросы.

— Послушай, — мягко, как ребёнку, начал объяснять Джонни, — пойми, Маттиус, это решение принимал не я. Вернее, не только я. У каждого живого существа, как и у неживого, есть душа. Энергетическая оболочка, внутренний свет, аура, назови, как хочешь. И если рассматривать всё вкупе, то и у мира, который состоит из миллиардов частей и частиц, тоже есть душа. Иногда миры теряют душу, мертвеют. И тогда в них уже невозможно жить тем, кто ещё сохранил в себе эту субстанцию. Потребитель, как и все события до него, не были случайностью. Поверь, я знаю множество миров, некоторые из них даже нельзя назвать изначально живыми. Я видел, как искусственные миры, призванные служить обучению их жителей, обретают душу в процессе существования. Я видел, как молодые и энергичные планеты теряют эту душу. Этот мир обречён, Маттиус. И приход Судьи, а за ним и Потребителя, как и чума, всего лишь следствие совершённых ранее ошибок.

Лонгин молчал довольно долго. Сидел, обречённо глядя на колышущиеся дубы и вязы по сторонам, поджав губы и сдерживая слёзы, а потом ответил:

— Ты хотел знать, кто я? Почему я остался жив? — голос у него стал глухим и горьким, будто Лонгин преодолевал какую-то неимоверную боль внутри себя. — Ответ прост: я и не выжил.

Джонни не сдержался и бросил быстрый взгляд в глаза монаху, проникая в самую его суть, внимательно уставившись на него. Лёгкий ветерок как раз растрепал светло-русые волосы Маттиуса, бросив на перепачканное гарью и грязью лицо пару прядей.

— Всех вокруг интересовало, — с ноткой грусти продолжил Лонгин, — как я сумел выжить. Почему Потребитель не убил моё тело, как оно живёт без души. А всё оказалось куда проще. Он убил тело, а вот душа осталась. Подавился он моей душой, вот и всё. Не пролезла она у него в его глотку. И раны мои — это лишь то, что может ранить душу. Отчаяние, боль, предательство, гнев, низость, слабость оставляют на мне раны. А вот к смерти физической я отношусь уже философски. Не тело моё без души бродит по этим землям, а душа без тела. Вот и весь секрет, Хранитель. И мне удивительно, что ты этого так и не понял.

— Я слишком увлёкся Судьёй, — буркнул бармен, поднимаясь на ноги. — Слишком увлёкся, — покачав головой, повторил он себе под нос. — Удачи тебе, бессмертная душа монаха Лонгина.

Джонни поднялся на ноги, заложил руки в карманы кожаных штанов и зашагал прочь, повесив голову.

— Возвращайся домой, Джонни, возвращайся домой, — глядя ему в след, обронил Лонгин.

Маттиус остался сидеть, вслушиваясь в беспокойные звуки птичьих трелей, становившихся всё громче и ярче по мере того, как неторопливый шар солнца взбирался по небосклону выше и выше. Пушистый золотой шарик звезды, под которой скоро исчезнет обречённый, сожранный чумой мир. Мир, в котором родился Лонгин. Мир, в который пришёл Потребитель и бармен Джонни. Мир, ссудивший свою душу за какие-то подарки или продлённое время.

За стенами зелёных листьев и коричневых узловатых стволов пряталось аббатство святых Петра и Павла, с распахнутых ворот и резных барельефов которого безразлично взирал на агонизирующую землю прорастающий лозами бог. Как всегда, бесстрастный, спокойный, всепрощающий и всеобъемлющий бог, чья милость и спасение пришлись бы кстати именно сейчас.

Но ворота аббатства в такой час были закрыты, небесный повелитель молчал, горожане доедали и допивали свои души в развернувшемся чумном пире, единственный летописец дней ушёл прочь со своей книгой, а в утренней тишине сидела на полянке под вязами и дубами последняя живая душа…