17/18 августа 2278 года
13.1. Романов и Ханна. Монодиалог
Марк, слегка ссутулившись, сидел в массивном деревянном кресле. Дерево, холодное на ощупь, бархатисто отзывалось на прикосновения пальцев, когда полковник, глубоко задумавшись, проводил рукой по подлокотникам, украшенным резьбой и массивными медвежьими мордами. Рядом, на низком столике, бесшумно мерцало в приоткрытой шкатулке загадочное зеркало, так грубо и нарочито всученное Романову и его нынешней команде…
Когда бывший полковник вспоминал игру, и вообще все события предыдущих часов, ему начинало казаться, что он попал в гротескный сон безумного художника-сюрреалиста, доживающего годы в частной клинике для богатых психов. Эклектика, Мандрагора — эти миры так выбивались из общего ряда серых и скучных планет Протектората и Периферии, словно принадлежали совершенно другой вселенной, расцвеченной иными солнцами. Марк встряхнул головой, отбрасывая лезущие в глаза волосы, и вздохнул. Паранойя — паранойей, но сейчас его более всего тревожило иное чувство.
Тренированный слух Романова отметил лёгкие кошачьи шаги ещё до того, как Кетчуп, сыто мурча, ввалился в комнату, открыв мощным мохнатым лбом дверь.
— Иди сюда, лохматый мерзавец… — позвал кота Марк, похлопывая по коленям.
Котик встряхнулся, обозрел комнату, украшенную настенными драпировками, презрительно чихнул и собрался было вылизываться, но почему-то передумал.
Романов мужественно стерпел тяжесть улёгшегося на колени Кетчупа, и стал поглаживать урчащее животное по голове и спине, одновременно прокручивая в сознании беспокоящие мысли.
— Эх, котик-котик, гроза космических мышей… Вот хорошо же тебе, живности — ни забот особых, ни хлопот. Уши, лапы и хвост — вот и все твои документы… и лицензия на убийство одновременно, — Кетчуп приоткрыл один глаз, и лениво взмахнул хвостом, мол, «продолжай, не останавливайся». — Тебе неведомы ни страх ошибки, ни метания души, ни чувства, которые неожиданно вырастают на, казалось бы, мёртвой почве…
Марк вздохнул, и, почесав кота за ухом, продолжил неспешный монолог:
— Я… Когда-то давно, в другой жизни… Мне было недосуг, всё время, всю жизнь. Я служил, сначала — своей стране, потом — отдельным людям, и, в конце, своей мечте. Я был солдатом. И неплохим… Командиром. Повинуясь моей воле и моим приказам, уходили на смерть полки и батальоны, сгорая в адском пламени сражений… Сотни и тысячи судеб…
— Я не посрамил памяти своих предков, нет. Но и не продолжил род…
— Где-то в мыслях, мечтах и стремлениях были и деревянный дом поблизости от дремучего леса — такие ещё остались в Сибири, где я вырос, и тропинка, выложенная серым камнем, ведущая к дому, и летняя веранда с большим столом и лёгкими плетёными креслами, и голос женщины, зовущей меня и наших детей обедать… И кошки. Много кошек, развалившихся на веранде, урчащих после еды. Куда уж нам, людям, без вашего племени, Кетчуп…
— Летний мятный чай у древнего самовара, пышущего жаром углей, гудящие в полуденном воздухе пчёлы с близлежащей пасеки… А в пруду плещет рыба, выпрыгивающая из воды, и снова туда ныряющая… И тихий перезвон мягкой музыки, льющейся из старого приёмника.
Романов сжал веки, пытаясь прогнать слёзы. Получилось так себе, и две капли упали в густую шерсть кота, блеснув серебром. Кетчуп сочувственно заурчал, ткнув Марка головой в замершую руку.
— Ну, кошки у нас не такие, как ты, морда наглая, — полковник аккуратно провёл пальцами под подбородком котика. — Не такие умные и красивые, но всё же… Всё же, этого — не было. Не случилось. Не стало возможным.
— А потом, когда всё рассыпалось прахом, и моя жизнь стала всем, чем угодно, но не жизнью — мне стало казаться, что этого никогда не будет. Да и чёрт с ним, с домом и садом, с пчёлами и рыбой… Но вот чувства… Чувство…
— Я не знаю, какими словами можно говорить про чувства. Про то, что происходит внутри, когда я вижу этого человека, эту женщину… Во мне словно замирает что-то, намного более важное и мудрое, чистое и светлое… Замирает, как мина перед взрывом — а потом отступает. Чтобы в следующий раз снова случиться.
— Как донести до неё, что я чувствую? Что вижу в ней? Что переживаю при каждом прикосновении её рук?
Кетчуп вздохнул, и дёрнул хвостом, когда полковник, забывшись, слишком сильно зарылся кончиками пальцев в шерсть на спине.
— Ханна… — Романов прикрыл ладонью глаза. — Она — не идеал, нет. Внешне холодная, всегда сдержанная, словно вырубленная из куска скалы, покрытой изморозью справедливости… Но под этим внешним льдом, под маской светлого металла, мне кажется, скрывается горячий огонь. Как мне достучаться до неё?
— Что ты мяучишь, котище? — Марк аккуратно высвободил застрявшие в ткани брюк когти Кетчупа. — Не перебирай ты лапами, животное, у тебя когти, как у медведя…
— Иногда мне мнится, — продолжил он озвучивать свои мысли, — что не смогу найти нужных слов, подобрать выражения правильно, чтобы передать это всё. Я не поэт, и никогда не видел красоты слова, предпочитая ему гармонию поступков и действий.
— Как я могу, и могу ли? А должен ли я? Или…
Романов погрузился в раздумья, машинально продолжая гладить кота.
— Ханна… — теперь он словно пробовал на вкус это имя, прокатывая его по языку, и прислушиваясь к ощущениям. — Недоступная, отстранённая, постоянно словно выносящая тебе обвинительный приговор, смотрящая куда-то сквозь тебя — или в глубину души… Невероятно. Это… завораживает.
— Интересно, каково жить так — когда тебя видит насквозь человек, к которому ты неравнодушен? Когда все твои мысли перед ним, как тактическая схема на экране комм-пульта, и диспозиция ясна, и нужно лишь отдать команду…
— Я никогда не понимал женщин, факт. Котик, слышишь — я никогда не понимал женщин! Даже надевая военную форму и принимая психоактиваторы, или подставляя мозги под блоки лояльности, женщины всё равно остаются женщинами — непредсказуемыми, эмоциональными, подчиняющимися своей странной логике… Я видел многое, но всегда самые страшные мясорубки в современной истории войн устраивали именно они. Оборона Лендсдейла, когда полковник наземной обороны Лидия Бронская защищала полярный космопорт три недели в условиях почти полной блокады, пока отправлялись транспорты с беженцами… Тринадцатый флот держал коридор к зоне прыжка, она отбивала атаки стотысячного экспедиционного корпуса генерала Мяо Ли… А в конце, когда стало ясно, что ни порт, ни прыжковый коридор удержать не удастся, подорвала заложенные в термальную шахту заряды калифорния. Но только после того, как транспорт с детьми и ранеными смог совершить переход. От корпуса Ли осталось три тысячи солдат, планета стала непригодной для жизни, тринадцатый флот отвели на полное переформирование… Говорят, в Поднебесной поставили памятник им обоим — Бронской и Ли. Там умеют уважать врагов…
— Или другой пример, Кетчуп. Он страшнее, потому что о нём знаю я, и знает руководство ХаСОМ, да и то не всё. Это был временной бросок в историю одного старого мира Периферии, здесь о нём и не слышали, наверное… Название у него ещё такое… запоминающееся… Гаротта. Колонизированный ещё до Великой Войны, одной из первых экспедиций, этот мирок не выделялся ничем из череды ему подобных, но там проводили очень и очень интересные исследования в области управления временем. Теперь уже не проводят, конечно. Там сейчас до сих пор не везде осел пепел. Я не знаю, что случилось с отрядом лейтенанта Берген, но… последние записи с той операции пугали даже меня. Когда двадцать пять женщин, до того неукоснительно исполнявших приказы, и считавшиеся непоколебимыми во всём, съезжают с катушек напрочь, устраивая резню в прошлом — это выбивает из колеи, знаешь ли. Особенно то, как они это делали. Отвратительно. Они словно упивались мучениями… И вечная память тому пилоту, который висел на орбите в десантном корабле, наблюдал всю эту вакханалию, и, в конце концов, принял решение. Дестабилизировать реактор, и сесть прямо в центре города, где располагались темпоральные лаборатории. Произошла цепная реакция, и вулкан, на склоне которого был исследовательский центр, взорвался в чёртовой матушке…
Романов приоткрыл глаза, выплывая из глубин памяти.
— Кетчуп, женщины могут быть разными. Я знаю, каковы они в бою и смерти, но никогда не знал, как они себя ведут в любви и жизни. Но, чёрт возьми, мне хочется это узнать. Ощутить момент внутренней свободы, когда два человека понимают, что они обречены на вечность — вечность чувств и общей судьбы…
— Или, может быть, просто — прийти к ней, и вывалить всё то, что гложет меня, что я переживаю и испытываю к ней? Высказаться, излить себя, раскрыть душу — и ждать ответа?…
Кот завозился на коленях, потом призывно мяукнул, и спрыгнул на пол.
— Эх, котище… — Марк машинально провёл руками по брючинам, смахивая шерстинки. — Не знаю, куда ты направился, но, если увидишь Ханну… Передай ей, морда, что я… Я… Я её люблю.
Полковник закрыл глаза ладонью, и замер. Кетчуп тихонько прошествовал к двери, открыл её, поддёв когтями, и скользнул в коридор.
13.2 Ханна и ее мысли о Марке
Ханне не спалось. Время давно перевалило за полночь, а сон всё никак не шёл к бывшей судье с далёкой планеты Эклектики. Женщина прошлась по небольшой комнатке, которую ей выделили в «Ржавом Гвозде», как члену команды победителя игры.
Сам победитель, скромно исчезнувший в толпе, скрылся прочь, даже не посмотрев в сторону Ханны.
И это, почему-то, безумно обидело женщину. Не то чтобы она привыкла к вниманию мужчин, да и её работа не располагала к романтике, но именно сегодня Шойц особо остро почувствовала своё одиночество.
Юность и молодость Ханны прошли в постоянной учёбе, тренировках и работе, которой она отдавала всё свободное время. На развлечения оставалось не так уж и много, да и развлекаться Шойц не особо хотела.
То ли не видела смысла в суетливом одноразовом сексе, то ли просто не считала нужным уделять внимание отпускающим сальные шуточки бравирующим молодым людям рядом с собой. Да и кого она хотела увидеть на той же Эклектике? Романтические истории о благородных пиратах или служителях долга, которыми кормили её в детстве сверстницы, размылись и обесцветились после первой же ночи в объятиях студента старшего курса, когда Ханна только поступила на обучение в судейский корпус добровольцев.
Привлекательность и налёт мистического очарования прошёл с заливистым храпом любовника, растворился в парах перегара и пота, чтобы научить молодую девушку никогда не проявлять своих чувств перед другими.
Впервые в жизни выкурив целую пачку дрянных и крепких сигарет, Ханна, сидя на кухне в квартире своего знакомого, приняла окончательное и бесповоротное решение.
Утром она сама записалась добровольцем в исследовательскую группу, которую подготавливали специально для работы с трудными заключёнными на Эклектике, где психологическая составляющая с лихвой перекрывала любые физические наказания.
С тех пор утекло немало воды, рома и даже спирта, но бывшая судья, сумевшая стать единственной, кого не тошнило открыто при первом выпасе людей-богомолов из знаменитого на всю галактику шестого отряда, никогда не считала, будто лишилась чего-то важного.
В её жизни хватало и крови, и любви, и опасности, и интереса. Не было только одного — осознания, за каким чёртом ей всё это нужно.
Перед тем, как команда «Александрийской Рулетки» решила захватить судью на борт своего корабля, Ханна чувствовала себя винтиком в огромной машине. Её не коробило положение дел, социальный статус или простое понимание принадлежности к общей массе работников. Но иногда, когда выпадала особенно трудная работа, сбегали заключённые или сбоила отлаженная система переноса в киберов сознания живых людей, нечто тёмное и гадливое сжимало её изнутри ледяной лапой.
Шойц с силой зажмурилась, потирая кончиками холодных пальцев виски и лоб. Перед глазами судьи мелькали картинки прошлого, внезапно всплывшие в памяти, как огромный неповоротливый пузырь воздуха, лениво поднимающийся с глубины сквозь толщу водной массы.
Кровь, капающая с деревянного настила второго этажа, отбивала мерную дробь на полу, словно отсчитывала секунды утекающей жизни. Потолочная балка, покосившаяся и развороченная взрывом, едва слышно поскрипывала, проседая с каждой секундой. Темнота и удушливый запах разлагающейся плоти, смешанный со свежим запахом крови, оставляли во рту неприятный металлический привкус чего-то сладковатого и тошнотворного. С заднего двора до сих пор слышались приглушённые стоны изувеченных сотрудников судейского корпуса, отправленных на пустяковое задание по усмирению зарвавшихся поселенцев на границе с мирной зоной обитателей самого обыкновенного посёлка отставных учёных и сотрудников органов управления.
Первый отряд пропал ещё неделю назад, но налетевшая буря не позволила выдвинуться к точке сразу, да и особый рельеф местности, со всеми его перепадами, ложбинками и изгибами предгорий, заставлял карателей повременить и дождаться подкрепления, стягивающегося с соседних точек расположения.
Если кто сказал бы Ханне, что ещё существуют такие миры, где погода может диктовать условия разведки или боя, она посмеялась бы шутнику в лицо. Но Эклектика недаром считалась уникальным местом. Сюда, как в огромный котёл, сбрасывались не только лучшие и лишённые моральных рамок учёные и военные специалисты по генетике, психиатрии и ментоскопированию, но и поставлялись исключительно сырьевые товары, что и накладывало некоторые ограничения.
Силовое поле переходов, к примеру, держалось на самых обыкновенных генераторах в подвалах зданий судей, а не закреплялось кристаллами контролирующих искинов, как было в любом ином месте подобного рода. Локальные точки переходов в пределах планеты существовали по строго определённой схеме, не подвергаясь коррекции или перенастройке. А жители Эклектики сами добывали себе пропитание, используя скудные подачки МАСК, как опорные точки для базирования новых лагерей.
Отряд Ханны был третьим, кто дошёл до места, в котором пропали две предыдущие группы карателей. И тогда Шойц открыла в себе новые грани восприятия мира вокруг.
Самым страшным для неё стало осознание, что всё это, творившееся рядом, было сделано людьми.
Люди отрезали куски плоти у ещё живых пленных, чтобы жарить их мясо на кострах, будто примитивные племена аборигенов. Люди глумились над трупами, совершая с ними извращённые акты соития или посмертного увечья тел. Это люди, смеясь и радуясь, словно дети, отрывали у себя же пальцы зубами, выплёвывали их под ноги пленным и медленно, очень медленно вскрывали их от паха до горла.
Люди ели своих детей, ласкали диких животных, убивали себя и рождали новые способы развлечений.
Все те, кто теперь остался на втором этаже сарая рядом с догорающим домом местного управленца, были когда-то самыми обыкновенными людьми.
Полными надежд, спокойными, радостными, суровыми или мечтающими о свершениях, но людьми…
Официальная версия сухо отпечаталась в памяти Ханны упоминанием о проведении несанкционированных испытаний нового психического оружия, разработки которого велись неофициально и не были подконтрольными ни МАСК, ни Протекторату, ни свободному корпусу независимых учёных или военных формирований.
Ханна едва слышно заплакала, особенно остро и явственно ощутив, насколько она слаба. Как бы то ни было, но вся её ледяная стойкость, гранитная уверенность и презрительное спокойствие рухнуло в один час, когда судья в порыве чувств, поддавшись эмоциям, схватила за руку полковника Марка Романова.
Шойц замерла, словно после импульса стазисного орудия, а за дверью в комнату послышался недовольный мявк.
— Мя-я-яу! — настойчиво надрывался Кетчуп за порогом, продолжая скрестись в комнату Ханны. Шойц зябко передёрнула плечами. Ей внезапно стало холодно и неуютно, а скребущийся в двери кот показался тем самым спасением от одиночества и озноба, которое и было нужно.
Она встала с кровати, сбросила с плеч тёплый плед, и быстро отворила двери. Огромный котяра вальяжно прошёл внутрь, укоризненно мяукнув в сторону Ханны, запрыгнул на кровать женщины и принялся деловито вылизываться. Шойц несмело присела на краешек своей же койки и протянула руку к загривку кота. Кетчуп покосился на Ханну жёлтым глазом, но делал вид, будто его вовсе не интересует, что там придумала эта глупая женщина, которой даже не хватило ума оставить для него дверь открытой.
Ханна придвинулась поближе и прижала Кетчупа к себе, усадив его на колени. Мохнатое тело кота утробно рыкнуло, показывая, кто здесь ещё хозяин положения, но упираться не стало, устроившись на тёплых ногах Ханны.
— Котик, — ласково почесала Ханна Кетчупа за ушком, — какой ты мягкий и тёплый, — шёпотом произнесла она, поглаживая кота по спине до самого хвоста. В голосе бывшей судьи прорезались несвойственные ей нотки мягкости, ласки и тепла. Она не заметила, как стала потихоньку баюкать в руках огромного кота, прижимая его к груди, и нашёптывая ласковые нежности. Кетчуп заурчал так громко и сильно, что в первый момент судья едва не выпустила его из рук. Осознав, что коту просто нравится ласка, Ханна продолжила его поглаживать и баюкать, изливая животному всё свои невесёлые мысли. Картины прошлых заданий стёрлись с появлением в комнате мягкого и урчащего кота, который тут же настроил Ханну на благожелательный, пусть и немного грустный, лад.
— Видишь, как бывает, котик, — грустно произнесла Ханна, поглаживая Кетчупа по голове, — стоит человека выдернуть из привычного состояния, погрузить в обстановку неизвестности, как в голову начинают лезть дурацкие мысли. И в последние дни эти мысли только об одном человеке. Да как он вообще сумел занять в моей голове такое место? — сдвинула брови Ханна. — Почему я раз за разом ловлю себя на том, что смотрю на него? Что в нём такого? Ну, высокий, да. Хорошо сложённый, факт. Но не атлет, не десантник какой, просто военная выправка привлекает… — Ханна не заметила, как свернулась клубочком вокруг Кетчупа, развалившегося на её кровати и продолжающего урчать. — Что в нём такого, в этом странном человеке? Глаза? Улыбка? Голос? Взгляд? Руки? Да мало ли я, что ли, мужиков видела, в самом-то деле! — раздражённо прикусила нижнюю губу женщина. — Может, первой по этому делу и не была, но уж точно не в институте благородных секретарш воспитывалась. Но что-то же в Марке меня привлекает… — она уткнулась носом в тёплую кошачью шерсть, почёсывая живот Кетчупа, пока тот благосклонно зажмурился и не мешал себя ласкать. — И как это, должно быть, глупо выглядит со стороны! Ужас просто… я даже не представляю, что надо делать. Подойти и просто сказать о том, что он мне нравится? Как-то это… странно, что ли. Сказать, что он мне нужен, что в его присутствие мне становится по-настоящему спокойно? И что после этого? Вряд ли он вообще поймёт, о чём я говорю. Пожмёт плечами, спишет всё на то, что в прошлом был полковником и привык успокаивать подчинённых. Кетчуп, мягкий ты засранец, — Ханна чуть сильнее прижалась к коту, утробно урчащему от её прикосновений, — мне кажется, что даже от тебя пахнет этим чёртовым Романовым. Я начинаю находить знаки внимания там, где их нет. Начинаю думать о человеке, о котором не знаю ровным счётом ничего. Я ловлю себя на мысли о том, что мне хотелось бы большего именно от этого мужчины, а не от всех остальных вокруг. И я не знаю… кетчуп, я не знаю, что мне делать.
Кот лениво поскрёб коготками руку Ханны, словно подбадривая её продолжать, и неожиданно лизнул шершавым языком ладонь женщины, тут же сгладив фривольный кошачий жест лёгким укусом за палец.
— Хитрюга ты игривая, — улыбнулась Ханна, почёсывая кота под подбородком. — Хорошо тебе. Взял и пошёл куда угодно. Просто так и без затей заявил своё желание лечь в мою постель. А у людей всё так сложно. Я чувствую, что мне нечего дать этому человеку. А у него совершенно другая задача, нежели разгадывать тут мои шарады с чувствами. Учитывая, что я и сама ещё не могу ничего разгадать… — женщина тяжело вздохнула. — Единственное, что я знаю точно, вот прямо здесь и сейчас, Кетчуп, я бы хотела видеть не тебя, а Марка. Именно в моей постели, прижимающего меня к своему телу, дарящего мне тепло и защиту от всего остального мира. Мне кажется, что этот человек может уничтожить вселенную так же легко, как и спасти её. Да и он первый, кто сумел растопить во мне толстый слой многолетнего льда…
Кот недовольно заворочался, почувствовав, что мысли женщины направлены в сторону другого конкурента за внимание и ласку. Несильно царапнув Ханну по плечу, Кетчуп ткнулся мохнатой мордой в щёку женщины и потёрся об неё.
— Да у нас ничего бы и не получилось, — мрачно закончила свои мысли Ханна. — Если уж он настолько хорош, — она жёстко усмехнулась, — то ему точно не надо подбирать слова и теряться в себе. У таких сильных людей нет проблем с выражением эмоций и желаний. И добиться внимания от женщины для полковника Романова было бы пустяковым делом на две минуты. А если он не делает, значит, я ему не нравлюсь, как женщина. Ну а если не нравлюсь, то ловить тут определённо нечего — такие люди не поддаются на женские уловки. Да я и не умею улавливать… тоже мне, отморозок судейский. Ни кожи, ни рожи, а туда же, к настоящим полковникам. Сиди лучше молча, за умную сойдёшь, Ханна, — сказала она сама себе, — и не мечтай даже. Не так уж ты и хороша, тем более, не идеальна. А Марку нужен идеал, иначе вся жизнь не всерьёз. Остальных-то он и так легко получит. Так что, мне с моей угловатой внешностью, скептицизмом и ледяной коркой можно даже не пытаться.
Женщина не заметила, как начала плакать. Сначала тихо, пряча слёзы в подушку или в шерстинки кота, а потом всё громче и искреннее, будто освобождаясь от скопления многолетних пластов невысказанных слов и нерастраченных эмоций.
Кетчуп поднялся на лапы, помялся рядом с рыдающей в подушку Ханной и принялся несмело вылизывать ей щёки, собирая шершавым языком солёные дорожки.
«Ну почему, почему я? — думала Ханна, стараясь хоть немного успокоиться. — Что я могу ему сказать? Как я должна ему сказать, что мне нужен именно он?»
Горькие мысли постепенно истекали солью по щекам, продолжая мочить шерсть Кетчупа. Ханна медленно, но верно успокаивалась, чувствуя рядом тёплый кошачий нос и биение толстого хвоста по подушке. Кот волновался, но сделать ничего не мог. Ханна всхлипнула в последний раз, по-детски отвернулась от кота и утёрла нос тыльной стороной ладони, чувствуя внутри себя настоящее опустошение.
Кетчуп прошёлся рядом, потыкался мокрым носом в щёку судьи и, привалившись к женщине, тихо заурчал, зажмурив жёлтые глаза. Ханна отрешённо погладила животное, ощущая, как на неё наваливается усталость от последних дней, пережитых событий и новых знаний о самой себе же. Шойц чувствовала себя маленькой девочкой, которая ничего не может и не хочет делать, а просто лежит в кровати и желает уснуть до того, как родители погасят в своей комнате свет, а из-под кровати снова вылезет мохнатый монстр.
Только свет уже давно погасили, родители умерли, а монстры облысели, превратившись в людей. И только одно мохнатое и сыто урчащее тело до сих пор остаётся с нею, подёргивая хвостом и перебирая лапками по подушке Ханны.
Судья уснула, позабыв запереть приоткрытую в комнату дверь…
13.3. Марк и Ханна. Вместе
После ухода кота Марк ещё долго сидел в кресле, бесцельно водя пальцами по бархатистому на ощупь дереву подлокотников, и прокручивая в мыслях одно и то же. «Пойти, сказать, что я чувствую. Пойти к ней… Пойти».
На столе тихо мерцало зеркало. За оконными ставнями загорались звёзды, а небольшой светильник на стене слегка потрескивал и коптил фитилём, пламя подрагивало от лёгкого сквозняка, врывавшегося в комнату из приоткрытой двери.
— Ты сопляк, или дурак, полковник? — спросил Романов сам у себя, и усмехнулся. — Конечно, дурак.
Он быстро покинул кресло, пригладил ладонью волосы и почти неслышно скользнул в коридор. Комната Ханны располагалась через три двери от его апартаментов…
Когда Марк заметил в сумерках коридора, что её дверь тоже приоткрыта, его сердце забилось сильнее, а во рту пересохло. По нервам коротко щекотнуло беспокойство: «Вдруг с ней что-то случилось? Нападение… Нет, я бы услышал…» Романов усилием воли успокоил себя, и, выровняв дыхание, приподнял руку, чтобы постучать в лакированный косяк массивной двери. Но потом, мысленно сплюнув, легонько коснулся тёплого дерева, словно хранившего в себе огонь жаркого лета…
В полутёмной комнате, освещаемой лишь одним масляным светильничком на прикроватном столике, пахло полынью и мёдом. Судья Шойц спала беспокойным и мятущимся сном, уткнувшись в мокрую от слёз подушку и одной рукой приобнимая что-то тёмное и мохнатое. Она тихонько вздрагивала полуобнажёнными плечами… Мохнатость на поверку оказалась Кетчупом, почуявшим Романова, и приветственно взмуркнувшим в ответ на вопросительно поднятые брови.
Марк осторожно присел на краешек кровати, стараясь не дышать. В голове стучали крошечные молоточки в такт частым ударом сердца, а слова, заботливо заготовленные и продуманные заранее, улетучились, как утренняя роса. Он просто смотрел на беззащитную женщину, первую за десятилетия, которая смогла разжечь внутри полковника костёр таких ярких и таких незнакомых ему чувств. Во сне её лицо, обычно казавшееся резким и угловатым, расслабилось и приобрело какое-то странное детское выражение. «Как же она молода… — подумал Марк, непроизвольно запуская свои длинные пальцы в густую и жёсткую кошачью шерсть. — И как же её искалечила жизнь, чёрт возьми…»
Кетчуп, почувствовав ласку, извернулся в объятиях Ханны, подставляя полковнику своё мягкое пузо. Мурчание кота усилилось, и билось в ушах, как шум океанского прибоя…
— Почему ты плакала сегодня? — одними губами спросил Марк, продолжая гладить урчащее животное, и, с какой-то странной нежностью вглядываясь в лицо Шойц, на котором были видны ещё не до конца высохшие дорожки, прочерченные слезами. — Кто обидел тебя…
Он случайно дотронулся до её руки, и пальцы словно пронизало электрическим разрядом… Кетчуп завозился сильнее, и скользнул прочь из постели, словно и ему досталось порция этого всплеска. Доски пола тихо скрипнули под немалым весом спрыгнувшего кота, и он неспешно утопал прочь, продолжая урчать.
Марк продолжал касаться кожи Ханны, нежно поглаживая её предплечье кончиками пальцев. Его сердце давало странные сбои, и мысли разбегались в голове от растущей где-то в груди нежности, горячей и плотной, как шар вакуумного взрыва. Он даже не заметил, когда ритм дыхания судьи изменился, и она проснулась.
Ханна, едва придя в себя от краткого забытья и обнаружив рядом с собой на месте Кетчупа какого-то непонятного мужика, пытающегося схватить её, немедленно отреагировала. Отбросив его руку, она рубанула ребром другой ладони по кадыку… точнее, попыталась это сделать — мужчина бережно перехватил её кисть, и поцеловал. От него пахло полынью и какими-то сладостями, а ещё немного телом и чем-то неуловимым, приятным и желанным. В неверных отсветах чадящего светильника Шойц, замершая от неожиданности, наконец-то узнала незнакомца. Им оказался Марк Романов.
…Когда Ханна, дотоле спавшая, взорвалась, стараясь разбить ему кадык, полковник слегка опешил, и, признаться, едва не оплошал. С трудом ему удалось не повредить судье, которая зашипела, словно кошка, когда Марк взял её кисть в захват. Он расслабил пальцы, и, приблизив её ладонь к своим губам, поцеловал. В этот момент ему показалось, что его сердце сейчас разорвётся от нахлынувшей сладкой боли. Женщина, вглядывавшаяся в его лицо, расширила глаза, и, обхватив полковника за шею, притянула к себе.
Жар поцелуев. Прикосновения губ… сначала осторожные, потом — всё более и более страстные, взрывающиеся лёгкими укусами. Но боли — нет, её не может быть… Прохлада рук, обвивающих тела. Скольжение подушечек пальцев по коже, по всем изгибам чувственного тела, по набухающим губам, по наливающимся мышцам, по волосам, само прикосновение к которым отзывается разливающейся по телу мягкой судорогой, начинающейся где-то в глубине живота, и выплёскивающейся в содрогании всего тела… Ногти, царапающие простыни, спину, плечи — и сильные руки, приподнимающие тело партнёра…
Сила объятий. Слабость истомы. Порывы страсти… Тела сплетаются воедино, словно змеи, словно ветви деревьев в бурю. Горячее дыхание будит новые вспышки желания, и послушная плоть восстаёт в новом порыве, который ещё секунды назад казался невозможным, нереальным, невероятным… Мир взрывается снова, распадаясь осколками, и соединяясь вновь, блестя каплями пота в полутьме.
…Марк пришёл в себя только перед дверью в свою комнату. Он упирался лбом в дерево, и, не осознавая того, царапал ногтями лакированную поверхность. Внутри Романова бушевала буря из чувств, эмоций и гормонов, память отказывала, спрессовывая происходившее в последние часы в плотный комок. Сердце стучало, как сумасшедшее, грозило выпрыгнуть из груди, а тело… Колени дрожали, позвоночник словно превратился в желе, и хотелось прилечь и не шевелиться. Но где-то в глубине души Марк испытывал глубочайшее чувство нежности и привязанности, доверия и, признаться, любви к Ханне. Они не сказали друг другу ни единого слова, кроме «люблю» и «любимый». Слова были не нужны.
Он подошёл к окну, и приоткрыл одну створку ставень. Снаружи, за горизонтом и чёрными силуэтами крыш города, загорался тусклый рассвет, осторожно пробуя на вкус ночную пелену. Звёзды тускнели, и небо утрачивало свою угольно-чёрную глубину, готовясь к приходу утра. Романов вдохнул прохладный воздух, и покрепче взялся за подоконник обеими руками, стараясь избавиться от дрожи во всём теле. Голова была пуста, до звона в ушах, и свежа, как утренний бриз, обдувавший её.
Позади полковника, на столике, разгоралось мертвенным серовато-серебристым сиянием забытое зеркало, выигранное в кости. Свет, исходящий от его матовой поверхности, где сейчас бродили странные тени, не освещал комнату, но только сгущал тьму в её углах, тревожа и заставляя Романова непроизвольно ёжиться, словно от холода.