#img_3.jpeg

#img_4.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Неужели все благие намерения начинаются с неприятностей? Вчера условились: уволенные в запас пограничники и армейцы, отъезжающие на крупнейшую сибирскую стройку, прибудут в Дом офицеров на вручение комсомольских путевок. Явятся как на парад — точно в назначенный срок, со всеми знаками отличия…

И вот этот торжественный момент наступил. В президиум поднялись командование южного пограничного округа, секретарь ЦК комсомола республики, представитель треста Алюминстрой, офицеры. Раздались по-солдатски дружные аплодисменты.

А трое не пришли. И кто! Коммунист Гена Ветров, Кирилл Симагин, похвалявшийся, что на стройке сразу же будет бригадиром, и секретарь комсомольской организации пограничной заставы Ваня Щедров.

Борис Точкин, комиссар эшелона добровольцев, волновался. Он вспоминал наказ начальника политотдела при вручении мандата: «Работа комиссара эшелона посложнее командира отделения: люди собраны со всего округа, дорога дальняя, соблазнов в пути много. Но все должны прибыть к месту назначения организованно, как и полагается воинскому подразделению. Мы надеемся на вас».

«Надеемся на вас, — горько подумал Борис. — Еще в вагон не сели, а уже трех человек недосчитываюсь…»

Точкин нарочно сел в середине зала, чтобы не бросаться в глаза, но начальник политотдела округа заметил его и указал на место в президиуме. Ничего не поделаешь, надо взбираться на голгофу.

Генерал уже закончил напутственную речь, помощник по комсомолу разложил путевки.

— Геннадий Ветров! — назвал первого по алфавиту секретарь ЦК комсомола.

Точкин опустил глаза, чтобы не видеть зал, недоуменно-вопросительных взглядов членов президиума. Позорище! Но случилось невероятное: в тот момент, когда была названа фамилия Ветрова, дверь в зал стремительно распахнулась, и высокий, стройный Генка, печатая шаг, направился к столу президиума. Борис очнулся, мысленно обругал парня бронзовым идолом, но через минуту уже готов был расцеловать его. И ответил Генка по-военному: «Служу Советскому Союзу!» Каждый доброволец вслед за Ветровым повторял эти торжественные слова, награждался аплодисментами. Только дважды угрюмо промолчали присутствующие, когда были названы фамилии Кирилла Симагина и Ивана Щедрова.

Потом в фойе Борис прижал к стене Ветрова, повторил, как ему казалось, самое обидное ругательство:

— Идол бронзовый! Что стряслось?!

— Чемодан искал. Все обзавелись, кроме меня.

— Чемодан искал, а башку потерял! — Борис, дружески ткнув кулаком в упругий бок спортсмена — Гена играл центровым в сборной баскетбольной команде округа, — спросил: — Что будем делать с дезертирами?

— Я попытаюсь разыскать Симагина, а ты Щедрова.

— Ищи! — одобрил Борис.

Симагина так и не нашли, а Щедров сам явился к Борису.

— Разожми кулачищи, — предварил он непроизвольный жест Точкина. — Невеста прибыла…

— Какая еще невеста?! — рассвирепел Борис, приняв слова Щедрова за насмешку.

— Обыкновенная, — радостно осклабился Иван.

Постепенно до сознания Точкина все-таки дошло существо дела: обыкновенная невеста — Юля Галкина, обыкновенный жених — Ваня Щедров. И вот стоит парень радостный и растерянный, мнется, что-то хочет сказать, а не решается. Наконец смущенно повторяет:

— Понимаешь, невеста… Она поехала бы со мной, да денег на билет не хватает.

— Понял, Ваня, — повеселев, сказал Борис — Комсомольскую путевку выхлопочем. Только хотя бы знать, за кого хлопотать.

— Да вон она, на углу стоит.

Подошли. Невеста протянула руку Точкину.

— Юля.

Борис опешил: не строитель, а куколка сахарная, с румяными щеками, пышными, забранными в две косы русыми волосами, с ясно-голубыми ликующими глазами.

— Значит, в Сибирь?

— Куда Ваня, туда и я.

— Вы же еще некрещеные, — пошутил Борис и тут же раскаялся: лицо девушки стало пунцовым, даже вздернутый носик покраснел. — Приму все меры, Юля, чтобы поехали с нами и чтобы вас не выкрали из вагона…

На вокзале добровольцы были смущены — провожающих оказалось больше отъезжающих. На перроне теснились группами, брали или давали свои адреса, наказывали передать приветы товарищам, с которыми не успели попрощаться. Особенно одолевали сержанта Бориса Точкина — комиссара эшелона. Он принимал книги для вагонной библиотеки, тетради, бумагу для выпуска боевых листков. Школьники из радиокружка подарили самодельный транзисторный радиоприемник.

А Бориса не переставала точить боль: все-таки один человек дезертировал. Он прикидывал, как наказать Симагина, и был удивлен, увидев Кирилла в вагоне. Тот в среднем купе занял нижнюю полку и даже обозначил постелью, чтобы закрепить за собой неоспоримое право на избранное место.

Борис вспылил.

— Съездить бы вот этой штукой, — взмахнул он кулаком, — по твоему глобусу, да свидетелей много.

— Не шуми, комиссар, делом занимался, потом сам оценишь…

Скрылся вокзал, медленно удалялись, поднимаясь по склонам, городские окраины. Пассажиры начали обживать вагон. Успокоился и Ваня Щедров: комиссар уговорил проводницу выдать Юлю за свою напарницу, поселить в служебном купе. А Ваню через стенку, на верхнюю полку. Пусть перестукиваются.

…Справа и слева плыла холмистая местность — серая, невзрачная: ни деревца, ни кустика, только клочки колючей травы, которую выщипывали отары овец. Но скоро земля стала покрываться словно струпьями — черными остроугольными камнями. Они то сдвигались в кучи, поднимались в пирамиды, то вновь расползались в стороны. Ни свирепые ветры, ни ливни, ни обжигающие солнечные лучи не смягчили режущие грани камней. Но стоило электровозу нырнуть под каменную гряду сопок, пробежать по гулкому длинному туннелю, как открылась новая картина — почти ровное плоскогорье с крупными площадями обработанных полей, с буйной зеленью на пойменных лугах по берегам пограничной реки.

Теперь уже не только Борис, все обитатели вагона облепили окна. Железная дорога проходила почти по самой границе. Видна контрольно-следовая полоса, рядом с ней двигались пограничные наряды. Все знакомое, родное; казалось, остановись сейчас поезд — и вчерашние солдаты и сержанты выпрыгнут из вагона, вновь встанут на дозорную тропу…

Но поезд не останавливается, мчится мимо петляющей пограничной реки. По ту сторону редкие селения с вросшими в землю глинобитными коробками. На крохотных делянках пашни низкорослые лошаденки, натужно склонившись вперед, оступаясь на краях борозд, тащат за собой деревянные сохи. Там будто остановилось время, застыли навеки чересполосица, плоские крыши жилищ и высокие башни минаретов.

Смеркалось. Задумчивые, неразговорчивые, усталые от дневных впечатлений, ребята расходились по своим купе. Только Борис не двинулся с места. Появление в вагоне Юли, невесты Щедрова, растревожило его, нахлынули юношеские воспоминания.

Боря Точкин о себе

Я, как себя помню, всегда о чем-нибудь мечтал. Но самой заветной мечтой была одна — стать пограничником. Я засыпал и просыпался со служебной собакой в ногах, хотя эта был всего-навсего кот с белыми усами, черной мордочкой и короткими, как у хомяка, лапками. Во сне он все равно виделся мне здоровенной овчаркой, которая сбивала с ног шпиона.

У меня всегда были прозвища: в детстве — Головастик, в школе — Матрешка, потом — Сухостой. Самым обидным, конечно, было Матрешка. Я не понимал, почему оно ко мне прилипло. Однажды не выдержал, пришел домой со слезами. Мама долго утешала меня: «У тебя, Боря, доброе улыбчивое лицо, ты не обижайся. Это счастье, когда мальчик видит вокруг себя все хорошее, светлое, радостное. Таким легко жить на свете».

Я смирился со своим «счастьем». И напрасно: добрые улыбки доставляли мне одни неприятности. Учился я старательно, классная руководительница прочила меня в медалисты. Но с приходом в школу нового педагога я схватывал тройки только за то, что улыбался на уроках. Досадная история произошла и с приемом в комсомол. Для каждого пионера это ответственный шаг, и готовился я к нему долго, но после приема новая пионервожатая школы определила по моему лицу: «Несерьезный ты парень, Боря».

Но если не считать сходства с Матрешкой, то в жизни мне дико везло. Родился я в Краснодаре — нет лучше города на свете. И лучше реки Кубани нет, и вкуснее раков, что гнездятся в ней, нет. И такой мамы, как у меня, не сыщешь. Я теперь понял, что лицом пошел в нее. Она работает на швейной фабрике, награждена двумя орденами, председатель профкома.

Наташа тоже необыкновенная: самая красивая из всей школы. И самая умная, умнее меня, хотя и моложе на целых два года. «Мы можем только дружить, а любить нам еще рано», — тоном учительницы по естествознанию заключила она. И поцеловать себя разрешила только Первого мая, в большой праздник.

Она, как и я, — мечтательница. Ей хочется стать киноактрисой или стюардессой, чтобы облететь весь мир. Она старательно изучает английский язык и от меня добивается того же, часто переходит с русского на английский, когда мы гуляем спокойно, не дурачимся.

У нее большие глаза, тонкие брови, но не выщипанные, как у некоторых, густые ресницы, длинные волосы, красиво перехваченные лентой на затылке, белоснежные зубы — точь-в-точь как у киноактрис.

Наташа два раза была у нас дома. Первый раз она пришла с просьбой помочь ей решить задачку по геометрии. Я так растерялся, что начисто забыл все правила, осрамился перед ней, а еще больше перед мамой. Потом, когда я уже был в десятом классе, пригласил ее на свой день рождения. Но уж лучше бы не было этого злосчастного праздника! Мы очень засиделись, а еще дольше шли до ее дома. У парадного нас встретила мать Наташи, молча взяла ее за руку, молча увела в подъезд.

На следующий день Наташа объявила, что нам нельзя больше встречаться.

По вечерам я часами слонялся неподалеку от дома Наташи даже в дни экзаменов. Мама раньше времени взяла отпуск, чтобы быть рядом со мной. Улыбка по-прежнему не сходила с ее лица, но глаза не спрячешь. Раньше она мечтала, что я окончу школу с медалью, теперь же делала все, чтобы я хоть не провалился на экзаменах. Я не провалился, но высох, как подрубленное молодое деревце. Видно, в ту пору и прозвали меня Сухостоем.

Но не только мамины заботы поддерживали меня в этот нескладный период жизни. Как-то под вечер я встретил на своей улице пожилого человека в пограничной форме со старшинскими погонами, с медалями на груди. Гимнастерка на нем была немножко узковата, зато зеленая фуражка — впору, и новенькая-преновенькая, словно только выданная. Он заметил, что я как загипнотизированный иду за ним по пятам, остановился, дружески тронул за плечи и, кивнув на ученический портфель, спросил:

— Сдаешь?

— Ага.

— А после школы куда?

— Во Вселенную.

— Вот что, Вселенную пока не трогай. Закончишь школу — приходи вон на ту стройку, в конце улицы, спросишь прораба Егора Горбушу.

— Это вы?

— Да.

— А в форме почему?

— День пограничника. Сегодня не одного меня в форме встретишь.

— Раньше нельзя зайти? — обрадовался я случаю ближе познакомиться с пограничником.

— Можно, только не в ущерб экзаменам.

Егор Горбуша был не только прорабом, но и партгрупоргом, вечно, занят и все-таки выкраивал время на рассказы о службе на границе. Ну и о стройке, конечно. И неудивительно, что кроме меня к нему частенько заходили и другие старшеклассники нашей школы.

Я примелькался на стройке, и потому никого не удивило, что явился сюда уже не экскурсантом, а рабочим.

Через две недели, в день первой получки, прораб предупредил меня:

— Борис, останься после работы, разговор есть.

Меня это удивило: с Горбушей мы жили на одной улице, могли поговорить дорогой.

Когда на стройке стихло, прораб усадил меня на бревно, спросил:

— Присмотрелся к Митьке?

— Присмотрелся. Такой же подсобник, как и я.

— Правильно. А леса на чем держатся?

— На стояках, перекладинах, — пытаясь открыть Америку, сказал я.

— Извини, брат, за грубое сравнение: на соплях держатся. Ты подумай, как эти леса сделать надежнее, безопаснее. Митькиной головы на это не хватает. А в понедельник покумекаем вместе. — Горбуша помолчал, потом вонзил в меня пронизывающий взгляд, спросил: — Что с получкой собираешься делать?

— Как что? — удивился я. — Маме отдам.

— Митька в забегаловку звал?

— Звал.

— А ты что?

— Послал его подальше.

Горбуша поднялся с бревна.

— Ну, пошли, — добродушно, как равному, сказал он, и мы зашагали на свою улицу…

Мама встретила меня тревожно:

— Чего так задержался, сынок?

Я пересказал беседу с Горбушей и несмело протянул ей тощий конвертик с зарплатой. Она порывисто обняла меня и долго не отпускала.

2

Бориса смущала роль комиссара. Ну назвали бы старшим группы, парторгом, комсоргом. Нет — комиссаром эшелона. И официальную бумагу выдали. А «эшелон» умещался в одном вагоне. Может, по дороге подсадят группы из других округов?

К Борису подошел высокий, немножко неуклюжий и застенчивый Гена Ветров. Казалось, он стеснялся своего роста и нарочно сутулился, но стоило хоть раз увидеть его в роли центрового в баскетбольной команде, чтобы убедиться — это настоящий атлет: гибкий, ловкий, прыгучий, волевой, с быстрой реакцией, меткими бросками. Среди отъезжающих было два коммуниста: Ветров и он, Точкин. Борис собирался негласно сделать Ветрова своим заместителем, но сейчас понял, что и одному делать нечего.

— Товарищ комиссар, наклевывается внеплановое мероприятие, — улыбаясь, сказал Ветров. — У Кирки Симагина в чемодане оказалась бутылка водки. В компаньоны взял меня, послал к проводнице за стаканами.

Точкин даже не обратил внимания на иронический оттенок в словах «товарищ комиссар», а лишь подумал: «Это «внеплановое мероприятие» — запал к взрыву наступившей тишины в вагоне. Дурной пример заразителен».

— А что предлагаешь ты? — опросил Борис.

— Пригласить комиссара.

— Ты отдаешь отчет своим словам? — запальчиво бросил Точкин.

— Вполне. Пригласить, но без стаканов.

Ветров усмехнулся, он был доволен розыгрышем начальства. Улыбнулся и Борис, спросил:

— А что скажем?

— Не скажем, а стукнем по столу, — расхрабрился Гена.

— Не годится. Он пошлет нас к неродной бабушке и пригласит других.

— Тогда иду за стаканами.

— Правильно. За стаканами с чаем. Минуты через две и я нагряну будто невзначай.

Обладатель «Столичной» отмахивался от предлагаемого Ветровым чая:

— По запаху чую — хорош чаек, видел, как комиссар вручил проводнице большую пачку в нестандартной обертке из серебристой фольги, учил, как заваривать, но только за два года я выпил его несколько цистерн, а вот этой, сорокаградусной, редко баловался.

— Все-таки баловался?

В этот момент в двери показался Борис с коробкой в руке, воскликнул:

— Вовремя! Только что разыграли подарки, вашему купе достался торт.

Симагин поморщился, но вынужден был убрать бутылку, прикрыть огурцы салфеткой и даже пригласить комиссара к столу.

Точкин знал, что Кирка был в строительной группе, в передовиках не числился, но мастер на все руки: каменщик, столяр, стекольщик. Борису он ни тогда, ни сейчас не нравился: какой-то разболтанный, будто у него гайки не дотянуты до отказа. Но, к неудовольствию комиссара, ребята тянулись к Кирке: еще бы — готовый строитель! Борис не был уверен, пригодятся ли при возведении алюминиевого завода профессии Кирки, но решил, что, во всяком случае, не повредят. И предложил устроить в вагоне краткосрочные курсы строителей: Симагин выступит в роли главного технолога, остальные — в роли слушателей.

— Не стоит, — для проформы поломался Кирка. — Им и так осточертели занятия, пусть хоть в вагоне очухаются.

— Отдых должен быть активным, а так от безделья потянутся в ресторан. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь замарал свою репутацию в дороге, ведь на большое дело поднялись, — настаивал Борис.

Симагин снова достал бутылку из-под стола, предложил:

— Литки.

— Что это такое? — спросил Ветров.

— Начало любого дела у порядочных строителей.

— Не пойдет, — решительно заявил комиссар. — Спрячь! Да на самое дно чемодана!

Кирка медлил, обхватив обеими руками бутылку, не желал расставаться с ней. Но уж очень по душе пришлась ему должность «главного технолога». И, отвернувшись в сторону, он протянул «Столичную» Борису:

— Убери лучше в свой чемодан, у меня не сохранится.

С наступлением вечера ребята забрались на свои полки. Утомленные непрерывными хлопотами последних дней, долгими раздумьями о своем будущем, они воспользовались нерегламентированным распорядком дня, решили отгородиться от всех земных дел надежным пологом крепкого сна. Отгородились так прочно, что проспали грузинскую столицу, очнулись, лишь подъезжая к Сурамскому перевалу.

Пограничники вновь прильнули к вагонным окнам, теперь уже навсегда прощаясь с причудливыми горами Кавказского хребта, которые они охраняли, по которым карабкались на занятиях, учениях и, если говорить откровенно, в адрес которых отпускали не всегда лестные слова. Восхищаться хорошо тому, кто с рюкзаком за спиной и фотоаппаратом на груди неторопливо, от привала до привала, шагает по нахоженным туристским тропам, разморенный жарким солнцем нежится на пляже или лежит в тени под зонтом, совершает морские прогулки на быстроходных катерах или сидит в экзотическом ресторанчике где-нибудь на Ахун-горе. А когда в горных лесах, на отвесных скалах, в зарослях диких кустарников, которые точнее бы назвать клубками колючей проволоки, несешь дозорную службу, преследуешь нарушителей границы — не до экзотики. Иному человеку за всю жизнь не одолеть пешком такого расстояния, какое они отмерили за два года.

Борис Точкин не мог оторваться от поминутно меняющихся пейзажей. Вот поезд вынырнул из туннеля и оказался в глубоком ущелье. Внизу серебристой цепочкой вилась горная речушка. Она, поблескивая, прыгала с камня на камень, петляла, делилась на мелкие ручейки, вновь соединялась, пока не скрылась в расщелине отвесной скалы. Потом снова вырвалась из каменной западни, сердито пенясь, отфыркиваясь, металась между гранитными надолбами, пока не вошла наконец в свое хоть и беспокойное, но привычное русло.

Поезд бежал по каменному приступку крутой горы, как по карнизу. Насыпь для железнодорожного полотна была столь узкой, что столбы, несущие медный провод, словно оступились, шагнув вниз к горной речушке, и застряли в искусственных железобетонных колодцах. И сам поезд, подобно речушке, извивался змеей; вагон, в котором ехали будущие строители, то казался одиноко зависшим над пропастью, то вдавливался в гору, и тогда из его окон можно было увидеть электровоз и задний вагон. Этот изгиб напоминал Борису правый участок пограничной заставы, где он служил, разумеется, без туннеля и ровного горизонтального полотна, а с перекидными мостиками, которые расшатывало ветром над ущельем, и почти вертикальными деревянными лестницами на скальных породах.

Посветлело. Казалось, чьи-то гигантские руки стали раздвигать ущелье, оно постепенно превращалось в долину, и если поезд все еще жался к отвесным скалам, то на противоположной стороне горный хребет отодвигался, но не полого, а уступами, напоминавшими гигантскую лестницу, каждая ступень которой окрашена в свой цвет: ближайшая — зеленая, покрытая цветами, за ней — густой лес с запыленными хвойными кронами, потом — серая отвесная стена с ржавой, выцветшей от солнца растительностью. Дальше уже трудно было что-то различить — серая дымчатая мгла застилала горизонт.

Изменчивы горные пейзажи, и все же каждый из них напоминал о границе. Трудности и даже опасности, вероятно, забудутся, но дозорные тропы — рубежи нашей Родины — останутся в памяти на всю жизнь.

Точкин почти насильно заставил себя отойти от окна. Надо посмотреть, что делают ребята.

А пассажиры сидели задумчивые, сумрачные, — видно, и им нелегко далось прощание с Кавказским хребтом. В каждом купе книги, журналы, шахматы или шашки, но к ним никто не притрагивался. «Нельзя надолго оставлять ребят в таком состоянии, заест тоска», — подумал Борис и вновь вернулся к мысли о создании дорожного технического кружка под руководством Симагина. Хотя бы на пару дней, потом они с Геной еще что-нибудь придумают. Он начал обходить купе, вовлекать ребят в организуемые курсы строителей…

Все сложилось как нельзя лучше: ребята увлеклись рассказами Кирки, допытывались о преимуществах той или иной специальности, кое-что даже записывали. И сам собой сложился распорядок дня. Утром трое ходоков отправлялись в ресторан, приносили алюминиевые судки, разносили по купе, заказывали проводнице крепкий чай и неторопливо принимались за завтрак. Затем трехчасовой «коллоквиум», как Гена окрестил беседы Симагина с будущими строителями. На больших станциях, опять-таки организованно, закупали свежие газеты, начиналось обсуждение международного положения, внутренних событий, спортивных новостей. Потом приволакивали уже вдвое больше судков. Обед из двух блюд, неизменный «пограничный» чай. Вечером самодеятельность: шахматы, шашки, домино, на каждого игрока по нескольку болельщиков, подогревавших и без того накалявшиеся страсти.

Комиссар успокоился, можно вновь вернуться к своему прошлому.

Боря Точкин о себе

Наташа, обходившая стороной нашу улицу, вдруг прибежала на квартиру:

— Боря, выручай!

А немножко отдышавшись, пояснила: за девятый класс схватила две тройки. Родители в панике, настаивают, чтобы за лето пересдала, нагнали полон дом лоцманов от науки, как Наташа именовала репетиторов, а она категорически отказалась от них.

— С чего начнем? — спросил я.

— С истории СССР.

Я достал конспекты, пригласил Наташу к столу, но она предложила:

— Пойдем на пристань, будем смотреть на свое отражение в воде Кубани и заниматься историей.

Какая же ты умница, Наташа!

Я понимал, что вина за ее посредственные оценки лежит и на моей совести: хоть тайно, но мы все-таки встречались. И хорошо, что начали с истории. Не каждого педагога я радовал таким усердием, как историка. Кроме учебника читал много дополнительной литературы, смотрел художественные и документальные кинофильмы…

Мы не заметили, как стемнело. Наташа подвела итог:

— Ой, Боря, до чего же интересно ты рассказываешь, и так легко все запоминается! Давай завтра встретимся на том же месте и в тот же час, — сказала она словами из какой-то песенки…

На следующий день у прораба Горбуши возникли новые идеи по плотницкой части, и он попросил меня задержаться. Он излагал свои мысли, а я ерзал от нетерпения. Ведь надо еще сбегать домой, переодеться, да и мама непременно заставит что-то съесть. Прораб, заметив мое состояние, спросил:

— Что-нибудь случилось?

— Да. Дело у меня неотложное.

Горбуша с повышенным интересом посмотрел на меня, но расспрашивать не стал благословил: — Ну беги. Но завтра опять явись до свистка.

Я примчался взмокшим, будто выкупался в одежде. Талка предложила:

— Уйдем с пристани ближе к воде.

Спуск был крутой, я взял Талку за руку, чтобы придержать, а потом, когда оказались на отлогом месте, забыл отпустить ее руку. Кто-то сказал: повторение — мать учения. Вероятно, он был не только мудр, но и старше нас возрастом. Горячие пальчики Наташи прожигали мою заскорузлую ладонь, их тепло проникало глубже, останавливало сердце. Моя память забастовала — хоть заново садись за парту. Я собирал какие-то крупицы мыслей, бодро высыпал их, чтобы не осрамиться, не разочаровать девушку. Она сразу убежит и даже возьмет под сомнение вчерашний рассказ. Но она благодарно кивала головой и молчала.

Вдруг мне пришла мысль: проверить, насколько внимательно Талка слушает меня. Я незаметно перешел к нашей стройке, к тому, какие леса собирается возводить прораб Горбуша. Девушка внезапно остановила меня:.

— Боря, это к какому периоду относится?

— Второй век до нашей эры.

— Я так и думала. Давай искупаемся, — предложила она.

Мы отгородились друг от друга кустарником, разделись. Талка вошла в воду неслышно, а я, разбежавшись, хотел нырнуть, но не рассчитал, плашмя шлепнулся в воду, ушиб живот, грудь. Этот удар, как ни странно, оказался спасительным: голова посвежела, мысль обострилась. Мне казалось, что сейчас я знал историю лучше, чем преподаватель школы. И Талка восхищалась собой, никогда она не запоминала так легко года, события, даты. Шутила, что я избрал не ту специальность: мог бы стать педагогом, кумиром учеников.

Мы возвращались поздно. Сегодня Наташа разрешила проводить себя до дома.

— Там мальчишки всегда толкутся, — пояснила она.

Но вокруг никого не было, и мы могли еще спокойно постоять у парадного.

Я радовался: за последние дни мы очень сблизились с Талкой, у нас появились маленькие тайны. Я должен был помнить: если в обеденный перерыв, с двенадцати до часу, Наташа будет проходить мимо стройки — вечерняя встреча состоится. Если у нее в руках газета — на пристани, сумочка — на улице поодаль от дома.

И вдруг Талка пропала. Прошла неделя, вторая, третья… Умереть можно! Только на четвертой неделе получил от нее письмо.

«Боря!

Не удивляйся моему исчезновению. Литературу сдала на пятерку, хотя общую за год вывели четверку. Справедливо — с пересдачей. Как поощрение за мои способности (читай — твои) папа достал две путевки на пароход «Россия», и мы с мамой совершили круиз — то есть путешествие по Черному морю. Были в Румынии, Болгарии, Турции. Сейчас отдыхаем в Хосте, путевки до конца месяца, но мама грозится продлить их до начала занятий в школе (читай — наказание за наши встречи).

Боря, в круизе было интересно, а здесь скука зеленая: третий год в одном и том же месте. Почти каждый вечер изъеденные молью кинокартины. На танцы мама не отпускает, да я и сама не рвусь: знакомых нет, девочек моих лет — тоже. Хочется в Краснодар, на пристань, на кубанские берега. Скоро начну реветь, проситься домой. Жди, жди, жди!»

Я не знал, что делать от радости, привести меня в чувство могли только бег и холодная вода. Я примчался на стройку разгоряченный, сунул голову под кран, но вода оказалась теплой, водопроводные трубы-времянки, проложенные по верху, прогревались солнцем. Обеденный перерыв. Неизменные булка и пакет молока. Самая высокая точка на лесах, широкий обзор. До рези в глазах всматриваюсь в оба конца улицы. Издали мне в каждой девушке мерещилась Наташа, но видения исчезали в переулках. Из остатка булки леплю чертиков, драконов, бегемотов, змей — лучшее не идет на ум. И вдруг…

К стройке приближалась Талка, в руках у нее газета — значит, встреча на пристани. Я вскочил, с силой оперся о перила, и, не выправь мы в свое время Митькины леса, — быть бы мне калекой.

На пристань Талка пришла первой. Она беззаботно расхаживала по асфальтированной площадке. Меня так обескуражила эта праздная неторопливость девушки, будто она никого не ждала, а просто убивала время, что я невольно остановился за деревом, чтобы понаблюдать за ней и хоть немножко успокоить толкавшееся в груди сердце.

Талка повзрослела, у нее другая прическа — длинные, до плеч, прямые волосы закрывали большую часть лба, щек. Но если бы у Талки были видны только одни глаза, я побежал бы за ними на край света. Она инстинктивно взглянула в мою сторону. Я подбежал к ней.

— Талка!

— Боря!

И замолчали.

Мы так долго не виделись, что, казалось, знакомились вновь — робко, стеснительно. Машинально покинули пристань, пошли по берегу, не сговариваясь, сели в том месте, где зубрили историю. Сидели недвижимо, безмолвно, будто дали обет молчания. Первыми заговорили руки. Я начал перебирать пальчики Талки, она склонила голову на мое плечо, грустно произнесла:

— Боря, мама прочитала мое письмо к тебе. Прочитала и категорически предупредила: «Ты не отправишь его!» «Отправлю, мама». — «Я немедленно вызываю папу».

— Письмо было отправлено, Боря, но теперь мое положение очень осложнилось. Я хотела разрядить обстановку, рассказала, что ты подготовил меня по истории и литературе, но это еще больше расстроило маму. Она, она… против нашей дружбы…

Вечерний воздух охлаждался, а с реки тянуло теплыми испарениями. Они сгущались, становились серыми, как облака, закрывали противоположный берег, зеркало воды. Тишина заполнялась разноголосым предвечерним гулом, прослушивались моторы речных катеров, гул автомобилей, гомон сбившихся в стаи грачей, всплеск рыбы в воде, запущенный на полную мощность транзистор, наверно, кто-то хотел, чтобы его услышали марсиане.

И к дому шли молча, будто провожали в последний путь наше такое яркое, праздничное и такое короткое счастье. Остановились в условленном месте. Талка решительно вскинула голову, обняла меня за шею, поцеловала и быстро пошла к дому. Я проследил, пока она скрылась в своем подъезде, и пошел, как старик, шаркая подошвами.

Дома старался казаться беспечным, неторопливо переоделся, сел на диван, собираясь рассказать о прошедшем дне. Это вошло в привычку: сначала я говорю о стройке, потом мама о фабричных делах.

Но на сей раз мама начала первой:

— Боря, недавно отсюда ушла мать Наташи, Микаэла Федоровна.

Я вскинул глаза, наверно, взгляд был испуганным, мама начала непривычной, торопливой скороговоркой:

— Успокойся, ничего страшного не произошло. Могут же встретиться матери, дети которых дружат?..

Пауза была тягостной.

Мама стала уже медленно, с опаской подбирать слова. Но и того, что было сказано, достаточно, чтобы сделать жизнь пустой, чтобы утратить веру, что все матери одинаково любят своих детей. Микаэла Федоровна жаловалась, что я отрицательно влияю на ее дочь: та стала плохо учиться — получила две тройки. До сих пор девочка была скромной, а сейчас дерзит, поздно является домой. А главное — перестала думать о поступлении в институт.

Мама сделала паузу и очень тяжело проговорила:

— Микаэла Федоровна просила тебя дать слово никогда не встречаться с ее дочерью…

Я упал на диван, зарылся в подушку, хотелось зареветь от людской несправедливости, от собственной беспомощности, от обиды за маму, что ее заставили говорить со мной о таких вещах. Она обняла меня, стала утешать, а когда я немножко пришел в себя, поспешила переменить разговор:

— Сынок, а почему бы тебе не подумать об институте?

— Мама, ты когда-нибудь раскаивалась, что стала швеей?

— Что ты, господь с тобой?! — удивилась она. — Это же мое, кровное, я каждому рулону ткани с красивой расцветкой радуюсь, как маленькая. Увижу женщину в платье нашей фирмы, и у меня празднично на душе: может, и мои руки прикоснулись к этому платью.

— Ну вот и я горжусь своей плотницкой работой.

— Это я поняла, сынок. Но английский язык все-таки изучаешь, значит, куда-то готовишься?

— Готовлюсь. Вдруг когда-нибудь меня как специалиста-строителя пошлют в Европу, на Ближний Восток, в Африку, Южную Америку оказывать помощь нашему брату — рабочему. Помнишь, землетрясение в Югославии, Перу? Сколько наших людей побывало там! Помогали пострадавшим, отстраивали дома, больницы, школы. А возможно, на экскурсию в какую-нибудь страну поеду. Без знания языка никак нельзя.

Долго проговорили в тот вечер. О Наташе больше не упоминали, но мама поняла: никакая сила не заставит меня отказаться от нее.

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

В последний день нарушился привычный вагонный распорядок — никто не отходил от окон, даже когда совсем стемнело. Насмешница луна ныряла в проруби седых облаков, подмигивала одним глазом нетерпеливым пассажирам, дескать, все равно не увидите, что там на горизонте: тайга, каменистые отроги Саянского хребта или искусственное море, созданное покорителями Енисея. И наконец, медлительные сборы, неторопливая укладка чемоданов, чтобы хоть как-то сдвинуть с места словно остановившееся время.

Несмотря на поздний час, демобилизованных воинов встретили на высоком уровне. На вокзал пришли начальник штаба комсомольской стройки Миша Сидоров, секретарь комитета комсомола Генрих Юркин, хозяйственник, финансист, начальник общежития. «Все нужные люди», — пошутил Гена Ветров, пожалуй, единственный человек среди приехавших, не потерявший чувства юмора.

И действительно, финансист сразу переписал фамилии прибывших и предупредил, что в двенадцать часов он явится в общежитие и выдаст каждому аванс на «гражданскую экипировку». Хозяйственник, наоборот, предложил лично каждому прибыть к нему в вещевой склад, подобрать рабочую одежду. Начальник штаба комсомольской стройки Миша Сидоров чуть не по стойке «смирно» стоял перед комиссаром эшелона и чеканил:

— Условились: сегодня — хозяйственный день, расквартирование. Завтра проведу вас по стройке, ознакомлю со всем, что вас будет интересовать. Вопросы есть?

— Можно мне? — робко спросила Юля. Теперь уже все знали, в какой роли она прибыла на стройку.

— Я вас слушаю, — официальным тоном проговорил начштаба и, кажется, прищелкнул каблуками.

— А как насчет женского общежития?

— Обеспечим, — заверил Миша. — Еще вопросы?

— Пока нет, — ответил Точкин, удивляясь, что у безусого начальника штаба военный лексикон. Неужели в армии был? Не похоже, толстые стекла очков выдавали сильную близорукость, а значит, непригодность к службе. Просто хочет выглядеть стреляным солдатом, ведь над стройкой шефствует комсомол пограничных войск.

Еще больше удивил Бориса Генрих Юркин, секретарь комитета комсомола треста, он почти приказал:

— Не слагайте с себя комиссарские полномочия. Пока люди окончательно не определятся на работу, вы за каждого несете персональную ответственность. В случае каких-либо недоразумений идите в комитет комсомола, в штаб, к любому работнику треста. Как коммунисту и в партком дорога не заказана.

— Откуда вам известно, что я коммунист?

— У нас хорошая связь с политотделом округа.

Кирка Симагин, слышавший этот разговор, пренебрежительно бросил:

— Чижики! Ни одного серьезного человека, кроме финансиста!

Общежитие всем пришлось по душе: со вкусом отделан и покрашен просторный коридор, в каждой комнате по три кровати, уже накрытые, заправленные, шкаф с тремя отсеками, стол, стулья, прикроватные тумбочки. Всюду дневное освещение, в коридоре телевизор, в специальной бытовой комнате стиральная машина, гладилка. Ну, и все прочее. Полный комфорт!..

На второй день начальник штаба Сидоров повел приезжих на строительство завода. Масштаб стройки поразил их: длина одного корпуса более полукилометра, высота — до тридцати, ширина — до шестидесяти метров. Да еще многоэтажная пристройка для электрохозяйства. Около строящегося корпуса собиралась огромного диаметра и высоты металлическая труба; Пока была установлена лишь нижняя часть из двух клешнеобразных колен, или «штанов», как пояснил Сидоров. В другом месте вырастала «силосная башня» под глинозем. На тридцатиметровой высоте орудовали «циркачи» — сварщики, возводили остов крыши. А сколько уже построенных объектов, выдающих металл!

Юля Галкина шагала по строительной площадке вместе с ребятами, то и дело обо что-то спотыкалась, судорожно цепляясь за руку спутника. Потом совсем отстала. Ваня обернулся. Девушка, вскинув голову, застыла от удивления. Он подошел к ней, недоуменно спросил:

— Ты что?

— Посмотри, посмотри, Ваня! Да не туда, не на крышу, вон на эту ажурную металлическую башню. Выше, выше! Что-нибудь заметил?

— Ну, стрелу крана.

— А в кабине кто?

— Ну, крановщик.

— Да не крановщик, а крановщица. Девушка. Такая же, как я.

— Положим, не такая, постарше. Пошли, Юля, мы отстали.

— Нагоним. Я хочу посмотреть, как она работает.

Юля залюбовалась крановщицей. Девушка приручила это металлическое чудовище, заставила выполнять сразу несколько операций: стальные тросы поднимали крупную железобетонную панель, острие длинной стрелы разворачивалось в сторону возводимого корпуса, само чудовище двигалось по рельсам. Но вот на несколько секунд движение замерло, раскачивающаяся панель остановилась, и груз плавно начал спускаться на крышу.

Иван взял Юлю за руку, потянул за собой. Она повиновалась, но шла боком, оглядывалась назад, точно подросток, которого насильно уводили от головокружительного аттракциона в детском парке. Они отыскали своих уже на другой стороне корпуса. Точкин покосился на отбившуюся пару, но Юля не заметила его неодобрительного взгляда, нетерпеливо перебила начальника комсомольского штаба.

— Там, — показала она вверх, — работает девушка…

Сидоров подумал, что речь идет о кровле корпуса, поправил:

— Там работает много девушек.

— Нет, она одна, в кабине.

— А, машинист башенного крана.

— А мне можно туда, машинистом? — робко спросила Юля.

— Можно, — милостиво разрешил начальник штаба и прибавил: — Только надо пройти курсы в учебном комбинате.

— Я пройду, я старательная, — заверила Юля и от волнения вместо Вани ухватилась за руку Точкина.

Двинулись дальше. Обо всем увиденном начштаба сыпал скороговоркой, от вопросов отмахивался: «Потом, иначе мы за неделю корпус не обойдем». Ребят это не устраивало, но они не стали переспрашивать, почувствовав, что их гид сам сшибает верхушки. Кирка куда больше его знает.

Борис усерднее, чем следовало, поблагодарил начштаба за популярный рассказ, заработал крепкое рукопожатие гида и неодобрительные взгляды товарищей. Но когда Сидоров скрылся, успокоил спутников:

— Человек добросовестно выложил все, что имел, а вы недовольны. Надо быть снисходительнее.

— Пропал день, комиссар, — заметил Гена.

— Не совсем. Общее представление имеем.

— Да, о «штанах», «циркачах», «силосной башне», — иронически подтвердил Ветров.

Остальные ребята тоже начали роптать. Действительно «чижики», подхватили они словечко Симагина, не грех бы с серьезным человеком побеседовать. Ведь не на экскурсию, а на работу прибыли.

Борис отпустил ребят обедать, а сам пошел в управление строительного треста. В коридоре на одной из дверей отыскал нужную табличку: «Заместитель управляющего по кадрам. Прием по личным вопросам по четвергам с 17 до 19 часов». Сегодня среда, приема нет. И не посмел открыть дверь, вспомнил, что проходил мимо таблички «Секретарь партийного комитета», там не было приписки о днях и часах приема. Вернулся к секретарской двери и, чтобы опять не оробеть, сразу открыл ее. Точкин привык к мысли, что у строителей контора в какой-нибудь времянке, бараке, предназначенном на снос домишке с обшарпанной разнокалиберной мебелью, с прокуренными до черноты тесовыми перегородками. А тут большая светлая комната с двумя окнами, широкий письменный стол под зеленым сукном, вдоль стены еще стол — длинный, во весь кабинет, вокруг него стулья. На тумбочке телефон-комбайн с белыми клавишами и диском посередине, рядом еще два телефонных аппарата, по одному из которых сейчас говорил, очевидно, хозяин кабинета. Борис решил уйти: неудобно подслушивать чужой разговор. Его остановили:

— Вы ко мне?

— Если вы секретарь, то к вам.

— Секретарь. Таранов Павел Иванович, — и протянул руку вошедшему.

— Борис Точкин.

— А, комиссар эшелона. Садитесь.

Борис кратко передал желание приезжих. Секретарь снова поднял телефонную трубку, нажал на белый клавиш, передал просьбу Бориса, опросил того, на другом конце провода:

— Как удобнее: вы к ним подойдете или они к вам?.. Хорошо. — И к Борису: — Это директор учебного комбината Яков Иванович. Лучше его знает специальности строителей только бог. Завтра к десяти часам. Это в рабочем поселке, недалеко от вашего общежития. — Секретарь поднялся. — Спешу в горком, комиссар. А завтра, нет, лучше послезавтра, зайдите, тогда познакомимся поближе.

Борис Точкин привел абитуриентов в учебный комбинат. Директор сразу пригласил их в класс, стены которого были увешаны всевозможными чертежами, схемами, на столах, на полу громоздились макеты отдельных железобетонных конструкций, разное оборудование, инструменты.

Яков Иванович, в хорошо сшитом черном костюме, в белой рубашке с модным цветастым галстуком, с седеющими висками, со снисходительной улыбкой на красивом интеллигентном лице, переводил неторопливый взгляд с одного абитуриента на другого. Он походил скорее на директора средней школы, чем на бога строителей. И чего он молчит, чего рассматривает их, как подопытных кроликов? Наконец встал, взял длинную указку. «Ну, вылитый директор школы», — окончательно решил про себя Борис и уже рассеянно, без интереса смотрел, как тот водил указкой по схемам и чертежам.

— Заметьте, все это сделано выпускниками нашего учебного комбината, — с гордостью пояснял директор. — Из стен комбината выходят плотники-бетонщики, каменщики, монтажники стальных и железобетонных конструкций, машинисты башенных кранов, арматурщики, изолировщики, столяры, кровельщики, электрики, сантехники, слесари, сварщики. — И тут же предупредил, что в самом перечислении мало проку, надо хоть в двух словах пояснить объем работы каждого специалиста: — Возьмите, к примеру, бетонщиков. Они должны изучить формы, бетоноукладчики, вибраторы и другие механизмы, связанные с ними, уметь ими пользоваться, то есть уплотнять бетонные смеси вибратором, составлять эти смеси по сортаменту и даже по внешнему признаку. По кинокартинам вы знаете, как раньше уплотняли бетон, — ногами, сейчас техника иная, но ее надо знать, уметь с ней обращаться и не бояться, — он с каким-то особым нажимом произнес это слово «не бояться», — вносить свои предложения по усовершенствованию этих машин. Готовим мы бетонщика четыре месяца с отрывом и без отрыва от производства, и получает он сразу квалификацию второго разряда.

И так по каждой специальности, по возможности доступно, популярно. Абитуриенты уже слушали внимательно, с нескрываемым интересом. Но тут, к неудовольствию слушателей, вбежал какой-то парень — темные волосы разметаны, воротник рубашки и пиджак распахнуты, рыжие ботинки нечищены. Он будто обжег всех проницательными черными глазами, потом протянул руку директору:

— Опоздал? На планерке задержали.

— Здравствуй, Леша! Садись, — сказал директор.

Но парень не сел, а как челнок сновал в проходе между стульями, стараясь получше рассмотреть прибывших, словно хотел заранее оценить, кто чего стоит. Директор, не обращая внимания на столь вольное поведение Леши, вновь обратился к слушателям, будто их беседа и не прерывалась:

— Теперь осталось главное — выбрать специальность. Только на спешите.

— Возможно, у них уже есть профессии, — непрошено впутался парень. И, оглядев сидевших, переспросил: — Есть?

— Тебе какие требуются: рядовые, героические? — с издевкой осведомился Кирка.

— И те и другие, — миролюбиво ответил парень.

— Героические есть — вон Генка Ветров два года прослужил на границе… баскетболистом. Ха-ха-ха! — загрохотал Симагин.

Гена сделал резкое движение, но не поднялся, не ответил, только его продолговатое лицо с выступающими скулами пошло розовыми пятнами. Борис, сидевший рядом, легонько тронул Ветрова за руку, молчаливо одобряя выдержку.

Директор почувствовал, что между прибывшими и Лешей нет контакта, и решил высечь искру взаимопонимания:

— Я не представил вошедшего. Это Леша Иванчишин, начальник передового комсомольско-молодежного строительного управления.

Борис Точкин заметил, что даже этот громкий титул не произвел нужного впечатления на присутствующих. Он попросил:

— Мы бы хотели встретиться с пограничниками — зачинателями строительства алюминиевого гиганта.

— А меня не признаете своим? — спросил Леша. И с улыбкой добавил: — Старшина пограничной заставы имени Героя Советского Союза лейтенанта Панкратова. Сослуживцы есть?..

2

Нашел свое место пока только Кирка Симагин, так по крайней мере заявлял он сам, остальные осторожно нащупывали свои стежки-дорожки. Одни поступили в учебный комбинат, другие осваивали профессии непосредственно на рабочих местах, третьи все еще раздумывали, прикидывали, куда податься. Но стежки-дорожки не были ковровыми. Точкин, решив стать плотником-бетонщиком, получил направление в бригаду Колотова.

Борис уже несколько минут стоит навытяжку перед бригадиром, а тот не обращает на него внимания. Лицо у Колотова загорелое, обветренное, как поджаренная корка пеклеванного хлеба, взгляд неприветливый, суровый. Одет он, как и рабочие бригады, в кирзовые сапоги и брезентовую куртку. На голове каска, на руках задубевшие рукавицы. Когда уже невозможно было не замечать подошедшего парня, Колотов опросил:

— Что ты умеешь делать?

— Чему научите, то и буду уметь.

— А если ничему не научу?

— Сам дойду.

— Ты бы лучше лопатой так ворочал, как языком, — не скрывая неприязни, сказал бригадир.

У Колотова была причина для недовольства. Какой-то дурак распустил слух о бетонщиках: работа денежная, а специальность — поднять да бросить. Вот и прут к нему новички, а в учебном комбинате по вечерам изучают другие профессии. Этот тоже пристал к бетонщикам, а учится, кажется, на кровельщика. К тому же дерзок, насмешлив. Ишь ухмыляется, будто на танцульки явился. Если он в первый день так ведет себя, что же будет через педелю, месяц? Надо бы сразу завернуть в отдел кадров, чем потом маяться.

Но Колотов не посмел этого сделать. Вчера секретарь партбюро строительного управления специально предупредил, что направляет к нему Точкина на испытание: если парень окажется толковым, можно будет избрать его партгрупоргом.

«Окажется толковым… — повторил про себя бригадир. — Ну что ж, проверю. Дам ему земляную работу, пусть покидает налитую свинцовой тяжестью глину».

— Будешь нивелировать дно котлована. Понимаешь, что это такое?

— Догадываюсь.

— Чему ты улыбаешься? Небось и тебе наговорили, что у нас сплошная техника: землечерпалки, экскаваторы, бульдозеры. Смотри, раскрыв рот, на их работу, а через полмесяца иди за получкой. А на деле так: экскаватор вынул грунт, а за ним идут в ход ломы, кирки, лопаты. Надо выровнять котлован по вертикали и горизонтали под опалубку. Да не тяп-ляп, а чтобы потом геодезисту нечего было делать. Понял?

— Так точно! — ответил Борис.

— Приступай.

— Не могу. Надо знать размеры котлована.

«Ишь ты, как порядочный, цену себе набивает», — неприязненно подумал Колотов, но все-таки достал из брезентовой сумки чертеж, подал Точкину и стал ждать, что будет дальше. Чертеж был локальный, только для фундамента. Борис записал в блокнот нужные цифры и взялся за лопату.

— Уже разобрался, инженер, — насмешливо бросил Колотов. — Ну иди, нивелируй.

Через несколько минут Борис вернулся:

— Товарищ бригадир, в котловане вода.

Колотов пошел за Борисом, измерил рейкой уровень бурой жидкости, позвал курившего невдалеке рабочего:

— Митя, где угодно добывай мотопомпу, надо откачать воду.

Митя забрал с собой Точкина, еще двух рабочих и повел на другой конец корпуса, где отчаянно тарахтел мотор. Потом Митя долго лаялся с мотористом другой бригады за то, что тот уволок с их участка мотопомпу. Моторист не остался в долгу, пришиб Митю фразой:

— Не дрыхни до полудня, техника не должна простаивать…

Считалось, что выкачали, а по черенку лопаты Бориса текла коричневатая жидкость, попадала в рукава, в голенища сапог, за воротник куртки, влажная глина прилипала к лопате, требовалось большое усилие, чтобы выбросить ее наружу.

За два часа работы Точкин так вымотался, что впору было не только сесть, перевести дыхание, а упасть плашмя и не подниматься до конца дня. Сказывалось, что уже полмесяца у него не было плотной физической нагрузки. Но упасть — значит показать свое бессилие перед Митей, напарником, хотя тот не шибко напрягался — на каждые три броска новичка он отвечал одним.

Именно это обстоятельство придало Точкину силы. Теперь Борис стоял уже на сухом грунте, его часть котлована принимала правильные формы: стены, углы, дно зачищались, выравнивались, но до геодезической нивелировки было еще далеко.

Митя и так часто отдыхал, а сейчас решил пошабашить: приставил к стене лопату, сбросил рукавицы, присел по-японски на собственные пятки, насмешливо бросил Точкину:

— Не майся дурью, парень, гроши все равно идут тебе как подсобнику.

Борис промолчал, мысленно он уже определил, что его напарник отменный лодырь. Но, вместо того чтобы выдать этому напарнику по заслугам, он рассмеялся.

— Ты чего ржешь? Чокнутый?

— Ага, — подтвердил Борис.

— Тебе к психиатру надо.

В котлован заглянул бригадир, прикрикнул:

— Гогочете! А работать за вас дядя будет? Ты чего осклабился?! — обрушился он на Точкина.

— На моей половине чище, — ответил Борис.

— По сантиметрам вымеряли свои половины? — зло гудел Колотов. — Запишу обоим за сегодняшний день по нулю без палочки. — Бригадир с досадой пнул носком сапога в кучу глины, тяжелые комья застучали по каске Точкина.

— Ну что, съел, псих?! — съязвил Митя.

Ночью Борис долго не мог заснуть. У него всегда так: чрезмерная физическая нагрузка вызывала не только усталость, но и внутреннее возбуждение. Что принес ему первый рабочий день? Он так и заснул с этим вопросом.

3

Гена Ветров заскучал. Его прельщала работа монтажника-высотника, но для этого надо было уйти из треста Алюминстрой в субподрядную организацию, проститься с товарищами, покинуть общежитие. Что делать?

Первым советчиком оказался Кирка Симагин, уже работавший столяром третьего разряда. Данные, правда, не проверены, но в общежитии его уже именовали только так. Он подвел Генку к зеркалу, предложил:

— Взгляни на себя. Взглянул?

— Взглянул.

— Чудило-мученик, че тя, длинного, тянет на верхотуру? И сам сгинешь, и нас в расход введешь: придется деньги на венок собирать. Тебя эта вертихвостка звала кровельщиком?

— Не вертихвостка, а секретарь комитета комсомола стройуправления Мара Сахаркевич.

— Шишка! Сагитировала?

Нет, не сагитировали Гену ни Кирка, ни секретарь Мара Сахаркевич, убедил бригадир кровельщиков Иван Муромцев.

Как-то бригадир с подносом в руках протиснулся через плотную группу обедающих к стойке, кое-как разместил две тарелки и стакан с компотом, грустно пошутил:

— И в тесноте, и в обиде: весь день на ногах и здесь не присядешь. Еще в прошлом году обещали построить новую столовую, но, как говорится в пословице, обещанного…

Оба молча очистили тарелки, выпили компот, вышли на улицу, а точнее — на дорогу, ведущую к строительной площадке электролизного корпуса. Справа дышали теплом уже действующие корпуса. Странно, что эти гиганты были почти безмолвны: ни привычного заводского шума, ни многолюдья, только ровный спокойный гул электроподстанций, моторов принудительной вентиляции да туго свитый с коричневой окраской дым, вырывавшийся из высоких труб, говорили о натужной работе сердца этих сибирских исполинов.

— Если не ошибаюсь, Гена Ветров? — неожиданно опросил бригадир.

— Не ошибаетесь.

— В подсобниках?

— Да.

— А я давно к вам присматриваюсь. — Они остановились неподалеку от строящегося корпуса. — Посмотрите на крышу, вернее, на будущую крышу, ее пока обозначили металлоконструкции. Что-нибудь увидели?

— Нет.

— Скоро увидите. Там на крыше, и даже на фонаре, что над крышей, работают девушки. Молоденькие девушки…

Ветров понял недосказанное бригадиром: «А ты, длинноногий, длиннорукий, здоровенный балбес, в подсобниках!»

После работы Гену вызвали к начальнику девятого строительного управления Иванчишину. Он долго вытирал подошвы сапог о рубчатый квадрат резинового коврика перед дверью, переступил порог и увидел молодую женщину, стучащую на пишущей машинке.

— Меня вызывали к начальнику.

— А вы кто?

— Кровельщик Ветров, — неожиданно для себя выпалил Гена и понял, что его рабочая судьба решена.

В кабинете Леша Иванчишин был представительнее, чем при первом знакомстве в учебном комбинате: темные волосы приглажены, одет скромно, но элегантно — белая рубашка, неброский галстук, серый полосатый пиджак. Только глаза остались прежними — темные, пронизывающие. Он поднялся навстречу, протянул руку, деловито спросил:

— Этот развязный парень Симагин зубоскалил или правду сказал о героической профессии баскетболиста?

— Играл. Даже в сборной округа.

— Спортивная роба есть?

— Есть.

— В субботу в десять ноль-ноль — на тренировку!

— Есть, в субботу в десять ноль-ноль на тренировку! — повторил Ветров. — Разрешите идти?

В общежитии было шумно, ребята обступили комиссара Точкина, наперебой рассказывали о первых впечатлениях на работе. Сапер Симагин выпячивал грудь:

— Переставлял рамы в кабинете главного инженера строительного управления. Через два месяца зарплату повысят.

Борис перестал реагировать на фанфаронство Кирки, лишь бы говорил о работе. Ребята верят — не верят, а слушают, только два человека хмурые: Иван Щедров да Гена Ветров. Сам Иван устроен, работает каменщиком, но недоволен Юлей: не послушала его, пошла учиться на машиниста башенного крана, и теперь Щедров возненавидел все системы кранов, не говоря уже о башенных.

Гена не хочет уходить из своего дружного коллектива и не может унять мечты стать высотником. И сейчас мучается, мирит себя с самим собой: как уйдешь, ведь их дружба особая, армейская!

А вот и он, довольный, улыбающийся, летит прямо к Точкину, с ходу начинает пересказывать содержание бесед с Муромцевым и Иванчишиным…

Но кто утешит самого комиссара? Он провел зачистку уже двух котлованов, у геодезиста нашлись для него теплые слова благодарности, а у бригадира нет. И тут же, как всегда, примешивалось чувство постоянно испытываемой горечи. Безусловно, он сделал непоправимую ошибку: уехал в Сибирь, не побывав дома, в Краснодаре, будто сам отрезал путь к прошлому. Мама поймет, а вот Наташа?..

Боря Точкин о себе

Меня, как комсорга, теперь часто вызывали в прорабскую к телефону. Я привычно взял трубку:

— Слушаю.

— Боря, это я, Наташа. Боря, приходи сегодня вечером к нам на квартиру. Что ты молчишь?

— Повтори.

— Приходи сегодня вечером к нам. Понял?

Я понял и сел мимо стула, ударился о край стола, до крови разбил подбородок…

Мама застала меня за утюжкой брюк, спросила:

— Что у вас за торжество?

— Наташа пригласила к себе…

Мама отобрала у меня утюг, навела складки на брюках. У нее хватило выдержки не расспрашивать больше ни о чем…

Дверь открыла Микаэла Федоровна, сдержанно предложила:

— Раздевайтесь.

Я оказался в комнате со столом около окна, широким диваном и книжными шкафами вдоль стен. Перед диваном низенький столик со стопкой журналов «Америка», два кресла. Я не решился сесть, да мне никто и не предложил. Стоял у окна, смотрел на улицу и ничего не видел.

Вошел отец Наташи. Ошибиться было невозможно. Талка унаследовала от него все, кроме роста, — она уже сейчас была выше его. Я всегда переживаю, если старшие ниже меня ростом: говоришь с ними как бы с трибуны. А тут еще моя извечная улыбка. Не знаю, какой из этих недостатков расстроил вошедшего, но он заговорил глухо, официально:

— Здравствуйте! Меня зовут Степан Степанович. — Я машинально протянул руку, но ответного жеста не последовало. — А вас как величать?

— Борис.

— Чем занимаетесь?

— Работаю на строительстве сельскохозяйственного техникума. Возможно, видели?

— Как не видеть — год топчетесь на втором этаже. А по вечерам чем занимаетесь: танцами, флиртом, изучением звезд на небе?

Беседа принимала иронический характер, и я молчал. Собственно, от меня и не ждали ответа. Степан Степанович, видно уже занятый какими-то своими мыслями, насупившись, ходил по кабинету, а я по-прежнему стоял на одном месте и чувствовал, как мои ноги начинают неметь.

Вошла Микаэла Федоровна, посмотрела на мужа, встревожилась:

— Степа, что-нибудь случилось? — Она выстрелила в меня темными зрачками глаз, вновь посмотрела на мужа, предложила: — Можно бы идти к столу.

— Пойдемте, молодой человек, — в свою очередь пригласил меня Степан Степанович.

— Благодарю, — оказал я по-английски.

У меня появилась странная привычка: при сильном волнении вставлять фразы на английском языке. Обычно бывает наоборот: люди, прекрасно владеющие иностранным, разволновавшись, переходят на родной язык. И, заметив, что отец Наташи недоуменно посмотрел на меня, повторил уже по-русски:

— Благодарю вас.

В столовой хозяйничала Наташа, а около нее крутилась и мешала ее подруга Иришка. Здесь же были еще три девочку и два парня: Колька Шпак и Миша Скурихин.

Талка приветливо кивнула мне. Она была в ярком голубом платье, в белых туфлях на широких каблуках, с короткой, но плотной косой с вплетенным голубым бантом. Казалось, она не ходила, а летала, легкими прикосновениями что-то переставляла на столе, приносила новые блюда, раскладывала салфетки. Мне пришла на ум безрадостная мысль: не специально ли родители Наташи разрешили пригласить меня — гляди, дивись, разве она тебе ровня? У тебя вон какое темное, загрубевшее от солнца лицо, заскорузлые руки, обломанные ногти, а она — царевна Несмеяна. Взгляни в последний раз, да и зарекись думать о ней.

Я и в самом деле не видел Наташу такой красивой и не сводил с нее глаз. Проходя мимо, она дважды коснулась меня рукой, словно подбадривая: «Держись!» Меня усадили рядом с Иришкой. Талка выбрала место между родителей. Мне казалось, все только и смотрели на меня. А тут еще Иришка шепнула:

— Тюфяк, галстук набоку…

Степан Степанович попросил наполнить рюмки и указал на абрикосовый сок, жене и себе налил муската, после секундного колебания протянул бутылку муската и мне. Терять было нечего, я наполнил свою рюмку, передал бутылку Кольке. Тот выпил уже налитый абрикосовый сок, заменил его мускатом.

Степан Степанович начал приподнято, словно обращался к аудитории с кафедры:

— Вручение паспорта — это не просто гражданский акт, а напоминание, что человек вступает в большую жизнь, а на пороге в большую жизнь нет места случайным увлечениям, бездумным поступкам. Мне хочется не только своей дочери, но и ее подругам, друзьям пожелать: пытливее осмысливайте контуры своего будущего. Перед вами раскрыты двери в науку, искусство, культуру в самом широком смысле слова. За тебя, Наташа, за вас, будущие инженеры, педагоги, архитекторы, артисты театра, кино!

Все захлопали, потом подняли рюмки. Иришка, восторженная, суетливая, потянулась с рюмкой к виновнице торжества и пролила абрикосовый сок на белоснежную скатерть. Наташа со светлой улыбкой смотрела на меня, ждала, когда подойду к ней, но я не мог двинуться с места: среди названных профессий плотников не было.

После абрикосового сока появилась бутылка шампанского. Присутствующие поняли, что этот напиток уже для всех — сразу повеселели, всем вдруг захотелось произносить тосты. Первым поднялся долговязый длинноволосый Колька Шпак.

— Можно, я скажу? — И, не дожидаясь разрешения, начал: — Наташка уже артистка. Она всех передразнивает, особенно Клавдию Федоровну — классную руководительницу. А про физика говорит так: «Он сидит, а ухи у него так и ходют, так и ходют, как локаторы». Мы все падаем со смеху. Одним словом, Наташка — готовый Райкин.

Теперь уже не только Иришка — все прыснули, только Степана Степановича обескуражила такая характеристика дочери. Он предложил отказаться от тостов, пусть каждый расскажет о своем хобби.

— Итак, с кого начнем?

Колька снова поднялся, откинул волосы с глаз, выпятил куриную грудь, откашлялся и начал посвящать простых смертных в свое хобби. Он сдирает этикетки со спичечных коробков, у него их сотни. Вечерами дежурит у гостиницы «Интурист» и выпрашивает коробки. Потом начал доказывать: скоро спичечные этикетки приобретут большую ценность, уже сейчас пятьдесят процентов иностранцев предпочитают газовые зажигалки спичкам…

Опять на лице Степана Степановича отразилась досада, он справедливо решил, что ему нечего делать в этой компании, и прошел в свой кабинет. Микаэла Федоровна удалилась на кухню. Остальные тоже встали из-за стола. Талка подошла ко мне, спросила:

— Боря, почему ты промолчал?

— Я не люблю словечко «хобби».

— Разве в нем дело? — Талка обратилась к гостям: — Ребята, идите сюда! — Те приблизились. — У Бори тоже есть свое увлечение: он собирает книги, проспекты, литографии о Венеции.

— Зачем? — скривился Шпак.

— Хочу снять там квартиру.

— Гы-гы-ы, — загоготал Колька.

— Прынц! — съязвила Иришка.

— Перестаньте кривляться! — прикрикнула Талка. — Боря, расскажи нам все-все об истории этого города.

— Всего я сам не знаю — отдельные кусочки. Это город с великим прошлым, но лишенный будущего…

Вошла Микаэла Федоровна, увидела, что ребята сгрудились вокруг меня, а Наташа даже держит за руку, и жестковато посоветовала:

— Молодые люди, уже поздно, пора расходиться.

4

Бригадир Колотов с утра взвинчен: надо ставить опалубку под фундамент, а Митька Прыщов не вышел на работу.

— Разрешите мне попробовать, — сказал Борис, кивнув на штабеля досок.

— Попробовать! — взорвался бригадир. — Это не манная каша.

— Догадываюсь!

— Болтун! Беги за Митей! — приказал Колотов.

— Куда?

— Куда угодно: на квартиру, в пивные, но без него не возвращайся.

Точкин, наверно, ответил бы дерзостью, если бы не набежала невольная улыбка: бригадир готов был разорвать на куски Прыщова, но тем не менее называл его ласково — Митя…

Борис вернулся без Прыщова — тот находился в вытрезвителе.

Не успел Колотов переварить это сообщение, в бригаду прибыл начальник строительного управления Леша Иванчишин, как дружески звали его подчиненные за жизнерадостность, кипучую энергию, за то, что выдвинулся из их же рабочей среды, за то, что он бывший старшина, пограничник. По его мрачному виду все поняли: Леша уже знал о ЧП в бригаде. Он сделал полуокружный жест, приглашая всех собраться около него.

— Кто умеет держать в руках плотницкий инструмент?

— Я, — отозвался Точкин.

— За опалубку возьметесь?

— Попробую.

— Действуйте!

А о Мите ни слова, будто его не было на свете. Борис подивился, но позднее додумался: говорить о Прыщове — значит бить бригадира, а Леша, видно, не хотел этого.

К Борису подошел бетонщик Тимофей Бобров. Он был года на два старше Точкина, славился невозмутимым характером и недюжинной силой, к бетону прикипел, не уставал доказывать: вся сила в фундаменте. Обижался, что люди видят только то, что на поверхности, не понимают: не будь в земле литых бетонных плеч, не будет и надстройки. Бобров имел третий разряд, мог бы по практике сдать на четвертый, но не хватало теоретических знаний, которые оказались для него тяжелее бетонного фундамента. Он добродушно спросил Точкина:

— Ты, того, не хвастанул перед начальством насчет опалубки? Дело мудреное, можно зараз несколько самосвалов бетонного раствора загубить.

— Помогите.

Точкин развернул чертеж, но Тимофей отмахнулся:

— Ты уж тут сам колдуй, а я подсоблю притащить столбы, доски, распилить, подать, поддержать, подсыпать. Словом, что тяжелее — на мой хребет наваливай.

Они забыли про обед. Бобров хотя в чертежах не очень разбирался, но, какой крепости должна быть опалубка, знал твердо. Удивляла Бориса позиция бригадира: несколько раз заглянул в котлован — и ни слова. То ли ждал, когда опалубка развалится и он погонит взашей непрошеных мастеров, то ли начальник управления приказал не вмешиваться в их работу.

И действительно, когда опалубка была готова, в котлован спрыгнул Иванчишин, придирчиво осмотрел сооружение, вроде бы остался доволен, но все же спросил:

— На глазок?

— Никак нет, по расчетам, — ответил Борис и протянул схему, испещренную цифрами.

Леша вместе с бетонщиками начал выверять глубину, отвесность стен, горизонтальность дна, опробовал крепление опор, стен и только после этого, по-мальчишески растроганный, обнял Точкина и Боброва:

— Молодцы! И скоро, и споро. Если и дальше так пойдет — перекроем месячный план по закладке фундаментов. Принимайте раствор! — И с завидной легкостью выбрался из котлована…

Когда кузов самосвала навис над опалубкой, водитель включил подъемник, передняя часть кузова тяжело полезла вверх. Борис так разволновался, будто раствор бетона заполнял не секцию котлована, а перекрывал Енисей. Затем вторая машина, третья… Теперь уже хозяйничал Тимофей Бобров, он с силой перемещал раствор, стараясь на всю глубину проработать, уплотнить каждый кубический дециметр бетона. Притом сделать это быстро, пока раствор еще разогрет и от него исходит парок с каким-то резковатым запахом отсыревшего погреба.

За ним следом шел Точкин, во всем подражая Боброву, так же под разными углами добирался вибратором до дна котлована. Он теперь хорошо знал, что уплотненному, застывшему бетону не страшны ни подземные воды, ни мороз, но беда, если замешкались бетонщики, остановились вибраторы — тогда это уже не окаменевший фундамент, а пористая масса. Борис даже мысленно представил, как выросшая на этом месте стена заводского корпуса весной, по мере оттаивания негодного фундамента, начнет крениться набок, затем рухнет, увлекая за собой металлические конструкции, крышу. А внизу люди…

Пальцы еще крепче сдавили рукоятку вибратора, со лба лил пот, застилал глаза. Бетонная смесь густела, вибратор двигался все медленнее, гудел надрывистее, казалось, вот-вот остановится и его уже не вытянуть из намертво застывшего раствора. А рядом Тимофей, раздетый по пояс, с широкой грудью и богатырской мускулатурой, играючи передвигал тяжелый вибратор, показывал Борису, куда еще запустить дрожащие стальные щупальца. Борис даже не заметил, когда подошел корреспондент газеты треста, сколько раз щелкнул висевшим у него на груди фотоаппаратом. А тот уже хлопал его по плечу, восхищался:

— Здорово! Люблю наблюдать за работой бетонщиков, но такого еще не видел. Одевайтесь, остынете. Буду брать у вас интервью.

На второй день в «Крылатом металле» появилась статья о молодом строителе Борисе Точкине, поставившем опалубку для фундамента и почти на равных с опытным бетонщиком Тимофеем Бобровым закладывавшем фундамент. В статье отмечалось, что эта пара перекрыла по времени и качеству все имевшиеся до сих пор в тресте рекорды по укладке бетона, о чем свидетельствовали акт приемки и отзывы об их работе начальника девятого строительного управления.

Рядом со статьей красовалась крупная фотография бетонщиков: бывшего пограничника Бориса Точкина и бывшего танкиста Тимофея Боброва.

А вечером ребята чествовали своего комиссара в общежитии, трясли руку, дубасили по плечам, а потом вздумали качать. Кирка Симагин кинулся было в продовольственный, но Генка вовремя ухватил его за воротник и водворил на место.

Прибежала секретарь комитета комсомола стройуправления Мара, по-мужски с размаху шлепнула своей ладошкой по руке Бориса, протянула букетик цветов:

— В знак признательности от всех комсомольцев! — И тут же предложила Точкину выступить с призывом ко всем молодым строителям об освоении нескольких специальностей: — Понимаешь, очень важно, чтобы эта инициатива исходила от молодых рабочих, и именно сейчас, когда ребята ищут себя, идут в рост, мечтают о будущем. Расскажешь о своем опыте на комсомольских собраниях бригад, на семинарах комсоргов, выступишь в нашей газете, а еще лучше в краевой.

— Мара, перестань, какой же у меня опыт? — отбивался Точкин.

— Это или ложная скромность, или жажда новых комплиментов. То и другое плохо.

Чтобы избавиться от свидетелей нескладно начатого разговора, Мара увела Бориса в другой конец коридора и, выразительно жестикулируя руками, доказывала:

— Ты самостоятельно освоил специальность плотника-бетонщика — раз, учишься на кровельщика — два…

— Мечтаю стать золотоискателем — три.

— Шутки в сторону! — наступала Мара.

— Ладно, подумаю, — пообещал Точкин, чтобы закончить разговор.

— О чем думать? Пойми, наконец, это уже не только твое личное дело, а всей комсомольско-молодежной стройки.

Гена Ветров отвел взгляд от пары, уединившейся в другом конце коридора, только после насмешки Симагина:

— Ты чего зенки пялишь? Хороша Маша, да не наша. Вишь, комиссар заарканивает.

Ветров от неожиданности не нашелся, что ответить, ушел к себе в комнату, взял с тумбочки раскрытую книгу, но на сей раз собственные мысли вытесняли размышления героев романа. Гена поставил окончательный диагноз: главную роль в выборе профессии сыграла все-таки Мара Сахаркевич. И он был благодарен ей. Кровельщик — профессия героическая. Попробуй залить крышу асфальтом, битумом, уложить три слоя рубероида, установить вентиляционные фрамуги в фонаре, аэрозащитные щиты, карнизы, нависающие над стенами. А крыша-то длиной в шестьсот метров, на высоте десятиэтажного дома. Да, эта работа посильна далеко не всем.

И Гене захотелось как можно быстрее освоить свою профессию, чтобы и о нем заговорили, как о комиссаре Точкине, чтобы и его пришла поздравить Мара. И кажется, уже в полусне он повторял ее слова: зажечь молодежь, вдохновить на подвиг, на деле оправдать название комсомольско-молодежной стройки.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Лето будто в последний раз взмахнуло своим солнечным крылом и покорно уступило место осени. И, как по заказу, потянулись многоярусные, разноцветные, похожие на слоеный пирог, облака, они словно были чем-то недовольны, хмурились, застилали синеву неба, пятнали землю лужами и текли все дальше, дальше на восток.

Одно пока оставалось неизменным: ребята по-прежнему жили дружно, признавали Точкина комиссаром, прислушивались к его советам, поддерживали почти воинский порядок в общежитии, за что были поставлены в пример на профсоюзной конференции треста. К ним зачастили представители из других общежитий.

Однажды при посещении очередной группы фатоватый парень с длинными рыжими волосами, с пейсами до подбородка, в пиджаке чуть не до колен, расклешенных брюках с кисточками небрежно бросил:

— Подумаешь, навели казарменный марафет! Небось и старшина есть?

— Есть! — сказал Гена Ветров. — Только не старшина, а комиссар.

— И к девчатам строем пойдете, салаги?

Ребята угрожающе замкнули кольцо вокруг крашеного гусака.

— Ну чего, чего взъелись? Шуток не понимаете, — примирительно сказал рыжий.

— Ты служил в армии? — строго спросил Яша Сибиркин.

— Какое это имеет значение?

— Армия дает человеку не только военные знания, но и закладывает высокую культуру, в том числе культуру содержать в чистоте свое жилище и свою прическу. Ребята, отпустим его с миром, пусть не мусорит в нашем доме, видите, он весь перхотью обсыпан.

Пришелец покосился на свои плечи, по привычке начал попеременно обеими руками стряхивать с них мутную россыпь.

— Не мусорь, тебе говорят! — прикрикнул даже Симагин. — Выдь на улицу!..

Прочерчивались перспективы молодых строителей, разумеется, не по прямой. Кирка Симагин наставлял ребят, листавших учебники:

— На кой черт сидеть за партой, изучать всякую муру, когда мне сразу дали тот же второй разряд?

— В учебном комбинате сотни людей сидят за партами.

— Чудаки, потому и сидят, будто они не молотком, а лбом будут гвозди заколачивать.

Яша хотел выпроводить и Кирку из общежития, как того рыжего парня, но Симагин взмолился:

— Ладно, ладно, может, я тоже буду поступать, как Генка, в вечерний университет!

— Вот тебе лист бумаги, ручка, пиши заявление. Ребята, будете свидетелями, — объявил Сибиркин.

Симагин долго пыхтел над тетрадным листком, наконец спросил:

— Ген, как называется тот университет?

Все рассмеялись.

Да, у каждого складывалась судьба по-своему, но одна черта была схожа: если не считать Симагина, никто не искал места потеплее, работу поприбыльнее, напротив, все рвались туда, где труднее, важнее и, пожалуй, рискованнее.

Гена Ветров не раскаивался в выборе специальности, хотя облюбованная профессия высотника все еще преследовала его. Яша Сибиркин уже на третий день работал монтажником, а на десятый заслужил похвалу бригадира. Впрочем, о Яше Сибиркине следует упомянуть особо. Если говорить о внешности — тут все просто: обыкновенный парень среднего роста, белобрысый, голубоглазый, широконосый; не скажешь, что уж очень красив, но и не дурен. В эшелоне он был тихий, молчаливый, делал все, о чем бы его ни просили, «главный технолог» Симагин даже приспособил его своим порученцем. Удивлял усидчивостью, много читал, что-то выписывал в блокнот, уклонялся от шумных компаний «козлозабивателей».

А здесь вдруг объявился другой Яша: смелый, волевой, остроумный, чем-то притягивающий к себе ребят. Чем? Больше всех почему-то это перевоплощение заинтриговало Симагина. После второй получки он взял Якова под руку, доверительно сказал:

— Я в городе мировой подвальчик разыскал.

— Автопоилку, что ли?

— Ага. Бывал, значит?

— Не приходилось.

— Откуда тогда знаешь?

— Интуиция.

— Ну и хорошо, пояснять не надо. Сиганем, значит, вечерком в подвальчик-то?

— Я не упражняюсь в безумии.

— Чего, чего?

— Пьянство — добровольное безумие.

— Это кто ж такое сказал? — возмутился Кирка.

— Древний философ Аристотель.

— Пошел ты вместе с этим самым философом!.. — обиделся Симагин, но разговоров об автопоилке больше не заводил. И вообще начал сторониться Сибиркина: видно, чокнутый. Ишь придумал: «упражнение в безумии».

И Точкин был шокирован: только на партсобрании узнал, что Сибиркин член партии. На всякий случай поинтересовался:

— Яков, ты когда встал на партийный учет?

— На второй день по прибытии на стройку, — спокойно ответил Сибиркин. — А что?

— Еще не зная, где будешь работать?

— Знал. Монтажником.

Дальше этого разговор не пошел.

Борис размышлял о сложности души человеческой. Кирка Симагин без рентгена просвечивался насквозь в первый же день знакомства: трудиться может и умеет, но нутро его обросло ракушками, как подводная часть корабля. Личность Яши Сибиркина оставалась загадкой. Да, пока еще не изобрели прибора для изучения душ людских.

…Бригадир Колотов орал на своего любимчика Митю:

— Подлец, запек бетон!

Митя неохотно отбрехивался: мол, раствор привезли остывшим, вибраторы не берут.

Все знали, что кроется за безобидным словечком «запек». Это — пятитонная глыба бетона, которую надо убирать из котлована. Убирать вручную, дробить, вытаскивать по частям, увозить на свалку. За брак будут расплачиваться все бетонщики бригады. В ведомости на выдачу зарплаты комментариев нет, а мимо долбящего застывший бетон Точкина много людей за день пройдет, и каждый непременно крикнет: «Что, не по зубам испеченный блин?»

Подтвердилось то, что уже не раз подтверждалось: по понедельникам у Мити голова тяжелая, он принял бетон, присел на минутку, заснул на час. В обеденный перерыв Колотов собрал бетонщиков с других участков. Ну, теперь Прыщову несдобровать. Но бригадир словно забыл про Митю, громил всех: саботажники, разгильдяи, дармоеды. Ветер гнал по корпусу непотребные уроки «словесности»…

Вечером Иванчишин зашел в общежитие, застал Точкина одного в комнате, бросил на стол пять рапортов-ультиматумов об уходе из бригады. Среди авторов были Тимофей Бобров и Саша Черный.

— Знали? — спросил Леша.

— Догадывался.

Леша садился, ходил, рубил ладонью воздух, вновь садился и неизвестно кому говорил. Бригаду лихорадит, бригада не выполняет план, и в такой момент пять человек бегут из бригады. Да это равносильно дезертирству в тяжелую минуту боя. Тут в набат надо бить, а партгрупорг снял с себя ответственность, прикрылся словечком «догадывался». Хотя бы возмутился, что его, а не Прыщова заставили долбить загубленный бетон.

— Вот что, комиссар, убедите бетонщиков взять свои рапорта обратно. Не предложите, не прикажите, а именно убедите. Я бы сам сделал, да боюсь, что у меня не получится…

Остаток вечера Точкин провел с «бунтовщиками». Больше всех возмущался Саша Черный:

— К черту! Всех к черту: тебя, Колотова, Иванчишина!!!

Он был страшен во гневе. Темная кожа лица стала густо красной, курчавые, цвета вороненой стали волосы взлохматились, глаза сверкали, как у Мефистофеля, кулачищи угрожающе вздымались над головой. Тимофей Бобров взял его за плечи, усадил на стул, начал успокаивать, а когда Саша затих, обратился к Точкину:

— Надоело, Борис, надоело. Идешь на работу, будто на казнь. Какой уж там вдохновенный труд, когда тебя за человека не считают, могут ни за что, ни про что облаять, унизить, высмеять. А над тобой, парторг, больше других измываются. Неужели не замечаешь?

— Замечаю, — подтвердил Точкин. — Но дело на первом плане.

— А человек на каком плане?! — возмутился Тимофей. — Уберите Колотова — заберем рапорта…

«И разошлись, как в море корабли», — грустно подумал Борис, направляясь в свою комнату.

2

Точкин зачастил на берег Енисея. Вначале его уводили воспоминания о юности, о родной реке Кубани. Раньше думалось: нет на свете красивей и полноводней этой реки, а вот богатырь Енисей, с его могучими каменными плечами, с широкой гладью воды, с неторопливыми красавцами пароходами, затмил реку его детства.

Енисей не бывает одинаковым. Вот и сегодня: с утра — мутно-серый, угрюмый, нелюдимый; к полудню, когда мирно растеклись густые пряди облаков, вода из мутно-серой превратилась в светло-голубую, ласковую, манящую. И если бы не туго упиравшиеся буксиры, идущие против течения, можно было подумать, что это вовсе не быстротечная река, а гигантское неподвижное зеркало, отражавшее голубое небо и черные тени сосен на берегах. Вдруг с отрогов Саянского хребта сорвался вихрь, пронесся поперек реки, голубое отражение неба раскололось надвое, потом превратилось в нагромождение мелких кусочков хрусталя, заблестевших, заигравших солнечными бликами. Необыкновенно красив и беззаботен сегодня Енисей, будто и не он ворочает сверхмощные турбины Дивногорска, не он держит на своей широкой груди туристские теплоходы, грузовые суда, огромные плоты, будто не ему во многом обязан сибирский край своим стремительным развитием. Можно целый день сидеть на обрывистом берегу, наслаждаться половодьем красок Енисея, вдыхать его влажное и прохладное испарение.

И Точкин повеселел. Имеет он право хоть на одну субботу отвлечься от саднящих раздумий, от учебников, хоть мысленно проплыть вверх по Енисею до Шушенского или вниз до Туруханска, Игарки, Дудинки, Какое сказочное путешествие!..

Но Борис скоро понял, что не желание отдохнуть, расслабиться привело его сегодня к небольшой гранитной раковине, где всегда тихо. По-прежнему молчит Талка. Конечно, сейчас студенческая страда, она, безусловно, выдержала экзамены, без покровительственной руки папы поступила в политехнический институт, как обещала. Ну что ж, доброго тебе пути, Наташка! А как же быть с ним? Сначала она просто не отвечала на письма, а теперь демонстративно возвращала их непрочитанными. Два с половиной года разлуки сделали свое дело.

И здесь работа пока не приносила удовлетворения. Первые шаги оказались труднее, чем предполагал, намного труднее. Он вспоминал своего первого наставника прораба Егора Горбушу. О его прорабской должности забывали, все обращались к нему как к парторгу — так велик был авторитет коммуниста.

А авторитет его, Точкина? Вчера весь вечер провел с бетонщиками, но не сумел убедить их взять рапорта обратно. В понедельник будет докладывать начальству о результатах переговоров, заодно приложит и свой рапорт: мол, не справился, не оправдал, снимайте.

Точкин увидел, что к берегу шли пятеро «бунтовщиков» во главе с Сашей Черным.

«Легки на помине», — неприязненно подумал Борис и глубже забился в каменный грот, чтобы его не заметили. Мелок характерец у этих людей, если личные обиды заслонили главное — судьбу бригады, строительного управления, судьбу переходящих знамен крайкома комсомола и пограничных войск.

Саша, как и вчера, размахивает кулаками, все еще продолжает доказывать правоту их неправого дела. Черные пряди волос разметаны ветром. Говорят, он и зимой ходит без шапки… Подошли к гроту, остановились напротив раковины.

— Плохо маскируешься, комиссар, — сказал Бобров и сел рядом с Борисом.

Опустились на камни и остальные. Сидят, молчат, угрюмые, суровые.

— Тяжело мне, ребята, — неожиданно мягко признался Борис.

— Чувствовали, потому и пришли, — стараясь приглушить резкий голос, сказал Саша. — Так что будем делать?

— Я уже говорил: забрать рапорта.

— Нет, с Колотовым что будем делать? — уточнил Саша.

— А если в другом месте появится новый Колотов, опять побежите? Это же линия наименьшего сопротивления, — убеждал Борис.

— Ну, твоя линия тоже не героическая: Митька, дружок Колотова, гадит, а ты за ним горшки выносишь.

— Не перегибай палку, Саша! — вмешался Бобров.

— Тогда сами говорите. Со мной гремите пустыми ведрами, а с Точкиным деликатничаете только потому, что он сержант, а вы рядовые. Не выношу чинопочитания.

— Ты заблуждаешься, Саша, насчет чинопочитания, — вмешался Борис. — Армия держится не на нем, а на единстве действий, боевом содружестве, идейной стойкости…

— И здесь кружок текущей политики?! — бросил Черный.

— А что делать, если ты не посещаешь его?

— Пошли вы к черту! — Саша вскочил и зашагал прочь, широко размахивая руками.

Вскоре направились к общежитию и остальные…

В понедельник пятерка «бунтовщиков» явилась на строительную площадку на десять минут позже, но работать начала ожесточенно, будто мстя кому-то за испорченное настроение, незаслуженные обиды.

— Так, жаловаться первыми, а на работу последними. Кляузники, заскорузлые душонки…

— Товарищ бригадир, прекратите, наконец, это истязание! — не выдержал Борис.

— И партийное руководство заодно с летунами?

— Да! — еще резче произнес Точкин.

— Поздравляю! Признаться, давненько подозревал, что на мою должность метишь.

У Бориса от неожиданности топор выпал из рук. Неизвестно, что бы произошло дальше, если бы за Точкиным не прибежал посыльный из строительного управления.

Борис вошел в кабинет, непроизвольно приложил руку к козырьку каски:

— Товарищ старшина, прибыл по вашему приказанию!

Иванчишин любил парней по-военному собранных, деловитых, готовых без колебаний выполнить любое задание. Точкин в этом смысле был безупречен. Хотелось верить, что это не наигранное козыряние, а естественная потребность действовать по-армейски.

Он указал Точкину на стул, сел сам, извинился:

— Вычеркнем из стенограммы наш неприятный разговор на прошлой неделе. Сегодня все пять «бунтовщиков» взяли свои рапорта обратно.

— Здесь нет моей заслуги: сами поняли ошибку, сами и исправили.

Иванчишин улыбкой одобрил скромность Точкина и, видимо, для контрастности прибавил, что сам он начисто лишен способности кропотливо работать с людьми: хорош — вот тебе моя рука, друг на всю жизнь, плох — разойдемся сразу, чтобы не стать врагами.

— Вы противоречите сами себе. Если так, почему не расстанетесь с бригадиром Колотовым?

Иванчишин, наверное, давно готов был к ответу на такой вопрос, сказал твердо:

— Тут особая статья. — Он достал из ящика стола уже изрядно подержанную подшивку трестовской газеты «Крылатый металл», начал перелистывать, читать заголовки статей на первых полосах: — «Поддержим передовой опыт работы бетонщика Колотова», «Метод Колотова — всем бригадам», «Пятая профессия Колотова», «Заслуженная награда бетонщика»… А вот и его портреты.

Точкин с интересом вглядывался в молодое и почти на всех снимках улыбающееся лицо: Колотов принимает раствор бетона, Колотов с электровибратором, за теодолитом геодезиста, в группе награжденных. Странно, газеты трехлетней давности, неужели Колотов за эти годы так изменился, постарел?

— Узнаете? — спросил Иванчишин.

— Если бы не подсказали, принял бы за однофамильца.

— Все считают, что только благодаря мне он до сей поры бригадирствует. И правильно считают: мы его испортили, мы должны и выправить.

И стал рассказывать, как все это произошло. Раздули бум вокруг знаменитости: Колотов едет в Москву, выступает на торжественном собрании в День пограничника от имени строителей, сидит в президиумах, присутствует на встречах, приемах, подписывает начертанные чужой рукой хлесткие статьи в краевой газете, с помощью тех же доброхотов выпускает в местном издательстве брошюру со своим портретом и кричащим заголовком: «Это доступно всем!». Бросил заочный институт — пусть едут учиться к нему. А время шло, прибывшие вместе с ним из армии ребята кончали техникумы, заочные институты, сейчас возглавляют строительные управления, участки. Про Колотова забыли. Впрочем, временами напоминали. Дважды приказом по тресту бригаду лишали премиальных, дважды бригадиру объявляли взыскание. Колотов закусил удила. Взбираться на вершину славы тяжело, а падать с нее еще тяжелее…

— До тошноты банальная история, но что делать, когда они не только живут, но и размножаются, — сказал Иванчишин и замолчал: тяжело давался ему этот выстраданный разговор. — Мы служили на одной пограничной заставе, вместе пришли на стройку после демобилизации. Сейчас из его защитников остался один я. Соберемся вместе — все время держу руки за спиной, чтобы не взять его за грудки. На другое не хватает терпения. Поработайте с ним, Борис, у вас получается.

Точкин даже привстал от неожиданности:

— Что вы, он меня в грош не ставит!

— У Саши Черного тоже характерец не золотой, однако повлияли.

— Не я, сами…

— Ладно, сами так сами, пусть и Колотов сам поймет, какая трясина его затягивает.

— Мы скоро расстанемся: окончу учебный — перейду к кровельщикам.

— На землю все равно будете спускаться. Борис, это вроде экзамена. Я на этом экзамене завалился, секретарь парторганизации — тоже. На вас вся надежда.

Борис понял: разговор окончен. Поднялся. Но начальник управления вновь усадил его, подумал: а что он знает о самом Точкине? Интуиция подсказала: надежный парень, поэтому порекомендовал его партгрупоргом. А дальше? Учится в вечернем университете марксизма-ленинизма. А дальше? Каков круг его интересов? У него отменная строевая выправка, мог бы остаться на сверхсрочной службе, стать прапорщиком. Не удержался, спросил об этом Точкина. Тот ответил:

— Была такая думка, да улыбка помешала.

— Я серьезно.

— Тогда начну с нулевого цикла, с рождения. Мама говорила, что я родился с улыбкой. Это меня не утешало — намаялся из-за нее. В школе вызовут к доске — улыбаюсь, ребята тоже. Учительница прикрикнет: «Точкин, перестань улыбаться!» А я не могу, улыбка словно запеклась на моем лице. «Точкин, садись. Двойка».

Еще труднее было на солдатской службе. Как-то дежурю по пограничной заставе, вижу, подъехала «Волга», из нее вышел генерал. Я, как положено, подаю команду «Смирно», бегу навстречу, докладываю, что на заставе происшествий нет, личный состав занимается тем-то и тем-то. Генерал смотрит на меня, потом на свою одежду, снова на меня. Стою как вкопанный, рука под козырек. Прибывший забыл даже подать команду «Вольно», сказал, чтобы я занимался своим делом, и пошел в помещение. Вскоре во двор выбежал испуганный старшина, крикнул мне: «Скройся!» «Куда?» — не понял я. «Куда хочешь, хоть сквозь землю провались!»

Потом узнал подробности. Генерал после моего доклада направился прямо к солдатскому зеркалу в коридоре, осмотрел себя с ног до головы, не нашел ничего смешного, только после этого спросил капитана, начальника заставы: «У вас все дежурные такие веселые?»

Меня перестали назначать дежурным по заставе.

— Однако звание сержанта присвоили?

— И тоже случай. Проверяла заставу инспекторская комиссия во главе с полковником. Начали с физической подготовки. Меня запрятали подальше от начальства — дежурным по кухне. Но инспектирующие были опытные, выстроили людей, проверили наличие, потом прошлись по списку. Не доставало меня и повара. Полковник недовольно посмотрел на начальника заставы, приказал всех выстроить на спортивной площадке. А так как мы с поваром оказались самыми занятыми людьми, проверку физической подготовки начали с нас.

Повар не то что выполнить положенные упражнения — на перекладину турника не мог забраться самостоятельно, пришлось помогать. Он, как клоун в цирке, подрыгал ногами, попытался что-то изобразить и тяжело, не по-клоунски, рухнул на землю. Теперь полковник уже с неприязнью смотрел на начальника заставы. Потом окинул меня взглядом, спросил: «Смешно?» Это опять реакция на мою дурацкую улыбку. Резко скомандовал: «К снаряду!»

«Разрешите двухминутную разминку?» — попросил я.

«Пожалуйста», — согласился полковник и то ли заразился от меня, то ли от предвкушения увидеть очередной цирковой номер сам расплылся в улыбке.

Я прыгал, приседал, с силой крутил руками, сделал небольшую пробежку и подошел к снаряду с чувством необыкновенной легкости и желанием не только хорошо выполнить обязательные упражнения, но и показать свою произвольную программу, которую отрабатывал еще в школе. Несколько раз подтянулся и не рывком, а с силой, медленно поднял корпус на перекладину, перекрутился на пояснице, сделал несколько раз склепку, широким замахом поднял корпус вверх, задержался в стойке, затем закрутился на руках вокруг перекладины, и даже редко удававшийся далекий и плавный соскок на сей раз прошел благополучно.

«Солнце! — выдохнул полковник. — Это норма кандидата в мастера спорта».

А когда я на «отлично» отстрелялся, сдал зачеты по пограничной и специальной подготовке, проверяющий объявил начальнику заставы: «Точкина заберем в окружную часть, в сборную спортивную команду».

Капитан вдруг поверил в восходящую звезду, упросил оставить меня на заставе. Потом назначили на отделение, присвоили звание сержанта…

— Но вы приехали сюда, кажется, с пограничного контрольно-пропускного пункта?

— Да. Опять случай. Приехал на заставу работник политотдела округа для изучения опыта политико-воспитательной работы. Этому, наоборот, моя улыбка понравилась, а еще больше мое усердие по изучению английского языка. И через три дня я уже был на КПП.

— Послушайте, Борис, а почему я не видел вас улыбающимся? — спросил Иванчишин.

— Выкрали улыбку.

— Кто посмел? — дружелюбно полушутливо спросил Леша.

— На этот вопрос я не могу ответить.

Иванчишин почувствовал: они подошли к запретной черте, настаивать дальше нельзя.

3

Работу на нулевом цикле электролизного корпуса бетонщики не жаловали — здесь преобладал ручной труд и его первобытные спутники: тачки, ломы, лопаты. Теперь Борису стало понятнее радостное возбуждение начальника строительного управления при возвращении в бригаду Тимофея Боброва, Саши Черного и других. Можно представить, с какими бы трудностями столкнулись здесь начинающие бетонщики. Кажется, понял это и сам бригадир. Он стал ровнее, сдержаннее, чем обычно, около полудня посоветовал Борису, везущему тачку с раствором:

— Передохни, не дотянешь до конца рабочего дня.

Точкин решил, что наступил подходящий момент для беседы с бригадиром по душам.

Случилось так, что Колотов и Точкин оказались вдвоем в бытовке. Обычно это самое шумное место, где не только переодеваются, но и подытоживают сделанное. А сейчас никого. Не сразу сообразил Точкин, что это продолжение обструкции: разделись в бытовках других бригад, подальше от непосредственного начальства. «Слишком далеко зашло, надо сегодня же поговорить с ребятами, — решил Борис. — Такие крайности еще больше ожесточат Колотова. Но сейчас безлюдье как нельзя кстати».

Когда умылись, переоделись, Борис сказал:

— Товарищ бригадир, мне хотелось бы обсудить с вами один вопрос.

Бригадир сделал ироническую гримасу, но все-таки сел, давая понять, что готов слушать.

Мысленно проигрывая тактические комбинации начала беседы, Борис подобрал, как ему казалось, самый подходящий вариант, затрагивающий не только их бригаду, но и управление, а может быть, весь трест.

— Чтобы почувствовать ритм стройки, — несколько высокопарно начал Точкин, — я пересмотрел подшивку нашей газеты почти со дня ее основания и с большим интересом узнал о передовой бригаде бетонщиков Колотова, которая на протяжении долгого времени была эталоном для всех бригад треста. Из нее вышли крупные специалисты-бетонщики, которые сейчас уже сами руководят бригадами и даже успели прославиться.

Последнюю фразу не надо было произносить. Борис заметил, как она покоробила бригадира, как тяжело скрипнул под ним стул. Колотов недружелюбно бросил:

— Короче. Я спешу.

Но отступать было нельзя. Точкин начал убеждать, доказывать необходимость возрождения былой славы бригады. Почему бы и теперь каждому бетонщику не взять пример с бригадира? «Бетонщик-универсал» — это статья о бригадире Колотове. А вот и его слова: «Закончили основную работу или произошла задержка с раствором, бетонщики перебрасываются на другие участки, где не хватает квалифицированных людей, они везде желанные гости. Они не знают слова «простой», не жгут от безделья костры, у них нет скачков в зарплате, в премиальных, нет текучести кадров…» И эту выдержку из газеты не следовало цитировать. Бригадир вновь нахмурился, глаза потемнели, во взгляде обида не то на Точкина, не то на себя.

Да, Колотов и сам не раз мысленно возвращался к тем золотым дням, но они канули в прошлое. Вымирают настоящие специалисты-бетонщики, энтузиасты своего дела, а новички кланяются технической революции, хотят въехать в будущее на сверкающих лимузинах. А их все нет, не подают. Тогда протест — коллективные рапорта об увольнении. Сейчас вернулись, но надолго ли: на неделю, месяц? Бригадир через силу улыбнулся, досадливо бросил:

— Слушай, парторг, ты никудышный психолог. Решил пощекотать мое самолюбие? Щекотали не такие, как ты, а Колотов остался Колотовым. Старые песни нынче не в моде. Не будем зря тратить время.

Он с силой тряхнул головой, откинул назад длинные, давно не стриженные волосы, небрежно бросил на них кепку, хотел было заглянуть в повешенное девчатами небольшое зеркальце, но отдернулся от него, словно боялся увидеть в нем отражение бывшего прославленного бригадира, властно толкнул ногой дверь бытовки и вышел.

Точкин предчувствовал подобный финал беседы, но не ожидал, что он будет таким жестким, бескомпромиссным, воздвигающим глухую стену на пути их сближения.

После ухода Колотова в бытовке появился Митя, развязно бросил:

— Тюфяк ты, парторг. Разве в такой обстановке говорят по душам с начальством?

— Откуда тебе известно о нашем разговоре?

— Ветер донес.

— Не очень надежный источник информации. Предложи что-нибудь взамен.

— И предложу! — выпятил хилую грудь долговязый бетонщик. — Прежде чем лезть в душу человека, надо ее согреть. Чего ты пялишь бельмы, будто не понимаешь, о чем речь? Я посидел с ним плотненько в буфете, он сразу забыл о моей бетонной «лепешке», ты, говорит, Митя, моя опора.

— Послушай, Митя, а как бы залезть в твою душу? И есть ли она у тебя, не вытекла ли вместе с сивушным маслом?

— Проще пареной репы: я определяю место, заказываю подогрев, а ты расплачиваешься. Ладно, на первый раз можно на паях. По рукам?..

Как ни сложна была подготовка фундаментов под несущие конструкции, устанавливаемые на нулевом цикле, Точкин то и дело вспоминал о беседе с бригадиром и разговоре с Митей. Не хотелось верить, что Колотов только в таких людях, как Прыщов, ищет опору, что любимым местом для него стала мокрая пивная стойка, что нельзя приподнять его прошлое во имя будущего. Не хотелось думать, что высокие человеческие качества, привитые в сложнейший переходный период от юности к зрелости, да еще на таких сложных участках, как граница и стройка, полностью выветрились. А если так, надо бить в набат, объявлять тревогу в партийных группах, партийных организациях, партийном комитете, искать причины подобных явлений.

У Бориса стало правилом одергивать самого себя: опять глобальные масштабы. Перед тобой пока два человека: Колотов и Митя, оба с червоточинкой. Поправь. Сумеешь — оценят, нет — снимут. Вот так, не по верхам, вернись к исходной позиции, к партийной группе, к тому ручейку, из которых образуется огромное море, именуемое партией.

От изнурительной ручной работы, от непрерывных размышлений о состоянии дел в бригаде Борис так устал, что еле плелся к троллейбусной остановке, Его нагнала Мара Сахаркевич, поинтересовалась:

— Ты, случайно, не болен?

— Я случайно здоров.

Борис давно подтрунивал над словечком «случайно», которое врывалось в речь Мары. Она, сделав вид, что не заметила шпильки, продолжала:

— Я привыкла всегда видеть тебя подтянутым, энергичным, жизнерадостным.

— Начинаются комплименты?

— Искренне. Честное слово. Ты, случайно, не видел, как твой бетонщик Митя колобродит по улицам в праздничные дни? И так неуклюж, долговяз, да еще кривляется. Не хочется признаваться при встрече, что знакома с ним. Как ты думаешь, не организовать ли нам специальные курсы по эстетическому воспитанию ребят?

— И девчат.

— Ну, разумеется.

— Сейчас есть более срочные вопросы.

— Хорошо, давай о срочных вопросах. Что творится в вашей бригаде?

Подошел троллейбус. Точкин пропустил Мару вперед, оберегая от чужих локтей. Заводской троллейбус ходил редко, и в часы пик приходилось туго. Как ни старался Борис образовать вакуум вокруг девушки, их сдавили, как сардины в банке. Мара вынуждена была ухватиться за руку Точкина. Так они и проехали до конечной остановки. Вышли не торопясь, последними. Лицо Мары раскраснелось, глаза светились радужно, такой же счастливой, снимавшей усталость была и ее улыбка. Борис удивился своему открытию: Мара очень хороша. Ей так шли серая шляпка без полей из какого-то материала с начесом, серое приталенное осеннее пальто, синий с золотистыми крапинками шарфик, выбившийся из-под воротника пальто. Пусть найдется смельчак решить, кто эта девушка: кровельщица или артистка?

— Ты не ответил на мой вопрос, — напомнила девушка.

— Если бы я сам знал, что у нас творится.

Они подождали, пока городской троллейбус завершит «круг почета», как прозвали его конечную петлю рабочие стройки. Точкин бережно помог подняться Маре в троллейбус и зашагал в общежитие.

Странные вещи могут происходить с человеком. Всего несколько минут назад Борис изнемогал от усталости, а сейчас шагал легко, будто возвращался с прогулки.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Иванчишин нервничал. Он не терпел недоделок, недомолвок, разнотолков в принятых решениях, обязательствах. Все должно быть точно, ясно и безоговорочно, как в военном приказе. Несколько недель в начале года шли изыскательские работы, предложения обсуждались на всех уровнях, от звена, бригады до партийно-хозяйственного актива и руководства треста. В основу социалистических обязательств легло предложение управляющего Скирдова о перевыполнении плана строительства текущего года на два процента, а не на двадцать, как настаивал главный инженер Магидов. Казалось бы, все. Точка.

Как бы не так, разгоревшиеся страсти вокруг первого и второго предложений не улеглись, а лишь приобрели негласный характер. А давно известно: подтексты, разночтения, преднамеренные слухи обрастают ядовитыми травами. Пошли гулять даже словечки: «перестраховщики», «умеренные», «прогрессивное крыло».

Иванчишин проводил планерку с бригадирами и начальниками участков. Позвонили из парткома.

— У меня планерка, — сообщил Леша и положил трубку.

Звонок повторился.

— Павел Иванович, передо мной тридцать человек. Заместитель в отпуске, главный инженер у вас в тресте. Только через час.

Присутствующие видели по лицу Иванчишина: на другом конце провода остались недовольны ответом — и старались по возможности говорить кратко, опуская некоторые вопросы. Но Леша заставлял докладывать обстоятельно, все бригады должны в деталях знать планы взаимодействия на эту неделю, чтобы потом не кивать друг на друга, не превращать планерки в разбор взаимных претензий. И сам Иванчишин готовился к планеркам тщательно, тон их был всегда деловит, начинались и заканчивались они в точно отведенное время. Так было и на сей раз, и Леша, удовлетворенный, шел в партком.

Павел Иванович не вышел, как всегда, навстречу Иванчишину, лишь кивком головы указал на присутствующих в кабинете, представил:

— Инструктор горкома партии, секретарь городского комитета комсомола, корреспондент местной газеты.

Леша отвесил общий поклон и сел без приглашения. Его раздражало поведение представителей — они чувствовали себя здесь скорее хозяевами, нежели представителями. Зина, секретарь горкома комсомола, не вынула сигареты изо рта; корреспондент, развалившись в кресле, зевал; только инструктор горкома партии был корректен, хотя и не преминул посетовать:

— Заставляете ждать себя, товарищ начальник строительного управления.

— Не я, работа.

— А мы, по-твоему, бездельники? — резко спросила секретарь горкома комсомола.

— Не мне судить.

— Плохо. Нам казалось, член парткома должен знать объем работы городского комитета комсомола. У нас десятки заводов, строительных объектов, сотни комсомольских организаций. Понятно?

— Понятно. Только вы, конечно, пашете, сеете, убираете, а мы поедаем готовое, — внешне спокойно, но жестко ответил Иванчишин.

— Это уж слишком! — воскликнула Зина. — Теперь мне становится яснее твоя позиция, твое отношение к предложениям комсомольцев об ускорении темпов строительства алюминиевого гиганта Сибири.

— А мне ваша позиция не ясна, — по-прежнему спокойно произнес Иванчишин, но по разгоравшимся щекам можно было судить, что он доходил до точки кипения. — Давайте говорить не о гиганте Сибири, а о девятом строительном управлении, за которое я отвечаю.

— Значит, ты хочешь смотреть только со своей колоколенки, перспективы всей стройки тебя не интересуют? — ужалила Зина.

— Для обсуждения таких вопросов надо созвать по крайней мере партком с приглашением руководства треста.

Инструктор горкома партии Дегтярев знал слабость Зины идти в наступление без подготовки и решил притушить разгоравшиеся страсти.

— Хорошо, мы посоветуемся.

Леша поспешил выйти в коридор, он понял: представители хотели отделаться от его присутствия.

И действительно, разговор шел о нем.

— Этот…

— Иванчишин, — подсказал секретарь парткома треста.

— Он тоже из пограничников? — спросил корреспондент.

— Да. Старшина заставы.

— Удивляюсь. Старшины — дисциплинированный народ, откуда у этого столько спеси?

— И нельзя ли ее сбить? — вставила Зина.

— Вот именно, — подхватил корреспондент.

— До сих пор не было необходимости, его комсомольско-молодежное управление передовое в тресте, третий год держит переходящее Знамя крайкома комсомола и пограничных войск.

— Поэтому мы и добиваемся, чтобы именно он и его управление выступили с инициативой пересмотра социалистических обязательств в сторону резкого увеличения, — пояснила Зина.

— Но ведь меня тоже надо убеждать, я не поддерживаю предложения Магидова.

— И вы даете задний ход, Павел Иванович? — сказал Дегтярев. — Плохо наше дело.

Разговор затух, но наступившая тишина не предвещала разрядки. Таранов знал, что этот триумвират был известен крутыми выводами, резкими статьями в газете, нелестными эпитетами в адрес отстающих, кричащими призывами. И появлялись они обычно там, где требовалось переливание крови безнадежно больному или закостеневшему в рутине консерватизма организму заводского треугольника.

— Послушай, Павел Иванович, почему ты назвал имя главного инженера треста Магидова? Среди авторов письма он не числится.

«Вот в чем дело, письмо, с которым триумвират не пожелал ознакомить даже партком», — подумал Таранов и сухо пояснил:

— Идея его.

— И правильная идея! — подчеркнул Дегтярев. — Давайте расширим круг наших собеседников.

— И союзников, — прибавила Зина.

…Через час собрались вновь. Иванчишин отметил про себя за счет кого расширился круг собеседников. Первым явился Андрей Ефимович Магидов. Он почему-то принял за главного в триумвирате корреспондента газеты и с подчеркнутым усердием тряс его руку, потом галантно раскланялся с секретарем городского комитета комсомола Зиной, отвесив ей подержанный комплимент, дескать, молоденькие женщины на любом совещании заставляют мужчин держаться корректно. Долго жал ладонь Дегтярева, видимо только сейчас сообразив, что тот в заглавной роли, стал распинаться о готовности оказать любое содействие представителям вышестоящих органов, если это будет зависеть от него, главного инженера треста.

Набралось человек двадцать, среди которых были: начальник двенадцатого строительного управления Носов, секретарь комитета комсомола треста Юркин, Мара Сахаркевич, начальник планового отдела Вараксин, директор завода железобетонных конструкций Снегов.

Представитель горкома Дегтярев решил пояснить присутствующим цель пребывания группы в Алюминстрое:

— Товарищи! Прежде всего я должен отметить смелость, принципиальность товарищей, в том числе и присутствующих здесь, поставивших свои подписи под письмом в газету. Я не буду называть их имена, отмечу лишь, что коммунисты и комсомольцы строительных управлений и бригад подвергли содержательной критике заниженные социалистические обязательства по выполнению планов строительства. Могу сообщить, что статья уже набрана, завтра или послезавтра будет опубликована, но мы хотим лишний раз убедиться в значимости вопросов, поставленных в письме, имея в виду, что они касаются не только вашей, но и других строек города. Должен признаться, друзья, что у вас будут и противники, в том числе из руководящего звена, но пусть это никого не смущает — новое, прогрессивное не рождается безболезненно. Начнем? — обратился он к секретарю парткома.

Резко поднялась Мара Сахаркевич. Она добросовестно пересказала содержание письма, перегруженного общими призывами о выполнении и перевыполнении хозяйственного плана на второе полугодие. Конкретное же заключалось в следующем: взять социалистические обязательства по перевыполнению плана строительных и монтажных работ не на два, а на двадцать процентов.

Иванчишин сидел с опущенной головой и с горечью думал: «Эх, Мара, Мара, любимица ребят и девчат, моя первая помощница! И речь у тебя обычно сочная, образная, и вдруг эти скучные, общие фразы, не берущие за живое. Кто же вдохновил тебя на эту затею?»

А Мара заканчивала:

— Здесь присутствует товарищ Иванчишин, начальник нашего строительного управления. Не преувеличу, если скажу: его все очень уважают, он на лету подхватывает новое, прогрессивное, а вот сейчас смотрю на него а не верю себе: как он мог остаться в стороне от встречного плана, от благородного почина комсомольцев, молодежи! Думаю, на этом совещании он поддержит нас.

Попросил слова Митрофан Вараксин, прокашлялся, развернул блокнот:

— Для меня это совещание было неожиданным, но я готов к нему. Основные расчеты вот здесь. — Он выразительно щелкнул по блокноту. — Дни и ночи сидел над ними, научно обосновывал, и не вообще, а по каждому объекту, участку. Вот некоторые данные: бригада плотников-бетонщиков способна выполнить объем работ на пусковом корпусе на сто двадцать один процент, монтажники стеновых панелей — на сто девятнадцать процентов, кровельщики — на сто двадцать два процента…

— Абсурд, — бросил Иванчишин.

— Что? — встрепенулся Вараксин.

— Почему об этих цифрах начальник строительного управления узнает последним?

— Товарищ Иванчишин, потерпите, — посоветовал Таранов. — Продолжайте, товарищ Вараксин.

— Повторяю: мы просчитали и выверили наши возможности по всем позициям и пришли к твердому убеждению: выполним план строительных работ на три месяца раньше срока — то есть к тридцать первому декабря сего года. У меня все.

Начальника двенадцатого строительного управления Юрия Носова из-за пышной шевелюры огненно-рыжих волос за глаза звали Огневым. Он не собирался выступать, по секретарь парткома выразительно смотрел на него, ждал. Юра неохотно встал, покаялся:

— Подбили меня. Как по той пословице: гуляли — веселились, подсчитали — прослезились, — продолжал смущенно Юра. — Конечно, заманчиво: сто двадцать процентов. Но ведь мы даже план первого полугодия недовыполнили. Правда, вина не наша, поставщиков, но в осеннюю распутицу они будут работать еще хуже. Поиграем в крупные цифры, а к концу года, как говорится, будем локти кусать. В общем, вычеркните мою фамилию из числа подписавшихся.

В рядах «прогрессивного крыла» произошло замешательство. Самая крупная фигура среди подписавших письмо вышла из игры. Вараксин пытался что-то доказать Носову, но тот лениво отмахивался. Потупила голову Мара Сахаркевич. Недоумевал представитель горкома Дегтярев. Хмурилась и непрестанно курила Зина. Только корреспондент, газеты был, кажется, доволен, его шариковая ручка безостановочно скакала по листам блокнота.

— Товарищ Иванчишин, вы, кажется, хотели что-то сказать? — поспешил вывести совещание из тупика секретарь парткома.

— Скажу. — Он повернулся к секретарю комитета комсомола своего управления, подбодрил: — Выше голову, Мара, я бы на твоем месте тоже подписал. — Все недоуменно посмотрели на говорившего. — Сто двадцать процентов! Ввод электролизного корпуса к новому году, на три месяца раньше намеченного срока! Кто устоит перед таким соблазном?! Но не будем поддаваться этому искушению — оно не подкреплено материальными ресурсами. Конкретный пример. В текущем году наше управление потребует от сидящего здесь директора завода Снегова на двадцать процентов больше железобетонных конструкций, а он не даст.

— Не дам, — подтвердил Снегов. — Планом завода не предусмотрено.

— Слышали? Так же ответят и другие поставщики. Вывод напрашивается такой, Мара: надо уметь не только писать, но еще и считать. Здесь же уместно напомнить об улучшении работы семинаров, кружков, курсов по повышению политических и экономических знаний рабочих, инженерно-технического состава. У нас в управлении есть достойные примеры для подражания. Бетонщик Борис Точкин и кровельщик Гена Ветров поступили в вечерний университет марксизма-ленинизма, за ними потянулся монтажник Яков Сибиркин. Думается, что проложенная ими тропа скоро станет широкой дорогой.

Магидов правильно рассчитал: выступать только после Иванчишина. Этот деятель может внести смуту в любое прогрессивное начинание, если оно прошло мимо него и уж тем более вопреки его желанию. Но на сей раз он зарвался, не понял важности обсуждаемого вопроса, даже не учуял, что представитель горкома всецело на стороне авторов письма.

Волнение присутствующих немножко улеглось. Андрей Ефимович, не зная, к кому обратиться за разрешением, безлико попросил:

— Можно?

— Пожалуйста, — сказал секретарь парткома.

— Товарищи! Вопрос слишком серьезен, чтобы говорить о нем в ироническом тоне, как позволил себе Иванчишин. — Магидов густо прокашлялся, будто у него неожиданно прорезался бас вместо жиденького баритона. — Мне хочется спросить: кого мы осуждаем? Комсомольцев, молодежь? За что? За их благородные порывы, вдохновенный труд, героизм?

— Здесь не судят, а доказывают: встречный план надо было выдвигать по крайней мере в начале года, — бросил реплику Леша.

— А где вы были тогда, товарищ Иванчишин? — парировал Магидов.

— Там же, где и вы.

— Вот именно. И сейчас комсомольцы нас поправляют. Так надо хоть найти мужество поблагодарить их за это, а не отчитывать.

— Да поймите вы, товарищ главный, под текущий план уже заложено материальное обеспечение, — напомнил Иванчишин.

— С этого бы и начинали, товарищ начальник девятого строительного управления, — ехидно заметил Магидов. — Да, по-старому работать спокойнее. А так придется все заново пересчитывать: материальные ресурсы, собственные резервы, думать об экономии стройматериалов, о более правильном использовании рабочей силы. Понимаю, это хлопотливое, ответственное дело. Но плановики, в том числе и девятого строительного управления, все изучили, подсчитали и пришли к выводу: имеющимися людскими ресурсами мы можем выполнить план не на сто два, а на сто двадцать процентов.

Андрей Ефимович сел, захлопнул папку, обжег всех взглядом победителя.

— Я думаю, вопрос ясен, Павел Иванович, — удовлетворенно сказал Дегтярев. И поднялся…

В кабинете остались два члена парткома: Таранов и Иванчишин.

— Павел Иванович, что здесь происходило?

— Ты придираешься к форме?

— И к ней. Почему так тенденциозно были подобраны участники совещания? Почему оно состоялось вслед за отъездом управляющего Скирдова? Кого и к чему обязывает проведенная дискуссия? Почему мы не слышали голоса секретаря парткома?

— Что ты от меня хочешь? — спросил Таранов.

— Сопротивления.

— Не отметешь же с ходу и предложения молодых рабочих, и расчеты плановиков, и официальные заявления Магидова. Они с конкретными расчетами, предложениями, а мы в роли тормозных колодок?

На другой день секретарю парткома звонили из горкома комсомола, из главка и задавали один и тот же вопрос: что сделано по письму рабочих, по реализации предложений, внесенных на партийно-хозяйственном и комсомольском активе? Вот уже как поднимаются акции: партийно-хозяйственный и комсомольский актив треста! Звонки не прекращались. Одного из работников редакции Таранов отчитал:

— Вы ищете сенсаций? Напрасно. Пока не выверим все расчеты — ответа не ждите.

На четвертый день в газете появилась подвальная статья под хлестким заголовком: «В тресте Алюминстроя глушат инициативу масс».

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Совещание в парткоме, статья в газете окрылили Магидова: его мысли о встречном плане не только ширились, завоевывали умы строителей, но как бы материализовывались, приобретали зримые очертания. Все разумное на его стороне: государственная целесообразность, безоговорочная поддержка представителя горкома, прессы. И все-таки непрошено, как морщины на лбу, набегали тревожные мысли. Откуда они? Идет коренная ломка в отсутствие управляющего трестом Скирдова? Материальное обеспечение строительства? Пусть даже главк «Енисейстрой» не подкрепит дополнительными фондами стройматериалов, есть большие внутренние резервы: в жертву встречному плану можно принести второстепенные объекты, передвинуть их на будущий год.

— Так что же меня беспокоит, черт возьми?! — вслух сказал Магидов, сорвал злость на стуле — пинком задвинул его под приставной столик, быстрее заходил по кабинету.

Вопрос был риторический, очаги беспокойства на виду: нерешительность секретаря парткома — не отвергает в не поддерживает, наглая обструкция Иванчишина, колебания второго начальника стройуправления Носова, а ведь именно на эти два управления ляжет основная тяжесть на завершающем этапе. Но отступать нельзя, это не в его характере. Надо лишь заручиться более твердой поддержкой главка…

Магидов прибыл в главк за несколько минут до назначенного срока — первый заместитель начальника главка Евгений Георгиевич Виноградский не любил опозданий. Из его кабинета, как из парной, вывалилась партия посетителей, вспотевших, возбужденных, а около двери, словно в очереди у стоянки такси, ожидала новая группа.

Магидов попросил секретаршу:

— Людочка, коробку самых дорогих конфет за стакан чая.

— Вы и так меня избаловали, Андрей Ефимович, будто я по два раза в месяц бываю именинницей, — игриво обронила Людмила хорошо поставленным секретарским голосом и тут же сняла телефонную трубку.

Официантка принесла стакан крепкого чая с лимоном, поставила перед посетителем и неслышно удалилась.

— Андрей Ефимович, постарайтесь короче и только о самом неотложном, видите, какая обстановка, — переставляя пустой стакан на другой столик, дружески посоветовала секретарша.

Магидов и сам чувствовал, что на каком-то важном участке случился крупный «прокол» и там в кабинете сталкивались лбами заказчики и генподрядчики, поставщики и транспортники.

Напряженное ожидание сказалось: Магидов впервые так неуверенно входил в столь знакомый кабинет. Но еще больше смутился, увидев самого Виноградского, грудью нависшего над столом, опиравшегося на широко расставленные руки с растопыренными пальцами. Из-под тяжелого лба, сошедшихся почти вплотную щетинистых бровей на посетителя, не мигая, нацелились маленькие черные глаза. В этой позе отражались власть, сила, умение не только словом, но и своим видом сломить, укротить самого несговорчивого посетителя. Магидов невольно остановился посередине кабинета, не решаясь подойти к столу, пока тяжелая фигура Виноградского медленно оседала в кресле, руки расслаблялись, лоб приподнимался, щетинистые брови обретали свое постоянное место.

— Целый день сплошные неприятности, может, ты чем-нибудь порадуешь, — послышался от стола крутой бас хозяина кабинета. — Чего молчишь? Да подходи ближе, садись.

Андрей Ефимович понял: возбуждение хозяина постепенно остывало. А вот и протянутая рука, почему-то влажная и холодная. Они несколько лет просидели в одной комнате главка, но повезло Виноградскому. А ведь и он, Магидов, мог бы вот так же восседать за этим столом. Но что делать, фортуна повернулась к нему спиной, и он вынужден теперь воевать с выскочками иванчишиными, опираться на девчонку Мару, искать сочувствия у неподатливого Таранова.

Магидов, вспомнив о напутствии секретарши, стал торопливо излагать перспективы строительства во втором полугодии.

— Да ты не спеши! — ободрил Виноградский, заметив, что Магидов посматривает на дверь в приемную. — Подождут. Не руководители, а иждивенцы, похожи друг на друга, как медные пятаки. Не желают сами шевелить мозгами, добывать стройматериалы, оборудование. Куда проще: поехать в главк, поплакаться в жилетку, упросить, чтобы отсюда дали строгое указание поставщикам, тогда они соизволят принять у себя нужные грузы. Так на чем мы остановились?

— На плане максимум.

— Ты хочешь, чтобы в тресте все разом впряглись в одну упряжку? Так? А почерк-то у каждого свой. Возьмем твоего шефа, Скирдова. Героя получил, но награда сказалась лишь на осанке, а не на деловитости, предприимчивости. Зачем ему это? Место в президиуме обеспечено, должность, считай, пожизненная и уж во всяком случае, до роковой пенсионной черты. Теперь о секретаре парткома… — Виноградский встал, задел животом столешницу, что-то свалил на пол, тяжело зашагал по кабинету, начал излагать свою мысль: — По твоим рассказам Таранов — тень управляющего. Тем хуже для него. Партийному комитету даны большие права — контроль за хозяйственной деятельностью администрации. Большие. Но если трест провалит план, секретарю взбучка на бюро городского, а то и краевого комитета партии. А отчеты и выборы не за горами. Дошло?.. — Евгений Георгиевич сделал внушительную паузу, как бы давая время Магидову поразмыслить над сказанным, и вновь спросил: — Дошло? Кто еще? Заместитель управляющего трестом по строительству? Только в пределах сметы. Заместитель по снабжению? У этого вообще нет своего почерка, его устраивает, с позволения сказать, тезис: чем меньше, тем лучше. Объединенный постройком? Это ящик для жалоб: жилье, детсады, путевки на курорт.

— А социалистическое соревнование? — с тенью обиды сказал Магидов, вспомнив, что в свое время избирался профоргом.

— Вот я и хочу сказать: объединенный постройком уходит от решения главных вопросов, а порой даже мешает. Уволят пьяниц, разгильдяев — постройком на дыбы: нельзя, не по закону. И в том, что роль профсоюзов принижена, — ваша вина, руководителей треста, — недовольно сказал Виноградский, обидевшись то ли на замечание Магидова, то ли на себя: упустил важнейшую задачу профсоюзной организации.

Он устало сел в тяжелое кресло, нажал невидимую кнопку, попросил у вошедшей секретарши кофе.

— Кто же остается? — весомо подводил итог Виноградский. — Первые да главные, главные да первые. Скажи, неужели тебя устраивают два процента перевыполнения?

— Нет, но…

— Сразу начал заикаться, — засмеялся Виноградский, довольный, что неожиданным вопросом припер собеседника к стенке. — Никаких но. Дерзай, твори, воюй, рискуй. Поддержка главка тебе обеспечена. Безоговорочная поддержка, — прибавил Евгений Георгиевич и протянул руку Магидову. — Будешь звонить домой, сообщи, что был поруган. Но непременно добавь: дружески.

Магидов вышел довольный, он понимал, что ему вручили если и не ключи от треста, то гарантийный непробиваемый шлем Главного.

2

Вечером Мара Сахаркевич, возбужденная, раскрасневшаяся, нашла в общежитии Точкина и не попросила, а потребовала:

— Боря, собери ребят!

— По какому поводу?

— Настала пора действовать, а мы сидим сложа руки.

— Ты о встречном плане?

— Слава богу, уразумел. — Но тут Мара вдруг оробела. Почему она говорит с Борисом таким тоном, будто инструктирует комсоргов? Да и с ними надо держаться естественно. И уже просящим голосом: — Боря, ты сам был недоволен, что по такому важному вопросу не посоветовались со всеми рабочими, вот я и хотела собрать, поговорить. В вашем общежитии сплошь комсомольцы.

— Собирай.

— Они к тебе больше прислушиваются.

— А что решим?

— Да не обязательно решать. Мобилизовать, призвать комсомольцев…

— Мобилизовывали, призывали: обращение к молодым строителям, статья в газете.

— Боря, мне жаль, что ты останешься за бортом этого движения.

— А ты упадешь за борт. Я не вижу необходимости будоражить всех ребят, побеседуем индивидуально. С кем желаешь?

Первым подвернулся Ветров. Мара опросила его:

— Гена, что ты скажешь по поводу статьи в газете?

— Нужная, правильная. Надо действовать, громче заявлять о себе…

— Да уж куда громче заявлено, — перебил его Точкин.

— Знаешь, Боря, тебе бы лучше помолчать, на сей раз ты не в первых рядах, — заметил Ветров.

К ним подошел Симагин, галантно представился Маре:

— Кирилл, столяр третьего разряда. Интересуюсь, о чем речь?

Мара пояснила. Польщенный тем, что с ним советуются, Кирка одернул недавно купленный пиджак, поправил широкий галстук с выводком фазанов и неторопливо, с достоинством вымолвил:

— Я ту газету не читал, но слышал, что ребята в пивном баре о ней говорили. Хороший бар соорудили в нашем сосновом городке, по последнему слову техники: купил жетон, опустил в щелочку — и в подставленной кружке через несколько секунд янтарная влага с шапкой пены. Сунешь жетон в другой автомат — бутерброд с колбасой. Сделать бы еще такую машину, чтобы она тут же раков варила. Какое же пиво без раков?

— Что же все-таки про статью говорили, — напомнил Гена, заметив, что Мара начинает нервничать.

— Говорили так: адресом ошиблись. Чего, к примеру, меня агитировать? Ты лучше дай мне с запасом стекло, оконные переплеты, дверные блоки, распилочный материал, так я не только на сто двадцать, а на сто сорок процентов вытяну. Обратно же качество. Разве оно только от меня зависит? Везут деревянные блоки под дождем и складывают в сыром месте, без навеса. Непорядок. А так мы за перевыполнение. Кому неохота лишний раз в новый бар заглянуть?

Влетела Юля Галкина, шустрая, как синица, окинула быстрым взглядом широкий коридор, точно сфотографировала, торопливо направилась к Сахаркевич.

— Мара, обыскалась. А когда в учебный комбинат? Здравствуй, Гена! — И смутилась, кроме Гены было еще двое мужчин. Чтобы как-то сгладить неловкость, она сразу включилась в разговор: — Девчата с ума сходят…

— По ком? — подмигнув, спросил Кирка.

Юля даже не повела взглядом в его сторону, продолжала о своем.

— Прекращают занятия в учебном комбинате, чтобы влиться в армию строителей, взявших высокие обязательства по досрочному выполнению плана текущего года, — выпалила Юля длинную и не очень привычную для нее фразу.

— А может, повременить? — опросил Точкин.

— С чем?

— С прекращением учебы.

— Что он говорит, что он говорит! — обратилась Юля к Гене, ища у него защиты. — Не ожидала, комиссар, что ты поплетешься в обозе.

Борис невольно улыбнулся, его обрадовали перемены в Юле. Мог ли он предвидеть там, в эшелоне, что в застенчивой невесте, прятавшейся в купе проводницы, зреет предводитель девчат с учебного комбината? Давай, давай, Юля, критикуй, низвергай комиссара, а теперь еще и партгрупорга, он действительно не очень твердо стоит на ногах. Не убеждают его ни доводы Мары, ни Вараксина, но и своих познаний не хватает, верит аргументации Иванчишина. Хочется как-то подстегнуть время, получить побольше знаний не только специальных, технических, а и экономических, политических. Теперь много говорят о научно-технической революции, и сам Точкин не прочь щегольнуть НТР, а ведь за этими сокращенными буквами целый мир, которого он не знает. И не уверен, многие ли из тех, которые часто выстреливают их с трибун, могут сказать больше, чем просто расшифровать эти три буквы.

Юля от нетерпения и досады кусала губы. Она никогда не видела так долго молчавшей Мары и такой насмешливой полуулыбки Точкина, не выдержала, раздосадованно оказала:

— Может, я ошиблась адресом? Может, не к вам надо обращаться по таким делам, а пойти в райком комсомола?

— Иди лучше к Зине, секретарю горкома, она тебя курить научит. Баба с папиросой! Тьфу! — сплюнул Симагин.

Вошел с улицы Ваня Щедров, увидел Юлю в окружении ребят, да еще в крайнем возбуждении, взял ее за руку, попросил:

— Юля, на минуточку.

— Оставь, у нас серьезный разговор.

Ваня попытался еще раз завладеть ладошкой невесты, но та досадливо шлепнула его по руке и вновь обратилась к Маре:

— Чего ты в рот воды набрала? Как мне говорить с девчатами?

— Борис прав: девчатам надо учиться. Придет пора…

— Пришла! — резко поправила Юля. — Эх, Мара, Мара, первой подписалась в обращении, взбудоражила всех, а сейчас в кусты.

Юля направилась к выходу. Иван кинулся за ней. Кирка небрежно сунул в губы сигарету, щелкнул модной зажигалкой, но Гена Ветров не дал ему высечь огонь, подтолкнул к курительной комнате.

Боря с Марой остались одни. Но разговор не клеился.

— Боря, ты проводишь меня?

Сибирские вечера становились прохладными, влажными: и дождя нет, и остро чувствуется запах сырости. Мара поправила платочек на шее, закрыла горло, достала из сумочки перчатки — прозрачные, сетчатые, скорее для украшения, чем для тепла, приложила к губам маленький платочек со слабым запахом духов. Борису казалось, все это делалось механически, чтобы хоть чем-то заполнить молчаливую паузу.

Так оно и было. Маре не хотелось возвращаться к нелепо начатому и прерванному разговору, но тогда чем объяснить, что она пригласила Точкина? Легким флиртом? Это претило ее натуре. И тем не менее первая фраза могла быть истолкована именно так:

— Боря, мы не понимаем друг друга.

— Поточнее бы, Мара.

— Да я все о том же, о встречном, — поправилась девушка.

— Ты знаешь мое мнение.

— Мнение знаю, а тебя нет. Вот сегодня, когда ты молчал и снисходительно улыбался, мне очень хотелось разгадать твои мысли. Не разгадала. Почему ты считаешь, что я поступаю неправильно?

— Я так не считаю.

— Не считаешь и не поддерживаешь. Странная логика. Очевидно, через иронически прикрытые веки все-таки легче смотреть на мир?

— Не надо, Мара, я не хочу с тобой ссориться. Не знаю, улыбался ли я тогда, но думал вот о чем: о глубоких экономических знаниях, которые так необходимы сейчас, в век научно-технической революции. Не дождусь, когда начнем изучать эти вопросы в вечернем университете марксизма-ленинизма.

— И все-таки, Боря, даже в век научно-технической революции комсомольцы, молодежь будут нуждаться в боевых лозунгах, призывах, как наши предшественники, закладывавшие Комсомольск-на-Амуре.

Подошли к троллейбусной остановке. Мара спросила:

— Тебе не хочется проехать в город? — У нее не хватило смелости сказать: «проводить меня».

Точкин согласился.

3

Собрание актива задерживалось. Но ожидающие не скучали, у каждого участника находились неотложные вопросы друг к другу.

К Борису подошел заместитель управляющего трестом по снабжению Силин — рослый, грузноватый мужчина с волевым лицом, в куртке из искусственной кожи. Его походка, осанка, движения были размашисты, независимы, как у человека, чувствующего себя везде хозяином.

— Ты Точкин?

— Я Точкин.

— Ты оборвал мои телефоны?

— Я, — признался Борис.

— Где этот твой центровой баскетболист Ветров?

— Вон у окна, с бригадиром Муромцевым.

— Зови.

Борис привел Гену, представил Силину. Тот вырвал лист из фирменного блокнота с указанием организации, протянул Гене, буркнул:

— Ателье номер один на проспекте Мира. Прямо к директору. За неделю сделают. — И, тараня своей мощной фигурой участников совещания, направился в комнату, где собиралось начальство. Передумал, вновь вернулся к Борису, посоветовал: — Если ты, топор, считаешь, что у меня нет других забот, кроме приема заказов на пошив одежды баскетболистам, обращайся… — Он все-таки сдержался, не назвал адресата.

— Ошалел, Боря? — все еще держа в руке листок из блокнота, сказал Гена.

— А я рассчитывал на благодарность за помощь ближнему.

— Вообще-то, спасибо, — смутился Гена. — Но таким способом…

— Ты же раздет.

— Ну, это сильно преувеличено. На мне трусы, теплая рубашка и двести граммов жира. — Гена уже расплылся в улыбке, крепко пожал руку товарища. — Все-таки расскажи, как ты додумался до такого?

— Не я, секретарь парткома.

— Брось заливать!

Точкин не успел рассказать, позвали в зал.

Собрание началось на двадцать минут позже намеченного времени, представитель главка так и не приехал.

Слово для доклада было предоставлено главному инженеру треста.

Глядя на Магидова, почему-то замечаешь одни излишества: полное лицо, крупный нос, пухлые губы, одутловатые щеки, внушительный подбородок, только шевелюра подгуляла. Перекинутая с левого виска на правый реденькая прядка волос не спасала положения.

Обычно Андрей Ефимович говорил монотонно, не отрываясь от текста, но сегодня его жиденький баритон возрастал до баса. В докладе было много цифр, расчетов, выкладок по всему тресту, строительным управлениям, субподрядным организациям. Кроме того, на двух досках около трибуны были приколоты листы с сетевым графиком работ в третьем квартале, опять с теми же цифрами в кружочках, которые не могли разобрать даже сидящие в первом ряду, но на которые, как на неопровержимые доказательства, ссылался оратор. И, как бы подчеркивая магическое значение приведенных цифр, докладчик указывал, что они уже задействованы в автоматизированной системе управления, пропущены через электронно-вычислительную машину и та подсчитала каждой бригаде, каждому строительному участку, управлению, когда что делать, кто, когда и какие материалы получит, и даже продемонстрировал перфораторные ленты ЭВМ, заметив: «Еще тепленькие, только сегодня полученные». В заключение, оторвавшись от таблиц, Андрей Ефимович с подъемом доказывал, что сама жизнь требует ускорения ввода в строй пускового объекта, ибо затягивание строительства означает омертвение вложенного капитала, наносит непоправимый ущерб государству. Значит, долг каждого из присутствующих здесь и всего коллектива в целом закончить электролизный корпус к первому января будущего года, то есть на три месяца раньше установленного срока.

Кто-то, кажется Мара, азартно захлопал, ее поддержали секретари комсомольских организаций. Но бригадиры, рабочие постарше по-настоящему стали активными лишь во время перерыва. Разбившись на группы по своим управлениям, они возбужденно комментировали доклад, доказывали, что на бумаге все гладко, а как дойдет до дела, про эти кружочки сетевого графика забудут, а все на тех же планерках будут кричать: «Давай!», «Давай!». А что дашь, когда взять неоткуда?!

Раздался звонок. Коридор опустел.

Председательствующий Таранов напомнил:

— Не будем нарушать традицию: выступления в пределах десяти минут, для оправок три минуты. Нет возражений? Кто первый? Вы, кажется, собирались, товарищ Силин? — Он посмотрел на заместителя управляющего треста по снабжению.

— Собирался, но попозже.

— Между прочим, я приметил: на каждом партийно-хозяйственном активе вы выступаете предпоследним, — не то упрекнул, не то пошутил секретарь.

— Между прочим, я тоже приметил: на каждом активе меня критикуют в хвост и в гриву, я уже стал мальчиком для битья.

Раздался смех, «мальчик» тянул весом под центнер. Он грузно поднялся на трибуну и заговорил не басом, как полагалось бы по комплекции, а хриплым, простуженным тенорком.

— Смеетесь? А у меня душа ноет. По ночам не сплю. В этом году на планерках, проводимых главком, меня дважды грозились снять с работы за неудовлетворительное снабжение стройматериалами, а к концу года будут четвертовать. Мне нужны не обещания, не мыльные пузыри, а наряды на стройматериалы, оборудование, и не только мне, а и заводам-поставщикам. А зама по снабжению даже не пригласили на предварительное обсуждение. Что это — недоверие, пренебрежение: твое дело подвозить, доставлять готовое, а творить, планировать будем мы, интеллектуалы.

Товарищи, не поймите, как обиду, что меня не включили в когорту интеллектуалов, что я против встречного плана, что я боюсь очередной экзекуции, — кожа толстая, выдержит. Я не верю, что поставщики обеспечат нас материалами. Не ве-рю!

В зале заседаний парткома повторилась та же картина, что и в коридоре во время перерыва. Сначала заговорили вполголоса, потом громче, а кое-где даже заспорили. Председательствующий понял, что усмирить расходившиеся страсти может только появление на трибуне нового оратора, и он предоставил слово Вараксину.

Вараксин поднял руку, призывая к тишине. Его горделивая осанка, раскованность в движениях, уверенный взгляд как бы показывали, что второй фигурой после Магидова является он. И если беседа в парткоме в присутствии представителей горкома партии, комсомола, газеты застала его врасплох, то на сей раз он во всеоружии. В отличие от Главного, он решил не докучать утомительными цифровыми выкладками, ведь большинство из присутствующих все равно не разбиралось в них. Особый упор делал на поддержку благородного почина молодежи, комсомольского актива, и в первую очередь Мары Сахаркевич. И конечно же на материальную заинтересованность. Тут уж он не скупился на цифры. К новому году предусматривалась тринадцатая и четырнадцатая зарплата, строителей и монтажников треста ждут последние модели телевизоров, спальные, столовые, кухонные гарнитуры и прочие обновы.

Ободренный вниманием слушателей, Митрофан еще более напряг голос.

— Товарищи! Перед нами лишь два пути: досрочно ввести в строй пусковой корпус или распылить силы и средства по второстепенным объектам, — повторил он тезис Магидова. — Так за что прикажете голосовать, товарищи! Думаю, что нет необходимости в особых доказательствах. Все ясно!

— Нет, не все, — бросил с места Иванчишин и, не дожидаясь разрешения, поднялся на трибуну, повторил: — Не все ясно. В выдвинутой идее больше волюнтаризма, чем обоснованных расчетов, хотя на наши головы обрушили гору цифр, призвали в свидетели ЭВМ.

— Ну ты, из молодых да ранний, думай, о чем говоришь, — грубо прервал его Главный.

— Я не школьник, чтобы обращаться ко мне на «ты». Думал, думаю и пришел к выводу: ваши предложения, товарищ Магидов, не выполнимы, У нас не просто план, а генеральный, и не на год, а на пятилетие. Надо из него и исходить. Я за наращивание скоростей, за досрочный ввод в строй отдельных мощностей, но не в ущерб генеральному плану. Вы не делайте страшные глаза, товарищ Магидов, а прислушайтесь.

Магидов поднялся и вышел из зала. Это была не только демонстрация. Он долго сидел у телефона в соседней комнате, названивал в главк. Вернулся в президиум, когда заканчивал выступление последний оратор. Таранов отвел Магидову десять минут на заключение.

Андрея Ефимовича не узнать. С него сошла тень полемического запала, голос спокойный, уверенный. Он сообщил, сколько и каких материалов запланировано или уже занаряжено тресту, субподрядным организациям сверх того, что было обещано на третий квартал, сроки их доставки расписаны по месяцам до конца текущего года.

— Одним словом, главк дает зеленую улицу встречному плану. Теперь дело за нами, товарищи!

4

Комитеты комсомола треста и строительных управлений, штаб развили бурную деятельность: за один день на пусковом корпусе, в бытовках, коридорах управлений, на въездных воротах запламенели призывы: «Даешь встречный!», «Комсомольцы — вперед!», «Двадцать процентов — в подарок государству!», «Пятая часть корпуса — из сэкономленного материала!», «Дорогу крылатому металлу!». В трестовской газете на первой странице красная шапка: «Все на штурм пускового!» Комсорги вышли на работу с повязками на рукавах, как на праздничную демонстрацию, чем до смерти напугали Митьку-бетонщика, принявшего комсоргов за дружинников.

Андрей Ефимович Магидов, важный, торжественно возбужденный, переходил от одной бригады к другой, подбадривал молодых рабочих: «Молодцы! Так держать!» Когда подошел к монтажникам стеновых панелей девятого строительного управления, сразу выскочил вперед Вараксин и начал строчить, что все идет с опережением сетевого графика, в управлении образовались излишки людей, которые будут переброшены на другие участки в соответствии с указанием главного инженера. Иванчишин грубовато оттеснил его, заявил:

— Лишних рабочих у меня нет, а среди монтажников и тем более.

— Потом возместим, — не желая расставаться с приподнятым настроением, пообещал Магидов. А когда остались вдвоем с Иванчишиным, прибавил: — Ты не очень любезен со своим начальником планового отдела. Может, не временно, а совсем забрать его в трест?

— Сделайте одолжение.

— Но предупреждаю: замены пока не будет.

— Обойдемся, — угрюмо согласился Иванчишин.

Через несколько минут после ухода Главного вновь явился Вараксин. Он не мог справиться с сияющей улыбкой. Его одутловатое лицо, казалось, еще больше раздалось в ширину.

— Старина, меня оставили в тресте, — сообщил он. — Кому сдавать дела?

— А они у тебя были?

— Алексей, по старой дружбе: брось этот тон. Я знаю себе цену. И тебе тоже. По мелочам шагал в передовиках, а как дошло дело до ключевых вопросов — остался в обозе. Чего ешь меня своими глазищами? Ну, поцапались и будет. Стройматериалы пойдут тебе по молнии.

Подошел бригадир плотников-бетонщиков Колотов, доложил:

— Половину бригады растащили. Что делать?

— Проследите, чтобы правильно использовались люди. — И добавил: — Вместе с Точкиным.

Колотов мялся, что-то хотел еще сказать и не решался. Иванчишин поторопил:

— Ну?

— Точкин обосновался на кровле, может, списать его из бригады бетонщиков?

— Точкин партгрупорг. Запомните это! — отрезал Иванчишин и пошел в глубь корпуса. Где-то под черепком сверлило: «Эх, Колотов, Колотов, золотые руки. Если бы еще и голова твоя была золотой».

Борису с первого дня понравился бригадир кровельщиков Иван Муромцев, сочетавший высокую требовательность с сердечной заботливостью о своих подчиненных. Ни то, ни другое не бросалось в глаза, потому что было естественно, как бы само собой разумеющееся. Точкин кое-что знал о нем по рассказу Гены Ветрова, а теперь видел и сам. Бригадир старался держать Бориса поближе к себе, незаметно подстраховывая в опасных местах. И по деревянной шаткой лестнице поднимались вместе. На зыбкой площадке четвертого или пятого пролета Муромцев остановил спутника, осведомился:

— Голова не кружится?

— Никак нет! — по-военному ответил Борис.

Вообще, Борис отрубил бы руки тому плотнику, что прилепил к наружной стене корпуса это хлипкое сооружение. В армии такого мастера упрятали бы на гауптвахту, а здесь терпят какого-нибудь новоявленного Митю номер два. Как по этим пьяным ступенькам девчонки лазают? А ведь они уже наверху.

Во второй половине дня, как всегда непрошено, налетел свирепый ветер. Завыли, загудели незаполненные проемы фонаря, запели, как орган, открытые всем ветрам узорные металлические конструкции, венчающие остов корпуса, беспокойнее засигналили стропальщики, требуя, чтобы машинисты башенных кранов учли поправку на ветер, точнее маневрировали длинными стрелами. Бесстрашно, действительно, как цирковые артисты, перебирались по стальным блокам, металлическим распоркам высотники, ветер подхватывал и уносил в сторону пучки искр от их сварки.

Мара перехватила Точкина, подвела к крайней плите, показала рукой на открывшуюся панораму строительства, закричала, стараясь перекрыть шум ветра:

— Посмотри, посмотри на это величественное зрелище, на героический труд нашей комсомолии!

Слова Мары не имели бы такого торжественного звучания, если бы сказаны были на собрании, с трибуны, как они звучат здесь, на крыше электролизного корпуса. Так восторженно, наверно, кричали и комсомольцы, перекрывшие кипучие воды Енисея, установившие первую вышку в нефтяном бассейне Самотлора.

Бригадир Муромцев осторожно положил руки на их плечи, потянул назад, а когда все трое оказались в относительной безопасности, ткнул пальцем в их лбы, не надеясь, что они услышат его слова. И тут же вспомнил, как впервые, после окончания средней школы, Мара Сахаркевич появилась в его бригаде: тоненькая, хрупкая, застенчивая. Он рассказал ей о трудной и опасной работе кровельщиков, она доверительно улыбнулась и еще настойчивее повторила:

— Только кровельщицей. У вас в бригаде работают четыре девушки, я буду пятой.

«Кто бы тогда поверил, что из этой хрупкой девчушки за два года вырастет отличный специалист и подлинный комсомольский вожак, — размышлял Иван. — А за сегодняшнюю выходку я ее все равно отшлепаю». И только вечером, поднимаясь по лестнице в свою квартиру, Муромцев неожиданно подумал: «А шлепать-то придется двоих». Он подметил, что с появлением Бориса Точкина Мара стала возбужденней, бесшабашней, даже забыла про разинутую пасть крыши: сильный порыв ветра — и они могли бы шагнуть в бездну.

…Партгрупорг Точкин явился к начальнику стройуправления один, без бригадира.

— А где Колотов? — спросил Иванчишин.

— Сказал, что будет докладывать отдельно.

— Не договорились?

— Нет, — признался Борис. — Извините, может, я действительно лезу не в свое дело, но мне хочется рассказать не только о бетонщиках, странствуют по корпусу ребята и из других бригад.

И начал с отделочников здания электроподстанции. Им прислали трех бетонщиков, а нужны сантехник и электрик, эти работники должны идти впереди отделочников. А сейчас получается несуразица: оштукатурят стены, а потом сантехники и электрики шлямбурами, а то и ломами дырявят эти стены, отбивают штукатурку. Чуть не двойная работа. На подземных коммуникациях не хватает экскаваторщика, слесарей, изолировщиков, а им прислали каменщиков. В помощь стекольщикам вместо плотников прибыли монтажники. Причем, как выяснилось, в электриках, сантехниках, сварщиках, слесарях и других специалистах нет недостатка, но они разбросаны, их действия не согласованы с общим планом на пусковом корпусе.

— Может, кооперировать, нет, пожалуй, не то слово, специализировать, решать эти вопросы комплексно? — предложил Борис.

К концу беседы подошел Федор Оленин, заместитель Иванчишина. Он тоже интересовался, чем заняты отозванные из управления рабочие, подкрепил выводы Точкина своими наблюдениями, только рассказывал о них длинно, подробно. Он часто жалел, что не служил в армии и, может, поэтому был мешковат, не мог говорить кратко, на совещаниях и собраниях выступал редко, когда неволили, что, впрочем, не относилось к работе, где он был напорист, инициативен.

Иванчишин порадовался рассудительности, деловитости Точкина — смело входит партгрупорг в строительные дела. Впрочем, ничего удивительного. На пограничной заставе обстановка иногда меняется в день по нескольку раз, и надо найти лучший вариант в организации охраны границы. Не только офицеры, сержанты — каждый солдат приучался к самостоятельным действиям, каждый гордился, что именно его поставили на самый ответственный участок границы.

Иванчишин подбросил мысль о создании спецбригад начальникам стройуправлений, те обрадовались: открылся просвет в организации более полного взаимодействия в сложившихся условиях. Начались непрерывные консультации. Они продолжались на второй и на третий день, а на четвертый, в начале работы, позвонил Вараксин:

— Хочу дать тебе дельный совет.

— А, Митрофан! Ну, давай, давай, я обещал твои советы в фундамент закладывать.

— Напрасно язвишь. Ты сейчас вроде купринскрго прапорщика — один шагаешь в ногу. У себя дома не можешь навести порядок, хоть бы в той же бригаде бетонщиков, а пытаешься другими управлениями командовать. Нашли время менять структуру треста.

— При чем тут трест? Неужели начальники управлений не могут самостоятельно решить, в какой бригаде убавить или прибавить людей?

— Не дури, Алексей, в верхах недовольны тобой.

А через несколько минут Иванчишина срочно вызвали к Главному.

Леша не успел прикрыть дверь кабинета, как услышал разгневанный голос Магидова:

— Ты что партизанишь?! Кто тебе позволил снимать людей с пускового объекта? Все напряжено до предела, каждый человек на учете, каждая минута расписана. Рушить эти расчеты — значит губить встречный план.

— Послушайте…

— Хватит! Наслушался! — угрожающе гремел Магидов. — Я давно раскусил твой, с позволения сказать, стиль работы: делай, как я, по принципу — что хочу, то и ворочу.

Иванчишин еще ни разу не видел Магидова таким разъяренным. Теперь не только лысина полыхала, горели щеки, уши, покраснели глаза.

— Запомни раз и навсегда: здесь не казарма, здесь нет ни рядовых, ни сержантов, ни офицеров, здесь рабочие, инженерно-технический персонал, и управляют ими не полковники, а руководители треста, в данном конкретном случае — я!

Иванчишин, будто по чьей-то команде, вскинул голову, вытянул руки по швам и, чеканя каждое слово, заговорил!

— Воины — пограничники, танкисты, саперы — начали, продолжают и завершат строительство алюминиевого завода. Здесь, у центрального въезда, им воздвигнут монумент славы как героям мирного труда. Снимите перед ними шляпу, товарищ Главный!

Секундное замешательство Магидова сменилось руганью:

— Мальчишка! Фразер! Думаешь, все сойдет тебе с рук: грубость, компрометация руководства? Сходило, многое сходило, но всему есть предел. Пиши заявление «по собственному желанию». Вот здесь, за этим столом!

Леша с поднятой головой удалился из кабинета. Секретарша бойко стрекотала на пишущей машинке, делая вид, что не слышала разговора. Иванчишин заставил себя неторопливо надеть пальто, спокойно пройти по длинному коридору управления треста.

А Магидов метался по кабинету, не зная, что предпринять. Ведь этот наглец не смирится с участью изгнанника, будет стучаться во все двери, начнутся нудные разбирательства, трепка нервов.

— Вредитель! — вслух проговорил Главный и обрадовался, что нашел наконец точное определение действиям Иванчишина. Не срыв, не партизанщина, а именно вредительство. А раз так, только самые крутые меры могут восстановить порядок на строительстве.

Он вызвал Вараксина, приказал:

— Через полчаса всем начальникам и главным инженерам строительных управлений быть на селекторной связи.

И разговор Магидова по селектору был спокойным, но твердым:

— Перемещение рабочей силы, пересортицу бригад и другие упражнения по ломке трестовской структуры запрещаю. По мере поступления металлических и железобетонных конструкций, бетона, кирпича и других материалов будем работать по субботам, а возможно, и воскресеньям. Все ясно? — В динамике слышался только шорох. — Почему молчите?

— Разжевываем, — послышался голос Юры Носова.

— У тебя что — вставные челюсти? — резко спросил Магидов. — Я спрашиваю: все ясно?

— Ясно, — не очень твердо прозвучали голоса в динамике.

5

Штурм корпуса нарастал. В газете появилась подвальная статья главного инженера треста А. Магидова под внушительным названием: «Автоматизированная система управления — залог прогресса». Автор делился опытом, как плановые органы треста благодаря научному подходу к использованию рабочей силы и материально-технических ресурсов нашли возможность досрочного завершения годового плана строительства.

Павел Иванович Таранов наблюдал за переменами Главного. Тот становился не просто спокойнее, хладнокровнее, а величественнее. Сейчас не скажешь, что он руководит подчиненными, нет, повелевает. В его глазах отражалась внутренняя удовлетворенность, откровенное довольство собой, торжество победителя. Магидов говорил по телефону с Виноградским, а смотрел на сидящего перед ним секретаря парткома, давая понять: не его вина, что разговор затянулся.

— Все понятно. Я еще раз подтверждаю: план будет выполнен к тридцатому декабря. До свидания!

— Неприятности? — поинтересовался Таранов.

— Наоборот, комплименты, но они, пожалуй, потяжелее неприятностей. Оказывается, о наших повышенных обязательствах знают не только в главке, но и в министерствах строительства и цветной металлургии. Ничего, выдержим!

— Не так лихо, Андрей Ефимович.

Магидов пропустил мимо ушей реплику секретаря, его мысли уже странствовали где-то далеко-далеко от забот сегодняшнего дня. Он встал, шагнул к длинной бумажной полосе с сетевым графиком выполнения работ, механически скользнул по нему взглядом, потому что хотел видеть не то, что есть, а то, что должно быть: готовый корпус, электролизные ванны на четырехметровой отметке с расплавленной массой серебристого металла…

Павел Иванович не впервые видел внезапные отключения Магидова от настоящего, но не мог проникнуть в его замкнутый мир будущего. Что это — свойство характера или игра, демонстрация своей незаурядности, значительности: сиди, мол, секретарь, тебе все равно нечего делать, а я буду священнодействовать наедине со своими глубокими идеями.

Магидов сел за приставной столик напротив Таранова, повторил:

— Ничего, выдержим! — И вновь стал доказывать обоснованность корректировки планов второго полугодия, так как все еще не верил в безоговорочную поддержку его начинаний парткомом. На активах с разношерстным составом всего не скажешь, да и регламент не позволяет, а сейчас, раз уж секретарь сам зашел, слушай, проникайся теми же мыслями, которые обуревают Главного.

Что уже обозначилось весомо, зримо? Электролизный корпус будет закончен досрочно. Экономия средств по меньшей мере на миллион рублей, а если учесть и трехмесячную работу задействованной мощности — потянет на второй. И это еще не все. Подтверждена возможность планирования не только сверху, но и снизу, где кладезь скрытых резервов, которые не видны главку и министерствам. Руководители треста, задействовав автоматизированную систему управления, перестают быть толкачами, они возглавляют строительство, а не торчат днями на участках. Результат? Пожалуйста. Ежедневно вот на этот стол ложатся сводки со всех участков без напоминаний, без категорических предупреждений. А еще лучше, если бы сводки не задерживались на пишущей машинке, а вспыхивали на световом табло и не один раз в день, а в любой момент, стоило лишь нажать нужную кнопку. И так в течение каждого дня, недели, месяца.

— Посильная задача? — спросил Главный, теперь уже не сомневаясь в поддержке секретаря.

Павел Иванович поднялся, обронив ничего не значащую фразу:

— Поздновато. Придется додумывать в кровати.

Но прежде чем пойти домой, он отправил управляющему трестом подробную телеграмму.

6

Скирдов в одиннадцать вечера позвонил Таранову на квартиру:

— Не разбудил? Только что из аэропорта.

— Мы ждали днем.

— Просидели в Свердловске. Каково это с тревожной телеграммой в кармане?

— Как отдыхалось, Семен Иулианович? — спросил Таранов, чтобы хоть не с первого звонка начинать о делах треста.

— Плохо. Не умею отдыхать, врачи настояли.

— Врачи знают, что делают.

— Вы тоже. Даже на мои письма не отвечали, будто я лечился на Марсе, а не в Карловых Варах. Твоя телеграмма пришла, когда у меня уже был билет в кармане. Ну, как Настасья, дети?

— Все в порядке: дети не слушаются, жена ворчит.

— Кланяйся всем. До завтра.

Наутро Семен Иулианович поехал не в управление треста, а на строительную площадку. Он остановил машину на холме, с которого открывалась панорама строительства алюминиевого гиганта. На переднем плане — ряд уже действующих корпусов. Из распахнутых фрамуг фонарей, венчающих крыши, исходил сизый дымок нагретого внутри воздуха, вытяжные трубы подпирали облака туго закрученными спиралями желтоватых испарений электролизеров. И, как всегда после продолжительного отсутствия в тресте, его охватило радостное волнение. Этим электродышащим уникальным сооружениям отдано более десяти лет жизни, и теперь уже можно заглянуть вперед, в будущую пятилетку, когда весь комплекс, всю панораму можно будет увидеть только с вертолета.

Взгляд Скирдова остановился на замыкающем строй пусковом объекте, и тут же радостное настроение сменилось тревогой. Подъехал ближе. Первым заметил управляющего Вараксин, подбежал к нему:

— С приездом, Семен Иулианович! А мы тут штурмуем, штурмуем, не щадя живота своего.

Скирдова покоробило слово «штурмуем», от него веяло штурмовщиной, которую Семен Иулианович считал бедой номер один, ее порождала бесплановость, а венчали — недоделки, брак, материальные, а иногда и людские потери. Да и что этот плановик штурмует? Он вспомнил, как при назначении в трест Вараксин запросил должность начальника строительного управления, со скрипом пошел на плановый отдел к Иванчишину и там закис. И вдруг объявился в роли штурмующего.

Семен Иулианович сделал вид, что из-за шума не расслышал слов плановика, и через гору строительного мусора пробрался на нулевой цикл.

Да, чутье строителя не обмануло его: сердцевина корпуса — четырехметровая отметка — рождалась в муках, Только на одной половине уложены массивные ригельные балки, напольные плиты, а на другой — поднимались от нулевого цикла лишь железобетонные конструкции. А ведь пол еще должен покрываться электроизоляцией, асфальтом, на нем должна быть установлена напольная рельсовая дорога, Такое отставание в монтаже было признаком разлада в строительной машине. Пугали пустыми проемами и значительная часть крыши, стенового ограждения, незастекленные оконные блоки.

И еще одно обстоятельство тревожило: слишком большое движение людей в корпусе. Обычно, когда работа слаженная, человека нельзя оторвать от дела, как от движущегося конвейера. До конвейера строителям еще далековато, но четкая, слаженная работа стала привычной. Откуда же и куда идут эти люди, мешая друг другу?

К управляющему подбежал запыхавшийся диспетчер, сообщил, что его разыскивает Виноградский, просит срочно позвонить…

— Ты хотя бы для приличия сообщил, что приступил к работе. Игнорируешь главк? — добродушно выговаривал Евгений Георгиевич.

— Как можно игнорировать небо, под которым ходишь? — пошутил Скирдов. — Сразу на строительную площадку, кабинет никуда не уйдет.

— Каково впечатление?

— Трудно с ходу давать заключение, — ушел от прямого ответа Скирдов.

— Не упрекай за то, как начали, добивайся, чтобы хорошо закончили, И позванивай, позванивай…

Вошел секретарь парткома, отвесил пудовый комплимент:

— Похудели, помолодели, записываю в свою команду волейболистов.

— Черта с два, похудеешь в этих санаториях. У отдыхающих замкнутый цикл: завтрак, моцион к лечебному источнику, обед, отдых, ужин, прогулка, кефир перед сном. Впрочем, ты прав, в последнюю неделю перед отлетом похудел на четыреста граммов.

— Ну а как работалось за границей?

— Вдохновенно. Пожалуй, другого слова и не сыщешь. Приняли по-братски, относились ко мне предупредительно, заботливо. И на Карловых Варах они же настояли: проговорился о своих болячках — меня по этапу в санаторий. И с нашим министерством договорились. Ну и мы отвечали тем же, разве что не ночевали на стройке. Объем большой, оборудование уникальное, помогали разбираться в документации, освоении техники, монтаже. Но должен заметить: не только консультировали, но и сами у них учились, особенно применению малой механизации, облегчающей ручной труд. Словом, много интересного, но об этом потом, потом. — И уже другим, тревожно-озабоченным голосом спросил: — А как наши дела?

Таранов ждал этого вопроса и все же не решился с ходу говорить управляющему о тревожных днях, переживаемых трестом, начал издалека, как они еще в начале января, по получении производственной программы на текущий год, тщательно выверяли, подсчитывали свои резервы сначала в узком кругу треста, затем подключили к этому делу рабочих, бригадиров, начальников участков, руководство строительных управлений, как горячо обсуждали внесенные предложения на собрании партийного актива, пока не пришли к единому мнению: взять обязательство о перевыполнении производственного плана на два процента. Только Магидов бросил: «Не на два, а на двадцать…»

Павел Иванович подметил недовольство во взгляде собеседника, понял, зачем эти пересказы, будто Семен Иулианович сам не помнил, сколько вложено труда в изыскание резервов для этих двух процентов. И Таранов начал передавать уже скороговоркой, как в середине года поднялась волна о пересмотре принятых обязательств, как на партком давили сверху и снизу, главк пообещал дать почину комсомольцев «зеленую улицу», в городской газете появилась статья «В тресте Алюминстроя глушат инициативу масс».

— Так появился на свет встречный план, — глухо закончил Таранов.

— А после встречного хоть потоп? — болезненно отреагировал Семен Иулианович и поднялся с кресла. — Сняли бы хоть красочные лозунги о штурме корпуса.

— У вас созрело иное решение?

— Одного захода мало для кардинальных решений, но достаточно для грудной боли…