#img_5.jpeg

#img_6.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Дни стали короткими, хмурыми, почти целые сутки на крыше и внутри корпуса горели прожекторы. В металлических переплетах каркаса сверкали, как молнии, вспышки сварки, осыпались, будто праздничные фейерверки, разноцветными пучками искр. Казалось, и низкое небо, подсвеченное прожекторами, плавилось. Проходящие по шоссе машины невольно притормаживали, пешеходы замедляли шаг. На противоположном берегу Енисея группами собирались горожане, чтобы посмотреть на необычайное, почти призрачное сооружение, сверкающее ослепительными огнями, укрытое титаническим пологом пылающего неба.

Но это на расстоянии…

Трестовская газета «Крылатый металл» вышла под крупным заголовком на всю первую страницу: «Пусковые — под контроль!» И дальше — тревожная сводка:

«Бетонные работы на нулевом цикле — отставание на восемнадцать дней.

Устройство кровли — отставание на двадцать дней.

Монтаж стеновых панелей — отставание на десять дней.

Общее отставание по пусковому объекту — на тридцать два дня».

Загудели рабочие бытовки, строительные площадки, управленческие коридоры.

Никогда еще в одном корпусе не было такого скопления людей, строительной техники и вдруг… А тут еще произошла авария — в корпус прекратилась подача электроэнергии, наступила гнетущая тишина…

Магидов срочно вызвал Вараксина. Не успел тот зайти, Главный словно обдал его холодным душем.

— Что это такое?! — Он чуть не ткнул газетой в лицо Митрофана. — Что это такое, я спрашиваю?!

— О чем вы? — испуганно спросил Вараксин.

— Ты даже не видел?! — Магидов навис над ним. — Бездарь! Тебе не плановиком, а курьером работать. Читай!

— Позвольте доложить: монтажники действительно задерживают… Нет, не совсем так. Не монтажники, а поставщики задерживают плиты перекрытия. И стеновые панели где-то застряли…

— Об этом должен знать я, а не газета. Кто давал информацию?

— Не знаю. Может быть, диспетчерская?

— Слушай, Вараксин, плановый отдел — это мозговой центр. — Магидов направил указательный палец в лоб Митрофана, словно пистолет. — И в этом центре не должно быть утечки. Понимаешь ли ты, какой ущерб эта газетная сводка нанесла строителям треста?! Коллектив трудно сколотить, зажечь передовой идеей, поднять на штурм, а разложить можно вот такой безответственной писаниной. Немедленно разберись, что это за группа информации подписалась под сводкой, кто давал ей сведения.

Через час Митрофан доложил, что под группой информации скрываются Генрих Юркин, секретарь комитета комсомола треста, и начальник штаба комсомольской стройки Сидоров.

— Иди в штаб, в комитет комсомола, в партком, доказывай, опровергай.

— Лучше бы вам, Андрей Ефимович.

— Трус! — резанул Главный и указал Вараксину на дверь.

Магидов долго не мог успокоиться. Неужели сводка была приурочена к приезду Скирдова? Их вчерашняя беседа была холодной. Управляющий молча выслушал его доклад и бросил ни к чему не обязывающую фразу: «Мне нужно время на акклиматизацию».

Андрей Ефимович хорошо изучил характер Скирдова. Вносимые Главным новаторские предложения по ускорению строительства редко проходили гладко, особенно если они поднимались перед главком. Непременно предостерегающая фраза: «Вопрос нуждается в дополнительной проработке». И уж конечно встречный план подвергнется критике. Открыто взять его под сомнение тяжело, за него все — от комитета комсомола до министерства, но обставить частоколом вопросительных знаков можно самое прогрессивное начинание. Ну что ж, бороться так бороться, как говорится: или грудь в крестах, или голова в кустах…

Главный нечасто заходил в бытовки, но сейчас, подогретый сводкой газеты, решил лично убедиться, что творится на строительных площадках.

Первой на пути попалась бытовка кровельщиков, она была забита рабочими: они сидели у печки, на скамейках, торчали у окна, один даже заснул на полу. При входе Главного никто не поднялся, не изменил позы, будто зашел свой кровельщик. Магидова это еще больше разъярило, он набросился на бригадира Муромцева:

— Бездельники, разгильдяи, пасквилянты! Все работают, а они отсиживаются у печки, а потом дают интервью, на сколько дней отстает бригада. Без крыши нельзя проводить внутренние работы, установку электролизеров, кровельщики превратились в злостных саботажников, срывающих пуск корпуса.

— Вы не имеете права так! — не выдержала Мара.

И Муромцев умудрился, наконец, вставить фразу.

— Монтажники задерживают установку плит перекрытия, кровельщикам нечего делать.

— И на тех, что уложены, не ведутся работы.

— Нельзя каждую плиту в отдельности покрывать асфальтом, это не бутерброды. Что-то не сработало в вашем сетевом графике, товарищ Главный, и вы решили переложить вину на кровельщиков.

У Магидова от ярости перехватило горло. Он распахнул дверь, но забыл пригнуться и стукнулся лбом о притолоку…

Остаток дня кровельщики провели за подготовкой инструмента. Все делалось молча, как после похорон, молчком покидали и вагончик-бытовку. Бригадир взял под руку Точкина, спросил:

— Борис, вы куда сейчас?

— В общежитие.

— Не могли бы зайти к нам?

Борис кивнул головой. Он понимал: бригадиру хочется кому-то излить свою душу, незаслуженная обида, загнанная в глубину, рвалась наружу. Но к удивлению Точкина, Муромцев заговорил о другом:

— Сладу нет с Колькой: пусти на крышу, да и только. Вбил себе в голову: если штурмовать, то непременно верхолазом, монтажником или в крайнем случае кровельщиком. Видите как: в крайнем случае. Боюсь, выкинет какой-нибудь номер. Наши разговоры с ним — как с гуся вода, а к вам тянется…

Валентина, хозяйка дома, приветливо раскрыла дверь:

— Вот хорошо, прямо к ужину. Проходите, проходите!

В гостиной, возле книжного шкафа, сидел младший брат Ивана с раскрытым журналом «Пограничник».

— Добрый вечер, Коля, — приветствовал его Точкин.

— Мы уже виделись сегодня, — буркнул Муромцев-младший, не отрываясь от журнала.

— Говорят, у культурных людей принято: сколько раз в день встречаются, столько и приветствуют друг друга.

— Ну, значит, ты культурный.

Бориса озадачило начало разговора, вероятно, кто-то сегодня уже притрагивался к больному месту Коли. Но делать нечего, и его за тем же пригласили. Точкин стоял у книжного шкафа, рассматривал корешки толстых журналов и как бы между прочим спросил:

— Ну, как работается, Коля?

— Плохо.

— Это почему же?

Коля нахохлился, подумал: «Семнадцать лет, а все пеленают. И этот в роли няньки. На три, ну от силы на четыре года старше меня, а корчит из себя ветерана». И заговорил сухо:

— Брат сманил меня сюда? Сманил.

— Говори точнее, — вмешался старший. — Брат рассказывал об Алюминстрое, а ты ходил по пятам, упрашивал взять на стройку.

— Верно, ходил, просил, и ты обещал сделать из меня настоящего строителя.

— И сделаю.

— Когда? Вы хоть и старшие, а ничего не понимаете. Мара, девчонки работают на верхотуре при ураганном ветре, а я в затишинке на нулевом цикле кирпич подношу.

— А кто будет кирпичной кладкой заниматься?

— Инвалиды! — жестко бросил Коля и, демонстративно отвернувшись от собеседников, вновь уткнулся в журнал.

Муромцев-старший выразительно глянул на Бориса: смотри, мол, каков перец — и ушел в ванную. Валентина внесла на большой сковороде жаркое, водрузила на подставку посередине стола, Коля вдруг вскочил со стула, восторженно крикнул:

— Молодец, Точкин!

— Мы все время тебе говорим, — напомнила Валентина.

— Да я не о нем, — небрежно кивнул он в сторону Бориса. — В журнале про одного пограничника сержанта Точкина пишут.

— А может, именно о нем? — улыбнулся Борис, хотел заглянуть в журнал, но Коля захлопнул его, спросил:

— Ты где служил?

— На контрольно-пропускном пункте.

— Вроде вахтера, что ли? Мура! Здесь описывается, как одного шпиона в багажнике автомашины хотели провезти через границу.

— Да. Нам показалось подозрительным, что снаружи автомобиля багажник емкий, а внутри — мал.

— Правильно! Так это в самом деле у вас на КПП было? — спросил Коля, уже с удивлением глядя на Точкина. — В самом деле?

— Да. Только в журнале некоторые подробности опущены.

— За стол! — скомандовала Валентина, — Никак не отучу братцев: один непременно с газетой, другой — с книгой. Не чувствуют даже, что едят, не говоря уже о благодарности. Борис, садитесь, будем вдвоем ужинать.

— Коля, потом, — вступился за жену Иван.

— Не понимаю, почему нельзя одновременно есть и рассказывать? — не сдавался Муромцев-младший.

Но после строгого взгляда хозяйки и он смирился, но свою порцию тушеной свинины в соусе из натертого черного хлеба, лука и чеснока уплел так быстро, что Валентина с укором спросила:

— Коля, что ел?

— Не знаю, кажется, печенку.

Мужчины фыркнули, даже хозяйка улыбнулась. Но Коля и тут ничего не заметил, он с нетерпением наблюдал, когда, наконец, Точкин опустошит свою тарелку, а тот, как назло, неторопливо левой рукой нацеливался вилкой на очередной кусочек, макал его в душистый коричневый соус, так же неспешно отправлял в рот, аппетитно жевал, тянулся за очередной порцией. А на столе еще какие-то пирожки, значит, будет и чай. Нет, не чай — кофе. А его сначала будут молоть, потом закладывать в кофеварку, потому как Валя не признает готового, а непременно в зернах, непременно разных сортов: «Арабика», «Костариканский», «Йеменский», именно в такой смеси можно достигнуть идеального букета. А по мнению Коли, все равно какой, лишь бы черный. А можно и вообще обойтись без него. Просто заелись. То ли дело у мамы: миска щей, тушеная картошка с соленым огурцом, чашка молока — и будь здоров.

— Валя, можно я чайную посуду достану? — предложил Коля.

— Ее некуда ставить. И кофе не готов, потерпишь.

Но у Коли выдохлось терпение, он взял кружку, налил из-под крана холодной воды, залпом выпил и уже не сел больше за стол, устроился под торшером с журналом.

Наконец выпит кофе, съедено изрядное количество пирожков с вареньем. Борис поблагодарил хозяйку.

Коля бесцеремонно взял его за руку, увел в свой угол, спросил:

— Какие подробности опущены?

— Пожалуй, это не подробности, а наши промахи, о которых не хотел писать автор.

И Борис начал передавать историю без белых пятен. Это было месяца за два до его увольнения в запас. Заграничные автотуристы, словно сговорившись, запрудили широченное шоссе с той и другой стороны шлагбаума. Какая задача пограничников контрольно-пропускных пунктов? Проявлять доброе, приветливое отношение к иностранным туристам. Но практика работы показывает, что в доброжелательном потоке туристов встречаются и продажные душонки. Как их распознать, не докучая и уж тем более не подозревая честных людей?

— В тот день, — рассказывал Точкин, — два потока пропускались к нам, и двум открывался шлагбаум на выезд. Я пропускал выезжающих, то есть проверял паспорта, визы, если требовалось, заглядывал в автомашины, одновременно присматривал за своим напарникам, пропускавшим смежный поток. Кстати, его тоже звали Николаем. Он лихо козырял отъезжающим при вручении просмотренных документов, желал счастливого пути, для этого он специально на трех языках заучил несколько фраз.

Вот подъехала очередная автомашина, сидевший за рулем иностранец вылез из кабины, широко распахнул полы пальто, пиджака, достал из нагрудного кармана заграничный паспорт, с подкупающей улыбкой протянул его Коле, без напоминания раскрыл все дверцы автомобиля, откинул крышку багажника, даже капот, и сделал королевский жест, дескать, смотрите: чемоданы прошли через таможню, машина раскрыта. Коля уже поднес руку к козырьку, готовясь выпалить одну из иностранных фраз, когда я положил ему руку на плечо. «Все в порядке, товарищ сержант!» — упредил он мой вопрос. Но я уже дал условный сигнал опустить поднятый шлагбаум, при этом не сводил взгляда с иностранца и приметил, как в его глазах отразилась тревога. Это был один момент, может быть, доля секунды, и снова он стоял в той же королевской позе и подкупающе улыбался…

— Шляпа! — бросил Коля Муромцев в адрес своего тезки на КПП. — Надо было осмотреть костюм, может, в нем зашиты драгоценности.

Коля пожалел, что вылез со своей догадкой. Борис вдруг умолк, то ли перебирал в памяти упущенные в статье подробности, то ли переключился на другие воспоминания. Был бы поближе знаком, ущипнул бы его, как делал с товарищами, когда у тех застревали мысли в самых интересных местах. Он все-таки легонько кашлянул. Подействовало. Борис вернулся из дальнего плавания.

— Всякая задержка не только для туриста, но и для самого пограничника неприятна, тем более что вызвана она лишь смутным подозрением: наигранно-спокойной манерой туриста и внезапно промелькнувшей тревогой в его глазах. Вот и все. А шлагбаум закрыт. Присмотрелся к машине: длинная, приземистая, с вместительным багажником, рассчитанная на хорошие дороги. Под сиденьями ничего не спрячешь, они даже без чехлов. Багажник как багажник: запасное колесо, канистра с горючим, коврик, инструмент, тряпки. Под капотом — тоже все на виду.

Возвращаюсь к открытому багажнику, мелькнула догадка: почему он такой короткий? Кузов удлиненный, а багажник сдавленный. Прошу туриста снять колесо, канистру, осматриваю внутреннюю железную стенку. Все фабричное: поковка для колеса, фирменный индекс, винты с коническими шляпками, небольшая, диаметром с чайный стакан, решеточка в стенке, закрываемая колесом.

Турист уже с нескрываемой насмешкой ходит перед своей машиной, насвистывает, а я стою возле багажника и гадаю: зачем здесь решеточка? Чтобы пыль забивала багажник? Даю сигнал часовому у шлагбаума вызвать контролера на помощь. Прибегает старшина. Одного моего взгляда было достаточно, чтобы он взял на себя поток убывающих автомашин, оставив меня наедине с подозрительным туристом.

На английском языке объясняю, что надо отвести автомашину в сторону для контрольного осмотра. Тот или не понимает меня — читал-то я по-английски хорошо, а разговорной практики было маловато, — или делает вид, что не понимает, беспомощно разводит руками. Тогда я пользуюсь своеобразной азбукой глухонемых: заставляю его сесть за руль, сам — рядом с ним, указываю место стоянки около грибка, где в ночное время пост часового границы. На лице туриста по-прежнему ироническая улыбка. Она раздражает и сбивает меня с толку. «Здорово держится, подлец!» — мысленно подбадриваю себя и прошу хозяина автомашины отвинтить внутреннюю стенку багажника. Тот охотно развертывает нечто похожее на широкий кожаный пояс с набором инструментов, но среди него не оказывается… отвертки. Странно, в богатом ассортименте нет самого элементарного инструмента. Турист шарит руками в багажнике, в небольшом ящичке, на приборном щитке, невинно пожимает плечами: нет. Тогда я незаметно вынимаю из кармана пятнадцатикопеечную монету, вставляю в глубокую прорезь на шляпке и чувствую: винт поддается. Но оставляю его на месте, отхожу от машины, нажимаю невидимую кнопку на стойке грибка. Турист жестами просит разрешения привести в порядок автомашину, я киваю в знак согласия, наперед зная, что движения туриста будут особо неторопливы — все неприятности позади. Да, он спокойно устанавливает запасное колесо, укладывает содержимое багажника, закрывает капот, ищет глазами кран, где можно помыть руки. Я услужливо веду его в помещение. Этого времени было вполне достаточно, чтобы прибыл офицер, дежурный по контрольно-пропускному пункту. Вновь открываем багажник, отвинчиваем внутреннюю стенку, а там…

— Ноги человека, — вновь подсказал Коля.

— Не только ноги, но и голова, — улыбнулся Борис, — свернулся в три погибели, как червяк…

Коля возмущался про себя: у автора очерка и в рассказе Бориса не было концовки. Ну задержали «туриста» и того «червяка» в железной коробке, а дальше что с ними стало? Объяснение Точкина, что главная задача пограничника задержать нарушителя, а его «родословной» займутся другие, не удовлетворило Колю. О шпионах пишут целые книжки, а тут маленький рассказ — и тот без конца. Все понятно. Точкин не доверяет ему пограничные тайны, так же, как на строительстве не дают серьезной работы.

Борис прервал молчание:

— Скоро в армию. Будешь проситься на границу?

— Пес планус контрактус, — с болезненной гримасой ответил Коля.

— Что это такое?

— Врожденное плоскостопие. Я этот «пес планус контрактус» на всю жизнь запомнил. Когда в военкомате ставили на учет — просился в десантники, а меня даже в тыловые части не берут. Ведь здоров, понимаешь, совершенно здоров! На, пощупай бицепсы. Каменные! — с гордостью определил он, не дожидаясь оценки Бориса. — Только в ботинки специальные стельки закладываю. После вызова в военкомат недели три не показывался ребятам: уродец!.. Ну армия ладно, там свои законы, — с грустью сказал он, — а здесь чего пеленают?

— Коля, ты что-нибудь понял из моего рассказа?

— Понял: несмышленыш, ему нельзя доверять пограничные тайны.

— И ты бы на моем месте не раскрыл их. Ведь этот человек не зря замуровал себя в багажник, хотел тайно пересечь границу. Наверняка — связник, получил шпионские материалы, кому-то дал новые задания. Так надо и тех, что продали души дьяволу, разыскать, а уж потом писать. Согласен со мной? И еще. Твой тезка, что досматривал «туриста», на каждом комсомольском собрании, бил себя в грудь: «Почему нас, молодых, не допускают до самостоятельной работы?»

— Я бы тоже такого ротозея не допустил.

— Дело не в ротозействе — парень-то он смышленый — в опыте. А опыт приходит не сразу. Это верно не только для пограничников, но и для нашего брата, строителя. У тебя хорошая профессия каменщика.

— А кто призывал овладевать несколькими специальностями? — пошел в наступление Коля.

— Вот именно овладевать, а ты еще по основной разряда не получил.

— Ну и что? А может, я от первой вообще откажусь. Каменщики не штурмуют, а лишь колонны кирпичом облицовывают, трещины, дырки заделывают, немногим выше четырехметровой отметки поднимаются.

— Так, — подытожил Борис. — Все ринулись монтировать каркас, стеновые ограждения, мостовые краны. Смонтировали, а нулевой цикл, трудоемкие кирпичные, отделочные работы забросили. Перед новым годом приезжает государственная комиссия и первое, на что натыкается: каменные работы не закончены или сделаны наспех, с браком. Корпус не принят, социалистические обязательства не выполнены. По чьей вине? Каменщиков, по вине Коли Муромцева. Этого ты хочешь?

— Зачем же так? — растерянно проговорил Коля. — Я не один в бригаде.

— И остальные захотят монтажниками, кровельщиками.

Коля не ожидал такого поворота в разговоре, задумался. Потом согласился:

— Ладно, буду делать, что поручено, но второй профессией у меня все-таки будет профессия кровельщика.

Боря Точкин о себе

На Кубани ноябрь просеивается через мелкое сито дождей, полевые дороги, укатанные за лето до блеска, разбухают, на фруктовых деревьях еще держится запятнанная желтизной листва. Воздух влажный, теплый, трава, как по весне, изумрудная, сочная. А здесь, в Сибири, уже наступает на пятки зима, обжигает морозными ветрами, забрасывает снегом.

Но меня все равно тянет на берег Енисея. Сегодня, в единственный выходной за последний месяц, я не мог усидеть в общежитии. Забыл даже надеть перчатки. А зачем они? Одна рука за пазухой, а вторую согревает письмо от Наташи. Талка, Талка! Кто подсчитает, сколько бессонных ночей провел я в ожидании этого письма!..

Знакомый грот на скалистом берегу не занесен снегом, в нем сухо, затишно. Я сел на гранитный выступ и вновь начал перечитывать письмо.

«Боренька, дорогой!

Истерзали меня обиды, истерзала разлука, истерзали насмешки родных: «Видишь, проехал мимо, забыл дорогу в родной город. Мы предупреждали: и тогда он не был тебе парой, а теперь тем более. Наверняка уже научился курить, пить, продолжает кружить головы вот таким же, как ты, простофилям». Не сердись за возврат писем, я читала и перечитывала их, а потом заклеивала и переправляла по обратному адресу. И вот добилась своего — ты умолк. До сих пор не пойму, какой злодей водил моей рукой, только не я, только не я, Боря, поверь. Я невзлюбила ту Наташку, которой управляли обиды.

Не знаю, что бы я делала, если бы не политехнический институт. Он занимает меня днем, отнимает у меня вечера, отнимает время, но не может отнять думы о тебе. Иногда я чувствую себя как бы в безвоздушном пространстве, мне не хватает воздуха, крепости, устойчивости земли, меня качает ветром. Только на пристани, когда брожу по нашим местам, немножко оживаю, даже улыбаюсь, ласково притрагиваюсь к веткам кустарника, где мы с тобой останавливались.

Боренька, милый!

Приезжай, воскреси меня! Я верю: тебе, комиссару эшелона, нельзя было покинуть сослуживцев, так же как нельзя в первый же месяц просить отпуск. Но теперь прошло полгода, приезжай хоть на недельку, хоть на три дня. Приезжай, Боренька! Сейчас от нас идет прямой самолет. На обратный проезд у меня отложена стипендия. Дома ее не берут, а тратить я не умею. С тех пор как ты в Сибири, я всего раз пять была в кино с Иришкой.

Боря, Боренька! Если… если ты действительно отрекся от меня, не пиши об этом, приезжай, скажи лично, а можешь вовсе не говорить, я по твоим глазам пойму, только…»

Письмо оборвалось на полуфразе. Последние строчки были неровными, буквы по-детски расплылись в разные стороны. Что вдруг остановило руку Наташи?

Волны Енисея штурмовали берег, бились о скалистые кручи, негодовали, что столетиями долбят гранитные выступы, а они только шлифуются, как алмазные камни, и в солнечные дни переливаются, поблескивают своими искрами-самоцветами. Ветер гонит волны, мешает работать кровельщикам, монтажникам, машинистам башенных кранов. Все сейчас в его власти. И меня подталкивает в спину: скорей, скорей в общежитие, ты уже пришел в себя, пиши ответ. Впрочем, и писать не надо. Завтра с утра, минуя все инстанции, прямо к Иванчишину — этот поймет с полуслова, от него прямо в аэропорт, на первый самолет…

Тимофей Бобров насел на меня, как только я появился в общежитии.

— В самоволке был?

Я молча снял пальто, направился в комнату, но Бобров взял меня за руку, вновь потребовал:

— Отвечай на вопрос.

— Что тебе надо?

— Поговорить с партгрупоргом. Полчаса назад я доставил Кирку Симагина из вытрезвиловки.

— Опять за прошлое?

— Меня, комиссар, пугает не прошлое, а настоящее. Оказывается, он уже три дня пьянствует, и никто не хватился, пока не позвонили из милиции.

Мы зашли к Симагину, тот лежал одетым в кровати и бессвязно бормотал:

— Меня, меня… золотые руки… наивысшей квалификации… Меня уборщиком мусора… Я им покажу!.. Покажу…

Я с отвращением вышел из комнаты.

— Дурацкий протест? Согласен, — продолжал Тимофей. — Но один ли Кирка протестует? А я? Подсобником: принеси, подай, поддержи. Вчера один подлец в обеденный перерыв послал за чекушкой водки. Чуть в морду ему не дал. А своя работа стоит, нет раствора. Нулевой цикл не забетонирован. Это же тысячи квадратных метров. Кто-нибудь умеет считать в тресте?!

Разговор слышали другие бетонщики, подошли к нам. Саша Черный поднес к моему лицу кулаки:

— Это что такое? Эт-то что такое, я спрашиваю?! — Его лицо еще больше потемнело, глаза навыкате, страшные, как у льва. — Что мне с этими кувалдами делать? Иванчишин говорил, ты говорил, фундамент под новый корпус делать надо, дом строить надо, ремонтный цех надо, а мы даже на пусковом свою работу забросили. Ы-ых! — Саша действительно издал рык, похожий на львиный. — Какой это штурм, коли нет для нас настоящего дела?

И снова Бобров:

— Иди в партком, комиссар, убеждай, стучи кулаком по столу. Не поймут — ступай в горком, в крайком, в ЦК комсомола. — Потом взглянул на меня и осекся: — Что с тобой, Боря? Ты бледный, как занавеска на окне. Ладно, отдыхай. Сашка без меня ничего не предпримет. А ты, того, сосни, утро вечера мудренее.

Шли на работу вместе, Тимофей выдавливал:

— Прости, комиссар, за вчерашнее, вспылил, перестарался. Понимаешь, накипело, дышать нечем. Надо собирать партийную группу, тебя ведь никто не освобождал от обязанностей парторга.

В конце рабочего дня я пришел к бетонщикам. Они укладывали свой инструмент. На отлете стоял Колотов. К нему подошел Митя Прыщов, фамильярно доложил:

— Аминь, бригадир, пошабашили. Я пойду под твоим прикрытием, а то меня разорвут эти Тимки и Сашки. Да и тут кое-что есть. — Он хлопнул ладонью по карману брюк. — Слышишь, звенят?

— Марш отсюда! — гаркнул Колотов.

Митя и не думал маршировать, шагах в пяти привалился к колонне, задымил сигаретой. Бригадир только сейчас заметил меня, понял, что я слышал разговор с Митей, недовольно бросил:

— А тебе что надо?

Как ни тяжело было у меня на душе, я старался держаться спокойно:

— Не много: как идут дела в бригаде, какое настроение у ребят?

— Слушай, Точкин, чего ты лезешь во все дыры? Кто тебя уполномочил следить за мной?

— Колотов, — ответил я. — Бывший кумир молодых строителей.

— Опять за свое, — поморщился бригадир.

— Передовые идеи не стареют, стареют люди, изменившие своим идеям.

Колотов грозно надвинулся на меня, принял боксерскую стойку и вдруг как-то сразу обмяк, будто через него пропустили электрический ток. Вялый, беззащитный и, казалось, действительно постаревший, он нерешительно спросил:

— Что я должен делать?

— Давайте соберем партийную группу.

…Собрание группы было открытым, на нем присутствовали все бетонщики, кроме Мити. И говорили все. Но сошлись на одном: добиться поступления раствора в соответствии с потребностями, снять квалифицированных бетонщиков с подсобных работ, обеспечить фронт действий бригаде на нулевом цикле. Обязать меня как партгрупорга доложить о состоянии дел в бригаде и настроении бетонщиков секретарю парткома.

Колотов слова не проронил, только когда остались вдвоем, спросил:

— Полезешь к начальству?

— Да.

— А что скажешь? Все умные, один бригадир дурак. Ну валяй, добивай…

Секретарь парткома встретил меня приветливо:

— Заходите, заходите, комиссар. Слушаю.

Я хотел доложить коротко и только о главном, но почувствовал: ничего нельзя опустить. Кровельщики простаивают не по своей вине, а Главный изрешетил их бранными словами. Бетонщики также простаивают не по своей вине. Те и другие протестуют, жалуются. Но эти протесты никого не трогают, разбиваются о глухую стену где-то в управлении треста. Выговорился и умолк. Тягостные минуты. Напольные часы с бронзовыми гирями ударили на получасе, заставили меня вздрогнуть. Таранов поблагодарил:

— Спасибо, комиссар! — И переменил разговор: — Значит, учишься в вечернем университете?

— Так точно! Уже два месяца.

— А тот, высокий…

— Гена Ветров, — подсказал я. — Тоже учится. И еще монтажник Яша Сибиркин.

— Вот какие вопросы стучатся в повестки наших дней, комиссар. Молодые строители думают уже о коммунистическом завтра: о высшем политическом и экономическом образовании. Утвердитесь по-настоящему в учебе — не забудьте обратиться с новым призывом к молодежи Алюминстроя. Не надо быть пророком, чтобы предсказать: через пять — десять лет рабочие будут выполнять операции инженера, уровень их подготовки неизмеримо возрастет. Так почему ждать, когда нас подтолкнет время, а не потеснить его самим?

Я шагал в общежитие окрыленный. Таранов не давал заверений об устранении возникших трудностей в бригадах, но выслушал, понял и, конечно, даст ход предложениям коммунистов…

Утром синоптики предсказали ясную погоду, а в полдень пошел густой снег, и, судя по опухшему небу, зарядил надолго. А на ее коварство кому жаловаться? Впрочем, не только эта промозглая погода испортила мое настроение, вспомнилась посланная телеграмма-молния Наташе: «Сделаю все, что в моих силах. Подробности авиапочтой». Но уехать со стройки в такой момент — равносильно дезертирству…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Рабочая бытовка наполнялась веселым гомоном. Бригадир Муромцев радовался: ни морозы, ни штормовые ветры не разучили ребят смеяться. Женщины достали из своих шкафчиков рабочую одежду, выпроводили мужчин на «свою половину», в меньшую комнату, начали переодеваться. И «кинозвезды» — так окрестил их Яша Сибиркин — превращались в обыкновенных кровельщиков. Мара в мужских ботинках на «огнеупорных» подошвах, в теплых брюках, стеганке, в каске, на руках заскорузлые от асфальта рукавицы. Только большие глаза, цвета морской волны, красивый носик, пухлые, чуть подкрашенные губки были прежними. Женька в шерстяном платке, повязанном по-деревенски «рыбкой», в неизменном ватнике, мужских брюках, кирзовых сапогах. И мужчины не мудрствовали — те же каски, ватники, стеганые штаны, кирзовые сапоги.

Иван Муромцев думал: если и сегодня монтажники не уложат плиты покрытия хотя бы на одной стороне корпуса, он вслед за Точкиным тоже пойдет с жалобой в партком. Скоро действительно все неурядицы внутри корпуса взвалят на кровельщиков. А разве только в них дело? Бригадир стал проверять смонтированные вчера перекрытия, и в его душе закипела еще большая обида: вновь несколько плит с браком. Он указал на них поднявшемуся монтажнику и безапелляционно заявил:

— Заменить!

— Очумел, бригадир? У нас это самая дефицитная продукция.

— Заменить!

Бригадира монтажников задел тон коллеги, он вызывающе спросил:

— Ты от имени кого приказываешь?

— От имени правительства, нашего с тобой Советского правительства!

Монтажник растерянно заморгал глазами и направился к стропальщику. Тот начал семафорить руками крановщице. Она поняла, опустила свободные стропы на бракованные плиты…

Во второй половине дня погода резко изменилась. Небо провисло, взлохматилось, ветер ошалело метался внутри корпуса, не полностью защищенного стеновым ограждением, бился в пустых глазницах окон, скрипел, стонал, выл. После обеда Муромцев решил взять с собой на крышу только самых опытных кровельщиков и с удовольствием отметил, что в числе опытных были Борис Точкин и Гена Ветров, не имеющие даже узаконенных разрядов. Но без этих ребят бригадир уже не мог обойтись, особенно при установке аэрозащитных сооружений.

«А что это такое аэрозащитные установки?» — спросил как-то Кирка Симагин Гену.

«Шиферные щиты по всей длине фонаря, а значит, и всего корпуса».

«Подумаешь, шифер уложить! — насмешливо бросил Симагин. — А разговоров!»

«А ты заберись на крышу», — предложил Гена.

«И заберусь. Эк перепугал».

И надо же было именно сегодня после обеда оказаться Кирке около лестницы на крышу.

— Бездельничаю, — пояснил он Гене, — а быть рассыльным — солидность не позволяет.

— Так поднимайся с нами. Обещал же.

Бригадир не разрешал, но Гена упросил:

— Я подстрахую на лестнице и на крыше, пусть взглянет на нашу работу.

Кирка уже раскаивался в своем желании. У него начали дрожать руки, ноги, и не только от усталости. Ему казалось, что сейчас это сооружение рухнет от ветра и он провалится в тартарары. Симагин остановился на крохотной площадке, попросил:

— Гена, может, в другой раз?

— Зачем откладывать? Потом ударит мороз, поднимется ветер.

Кирка с испугом посмотрел на Ветрова: тронутый! Ветер воет, как шакал, мороз, будто рашпилем, дерет щеки, а он еще чего-то ждет. Гена подталкивал его вверх, не оставляя времени для колебаний. Но когда поднялись на крышу, Симагин вцепился в металлическую стойку фонаря и заявил, что дальше и шага не сделает.

— И не надо, — успокоил его Гена, — отсюда все видно.

Привычное представление о шиферных кровельных листах здесь не подходило: это были широкоформатные ребристые щиты выше человеческого роста. Симагин наблюдал, с каким трудом бригадир с Точкиным поднимали один такой щит, пытались поставить вертикально, а ветер толкал его назад, заставляя пятиться кровельщиков. С трудом посадили щит на болты, бригадир уперся в него спиной, а Точкин навертывал гайки. Симагин осмелел, посмотрел вдоль крыши и ахнул: мать честная, пресвятая богородица! Сколько же надо сил, чтобы эти аэро… аэро… аэрозольные щиты установить?!

Не так просто было заделывать и проемы фрамуг в фонаре плоским шифером. Листы здесь меньше, но и они не слушались. Гена трудился в поте лица. Ему помогала Мара.

Симагин удивился: «Батюшки, и эта цаца здесь, и ходит-то, ходит по наклонным плитам, как по паркетному полу. Наверно, и к этой металлической штуке, за которую я держусь, будут присобачивать свой шифер. Куда же мне деваться?»

Мара в свою очередь посмотрела на Кирку, на его неестественную стойку, напоминавшую штопор, спросила Ветрова:

— А этот что здесь делает?

— Отбывает наказание. — И рассказал, как Симагин пренебрежительно говорил о труде кровельщиков.

— Отпусти его, Гена, — сжалилась девушка.

— А я не держу. Он боится оторваться от стойки фрамуги.

Подошел бригадир и тоже упрекнул Ветрова:

— Долго будешь казнить человека?

Но казнь была еще впереди: спуск по лестнице. Эта процедура была обставлена торжественно. Около схода собрались кровельщики, сопровождающей выбрали Мару. Она, взяла Симагина под руку, медленно, как больного, повела к лестнице. Кирка несколько раз опробовал ногой прочность верхней ступеньки, пока встал на нее.

— Не держитесь так за перила, они жидкие, — предупредила Мара.

Это предупреждение совсем перепугало Симагина. Теперь ему уже все казалось жидким: ступеньки, редко прибитые доски, ограждающие лестничные пролеты, и даже бетонные колонны, к которым крепилась лестница.

— Не жмите руку, мне больно, — попросила девушка.

Он отпустил ее локоть и потерял последнюю опору. Пробовал садиться на ступеньки, но тогда качка казалась еще сильнее. Опять схватился за руку Мары. «Хоть бы до половины добраться, — подумал он, — там ветер меньше. И так каждый день по нескольку раз?! Да будь оно все проклято!»

Когда наконец встали на землю, Мара с силой освободилась от руки спутника, насмешливо заметила:

— Теперь, надеюсь, сами дойдете?

И легко зашагала вверх по лестнице. А Кирка не мог двинуться с места: болели ноги, особенно в икрах и коленях, руки, кружилась голова…

Кровля опустела, только Иван Муромцев и Гена Ветров задержались. Бригадир с опущенной головой сидел на металлической распорке и горько сетовал: завтра вновь в газете появятся жирные строчки: «Кровля — отставание…» А что делать? Люди работают как одержимые, но им неподвластны ни жгучие морозы, ни штормовые ветры. Пусть бы завтра выдался погожий денек.

Гена проверял крепление каждого листа плоского шифера во фрамугах, хотя был уверен: все сделано на совесть, завтра же готов держать экзамен перед самой высокой государственной комиссией. А больше всего он был рад тому, что сегодня в паре с ним работала Мара.

Бригадир положил руку на его плечо:

— Гена, решил заночевать здесь?..

И все-таки самой горячей точкой в девятом управлении была не кровля, а стеновое ограждение корпуса. И бригадир Чупрунов только что назначен, и почти все монтажники молодые. Эта бригада создана Иванчишиным как экспериментальная, что ли, ему хотелось показать, на что способна армейская молодежь, закаленная в ратном труде. Как-то сразу приподнялся, вырос в глазах ребят и только что избранный партгрупоргом молодой коммунист Сибиркин. На первом же собрании бригады под практические задачи монтажников Яша подвел политическую основу:

— В каждом из нас живет не просто специалист, бригадир, а и государственный деятель. На границе солдат выполняет не только задание старшины, офицера, генерала, а приказ Родины. Такая же высокая ответственность должна быть присуща и строителю. Мы выстоим, покажем образец воинской доблести!»

И все же бригаде монтажников нужно было время, чтобы опериться, накопить опыт по установке стеновых панелей, а ее сразу зажали в тиски штурмовых сроков, подставили под свирепые ветры.

Начало было обнадеживающим: бригадир Чупрунов не принял от электросварщиков обварку крепежных деталей, металлических закладных, держащих панели, монтажных столиков, тяжей, а от них зависят прочность и долговечность стен. Ведь стеновые панели не несущие, как в жилых домах, а навесные, и тянет одна такая панелька тонну с четвертью. Шуму было много, дошло до Главного. Он разгневался: «Набрали в бригаду младенцев, а маминого подола рядом нет».

Чупрунов добился проведения экспертизы. Заключение бригадира подтвердилось, и крепежные детали обваривались заново. Электросварщики лишились премиальных, но притихли.

Снова Яша подводил итоги:

— Рухни такая панель с высоты — катастрофа, человеческие жертвы, материальные убытки, несмываемое пятно на монтажниках. Правильно, ребята! Покажем боевой армейский характер!

Он же написал о Чупрунове статью в газету треста под заголовком: «Бдительность нужна не только на границе».

…Как и вчера, с утра было тихо, а к полудню наплыли зловеще сизые, промерзлые облака, вытянулись гусиной стаей над руслом Енисея. За ними ринулся сильный ветер, начал раскачивать поднимаемые железобетонные плиты. Машинист гусеничного крана измотался, стеновая панель не повиновалась ему. Напрасно стропальщик надрывался, стараясь перекричать ветер: «Майна! Вира!» — манипулировал руками — ладонь вверх, вправо, влево. Панель раскачивалась все больше, угрожающе приближалась к колоннам корпуса. Беда становилась неминуемой. Иванчишин, теперь уже не покидавший бригаду монтажников, подал команду прекратить работу.

Именно в этот момент принесло сюда Вараксина. Его можно было узнать только по глазам и толстому носу, остальная часть лица была закрыта нахлобученной шапкой и поднятым воротником полушубка.

— Саботируешь? — крикнул он в ухо Иванчишину. — Главный предупредил, что я головой отвечаю за работу девятого управления.

— Тогда считай, что ты всадник без головы. — Алексей уже не зло, а с каким-то горьким сочувствием спросил: — Слушай, Митрофан, что тебе дороже: голова или должность?

— Головы полетят с обоих, — обреченно сказал Вараксин.

— Посмотри вон на тех девчат, что парами висят в люльках. Видишь? Что они делают?

— Расшивают пазы стеновых панелей, — обиделся Митрофан, что его экзаменуют по таким пустякам.

— А как расшивают?

— Обыкновенно, раствором, мастерками.

— Вот именно — мастерками, как в прошлом веке, А болтаем о научно-технической революции.

Иванчишин, боясь «перегреться», отошел от Митрофана. Ветер лютовал. Леша по привычке задрал вверх голову, хотя и знал, что на крыше никого нет.

— Есть! — неожиданно вслух произнес он.

Кто-то, пригнувшись, торчал на карнизе — железобетонном козырьке, нависавшем над стеной корпуса. Леша разыскал бригадира Чупрунова, строго спросил:

— Ваши люди на крыше?

— Так точно, монтажник Аникеев.

Это был любимец Чупрунова и самого Иванчишина: никто лучше его не устанавливал карнизы. Но сейчас Леша обозлился:

— Что ему там надо?!

— Завтра обещают плиты, проверяет готовность.

— Снять! — скомандовал Иванчишин.

— Как?

— Как угодно, хоть башенным краном, — отрезал Леша. — Снять и доставить ко мне в управление…

Аникеев явился только к концу рабочего дня и, желая смягчить гнев Иванчишина, четко представился:

— Товарищ начальник управления! Монтажник Аникеев прибыл по вашему приказанию!

Но у Леши уже прошел гнев. Он протянул руку Даничу, незлобиво буркнул:

— Жизнь надоела?

— Никак нет, только во вкус вхожу.

Перед Иванчишиным стоял стройный парень в ватнике, в немножко сдвинутой набок каске, черноглазый, обветренный, с голой шеей, с расстегнутым воротником рубашки.

— И на крыше так?

— Не люблю, когда одежда стесняет.

— Ну что с тобой делать, Данила? Гауптвахты здесь нет… Вот тебе деньги, купи шарф и с голой грудью на стройке не появляйся.

— Ну что вы, я с премиальными больше вас получаю.

Иванчишин сунул ему бумажки в карман ватника, повторил:

— Бери! Ради сына, ради жены.

— Мне б ради них отдельную квартирку. Четыре года в бараке в маленькой комнатке. Детскую кроватку купил, а поставить негде. И мать сюда просится.

— Новый дом введем — будет.

— Н-да, невеселая перспектива, — улыбнулся Данич. — Зря послушался, сиганул бы вниз головой с карниза.

Иванчишин положил руку на упругое плечо Данича, легонько подтолкнул к двери, посмотрел вслед, вспомнил его историю появления в Алюминстрое.

Аникеев приехал сюда из батумского пограничного отряда, полтора года работал плотником-бетонщиком. И каждую неделю получал от матери письма, пропитанные слезами:

«Дорогой сыночек Даня! И ты, и я, и все наши отцы, деды и прадеды родились и жили в Твери. В войну фашисты начисто снесли наш город Тверь, наш Калинин. Можно было остаться на Урале, куда эвакуировались, ан нет, вновь вернулись на родное пепелище, все заново отстраивали. Сам помнишь, как пошел в новую школу, как строились текстильные фабрики, вагоностроительный, экскаваторный и другие заводы. А жилые дома?.. Неужто в родном городе для тебя не найдется работы? Даничка, родной! Из трех сыновей в живых только ты остался. Что же мне делать дальше, стареющей, одинокой?»

Аникеев не выдержал, пришел в комнату к секретарю комсомольской организации Леше Иванчишину, выложил на стол все письма. Потом долго сидели молча, растерянные, удрученные.

«Поезжай, Данич!» — твердо сказал Леша.

«Я вернусь, я вернусь! — убеждал Аникеев Иванчишина на вокзале. — Два, от силы три месяца, и снова буду на «нулевом цикле».

Леша молчал, он знал, что прощается с Даничем навсегда.

Вернулся Аникеев почти через три года с материнским благословением.

«Все делал, чтобы не огорчать маму, не показать, где витают мои мечты, но разве проведешь ее? Год присматривалась, два присматривалась, на третий заявила уже двоим: «Ладно, поезжайте, только внуки пусть рождаются в Твери». Эту просьбу мы выполнили: сын, Алешка, родился в Калинине… В вашу честь назвали, — смущаясь, добавил Аникеев…»

…Иванчишин, вспоминая эту историю, подумал: «Золотой народ! И в каком долгу мы у этого народа! Все радовались, все верили: строим дом для себя. Но остановились на фундаменте. Как теперь смотреть людям в глаза?»

2

Строители — шумливый народ. Это, вероятно, объясняется тем, что им все время приходится перекрикивать пулеметные очереди пневматических молотков, гул моторов, завывание ветра. И сейчас в приемной управляющего трестом, в коридоре стоял сплошной гул.

Начальник диспетчерского отдела Захаревский — низкорослый, полнотелый, точно замешенный на одной крупчатке, — еще не отдышавшийся после подъема на второй этаж, перехватил Вараксина, выдохнул:

— Потрясающая новость. Потрясающая! Возникло дело об импичменте начальника девятого стройуправления.

— Да что ты? — удивился Вараксин. — Невероятно.

— Почему невероятно? Зарвался. Не только с нами, даже с Главным не считается, ну тот ему и выдал. Скоро заявится к кадровикам с протянутой шляпой.

Митрофан злорадствовал: раз до диспетчерской службы дошла эта новость, значит, известно всему тресту. Достукался, не пожелал прислушаться к добрым советам. Интересно взглянуть со стороны, как он держится. И удивился увиденному и услышанному. Как всегда, Алешка был в окружении заядлых спортсменов, и обсуждались здесь не строительные дела, а спортивные новости. Потом вниманием Митрофана завладела Мара Сахаркевич, она притулилась к стенке, торопливо вносила записи в свой блокнот. Он откровенно любовался ее красивым озабоченным лицом, ее изящными, подвижными пальцами пианистки, а не кровельщицы. Неслышно подошел к ней, взял за руку, остановил бег карандаша, пошутил:

— Перед смертью не надышишься. Кстати, я ни разу не видел, чтобы ты выступала по конспекту.

— Вы тоже должны выступить. Мне кажется, сегодняшнее совещание будет решающим для встречного плана.

Вараксин и Мара вместе вошли в кабинет, сели рядом.

Управляющий трестом Скирдов дочитывал срочные бумаги, механически кивал входившим. Магидов рассматривал участников совещания: начальники строительных управлений и субподрядных организаций, председатель постройкома, ответственные работники треста — необходимые люди. Бригадиры Муромцев, Колотов, Чупрунов — эти нужны для утюжки. А остальные зачем? Статисты, свидетели, критиканы? Многих Главный даже в лицо не знал.

Настроение Андрея Ефимовича портилось. Причин для этого было предостаточно. Подвесил Иванчишина, не довел дело до конца. Кто знал, что Скирдов прилетит так внезапно? Раньше всегда позвонит, известит, А сейчас как гром с ясного неба. И не захотел предварительно обговорить хотя бы принципиальные вопросы, которые Магидов будет ставить в докладе. Уклонился от обсуждения и Таранов. Как расценить эти действия? Нет собственного мнения? Хотят заручиться поддержкой участников совещания и только тогда сформулировать свое кредо? Но почему бы не начать разговор с главного инженера, ему-то виднее.

Скирдов поднялся, обвел спокойным взглядом присутствующих. Наступила тишина.

— Прошу извинить, только перед вашим приходом дали сводку за вчерашний день работы треста, — по-домашнему начал Скирдов. — Без нее нельзя было начинать совещание. Здесь кроме руководителей треста и строительных управлений присутствуют бригадиры решающих участков, комсомольские руководители, секретари партбюро, партгрупорги. Совещание будет коротким и только по одному вопросу: о ходе строительства пускового корпуса. Выступающим отводится по три минуты для внесения конкретных предложений. Информацию сделает товарищ Магидов. Пожалуйста, Андрей Ефимович.

Главный уверенной поступью приблизился к столу управляющего, огладил правой рукой глянцевую полосу на голове и внушительно начал:

— Товарищи! Мы все, за незначительным исключением, живем идеей встречного плана. Он, как вы помните, выдвинут рабочими и прежде всего комсомольцами, молодежью, и подхвачен всем коллективом треста. Эта идея решительно поддержана городскими комитетами партии и комсомола, руководством главка, прессой. Результат у всех на виду: в третьем квартале сделан гигантский рывок в строительно-монтажных работах.

— Рывка-то, Андрей Ефимович, я что-то не заметил, — подсказал Скирдов.

— Он нарастает, — ответил Главный, обиженный тем, что его перебили. И заговорил тверже, категоричнее: — Основа, на которой зиждутся достигнутые успехи: сосредоточение главных сил на пусковом объекте, экономия материальных ресурсов, полное использование техники, повышение производительности труда и, наконец, решающее — повседневное внимание, оказание конкретной помощи руководством главка. Теперь уже есть полная уверенность завершить строительство корпуса к концу текущего года. А это значит: государство получит около миллиона рублей прибыли.

Магидов спокойно сел. Он был уверен, что его аргументированная речь отобьет охоту выступать у противников. В кабинете вновь наступила непривычная тишина, присутствующие как бы соизмеряли свои оценки с выводами Главного.

У секретаря парткома было такое ощущение: чем увереннее говорил Магидов, тем больше возникало недоуменных вопросов. Участники совещания уже наслушались программных речей, их сейчас интересовали конкретные меры по устранению крупных недостатков по ряду позиций строительства. Видимо, он напрасно не убедил управляющего предварительно обсудить тезисы доклада Главного.

Семен Иулианович напомнил:

— Итак, условились: три минуты на конкретные предложения.

— Разрешите вопрос? — попросил Иванчишин.

— К кому?

— Кто посмелее, — выпалил Леша. — Почему все разговоры только о сегодняшнем дне? А кто будет думать о завтрашнем? Ведь с пуском корпуса не завершается строительство завода.

«Вот подлец, еще и кусается!» — гневно подумал Магидов, но ответил сдержанно:

— А вот почему: день сегодняшний решает день завтрашний. Товарищ Иванчишин не любит упоминаний о сегодняшнем дне — девятое управление отстает от сетевого графика на пятнадцать дней.

Поднялся заместитель Иванчишина Федор Оленин, окая по-северному, возбужденно заговорил:

— Товарищ Главный! Мы не можем подвесить кровлю к небу, нужны плиты покрытия. Мы не можем ограждать корпус, не имея стеновых панелей. Мы не можем устанавливать железобетонные конструкции под электролизные ванны, если они поступают некомплектно. А про сетевой график лучше умолчать: все из него выбились, и давно. У нас не поточный метод, а чересполосица: устанавливаем те конструкции, которые подвезли, а не те, которые нужны в первую очередь. Может, отстающие есть не только в девятом, но и где-то наверху, в плановых органах треста?

Иванчишин удивленно смотрел на Оленина: раскрылся наконец. В нескольких фразах выложил всю программу управления, выдал сразу всем: Магидову, Таранову, Скирдову, разбирайтесь, с кого что причитается.

Непривычным было и выступление инженера по технике безопасности, застенчивого пожилого человека:

— Все о материалах, да о материалах, а кто будет заботиться о людях? Почти с самого начала штурма нарушаются элементарные требования техники безопасности. Позавчера монтажники стеновых панелей и кровельщики работали чуть ли не в штормовую погоду, что категорически запрещено. Категорически! Я буду строго требовать, невзирая на лица…

— Новый руководитель треста объявился! — насмешливо ввернул Главный.

— Мы все, все в ответе за безопасность строителей. Нарушений не допущу, не допущу!.. — И, разволновавшись, застрял на полуфразе.

Его поддержал бригадир кровельщиков Муромцев. Этому тоже легче выполнить тройную рабочую норму, нежели произнести трехминутную речь.

— Правильно сказал инженер, — одобрил Иван. — Должна быть постоянная забота о строителе. И не только в смысле техники безопасности. Бранное слово ранит больнее. Вот и я хочу, чтобы и за этим, как за техникой безопасности, кто-то следил, оберегал честь и достоинство рабочего человека.

Если бы присутствующие не знали, кого имел в виду бригадир Муромцев, все равно догадались бы, посмотрев на Главного. На его лице резко обозначились скулы, сжатые губы побелели, тяжелые брови нависли над глазами.

Вошла секретарша, что-то тихо сказала управляющему, тот снял телефонную трубку.

Участники совещания примолкли, только Вараксин что-то шептал на ухо Маре Сахаркевич. Скирдов нажал кнопку, передал вошедшей секретарше наспех набросанную записку и обратился уже ко всем:

— Продолжим. Носов?

Начальник двенадцатого стройуправления Юра Носов, будто собираясь кого-то устрашить, взъерошил и без того непослушную рыжую шевелюру, одернул пиджак, как когда-то одергивал военную гимнастерку, провел большими пальцами рук под воображаемым ремнем и начал чеканить:

— На строевом расчете должно быть ровно столько людей, сколько обозначено приказом. Это и понятно. За один руль автомашины не посадят двух шоферов, в танк не возьмут лишнего человека. А почему мне в бригады насовали людей сверх нормы? Я сейчас слежу не столько за работой, сколько за сверхштатными, стараюсь хоть чем-то их занять. Вот здесь сидит Вараксин, амуры разводит с соседкой, а надо бы внимательно слушать, да еще и записывать. Сколько раз говорил ему: мне нужны не лишние люди, а строительный материал. Товарищу Таранову тоже хорошо бы на заметку взять: рядом со штурмующими толпятся бездельники, жгут костры…

Просвета не наступало. Бригадир монтажников Чупрунов говорил о нарастающем браке в стеновых панелях, настаивал, чтобы их изготовлял только железобетонный завод Снегова. Директор учебного комбината подтверждал слова Юры Носова: его питомцы, мобилизованные на период штурма, не загружены работой, оторваны и от практики, и от учебы.

— Давайте заканчивать, — предложил Скирдов.

— А мне, а мне?! — вскрикнула Мара, будто она одна была за все в ответе. Начала звонко: — Зачем же опорочивать то, что уже сделано? Зачем нагнетать страх? Возможно, кого-то из прибывших сюда весной пугает здешняя погода. Я родилась на сибирской земле, можете поверить: не знаю примеров, чтобы даже в лютые морозы ребята не ходили в школы, чтобы приостанавливались работы на новостройках…

Мара разгорячилась. Кроме недовольства выступлениями, ее оскорбила реплика об амурах с Вараксиным, обескуражило, что единственный начальник стройуправления Носов, подписавший обращение к молодежи, фактически, отрекается от него, И она уже с вызовом говорила:

— Прибавится трудностей? Да. Так на то мы и комсомольцы, чтобы преодолевать их. Мы воспитаны на героических примерах борьбы на ударных стройках Заполярья, Сибири, Дальнего Востока. Если надо, будем зубами вгрызаться в промерзлую землю, неделями, месяцами укрощать озверевший ветер, но не покинем стройку. Даешь электролизный корпус к новому году!

Вараксин забил в ладоши, но его никто не поддержал, хотя все любовно смотрели на Мару, восхищались ее искренностью, задором, молодостью.

Магидов, нервно готовившийся к заключительному слову, после речи Сахаркевич решил не выступать. Мара и на сей раз выручила его. Теперь он пытался предугадать, о чем будет говорить управляющий трестом, секретарь парткома. Эта смелая девчонка, кажется, спутала их карты.

Скирдов поднялся, на его лице светилась добрая улыбка.

— Отвечу последнему оратору. Напрасно волновалась, Мара, я первый становлюсь под твои знамена. Думаю, что за мной последуют и другие. И собрались мы сегодня только затем, чтобы подкрепить твой призыв: «Даешь электролизный корпус к новому году!» Хочу лишь прибавить: даешь, но не любой ценой. Об этом же, по-моему, говорили и выступающие. Как это ни тяжело, будем заново пересчитывать материальные и людские ресурсы, чтобы наряду с пусковым корпусом, безостановочно проводились работы и на других объектах, стоящих в плане текущего года. По этим вопросам будут приказы, нелицеприятные разговоры, но вы уже сейчас, на ходу, устраняйте вскрытые недостатки. Наше совещание считаю полезным, деловым. Благодарю вас.

Семен Иулианович посмотрел на секретаря парткома.

— Я использую свои три минуты, — откликнулся Таранов. — Поддерживаю мнение управляющего: совещание было полезным. Очень важный вопрос поднял бригадир Муромцев: оберегать честь и достоинство рабочего человека. Мы научились разбираться в качестве поставляемой нам продукции, а вот в оценке деловых качеств людей допускаем грубые просчеты. Неужели все еще надо доказывать, что все наши строительные программы будут мертвы, если к ним не прикоснется рука человека, рабочего. А это значит, что при всех наших намерениях в настоящем и будущем на первом плане должен стоять человек, строитель, от него будет зависеть наше продвижение вперед.

И одно важное сообщение. Городской комитет партии, учитывая возникшие трудности с досрочным завершением работ на пусковом корпусе, принял решение перенести срок отчетов и выборов партийных органов с декабря на январь…

3

Расходились с совещания не налегке, каждый со своей ношей.

Секретарь парткома размышлял. Семен Иулианович был прав, не согласившись на предварительное заслушивание тезисов Магидова и сужение состава приглашенных. Получилась бы очередная планерка с обменом визитными карточками, то есть взаимными претензиями. А сегодня заговорили даже такие молчуны, как Оленин, Муромцев, навели на глубокие раздумья о главном — об отношении к людям. Нет, Мара, сибирская зима не потеплеет от горячих речей, надо серьезно готовиться к еще более суровым испытаниям. И расчеты встречного плана, так выпукло показанные на бумаге, придется еще выверять. И секретарем парткома должен быть инженер, способный сам разобраться в генеральном плане строительства, одного чутья в таких делах мало. Именно это обстоятельство не позволяло ему действовать смело, решительно.

Но что делать? На такой работе ему не закончить строительного института. Задолженность растет с каждой сессией, хотя в жертву заочной учебе приносятся все выходные, воскресные и праздничные дни. Забыты театры, концерты, кино. В общем, надо отказываться от высокого поста. Впрочем, напрасные заботы — и так не изберут. Управляющий еще может разделить ответственность с заместителями, а ему делить не с кем — он за все в ответе…

Магидов считал, что Семен Иулианович задержит его в кабинете, чтобы подвести итоги уже в узком кругу, как это делалось раньше, но управляющий даже не посмотрел в его сторону, будто Главный был на равных правах со всеми участниками и должен уйти вместе о ними. Андрей Ефимович так и сделал, протиснулся в свой кабинет через плотную группу собеседников, негодуя, что те даже не расступились перед ним, и вновь начал перетасовывать накопившиеся обиды. Казалось бы, все, конец волнениям, тревогам, люди поняли наконец масштабность и государственную мудрость действий Магидова по ускорению темпов строительства. Ан нет. Мягкое, покладистое начало выступления Скирдова закончилось обещанием издавать приказы, проводить нелицеприятные беседы, требованием устранять на ходу вскрытые недостатки. И секретарь парткома добивает Главного, берет под защиту разгильдяев, которых Магидов призывал к порядку. «Завистники! — распалялся Магидов. — Хотят убрать с дороги первопроходцев? Не выйдет! Поделиться славой? Пожалуйста, Магидов не скряга, но опорочить его работу пока еще никому не удавалось».

4

Магидов проснулся в пять утра. Во рту горчило от снотворного, в ушах стоял шмелиный гул. Теперь будет ворочаться в постели, безнадежно пытаясь заснуть. Когда цыкнешь на какого-нибудь бездельника — сразу заметят, публично высекут, а знают ли, кого секут? Человека, который даже по ночам не может отключиться от дел, когда нервы этого человека напряжены до предела и иногда не выдерживают? Учите вежливому обращению с людьми, а сами не расстаетесь с дубинкой.

Андрей Ефимович зажег ночник, хотел взять роман-газету, с которой засыпал, но увидел, что жена тоже лежит с открытыми глазами, спросил:

— Чего не спишь?

— Думаю.

— О чем?

— Осуждаю твой метод работы: все или ничего.

— Не могу трудиться вполсилы.

— Трудись в полную, но не отнимай эту возможность у других. Я чувствую: у тебя не ладится с подчиненными.

— Да, я не кланяюсь им в ножки.

— Но ты сам говорил, что они не лодыри, не белоручки, не глупы.

— Теперь я бы уже сказал: настолько умны, что всех остальных считают дураками. На дело тратишь времени меньше, чем на приведение в чувство этих молодцов.

— Почему ты один этим занимаешься?

— Потому что Главный, а с Главных спрос больше, чем с других. И прекрати эти допросы, дай мне хоть полежать спокойно…

Помолчали.

— Андрей, отчего ты не хочешь встречаться дома со своими, а непременно с кем-то из главка, из министерства? Особенно не люблю твоего Виноградского, он держится как боярин.

— Положение, — невнятно буркнул Магидов.

— Я так радовалась завязавшейся дружбе с Тарановыми, а теперь опять лишь соседи по лестничной площадке. Тебя шокирует, что она всего лишь крановщица? Но Таранова на несколько голов выше Виноградской.

— Тебе непременно хочется разругаться со мной?

— А ты докажи, что я неправа.

— Вот закончим к новому году корпус — соберемся.

— Не закончите.

У Магидова едва не сорвалось бранное слово, он вскочил с кровати и направился в кабинет, где обычно делал ленивую зарядку.

— Андрей, — крикнула вдогонку жена, — ты хоть знаешь, что я поступила на работу?

— Куда? — донеслось из кабинета.

— В управление железобетонного завода. К Снегову.

Магидов вернулся в спальню, раздраженно бросил:

— Сдурела?!

— Что, не звучит: у Главного жена делопроизводитель.

— При чем тут звучит, не звучит. Нам денег не хватает, да?

— Если ты на одних рублях своих подчиненных будешь воспитывать, уважения не завоюешь…

Андрей Ефимович уехал в главк без завтрака. Виноградский сразу принял его.

— Можно поздравить с победой?

— Рановато. Плиты покрытия, стеновые панели и еще кое-что сдерживает, — пожаловался Главный.

— Так что ж ты молчишь?

Виноградский вызвал секретаршу:

— Пусть Снегов позвонит.

Нежным гудком дал о себе знать селектор, Виноградский нажал кнопку.

— Я вас слушаю, Евгений Георгиевич, — отозвался Снегов.

— Почему задерживаешь плиты покрытия Алюминстрою?

— Отгружаем в строгом соответствии с графиком.

— Сколько раз повторять: Алюминстрою — «зеленую улицу»!

— За счет кого?

— Нянек ищешь? Может, мне вместо тебя и в директорское кресло сесть? Решай сам.

— Я решил: дополнительные материалы только за счет сверхплановой продукции, заказы других строек рушить не могу.

— Приказываю!

— Письменно, пожалуйста.

Виноградский резко щелкнул выключателем, грузно приподнялся, оперся руками о столешницу, на лбу прорезались глубокие морщины, черные глаза застряли под нахмуренными бровями. Это была его излюбленная поза перед объявлением своего непререкаемого решения подчиненным. Но сейчас сам руководитель был близок к шоковому состоянию: так дерзко с ним никто из подчиненных не говорил. И этот проклятый динамик селектора… Обычно он картавил, заикался, устрашал посетителей, а тут бесстрастно пропускал спокойный, уверенный голос независимого человека и не устрашал, а, скорее, расслаблял посетителя. Евгений Георгиевич приходил в себя тяжело, болезненно, нахмуренные брови постепенно принимали привычные очертания, только глубокие морщины не желали сползать со лба:

— Испортили, сами испортили и продолжаем портить — член бюро горкома, член парткома треста, неизменный член президиумов торжественных собраний…

— Марка: полковник, бывший командир танковой бригады, вся грудь в орденах, — подлил масла в огонь Магидов.

— Вот-вот, привык командовать, а подчиняться не научился. Найдем и на него управу, — жестко пообещал Виноградский.

— Меня не только он беспокоит.

— Что еще? — нехотя бросил Евгений Георгиевич, все еще не остывший от разговора со Снеговым.

Магидов рассказал о вчерашнем совещании в тресте.

— Значит, и этот закусил удила, — мрачно проговорил Виноградский, вспомнив о своем наказе Скирдову в первый же день его приезда из-за границы. — Гнилой народец. Стоит похвалить, приподнять, наградить — и сразу становятся удельными князьками. А ты, — он строго взглянул на Магидова, — проводи намеченное жестко, бескомпромиссно, сметай все на пути, что будет мешать завершению встречного плана. Это не частный вопрос, который можно дискутировать, а линия главка. Все! — Виноградский протянул руку. — Привет супруге…

Скирдов был вызван в главк в тот же день. Евгений Георгиевич встретил его приветливо, вышел из-за стола, крепко пожал руку своими короткими пальцами, пошутил:

— Как думаешь, кто бы перетянул, если бы нас поставили на чаши весов?

— К сожалению, это невозможно: ни одни весы не выдержат.

Хозяин кабинета раскатисто засмеялся, радуясь не то шутке Скирдова, не то собственному феноменальному весу.

Скирдову было далеко до объемов первого заместителя, но Семен Иулианович охотно играл роль двойника, раз того хотело начальство. Не часто их беседы начинались с теплого рукопожатия, привычнее была другая картина: угрюмая грузная фигура, нависшая над столом, властный, устрашающий взгляд, тяжелые, как чугунные поковки, слова. И потому невольно возникал вопрос: что от него, Скирдова, хотят? Зачем эта праздничная увертюра?

— И ведь, кажись, все советы врачей соблюдаю, Иулианович: ни сладкого, ни горького, ни соленого, ни мучного, плотная зарядка, ходьба пешком, а расползаюсь, да и только.

«Ну уж так кривить душой не следовало бы, все знают, что Евгений Георгиевич любит разносол, хорошо разбирается в солнечных напитках Армении. Пешком, правда, ходит — от парадного до машины», — иронически подумал Скирдов.

— А ты все-таки немного сбросил, Иулианович.

— Четыреста граммов, а надо пуд, — продолжал разыгрывать роль тяжеловеса управляющий.

— Да ты садись, садись. Как нашел свое хозяйство?

— Пожалуй, оно уже не мое, — напрямик пошел Скирдов, чтобы покончить с обтекаемыми фразами.

— Ну, ну, сам любишь говорить: командир никогда не отсутствует в части, — напомнил Евгений Георгиевич.

— Штурмуем.

— Малость бы поконкретнее.

— Конкретное в сводках. — Скирдов все еще пытался заставить хозяина кабинета начать серьезный разговор. Ведь зачем-то вызывал же?

— Недоволен корректировкой плана? — не выдержал, пошел на обострение и Виноградский. — Зря. На большое дело поднялись. И не только поднялись, а процентов на девяносто осуществили.

— Перебрали, Евгений Георгиевич.

— Я на круг.

— На круг не годится, надо пройтись по каждой позиции.

— Это уж сами, сами проходитесь. Корпус должен быть сдан к первому января.

— На это и нацеливаем людей, вчера специальное совещание проводили.

— А что, планерок не хватает, нужно проводить широкие ассамблеи?

— Кроме строительных вопросов возникают и политические.

— В чужую область забираешься, — бросил Виноградский.

— Партийный, комсомольский актив, социалистическое соревнование — это чужая область?

— Ну, хватит. Я с тобой по-дружески, а ты меня в ликбез тянешь.

— Евгений Георгиевич, людей беспокоит не только сегодняшний, но и завтрашний день Алюминстроя.

— Беспокоит завтрашний день, так ты и думай о нем. Да не один, а со своими заместителями, дай им возможность проявить личную инициативу. Один, будь ты хоть трижды герой, все равно запаришься.

Двусмысленное напоминание о присвоении звания Героя было настолько бестактно, что Скирдов резко поднялся и направился к выходу.

У подъезда стояли две трестовские «Волги», но, как только появился управляющий, одна круто взяла с места и укатила.

— Кто? — безразлично спросил Скирдов, чтобы только не молчать.

— Водитель Главного, потерял какие-то ключи, приезжал искать. Они утром были здесь.

«Так вот откуда пахнет гарью», — подумал Семен Иулианович, и на душе у него стало совсем скверно.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Иванчишин, зная, что директор железобетонного завода Снегов приходит на предприятие задолго до начала работы, набрал номер его телефона. Ответила секретарша:

— Товарищ Иванчишин, Кузьма Прокофьевич велел передать, что у него завод, а не собес. И предупредил: «Явится лично — упрячу на гауптвахту».

— Еще что?

— Пожелал доброго здоровья, успехов в работе…

Леша не переставал удивляться, как полковнику, прошедшему всю войну, израненному, удалось сохранить чувство юмора. Отказ категорический, но не обидный, а Главный в подобных случаях палит из дальнобойных орудий.

…Бригадир кровельщиков перехватил Иванчишина на подходе к пусковому корпусу.

— Подвезли плиты покрытия. Все бракованные.

— Что?! Завернуть! — скомандовал Леша.

— Поздно. Уже сгрузили.

Подошли к сложенным железобетонным плитам, сплошь по всему штабелю сверху донизу кричащие дефекты: отбитые углы, выщербленные закраины, выступающие металлические прутья. Вот они, добытые Митрофаном трофеи. Неужели Снегов пошел на такое? Впрочем, Вараксин хвастливо заявил: в обход Снегова.

— Ладно, разберемся, — жестко пообещал Леша и направился к бетонщикам. Они стояли на нулевом цикле в ожидании раствора.

— Где бригадир?

— В бытовке. С Митей в карты режется, — подсказал Черный.

— Позовите!

Колотов шел вразвалку, недовольный, что его потревожили, видно, Саша не сообщил, кто звал.

— Во что играли? — зло спросил Леша.

— В «дурачка», — невозмутимо ответил Колотов.

— Возьмите бульдозер, расчистите дорогу к площадке будущего корпуса и уложите на ней бракованные железобетонные плиты.

— Дорога вроде не мой профиль.

— Наш общий. Если мы сейчас не проложим хотя бы эту примитивную трассу, весной пропадут три месяца.

И обратился уже ко всем:

— Раствор?

— Железобетонный сдерживает. Надо бы встретиться с директором Снеговым, — подсказал Бобров.

— Выгонит, — заметил Леша, — даже по телефону не желает говорить.

— Не к нему идти, а к себе пригласить, — настаивал Тимофей. — На встречу с нашими ребятами. У него же героическая биография.

— Знаю, но кто за это возьмется?

— Надо мне попробовать, в его танковой бригаде служил.

Иванчишин обрадовался, подтолкнул Боброва:

— Иди и приглашай на сегодня, непременно на сегодня. Каждый час дорог.

— А ребят соберем? — засомневался Тимофей.

— Шагом марш! — шутливо приказал Иванчишин.

Директор завода Снегов явился в тот же вечер. Высокий, стройный, в хорошо пошитом черном костюме, накрахмаленной белой сорочке, при черном галстуке. В самой походке, в движениях, в том, как он здоровался с устроителями встречи, проходил за стол, раскланивался с сидящими, чувствовалось скромное достоинство, подчеркнутое уважение к присутствующим, собранность, свойственная истинно военному человеку.

Борис подмечал эти качества у офицеров, приезжавших на границу из округа и особенно из Москвы, и думал про себя: хорошо бы вот эту стройность, подтянутость вырабатывать не только у военных, а у каждого мужчины. Человек всюду должен быть красив, интеллигентен. Склоненная молодая березка красива, а согбенный, с раскачивающейся походкой парень — уродлив. Наверно, мужскую осанку надо вырабатывать со школьной скамьи.

Красный уголок девятого строительного управления был забит до отказа, люди стояли даже в коридоре, благо настоящей переборки, отделявшей комнату от коридора, не было, вместо нее модернистская стенка: наклонные рейки с интервалом в пятнадцать — двадцать сантиметров, укрепленные на косо поставленных стойках.

Мара Сахаркевич, взявшая на себя роль председателя, хотела помпезно представить гостя, начала перечислять его заслуги и награды, но Снегов деликатно тронул ее за плечо, давая понять, что сам найдет контакт со слушателями. Он внимательно присмотрелся к сидящим. Одна молодежь. Впрочем, не удивительно: комсомольско-молодежное управление. Это требовало от него еще большей ответственности. Надо донести до этих людей огненное дыхание минувшей войны, чего она стоила старшему поколению и чего еще будет стоить юношам, оберегающим могучую поступь своей Родины. И не только тем, что стоят под ружьем в армии, но и возводящим заводские корпуса, выплавляющим крылатый металл для авиационных заводов.

А еще они должны знать, что у нас еще встречаются людишки с гнилыми душонками. Как бы они себя ни величали, почерк у них один: отравлять тот чистый родник, из которого они черпали воду жизни, которая взрастила их, дала им знания, общественное положение.

Снегов с этого и начал и приметил, как сразу, будто подсолнухи к солнцу, повернулись в его сторону молодые рабочие, какими серьезными, озабоченными становились их лица. И в коридоре прекратилось движение, а если кто проходил, то ступал бесшумно, чтобы не мешать слушающим.

Самое трудное — рассказы о Великой Отечественной войне, особенно если ты был ее участником с первого до последнего дня. Кузьма Прокофьевич отобрал лишь наиболее яркие эпизоды, но и их не передашь за один заход. Поэтому он предупредил слушателей, что будет говорить только о преодолении танкистами водных преград.

— А много их было? — спросила Юля Галкина.

— Порядочно: от Волги до Эльбы. Но вы не пугайтесь, всех рек я и сам не пересчитаю, легче запоминались те, после которых оставались отметины на теле.

И пошли переправы через реки и речушки, с крутыми, высокими и отлогими, заболоченными берегами, с быстрым и спокойным течением. Переправы в ночь, в туманное утро, солнечный день, переправы под прикрытием дымовых завес, под артиллерийским огнем, бомбежками с воздуха.

Однако сама переправа, как бы она ни была тяжела, мучительна, — это еще не победа. Надо не только преодолеть водный рубеж, но и захватить плацдарм на берегу противника, расширить его, обеспечить проход всей бригады, корпуса, а то и армии, совершить глубокий рейд в тыл противника.

О рейдах в тыл врага было особенно много вопросов слушателей. Полковнику не раз приходилось возвращаться на исходные позиции, на клочки земли, отвоеванные у врага, именуемые плацдармами. Наконец он поднял руку, объявил:

— Все, товарищи, наше время истекает.

— Как? А встреча на Эльбе? — взмолился Гена Ветров.

— Туда сегодня не доберемся. Отложим до следующего раза.

— Кузьма Прокофьевич, а про отметины ничего не сказали, — напомнила Юля Галкина.

— А что про них говорить? Эти знаки отличия никому не видны. Одни обработаны медсестрами прямо на поле боя, другие — в полевых госпиталях, третьи оставляли на послевоенное время. Один осколок до сих пор ношу в себе. Время от времени врачи прощупают, просветят рентгеном, перемежат свою речь латынью, расстроят: «Пока ничего тревожного». Пока…

Устные вопросы прекратились, зато шли письменные. Снегов любил, когда к столу текли записки — желанные ниточки, связывающие его с аудиторией, свидетели заинтересованности слушателей.

Сегодняшняя почта была особенно обильной: расскажите свою биографию, биографию, биографию…. Перечислите все награды и за что они получены… Кузьма Прокофьевич рассортировал записки по отдельным кучкам, показал на некоторые:

— Опять о моей биографии, наградах, отдельных сражениях. Уже договорились: нет для этого времени. Пожелаете — встретимся в другой раз. Перейдем к другой группе вопросов. «Как вы стали директором завода? И вообще как оказались в наших краях?» — зачитал Снегов одну из записок. — Очень просто: наступила полоса раздумий, как устраиваться в большом новом доме, именуемом жизнью. Прослышал о новостройках Сибири, списался со своими бывшими сослуживцами и во главе сборной танковой роты прибыл сюда.

— Прямо директором? — с завистью спросил Кирка Симагин.

— А как же? Специально держали вакантной должность директора, пока Кузьма Прокофьевич Снегов пожалует на берега Енисея и торжественно, по ковровой дорожке поднимется в свой кабинет. Шучу, конечно. Вместе со своими танкистами, как отец с сыновьями, пошел в вечерний техникум промышленности строительных материалов. Сдал экстерном — бронетанковая академия помогла. То, что касалось металла — знаний хватало, да и по бетону кое-какие сведения были.

— Значит, после техникума директором? — добивался Симагин.

— Нет, работал мастером.

— И уж потом директором?

— Да, и уж потом директором, — удовлетворил наконец любопытство Кирки Снегов.

— Вся ли сборная танковая рота вместе с вами работает? — поинтересовался монтажник Аникеев.

— И одной трети не осталось, — почему-то с гордостью сообщил Снегов. — Разбрелись по всем заводам Красноенисейска бригадирами, мастерами. А вчера четырех человек отдал райвоенкому в школу прапорщиков. Но на некоторых обижен, вон хотя бы на Тимофея Боброва.

— За что же, Кузьма Прокофьевич? — с огорчением спросил Тимофей.

— Не за то, что ушел с завода, а что техникум не окончил. Вместе начинали. Да ладно уж, увидел сегодня фотографию на Доске почета — простил. Сейчас на заводе уже не сводная танковая рота, а батальон, пожалуй, и не батальон, а танковая бригада. Ежегодно прибывает пополнение.

Он развертывал записки, читал про себя: «Почему прекратилась поставка материалов для пускового корпуса?» «Как вы смотрите на наш встречный план?» Н-да..« У себя на заводе он сам вызывал рабочих на откровенный разговор, а здесь его положение становилось деликатным. Не послать ли за подкреплением?

— Товарищ Бобров, если начальник управления у себя, попросите его зайти в ленинскую комнату.

— Понял, — чему-то улыбаясь, проговорил Тимофей и сорвался с места. А улыбался Тимофей тому, что Снегов так же, как и он сам, не мог привыкнуть к названию «красный уголок», а по-прежнему, по-армейски именовал ленинской комнатой.

Иванчишин был в коридоре и через минуту уже стоял перед директором.

— Подслушивали? — спросил Снегов.

— Слушал, — поправил тот. — И не один.

— Присядьте. Да не на задворках, а рядом, за столом.

Он пододвинул к нему стопку записок, кивнул: дескать, посмотрите, вас касается. Развернул очередную бумажку и густо покраснел. «Товарищ полковник, как вы могли позавчера прислать пять автомашин с бракованными плитами покрытия?» Снегов зачитал вслух, потом долго смотрел на присутствующих, точно пытаясь угадать, кто мог сочинить такой пасквиль. Наконец ответил:

— Клевета. На нашем заводе такого не могло произойти!

— Произошло, Кузьма Прокофьевич, — подтвердил Иванчишин.

— Пойдемте смотреть.

— Лучше завтра, засветло.

Кузьма Прокофьевич шлепнул ладонью по столу, словно хотел приклеить злосчастную бумажку, затем сунул ее в карман и быстро, не попрощавшись, вышел из красного уголка.

2

Снегов приехал к Иванчишину на другой день, потребовал:

— Показывайте!

Директор и так рослый, а сейчас казался еще выше, в глазах та же смесь тревоги и негодования, с которой он покинул вчера красный уголок. На нем было серое пальто из офицерского драпа, серые каракулевые воротник и шапка пирожком. Они шли молча, только когда Леша свернул в сторону от пускового корпуса, директор резковато спросил:

— Куда ведете?

— Туда, где нашла применение ваша продукция.

Хорошо, что двое суток не выпадал снег и уложенные в сооружаемую дорогу плиты были чистыми, даже трещины не припорошены. Кузьма Прокофьевич неторопливо двигался по ним, некоторые ощупывал даже руками, и, когда ступил на последнюю, признался:

— Наши. — Он стоял с опущенной головой, как у надгробия. — Наши, — повторил он и мрачно заговорил: — Представляете, что было бы с саперами, вздумавшими наводить переправу для танков из гнилого леса или неисправных понтонов? Трибунал. А что делать с нашими? Ведь они знали, на что шли: рухнет пролет крыши, погибнут рабочие. И эти люди ходят с нами по одной земле, дышат одним воздухом, получают зарплату из одной государственной кассы, живут в одних заводских домах?! Эти люди проходят мимо Красного знамени, врученного заводу крайкомом партии?! И чего после этого стоит директор завода и все его помощники?! Я должен извиниться перед вашими людьми. Не только сам приду — бракоделов с собой приведу, пусть казнятся, смотрят в глаза молодых ребят, комсомольцев.

Леша чувствовал страдания Снегова и решил переключить его на другой разговор.

— Кузьма Прокофьевич, знаю, что вы на меня в обиде за звонки.

— Нет, теперь вы не обидчик, а потерпевший, — сказал Снегов. — Разберемся, устроим общественно-показательный суд. Потери возместим.

— Нас сдерживают не только стеновые панели, но и железобетонные конструкции под электролизеры.

— Знаю, товарищ Иванчишин, но разве дело во мне? Не я занимался пересортицей номенклатуры: количество одних конструкций увеличивал, других — сокращал. Мне самому эта ломка стоит двух процентов потери сверхплановой продукции… Умеете воевать? — неожиданно спросил Кузьма Прокофьевич.

— Устал.

Снегов посмотрел на Лешу с укором.

— Молодой человек!.. — И не досказал, круто повернулся и зашагал к машине.

Иванчишин нагнал его:

— Кузьма Прокофьевич, это ведь не решение, а состояние человека. А человек этот будет воевать. Извините.

— Ладно, уж… Разберусь — встретимся.

Леша почувствовал себя так, будто его отхлестали по щекам. Он смотрел вслед уходившему Снегову и в который раз удивлялся, как этот опаленный войной человек сумел сохранить гвардейскую выправку, вкладывая в слово «выправка» значительно большее содержание — несгибаемое мужество, волю к победе. Он будто шагнул сюда, на Всесоюзную ударную комсомольскую стройку, прямо с поля боя и с таким же бесстрашием ринулся в сражение за создание материальных ценностей для своего народа.

К концу дня Кузьма Прокофьевич позвонил сам:

— Товарищ Иванчишин, дело с бракованными панелями оказалось сложнее, чем я предполагал. Не могли бы вы подъехать на завод?

Леша мчался на такси. И не только затем, чтобы искать бракоделов. Ему хотелось ближе познакомиться с бывшим комбригом. Встречи на заседаниях парткома, планерках позволяли судить лишь о его политической зрелости, рассудительности и завидном спокойствии, которое особенно подкупало Лешу, вероятно, потому, что ему самому не хватало этого качества. Но сегодня он увидел как бы другого Снегова, быстро ранимого, не скрывающего чувства под личиной спокойствия: И без преувеличения считал, что открывал в нем человеческую глыбищу, близкую и незнакомую, доступную и недосягаемую. И ругмя ругал себя за невосприимчивость к добрым советам. Прислушайся он в свое время к наказам заместителя начальника заставы по политической части, наверно, при оценке людей не делал бы ставку лишь на одну интуицию.

Иванчишину бросилось в глаза, что в проходной завода был почти такой же порядок, как в воинской части, лишь вахтер был без формы, пропуск не потребовал, но фамилию спросил, потом любезно указал, как пройти к директору.

— Ну так какой санаторий избрали для отдыха? — спросил Кузьма Прокофьевич вошедшего, но уже без неприязни, улыбаясь.

— Решил перенести отдых на будущую пятилетку, — нашелся Леша.

— Одобряю. Вы знакомы? — Директор кивнул на стоящего у окна главного инженера завода, представил: — Лейтенант запаса Василий Романович Князев, моя правая рука.

Леша знал Князева, они встречались на планерках, проводимых главком. Обычно на этих планерках от взаимных претензий, препирательств, разгоряченных выступлений чуть не прогибались стены кабинета управляющего трестом, и представителю главка приходилось усмирять непокорных. Князев выпадал из числа таких. Несмотря на то что был самым молодым из своих собратьев, к нему относились уважительно, не повышали голос, а лишь просили помочь, ускорить, взять на заметку. Иванчишин удивлялся хладнокровию Князева, его умению кратко, но выразительно доказывать, что от него можно требовать, а что ему неподвластно. «Он чем-то повторяет своего директора», — думал Леша.

Снегов будто специально дал время своим собеседникам получше рассмотреть друг друга, только после этого заявил:

— Так вот, товарищ Иванчишин, не смогу я извиниться перед вашими комсомольцами, как обещал, не смогу. Лейтенант Князев официально докладывает: из-за отсутствия металла на этой неделе мы вообще не выпускали плиты покрытия.

— Да, — подтвердил главный инженер.

— Чьи же материалы?

— Ваши, сами удостоверились, — напомнил Леша.

— Ребус, — словно про себя сказал Снегов. — Давайте вместе разгадывать.

— Ребусы-то на досуге, нам бы плиты, — попросил Иванчишин.

— Такие же, какими выкладывали дорогу? — грустно пошутил директор. — Понимаете, товарищ Иванчишин, ворочая ежедневно сотнями тонн железа и бетона, какие-то пять машин можно бы посчитать мелочью. Ну извинились бы, заменили, и дело с концом. Но для нас это, если хотите, вопрос воинской чести. Мы с Василием Романовичем, — повернулся он к главному инженеру, — иногда свой завод сравниваем с боевым кораблем. И вдруг в корпусе этого корабля — неожиданная пробоина. Есть от чего впасть в тревогу. Наши люди категорически отрекаются даже от возможности такой подлости. Я не могу им не верить и потому прошу персонально вас, как члена парткома, поискать виновников по своим каналам. Найдете — буду признателен. А послезавтра с десяти утра будет поступать продукция для вашего управления. Василий Романович, проведите пограничника по заводу, покажите в натуре, что к ним прибудет.

На заводе работала вторая смена. Иванчишин подметил, что с приближением главного инженера рабочие становились внимательнее, приветливее, хотя и не оставляли работу. И сам Князев кого дружески тронет за плечо, кому козырнет, протянет руку, с кем здоровается на расстоянии, походя поясняя процесс производства, некоторые мысли по дальнейшему улучшению продукции.

— Мы, грубо выражаясь, не только гоним план, но и постоянно экспериментируем. Некоторые наши железобетонные конструкции морально устарели, их надо облегчать и укрупнять, это повысит качество строительства, ускорит работу монтажников. Но вот парадокс: сами заказчики и строители об этом не хлопочут — гоните такие, какие есть, только быстрее. Не тревожит состояние дел на заводе и главк…

К Князеву подошел рабочий, кратко, по-военному доложил:

— Не можем запустить электровибратор…

Василий Романович не дал договорить, быстро зашагал в другой конец цеха. Через несколько минут там пронзительно завыл мотор, сгущая без того плотный гул цеха.

— Конечно, нам легче выдавать продукцию в тоннах: и план перевыполняется, и премиальные растут, — продолжал Князев прерванный разговор. — Ну а как поступить со своей совестью? Ведь она неотступно следует за тобой, противится фальши даже в малом, а уж когда вопрос касается государственных интересов… Извините, наступил на больное место, — спохватился Василий Романович. — Подходим к цеху, что готовит для вас плиты покрытия.

Здесь шла спешная работа. Лязгали бетоноукладчики, завывали электровибраторы, рабочие производили укладку бетонного раствора в формы, проверяли качество, уплотнение смесей. В конце цеха уже хозяйничали работники ОТК, отсюда мостовой кран уносил изделия за пределы цеха. Главный инженер ласково похлопал перчаткой одну из плит, объявил:

— А вот и, как говорится, товар лицом. Послезавтра в десять утра он будет у вас.

— Завтра, Василий Романович, завтра! — упрашивал Леша.

— Не могу, они должны затвердеть и еще раз попасть под надзор ОТК.

— Тогда хоть не к десяти, а к девяти утра.

Они вышли во двор. Выпуклые глаза подсиненных звезд на темном небе предвещали морозную ночь. А завод дышал теплым, влажным испарением, и здесь чувствовалось натужное завывание моторов. Они остановятся только в полночь, но полноценного отдыха все равно не получат. Ночью пойдет профилактика, очистка и смазка каждого узла бетоноукладчиков, подготовка всех технических средств, всего оборудования к бесперебойной работе утренней смены.

— Товарищ лейтенант, что это за аппендикс присосался к основному корпусу?

— Это и есть возбудитель нашего беспокойства. На заводе нет метра свободной площади, хозспособом возвели вот эту пристройку, в ней и экспериментируем. Но в массовое производство новые конструкции запустить не можем. Действующие цехи не остановишь, перестройка на ходу замедлит строительство алюминиевого завода. Дешевле и разумнее строить новый корпус, но пробить этот вопрос невозможно. Нас уже зовут дезорганизаторами, смутьянами, чуть ли не вредителями. — Князев взглянул на часы. — Поторопимся, директор ждет нас.

Кузьма Прокофьевич закрыл папку с чертежами, поднялся:

— Ну, как наши танкисты?

— Тяжелая у них работа, — посочувствовал Иванчишин.

— Да, не мед. Многовато ручного труда, слаба вентиляция, повышена влажность. Стараемся облегчить. Разработали более прогрессивные металлические разборные типы форм, в которые закладывается смесь, принципиально новые железобетонные конструкции — легче, проще, экономичнее, — добиваемся изменения процесса производства. Но в какой борьбе все это рождается! Вот где можно устать, — сказал директор, метнув взгляд в сторону Иванчишина.

Леша мгновенно покраснел. Надо же было ему обронить эту беспомощную фразу о своей усталости при прошлой встрече, но, заметив во взгляде директора не укор, а скорее добрую иронию, немножко успокоился и бодро спросил:

— А с кем боретесь?

— Представьте, с теми хозяйственниками, которые больше других кричат об оргтехнике, об индустриальных методах строительства, которые кровно заинтересованы в повышении темпов производства. Парадокс? А чем мотивируют? «Послушайте, директор, это же сумасбродство — перестраивать новый завод». А что делать, если уже при рождении в утробу этого завода заложены омертвевшие схемы?

Звякнул телефон. Снегов, прежде чем снять трубку, посмотрел на часы и неведомо чему улыбнулся.

— Алло… Закругляюсь… Все будет в темпе. — Он тихо, словно боясь кого-то обидеть, положил телефонную трубку, взглянул на собеседников. — У меня нет настроения прерывать нашу беседу, а у вас?

— Тоже, — торопливо ответил Иванчишин за двоих.

— Тогда за мной.

Они сели в утепленный газик, водитель рванул на предельной скорости. Ехали молча, только когда выбрались из вездехода, Кузьма Прокофьевич объявил:

— Сегодня у жены день рождения, пятьдесят один год. Но я вам про возраст ничего не говорил. Условились? — Снегов своим ключом открыл дверь, с порога крикнул: — Тамарочка, я им не говорил, что у тебя проклевывается пятьдесят второй!

— Кому им? — послышался из кухни женский голос.

В коридор вошла женщина — высокая, стройная, с подкупающе теплой улыбкой на продолговатом красивом лице, с приветливыми черными глазами, в тщательно причесанных темных волосах просвечивалась серая паутинка.

— Васю Князева тебе не надо представлять. А это бывший пограничник Алексей Иванчишин.

— Попозже не могли? — не расставаясь с улыбкой, спросила именинница.

— Могли, конечно, — в тон ей ответил Кузьма Прокофьевич, — но ты же пригрозила, что не откроешь дверь.

На, узорчатой скатерти стояли бутылка шампанского, коньяк, полдюжины тарелок с закусками. Иванчишин никак не рассчитывал попасть с корабля на бал, держался скованно и вместе с тем был рад возможности побыть вместе со Снеговым. Хозяйка не оставила времени на раздумья, повелительно указала мужчинам на стулья, предупредила:

— О заводских делах — ни слова.

— А о танкистах можно? — улыбаясь, спросил Кузьма Прокофьевич.

— Три минуты.

— Уложусь, — пообещал Снегов и обратился к Иванчишину: — Мы говорили о трудностях и о том, как с ними бороться. У вас могло сложиться впечатление, что борцов двое: главный инженер Князев и директор Снегов. Ошиблись. Какие у нас ребята! На некоторых заводах…

— Кузьма! — остановила его Тамара Михайловна.

— Я же о танкистах, — развел руками Снегов. — На некоторых заводах даже текучесть кадров планируется, все равно как расходование стройматериалов, а на нашем за год уволилось всего четырнадцать человек, и все по уважительным причинам: ушли на учебу, взяли на работу в горисполком, выдвинули бригадирами на другие предприятия. Часто задумываюсь: что сплачивает коллектив? Марка завода, условия работы? Сомневаюсь, мы об этом уже говорили. Главная причина здесь — воинская дружба, идейная зрелость и необыкновенное трудолюбие. Танкист как: час в машине, остальное время — вокруг нее, изучает, чистит, смазывает, проверяет, то есть приводит в боевую готовность. Почти сутки в промасленном комбинезоне. А ведь любит, любит свою громадину, ценит металл, из которого она выкована. Берусь доказать: нет в армии трудолюбивее человека, нежели танкист.

— Что же ты пограничника обижаешь? — укорила Тамара Михайловна.

— Пограничник идет особой строкой.

— А не умаляете вы свою роль на заводе? — спросил Алексей.

— Умаляет, — подтвердил Князев.

— И меня в орбиту своих дел включил, — призналась хозяйка. — Детсады, путевки, жилье, свадьбы, только и слышу: напомни, устрой, помоги, похлопочи. Загляните в мой блокнот около телефона: личный секретарь-надомник.

— Ну а как же, Тамара? У нас и здесь армейский закон: сам голодай, а солдата накорми. Да не только хлебом единым жив рабочий. Отними у него государственную перспективу в строительстве алюминиевого гиганта, в реконструкции нашего бетонного завода, и он сникнет, превратится из хозяина в пассивного исполнителя: от сих — до сих. Но кое-кому все еще приходится доказывать: наши рабочие не просто управляют бетоноукладчиками, электровибраторами, но и глубоко мыслят, творят, вносят десятки рационализаторских предложений, видят иногда дальше, чем мы.

— Все, Кузьма, нарушил обещание, лишаю тебя слова. Хоть бы догадались шампанское открыть, тост какой произнести! — с деланной обидой заявила хозяйка.

— Извини, родная, это все вот он, старшина-пограничник. Как завел сегодня…

— А вчера, позавчера, на прошлой неделе, в прошлом году кто заводил?

Снежная пена шампанского зашипела, заискрилась в бокалах, и все разом настроились на праздничный лад. Князев с сыновней теплотой перечислял достоинства Тамары Михайловны — жизнелюбие, умение в любых условиях применяться к местности, дать армии двух танкистов, в течение полугода поить, кормить великовозрастного балбеса с громкой фамилией Князев, учинять опеку над молодыми рабочими и работницами, устраивать им свадьбы, прописывать рацион новорожденным…

— Вася, хватит, я еще не разучилась краснеть.

— За вашу материнскую юность, Тамара Михайловна, за истинно русскую женщину, красоту ее души, за преданность нашему общему делу!

Именинница поперхнулась шампанским, закашлялась, сказала смущенно:

— Напросилась на комплимент, даже вино не в то горло пошло.

Перед горячим блюдом сделали перерыв. Кузьма Прокофьевич устроился в кресле около письменного стола, Князев и Иванчишин — на диване. Леша решил, что лучшего момента не подобрать для откровенного разговора с директором, спросил:

— Кузьма Прокофьевич, в красном уголке наши ребята настойчиво просили вас рассказать о послевоенной биографии, а вы отделались обещаниями. Почему?

— И вас интересует эта часть моей жизни?

— Каждого! С нашим братом — рядовым, сержантом — проще: отслужил срочную, приобрел военную специальность и выбирай любую гражданскую по призванию, по душе, а офицеры, особенно старшие… Сам знаю некоторых. Ушли в запас с глубокими, не заживающими травмами, годами мучаются, а у вас так просто: сдали бригаду — приняли завод.

— Я из тех, дорогой, что ушли с душевными травмами, — глухо проговорил Снегов. Лицо его стало строже, на переносице обозначилась глубокая складка. Он поднялся, заходил по комнате.

Иванчишин впервые подметил в его фигуре сутуловатость и понял: напрасно, тем более сегодня, в день рождения жены, затеял этот разговор. Но ведь это не простое любопытство, не заполнение вынужденной паузы, а искреннее желание узнать больше о судьбе человека.

— Вы не огорчайтесь, — словно обращаясь к малышам, неожиданно сказал Снегов. — Не вы первые, не вы последние задаете этот вопрос. Нас воспитывали: офицер — профессия героическая. И это действительно так. Постоянная забота о поддержании высокой готовности войск, учения, приближенные к боевой обстановке, частые проверки, тревоги, дежурства, непрерывный и трудоемкий процесс воспитания воинов, хлопоты о их быте, питании, организации культурного досуга отодвигают все остальное на задний план, в том числе размышления о дальнейшей личной судьбе — кем и где они будут завтра, послезавтра, где учиться их детям, выдержат ли тяжелый климат и высоту их жены. Офицеры уже не замечают трудностей, вызываемых сыпучими раскаленными барханами юга и нескончаемыми ночами Заполярья, холодными волнами цунами и вечными снегами Памира.

Они не завидуют хорошо устроенной оседлой жизни своих знакомых, и не потому, что не знают преимуществ больших городов с их культурными центрами, близостью телевизионных башен, универсамов, разницы в звучании симфонических оркестров в концертных залах и долгоиграющих пластинок или магнитофонных записей. А если и завидуют, то не с грустью, а мельком, как иногда, смотря на экран, сожалеют, что не могут, подобно своим соотечественникам, побывать в Танзании, Шри-Ланка, Бирме, посмотреть экзотическую растительность и фауну этих стран. Ладно, все еще впереди.

Они разные по служебному положению, по стилю работы, по культурным запросам, по военной выправке, но всех их объединяет чувство высокого назначения — готовность к защите Родины, которая пока еще не может обойтись без надежного оборонительного щита. Они не замечают, как постоянные тревоги раньше времени серебрят виски, вызывают сердечную недостаточность, а нежданно-негаданно подкравшиеся годы подпадают под неумолимый закон о прохождении военной службы.

И впервые закаленные трудностями волевые офицеры начинают терять почву под ногами, не могут понять, зачем надо менять многие годы согреваемые на груди воинские удостоверения на паспорта, идти за денежным содержанием в пенсионный отдел, что ими уже никто не командует, они никому не нужны и могут ехать куда угодно. Давно ли они горячо убеждали, доказывали, что нет на этом свете ничего дороже охраны жизни и спокойствия своего народа, и вот они сами на положении охраняемых. Годами, десятилетиями выработанная активная жизнедеятельность, полная волнений, остановилась, как запруженный ручей, хотя рядом люди торопятся, бегут на работу или по каким-то иным срочным делам.

Один прожитый день кажется годом, бесцельная прогулка — каторжным испытанием. В руках книга, которую давно собирался прочесть, а в размытом шрифте вновь встают учебные полигоны, танкодромы, движутся объятые дорожной пылью танковые колонны. А ночи занимают тяжелые переправы через водные преграды, ожесточенные бои на крошечных плацдармах, отвоеванных у противника, стоны обгоревших, контуженых танкистов…

Снегов то ли не мог, то ли не хотел продолжать дальше этот разговор, достал из ящика стола объемистый альбом, молча подал Иванчишину и вышел из комнаты.

Леша и Василий не могли сразу переключиться на что-то другое, слишком явно в рассказе об офицерах запаса чувствовался сам автор, Кузьма Прокофьевич Снегов, а каждая его мысль не просто искренна, а пережита, прочувствована, осталась в памяти на всю жизнь. Теперь понятнее становилось и нежелание хозяина вспоминать свою послеармейскую биографию.

Иванчишин осторожно, как дорогую реликвию, раскрыл альбом. На первой странице полувыцветшая любительская фотография. Тоненький, худенький, вихрастый мальчишка на фоне старого приземистого деревенского домика. Рубашка навыпуск, узенькие штаны с пузырями на коленях, босой, с растянутым в улыбке широким ртом. На другой странице групповой школьный снимок, посередине сидит строгая учительница, за ней тот же худой подросток, только вихры на голове приглажены да пионерский галстук немножко прикрывает тонкую длинную шею. Смонтированная из отдельных карточек крупная выпускная фотография, в каждой овальной ячейке маленькая головка на обрезанных плечах. И опять худенькое вытянутое лицо выпускника в центре, над группой педагогов. Вот и вся довоенная история.

Началась другая жизнь. Рослый парень, остриженный наголо, в короткой солдатской гимнастерке, едва прихваченной ремнем, странная, неестественная поза, видно подсказанная фотографом, напряженное лицо, невыразительные глаза.

Бравый военный в курсантской форме, с короткой прической, ладной фигурой спортсмена, зоркими пытливыми глазами. Снимки, снимки, снимки: в классе, около танка, в спортгородке, танковый расчет в шлемах, готовый по первому приказу вскочить в люк машины и двинуться на преодоление танкодромных препятствий. Фотография, вставленная в альбом особенно бережно: ленинская комната, крупный бюст вождя, пожилой полковник вручает партийный билет необыкновенно серьезному, сосредоточенному молодому командиру.

Нельзя смотреть без восторга, даже изумления, на хрупкую красивую девушку в школьной форме с торчащими двумя косичками, перехваченными лентами. Только по широко открытым глазам можно найти сходство с именинницей, которой «проклюнулся» пятьдесят второй.

Кузьма Прокофьевич застал гостей улыбающимися, они рассматривали встречу советских танкистов в Праге. Боевые машины походили на огромные цветущие клумбы. И стоящий в люке первого танка командир тоже держал в руке непривычное оружие — большой букет цветов.

Иванчишин признался:

— Никогда не думал, что фотоальбом может так ярко рассказать о судьбе человека…

Вошла Тамара Михайловна с зажаренной уткой на продолговатом блюде, пригласила гостей занять свои места за столом. Кузьма Прокофьевич наполнил вином бокалы, поднялся, заговорил приподнято, как бы отвечая Иванчишину:

— Жаль, что в альбомах и биографиях военных не представлены достойно их жены. А говоря чистосердечно, у Тамары, например, жизнь куда труднее моей. Она окончила фармацевтический институт. Не перебивай меня, это не тост — исповедь. Окончила институт, а работала по специальности не больше трех лет, хотя начинала десятки раз. Потом, как говорят, на общественных началах помогала военным врачам создавать аптечки в частях и отдаленных подразделениях, в неотложных случаях была и фельдшером, и акушером, и ассистентом хирурга. Выступала перед солдатами и семьями в военных городках с лекциями о предупреждении простуды и эпидемических заболеваний. Сколько благодарностей, сколько добрых сердечных писем от солдат, молодых матерей и «повзрослевших» младенцев хранится у нее в чемодане!..

— Не надо, Кузьма, — смущенно сказала Тамара Михайловна.

— Тамарочка, ну почему гостю, Васе Князеву, разрешается произносить речи, а мне нет? А ведь я немножко больше других знаю тебя. И вы, гости, знайте, как она безропотно всюду следовала за мной. У нас вплоть до увольнения в запас не было даже самого необходимого в обстановке. Пробовали приобретать, а потом оставляли на месте или отдавали за бесценок. Устойчивыми предметами были лишь детские коляски, кроватки, радиоприемник да чемоданы с книгами. А в скольких школах учились дети и как часто их занятия прерывались в самый ответственный предэкзаменационный период! Сколько раз они вместе с матерью болели от укусов тарантулов и нашествия гнуса!.. А последние сборы сюда…

— Последние ли, Кузьма? — с грустинкой спросила именинница.

— Я заверил: отныне будешь командовать ты. Но я хотел сказать не о будущем, а о прошлом, пережитом. Не познав трудностей, мы не испытали бы с тобой и больших радостей. Ты все отдала армии: своих сыновей, свои знания, лучшую пору своей жизни. Разве этого мало? С героической победой тебя, дорогая!

Он обнял жену, приник к ее щеке и то ли не хотел замечать, то ли на самом деле не почувствовал, как по ее лицу скатилась крупная слеза…

Снегов вызвал газик и пошел проводить гостей. У подъезда он легонько взял Иванчишина за локоть, извинился:

— Прошу прощения, немножко разволновался сегодня. Надеюсь, поймете: офицерская честь, гордость, причастность к армии не остаются за чертой военного городка.

3

Через два дня Снегов позвонил Иванчишину, напомнил:

— Долг платежом красен. Выступите перед танкистами, расскажите о своих успехах.

— Кузьма Прокофьевич…

— Ну хорошо, о трудностях. И прихватите с собой побольше бывших пограничников.

…Рабочие бетонного завода собрались в цехе, сидели на скамейках, металлических фермах. С приходом гостей потеснились, усадили их вместе с собой. Для президиума или начальства откуда-то приволокли стол и четыре стула.

Стены корпуса были сплошь расписаны танковыми баталиями времен войны. Рука художника была смелой, сцены сражений приковывали внимание, заставляли вспоминать о героическом прошлом Родины, о подвигах танкистов. Иванчишин удивлялся, как он в прошлый раз не заметил этих росписей, видно, все его внимание было приковано к металлическим формам, в которых отливались железобетонные конструкции для их пускового корпуса.

Вступительное слово держал Кузьма Прокофьевич. Он приветствовал прибывших на собрание строителей, выразил надежду, что впредь такие встречи будут регулярными, ибо крепче сплава рабочей и солдатской дружбы, трудно что-нибудь придумать. Потом предоставил слово Иванчишину, предварив его речь таким пожеланием:

— Будем просить начальника строительного управления быть по возможности кратким. Народ у нас смекалистый, понятливый, сам определит что к чему.

Леша ждал этого вступления, он знал, что руководители завода не терпят ни длинных собраний, ни расплывчатых заседаний, ни формальных планерок, и начал с ходу:

— Дорогие товарищи танкисты! Прежде всего примите самый сердечный привет от армии бывших пограничников Алюминстроя! — И, выждав, когда стихнут аплодисменты, прибавил: — Мы именуем эту армию Внутренним пограничным округом.

Снова аплодисменты. Все хорошо понимали: подадут нужную команду — и рядовые, сержанты, офицеры запаса встанут в строй, вольются в танковые полки, батальоны, пограничные отряды. И Леша видел, что именно это чувство так роднит собравшихся здесь людей. Они действительно с полуслова понимают друг друга.

— Не скрываю: без вашей помощи — утонем. Наступили критические дни, которые решат судьбу пускового корпуса. Нам нужна двойная норма поставляемых вами конструкций…

Иванчишину не дали выплакаться до конца, кто-то из рабочих завода предложил:

— Еженедельно комсомольские субботники!

— Кто это? — спросил Леша Князева.

— Секретарь комсомольской организации завода.

— Все ясно, не будем напрасно тратить время. Голосовать! — сочно пробасил рабочий, сидящий в первом ряду. В зале засмеялись.

— А это кто? — опять спросил Леша.

— Бетонщик и по совместительству хормейстер.

— А чего народ смеется?

— Да ведь прозвучало как: не предложение — ария из оперы.

— Голосование только для ориентировки, — подчеркнул директор. — Все должно быть на сугубо добровольных началах. Я прошу завтра обсудить этот вопрос в бригадах, цехах и после работы сообщить мне. Есть вопросы?

— Есть! — звонко выкрикнула девушка из третьего ряда. — Когда у нас будет свой клуб?

— Не скоро, Виктория, — ответил ей Снегов. — Экспериментальный цех пробиваем.

— О металле, бетоне заботятся все, а кто будет думать о культурном досуге рабочих? — горячилась девушка. — У крупного завода должен быть клуб!

Леша взглянул на Снегова и удивился его реакции: Кузьма Прокофьевич широко улыбался.

— Не вижу ничего смешного, товарищ директор, — обиделась девушка. — Мы же не дворец просим.

— И-де-я! — вновь пробасил хормейстер-бетонщик. — Пусть строители возьмут над нами шефство и по нашему примеру проведут несколько субботников по строительству клуба.

Поднялась Мара Сахаркевич, поддержала:

— Возьмем! Завтра же обсудим этот вопрос в комсомольских организациях. Уверена: все ребята согласятся.

Раздались дружные аплодисменты…

Расходились шумно. Кузьма Прокофьевич шутил над Иванчишиным:

— Будете еще обращаться к нам за помощью? Теперь не знаю, кто у кого в зависимости.

— Обе стороны выиграют, — подсказал Князев.

Снегов остановил газик около кафе, заметил вопросительный взгляд Иванчишина, предупредил:

— Ни о чем не расспрашивать — идем по следам детектива с бракованными плитами.

Он попросил буфетчицу завернуть четыре пирожных, столько же бутербродов, бутылку хорошего вина. Аккуратно уложил покупку в портфель, назвал водителю адрес.

— К Дмитричу, — догадался шофер. — Я помогал ему переезжать.

Дверь открыли не сразу и тихо, потом распахнули настежь.

— Ой, Прокофьич! Вася! — радостно и растерянно воскликнул сухощавый, но жилистый старик с густой седой шевелюрой. Он был в нижней рубахе, широких заношенных штанах, в тапочках на босу ногу.

— А это Алексей Иванчишин, строитель, — представил Снегов.

— Тоже из танкистов?

— Нет, пограничник.

— Что же мы в коридоре-то? Проходите в комнату. Я сейчас, сейчас.

— Дмитрич, мы ненадолго, не хлопочи.

Хозяин натянул на себя белую праздничную рубаху, взялся было за брюки, но, видно, счел неудобным переодеваться при гостях, посетовал:

— Хоть бы с утра кто предупредил. Правда, у меня тут кое-что припасено.

— Ничего не надо, обойдемся тем, что бог послал. — Снегов разложил по тарелкам пирожные, бутерброды, открыл вино, наполнил рюмки. — С новосельем, Дмитрия! Доволен ли квартиркой-то?

— Не верю, Прокофьич, до сих пор не верю. Утром проснусь, а глаза боюсь открыть, думаю: вдруг это сон, вдруг опять увижу дряхлую комнатушку в полусгнившем деревянном домике? Когда соседи были, как-то мирился, а с переселением их в новый дом совсем сник… Может, еще по одной, вино-то какое вкусное.

Князев разлил вино, собирался произнести тост и замялся, увидев, как хозяин вдруг сгорбился, заморгал глазами. Снегов положил руку на его плечо, спросил:

— Ты что, Дмитрич?

— Ничего, ничего… — А немножко успокоившись, попросил: — Подожди, Вася, я еще не все сказал. — Он взял рюмку, рука дрожала. — Я ждал, что под суд отдадите, а вы приехали на новоселье, да еще со своим угощением. — Слезы затуманили его глаза. — Вот ведь как переволновался, — признался он. — Да и как тут не волноваться? Человеку отдельную квартиру дали, а этот человек… Как перед богом, Прокофьич, не было у меня злого умыслу. Плиты-то бракованные, потому и сложили их не там, где положено, а за складом, чтобы не мешали. Ну, когда подъехали эти с машинами, попросили, я даже обрадовался, пусть расчистят, просторнее на площадке будет, все равно их убирать нужно.

— Да будет тебе, Дмитрич, я же сказал: верю. А упрекал за то, что не спросил разрешения и даже не узнал, кому понадобились плиты.

— Так если бы они со склада увозили. Сколько раз вам жаловались, будто я напрасно держу машины? Не напрасно, по накладным проверяю.

— Спасибо, Дмитрич. За что же рюмки опрокинем?

— Так за заботу ж. Думалось ведь: сторож — последний человек на заводе. Да к тому же еще и возраст сверхпенсионный, доживет там, где до сих пор жил. Потому и не просил. Ан нет, не последний. Ведь что главное в старости, да еще когда все твои помощники на войне полегли? Люди, что рядом с тобой, люди…

Уже в машине Снегов спросил Князева:

— Вы знали о сыновьях-то?

— Нет, Кузьма Прокофьевич.

— Кол за поведение и полковнику, и лейтенанту.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

1

Хмурое морозное утро было разбужено ревом моторов самосвалов, тягачей, грузовых автомобилей, резкими гудками, криками людей. Неподвижный воздух загустел от выхлопных газов, запахов бензина, солярки, даже лучи мощных прожекторов поблекли. Казалось, кто-то нажал волшебную педаль — и на площадки пускового корпуса двинулся нескончаемый поток строительных материалов.

Иванчишин, как всегда, пришел за полчаса до начала работы, первым встретил это нашествие и решил: командовать разгрузкой должен один человек, иначе материалы сбросят где попало, а последующая передвижка их займет больше времени, чем доставка, не говоря уже о поломках, потерях. Он остановил автоколонну, вызвал к себе начальников участков, бригадиров, шоферов — к счастью, здесь же оказался начальник двенадцатого стройуправления Носов — и объявил:

— Я уполномоченный треста по приему грузов. Представителям управлений и участков определить места складирования поступающих материалов и доложить. — Когда участники блицсовещания разбежались по местам, он признался Носову: — Никакой я не уполномоченный, но без него нельзя: трасса и стройплощадки не подготовлены к приему такого количества автотранспорта.

— Я так и понял.

— Ты не согласился бы принять те же полномочия в хвосте колонны, регулировать въезд? В первую очередь, разумеется, пропускать самосвалы с раствором бетона, иначе застынет.

— Ясно.

Юра козырнул, и не иронически, а по-настоящему, как сделал бы на границе при внезапно усложнившейся обстановке, и припустил бегом в хвост колонны.

Затем Леша остановил куда-то бегущего Точкина:

— Комиссар, заберите свободных людей из бригад и организуйте расчистку площадок для разворота автомашин. Используйте бракованные стеновые панели и другой подсобный материал. Приказание управляющего трестом. Поняли?..

И все-таки не обошлось без потерь — нетерпеливые водители не захотели ждать своей очереди. Застряла при обгоне машина с металлической арматурой, перевернулся прицеп с кирпичом, уткнулся радиатором в снег самосвал с цементным раствором.

Иванчишин не сразу заметил, когда к его посту подошел Скирдов, доложил о проводимой работе и прибавил:

— Извините, Семен Иулианович, я действовал от вашего имени.

— И правильно делали. Я при въезде уже говорил с Носовым. Действуйте решительно, иначе внутри корпуса, на площадках будет кавардак. В случае затруднений — ко мне.

Магидову из окна своего кабинета было видно шоссе, по которому автомашины двигались к пусковому корпусу. Пока заметны лишь их расплывчатые очертания, лучи зажженных фар, деловито мигающие красные светлячки стопсигналов. Но разноголосый хор гудков, грохот и рев моторов, от которого вибрировали стекла в окнах кабинета, были впечатляющи. Вот оно, непередаваемое ощущение современной индустриальной мощи. Виноградский доказал, что слов на ветер не бросает, всех поставщиков и смежников поднял по пожарной тревоге.

Андрей Ефимович представлял, как Скирдов будет извиняться перед ним за вчерашнюю бестактную выходку: управляющий не пожелал встретиться лично, говорил по телефону. Он усомнился в неоправданном оптимизме, а на заявление Магидова «поживем — увидим» ответил двусмысленно: «Боюсь, что кто-то из нас не доживет и не увидит». Ну, вот и дожили. Казнитесь, Семен Иулианович, казнитесь!

Главный явился на стройку с работниками управления треста во главе с Вараксиным, фотографом, но из-за плотной колонны автомашин свита не могла пробиться на «Волге» и газике. Магидов подошел к автомашинам с железобетонными конструкциями, резко спросил водителя:

— Чего стоишь?

— Уполномоченный задержал.

— Какой еще уполномоченный?

— Ну, что у въезда определяет срочность и место разгрузки.

Магидов столкнулся с начальником стройуправления Носовым, понял, что это и есть уполномоченный, а уполномоченный не соизволил даже поздороваться, бросил на ходу:

— Зашились, Андрей Ефимович! — и убежал.

— Безобразие! — зло выдавил Главный. — Вместо того чтобы оперативно принимать оборудование, создают пробки.

Метров через сто новое чудачество: рядом с основной дорогой человек десять рабочих укладывают то ли съезд, то ли параллельную дорогу-времянку из бракованных стеновых панелей.

— Прекратить! — закричал Главный. — Прекратить!

К нему обернулся молодой парень в каске, приложил руку к козырьку и спокойно ответил:

— Не могу! Приказ управляющего.

Теперь Магидова раздражали не только пробки с грузами, но и недопустимая бестактность, холодное равнодушие встречных в разговоре с ним. А когда увидел застрявшие в снегу самосвалы, пришел в ярость, распорядился:

— Сфотографировать!

— Что? — недоуменно спросил корреспондент.

— Все! Застывшую транспортную колонну, опрокинутые автомашины, водителей, сидящих у костра.

Магидов ускорил шаг. Надо посмотреть, что творится на другой стороне корпуса, где производится основная работа по разгрузке. Навстречу ему шла группа рабочих с лопатами.

— Что за люди? — строго спросил Главный.

— Из двенадцатого строительного управления, — ответил старший.

— Куда направляетесь?

— В распоряжение комиссара Точкина расчищать дорогу. Видите, машины застряли.

Главный, не зная, на ком сорвать зло, обернулся к своим спутникам:

— Вы долго будете торчать здесь?! Найдите себе работу! — Потом вернул фотокорреспондента, предупредил: — Через два часа фотоснимки должны лежать на моем столе в кабинете.

Андрей Ефимович не удивился, найдя по другую сторону корпуса еще одного уполномоченного треста — Иванчишина. К нему то и дело подходили начальники участков, бригадиры, получали указания и спешили выполнять их. Андрей Ефимович счел за лучшее обойти этого «деятеля» — уж если он в кабинете держался вызывающе, можно догадаться, как он поведет себя здесь. Вот так: не он Иванчишина, а наоборот, Иванчишин, фактически, отстранил его от работы. И Скирдов не столь неповоротлив, каким представлялся по приезде. Почувствовал близкую удачу — и вот уже на всех строительных площадках слышно только его имя. Снова получится, как в позапрошлом году: Магидов проделал титаническую работу на стройке, а ордена получили другие…

Главный на ходу спросил секретаршу:

— Кто ко мне заходил, звонил?

— Никто не звонил и не заходил, Андрей Ефимович.

— Почту! — резко приказал он, будто секретарша была в чем-то виновата.

— Почты сегодня тоже нет.

Андрей Ефимович вошел к себе, плотно прикрыл массивную дверь и сразу как-то обмяк, обессилел, неуклюже разделся, опустился в кресло. Ни посетителей, ни звонков — мрачная кабинетная тишина, только собственный шум в ушах нарушает ее. Раньше он почему-то не замечал его — и вдруг такой, будто рядом зажгли примус. Почему врачи почти всегда спрашивают о шуме в ушах? С чем он связан: с изменениями в сосудах головного мозга, расстройством нервной системы? А возможно, и с тем, и с другим, и с третьим?.. И снова царапающий душу безответный вопрос: «Как могло случиться, что именно в день настоящего штурма я оказался в стороне?» Вызвал секретаршу, бросил:

— Вараксина!

Митрофан обычно по вызову Главного летел по коридору, едва не сбивая с ног встречных, но сегодня Магидов почему-то не был страшен ему, и он не торопился. Надо показать, что Вараксин тоже человек, и притом знающий себе цену, а его на глазах у рабочих прогнали со строительной площадки. Вбежала секретарша, выпалила:

— Немедленно к Главному.

Вараксину так хотелось пойти с козырного: «Ничего, подождет», но духу не хватило, он взял папку и направился к шефу.

— На волах ехал?! — гремел Магидов. — Кто будет заполнять сетевой график? Почему нет информации с пускового?!

— Вы же сами видели этот бедлам, — смело заявил Вараксин.

— Как, как ты сказал?

— Бедлам, — уже не очень решительно повторил Митрофан, учуяв в тоне спрашивающего незнакомые нотки.

— Срочно записку! — потребовал Магидов.

— О чем?

— Об этом самом бедламе и его виновниках. Завтра к девяти утра. Все! — И уже секретарше: — Немедленно разыщите фотокорреспондента. — Тот, видно, ждал в приемной, тут же вошел, протянул конверт с фотографиями. Главный посмотрел и недовольно вернул: — Увеличить в три раза. Ты что, не понял?..

2

Сводная бригада под руководством Точкина расчищала площадку у торца корпуса. Этот участок был камнем преткновения, о который споткнулся не один шофер. Здесь разгружалась основная часть внутреннего оборудования, здесь было место транспортной развязки, и ребята обязались работать до утра, чтобы закончить площадку.

Около десяти вечера к работающим подошла Мара Сахаркевич, громко, чтобы все слышали, сказала:

— Боря, ты с утра ничего не ел.

— Другие тоже.

— Неправда, — выдал Коля Муромцев, примазавшийся к бригаде по окончании своей работы. — Неправда, других отпускал по очереди и обедать, и ужинать.

— Слышишь, Боря? Кровельщики оставили тебе в бытовке бутерброды и кофе в термосе.

— В напитках ты плохо соображаешь, Мара, — ввернул Тимофей Бобров, отнял у Бориса лопату и уже серьезно потребовал: — Иди, комиссар, без тебя закончим. — И, воспользовавшись тем, что Борис заговорил с бульдозеристом, шепнул Маре: — Извелся парень, шатается от усталости. Уговори, чтобы не возвращался.

Борис и в самом деле пошатывался. Мара взяла его под руку:

— Так нельзя, Боря, настоящий штурм только начинается.

Точкина смущала забота Мары. Он понимал: кровельщики тут ни при чем, это ее старание. Но когда вошли в теплую бытовку и их обдал крепкий запах кофе, Точкин забыл об условностях, настоял лишь на том, чтобы все делилось поровну.

Мара радовалась неожиданной возможности побыть вдвоем с Борей, посидеть рядом с ним около печки, дышащей теплом, что она подкладывает ему бутерброды вдвое толще своих, а он не замечает. А у нее есть еще скрытый резерв — ее любимое пирожное «эклер».

— Боря, жаль, что утром тебя не было на крыше. Удивительное зрелище! То, что мы видели раньше, не идет ни в какое сравнение. Поток автомашин, тягачей, самосвалов, ослепляющие лучи прожекторов, незатихающий гул моторов. Казалось, что вся земля вокруг пришла в движение.

— Не знаю, Мара, как сверху, а внизу было грустно. Сколько выплеснуто речей, призывов, газетных статей по поводу встречного, а до элементарной вещи — подготовки подъездных путей в зимних условиях — не додумались. Ведь некоторые автомашины так и остались неразгруженными, застряли в ухабах.

— Боря, выпей еще кофе, оно бодрит.

Точкин даже не замечал, что ест уже не бутерброды, а пирожное. Маре казалось, что он и ее не замечает. Странный отсутствующий взгляд, задумчивые усталые глаза, вялые движения рук. Он откинулся к кирпичной стенке печки и сразу заснул. На его лице появилась детски-счастливая улыбка. Мара даже не подозревала, что он, всегда куда-то спешащий, чем-то внутренне озабоченный, сосредоточенный, способен улыбаться. Голова Бори постепенно клонилась набок, пока не легла на ее плечо. Мара почувствовала его ровное теплое дыхание. Ей хотелось поправить его голову, уложить поудобнее, но боялась, что упорхнет эта счастливая улыбка и — кто знает? — возможно, Мара уже никогда не увидит ее. Волосы Бори касались ее щеки. Они такие красивые, немножко волнистые, всегда аккуратно, должно быть по военной привычке, коротко подстриженные. Глядя на его прическу, отдыхаешь от неопрятных, непромытых кудель а-ля-хиппи, выбивающихся у некоторых из-под касок.

«Спи, милый, я буду держать твою голову до самого утра, — шептала про себя Мара. — И думать. У меня скопилось много тревожных и невысказанных дум. Неужели работа делает тебя таким равнодушным ко всем окружающим? Так можно одичать, Боря. Или ты с кем-то делишь свое одиночество? Это мне надо знать непременно, непременно надо знать, Боря. Тогда я перестала бы… Впрочем, и после того как буду знать, ничего не изменится. Все равно я днем буду искать тебя глазами, а ночью думать о тебе. Все равно на людях мы можем по каким-то вопросам спорить, не соглашаться, а оставшись вдвоем, я разом забуду о всех размолвках».

Боря во сне немножко повернул голову, мягкие, бархатистые волосы, как наэлектризованные, кольнули током. И мгновенно стало тепло, жарко, как бывает, когда лежишь на пляже в раскаленном солнцем песке. Нет, не то. Там не замирало сердце, не кружилась голова, не было ощущения, что ты соприкасаешься с чем-то неизведанным, волнующим, зовущим с такой силой, что не владеешь собой, не можешь изменить положения тела, будто оно уже не принадлежит тебе. Сохранить бы это ощущение на всю жизнь.

Она не обижена дружбой с ребятами, лаской мамы, но это, это совсем иное чувство. И неужели все люди испытывают его? Тогда они все должны быть добрыми, чуткими друг к другу. Но ведь это не так. Она знает тех, кто обманут, и тех, кто обманывает, ей часто приходится вникать в такие дела. Значит, они не испытали подобного чувства, они обокрали себя, не соприкоснулись с чудом, которое облагораживает, делает людей счастливыми.

Точкин вздрогнул, проснулся, но не сразу сообразил, где находится, к счастливой доверчивой улыбке прибавилась наивная растерянность — он понял, что его голова лежала на плече девушки.

— Мара, я спал?

— Всего полчаса.

Он мгновенно вскочил, поднял шапку, потянулся к куртке.

— Боря, всего полчаса, — доказывала Мара, придерживая его за руку. — Товарищи просили не отпускать тебя, они закончат одни. И потом… мне так хотелось увидеть тебя спящим.

— Какие же они, спящие?

— Счастливые, блаженно улыбающиеся и бесконечно юные.

— А в жизни, значит, другие? — смущенно спросил он.

— Не знаю, Боря.

— Бежим, Мара, ребята бог знает что могут подумать, — спохватился Точкин.

— Мне некуда бежать, я останусь здесь до утра.

Борису стало совсем неловко. Он неуклюже пошутил, что не может оставить ее здесь, еще заснет, как некоторые, а кто-нибудь соблазнится спящей красавицей и украдет ее из бытовки.

— Мара, Марианночка, работы всего на час, потом я перехвачу попутную автомашину и доставлю тебя до дому.

3

Евгений Георгиевич Виноградский изнемогал от усталости, будто всю первую половину дня грузил мешки с цементом, едва дождался перерыва и, по давно заведенному правилу, удалился в комнату отдыха за кабинетом, лег на диван. Секретарша всем, кроме вышестоящих, будет отвечать по телефонам: «Евгений Георгиевич приедет через час».

Обычно Виноградский засыпал мгновенно и поднимался в установленное время с точностью плюс-минус пять минут, но сегодня выработанный годами рефлекс не сработал — Евгений Георгиевич не мог даже задремать. «Видно, по пословице: понедельник день тяжелый, — подумал он. — Пожалуй, и впрямь перебрал вчера у Магидова. Умеет, чертушка, потчевать. И еще хорошая черта у него: не говорить на семейных встречах о делах, о себе. Правильно. Я и сам догадлив, понимаю что к чему: удастся Андрею досрочно сдать корпус — его акции подпрыгнут вверх. Но вот жена Андрея начала меняться, и не к лучшему: весь вечер не разговаривала с мужем. Какая-то черная кошка пробежала между ними. Что ж, бывает, мужик он здоровый, видный».

И совсем некстати вспомнился Снегов: «Зарвался, зарвался отставной полковник, за последний месяц ни разу не прибыл по вызову в главк. То у него бюро горкома, то беседа с заезжими корреспондентами, искателями передового опыта, то свое совещание…» А за директором железобетонного приползла тень Скирдова. «Этот тоже фордыбачит. Эк устроил демонстрацию в кабинете, хлопнул дверью. Ладно, не таких рогатых обламывали».

Евгений Георгиевич поднялся, посмотрел в зеркало на помятое лицо, недовольно поморщился, прошел в кабинет, позвал секретаршу:

— Кофе!..

По дороге в главк Магидову пришла мысль: трехкратные повторения шахматных ходов приводят к ничьим. А сегодня произойдет именно тот случай: третий раз об одном и том же — о Скирдове, Иванчишине. И хотя вчерашний вечер с обильными тостами был своеобразной подготовкой к сегодняшней встрече, мысль о шахматных ничьих становилась навязчивой. Прошлый раз Главного наделили всей полнотой власти, а управляющий несколько дней пребывал как бы в подвешенном состоянии. Так почему же Магидов не только не упрочил своего лидерства, а вновь оказался в роли обиженного?

Магидов приказал шоферу повернуть в трест, буркнув в оправдание, что надо прихватить еще один материал.

Прямой телефон из главка не дал ему раздеться:

— Слушаю, Евгений Георгиевич!

— Что у тебя там за вакханалия? Я мучаюсь, добываю материалы, а ты не умеешь даже распорядиться ими. Немедленно ко мне!

Магидова не обескуражил срочный вызов, наоборот, обрадовал: не личная жалоба, а инициатива сверху. Упрекнут в медлительности? Попробуйте-ка что-то сделать, когда тебе ставят палки в колеса. Вот они, фотодокументы.

Андрей Ефимович без слов положил на стол Виноградского вчерашние снимки, страшные своей документальностью. Лицо первого заместителя главка наливалось гневом. Он привстал, тяжело оперся ладонями о стол, процедил сквозь зубы:

— Что это значит? Что это значит, я спрашиваю?!

Магидов понимал: отвечать сейчас бесполезно, надо дать выход негодованию, иначе его слова не будут услышаны.

— Столько сил, столько потрачено сил, чтобы добыть все это, а вы, разгильдяи, превратили в бой, в щебенку, разметали по обочинам. Что молчишь?!

Теперь Магидову уже нетрудно было указать ответственных лиц за этот бедлам. Корчат из себя военных стратегов, назначают комиссаров вместо того, чтобы задействовать диспетчерскую службу.

— А ты что делал?

— Я нахожусь под эгидой управляющего.

— Слушай, Магидов, появление на свет новорожденного ждут главк, министерство, руководство крайкома партии. Прояви наконец свой характер, ты когда-то умел это делать. Или уже разучился, ищешь чужую спину? Запомни, другого разговора на эту тему не будет. — Вернул уже от двери. — Что там с сортаментом металла?

— Подходит. Напрасно тебя тревожили.

— А все-таки?

— Не тот профиль: тяжелее и дороже, кому-то другому предназначался…

Через несколько минут в этом же кабинете и в этом же кресле, что покинул Магидов, сидел Скирдов. Он невольно подумал: «Разыгрывалась сцена предыдущей встречи». Евгений Георгиевич был в отличном настроении, внимателен, добродушен, улыбчив, будто начисто забыл о прошлом разговоре, когда управляющий трестом, не дослушав, удалился из кабинета. И сейчас сошлись затем, чтобы порадоваться вместе: наконец-то поставщики раскошелились и можно совершить тот рывок, к которому так старательно готовились. Охотно делился, какая титаническая работа проделана главком, чтобы изыскать дополнительные материальные фонды для Алюминстроя, доказать генеральному заказчику, субподрядчикам государственное значение досрочного ввода в строй пускового объекта.

И тут, как это часто случалось, черты лица хозяина кабинета резко обострились, брови нахмурились, голос стал трескучим.

— Но дошел до меня и тревожный сигнал. — Виноградский сделал внушительную паузу, очевидно, затем, чтобы отключить посетителя от благодушного настроения, навеянного вступительной частью речи. — Да, очень тревожный. В Алюминстрое, в отступление от проекта, используется металл другого сортамента, более дорогой и остродефицитный, предназначенный для других строительных организаций. А это уже называется антигосударственной практикой. Антигосударственной! — подчеркнул Виноградский. — Не поздоровится ни нам, ни Рустамскому заводу. Надо срочно выправлять положение. По обычным заявкам не получим — конец года. Летите на юг, Иулианович. В Южном округе погранвойск вы свой человек, помогут, выручат своих посланцев.

— Не могу, Евгений Георгиевич. Самый ответственный период на пусковом.

— Поехать должен руководящий работник.

— Пошлите Магидова.

— Он лишний в тресте? — недовольно процедил Евгений Георгиевич.

— А управляющий?..

Виноградский почувствовал, что промахнулся, выдал себя, и пошел в обход.

— Иулианович, там нужна фигура, понимаешь, фигура с большой буквы. А я не вижу другой, кроме тебя. Ну не можешь — неволить не стану, будем искать другой выход…

Разведка донесла Магидову, что управляющего срочно вызвали в главк. Это был сигнал к действию. Андрей Ефимович велел всем начальникам и главным инженерам строительных управлений в пятнадцать, ноль-ноль быть на селекторной связи.

Секунда в секунду назначенного времени Главный приказал присутствующим поименно представиться и без преамбулы в повелительном наклонении начал давать категорические указания, которые можно было выразить несколькими фразами: план досрочного ввода в строй электролизного корпуса — закон для всех. Прекратить отсебятину, введение уполномоченных, неузаконенных бригад, немедленно снять людей с второстепенных объектов и вернуть на пусковой корпус. Плановому, диспетчерскому и производственному отделам треста навести порядок в приемке поступающих строительных материалов и оборудования. Вчерашняя задержка автотранспорта и потери стройматериалов нанесли тресту серьезный урон. На виновных будут сделаны денежные начаты.

— Все! — решительно закончил Магидов.

Юра Носов после микрофонной взбучки зашел к Иванчишину, пробурчал:

— Удобную форму руководства избрал Магидов: не надо смотреть людям в глаза. Чего ты не откликнулся по селектору, когда представлялись?

— Ты же знаешь, для Магидова я не существую.

— Пошли к Таранову. Надень шапку-то.

Павел Иванович догадался, зачем пожаловали ходоки, но на всякий случай спросил:

— По поводу селекторной бури?

— Вы тоже слушали? — спросил Носов.

— И даже записал на магнитофонную ленту. Через несколько минут приедет управляющий, зайдем к нему вместе.

Семен Иулианович прослушал запись, а так как он не умел скрывать своего настроения, все поняли: недоволен, не одобряет. Но осуждать не стал.

— Не будем перегревать котел, может взорваться, — загадочно проговорил он.

Начальники управлений направились к двери неудовлетворенные. Скирдов бросил им вдогонку:

— Молодежь, грешно обижаться на старших. Позаботьтесь, чтобы на ваших участках был порядок.

— Порядка не будет, — сказал Таранов, когда они остались вдвоем.

— А что делать? Дать по селектору новое указание об отмене только что данных указаний? Запутаем людей, скомпрометируем себя, совсем разладим строительную машину. — Потом кратко передал содержание разговора в главке и заключил: — В данный момент направление управляющего в командировку — равносильно ссылке…

4

Делопроизводительница вошла в кабинет, попросила:

— Алексей Александрович, возьмите трубку, Вараксин третий раз звонит, ругается.

— Что ты хочешь? — с вызывающим безразличием спросил Иванчишин.

— Хочу отметить твою недисциплинированность. В двенадцать часов должен был сообщить о выполнении…

— Все, что нужно, сообщено в диспетчерский отдел, постучи в стенку — принесут.

— Слушай, Леша…

— Слушай, Митрофан, мне надоели твои холостые выстрелы.

— И все же послушаешь, если не хочешь беды: почему до сих пор держишь Колотова бригадиром? Твоя дружба с ним может окончиться плохо для вас обоих.

— Не путайся в мои дела, — отрезал Иванчишин.

— Вот что, собственник, возьмись за ум, пока не поздно.

И эту тактику раскусил Леша: предупреждения Митрофана всегда шли постфактум, значит, Колотов сотворил что-то из рук вон выходящее. Иванчишин собирался к кровельщикам, но вынужден был изменить маршрут и направился в бригаду Колотова. Первое, что пришло на ум: «В вытрезвителе». О таких происшествиях начальство узнает первым…

На подходе к корпусу Лешу остановил бетонщик Митя Прыщов, неуклюже козырнул:

— Привет, начальство, а я как раз шел к тебе с жалобой: почему бетонщика четвертого разряда не допускают к работе? Почему, я тебя спрашиваю? Только у одного меня четвертый разряд, остальные молокососы.

— Ты пьян! — брезгливо поморщился Иванчишин.

— Йя? — искренне удивился Митя. — Со ста граммов? — Он снова попытался козырнуть, но покачнулся, едва удержался на ногах.

— Подлец! На работе…

— Н-не по своей вине.

— А по чьей? — спросил Леша. Он обычно не разговаривал с пьяными, а брал за шиворот и выталкивал вон, но сейчас напряженно ждал, что вырвется фамилия Колотова. — По чьей? — повторил Иванчишин.

— Погода. Она подвела. Вчера не работали? Не работали. Откуда я знал, что сегодня раз-раз-разведрится?

— Вон со стройки! И больше не появляйся здесь ни пьяный, ни трезвый.

— Тогда, тогда и Колотова выгоняй. Мы, того, вместях… А его не выгонишь, духу н-не хватит. Дружки.

Леша отвернулся от Прыщова, зашагал к нулевому циклу, где работали бетонщики. Его вдруг начал бить озноб от нервного напряжения, от предстоящей встречи с бригадиром.

Бетонщики толкали друг друга, подпрыгивали, грелись. От группы отделился Тимофей Бобров, пошел навстречу начальнику управления, доложил:

— Опять раствор задерживает. — И прибавил: — То густо, то пусто.

— Где Колотов?

— Сегодня не выходил, а вчера первую половину дня работал.

Иванчишин подал знак, чтобы рабочие придвинулись к нему ближе, и ледяным голосом объявил:

— С сегодняшнего дня бригадиром бетонщиков назначается Тимофей Бобров!

— Но… — хотел что-то сказать Бобров и запнулся на полуслове.

Начальник управления резко повернулся и зашагал прочь.

Скверно было на душе у Леши, очень скверно. Колотов, бывший пограничник, зачинатель стройки, опускался на его глазах. «Все можем, — с горечью думал Иванчишин, — устанавливать с ювелирной точностью железобетонные конструкции под электролизные ванны, монтировать карнизы на головокружительной высоте, наводить кровлю в лютые морозы, а удержать человека от дурных поступков — не в силах».

Иванчишин направился в бригаду монтажников, подивился: на правой стороне корпуса осталось всего два пролета, сегодня могут закончить. Когда успели? Устанавливали стеновые панели три человека во главе с Аникеевым. Он выразительным движением рук семафорил крановщице и тут же сдержанно подсказывал своим помощникам: «Спокойно. Чуть на себя. Еще чуть. Так держать. Осторожно, сажаем». А стропальщик уже поддевал на крючья очередную панель.

Леша ликовал: как быстро набирает силу молодежь, работают хорошо, красиво, будто «сажают» фанерный лист, а не глыбищу в тонну весом! И мороз нипочем, лишь щеки румянит. Отдохнули минутки две, и снова все внимание медленно опускающейся панели.

Потом направился к штабелю стеновых панелей, подсчитать, хватит ли на стену. Там хлопотали бригадир Чупрунов и Калминш. Ян обваривал, а точнее, переобваривал закладные панели, он забраковал работу электросварщиков.

— Ян, давно занимаетесь браконьерством? — пошутил Иванчишин.

— А что делать? Разве на таких закладных будут держаться панели?

— Вы не сомневайтесь, у Калминша это четвертая специальность, — успокаивал Чупрунов.

— Я не сомневаюсь, а радуюсь. — Леша осмотрел работу Яна, похвалил: — И добротно, и художественно! Но хотелось бы взглянуть на того бракодела, что до вас руку приложил, а заодно и оторвать эту руку.

— Вон, подпирает колонну, — указал Калминш рукавицей на электросварщика.

Позвали. Неохотно, но подошел. Каска сдвинута набок, в глазах мутные разводы, лицо нестарое, но одутловатое, с синеватыми мешками под глазами, нос сизый, на подбородке рыжая щетина недельной давности, полушубок замызганный, весь в дырках от ожогов. Не дожидаясь, когда его начнут упрекать, электросварщик сам пошел в наступление.

— Не имеете права отстранять от работы, у меня пятый разряд, — тяжело ворочая языком, проговорил он, кивая на бригадира.

— Откуда? — спросил Иванчишин.

— Из СУ-двенадцать. — И начал оправдываться: — Кто ж его знает, куда он повернет?

— Кто?

— Ветер. Думали, и сегодня загудет, не даст варить, а рабочему человеку без дела — труба.

Леша брезгливо поморщился — все пьяницы на одну колодку. Только что бетонщик Прыщов обвинял разведрившуюся вопреки его желанию погоду, пугал «обидчиков» своим разрядом, и этот долбит, как дятел. Иванчишину вдруг так захотелось нанести боксерский удар по этому обрюзгшему, состарившемуся раньше времени лицу, едва сдержался, заговорил зло:

— Ты хоть не причисляй себя к рабочему классу. Вон они, рабочие, — указал он на монтажников. — Стояли на защите Родины — мужали, после армии — вновь на передовых позициях строек, заводов. А ты — гнойник на теле рабочего класса. Дай таким расплодиться — пропьют Россию.

— За свое пьем, не за государственное.

— Врешь, обкрадываешь государство, товарищей по работе, семью, детей. Так вот что, высокий специалист, я попрошу начальника управления выгнать тебя взашей со стройки.

— Потише, сам на волоске висишь, скоро сымут.

Бригадир Чупрунов прыгнул к электросварщику, оттащил подальше от монтажников…

Точкин после работы застал Иванчишина в управлении.

— Алексей Александрович, я по поводу бригадира Колотова.

— Нет больше бригадира Колотова, — резко сказал Алексей.

— Я хочу защитить его.

— Что?! — крикнул Иванчишин и испугался своего голоса. — Ну, защищайте, — устало предложил он.

— Вы мне поручили поработать с Колотовым. Помните? Долго не подпускал к себе, разговорились только после того, как я проштудировал все его статьи в подшивках газет. Словом, Колотов меняется к лучшему.

— Точкин, может, и вы вместе с ними пьянствовали?

— Бригадир не пьянствовал. Он болен. — И, боясь, что не дадут досказать, Борис торопливо выкладывал: — Вчера обедали вместе, бригадира лихорадило, даже на расстоянии можно было заметить: нездоров. Вечером заехал проведать, у Колотова температура около тридцати девяти. Ему сейчас нужны не заплечные удары, а теплая дружеская рука.

— Точь-в-точь как делал сам Колотов: его подчиненные пьянствуют на работе, плодят брак, безобразничают, а он им теплую дружескую руку. Вы что, партгрупорг, в святые подались: бьют по правой, подставлять левую?

— Алексей Александрович, я знаю о вашем приказе и потому прошу: отмените его.

— Бригадиром назначен Бобров! До свидания!

Иванчишин сдавил ладонями затылок. Голова разламывалась от боли. Как она вообще сегодня держится на плечах! Если бы не тяжелая одежда, можно было бы взять стайерскую дистанцию до самого дома, башка наверняка пришла бы в норму и, чего доброго, просветлела. Но он изменил маршрут, нажал кнопку звонка квартиры Колотова. Дверь открыла его жена, Фрося.

— Клим дома?

— Куда же ему деться?

Уже в коридоре Леша почувствовал запах спиртного и едва сдержался, чтобы не выбежать обратно.

— Чего застыл у порога, аль дорогу не знаешь?

— Забыл. Редко приглашаете.

— Не забыл, а зазнался, потому и не приглашаем. Чего ты взъелся на Клима? Ну выпивает, ну и что?

— Фрося, я еще ни разу не слыхивал, чтобы жены хвалили своих мужей за выпивки.

— Некоторые дуры даже жалуются, — прибавила Фрося. — Есть, правда, скандалисты, драчуны, ну на тех можно и заявить, а Клим выпимши-то даже ласковее становится.

Клим не удивился появлению Иванчишина, так и должно быть: проверяют. Никому и в голову не пришло, что Колотов мог заболеть, потому как с начала стройки ни разу не бюллетенил. «Что ж, как говорится, что посеешь, то и пожнешь, — почти обреченно размышлял Колотов. — Сначала возносили, теперь поносят, не могут без перегибов. Борька Точкин, мальчишка, взвесил, как тяжел камень у бригадира на душе, остальные делают вид, что меня уже нет в живых. Характер дурной, чего там говорить, однако этот Точкин словно дырку пробуравил в моей душе и нагнетает в нее, нагнетает разные мысли, все больше о прошлом, а о настоящем хочет, чтобы я сам думал. Но трудно думается. Уйти куда-нибудь в другой трест, там можно все начать сызнова, а жаль: тут, в этой земле, под нулевыми циклами, под стенами жилых домов много моего труда вложено».

— Почему не сказал, что заболел? — спросил Леша, когда молчать уже было нельзя.

— Все равно не поверили бы. Так? — Клим позвал жену, но Фрося не откликнулась, — видно, куда-то вышла. — Надо бы хоть чайку согреть.

— Я могу это сделать. Помнишь, как первую зиму в палатке?

— Тогда были на равных.

— Что-нибудь изменилось? — Колотов промолчал. — Скажи, чем тебя околдовал этот пьяница Митя?

— Не мог он меня околдовать. Просто встретились два человека, обиженные судьбой.

— И подружились.

— Какая там дружба, — поморщился Колотов. — В шашлычной еще говорим, бередим прошлое, а выйдет хмель — противно. Чему ты улыбаешься? Не веришь? — с обидой спросил Клим.

— Вспомнилась некая аналогия. Одному офицеру записали в аттестацию: «Пьет, но с отвращением». Значит, по тому же принципу?

Колотов помрачнел, лицо пошло красными пятнами, на лбу выступила испарина. Леша взял с тумбочки термометр, встряхнул, подал больному:

— Измерь.

— Все-таки хочешь удостовериться?

— Да, определить по термометру, можно ли тебя ругать дальше.

Хлопнула входная дверь. Колотов вновь окликнул Фросю, попросил согреть чай. Та огрызнулась:

— Сама знаю, что мне делать.

На кухне застучали, зазвенели сковородки, тарелки, стаканы, блюдца, на плите что-то уже потрескивало, постреливало, шипело, непрерывно открывалась и закрывалась дверца холодильника.

— Доставай. — Леша сам проверил температуру — тридцать восемь и три. — Можно.

— Что можно? — не понял Клим.

— Ругать. Корчишь из себя обиженного, оскорбленного, всеми покинутого, одна теплая душа нашлась на свете, пригрела бригадира, а этот бригадир даже фамилию своего спасителя не знает. Ну, назови.

Колотов смутился. Действительно, не знал или забыл — все Митя да Митя.

— Вот так, человек без фамилии. Пил с ним вчера?

— Нет.

Фрося постелила на стол свежую скатерть, расставила посуду, разложила столовые приборы, мужу оборудовала место на прикроватной тумбочке, буркнула:

— Чего замолчали? Ругайтесь, раз не найдете другого занятия. — Вторым заходом она принесла сковородку жареной картошки с колбасой, тарелку с солеными грибами, открытую банку шпрот. Третьим — бутылку водки и три стопки. Разложила съестное по тарелкам, наполнила стопки, первой подняла свою, съехидничала: — Ну, враги, за что выпьем, может, за дружбу? — и, не ожидая мужчин, опорожнила свою посудину.

Лешу покоробила эта запьянцовская удаль: не выпила, а плеснула в рот, шумно выдохнула, наколола вилкой гриб. Он подметил: Колотов тоже недоволен развязными манерами жены, смотрит осуждающе. Невольно возникала мысль: кто кого здесь приучил к спиртному? Фросю взгляды мужчин не тревожили, она вновь наполнила свою стопку, протянула руку, чтобы чокнуться с Иванчишиным, но тот сделал вид, что не заметил ее движения, подошел к кровати, тронул Колотова за плечо:

— Приказ: не выходить на работу без разрешения врача! Проверю.

— Леша, когда я отлучаюсь, за бригадира остается Тимофей Бобров. Если обратится за чем…

— Не бойся, не обидим.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

В бригаду Муромцева прибыло пополнение — скрипнула дверь бытовки, послышался звонкий девичий голосок:

— Здравствуйте!

Женька за всех ответила:

— Привет! Кто такая?

— Мобилизованная! — гордо произнесла Юля Галкина. — У нас половину учебного комбината мобилизовали на штурм пускового корпуса. Я попросилась к кровельщикам.

— Ты же учишься на машиниста башенного крана, — удивленно сказал Точкин.

— Ну и что? Кто призывал овладевать несколькими специальностями?

— Овладевать постепенно, а ты сразу на тридцатиметровую высоту в морозное пекло.

— Это уже мое дело, — отрезала Юля.

Вошел Муромцев, понял, что новое пополнение приняли неласково, и распорядился:

— Женя, отведи ее на склад к тете Маше, помоги экипироваться. — Затем отозвал в сторону Точкина, объяснил: — Знаю, о чем думаешь: Колю, брата, не пустил, а девчонку взял. Не брал. Категорически. Она нашла Лешу, охмурила его, и тот предложил зачислить в бригаду. Надо поручить Гене опекунство над ней. Вот морока! — Затем объявил всем: — Через час на крышу начнут подавать асфальт.

Вскоре после ухода Женьки и Юли в бытовку ворвался Ваня Щедров, увел Бориса в коридор, объявил:

— Юля с ума сошла! Заладила одно: мое место там, где труднее. Мара всех девчат сделала ненормальными. Отговорили? — с надеждой спросил Щедров.

— Не удалось. И тебе не удастся. Единственное, что обещаем, — охранять ее на крыше, как охраняли в вагоне…

Работа кровельщиков зависела не только от наличия материалов, но и от температуры воздуха, ветра, снегопада. Сегодня внизу минус двадцать девять, а наверху минус тридцать два. Значит, прежде чем принять асфальт, надо прогреть плиты, иначе асфальт не соединится с железобетонной основой. Прогревали паяльными лампами, асфальт разбрасывали лопатами, затирали, укатывали катком.

Мара, Женька и еще двое кровельщиков ползали по плитам с паяльными лампами. У Юли эта лампа почему-то все время гасла. Гена терпеливо объяснял девушке, в каком режиме устанавливать горелку, как защищать пламя от ветра.

Десять плит уже разогреты, а асфальта нет, через четверть часа они остынут, придется вновь обдавать огнем. Гена подсказал: плиты надо укрыть, дольше будут держать тепло. Легко сказать — укрыть, а чем? Ветров вспомнил, что в кладовке общежития десятки списанных матрасов, не знают, как избавиться от них. Муромцев подхватил инициативу, обратился к Точкину:

— Борис, сможешь раздобыть?

— Попробую.

— Перехватывай любой транспорт, доставай любым способом, кроме разбоя.

Хорошо, что Точкин встретился с Лешей, доложил о «командировке», тот, не дослушав, втиснул Бориса в свой газик, приказал:

— Скачи! И действуй не от имени бригадира, а от моего…

Через полчаса матрацы были подняты на крышу, прогретые плиты укрыты, можно принимать асфальт.

Первая бадья с раствором зависла над крышей. Бригадир, сигналя варежкой, подвел ее к обозначенной площадке, с силой дернул за трос — и из разинутой пасти повалила черная дымящаяся масса. Кровельщики сноровисто орудовали лопатами, сам бригадир вместе со всеми выравнивал, затирал, укатывал. Наверно, все видели, как медленно асфальтируются улицы, дороги даже с применением совершенных машин, а здесь все делалось вручную, да еще на наклонной плоскости, на большой высоте…

Если бы сибирский ветер знал, сколько проклятий послано в его адрес кровельщиками, наверно, усовестился бы, остепенился. До полудня еще как-то можно было терпеть, а потом ветер вновь начал шуровать по крыше, гонять удушливый дым от смолистого месива, паяльных ламп, чьих-то подпаленных валенок. Но люди, казалось, ничего не замечали, работали не разгибаясь. Особенно тяжело было асфальтировать карнизы и самую высокую точку корпуса — фонарь. Здесь кроме умения, опыта должны быть бесстрашие, физическая сила и спокойствие.

Одно время бригадир побаивался за Мару Сахаркевич. Уж очень ей хотелось всегда быть там, где тяжелее, опаснее, рискованнее. Но вот новая забота — Юля Галкина. Ей все мешало: длинный полушубок, тяжелые неуклюжие сапоги, стеганые ватные брюки, жесткие, как кровельное железо, брезентовые рукавицы, сползающая на лоб шапка-ушанка, но она рада и этой нескладной одежде, и непослушной паяльной лампе. Главное — она на верхотуре, выше, чем кабина машиниста башенного крана, лицо румяное, красивое, улыбающееся, обрамленное белым мехом инея от горячего дыхания, — было похоже на новогоднюю открытку. Только одеяние портило праздничный вид.

Иван Муромцев чувствовал: все человеческие ресурсы выработаны, хотя кровельщики и не показывают виду. Да и рабочий день кончился. Он подал сигнал: отбой, собрать и закрепить инструмент в положенных местах, чтобы сумасбродный ветер не сбросил что-нибудь. Около спуска по лестнице кипела обидой Юля, не хотела, чтобы Гена подстраховывал ее.

— Я не по такой крутой поднималась и спускалась из кабины башенного крана, а тут наклонная, деревянная, с широкими ступенями…

— …скрипучая, раскачивающаяся, — продолжил Гена.

— Ваши девчонки самостоятельно сошли, и я спущусь, — бунтовала Юля, но бунтовала недолго. После первых же ступеней поняла: без посторонней помощи не обойтись. От усталости ноги словно онемели, не сгибались в коленях, теперь она сама ухватилась за руку провожатого.

Внизу их поджидал Ваня Щедров. Юля ступила на землю, но руку Ветрова не отпустила, будто их все еще раскачивало. Гена с минуту выждал, потом сдал свою спутницу на попечение Щедрова, а сам припустил бегом: он надеялся застать Мару в бытовке, проводить до троллейбуса.

— Чего он тебя за руку держал? — с обидой спросил Ваня.

— Наоборот, я его.

— Это еще что за новости?

— Поработай день на согнутых ногах да спустись по этой лестнице — поймешь.

— Он, и когда сошли, держал.

— Ваня, я просила: не ходи за мной, не ревнуй к каждому столбу.

— Мне этот баскетболист еще тогда в вагоне не понравился.

— Врешь, ты дружил с ним.

Замолчали, обиделись друг на друга. Но Юля была отходчивой, она остановилась, придержала Щедрова, указала на пусковой корпус, воскликнула:

— Какая красотища! В море огней прожекторов поднялось из земли не заводское сооружение, а огромный сказочный замок, дворец, чудо-город. И все нашими руками. Мы все можем, нам все под силу, мы даже сибирское небо согрели, вон оно какое румяное, праздничное, сияющее.

— Это не сияние, а бесхозяйственность, перерасход электроэнергии.

— Зануда ты, Ваня! — Девушка выдернула руку из-под локтя спутника.

2

Строительный материал поступал густо, но беспланово, а диспетчерский отдел треста, наделенный Магидовым высокими правами, заботился только об одном: быстрее разгрузить автотранспорт и как можно больше заполучить оборудования.

Прекратились высокопарные разговоры об автоматизированной системе управления, о месячных, недельных, суточных графиках. Бери, что дают, потом разберемся. Пусковой корпус превратился в гигантский склад железобетонных конструкций, металла, кирпича, всевозможного оборудования.

И как своеобразный апофеоз неразберихи кричала газета «Молния»:

«Кровельщики — отставание на пятнадцать дней.

Монтажники стеновых панелей — отставание на тринадцать дней».

По-своему реагировал на сигналы «Молнии» сибирский ветрюга. Он наигрался вволюшку где-то в отрогах Саянского хребта, скатился вниз и завизжал, загудел в свои разноголосые трубы, приволок за собой густые космы снега. И все скрылось во мгле.

Бригадир монтажников Чупрунов напряженно смотрел вверх, конец стрелы едва просматривался, панель раскачивало ветром, как лист фанеры. Стропальщик нервничал: одно неверное движение стрелы крана — и панель ударится о колонну, разломится на куски, сметет все на своем пути, в том числе и монтажников.

Чупрунову и Калминшу деревянными рычагами удалось притормозить, задержать качку панели между двумя опорами там, где она и должна осесть. Началась установка панели на монтажные столики опор, закрепление тяжами. Но то, что делалось за несколько минут, сейчас заняло больше часа.

Монтажники не заметили, что за ними наблюдал начальник стройуправления, и, когда плита была навешена, Иванчишин подал команду прекратить работу.

— Решили посадить меня в тюрьму? — по возможности спокойно спросил Иванчишин.

— А если такая заваруха продлится до нового года? — ответил вопросом на вопрос бригадир.

— Все равно в предновогодний вечер будем пить шампанское.

— Не до шуток, Леша, — обиженно сказал Чупрунов.

Многим отношения, сложившиеся у Иванчишина с подчиненными, казались странными. С одной стороны, по-воински четкая отдача распоряжений, точный и краткий доклад о выполнении, собранность, подтянутость людей, с другой — фамильярность: «Леша». С одной стороны, строгая требовательность, взыскания, лишение премий, как это было с бригадиром бетонщиков Колотовым, с другой — мягкость, дружелюбие.

А между тем все было просто. Для тех, кто зачинал строительство алюминиевого гиганта Сибири вместе с Иванчишиным, кто вместе с ним месил первозданную грязь, страдал от непривычных морозных ветров, строил бараки, обогревался чугунками, на этих же чугунках варил себе неприхотливую пищу, — Леша навсегда остался Лешей, будь он бригадиром, начальником строительного управления, министром. Он их, он вышел из них, он всегда останется с ними…

Когда зашли в бытовку, Иванчишин спросил:

— Виктор, а где девчата?

— Работают.

— Приказано же.

— Они внутри корпуса, расшивают пазы стеновых панелей.

И тут же явственно, будто все происходило вчера, всплыла история с этими девчатами.

…Осенью, после того как провалились на экзаменах в институт, перед кадровиками предстали три разбитные девчонки: Касана, Элеонора и Матильда. Различить их можно было только по носам. У Касаны нос пуговкой, приплюснутый, у Элеоноры — изящный, будто точеный, у Матильды — острый, длинный, с вздернутыми ноздрями. Остальное казалось одинаковым: крашеные фиолетовые веки, длинные наклеенные ресницы, сбритые или выщипанные брови, вместо них чуть накосо проведенные черные ниточки, губы свекольного цвета, волосы ядовито-рыжие. Даже одеты одинаково: во все яркое, кричащее, короткое, приталенное, с набором блестящих пряжек, пуговиц, побрякушек.

Все три просились монтажниками.

— Но почему именно монтажниками? — недоумевал кадровик.

— Звучит! — пояснила Касана.

Ни каменщики, ни плиточники, ни отделочники их не прельщали, а девчонки были настырные, пришлось вести к начальнику управления Иванчишину. Тот встал, поздоровался, внимательно поглядел на их лица, обошел вокруг, как осматривают новые марки автомашин на выставке, и подвел резюме:

— Судя по вашему ансамблю, барышни, вам подойдет профессия маляров.

— Ну уж нет! — воскликнула Касана.

— Никогда! — прошипела Элеонора.

— Хи-хи! — ухмыльнулась Матильда.

— Тогда — адью! Ауфвидерзеен! — поклонился Леша.

Барышни не ответили на поклон, гордо повернулись и, стараясь разом выйти, застряли в двери. Наверно, так бы и удалились девчонки к другим, более сговорчивым начальникам, если бы в кабинете не присутствовал бригадир Чупрунов и не вышел вслед за посетительницами в приемную.

— Плохие столяры делали, узковата, — кивнул он на дверь.

— Ты тоже какой-нибудь начальник здесь? — осведомилась Касана.

— Допустим.

— С тобой серьезно говорят, — предупредила Элеонора.

— Ну, раз серьезно, представлюсь: Виктор Чупрунов, бригадир монтажников.

Среди девчат маленькое замешательство. Касана на всякий случай удостоверилась:

— Не заливаешь?

— Кстати, у нас принято обращаться друг к другу на «вы», — заметил Чупрунов.

— А можно к тебе… к вам устроиться на работу? — сбавила на полтона Касана.

— Деловые разговоры я веду в своей резиденции. Пошли.

Чупрунов привел их в бытовку.

— Это ваша резиденция? — недоуменно спросила Касана, оглядывая комнату, наполовину заставленную инструментом.

— Королевская! — ехидно хихикнула Матильда.

Вошли в соседнюю комнату. Она была просторнее, светлее, на стене витрины под крупными заголовками: «Социалистические обязательства», «Итоги соцсоревнования», «Инструкция по технике безопасности». Мебель, разумеется, тоже не королевская: наспех сколоченные столы, скамейки, вытертые до блеска, будто у монтажников не было других занятий, кроме полировки скамей собственными штанами.

— Да садитесь, не опасайтесь, все что могло пристать уже пристало к одежде ваших предшественниц.

Виктор Чупрунов любил «необъезженных», как он грубовато именовал про себя новичков. Проще бы взять готового мастера: оформил, выдал спецодежду, инструмент — вкалывай. Но ведь куда интересней из таких вот размалеванных суперкрасавиц сделать настоящих строителей…

— Что же вы молчите? — не выдержала Касана.

— Думаю. Из вас, пожалуй, выйдут монтажники. Поручим вам заделку пазов, или, как у нас говорят, расшивку стеновых панелей.

— Дырки замазывать? — съязвила Касана. — Это нам уже управдом предлагал.

— Странные вы девушки: работа есть работа — и в ЖЭКе, и на Алюминстрое.

— Сами вы странный, — отрезала Касана. — На будущий год опять будем в институт поступать, а там спросят: «Где работали?» Что громче звучит?

— А-а… Конечно, всесоюзная, ударная, комсомольская. Так бы сразу и сказали.

— Мы так и объяснили вашему кадровику, а он бестолковый, — заявила Элеонора.

— Наверно, плохо объясняли.

— Будьте покойны, за словом в карман не полезем.

— Это я приметил, — без улыбки сказал Чупрунов. — Идите сюда, к окну. Видите строящийся корпус? Пока один остов: колонны, балки, металлоконструкции под крышу. Но скоро проемы в стенах будут заполняться железобетонными панелями, оконными переплетами, а все это вместе называется стеновым ограждением. Так вот, очень важную роль в установке стенового ограждения играют расшивочницы: панели навешивают три человека, а расшивают — пять.

— А в трудовой книжке как будет записано? — спросила Матильда.

— Монтажники.

— Согласны, — за всех ответила Касана.

Но тут Чупрунов вдруг умолк, и опять надолго. Девушки насторожились и, пошептавшись, решили: всем в разговор не встревать, пусть ведет дело одна Касана. В конце концов, она была заместителем секретаря комитета комсомола школы. Недолго, правда, несколько недель, пока не произошло одно недоразумение. Касана, опаздывая в школу, не успела соскрести с лица косметические напластования, и мальчишки начали улюлюкать: «Смотрите, смотрите, ряженая пришла!» И не пустили в класс. Тогда она и сложила с себя комсомольские полномочия.

— Так принимаете или не принимаете? — строго спросила Касана бригадира.

— Я бы с удовольствием, да, боюсь, ОТК не пропустит.

— Кто такой? Я сама с ним поговорю, — воинственно заявила Касана.

— Не слышали, что такое ОТК? — удивился бригадир. — Отдел технического контроля. Он не терпит фальши, ему подавай добротное, настоящее. А у вас все поддельное: волосы, брови, веки, ресницы, цвет лица.

— Вы старомодны, бригадир, смо́трите на жизнь с высоты русской печки, — съязвила Касана. — Не хотите брать — не надо, в другом месте устроимся.

— В том-то и дело, что хочу. Но я вперед смотрю. Станете ударниками коммунистического труда, надо будет ваши фотографии на Доску почета выставлять, в газете печатать, а как выставишь фотографии с чужих лиц?

Девчонки смутились от столь неожиданного поворота в разговоре, замолчали. А Чупрунов размышлял. Плохое, наносное, чуждое прививается куда быстрее, чем истинное, подлинное, красивое, а искореняется медленно, порой остается навсегда. Объясняется это просто: над приобретением хороших манер, естественного поведения, любви к труду надо работать упорно, вбирать все лучшие качества от педагогов, родных, передовых людей нашего времени. Не у всех хватает на это силы воли. А низкопробное — вот оно, рядом. Заезжие туристы — полумужчины, полуженщины, разрисованные маски-лица, разухабистые танцы, звон рюмок, облака табачного дыма.

— Девушки, у кого есть сигареты? — внезапно спросил бригадир.

Все трое раскрыли сумочки, заученными движениями бросили бригадиру пачки сигарет.

— Да я не курю. И ребята тоже, — улыбнулся Чупрунов. — Перекур будете устраивать только вы. Давайте так условимся, — уже деловым тоном начал бригадир: — Объем и характер работы немножко представляете, подумайте и завтра в это же время сюда. Я буду ждать…

Неизвестно, как провели эту ночь девушки, а сам Виктор тревожно. Ему так хотелось вытряхнуть из них все чужое, наносное, противоестественное и приобщить к дружному коллективу монтажников. Ему казалось, что он уже нащупал путь к этим девчатам, что сердчишки их чистые, не затронутые ржавчиной, все пока еще на поверхности, стоит пройти теплому ласковому дождю, и он смоет с них наносную пыль. В конце концов отомрут моды на ботфорты времен Петра Первого, неуклюжие туфли на «платформах», а девушки поймут, что им самой природой противопоказан никотин, алкоголь, не будут же они пускать на свет неполноценное потомство и ждать, когда повзрослевшие дети узнают о причинах собственной неполноценности и всю жизнь с немым укором будут смотреть на своих легкомысленных родителей. Ну, была война, разруха, блокада, появлялись дистрофики, рахитики, сердечники. Это горе матерей, горе всего советского народа. Но чтобы уродовать себя, свою душу ради того, чтобы быть похожими на разных там хиппи, битлов, праздных прожигателей жизни, потенциальных алкоголиков, наркоманов… Нет, нет, его «подшефные», как он мысленно именовал вчерашнюю троицу, не из тех, и окружать их будут тоже не те, а отличившиеся в ратном труде бывшие пограничники, гвардейцы танкисты, саперы, уже хорошо разбирающиеся в подлинном и мнимом, в истинной красоте и низкопробных подделках. Только бы снова пришли.

У Чупрунова, пожалуй, впервые так резко обострилось чувство ответственности за судьбу встретившихся вчера девчонок. Он не мог дождаться назначенного часа встречи, гадал: придут или не придут?..

Пришли. В назначенное место и время. Виктор так обрадовался, что готов был расцеловать их, вскочил, но не двинулся с места, только воскликнул:

— Девочки, да какие же вы сегодня красивые!

Их и в самом деле будто омыли волшебной росой, лица чистые, разрумянившиеся, с глаз сняты густые шторки ресниц, они, оказывается, большие, в них словно бы отливалось разноцветье ромашек, васильков, темно-коричневых тюльпанов, только волосы были пока одинаковые — не скоро сойдет с них ядовитый оттенок ржавчины, да брови по-прежнему «в ниточку».

— Что же мне с вами делать, девушки?

— Как что? Договорились же вчера, — обиделась Ка-сана.

— Я опять вперед смотрю: уведут вас из моей бригады.

— Кто? — удивилась Элеонора.

— Сами догадайтесь. Кроме монтажников, есть бетонщики, кровельщики, электрики, стропальщики, такелажники. И все как на подбор.

— Хи-хи, — усмехнулась в кулак Матильда.

— Ну давайте паспорта. Так. Ксения, Елена, Матрена. А где же Касана, Элеонора, Матильда?

— У нас просьба, бригадир: зачисляйте по паспортам, а в бригаде именуйте, как представились, — предложила Касана…

Первые два месяца было трудновато. Виктору Чупрунову не раз приходила мысль: не вышвырнуть ли этих красавиц из корпуса? То не хотели надевать рабочую форму, норовили в своем, приталенном. Кое-как согласились. Потом объявили войну каскам, а без них нельзя появляться на строительной площадке. И с овладением специальности шло туго. Чупрунов попробовал устроить их в учебный комбинат — куда там: «Нам разряды до лампочки, нам нужен рабочий стаж».

Тяжелое дело учить равнодушных, как пользоваться мастерком, раствором, как передвигаться в «люльке» по стенам, соблюдать технику безопасности, доказывать, сколь ответственна работа расшивочниц, что она принимается государственной комиссией, хотя на первый взгляд и кажется заурядной, столько раз виденной-перевиденной, а главное, чувствовать, что рядом с тобой не заинтересованные люди, не подлинные рабочие, добивающиеся быстрого освоения полюбившейся им профессии, а временщики, поденщики, которые еще ничего не испытали, однако уже определили свое место в обществе: непременно ведущими, главенствующими, свысока смотрящими на основную массу людей — созидателей материальных ценностей. Пусть эти парни добывают уголь, железную руду, качают нефть, строят заводы, дома, театры, а они лишь будут жить в новых домах, посещать премьеры в новых театрах…

Теперь Чупрунов не мог бы ответить, когда, кто и что помогло девушкам опериться: терпение бригадира или пристальные взгляды нового пополнения строителей-пограничников. Но девушки переменились. Они не только не стеснялись спецодежды тети Маши, кладовщицы, а наоборот, будто специально щеголяли в ней, доказывая, что золото и в мякине блестит. И не только сами втянулись в работу, но еще и других подбадривали, вызывали на соревнование.

Бригадир точно в воду смотрел: через пять месяцев их фотографии были выставлены на Доске почета и появились в газете треста.

Когда отогрелись в бытовке, Иванчишин сердито буркнул:

— Чертовщина какая-то: мужики спинами печку подпирают, а девушки работают. Пошли к ним.

Чупрунов привычно указал панель под крышей, где, по его расчетам, должна висеть троица, но там никого не было, и удивился, увидев девушек на нулевом цикле.

— Холодно? — участливо спросил Иванчишин.

— Кому холодно, а нам жарко: нечем работать, — досадливо бросила Касана.

— Как нечем? — удивился Чупрунов. — Мастерки при вас, раствор рядом.

— Федот, да не тот. Отделочникам, каменщикам, может, и сгодится, а монтажникам нет. Не хотим быть бракоделами!

Иванчишин размял раствор в руке, присмотрелся, подтвердил:

— Верно. Как вы определили?

— По цвету, вязкости и… вообще. Полчаса без дела сидим. Ходила, ругалась с начальником участка, а кто на меня внимание обратит?

— Я, Касана. Спасибо! — поблагодарил Леша.

Вот когда Иванчишин не по рассказам, а сам почувствовал, что девушки преодолели психологический барьер, что отделял их от остальных монтажников. Но к сожалению, это заслуга Виктора, а не его, он отпел девчат при первой встрече. «Очередной щелчок по твоему задубевшему от морозов лбу, товарищ начальник девятого управления», — огорченно подумал Леша и направил девушек в бытовку.

Ветер уже перерастал в ураган, вместе со снегом поднимал в воздух ледяные осколки, щепу, неизвестно откуда взявшиеся картонные коробки, куски рубероида и выл, выл, как десяток тревожных сирен. Не зря основанием для крыши корпуса служат металлический каркас и железобетонные плиты. Поставь кровельное железо, штормовой вихрь сорвет его и унесет в тайгу.

Рядом появился монтажник Аникеев, Леша крикнул ему на ухо:

— А тебе что здесь надо?

— Вас подстраховываю, — серьезно ответил Данич. — Собьет или по голове чем трахнет. Надо уходить отсюда, — посоветовал он.

Предлог со страховкой был смешон. Данич, видно, искал причину остаться наедине с Иванчишиным, что-то поведать, а не удавалось. Леша по пути в управление вновь решил завернуть в бытовку к монтажникам, не делами, так хоть своим присутствием подбодрить их.

Монтажники сидели усталые, хмурые, нахохлившиеся, словно куры после захода солнца. Ну что ж, хмуриться — так всем. Леша принял ту же позу, авось заметят, улыбнутся — и то разрядка.

Бригадир внезапно вскочил, подошел к окну, выкрикнул:

— Затихает! — С этим же криком метнулся к выходу, распахнул наружную дверь, но она с такой силой вновь захлопнулась, что Чупрунов не удержался на ногах, загремел на пол.

Все дружно захохотали, оживились, повеселели, Иванчишин в шутку сказал:

— Теперь и до управления не дойду, унесет в тайгу.

— Я подстрахую, — вновь вызвался Аникеев.

Иванчишин понял, что у парня действительно что-то срочное, неотложное, иначе он не стал бы набиваться в провожатые. В кабинете Леша предложил ему раздеться, усадил рядом с собой. Аникеев мялся, долго ерзал на стуле и наконец смущенно проговорил:

— Дело-то у меня личное… К февралю второго ждем, а у нас и одной кроватки поставить негде.

Иванчишин зарделся, смутился больше самого Аникеева. Вот так: друзья, первопроходцы, а живут будто на разных планетах, И сейчас не знал, что делать: поздравлять или сочувствовать. Неуклюже пошутил:

— Социальный заказ: непременно пограничника. — Достал из шкафа план будущего дома, разложил на столе, но спохватился, сердито захлопнул папку: — Данич, даю тебе слово коммуниста: добьюсь улучшения жилья. Не выполню — отдам свою квартиру, а сам переселюсь в семейное общежитие. Все-таки нас только трое. Так и передай Ларисе.

— Нет, Леша, такую жертву мы не примем.

— Ладно, этот вопрос считай решенным. Ответь мне на другой. — Иванчишин замялся, подбирая слова поделикатнее. Не подобрал, озлился на себя: «Тоже мне дипломат». — Почему ты елозил по стулу, не хотел говорить? Я стал большой шишкой, зазнался, оторвался от людей, недоступен даже для друзей? Так? Только не криви душой, Данич.

— Понимаешь, по работе, по спорту, по экскурсиям, ну, по общественным вопросам, что ли, к тебе обращаешься запросто, а по личным — как-то не тянет, — мямлил Данич, стараясь не смотреть на Иванчишина.

— Ну почему не тянет? — с отчаянием допрашивал Леша.

— Не могу я этого объяснить.

Оба замолчали, обескураженные, потерянные. Наконец Иванчишин встал, протянул Аникееву руку, поблагодарил:

— Спасибо, Данич!

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

Утра не было, вряд ли обозначится и день. Между небом и землей — плотная мгла, она гасила яркие электрические лампы, превращая прожекторные лучи в мутные, желтоватые полосы. Казалось, опустись шкала еще градусов на пять — и все кругом остекленеет, превратится в ледяную скалу.

Кровельщики не дружили ни с морозами, ни с буранами, но сейчас Иван Муромцев мысленно кланялся ветру: «Ну подуй, разгони эту хмарь, а потом отдохнешь в своих излюбленных складках Саянского хребта». «Ни черта ты не смыслишь, бродяга!» — выругался бригадир и зашел в бытовку. Рабочие сидели вялые, словно не выспавшиеся или только что сошедшие с крыши после трудного рабочего дня. Это впечатление усиливалось еще и тем, что за последние недели все заметно похудели, осунулись, движения скупые, усталые, говорили неохотно, односложно.

Внезапно в бытовке появились крановщица Октябрина Светлова и Костя Стрельцов, или «повар», как его прозвали ребята: он «варил» в котле битум.

Октябрина — статная, высокая, с интеллигентными чертами лица, с подкупающей улыбкой светло-серых глаз. На ней шапочка под норку, модная меховая куртка, черные эластичные брюки. Юля восторженно, с завистью смотрела на Октябрину: вот они какие, машинисты башенных кранов, не рабочие — артисты! Затем перевела взгляд на нескладную, словно нарочно укороченную одежду Гены Ветрова и окончательно решила: «А я все равно буду кровельщицей. И вообще, не одежда красит человека, а человек одежду».

А Костя Стрельцов был далек от артистического мира. У него не только одежда, но и лицо, руки прокопчены, промаслены, опалены, лишь глаза остались нетронутыми, и то, наверно, потому, что от природы черные.

— Кран готов! — неожиданно высоким голосом объявила Октябрина.

— Котел разогрет, через полчаса могу выдать первую порцию «плова», — сообщил Костя хриплым и, казалось, тоже прокопченным голосом.

Оба смежника пришли не только затем, чтобы доложить о готовности, но и ободрить, поторопить кровельщиков. Такого в практике работы Муромцева не наблюдалось, всегда вращение начиналось в обратном направлении: кровельщики выступали в роли просителей. Вот что значит истинное рабочее содружество, соперничество, совместно принятые обязательства. Так бы во всех звеньях, со всеми субподрядчиками, поставщиками! И хорошо, что движение пошло снизу, что рабочие сами почувствовали силу социалистического соревнования. Молодец Точкин! Правда, Борис категорически отрицал свое лидерство: пример, дескать, подали танкисты, директор Снегов.

Сахаркевич и Точкин первыми поднимались на крышу.

— Хорошо бы обобщить опыт соревнования с субподрядными подразделениями. Боря, выступи со статьей в газете, — предложила Мара.

— Надо сначала накопить его, потом обобщать.

У Мары напрашивался сердитый ответ: «Перестраховщик ты, Боря!» — но не хотелось размолвки. Последнее время они так редко оставались вдвоем, приходилось дорожить даже этой минутной остановкой на крошечной площадке лестницы.

Синоптики на сей раз оказались пророками: мгла таяла, прожекторные лучи очищались от ржавчины, площадь крыши просматривалась уже метров на двадцать. А вот и остальные кровельщики. Первой сошла Юля, вслед за ней, как привязанный, Гена, потом Женька Чудакова и остальные. Бригадир появился минут через десять — утрясал вопросы взаимодействия на земле.

Каждый раз, взобравшись на крышу, Мара как бы заново подытоживала работу бригады. Одно дело говорить об этом в бытовке, другое — осязаемо видеть свой труд. Главное сделано: железобетонные плиты покрытия заасфальтированы, уже положен первый слой рубероида, теперь не будут упрекать, что они задерживают внутренние работы по монтажу оборудования. Какие же молодцы подобрались в бригаде! Даже Юля пришлась ко двору — цепкая, напористая, смышленая, только вот рукавицы на руках не держатся. Гена за ними уже несколько раз спускался вниз.

Женька Чудакова посоветовала:

— Юлька, продень тесемки через рукава и привяжи к ним варежки.

Это было сказано для Ветрова: посмотри, мол, детсад на крыше. Юля готова была кинуться на Женьку, но пустила в ход язык:

— Дуракова, бери метлу, сметай снег с крыши.

— Не Дуракова, а Чудакова.

— А мне без разницы.

Словесная дуэль была не беспричинна — Юля не прощала обид, нанесенных Гене, она видела в нем идеал молодого человека — дельный, умный, воспитанный, отзывчивый. Словом, не было на свете благородных качеств, которыми природа обделила бы Гену.

Мара не догадывалась об истинной причине перепалки среди девчат, просто так цапаются, от безделья, а стоит подать команду приступить к работе, они превращаются в беззаветных тружениц. Обидно только, что труд их не всегда оценивается по достоинству. В газете мелькают портреты монтажников, бетонщиков, копровщиков, мозаичников, отделочников, а кровельщиков нет. Почему? Да потому, что в такую погоду никто из фотокорреспондентов сюда не полезет, а если сейчас поднимутся — ничего не увидят, даже удивятся: «Чего нагородили о работе кровельщиков — тяжелая, опасная, героическая? Подумаешь! Накатывай рубероид на горячую, дымящуюся мастику битума, как обои на клей».

«Подумаешь! — передразнила Мара невидимого оппонента. — Даже трехметровый кусок обоев без навыка не наклеишь, как следует, пойдет он у тебя вкось и вкривь, останутся морщины в середине или на краях, а тут рубероидная лента длиной в шестьсот метров должна лечь идеально ровно, как по линейке. Рядом, с накладкой в несколько сантиметров, ляжет вторая, затем третья ленты, и все они должны приклеиться намертво, ни одного пузырика размером в пятачок не может остаться. Попробуй прокатай тысячи квадратных метров ручным катком!»

Длинная узорчатая стрела башенного крана плыла в их сторону. Бригадир Муромцев, как дирижер оркестра, сигналил руками крановщице, ему не нужны были стропальщики. Борис непроизвольно повторял движения бригадира и все время оглядывался, проверял, чтобы кто-нибудь не подсунулся к месту спуска. Октябрина ловко маневрировала стрелой, направляла дымящуюся посудину в указываемые бригадиром места. Висящий под бадьей трос уже коснулся крыши, Борис поймал его и, травя или придерживая, опускал битум в нужную точку. Разливали его из бадьи в ведра, из ведер на кровлю, терпеливо накатывали рубероид. Завершала операцию Женька Чудакова с ручным катком. Она то шла вперед, то возвращалась назад, особенно тщательно проходила по швам коврового Покрытия, как рабочие ласково называли мягкую кровлю.

Острые ядовитые испарения расплавленной мастики затрудняли дыхание, казалось, чадил не только разогретый битум, но и сизый застоявшийся воздух. Все старались поскорее завершить работу, перейти на новый участок, только бригадир шаг за шагом осматривал, даже ощупывал кровлю, пока на крышу не поднимали очередную порцию мастики.

День все-таки наступил, выглянуло даже солнышко, блуждавшее где-то в тайге. Кровельщики торопили друг друга, подавали знаки благодарности крановщице, радовались, что сегодня работа шла успешнее, чем вчера, мысленно упрашивали ветер: «Измени своему постоянству, веди себя степенно и во второй половине дня, ты, бедный, так умаялся за последнее время». Но он не внял мольбам кровельщиков, воровски подкрался низом, поднял поземку, завилял хвостом между корпусами, очищая участки от хлама, потом добрался до крыши, да еще не один, притянул за собой густые снежные облака. И сразу потемнело. Включили прожектора на корпусе, на конце стрелы крана. Работа замедлилась, усложнилась, рубероид становился непослушным, его вырывало из рук. Пришлось закреплять лишний инструмент и запасные рулоны, чтобы их не сорвало с крыши.

К концу рабочего дня в фонаре ветер уже выл по-звериному, раскачивал какие-то незакрепленные железяки, с диким исступлением бил ими по металлическому остову. Муромцев решил: принимает последнюю бадью и на этом ставит точку. Он видел, как тяжело работать крановщице. Октябрина долго маневрировала краном на рельсах, подавала вперед, притормаживала, искусно лавировала стрелой вправо, влево, приспускала и вновь поднимала бадью, усмиряя качку. Юля поражалась, как эта стальная громадина, словно ручная, игрушечная, слушалась Октябрину. Наконец посудина замерла и начала медленно опускаться вниз. Точкин поймал трос, но сильным порывом ветра снова качнуло бадью. Гене Ветрову, ослепленному прожектором, показалось, что неуправляемая посудина летит прямо на Мару Сахаркевич. С реакцией центрового баскетболиста он перехватил у Бориса трос, утихомирил бадью, вгорячах даже не почувствовал, как несколько тяжелых капель расплавленной массы упали ему в рукавицу. И только когда бадья стояла на отведенном для нее участке, почувствовал резкую боль в ладони левой руки, будто ее сразу в нескольких местах прокололи раскаленными иглами. Он сбросил варежку, попытался о брюки стереть темные пятна. К нему подбежала Юля, наложила на руку носовой платок, завязала, осторожно натянула на обожженную кисть руки свою рукавицу и безапелляционно заявила:

— В медпункт!

И сама вызвалась страховать его на лестнице. Гена сопротивлялся, но Юля была непреклонна…

Около проходной уже стояла санитарная автомашина. Юля подбежала к врачу:

— Вы за Ветровым?

— Да.

— Гена, сюда! — позвала она. И опять врачу: — Ожог руки битумом. Я перевязала платком — другого материала не было. Куда направите?

— Во вторую городскую больницу.

Юля, обессилев, притулилась у двери проходной. Вышла вахтерша, сочувственно спросила:

— Муж?

Юля в отчаянии кивнула головой. Потом испуганно оглянулась: не видел ли ее кто-нибудь из своих? Так и есть, Ваня Щедров. Он стоял почти рядом, слышал вопрос вахтерши, видел кивок Юли и онемел. А придя в себя, начал заикаться:

— Т-ты ч-что, т-ты ч-что?..

Юля, не ответив, пошла прочь. Он нагнал ее, грубо схватил за руку:

— П-позоришь меня, позоришь! Все ребята знают, что ты моя невеста.

— Но никто не ведает, что ты мой жених.

Юля остановила такси, быстро захлопнула дверцу автомашины перед носом Ивана.

Мара и Борис спускались с крыши последними. Девушка страдала. Не хватало только того, чтобы она стала виновницей чрезвычайного происшествия. Надо же было Генке сунуться наперерез бадье с битумом, да еще крикнуть: «Мара, в сторону!» Все это видели, слышали.

— Боря, ты мудрый, посоветуй, что мне делать?

— Выполнять инструкцию по технике безопасности.

— Казнишь?

— Напоминаю.

Мара не могла заснуть. Она ненавидела Точкина, ненавидела, кажется, еще с того дня, когда он отказался подписаться под обращением. А сегодня окончательно разоблачил себя. Его устраивало все плохое: отставание кровельщиков, жестокие морозы, штормы, дурацкий, рискованный прыжок Генки. А она с комплиментами: мудрый, посоветуй, что делать. Холодный, расчетливый, чужой человек!.. Испугалась набежавших мыслей, прикрикнула на себя: остановись, безумная! Борю уважают ребята, бригадир доверяет ему и Гене самые ответственные участки работы. А тобой руководит злость, да, да, злость! Ты обиделась, что даже при явном намеке на усталость Боря не догадался проводить тебя до дома, что он не расшаркивается перед тобой, как Вараксин, что он действительно рассудительнее тебя…

Мара всхлипнула, натянула одеяло на голову, чтобы мама не услышала. Но было уже поздно: теплая мамина рука легла на лоб дочери. Этот жест был знаком Маре с детства, когда мама по нескольку раз на день прикладывала руку к ее лбу, проверяла, нет ли температуры. И еще, когда Марианна тревожно ворочалась, долго не засыпала. Да, ее маленькую всегда звали полным именем — Марианна, а сейчас она даже в официальных документах проходит Марой.

Для Гелены Сахаркевич дочь навсегда осталась маленькой, но сейчас она не стала рассказывать ей сказки, а посоветовала:

— Поплачь, Марианна, вслух, не таясь, сразу легче будет. Это я по себе знаю.

И Мара заплакала, как тогда, после известия о смерти отца, Вацлава Сахаркевича, геолога, погибшего в тундре, на арктическом побережье. Мать сидела на кровати, молчала, не утешала, а когда дочь стала успокаиваться, сказала:

— Ты очень устала, Марианна. Последнее время почти без выходных. Да на высоте, на ветру, на морозе. Не всякий выдержит. Я понимаю: и ударная, и комсомольская, а государственного значения, но и к людям надо относиться бережно, по-государственному. А тут хрупких девчушек — на крышу. Я когда еду мимо ваших корпусов, взгляну наверх, сразу от страха ладони потными становятся. И чего ты выбрала себе такую профессию?

— Разве я хрупкая?

— Конечно. Высокая, тоненькая, как былиночка… До чего же образен наш русский язык, сколько вот таких метких сравнений, которые всю жизнь будут казаться свежими!.. Ну, спи, былиночка, уже поздно.

— Еще немножко, мама, мне с тобой так хорошо. И то, что вот ты, полька, говоришь «наш русский язык», и то, что преподаешь русскую литературу, тоже хорошо. Со временем этот язык, наверно, будет языком языков, весь мир будет понимать его.

— Ну так чего ж ты плакала? — спросила Гелена Ивановна, поняв, что дочь немножко пришла в себя.

— Сама не знаю. Наверное, все еще маленькая.

— А может, потому, что большая?

Мара, видно, не поняла намека матери, начала горячо:

— У нас кровельщиком работает один парень, Боря Точкин. Работает и учится в вечернем университете марксизма-ленинизма. Сначала я думала, что это блажь, есть же строительные техникумы, институты, а теперь, кажется, начинаю кое в чем разбираться. Помнишь, я тебе зачитывала обращение молодых рабочих о встречном плане, ты еще поправила некоторые фразы. Помнишь?

— Конечно.

— А самого главного там, оказывается, и не было: экономического расчета. И вообще, у Бори какое-то обостренное политическое чутье, которого мне так не хватает. Ребята до сих пор зовут его комиссаром, идут за советами, избрали партгрупоргом.

— Постой, я чего-то не улавливаю: какой комиссар?

— Он был комиссаром эшелона демобилизованных пограничников, это уже давно, но ребята до сих пор продолжают так величать его.

— Знаешь пословицу, Марианна: лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. Привела бы и показала своего комиссара.

— Что ты, мама, он очень занят. И потом… мы не так близко знакомы.

— Есть веская причина: у тебя через полмесяца день рождения.

— Ой, мамочка! Какая же ты умная, какая ты добрая, какая ты…

Гелена Ивановна вновь положила свою ладонь на лоб Марианны, и та, как в детстве, тут же заснула, не закончив фразы.

2

Гене не дали опомниться, облачили в больничную одежду и уложили в постель. Он настойчиво доказывал, что ему всего-навсего надо чем-нибудь смазать и забинтовать руку, что он не может задерживаться здесь по пустякам в разгар завершающейся работы на пусковом объекте. Его не разубеждали, с ним просто не разговаривали. Вошедший врач тоже молча осматривал его руку, потом распорядился:

— В операционную!

В операционной ему сделали укол. Вошел тот же доктор в белой шапочке, с марлевой повязкой на лице, в резиновых перчатках. Гена смерил его взглядом и привычно определил: «Метр девяносто пять, подошел бы центровым баскетбольной команды». У Ветрова наступило спокойное, даже безмятежное состояние. Он видел, как хирург взял его больную кисть руки, начал легонько ощупывать, но в одном месте его пальцы будто превратились в стальные когти, вонзились в ладонь. Ветров невольно вздрогнул, спросил:

— Доктор, что вы собираетесь со мной делать?

— Ничего плохого. Еще укол! — дал он команду…

Гена проснулся и не мог понять, вечер это или глубокая ночь. В окне кромешная тьма, в коридоре тишина. Теперь уже не только кисть, а вся рука будто окаменела, но боли не было. Вошла сестра, включила свет, спросила:

— Больной, как вы себя чувствуете?

Ветрову было неприятно это обращение — больной, но, видимо, уж так положено: раз попал в больницу, значит, больной. Сестра протянула термометр.

— Сколько же я проспал?

— Двенадцать часов. Кстати, ваши часы в тумбочке, я их завела.

«Двенадцать часов, — повторил про себя Ветров. — Вот это оторвал, за весь месяц». Ощупал руку — на кисти пухлая повязка, будто боксерская перчатка. У баскетболистов такие травмы считались пустяковыми, другое дело сломать руку. Но тут же забеспокоился: вдруг врачи начнут перестраховываться, может, они тоже приняли обязательство по выполнению и перевыполнению? Не пойдет, в бригаде кровельщиков — не в баскетбольной команде, запасной скамейки игроков нет.

Вновь вошла сестра, посмотрела на шкалу термометра, записала в тетрадь, подарила еще несколько слов:

— Завтрак — в девять. Обход врача — в десять…

На улице, словно по чьей-то команде, зловеще завыл ветер, начал метать в окно кипящий снег. Это в городе, среди домов, а каково там, на крыше? Кто будет страховать Юлю? И тут Гену будто ужалила мысль: если он сегодня же не вернется на работу, это будет расценено как чрезвычайное происшествие. Значит, пятно на бригаду, на все строительное управление.

Гена беспокойно шагал по палате в ожидании врача. Тот явился ровно в десять вместе с сестрой, что была в операционной, удивленно взглянул на больного, иронически спросил:

— Зарядка? С гантелями? — Затем кивнул на руку: — Не болит?

— Нет. Сегодня выпишете?

— Сегодня, пожалуй, нет, а недельки через две-три непременно.

— Доктор, я серьезно.

— Я тоже.

— Это ЧП!

— Не знаю, в хирургии это называется ожогом четвертой степени. Пренеприятнейшая штука, должен вам заметить, трудно поддается лечению. И потом, вы же не захотите, чтобы на запястье и на тыльной стороне ладони остались фиолетовые пятна?

— Не захочу, — растерянно признался Гена.

— Значит, будем пересаживать вашу же кожу — чужая не приживляется. Прикиньте, какое место не жалко.

— Доктор…

— Все. Набирайтесь терпения…

Под вечер в палате появилась Юля с целлофановым мешочком, в котором просматривались конфеты, пирожные, засахаренные дольки лимона. Она, словно оправдываясь, проговорила:

— Бригадир послал, ему сейчас нельзя отлучаться.

Это было полуправдой, ее никто не посылал, Муромцев лишь дал согласие.

— Это тоже идея бригадира? — кивнул он на целлофановый мешочек.

— Нет, сама… — Юля так смутилась, что Ветрову стало жаль ее. Он предложил:

— Давай съедим, что сможем, остальное возьмешь с собой.

— Нет-нет, это тебе. — И, боясь, что Гена будет настаивать, деловито, по-хозяйски открыла тумбочку, спрятала в ней пузатый кулек, заговорила о другом: — Ребята строго наказывали подробно узнать о твоем самочувствии, передавали приветы.

— И Мара? — вырвалось у Гены.

— Да. Переживает. Ее вина.

— Юля, передай, нет, докажи всем: она ни при чем, пусть винят только меня…

— Что врачи говорят? — перебила его Юля.

— У них так же, как и у нас, свой план есть, а койки, видишь, пустые, — указал он на соседние кровати. — Вот они на мне и будут отыгрываться, план вытягивать.

— Гена, почему ты принимаешь меня за дурочку? Я знаю, что такое ожог битумом, мы изучали технику безопасности в учебном комбинате.

Ветров посмотрел в лицо девушке: в глазах уже не испуг, а горечь обиды. Она, должно быть, решала: уйти ли ей немедленно или ради приличия побыть еще несколько минут, выслушать очередную побасенку и скрыться. В самом деле, зачем ему понадобились эти идиотские шуточки? Она к нему с дружеским участием, а он… Гена взял девушку за руку и серьезно, искренне проговорил:

— Ей-богу, ничего страшного: ранки промыли какой-то жидкостью, очистили, осталось вырезать несколько лоскутков кожи и закрыть эти ранки. Вот и все. Я баскетболист, привык к травмам. Тяжелее другое: как оценят происшедшее в бригаде, в стройуправлении?

— Что значит как?! — возмутилась Юля. — Ты жертвовал собой, совершил подвиг…

— Давай без громких слов, Юля. Это можно представить и как легкую травму, и как ЧП. Знаешь, что такое ЧП в армии? Лишение всего подразделения звания отличного, политическое донесение в вышестоящий орган, наказание виновных… А главное, ни за что пострадает Мара.

Юля, не попрощавшись, вышла из палаты…

3

Трест лихорадило. Иногда наплывало решение на решение, частенько срывались планерки, переносились заседания парткома, менялись их повестки дня, Все объяснялось штурмом пускового, который требовал не только дней, но и ночей. Пожалуй, спокойнее других держался Иванчишин: после зубодробительного разноса Главный перестал бывать в девятом стройуправлении. Леша отвечал взаимностью. И работа на его участках пошла спокойнее, если не считать злостных выпадов погоды. Эта, пусть даже относительная, самостоятельность повысила ответственность не только руководителей управления, бригадиров, а и рабочих. Стали изыскивать дополнительные резервы в экономии материалов, повышении результатов труда каждого и, что особенно дорого, политически осмысливать силу взаимодействия, взаимопонимания с другими подразделениями, смежниками. Результаты сказались неожиданно быстро: все бригады, за исключением бетонщиков, вошли в переуплотненный график.

В целом же стройка, как океанский лайнер, раскачивалась на мертвой зыби — последствия штурмовщины; на большинстве участков чувствовались перегрев, аритмия.

Управляющий трестом назначил срочное совещание командиров производства.

На сей раз секретарша управляющего не узнавала строителей — молчаливые, угрюмые, в рабочей одежде, некоторые не бриты, только табачный дым в приемной был густ по-прежнему. Никто не интересовался, какие вопросы вынесут на обсуждение, кому сегодня будут «мылить холку». Да и что можно прибавить к уже сказанному и пересказанному в этом кабинете?

Леша пытался угадать по лицам, взглядам, движениям о настроении большой тройки. Скирдов спокоен, нетороплив, деловит, на столе сводка диспетчерского отдела, за спиной на стене угловатая, как баба-яга, кривая о выполнении производственного плана треста. Он дружелюбно кивал входящим, терпеливо ждал, пока все рассядутся. Магидов сидел на первом стуле за длинным столом для крупных совещаний — угрюмый, непроницаемый, с тщательно прилизанными волосами на висках. Секретарь парткома Таранов устроился за приставным столиком Скирдова, озабоченно листал блокнот, делал пометки.

— О состоянии дел на пусковом распространяться не буду, — спокойно начал Скирдов, — вы лучше меня знаете, а кто не полностью осведомлен — вот кривая наших скачков для наглядности, — кивнул он на диаграмму за своей спиной. — Давайте решать, будем дальше скакать по этим ухабам или выходить в люди? Вам слово, Андрей Ефимович.

Магидов встал, метнул взглядом поверх голов присутствующих, напряг голос:

— Благодаря заботам главка, у нас сейчас есть все для завершения встречного плана. Дело за нами, за нашим умением, организованностью и дисциплиной. Я подчеркиваю: и дисциплиной! Именно эта препона встала на нашем пути, угрожает срывом строительного плана и, не побоюсь сказать, разложением трудового коллектива, да, разложением!..

— Андрей Ефимович, может, конкретизируете? — подсказал управляющий.

— Я уже неоднократно отмечал нарушение плановой дисциплины стройуправлениями, недопустимую самодеятельность вроде специализированных бригад…

— За ними будущее, — решительно сказал Скирдов.

— Заглядывая в будущее, не следует забывать о настоящем.

— Вот-вот, давайте ближе к настоящему.

— Пожалуйста. В девятом управлении пьянствует, бездельничает бригадир Колотов. Дошло до того, что коллективные пьянки устраиваются на строительной площадке, средь бела дня. Та же история у бригадира Чупрунова: монтажники днями простаивают из-за пьянства электросварщика. В бригаде кровельщиков из-за преступного нарушения техники безопасности произошло чрезвычайное происшествие, кровельщик Ветров лежит в больнице. Но не пытайтесь узнать об этом от Иванчишина — круговая порука, семейственность. Я крайне удивлен, товарищ секретарь парткома, что присужденное в свое время крайкомом переходящее Красное знамя все еще находится в девятом строительном управлении.

Леша резко поднялся и направился к двери. Управляющий остановил его:

— Товарищ Иванчишин, вернитесь. Кстати, это заезженный режиссерский штамп выражения протеста: уйти и хлопнуть дверью. На себе испробовал.

Леша повиновался, сел, посмотрел на окружающих: одобряют или осуждают его? Трудно определить. Одно бросалось в глаза: инертность, усталость как рукой сняло. То, что касалось его, Иванчишина, видно, задело всех. Юра Носов посоветовал:

— Вы хоть бы пьяницу электросварщика не приписывали Иванчишину, это из моего управления.

— Нашел чем хвастаться, — резанул Магидов.

Федор Оленин, заместитель Иванчишина, спросил строго, как учитель провинившегося ученика:

— Товарищ Магидов, кто вас информировал?

Эта реплика нарушила строй мыслей Главного, он неприязненно бросил:

— Наглядное подтверждение моих выводов о состоянии дисциплины: подчиненные допрашивают руководителей треста.

— Обвиняйте заодно и меня, — сказал начальник строймонтажа. — Ежедневно звоню товарищу Магидову: прекратите в дневное время асфальтирование нулевого цикла. Футеровщики, электрики, монтажники — все, работающие на четырехметровой отметке, задыхаются, срывается установка электролизных ванн и другого оборудования. Ни ответа, ни привета.

— А когда прикажете асфальтировать? — бросил Главный, вытирая платком лысину.

— Я бы приказал провести эту работу три месяца назад. Не сделали — трудитесь по ночам, как это практикуют в городах на участках, где нельзя остановить дневное движение.

— Правильно! — поддержали сразу несколько голосов.

Присутствующие задвигались, зашумели. Андрей Ефимович демонстративно сел, с ненавистью взглянул на управляющего трестом: это не первый случай, когда Магидов отдан на съедение критиканам.

Поднялся Таранов, заговорил негромко — так скорее можно завладеть вниманием разгоряченных слушателей:

— Андрей Ефимович, характеристика девятого стройуправления, прямо скажем, неудачна. Я полагал, что его поставят в пример. На управление, как известно, возложены наружные работы: стеновое ограждение, кровля, аэрозащитные сооружения и прочее. Почти все бригады находились и находятся в исключительно тяжелых условиях, долгое время были в числе отстающих. И вот наконец выровнялись, преодолели не только суровые наскоки зимы, но и привнесли новое в организацию труда, в улучшение форм социалистического соревнования — индивидуального, коллективного, межведомственного. Я не вдаюсь в подробности, на будущей неделе их опыт будет обсуждаться в постройкоме, комитетах комсомола, а сейчас лишь скажу: девятое строительное управление идет впереди других подразделений треста и Красное знамя крайкома партии и крайисполкома по праву находится в их руках.

Совещание затянулось. Даже курильщики не взбунтовались, все были поглощены вопросами ускорения и повышения качества работ на пусковом объекте. Если оценивать по валу, вроде бы ничего тревожного, но какой толк, когда вокруг, да и внутри корпуса скапливаются материалы, которые нельзя с ходу пустить в дело из-за некомплектности, строители тратят уйму времени на перевалочные работы. Не налажено использование строительной техники, иногда прибывающие машины долго стоят под разгрузкой, а некоторые так и возвращаются неразгруженными.

И чем дальше, тем смелее обобщения. Затрагивались основы основ: стиль работы руководящего ядра треста. Выводов никто не делал, они напрашивались сами: основным тормозом в работе Алюминстроя является отсутствие слаженности в руководстве треста и по меньшей мере странная позиция главка…

«Вот так, всем сестрам по серьгам», — невесело подумал Скирдов и решил: ни перерыва, ни заключения делать не следует. И закончил совещание несколькими фразами:

— Итак, приговор объявлен: несогласованность, недисциплинированность надо искать не в управлении Иванчишина, а в руководстве треста. Будем искать. Не найдем — найдут другие…

Магидов поднялся первым и стремительно вышел. Скирдов знал: сейчас помчится жаловаться в главк, там его понимают, выдают за эталон передового строителя — новатор, экспериментатор, творец автоматизированной системы управления. А в тресте не ценят, критикуют. Ну да бог с ним, все равно уже не скроешь от людей слишком далеко зашедших разногласий.

И остальные разошлись быстро. Обычно к совещанию приурочивались всевозможные частные вопросы и по окончании участники спешили завладеть вниманием управляющего, других работников треста, а сегодня, должно быть, не хотели мелочиться, отвлекаться от главных проблем.

Таранов задержался в кабинете управляющего. Стало традицией: после крупных совещаний посидеть вдвоем, помолчать, подумать, выразить свое отношение к происходящему.

— Знаете, Семен Иулианович, о чем я размышлял сейчас: какими же будут предстоящие отчетно-выборные партийные собрания, партийная конференция? Страшновато, — признался Таранов.

— Да, Павел Иванович, не хотел бы я быть на вашем месте, — посочувствовал Скирдов, а подумав, прибавил: — И на своем тоже.

4

Семен Иулианович ошибся: Магидов не помчался в главк; он понимал, что очередная жалоба с его стороны была бы равносильна признанию в собственной беспомощности. Виноградский в последней беседе недвусмысленно предупреждал: прояви, наконец, свой характер. Да, твердости, бескомпромиссности в проведении намеченной линии — вот чего ждут от него вышестоящие инстанции.

Главный закрылся в своем кабинете, чтобы спокойно, без помех осмыслить прошлое, настоящее и наметить план действий на будущее. Собственно, выводы о прошлом сделаны давно, сейчас они лишь подтверждались: пока трест брал средненькие обязательства, которые без особых усилий выполнялись, все шло гладко. Управляющий получал награды, был доволен Главным, своими заместителями, парткомом, коллективом в целом. Одним словом, все и всем довольны, как говорят: тишь да гладь, да божья благодать. Но вот стоило прибавить обороты в работе строительных подразделений, субподрядных организаций — и началась война, сначала тайная, а теперь уже явная. Чего в этой войне не учел Магидов? Крепости бастионов консерватизма, страшной силы инерции — идти только по нахоженным путям. Эта война требовала большого нервного напряжения, отнимала много времени от решения коренных вопросов строительства, но с ней еще как-то можно было мириться, оставалась надежда, что в конце концов не только молодежь, но и все поймут, чего хочет Магидов, поднимутся на штурм пускового объекта. Не тут-то было: чем ближе к финишу, тем наглее становились консерваторы. Кто мог, кто посмел перекроить планы в сторону ускорения темпов строительства? Магидов? Дать ему бой, поднять против него подчиненных. Но после каждого столкновения Андрей Ефимович становился тверже, непреклоннее. Все останется по-старому: сроки, обязательства, методы работы. А Скирдову он докажет свои права при закрытых дверях: «Хватит, Семен Иулианович, играть на публику!»

Иванчишин пробивался к управляющему трестом, а секретарша, как древний рыцарь, только без лат и кольчуги, закрыла собой дверь в кабинет Скирдова.

— Не могу. Занят.

— Третий раз прихожу. Кто там: начальник главка, министр, красивая женщина?

— Леша, я привыкла думать о вас лучше.

— Я сам допускал подобную ошибку. Кто же все-таки?

— Магидов и Таранов.

Леша воспользовался звонком телефона, потерей бдительности секретарши и махнул в кабинет.

— Что у вас? — недовольно спросил управляющий.

— Аникееву срочно нужна квартира.

— Какому Аникееву?

— Монтажнику. Вы должны помнить его, я докладывал.

— Данич? — переспросил управляющий.

— Так точно, Данич! — обрадовался Иванчишин.

— Помню, — подтвердил Скирдов.

— Трое налицо, четвертый на подходе, живут в одной комнатенке общежития, — торопливо излагал Леша.

— Вы считаете, что Аникеева устроит обещание дать квартиру в доме, где даже фундамент не закончен?

— Нет. Мне нужно гарантийное письмо за вашей подписью, что в построенном доме железобетонному заводу будет выделена двухкомнатная квартира. Остальное я довершу сам.

— Ошибки не делаем, Алексей?

— Никак нет, расплатимся.

Скирдов прочитал содержание гарантийного письма, несколько секунд подумал и решительно подписал. Леша четко повернулся кругом, шагнул к двери, в приемной отвесил поклон секретарше и скрылся.

Неожиданное вторжение Иванчишина не только изменило направление беседы триумвирата, но и подвело ее к финалу. Семен Иулианович уже твердо, бескомпромиссно чеканил:

— Консервация жилого дома для строителей тоже на нашей совести. Сколько таких аникеевых остались обманутыми?..

— Выходка Иванчишина провокационная, — перебил Магидов. — Беспардонно врываться в кабинет по поводу какого-то монтажника…

— Не какого-то, а именитого. Он зачинал стройку, потом на несколько лет уезжал в родные края, вновь вернулся, чтобы продолжить начатое дело, — напомнил Семен Иулианович.

— Стертые страницы романтики. Этот копеечный повод нужен был Иванчишину, чтобы вбить очередной клин в наши взаимоотношения, — распалялся Главный. — Неужели вы до сих пор не раскусили его тактику? Он сначала резвился в своем хозяйстве, нарушал планы, штатное расписание, но, почувствовав безнаказанность, начал сбивать с толку других начальников стройуправлений.

— Это уже недозволенный прием, Андрей Ефимович, — не вытерпел Таранов.

— А глушить прогрессивные начинания в тресте дозволено? Неужели и вам, секретарю парткома, надо доказывать важность решений партии и правительства о недопустимости распыления сил и средств в строительстве, об ускорении ввода в строй пусковых объектов?

Скирдов поднялся из-за стола, зашагал по кабинету. Чувствовалось, что даже его железной выдержке пришел конец, потом остановился против главного инженера, заговорил твердо:

— Извольте выслушать категорический приказ: в течение трех дней лишние люди должны быть сняты с пускового корпуса и направлены на другие объекты. Расконсервировать строительство жилого дома. В течение месяца выверить проект цеха капитального ремонта завода и по мере высвобождения людей…

В кабинет ворвался работник диспетчерской службы, возбужденно крикнул:

— На пусковом погиб рабочий-каменщик!..

Заработал беспроволочный телефон. Сначала узнали, что погиб Коля Муромцев, брат Ивана Муромцева, бригадира кровельщиков. Потом потекли сбивчивые подробности: кто-то сверху столкнул ящик с застывшим раствором цемента, окаменевший груз ударился о железобетонную конструкцию, угодил в отверстие около электролизной ванны, где еще не была установлена предохранительная решетка, и нашел на нулевом цикле Колю.

Юля Галкина плакала навзрыд. Она еще не оправилась после несчастного случая с Геной Ветровым, а тут новое горе. Мара Сахаркевич сидела, закрыв лицо руками. Борис Точкин вспоминал, что совсем недавно он убеждал Колю не рисковать, не лезть бездумно на высоту, а смерть нашла его внизу, на нулевом цикле. Он представлял, какой страшный удар обрушился на Ивана и Валентину Муромцевых. Они так берегли, так нянчили Колю, словно предчувствовали, что за ним по пятам ходила беда.

Мара подошла к Точкину, тронула его за руку:

— Надо начинать, Боря, в работе будет легче.

Борис занял место бригадира.

…Магидов позвонил управляющему трестом из аэропорта.

— Семен Иулианович, меня срочно вызвали в главк и предложили лететь в Рустави выбивать недостающий металл.

— У нас его вдосталь.

— Речь идет о главке в целом. Говорят, предлагали тебе, но ты якобы отказался. — Скирдов промолчал. — Не дали даже времени собрать вещички, заехать в управление, до отлета двадцать минут.

— Счастливого пути! — пожелал Скирдов, но по тону голоса можно было определить истинный смысл сказанного: бежишь с тонущего корабля…

Похороны Коли Муромцева были назначены на воскресенье. Гроб с телом для прощания был установлен в клубе индустриального городка, где проживало большинство строителей. Безмолвная цепочка людей медленно огибала изголовье умершего. В почетном карауле поочередно стояли друзья Коли, товарищи по работе, комсомольцы, наставники. Боря Точкин стоял, наверно, уже пятую смену, смотрел на пшеничные кудрявые волосы Коли и вспоминал подробности встреч с ним…

В почетном карауле заняли места управляющий Скирдов, секретарь парткома Таранов, заместитель управляющего Стрепетов, и Борис догадался наконец уступить место четвертому человеку в этой смене — Иванчишину. Но не ушел из зала, встал около родных.

Валентина, невестка, поддерживала сидящую на стуле мать Коли, исстрадавшуюся, надломленную. Она неотрывно смотрела на высокое изголовье сына, все еще не веря совершившемуся, будто ждала, что он вот-вот проснется, откроет глаза — и сразу исчезнет смертельная бледность на его лице, умолкнут под потолком скорбные звуки оркестра, а вместо них поплывут задушевные мелодии русских песен, которые так любил Коля.

Надломились ее силы еще в тот час, когда получила телеграмму: «Тяжело заболел Коля. Приезжай». Наверное, нет на свете матерей, которые не умели бы читать письма и телеграммы между строк, когда эти строки касались их детей. Ведь это ее последненький, младшенький, на которого излилась вся оставшаяся любовь женщины, матери. Ни валидол, ни валериановые таблетки, ни утешительные слова соседей не могли унять ее тревогу. Она мысленно подгоняла самолет и вместе с тем боялась ступить на землю, чтобы не услышать те слова отчаяния, которые не выходили из головы…

Она и не услышала их, она увидела по лицу встречавшего ее старшего сына Ивана, что случилось непоправимое, и повисла у него на руках. Двое суток не пила, не ела, и даже ночью короткое забытье прерывалось плачем. И вот сейчас у нее уже не было ни сил, ни слез…

Остановилось время, перестали слышаться шаги людей, звуки оркестра. Ее взяли под руки, повели вниз по ступеням, вновь усадили. Валентина поднесла к ее ноздрям пузырек с резким запахом, вложила в ее руку выпавший платок, попросила:

— Крепись, мамочка.

Мать открыла глаза, но ничего не увидела, кроме венков. И вновь сомкнула веки, голова закружилась от медленной качки. Не сразу поняла, что ее опять куда-то ведут под ту же леденящую душу музыку. Затем кто-то что-то говорил, часто упоминая имя Коли, ей хотелось вслушаться, но смысл сказанного ускользал от нее…

— Мама, надо попрощаться с Колей.

Это говорил старший, Иван. Он подвел ее к гробу, она на ощупь нашла лицо сына, припала к нему губами, и ей почудилось, что оно теплое. Раздался одновременно и плач, и стон, и мольба:

— Сыночек, радость моя, не уходи! Ты слышишь, мой мальчик? Ну ответь. Это я, твоя мама.

Затем выпрямилась, посмотрела по сторонам, ее обезумевшие от горя глаза, казалось, призывали: «Люди, что же вы молчите? Неужели не понимаете, что совершается ошибка, неужели верите, что он мертв? Он еще не жил, он ничего не видел, он не может вот так, с закрытыми глазами, уйти с этого света…»

Иван и Борис силой отвели ее подальше от могилы, и тут же застучали молотки по крышке гроба…