#img_7.jpeg

#img_8.jpeg

 

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Итак, пусковой в строю! В прошлые годы, когда удавалось выполнить план на три дня раньше намеченного срока, — трубили во все трубы, били в литавры, а сейчас — на три месяца. На три месяца! Андрей Ефимович мучительно вспоминал, кому он еще не сообщил об этом. Чувствовал, что кому-то из нужных персон, но кому, кому? И вдруг звонко шлепнул себя по лысине, почти крикнул: «Спецкору Анатолию Силычу! Ведь он так яростно отстаивал встречный.

Неужели кто-нибудь опередил меня, Магидова?»

Главный схватил телефонную трубку, с треском крутанул диск:

— Анатолий Силыч? Магидов потревожил.

— Здравствуйте, Андрей Ефимович! Голос у вас бодрый, что-нибудь новенькое?

«Не знает», — сообразил Главный и заговорил еще басовитее:

— Вам первому и из первых рук; воздвигнули наше детище, воздвигнули!

— Пусковой?

— Не ошиблись.

— Браво! Я ведь тоже сражался насмерть с некоторыми рутинерами. Слушайте, Андрей Ефимович, берите перо в руки, для такого дела отвоюю целую полосу. Подготовьте цифровые данные по темпам роста, экономическим показателям, сведения о передовых коллективах, людях. Для ускорения подъеду сам к вам, помогу скомпоновать материал.

— Может, нескромно? — сдобрил стеснительными нотками свой голос Главный.

— Завистники всегда были, есть и будут, мы равнялись не на них. Надо, чтобы о выполнении встречного плана узнал весь край. И не только о финале, о зарождении идеи, но и о бескомпромиссной борьбе с хвостистами. Вы меня поняли?

— Вам будет доставлено персональное приглашение на торжественное собрание, — пообещал Магидов.

Андрей Ефимович был доволен. Стоит ли корить себя за маленькую хитрость: спецкор узнал не первым, а последним. Первый звонок был заместителю начальника главка по кадрам. В табеле о рангах это крупная фигура, вся номенклатура у него, поощрения и награды тоже идут через его руки. Магидов сожалел, что не может выйти на секретаря краевого комитета партии и председателя крайисполкома, на министра или по крайней мере на заместителя министра, а Скирдов и Таранов не решатся на такое. Пригласят, как в прошлом году, секретаря горкома партии, а тот вместо себя пришлет заведующего промышленным отделом. А посоветуешь — обида: в чужую область лезешь. Так уж повелось: техническая конференция — Главный, торжества, президиумы — управляющий, секретарь парткома.

Магидов, хоть и с трудом, отогнал эту мысль, вернее, ее потеснила другая: как бы посолиднее организовать банкет. Управляющий, как всегда, начнет прибедняться: «Все должно быть скромно, просто, дешево». Никак не может взять в толк: за праздничным столом вышестоящие упрекнут за воблу, но не за черную икру. А повод весомый. Вот он, красавец, с еще незапыленными зеркальными стеклами оконных блоков, празднично подсвеченный прожекторами, встал вровень с остальными корпусами. Можно представить сияющие лица строителей, с какой торжественностью они готовятся к празднику.

Дом культуры был украшен флагами, расцвечен гирляндами разноцветных электрических лампочек. В фойе играл духовой оркестр. Обладатели персональных пригласительных билетов входили через особую дверь и попадали в большую комнату, раздевались, отдыхали в мягких креслах. Из этой же комнаты можно было пройти в банкетный зал. Раньше других здесь оказался Магидов. Он ждал, когда придут высокопоставленные руководители, почетные гости, кредиторы и должники, придут праздничные, умиротворенные, отпускающие на время прегрешения подчиненным, забывающие о взаимных претензиях и обидах, чтобы именно здесь, не говоря уже о банкетном зале, решить самые сложные вопросы, не всегда поддающиеся обсуждению на большом начальственном ковре.

Первым явился спецкор Анатолий Силыч. У него, как и у каждого журналиста, в крови: быть первым на премьере, пуске нового корпуса, предприятия, на торжественном заседании, встретиться с крупными воротилами, знатными людьми, которых в обычное время не так просто поймать, проинтервьюировать, ухватить новые веяния в той или иной области строительства. Он с искренней приязнью пошел навстречу Магидову.

— Салютую, салютую, Андрей Ефимович, тридцатью залпами. — Он тряс его за обе руки, улыбающийся, торжественный, будто сам возглавлял Алюминстрой. — Какая реакция на вашу статью?

— Не мне судить, Анатолий Силыч, я, так сказать, лицо заинтересованное.

— Вот-вот, это и требуется: заинтересованное! Перед вами будут шапку ломать, к вам полетят гонцы за опытом, за советом. Одно узкое место в статье я сам чувствую — слабо показана роль партийных организаций. Ладно, как говорят, дорога ложка к обеду. — Он дружески хлопнул Магидова по плечу, отпустил очередной комплимент: — Счастлив тот человек, у которого голова на плечах. Перед новым годом все с ног сбились, гоняются за долей процента, а вы празднуете со знаменами, а может, и с орденами.

Вошли Скирдов, Таранов. Спецкор переключился на них, пожал руку управляющего, затем фамильярно оттеснил в угол секретаря парткома, спросил:

— Ну как пресса, на уровне?

— Признаюсь, сегодняшней газеты еще не видел.

Анатолий Силыч недоуменно развел руками.

— Как же так? Мы ночи не жалеем, чтобы подать пирог к праздничному столу, а юбиляр этого пирога и не заметил. — Потом смилостивился: — Может быть, к лучшему, а то еще обиделся бы — главная решающая сила слабо показана. Имей в виду: с умыслом. В одном из ближайших номеров дадим статью о передовой роли партийных организаций и парткома треста в решении производственных задач. Разумеется, за твоей подписью.

— Уволь, Анатолий Силыч, начинаются отчеты и выборы, от секретаря парткома пух полетит.

— Хватит напускать на себя скромность, Павел Иванович, все хорошо в меру…

Мини-холл постепенно заполнялся. От горкома прибыл член бюро, директор завода Снегов, из райкома партии — секретарь по промышленности, из крайкома — инструктор, которого в тресте никто не знал. Предчувствие Магидова оправдалось. Он сетовал: «Эх, вы, горе-организаторы, не могли обеспечить солидного партийного представительства. Подумаешь, персона — Снегов, с которым на дню по нескольку раз лаешься. Неужели в горкоме не нашлось другой фигуры? И у первого секретаря райкома не оказалось времени». Зато те, с кем говорил Магидов, — Верховный, как звали иногда начальника главка, его первый заместитель Виноградский, кадровик — пожаловали точно в обозначенное время.

Верховный подсказал:

— Семен Иулианович, помните о заповеди: чем короче речь, тем дружнее аплодисменты. Каков прицел?

— Минут двадцать, — ответил Скирдов.

— Правильно, — одобрил начальник главка. — Экономические, финансовые, производственные показатели в предновогодний вечер не звучат, это не бокалы с шампанским. Пошли?

Члены президиума растерялись: зал наполовину был пуст. Начальник главка удивленно смотрел на Скирдова, словно спрашивал: «Куда мы явились — на торжественное собрание или на скучную лекцию?!» Председательствующий Таранов тоже недоумевал, промелькнула догадка: «Обструкция!» Обычно на такие вечера, дополняемые концертами, танцами под оркестр, мест в зрительном зале не хватало.

Секретарь парткома старался скрыть свое волнение, придвинул, как всегда, к себе микрофон, с подъемом объявил об открытии торжественного собрания. Оркестр исполнил государственный гимн. Управляющий трестом взошел на трибуну…

Вновь зазвучал оркестр, да так громко, будто его разместили не там, где всегда, перед сценой, а в пустом ангаре. Высокие представители направились за кулисы. Снегов шепнул секретарю парткома:

— Не обижайся, Павел Иванович, хочу побыть на вечере со своими танкистами, — и миновал дверь банкетного зала.

Остальные, как бы нехотя, молчаливо усаживались за стол.

— Кого хороним? — мрачновато пошутил начальник главка.

— Все мы смертны, — в тон ему заметил Скирдов.

— Хм… Тяжелая аллегория, дескать, каждый из нас может дать дуба в одночасье. Ну, пророк, бери вожжи в руки, правь столом. А секретарь парткома почему забрался в конец, словно сирота? Давай-ка сюда, братец, поближе, поближе. Вот так. Ну, раз хозяева не желают захватывать бразды правления, придется начать мне. Не буду греха таить: побаивался я сегодняшней даты, очень побаивался. Евгений Георгиевич, — кивнул он на своего первого заместителя, — подбадривал, а я до последнего дня не верил. Страшило не то, что могли не уложиться в срок — с кем не бывает, но когда реклама распространяется со скоростью звука, пересекает границы края, захватывает министерства, и вдруг… И вдруг реклама превращается в рекламацию. За сим, как известно, следуют инфаркты. А мы все в добром здравии. Честь и хвала вам, алюминстроевцы, сами выдюжили, нас не подвели, а главное — накопили опыт, как теми же силами и средствами решать более крупные задачи. Вот за сие и прошу поднять бокалы.

Чокались дружно, произносили что-нибудь громкое, помпезное, вроде: «Большому кораблю…», «За правофланговых края!», «Не выпускайте штандарта из крепких рук!».

Вторым поднялся Евгений Георгиевич Виноградский.

— Я присоединяюсь к уже сказанному руководителем нашего главка и в свою очередь хочу искренне поздравить работников треста. Они выстояли, преодолели бесчисленные трудности. Что им помогло? Прежде всего, умелая расстановка сил и четкая организация труда. Не потревожили, дали спокойно поработать и подлечиться за границей управляющему Семену Иулиановичу, в это же время председатель постройкома сумел защитить диплом в строительном институте. Выезжали на сессию и другие заочники. Одним словом, инженерно-технический состав треста заслуживает самой высокой похвалы. За ваши дальнейшие успехи, алюминстроевцы!

После такого панегирика не удержался и спецкор Анатолий Силыч, он рассеял лукошко цветистых похвал в адрес главного инженера и закончил свой тост бравурно:

— За неугомонного организатора и зачинателя прогрессивного движения среди рабочей молодежи, за выдающегося строителя Андрея Ефимовича Магидова!

Скирдов наклонился к Павлу Ивановичу:

— Мы, кажется, здесь лишние? Может, уйдем?

— Подождем, фимиам еще не так густ, лампочки в люстре не потухли.

Становилось шумно. Начальник главка прокашлялся, привлекая к себе внимание, посетовал:

— Хозяев не слышу, — и посмотрел на Скирдова. Тот отреагировал буднично:

— О том, что есть, уже сказано, давать обещания на будущее — рановато. Надо прийти в себя.

— Позвольте мне? — обратился Магидов к начальнику главка. — Вы в своем кратком, но емком тосте дали развернутую оценку нашим успехам, наметили широкие перспективы движения вперед. Беру на себя смелость заверить, что в наступающем году обрадуем вас еще более высокими показателями. У нас есть все основания для такого заявления, и прежде всего — неустанная забота, конкретная помощь, любовное отношение к тресту начальника и всего руководства главка. Именно это обстоятельство вселяет в нас надежду, что доверенная нам стройка государственного значения будет завершена досрочно и с самыми высокими качественными показателями. Я не нахожу слов…

— И не ищи, с лихвой хватит тех, что выдал. — Начальник главка поднял бокал, предложил: — По последнему, братцы, а то уже заговариваться начали…

2

Маре Сахаркевич не удалось пригласить Бориса на именины — они не состоялись. После случая с Геной Ветровым и трагической смерти Коли Муромцева казалось кощунством отмечать день своего рождения. Встречу перенесли на новогодний вечер. Легко сказать перенесли. Именины упрощали предлог, а новогодние вечера были вотчиной ребят, они планировали, приглашали, угощали. Она сама всегда стояла за широкие комсомольские мероприятия, и вдруг уединение от общества…

Мара старалась держаться спокойно, но усыпить материнскую бдительность ей не удавалось. Вот и сегодня она нехотя поужинала, взяла книжку, забралась с ногами на диван, но не читала, а о чем-то или о ком-то думала. Мать уже не сомневалась о ком. У Мары еще со школы было много поклонников, но она ни одному из них не отдавала предпочтения. Они и сейчас звонят, но как часто Гелене Ивановне приходится брать на себя неприятные обязанности секретаря дочери, отвечать, что Мары нет дома. А вот тот, о ком она сейчас думает, не звонит, она звонит ему сама, говорит сухим языком о делах комсомольских, служебных, а отходит от телефона раскрасневшаяся, возбужденная и счастливая.

Мара так и уснула на диване с нераскрытой книгой, а утром, уходя на работу, сказала:

— Мамочка, сегодня я позвоню тебе насчет встречи Нового года, обязательно позвоню…

Они встретились в троллейбусе. Борис раздвинул скрипучие от мороза дверцы, заметил Мару, пробился к ней, приветливо поздоровался. Девушка обрадовалась. Сегодня, нет, не сегодня, а сейчас, на пути к бытовке, она пригласит его.

— Боря, как ты думаешь встречать Новый год?

Минута молчания, но какая же она долгая, томительная!

— Сапожник всегда без сапог, о других заботился, а о себе… В канун ноябрьского праздника мы были втроем: Яша Сибиркин, Гена Ветров и я. Весь вечер делились воспоминаниями о границе, причем старались вспоминать только смешное.

— На границе и такое бывает?

— Сколько угодно. Героическое и смешное всегда рядом. Наверно, в этом кругу будем встречать и Новый год.

— Можно мне вашу компанию пригласить к себе домой?

— Что приносить? — спросил Борис.

— Ничего.

— А вдруг эта орава захочет есть и пить?

— Все будет.

— Юлю с Иваном надо пригласить.

— И это учтено…

Гелена Ивановна и Мара готовились к новогоднему вечеру старательно, заботились не только о яствах, но и о создании в квартире праздничной обстановки. Украсили высокую пышную елку, ввернули в люстру, бра разноцветные лампы, разложили около радиолы пластинки на любой вкус: классическая, легкая, джазовая, танцевальная музыка. На низеньком столике иллюстрированные журналы, шахматы, домино, даже карты. Мара знала пристрастие только Женьки — трескучая музыка с барабанным боем, а что заинтересует других, особенно Борю? Вдруг начнут скучать, жалеть, что не остались в своей компании?

Явились все разом, кроме Ивана Щедрова. У девушек букеты цветов — где только достали! — торт, у ребят завернутые в бумагу бутылки с выглядывающими серебристыми головками. И все это вручалось Маре. Она растерялась, цветы и торт взяла, а с бутылками не знала, что делать. Боря уже разделся, начал помогать ей.

— Не бойся, Мара, эти штуки сами не стреляют, — утешал он. — Можно прямо на стол, а еще лучше на кухне развернуть.

— Конечно, на кухне. Пойдемте, там мама, — от неожиданности перешла она на «вы». — Мама, они принесли свое вино, торты, хотя я предупреждала… Да, познакомься, это Боря Точкин.

— Извините, я не могу подать вам руки, она в муке, — по-домашнему приветливо сказала хозяйка дома.

Неожиданно в квартиру ввалился Кирка Симагин, оправдываясь перед озадаченной Марой:

— Понимаешь, пьяницы меня не принимают, не дозрел, трезвенники — тоже, болтаюсь где-то посередине, а как одному в новогодний вечер? Пошел к комиссару — этот жалует всяких, а он к тебе подался.

На нем все было дорогое и нескладное: пальто широкое, не по росту, каракулевый воротник сползал с плеч, пыжиковая шапка едва не закрывала глаза. В руках — стеклянная трехлитровая банка с маринованными огурцами, из оттопыренного кармана торчала бутылка водки.

— Чего же мы стоим? — смутилась Мара. — Раздевайтесь. Здесь Борис, Гена, Яша Сибиркин, девушки.

— Мне бы надо сначала разгрузиться.

Он оглядел коридорчик, водрузил банку с огурцами на подставку для обуви, а водку бережно поставил на столик перед зеркалом, сюда же положил плитки шоколада. Потом снял пальто, шапку, начал неуклюже по-бабьи расчесывать на прямой пробор свою гриву. Длинные волосы закрывали лоб, уши, воротник пиджака.

К нему подошел Борис, посочувствовал:

— Н-да…

— Что-нибудь не так? — осведомился Кирка.

— Да нет, все в норме, только бороденка подгуляла, мелковата.

— Отращу, — пообещал Симагин. — Шел к тебе, а оказался вот у нее, — кивнул он на Мару.

— Вот и хорошо, проходите, гостем будете, — подобрела молодая хозяйка.

Борис шутливо представил его ребятам:

— Главный технолог, Кирилл Симагин, руки золотые, характер серебряный, голова медная, привычки…

— Хватит, — добродушно остановил его вошедший. — Руки в нашем деле самое главное, остальное — мура. — Он оглядел стол. — Неужто не распечатаете до самых до двенадцати?

— Нет, так что решай сразу: остаешься или изменишь курс, — посоветовал Яша Сибиркин.

— А как же за уходящий? — недоумевал Симагин.

— Поднимем и за уходящий, — подбодрила его старшая Сахаркевич, — если кто-нибудь поможет мне.

Девушки поднялись с мест. Подготовленные на кухне блюда перекочевали в столовую. Борю заставили открывать бутылки с вином. Последовала команда: «За стол!» Кирка сам выбрал себе стул и, будто готовясь к жаркой работе, расширил петлю галстука на шее, расстегнул воротник рубашки, окинул взором праздничный стол и нахмурился, поманил к себе пальцем Мару:

— А для моих припасов и места не нашлось?

— Огурчики на тарелке, остальное к чаю.

— А водочку?

— Ее куда-то спрятали.

— Кто?

— Не знаю. Боря сказал, что так поступали с вами в поезде.

Он вновь смерил опытным взглядом открытые бутылки, подумал: «Ладно, для затравки хватит, а потом все равно потребую выставить сорокаградусную».

— Ну так что ж, за уходящий? — ласково, будто здесь собрались ее дети, предложила Гелена Ивановна.

Чем-то — забранными назад каштановыми волосами, высоко открытым лбом, усталыми глазами, теплой улыбкой, проворными движениями рук или вот этими душевными словами — она напоминала Борису его мать, а сама новогодняя встреча — вечер у Талки, когда он впервые появился в ее доме. Но на этом и кончились сравнения. Родители Талки не понравились ему: отец со скучающим ироническим взглядом, мать с пронизывающими глазами сыщика, зорко наблюдавшая, как бы они с Талкой не оказались рядом и — упаси бог — не начали бы тайком шептаться.

Это было давно, но он до мельчайших подробностей помнил тот вечер, ту встречу-пытку и те нежные рукопожатия девушки — одни они могли ускользнуть от бдительного ока матери. Сейчас ему хотелось представить, как бы они с Талкой встречали Новый год, на кого бы она больше походила: на Мару, Женьку, Юлю?.. Ни на кого, она особая, неповторимая, ее голос похож на прощальное курлыкание улетающих журавлей, ее волосы — на спелые кукурузные початки, ее движения — то спокойные, безмятежные, как воды Кубани, то стремительные, трепетные, как вешние горные потоки. Он обещал ей приехать к Новому году и не приехал. Не приедет и после Нового года. Через несколько дней его отчет на партийной группе, потом отчетно-выборное собрание первичной организации, партийная конференция. «Талка, милая Талка, я почти богат, если богатство измеряется только рублями, к моим услугам поезда, самолеты, но я скован делами, неотложными, значительными. Я держу ответ перед своими коммунистами, перед пограничниками, которых привез сюда…»

Борис, кажется, пропустил два тоста. Да, Мара что-то говорила об уходящем и высказывала пожелание, чтобы новый год был еще более урожайным для строителей. Потом, видимо, только для того, чтобы почаще поднимать рюмки, вызвался произнести тост Симагин. Послышался смех. Кирка рассердился, заявил, что не может произносить речи под такую бурду.

К Точкину подошла Мара, с едва скрываемой тревогой спросила:

— Боря, тебе скучно здесь?

— Здесь? — переспросил Точкин и смутился: кто кроме него знал, где он находится сейчас?

— Да, у нас, — уточнила Мара.

— Нет, я просто задумался.

— О чем?

— О разном, даже не перескажешь.

— Может, организуем викторину?..

Всем мужчинам достались одинаковые вопросы: о заветном желании в будущем году. Дали пять минут на размышление.

— Ну, кто первый? — спросила Мара.

Поднялся Гена Ветров, как всегда спокойный, чуточку застенчивый, спросил:

— А можно о несбыточных желаниях?

— Это тоже интересно, — подключилась Гелена Ивановна, почувствовав, что дочери что-то мешало руководить игрой.

— Хорошо бы возводить на корпусах алюминиевые крыши с утепленной прокладкой: быстрее, легче, экономичнее, долговечнее. Чего только не тянут сейчас на крышу, чтобы сделать ее тяжелее: металлоконструкции, железобетонные плиты, асфальт, битум, три слоя мягкой кровли, а через десять лет она потребует ремонта.

— И все несущие конструкции стали бы легче, — подсказал Борис.

— Разумеется.

— Браво, Гена, браво, ты гений! — зааплодировала Юля.

Точкин легонько придержал ее за руку, шепнул:

— Оставь хоть один кусочек гениальности для Ивана.

— Иван не умеет мечтать, — резко заметила Юля.

— А почему несбыточная? — спросила Мара.

— Я был в конструкторском отделе треста, там порекомендовали обратиться в Академию наук или к господу богу, а у меня в эти инстанции нет пропуска.

— А еще, еще? Ты сказал не о желании, а желаниях, — напомнила Юля.

Гена обвел нерешительным взглядом присутствующих, точно взвешивая, надо ли об этом? Решил, что надо.

— Вторая мечта — вернуться на границу.

Юля вспыхнула, подлетела к нему, зачастила:

— Туда, где каменные завалы, горы, а на той стороне высокие каланчи минаретов на фоне саманных домиков-развалюшек и узеньких делянок-полей? Ой, как интересно!..

— А ты-то откуда знаешь? — с завистью спросила Женька.

— Была там, на самой, на самой границе, видела пограничные заставы, пограничную реку и что по ту сторону реки до самого горного хребта, — частила Юля. Она не сказала, что видела все это из окна вагона: пусть завидует Женька, да и Мара тоже.

— Гена, профессиональное любопытство педагога: чем объяснить вот эту тягу на границу? — спросила Гелена Ивановна.

— Не знаю, — виновато улыбнулся Гена. — Наверно, есть какое-то земное притяжение, которое влечет туда, где труднее, тревожнее, где ты проложил первую в своей жизни дозорную тропу на рубеже с другим миром.

Все почтительно замолчали, даже Кирка не отважился поднять уже налитую рюмку. Мара объявила:

— Пойдем по часовой стрелке. Яша, твоя очередь.

Сибиркин встал, смахнул со лба темную прядь волос, призвал:

— Поднять всех на борьбу со штампами. Они мешают думать, мыслить, творить, создавать прекрасное, препятствуют появлению новых Менделеевых, Боткиных, Королевых, Толстых, Лепехиных.

— А кто такой Лепехин? — спросила Мара.

— Солдатский сын Иван Лепехин — один из первых русских академиков при Петре Первом.

— Яша, требуются комментарии насчет штампов, — вновь подключилась хозяйка.

— Пожалуйста. Моды. Существуют десятки, сотни, тысячи портных, тысячи пошивочных ателье. Но вот одному из многотысячной армии заморских мастеров вздумалось укоротить юбку до бедер, и за один сезон все женщины до бабушкиного возраста стали ходить полуголыми. — Мара и Юля невольно прикрыли ноги краем скатерти. — А через два года всех одели в штаны колоколом. Затем подкинули новую приманку: женская одежда обросла металлическими бляхами, как подводная часть корабля ракушками. Особенно впечатляющи вертикальные ряди блестящих стальных пуговиц спереди и сзади женских брюк.

— Яша, за что?! — обиделась Женька — она вся была утыкана ядовито-желтыми латунными пуговицами.

— Женя! Хочешь ты того или нет, а мода должна отличаться разнообразием, элегантностью, нарядностью, подчеркивать красоту, женственность, индивидуальность фигуры, чтобы девушек можно было отличить друг от друга, чтобы они не залезали все подряд в штампованные, отделанные металлом брюки. Это же не каркас для электролизного корпуса.

— На мужиков посмотри! — с обидой сказала Женька.

— И мужики хороши, — согласился Яша. — Кирилл поднимись.

— Чего?

— Ну встань, говорю, общество просит.

Симагин поднялся, не почувствовав подвоха, встряхнул бурой гривой, волосы наползли на щеки, оставив для обозрения утлое, как бы обтесанное с боков, лицо. Яша предложил обществу определить, что напоминал лик «главного технолога», пообещав приз за самое удачное сравнение.

— Подвыпившего Иисуса Христа, — сказала Женька.

— Бабу с бородой, — ввернул Гена.

— Куриное яйцо, — довершила Галкина.

— Браво, Юля! Получай первый приз. — Яша, как фокусник, вытянул откуда-то плитку шоколада и галантно вручил Галкиной.

— А мне чего? — спросил Кирка.

— Тебе за что?

— Позировал же перед обществом. — И, не ожидая, что Сибиркин сам смекнет о его желании, налил в рюмку вина и выпил.

— А что следует за модой? — вмешалась хозяйка, побаиваясь, что Симагин разобидится.

— Искусство! — выпалил Яша. — Примеры? Пожалуйста. Тяга некоторых кинорежиссеров к западным образцам приключенческих кинобоевиков. Еще бы! Какие шедевры, сиречь железобетонные штампы. Выстрел. В комнату вбегают комиссар полиции (охранки), врач. Зрителям хочется знать, что произошло за закрытой дверью. Ишь какие любопытные!

Начинаются сложные узоры поиска преступников. Их можно бы обнаружить по горячим следам, но это же плоско, надо на пути следователя расставить туповатых начальников или их заместителей, прокуроров — не имеет значения. Вот эти-то мешающие лица и позволяют сделать кинокартину многосерийной.

А накал страстей, показ переживаний и сопереживаний персонажей! Преступник удачно обвел следователя — виски, коньяк, шнапс. Ошибка прокурора — ром, коньяк, виски. Разочарование в любви женщины — шнапс, коньяк, виски. Обида сотрудника полиции (охранки) на туповатого шефа — виски, коньяк, шнапс. Нокаутирование соперника — шнапс, коньяк, виски. Благополучный финал — шнапс, коньяк, виски плюс шампанское.

А пропаганда табака! Посмотрите подшивки трестовской газеты. Передовики, ударники, рационализаторы — только с сигаретой в зубах. Да что наша многотиражка, какая-то тысяча экземпляров! В популярной молодежной газете на первой странице крупная фотография комсомольца, лучшего бригадира отделочников, — лицо с поволокой от дыма сигареты. Солидное литературно-художественное издание… Впрочем, не будем кривить душой, здесь палитра богаче: только половина портретов авторов с сигаретами, остальные — с трубками. А сколько пожилых женщин, девушек в кинокартинах, спектаклях отгорожены от зрителя табачным дымом, словно занавесом!..

— Яша, у вас какое образование? — поинтересовалась Гелена Ивановна.

— Армейская школа. — И шутливо добавил: — Тянусь за солдатским сыном Иваном Лепехиным, академиком.

— Боря, твое слово, — возвестила Мара, пытаясь скрыть волнение. Викторина задумана с дальним прицелом: что скажет Боря? Он тактичен, не пойдет в открытую, ну пусть намекнет одной фразой, одним словом, взглядом, интонацией в голосе. «Боря, я жду!» — беззвучно просила она.

Точкин впервые за весь вечер улыбнулся и сказал:

— Я хочу иметь свое солнышко…

Мара почувствовала, что ее лицо вспыхнуло, сердце замлело. Она закрыла глаза, чтобы они не выдали ее душевного смятения, и мысленно молила Точкина, чтобы тот больше ничего не говорил, для нее и так все ясно.

— В конце весны, может, и появится, да и то холодное, — откликнулась Женька.

— Я хочу иметь свое собственное солнышко, — настаивал Борис, — искусственное, маленькое, но со всем тем, что имеется на дневном светиле: ионизацией, хромосферой, источниками тепла, света, чтобы в любом месте севера и востока можно было иметь свой микроклимат, выращивать бананы, ананасы, кофе. Ладно, примирюсь с флорой Кубани, пусть растут фруктовые и вишневые сады, виноградники, кукуруза. Думаете, химера? Нет, завтрашний день. Засияют такие лампы-солнца, и в первую очередь у нас, в Сибири.

Оторопелое сердце Мары застучало неровно, охладевшие мечты начали выстуживать душу. Она искала в словах Бориса то, чего в них не было. Он действительно мечтал об искусственном солнце. Мара, вероятно, не нашлась бы, как вести вечер дальше, выручил Симагин.

— А про меня забыли? Выскажу и я свое желание. — Он встал, распахнул пиджак, показывая модную, в широкую полоску, рубашку, устремил взгляд на настенные часы, промолвил: — Налейте рюмку водки за уходящий, стариков уважать надо.

Мара нагнулась к Борису, спросила:

— Может, уважим?

Он пожал ее теплую руку в знак согласия, и девушка сразу просветлела, обрела себя.

Симагин, не ожидая тоста, вылил водку в широко раскрытый рот, и всем почудилось, будто туда же провалилась и рюмка, но Кирка бережно поставил ее на стол, крякнул и потянулся за огурцом.

Юля резко, по-ребячьи вскочила со стула, крикнула:

— Мальчики, вы что-нибудь собираетесь оставить к новому году? Подъем! Кирилл, вон из-за стола. — Тот поперхнулся. — Мара, музыку! — Она подлетела к Гене, положила руки на его высокие плечи, вывела на середину комнаты.

Точкин все больше удивлялся переменам в Юле: куда делась скромная, пугливая невеста Вани Щедрова? Она уже со всеми на равных. Нет, поднимай выше, ей можно уже смело вручать сержантские погоны. Допустим, что сейчас на нее подействовал бокал сухого вина, но она так же держит себя и на крыше корпуса, и в учебном комбинате. Она уже староста общежития, старшая группы кружка текущей политики, а Иван давно превратился из шефа в подшефного. Сегодня за что-то наказан — Юля пришла на новогодний вечер одна, выбрала место рядом с Геной, подкладывает на его тарелку закуски, даже наливает ему вино, а теперь заставила танцевать.

Женька, наоборот, присмирела, искоса поглядывает в его сторону, — наверно, ждет приглашения к танцу. Точкин подошел к ней. Яша Сибиркин раскланялся перед Марой. Только Кирка сидел в стороне от танцующих и с вожделением смотрел на праздничный стол.

— Боря, ты любишь кого-нибудь? — спросила вдруг Женька.

Точкин даже сбился с такта, спросил:

— Новогоднее гадание?

— Нет, любопытство. Только не праздное, — прибавила она.

— В старом или новом году отвечать? — Точкин пытался перевести разговор в шутку.

— Эх, Боря, ничего ты не замечаешь! Или не хочешь замечать. Впрочем, и то и другое плохо.

— Женя, я не умею разгадывать ребусы.

— Умеешь, только прикидываешься младенцем, — сумрачно сказала девушка и отошла от партнера.

И тут же рядом с ним оказалась Юля, с вызовом спросила:

— Объяснились?

— Юля, это не вино в тебе бродит?

— Я не пьяна, я счастлива, Боря.

— Ты почему не взяла с собой Ивана?

— Это мое личное дело, комиссар, мое личное. Понял?

— Юля, будь серьезней.

— Хорошо. Это уже не тот Иван, к которому я мчалась за тридевять земель, и не верю, что он был одним из лучших секретарей комсомольской организации пограничной заставы. Он собственник. Мы еще не женаты, а я уже вдоволь нахлебалась упреков: сюда не ходи, туда не лазай, с этим не здоровайся, на того не смотри, где ты была вечером, почему задержалась на работе. А что будет дальше? Я хочу быть полноправной, самостоятельной в выборе друзей, профессии, во взглядах на будущее, Я увидела большую жизнь, Боря, и в этой жизни мне нужен не поводырь, а настоящий союзник. С Иваном все, комиссар.

— Может, вернемся к этому разговору позже?

— Нет, все точки уже поставлены. — Юля даже резанула рукой, подтверждая сказанное. — А с Иваном поговори. Он забросил комсомольскую работу, до сих пор твердо не определил свою профессию. Хотел стать электриком, потом каменщиком, метил в шоферы — и ни к чему не прикипел, только за мной бегает исправно.

И вдруг из строгого судьи Юля превратилась в робкую школьницу: движения неуверенные, боязливые, на лице юная, почти детская улыбка, только в глазах отсвечивались сполохи радости, счастья, ожидания чего-то необыкновенного, неизведанного, прекрасного. Ей хотелось что-то сказать, но она не решалась. Наконец не вытерпела, пригнула голову Точкина, горячо зашептала:

— Боря, я полюбила одного человека. Не той скороспелой любовью, а настоящей, от которой никуда не уйдешь, она останется с тобой даже в том случае, если на нее не ответят взаимностью.

В ее доверительном шепоте чувствовалось, что девушка счастлива уже тем, что любит сама, что никто и ничто не запретит ей этого, потому что это неподсудно, дается однажды и на всю жизнь.

Точкин не стал больше набиваться с советами, его самого ужалила мысль: не то ли происходит сейчас с Талкой? Юные грезы затуманились, а редкие письма — лишь отзвук минувшего. Она ведь тоже, как и Юля, окунулась в большую жизнь — студенты, преподаватели, мир науки. Как все это склеить с их юношескими мечтами, с теми бесхитростными заботами о времени и месте свиданий?..

Мара механически улавливала ритм танца, потом и это надоело, она сдала своего кавалера Женьке, а сама сосредоточила все внимание на уединившейся паре. Что за причина заставила полыхать щеки Юли, почему из бойкой, веселой она вдруг стала покорной, застенчивой и на удивление красивой? Отчего растерялся Борис? Ей все вдруг стало не мило: раздражающие, рваные звуки музыки, оглушающий барабанный треск джаза. Откуда взялась у нее эта дикая пластинка? А через какое-то время начала не то упрекать, не то утешать себя: в который раз за этот вечер она бросается в крайности? То чуть не приревновала к Женьке, а та вон какие колена выкидывает, даже не замечает, что Яша нарочно утрирует свои движения, кого-то копирует, может, даже саму Женьку, а та хлыщет широкими раструбами брюк по полу, дико притопывает. Все девчонки сегодня чокнутые — и Женька, и Юля, и она сама. «Возьми вожжи в руки! — безмолвно прикрикнула она на себя. — Празднуй, никаких причин для тревоги нет». И она весело позвала:

— Девочки, мальчики, за стол! Боря, приготовить шампанское!

— Люблю конкретные предложения, — откликнулся Кирка и проворно занял свое место.

Первый выстрел раздался ровно в двенадцать, зазвенели бокалы, в которых оседала шипучая пена. Пили не торопясь, мелкими глотками, только Симагин был верен себе: осушил за один прием, крякнул, наколол на вилку огурец. Шампанское прибавило в комнате шума, веселья. Огонь насмешек был открыт главным образом по Симагину, ему советовали не только закусывать шампанское соленым огурцом, но и посолить вино, как это делают заядлые любители пива. Кто-то снова спрятал бутылку водки. Кирка рыскал глазами по углам, пытливо вглядывался в ребят, наконец решил, что это все-таки сделал опять Борис, пристал к нему:

— Слушай, комиссар, не порть новогодний вечер, завтра и даже весь наступивший год делай что хочешь, а сегодня не балуй.

Юля подняла Гену, Яшу, Женьку на очередной танец. Мара подошла к Борису, но Симагин не отпускал его.

— Душа просит, понимаешь, душа!

— Поднимайся, смотри, как ребята отплясывают!

— Разве ж то пляска? Кривляются, выламываются, толкутся на одном месте, пол протирают, а Генка вообще не умеет, Юлька таскает его за собой, переставляет его длинные ноги. От такой пляски мухи дохнут. Хочешь, покажу, как надо плясать? Мара, поставь что-нибудь плясовое, — попросил Симагин.

— «Барыня»! — объявила Мара.

Кирка снял пиджак, повесил на стул, вышел на свободное место, притопнул, словно проверяя крепость пола, лениво, как бы нехотя, косолапя ступнями, пошел по кругу и на глазах стал преображаться: фигура выпрямилась, тело стало легким, пружинистым, лицо оживилось, во взгляде лихость, озорство. Нет, это уже не Киркины ноги, они мельтешат в глазах, выделывают замысловатые вензеля, корпус резко вздрагивает, откидывается вперед, назад, в стороны, потом замелькали руки. Он хлопает ладонями по груди, бедрам, коленям, по подошвам ботинок, это уже не человек, а вьюн — сгибается, выпрямляется, пускается вприсядку, вновь идет по кругу, выбивает чечетку, юлит на одном месте, волосы взвились, взлохматились, как у ведьмы. И неожиданно замирает в залихватской позе: руки в стороны, голова откинута назад, ноги в шаге припечатаны к полу.

Все шумно аплодируют. Хозяйка не выдерживает, подносит ему рюмку водки. Точкин дружелюбно хлопает танцора по плечу:

— Какой талантище зарыл! Это же находка для клубной самодеятельности. Яша, бери на заметку.

Симагин, довольный, раскрасневшийся, небрежно надевает пиджак, снисходительно смотрит на Сибиркина, делает одолжение:

— Попросит как следует — пойду. Солистом.

Организационное начало выдохлось, пошла неуправляемая самодеятельность.

Сибиркин подошел к пианино, спросил:

— Мара, ты играешь?

— Нет, мама.

Яша обратился к хозяйке:

— Гелена Ивановна, вы не могли бы подобрать аккомпанемент к какой-нибудь известной современной песне?

— Их очень много, Яша.

— «Подмосковные вечера».

— Пожалуйста.

Она села за пианино, Яша тихо о чем-то попросил ее, Гелена Ивановна улыбнулась, согласно кивнула.

Сибиркин, как заправский конферансье, вышел на «авансцену», представил самого себя:

— А сейчас перед вами выступит лауреат конкурса эстрадной песни Яков Сибиркин! Аплодируйте же, олухи!

Все засмеялись, захлопали.

Яша привычным жестом снял воображаемый микрофон, поднес к самым губам, ногой откинул мешающий «шнур», великодушно кивнул аккомпаниаторше. Полились, поплыли медленные задушевные звуки песни. Голос у Яши был слабый, но пел он верно, неторопливо. Однако с каждым куплетом темп песни ускорялся, «лауреат», кого-то копируя, бойко ходил по сцене, размахивал руками, выламывался, а темп нарастал, нарастал, пока не превратился в ритм поп-музыки. Яша уже не пел, а выкрикивал неразборчивые слова. Последняя фраза, последний взмах головы, рук, застывшая самодовольная улыбка…

Робко, прерывисто просигналил звонок. Хозяйка поднялась, обронила:

— Наверно, по ошибке, под Новый год всякое бывает.

Нет, ошибки не было, в двери показался Митрофан Вараксин, галантно поцеловал руку Гелене Ивановне, пояснил:

— На огонек. Не прогоните?

— Милости просим, — скорее смущенно, нежели приветливо ответила хозяйка и попросила: — Мальчики, штрафной бокал вина опоздавшему.

Мальчики не двинулись с места, делая вид, что не заметили вошедшего. Но больше всех это внезапное появление Вараксина покоробило Мару. Что подумают собравшиеся? А тут еще Сибиркин объявил:

— Ну, братва, пора отбивать поклоны.

Мара запротестовала: это всего лишь первая половина встречи, начинается вторая, в ней хозяйничают девушки, ухаживают за мальчиками, приглашают к танцу, угощают. И показала пример, избрав своим партнером Бориса.

Вновь залилась радиола, закружились пары. В перерывах, словно сговорившись, танцоры не садились за стол, девушки на мелких тарелочках приносили своим кавалерам кусочки торта, конфеты, фрукты. Особенно усердствовала Юля. Гена отбивался:

— Юля, у меня всего две руки.

— Ничего, я подержу. Бери сначала вот с этой тарелки. Это домашнее пирожное. Правда вкусно?

Мара ухаживала за Борисом, стараясь показать, что Вараксина нет не только здесь, он не существует вообще. Образовалось как бы два лагеря: танцующие сгрудились за елкой, а за столом Гелена Ивановна, по обязанности приветливой хозяйки, занимала запоздалого гостя. Кирка от нечего делать прислушивался к их разговору.

— Знаете, Гелена Ивановна, Мара в ушедшем году сыграла если не главенствующую, то очень важную роль в ускорении темпов строительства. Ее авторитет среди молодежи непререкаем. Но ее надо не только уважать, но и беречь, да, беречь! Вот почему я иногда подвожу ее на своей машине. Путь далекий, а она всегда задерживается в комитете. И сегодня подумалось, как девушка будет добираться домой. Начал разыскивать. В Доме культуры нет. Объездил чуть ли не все клубы в городе, наши общежития — как в воду канула. И тут мелькнула счастливая догадка: а вдруг она изменила своим правилам и празднует дома? И как видите, чутье не подвело меня. Вы уж извините за позднее вторжение…

— Не смущайтесь. Новый год — все приходят и уходят поздно. Налить вам вина?

— Одну рюмочку, пожалуй, можно.

А в углу за елкой Мара разыгрывала новую викторину: мужчины тянули жребий, кто кого будет провожать. Произошло то, чего в душе желала молодая хозяйка: Яша «вытянул» Женьку, Гена — Юлю, Борис — Мару, Кирке осталась записка: «Первую попавшуюся женщину».

…Расходились под утро, веселые, шумливые, довольные. Мара успела шепнуть всем, кроме Вараксина, что незаметно смывается, прощание будет происходить на другой стороне улицы, напротив ее дома. Яша шутливо пересчитал собравшихся, расставил попарно, одиночку Симагина повернул в сторону идущей посередине улицы женщины, напомнил:

— Твоя суженая идет.

— Че ты мелешь?

— Таков жребий, провожай! — настаивал Яша.

Его поддержали остальные. Кирке ничего не оставалось, как подчиниться. Он неохотно зашагал наперерез женщине, поздоровался, заговорил:

— Гражданка, мне велено вас проводить.

— Куда, милай?

Тут только Кирилл рассмотрел, что гражданке лет под семьдесят, спросил удивленно:

— Бабушка, неужто Новый год справляла?

— А как жа, милай? Он для всех новый — и для старых, и для молодых. Ты ограбить меня собрался?

— Да что ты, бог с тобой! — испугался Кирка. — Велено проводить. Играли мы, ну и достался билет проводить первую попавшуюся.

— В фантики, значит? — догадалась бабушка. — И мы, бывало, играли, и тоже всякие записочки смешные вытаскивали. Раз выпало такое несчастье — провожай. Можеть, и в дом зайдешь, наливочки попробуешь? Крепкая, на спирту настояна.

— Подходяще! — заурчал Симагин. — Я в гостях был, но хозяева скаредные, шампанским, винами разными угощали, а что покрепче — спрятали.

— Чтой-то они? Новый год однажды бывает. Пойдем, родимый, наливочка на облепихе, страсть как хороша.

Симагин подхватил бабушку под руку, и они бодро зашагали.

Яша первым заметил зеленый огонек такси, усадил Юлю, Женьку, Гену, помахал рукой оставшимся.

— Настала моя очередь провожать, — сказал Точкин.

— Я не пойду домой, пока не уйдет машина.

— Тогда ждем вместе.

— Боря, по-честному: ты не жалеешь, что принял приглашение?

— Что ты, Мара? Уже одно то, что мы увидели ребят с новой, неожиданной стороны…

— Всех, кроме тебя.

— У меня нет талантов.

— О чем ты секретничал с Юлей?

— Она взяла с меня слово хранить наш разговор в тайне.

На той стороне заурчала «Волга» и, рыская фарами, отошла от дома.

— Путь открыт, — напомнил Точкин.

— Да? — растерянно протянула девушка и шагнула к дому. Борис попытался взять ее под руку, но она отстранила его: — Не надо, я одна…

Мара накинула цепочку на дверь, нехотя разделась, подошла к матери:

— Мама, потом уберем, а сейчас посидим на диванчике, отдохнем.

— Давай, — согласилась Гелена Ивановна. — Но я не устала. И знаешь почему? Когда ты рассказывала про своих строителей, я не всегда верила. Натура у тебя восторженная, переоцениваешь людей, замечаешь в них только хорошее, а возможно, сама приписываешь им высокие достоинства, но то, что я увидела сегодня, меня очень обрадовало. Даже Симагин по-своему привлекателен, хотя и нуждается в умном наставнике.

— А Боря? — нетерпеливо спросила дочь.

Гелена Ивановна не сразу ответила. Да, к Борису тянутся ребята, это можно было и сегодня увидеть; он умен, культурен, красив. Но она подметила в нем и что-то противоречивое: радостное и печальное, зримое и далекое, покойное и тревожное.

— Он всегда такой, мама, озабочен делами.

Мара стала доказывать, что Боря и видит дальше, и мыслит глубже, и делает все основательнее. Вначале они, правда, ссорились, ей казалось, что он нерешителен, боится взять на себя высокие обязательства, но скоро поняла, в чем его сила: он не мыслит рабочего без высокой идейности. Духовная отсталость не позволяет человеку заглянуть в свое будущее, понять, во имя чего он трудится, живет. Ведь не только же, чтобы получать в бухгалтерии свои двадцатипятирублевки, проесть или пропить их?

— Это его слова?

— Теперь уже и мои.

— Как ты повзрослела, Марианна! Вот бы порадовался отец, увидев тебя такой зрелой, мужественной. Надеюсь, мужественная, ты не будешь сегодня плакать?

— Немножко, мама. Я не знаю, чего у меня будет больше в наступившем году: радостей или печали…

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Февраль. В южной части республики зима уже сдавала свои позиции, а здесь она с еще большим упорством показывала свою сибирскую хватку. Дни гасли, не успев разгореться. Холодный промозглый туман плотно прикрыл снежную толщу. Над незамерзшими водами Енисея непрерывные разноголосые гудки грузовых пароходов, катеров, буксиров — они боятся слишком близких встреч, а глазастых локаторов у них нет. Не только катера, даже воздушные лайнеры с совершенными аппаратами ориентирования сбились с привычного ритма, рейсы переносились, а то и совсем отменялись.

Но не только погода портила настроение секретарю парткома треста Таранову. Январский план завален, февральский дышит на ладан. А что будет с мартовским? Ну-ка, секретарь, осмысливай происходящее и начинай с нулевого цикла, как говорят строители.

Итак: рапорт о досрочном выполнении плана строительства, торжественное собрание, банкет, панегирики, премии, партийная конференция… Стоп! На этом месте и привстань. Вспомни, в каких муках рождался твой доклад. Как назло, наиболее опытных членов парткома не было на месте: Снегов выполнял какое-то очень важное задание горкома, а Иванчишина срочно вызвали в Москву, причем через голову треста по линии крайкома партии. Они не только должны были помочь в составлении отчета, а и задать тон выступлениям. Но тон пытался задать Магидов, от его слов веяло оптимизмом. Да, строители совершили подвиг, посрамили маловеров, заслужили самую высокую оценку вышестоящих органов. И это еще не все. Коммунисты, комсомольцы, молодежь своим самоотверженным трудом воодушевили на подвиг другие строительные организации главка.

За ним в тех же мажорных тонах повторили перечень достижений некоторые коммунисты из управления треста. Потом произошла заминка — никто не хотел выступать, находящиеся в зале коммунисты будто онемели. И это после большой работы с активом о развертывании на партийной конференции принципиальной критики и самокритики. Пришлось сделать перерыв.

После перерыва поднялся на трибуну Юра Носов. Его выступление было как бы сигналом к настоящему, серьезному обсуждению доклада. В президиум потекли записки от желающих выступить. Началась проработка парткома, да такая, что Таранов заерзал на стуле, пытался записывать претензии, но скоро отодвинул блокнот. Отчитывали за все: за недостатки в планировании строительства, отсутствие ритмичности в производственной работе, неправильное использование людских и материальных ресурсов, перебои в партийном просвещении, недооценку политической и экономической учебы инженерно-технического состава, забвение одной из главных обязанностей парткома — контроль за хозяйственной деятельностью администрации.

У Таранова гудело в ушах, он уже не слушал, а горько размышлял: запомни сам и накажи другим — ни при первом, ни при повторном избрании ты еще не стал полноценным партийным руководителем, это дело многих лет, а возможно, всей жизни. Высокое общественное положение — это не талисман, страхующий тебя от крупных недостатков и ошибок, это обязательство перед коммунистами выверять каждый свой шаг, поступок, умение критически оценивать свои способности и возможности и непременно впитывать все хорошее, прогрессивное, что открывается в людях, создавать обстановку для его прорастания. А раз у тебя этой способности нет…

Самая трудная исповедь — исповедь перед самим собой, когда ты в одном лице и судья, и прокурор, и обвиняемый. Не у всех хватает сил вынести себе справедливый приговор, многие цепляются за объективные причины, скажем, погодные условия, перебои со стройматериалами. Словом, оправдания всегда можно найти. Хватит ли у тебя, секретарь, мужества, самокритичности не сбиться на этот путь?

В перерыве Настя, жена, перехватила Таранова в коридоре, посоветовала:

— Паша, если и выставят, сними свою кандидатуру, видишь, какая обстановка. — И сунула ему в руку валериановые таблетки…

Перед предварительным обсуждением кандидатов в новый состав парткома Таранов категорически заявил представителю горкома партии:

— Если меня вновь выдвинут, я дам самоотвод.

— Не торопитесь, Павел Иванович, послушаем, что скажут руководители делегаций, — посоветовал представитель.

— Они уже сказали.

— За одного битого двух небитых дают, — улыбнулся представитель горкома. — Кстати, мне только что звонили из горкома, просили Иванчишина в состав парткома не избирать: на него имеются какие-то виды в крайкоме.

— Новое осложнение, — огорчился Таранов.

— Ничего, парторганизация большая, выбор богатый.

На совещании руководителей делегаций первой кандидатурой была названа фамилия Таранова. От парторганизации девятого строительного управления выдвинули Точкина. Тот взмолился:

— Меня только что избрали секретарем парторганизации, я еще в себя не пришел.

— Будешь ближе к парткому — скорее придешь, — подсказал Юра Носов и добавил: — Я знаю Точкина, достойный парень, с хорошими мыслями.

На этом совещании в состав парткома предложили и главного инженера Магидова. Делегаты партийной конференции согласились с намеченными кандидатами…

Печатание бюллетеней, тайное голосование, подсчет голосов заняли около часа, но это время показалось Павлу Ивановичу вечностью. Хорошо, что образовавшийся вакуум заполнили показом короткометражных документальных фильмов, в зале потушили свет, можно не смотреть в лица делегатов, а сопровождающая кинокартины музыка заглушала удары его сердца.

…Председатель счетной комиссии взошел на трибуну, прокашлялся, начал докладывать результаты голосования, притом каждую фамилию, каждую цифру произносил так отчетливо, будто забивал гвозди в трибуну. Так, по крайней мере, казалось Павлу Ивановичу.

— Точкин Борис Алексеевич. За — сто шестнадцать, против — четыре.

— Носов Юрий Фомич. За — сто двенадцать, против — восемь.

— Скирдов Семен Иулианович. За — сто десять, против — десять.

— Таранов Павел Иванович. За — сто девять, против — одиннадцать.

— Магидов Андрей Ефимович. За — тридцать четыре, против — восемьдесят шесть…

Телефонный звонок прервал размышления секретаря, он снял трубку, услышал голос Скирдова:

— Павел Иванович, на завтра вызывают в главк, зайди, если можешь.

На совещаниях, планерках, в беседах с людьми Семен Иулианович держался стойко, даже шутил, а перед секретарем парткома нет надобности припудривать свое настроение, он, хмурясь, пожаловался:

— Третий вызов за полмесяца, не многовато ли? Прошлый раз не обещал рывка, как того хотели, ничего не прибавлю и завтра.

— А рывок-то нужен, Семен Иулианович.

— Нужен, но не прошлогодний. Давайте послушаем начальника производственного отдела Барцевича, он выступает с дельными предложениями, хотя чего-то и не договаривает.

Тот явился быстро. Молодой, с короткой стрижкой льняных волос, с бесцветными бровями, зоркими, пытливыми серыми глазами, лицо худущее, словно после болезни, только юношеский румянец щек свидетельствовал о его добром здравии. Как и многие офицеры-двухгодичники, недавно вернувшиеся из армии, он был подтянут, корректен, строг в одежде. Скирдов и Таранов уважали его за исключительное трудолюбие, смелость в применении новых конструкций и прямоту. На собраниях, совещаниях он выступал редко, но говорил о недостатках работников начистоту, касалось ли это отдельных специалистов, бригадиров или руководителей треста, в связи с чем был постоянно в натянутых отношениях с Главным.

— Я вас слушаю, Семен Иулианович.

— Это я вас слушаю, — поправил Скирдов.

— Ничего утешительного, если не сказать резче.

— Говорите.

— Металлические конструкции, выколоченные Магидовым в конце прошлого года, лежат мертвым грузом, а нужные поступают с опозданием и некомплектно. То же с железобетонными изделиями, цементом, бетоном и другими материалами. Электролизный корпус закончили досрочно за счет других объектов, но ведь эти объекты перешли на текущий год, их надо строить, а под них не заложено материальное обеспечение. Сами выбили поставщиков из колеи, они, так же как и мы, не могут войти в график.

— Где же выход?

— Я изложил в своей записке.

— Прочел. Записка обстоятельная, хорошо аргументированная, но концовки нет.

— Могу доложить лично: навести порядок в собственном доме. Аппарат управления треста разболтан, издерган волевыми решениями, лишен инициативы, а значит, и ответственности.

Барцевич откланялся, давая понять, что тема исчерпана, разговор окончен.

Вторым слушали начальника планового отдела Вараксина. Этот был другого склада. Голос вкрадчивый, взгляд настороженный: угадать бы, чего от него хотят.

— Мое мнение насчет выполнения плана текущего года? — переспросил Митрофан, чтобы выиграть время. Работая под эгидой Главного, он твердо усвоил, чего хочет начальство: высоких показателей во что бы то ни стало. И заговорил уже безапелляционно: — У нас есть опыт прошлого года — опора на собственные силы треста, субподрядных организаций, повышение производительности труда, экономия стройматериалов и прочее. Но при планировании я встретил сопротивление начальников стройуправлений, и прежде всего Иванчишина, Носова. Прошу призвать их к порядку.

— Так… — не то одобрительно, не то осуждающе буркнул Семен Иулианович. — Коллекционируете перфораторные листы, сетевые графики работ, или макулатуру, как однажды сказал начальник производственного отдела Барцевич.

— Барцевич — скептик.

— А вы, значит, оптимист, продолжаете печь суперпланы?

— Не понимаю, — обиженно молвил Вараксин.

— А пора бы уж. — Скирдов протянул руку докладчику. После его ухода достал из стола блокнот, полистал, нашел нужную запись, начал читать: — «Новый начальник планового отдела Вараксин. Должность ответственная, могли бы подождать с утверждением до моего приезда. Первое впечатление: скользкий, заискивающий, к делу и не к делу старается свою ученость показать. Мнение Иванчишина: мог бы быть приличным инженером, если бы не навязчивая идея стать выше ростом. Не находка для треста».

— Прибавьте к этой записи: были у секретаря парткома. Уговорили. Дал добро, — горько улыбаясь, признался Таранов. — Надо исправлять.

— Но вы не рассчитывайте, что это будет легким делом.

— Фигура?

— Если бы фигура, — тяжело вздохнул Скирдов, — было бы из-за чего копья ломать.

По плану должен был заслушиваться начальник диспетчерского отдела Захаревский, но управляющий отмахнулся:

— Хватит нам на сегодня и одного супермена, Вараксина. Так что будем делать дальше, товарищ секретарь?

— Примем формулу Барцевича: наводить порядок в собственном доме. Она, пожалуй, очень точно выражает настроение коммунистов.

Таранов поднялся, управляющий придержал его:

— Как вы считаете, Павел Иванович, действительно печень была первопричиной срочного отбытия Магидова в отпуск?

— Нет, конечно. После новогодних фейерверков, банкетов наступили будни. Неудачи старта были видны уже в январе, и он решил: пусть его посевы убирают другие.

Секретаря парткома поджидал непривычный визитер — старший бухгалтер управления треста Ковригин: маленький, сухонький человек пенсионного возраста. Казалось, он всю жизнь ходил в одном и том же сереньком пиджаке с черными нарукавниками и снимал эти нарукавники только при вызове к управляющему. И еще казалось, что его голова была забита лишь колонками цифр. Говорили, что он и на партийных собраниях подводил своеобразное сальдо пустопорожним выступлениям с точностью до одной секунды.

— Садитесь, пожалуйста, — предложил Таранов.

— Спасибо. Я и так удивляюсь, как не нажил сидячую болезнь: две трети жизни провел на стуле. — И без перехода начал: — Как коммунист, обязан доложить вам о некоем, не встречавшемся в моей практике факте: все рабочие девятого строительного управления не получили премиальные за встречный, а перевели на личный счет Геннадия Ветрова.

— Что, что?

— Я уже сказал.

— Но как-то мотивировали?

— Нет.

Ковригин умолк. В его глубоко сидящих глазах отражалось не то недовольство, не то сожаление о зря потерянном времени. А Павлу Ивановичу подумалось: «Все спешим на передний край — строительные площадки, а о людях, отгороженных конторскими стойками, забываем. Вот сидит старый коммунист Исидор Петрович, наверняка, раздумывает, все ли честно зарабатывают полученные денежки, туда ли идут государственные миллионы, но начальство и партийное руководство его мнением не интересуется. И сам он привыкает к подобному отношению, пришел только тогда, когда произошло ЧП — рабочие отказались от премий. Вот и еще одно подтверждение формулы Барцевича, начальника производственного отдела».

Павел Иванович не к месту улыбнулся, Ковригин обиделся:

— Не вижу ничего смешного.

— Да, в том, что вы рассказали, юмора мало. Будем разбираться, и не без вашей помощи. Мне вспомнилось другое. Говорят, вы специально подсчитываете затраченное время на пустопорожние разговоры.

— Подсчитываю. На планерках, всевозможных совещаниях, на профсоюзных, даже партийных собраниях и утверждаю: мы злейшие расхитители государственного добра.

— Есть рекордсмены? — с той же улыбкой спросил Павел Иванович.

— Есть. — Исидор Петрович развернул блокнот, объявил: — Данные за прошлый год. Главный, Магидов, — шестьдесят три часа двадцать четыре минуты. Вараксин — тридцать восемь часов пять минут. Управляющий трестом — восемнадцать часов ноль-ноль минут. Заместитель управляющего Стрепетов — семнадцать часов десять минут. — Ковригин споткнулся. Павел Иванович подбодрил:

— Продолжайте, продолжайте.

— Таранов — пятнадцать часов девять минут…

— Исидор Петрович, из чего складывались эти часы и минуты?

— Из-за несвоевременного начала собраний, совещаний, из пустых, бессодержательных речей, повторений, из словесного мусора вроде: «ну вот», «так сказать», «значит», «иначе говоря», «и так далее». — Исидор Петрович посмотрел на секретаря — по лицу Таранова трудно было понять, одобряет он эти итоги или осуждает, но слушает внимательно — и подытожил: — Теперь цифры рекордсменов умножьте на количество слушателей, и вы ужаснетесь астрономическим цифрам безвозвратно потерянного времени. А время — деньги, вы это хорошо знаете.

Таранов поднялся из-за стола, подошел к бухгалтеру, попросил:

— Исидор Петрович, выступите по этому вопросу на ближайшем партийном активе.

— Меня на активы не приглашают.

— Пригласят.

2

Первое, с чего начал Точкин, — снял с двери табличку: «Кабинет секретаря парторганизации СУ-9». Снял потому, что здесь проводил очень много времени его предшественник, и еще потому, что она невольно ассоциировалась с определением: «кабинетный работник». Потом стал приводить в порядок микробиблиотечку, где хранилась политическая литература, подшивки газет, журналов. За этой работой и застал Бориса секретарь парткома.

— Осваиваете? — спросил Таранов.

— Пытаюсь, — ответил Борис, стоя навытяжку, как делал на пограничной заставе при появлении старшего офицера.

— Да вы сидите, сидите.

Но Точкин не шелохнулся, пока Павел Иванович сам не опустился на стул.

— Воинская выправка у вас осталась, а вот армейские законы начинают выветриваться.

— Как это понять? — насторожился Борис.

— Почему о чрезвычайном происшествии в управлении я должен узнавать от старшего бухгалтера треста?

— Вы о премиях?..

Секретарь парткома волновался, а Борис был спокоен. Да, у Гены Ветрова возникла мысль создать «фонд имени Коли Муромцева». Часть средств из этого фонда должна быть затрачена на установку памятника Коле, остальная — переведена его матери. Вторая причина — негласный протест против штурмовщины. Не такой ценой должны добываться премиальные.

— Значит, бить тревогу по сему поводу не следует?

— Я этого не говорил.

— Вы вообще ничего не говорили, пока вас не потревожили, — с досадой сказал Таранов.

— Дайте мне осмотреться, товарищ секретарь парткома.

— Не дам. Не отпущено нам времени на раскачку, тем более в таких вопросах, как изучение настроения рабочих. Некоторые думают, достаточно составить годовой план строительства, заложить расчеты в утробу электронно-вычислительной машины — и дело пойдет само собой. Дудки! Пока к ним не прикоснется человек, эти цифры мертвы. А о настроении человека ЭВМ ответа не дает, этот ответ должны искать мы, партийные работники.

— Я этим и занимаюсь.

Павел Иванович умолк, смущенно взглянул на Точкина и уже спокойнее проговорил:

— Спасибо, Борис! Упреки-то не в ваш адрес, а в адрес секретаря парткома. Мало ему надавали тумаков на партийной конференции…

Около автомашины секретаря парткома поджидал заместитель управляющего по кадрам Стрепетов.

— Неотложный вопрос, Павел Иванович.

— Валентин Никитич, голова разламывается. Может, отложим до завтра?

— Не могу! Двадцать человек за один день уволились из треста. Причины? Обманули с жильем, дом не строят. Это женатые, семейные. У холостых — другое: «Мертвый сезон». Делать нечего. И ведь ни куда-то в центральную Россию едут, а в соседних трестах устраиваются. Как тут не встревожиться?

— Валентин Никитич, одной тревоги мало, нужны конкретные меры по закреплению кадров. Обдумайте сами, посоветуйтесь со своими работниками, с коммунистами, и завтра встретимся…

Павел Иванович тяжело опустился на жесткое сиденье газика. Хотелось одного: скорей добраться до дома и упасть в кровать. И тут же подумал: «А как же с институтской задолженностью?»

Но ему не удалось ни упасть в кровать, ни сесть за письменный стол: дома его поджидала соседка, Мария Николаевна Магидова. Она принесла тысячу извинений за поздний визит и никак не могла справиться с волнением, начать разговор. Пальцы рук, губы, щеки нервно дергались. Таранов усадил ее на диван, сам устроился рядом, стараясь подчеркнуть свою приязнь к ней, расположить к откровенной беседе.

— Я… я за советом к вам, Павел Иванович, необычным советом. Дело в том…

Сбивчиво, непоследовательно, то касаясь сегодняшних дней, то удаляясь в историю, Мария Николаевна посвящала Таранова в свою личную жизнь:

— Андрей Ефимович чуть ли не с первых дней женитьбы был черств, безразличен ко мне, заботился лишь о себе, о своем служебном благополучии. Этому посвящались все знакомства, встречи, поездки, письменная связь, праздничные застолья. На людях — Маша, Машенька, Мария Николаевна, наедине — только «ты», а чаще обходится и без личных местоимений, по Островскому: «Прими… подай… пошла вон!» Временами, при особенно хорошем настроении, он позволял мне высказывать свое мнение, терпел мои замечания, как терпят неизбежное, скажем, появление комаров весной, но так же, как от комаров, отмахивался и от меня. Он не жил со мной, он терпел меня. Его устраивал домашний комфорт, вкусная еда, верноподданность рабыни.

Единственный раз я ослушалась его — пошла работать на завод к Снегову, и жизнь стала нестерпимой. Продолжала теплиться надежда на сближение с вами, пусть посмотрит на настоящую семью, но после истории с выборами в партком и это исключено…

Мария Николаевна умолкла на полуслове, ее глаза потухли и как бы ушли в глубину. Хозяйка подала ей стакан воды. Было страшно слышать стук зубов о закраины стекла. Настя села с ней рядом, тронула за плечо, посоветовала:

— Спокойнее, Мария Николаевна, рассказывайте, как мне. Павел поймет.

— Да я уже все рассказала.

— Нет, вы не сказали главного.

Не сразу, очевидно преодолевая самый сложный душевный барьер, Мария Николаевна едва вымолвила:

— Мне страшно оставаться с ним…

Тишина была тяжелой, мрачной, в ней все еще витала исповедь человека о своей искалеченной жизни. Первой очнулась Настя, внимательно посмотрела на мужа и не то с укором, не то с тревогой спросила:

— Павлуша, а мне кому на тебя жаловаться? Лицо серое, как холстина. Открыла дверь и не узнала, не было бы Марии Николаевны — вскрикнула бы от испуга. Случилось что-нибудь?

— Нет, Настя, обыкновенный рабочий день.

3

Скирдова не приняли в главке ни завтра, ни послезавтра, перенесли на следующую неделю. И все отсрочки передавались через секретаря, без объяснения причин. Невольно думалось: идет искусственное нагнетание напряженности, психическая подготовка перед разговором с начальством. Семен Иулианович, кажется, уже начал привыкать к такому, с позволения сказать, «стилю» руководства и терпеливо ждал, когда поступит сигнал о срочном прибытии в главк. Именно так все и произошло: длительное бренчание на нервах и команда о немедленной явке. И опять без указания, по какому поводу…

Семен Иулианович беспокойно переступил порог кабинета Виноградского. Евгений Георгиевич неестественно прытко преодолел земное притяжение и, широко улыбаясь, пошел навстречу управляющему.

— Не сетуйте, Семен Иулианович, не сетуйте, и мы не всегда сами себе хозяева. Присаживайтесь. Да нет, сюда, поближе, поближе.

Он так же бодро хотел сесть, как и встал, но, видно, ноги в коленях не выдержали напряжения, подогнулись, и Виноградский неуклюже плюхнулся в свое широкое кожаное кресло, оно жалобно скрипнуло. Затем позвал секретаршу, попросил, чтобы им принесли крепкого чая с лимоном. Вновь пожаловался Скирдову:

— Со стороны может показаться странным: руководители главка, непосредственно подчиненные министру, безраздельные хозяева на местах и вдруг — не могут распорядиться собственным временем. Все дело в том, что некоторые люди не хотят понять: год начинается с первого января, а не с первого марта. Медленная раскачка с выполнением производственных планов не только недопустима, а преступна. Преступна! — подчеркнул Виноградский и спокойно занялся чаем.

«Вот это прелюдия, — невольно подумал Семен Иулианович, — не слова, а раскаленные пули. Тут и возвеличивание себя: непосредственно подчиненные министру, безраздельные хозяева на местах; и безапелляционный приговор «некоторым людям» — преступники. И не надо повышать голос, не надо называть этих людей. Если они не глупы — пусть дают категорические обещания или распишутся в своем бессилии, попросят сменить обстановку. Тогда с миром и разойдутся: никакого насилия, их не снимут, а уважат просьбу о переводе на другую работу».

Виноградский неторопливо отпивал из стакана темно-коричневый настой, ждал. Скирдов молчал. Пришлось вновь просить чая. Но кабинет не чайная. У Евгения Георгиевича набухали брови, тяжелел лоб, в запрятавшихся под хмурыми надбровиями глазах отражалось недовольство, досада.

— А что у вас?! — спросил Виноградский. Его голос утерял приветливую интонацию, стал скрипучим.

— К сожалению, ничего нового, Евгений Георгиевич.

— Следовательно, наш прошлый разговор остался втуне?

— Нам бы хотелось иметь еще кое-что кроме претензий.

— Снова объективные причины? — Виноградский приподнялся, навис над столом. — Вы в лучшем положении по сравнению с другими трестами, у вас есть металл, железобетонные конструкции, лес…

— Мертвый груз…

— Извольте слушать, когда я говорю! И помнить: у всякого разговора есть начало и конец. В тресте есть все, кроме желания у руководителей работать по-ударному. Запомните: это вам не преферанс, где можно сесть на мизере, а государственный план, за невыполнение которого летят головы. Вызовите из отпуска Магидова!

— Думаете, что-нибудь изменится?

— Кто-то должен работать, черт возьми! Сами опустили руки и других оттираете…

На крик без зова вошла секретарша, видно привыкшая не только к звонкам, вопросительно посмотрела на Евгения Георгиевича.

— Кто там на очереди — пусть входят, — распорядился Виноградский…

4

Точкин растерялся: среди уволившихся за последнее время было несколько человек из его эшелона. Причины известны — планы не выполняются, заработки снизились. Необъяснимо другое: почему с такой легкостью некоторые покидают свою стройку? Неужели для них нет здесь ничего родного, заветного, к чему прикипело сердце? Неужели лишняя десятка руководит их сознанием? Не верится. Значит, просмотрели что-то существенное в работе с людьми.

Сама стройка сравнительно молодая, нет прославленных ветеранов, но у молодежи есть другое: армейские традиции. Как же они сохраняются? Двадцать третьего февраля разбрелись по комнатам, отметили в своих углах «мужской праздник» — на том и закруглились. А ведь можно бы организовать интересные встречи с кадровыми военными, создать у себя какие-то группы по принципу солдатского землячества, проводить вечера воспоминаний. И назвать бы эти встречи как-нибудь по-домашнему, ну, скажем, солдатскими посиделками.

В конце рабочего дня Борис поделился своими мыслями с партгрупоргом Яшей Сибиркиным, тот шлепнул рукавицей по каске Точкина, подытожил:

— Не голова, а сто пудов. Пошли к Генриху Четвертому.

Так за глаза величали секретаря комитета комсомола треста Юркина. Тот как-то на заседании комитета бросил в сердцах: «За два года я четвертый в этом кресле!» Юра Носов немедленно подхватил: «А что, звучит — Генрих Четвертый!» Титул пришелся ребятам по душе.

Оказывается, Генриху только что звонили Таранов, Стрепетов, и сейчас секретарь дергал себя за острый подбородок, стучал по широкому лбу: ему, ему первому надо было бить тревогу, а не ждать пинков — среди уволившихся много комсомольцев. Он готов был расцеловать Бориса и Яшу за предложение о бережном сохранении боевых армейских традиций. И сама форма — солдатские посиделки — ему понравилась: необычна, неизбита. Он же предложил, кого собрать в первую очередь:

— Непременно бывших саперов! Почему? Управляющий трестом — сапер, главный инженер завода Князев — сапер. Уговорим Скирдова и Князева не только прийти, но и выступить. Даю слово — все зашевелятся, подхватят идею об укреплении солдатской дружбы. Завтра сразу после работы быть у секретаря парткома, — почти скомандовал Генрих Четвертый и сунул посетителям твердую, словно литую, руку.

Собрались в кабинете управляющего, где находился и Таранов. Секретарь комитета комсомола передал замысел о возрождении армейского содружества и указал пальцем ьа Точкина, как на автора.

— Чего вы все-таки хотите: торжественнее отмечать праздники? — спросил Таранов.

— Праздники праздниками, но что-то надо делать и в будни, — ответил Борис. И стал пояснять: — Почему бы не организовать регулярные встречи воинов по родам войск — пограничников, танкистов, артиллеристов, сухопутчиков — без официальных президиумов, непременных докладов? Назовем их, скажем, солдатскими посиделками. Приходят с женами — у кого есть, конечно, — рассказывают о себе: кем и как работают на стройке, где учатся, что делают для повышения своей квалификации, поддерживают ли связь с сослуживцами, командирами, политработниками. Словом, все и обо всех. На первые посиделки можно заранее подготовить вопросы, а потом все пойдет своим чередом. Пусть слушают, обдумывают, с кого пример брать, а кого, может быть, по-дружески и пропесочить. Но главное будет достигнуто: люди сблизятся друг с другом, ощутят чувство локтя, восстановят армейские связи, будут знать, чем живут воины частей, из которых они прибыли.

Управляющий ходил по кабинету, раздумывал. Сибиркин спросил:

— Вас смущает название «солдатские посиделки»? Назовите по-другому: собеседование, семинар, симпозиум, форум, — дерзил Яша.

— Что необходимо для этих посиделок? — поинтересовался Таранов.

— Уютная комната в клубе, артельный самовар, по паре бутербродов на брата и непринужденная обстановка, — ответил Точкин.

Скирдов поддержал:

— Дело не в названии, а в существе. Да и против названия у меня нет возражений. Посиделки — старинный русский обычай молодежных вечеринок, вольем в него новое содержание. Артельный самовар тоже хорошо, только где его достать? На бутерброды наскребем, не собирать же с каждого по полтиннику. Как, Павел Иванович? — Таранов согласно кивнул. — На кого пал первый выбор?

— На саперов, — хитровато сощурив глаза, ответил Юркин.

— Вон как подкатились, попробуй откажи, — широко улыбнулся Семен Иулианович. — А про главного инженера-завода Князева не забыли?.. — Скирдов попрощался с делегацией. Потом вернул от двери: — А кроме артельного самовара наряд милиции не потребуется? Да не сердитесь. Желаю успеха!

Уже в приемной Генрих Четвертый подводил итог:

— Управляющего сагитировали, Князева беру на себя, об остальных — заботитесь вы. Хозяйственную сторону обеспечиваем вместе.

Василий Князев о себе

Как всегда неожиданно, забежал секретарь комитета комсомола треста Юркин и, как всегда неожиданно, выпалил:

— Князь, в субботу собираем бывших саперов на солдатские посиделки, ты задаешь тон!

Я опешил, недоуменно смотрю на Генриха. Он продолжает:

— Тема — прошлое, настоящее, будущее. Прошлое — постоянная бдительность, боевая готовность, взаимодействие, воинская дружба. Настоящее — рабочая закалка, духовный рост, совершенствование профессиональных навыков, освоение новой техники, поддержание высокой взаимовыручки. Будущее — подумай сам, вон как тебя подбросило: в двадцать пять лет — главный инженер завода. Все, Князь. Бывай!

Дал молчаливое согласие и теперь извожу себя воспоминаниями о службе в армии. Неужели говорить обо всем, что было, что пережито и что до сих пор как немой укор, как сумрачная тень следует за мной? А если не сказать об этом, зачем вылезать на трибуну? Сообщить о своей исключительности — в двадцать пять лет стал главным инженером крупного завода? А это вовсе не моя заслуга: не будь директором гвардии полковник запаса Снегов, я бы десяток, а может, и больше лет работал сменным мастером и отнюдь не печалился бы, отмывал грехи прошлого, от которых я иногда в поту пробуждаюсь по ночам, вскакиваю с постели, пугаю жену…

Многие выпускники инженерно-строительного института завидовали мне: еще до получения диплома я знал, что буду работать в Зеленограде — прообразе наших будущих городов-спутников. Похвастался и перед Лизой, тогда еще невестой. Она просияла: уж кому-кому, а строителю в первую очередь обеспечена квартира в Зеленограде, о которой мечтает не одна тысяча москвичей.

И вдруг повестка: младшему лейтенанту запаса Князеву Василию Романовичу предлагалось в трехдневный срок явиться в райвоенкомат, имея на руках то-то и то-то. А еще через неделю: приобрести по литеру билет в город Чита, в Забайкальский военный округ.

Неделей крушения надежд окрестил я тот период. Два года впустую! Два года! За это время можно стать ведущим инженером. Накатал письмо-жалобу Председателю Президиума Верховного Совета, попросил отменить решение военкомата, мотивировал, как мне казалось, веско: меня направляют на важнейшую стройку, я отдам ей все свои знания, пока они свежи.

Трезвее всех в доме оказалась мама. Она прочла мое послание и строго спросила:

— Кому и на кого ты жалуешься? — И сама же ответила: — Советской власти на советскую власть. Даже твоя громкая фамилия не поможет. Законы для всех одинаковы: для князевых, петровых, ивановых. Проверь, все ли я уложила в твой чемодан.

Письмо я не послал, но от своего решения избавиться от службы не отказался. «Не мытьем, так катаньем, а своего добьюсь», — думал я.

Приехал в Читу, там уже было десятка три таких, как я, двухгодичников. Одели нас в полевую форму, вручили погоны младших лейтенантов, решили два месяца подержать в окружной школе, погонять по плацу, проверить знание уставов, натаскать по саперному делу и определить по подразделениям.

Я дивился своим собратьям по институтам: веселые, беззаботные, охотно утаптывают строевой плац, радуются, что побывают в незнакомых краях, попробуют свои силы в офицерских должностях, некоторые даже поговаривали: понравится — можно вообще остаться в армии. Я же думал о другом: как найти неотразимый предлог, чтобы вернуться в Москву. Двухнедельная экскурсия в сибирские края — куда ни шло, но растрачивать впустую два года могут только идиоты.

Меня назначили командиром взвода саперной роты. Ознакомился я с программой подготовки личного состава: минирование, разминирование, профили окопов, простейшие инженерные сооружения и прочая мура. Ну я понимаю: кадровому офицеру это надо, а мне зачем? При этом требовали не только проведения занятий, но еще и обязательного составления конспектов.

Конечно, это была прихоть командира роты, так я и относился к ней. Взвод выходил на полигон, сержанты проводили занятия, а я в сторонке читал книгу, изредка посматривая в сторону солдат, чтобы те в перерывах не сидели больше положенного времени. Но однажды увлекся, зачитался, не заметил, что занятия окончились. Именно в этот момент ко мне подошел капитан, командир роты, глянул на обложку книги и вслух, чеканя каждое слово, прочитал название:

— «Эрих Мария Ремарк. Обратный путь». — Иронически добавил: — Надо бы и о солдатах позаботиться, скучают. — И потребовал конспект.

У меня его не было. Больше того, я не мог назвать даже темы. Пошли к солдатам. Сержант Воинов — замкомвзвода — поднял людей, скомандовал «Смирно», доложил о проведенных занятиях.

— А сейчас что делаете?

Сержант замялся. Капитан приказал замкомвзвода вести людей на обед, а сам остался со мной.

— Как бы вы, будучи на моем месте, оценили командира взвода Князева? — спросил он.

Мне не понравилась эта лобовая атака, хотелось отпарировать резкостью, но решил пока воздержаться, послушать, что будет дальше. А он продолжал:

— Вы назвали бы его в лучшем случае нерадивым.

— А в худшем? — полез я на рожон.

— В худшем — разгильдяем.

— Благодарю за откровенность.

— За халатное отношение к службе делаю вам замечание. Если позволите что-нибудь подобное в будущем, выводы будут круче.

Месяца три после разговора я кое-как тянул лямку взводного, но чувствовал: мое терпение на пределе. Тут-то и пришло «озарение»: а чего ради прикидываться, пересиливать самого себя? Пусть убедятся в моей бездарности и отпустят с богом туда, откуда пришел. Я опять все переложил на замкомвзвода, опаздывал на утренние поверки, зачастил в ближайший поселок и возвращался оттуда навеселе. Командир роты использовал все свои права по части взысканий и стал искать возможность избавиться от меня. Заведенная пружина моего замысла сработала. Я написал Лизе, что скоро встретимся.

…После одной из гулянок в поселке я опоздал на службу. Посыльный из штаба передал мне приказание немедленно явиться к комбату майору Веденину. Вошел не по-уставному, вразвалку, всем своим видом показывая: «Можете раскручивать новую катушку взысканий, но все равно уволите в запас. Я умею добиваться своего».

Майор предложил мне сесть, вид у него был нестрогий, скорее иронический, и разговор начал шутливо.

— Как гулялось?

— Так себе, — развязно ответил я.

— Выбор в буфете невелик?

— Мы с собой прихватили.

— Кто это мы?

— Поселковые. Со своими я не хожу.

— Да? — На лице майора появилась саркастическая улыбка. — Что-то у вас неладно с памятью.

Я сник. Все знали характер майора: он мог снисходительно отнестись к любой оплошности, любому промаху, кроме вранья. А я соврал: вчера вечером за одним столиком со мной был прапорщик из другой роты.

Наверно, нет тяжелее состояния, когда ты становишься противен сам себе. Решил молчать. Пусть казнят. Мы промолчали несколько минут, это было уже началом казни. Потом майор поднялся, а я сидел, опустив голову, с тупым отчаянием смотрел на нечищенные носки своих сапог, не в силах даже встать. Офицер подошел ко мне, сел рядом, спросил:

— Товарищ Князев, вы не помните содержание нашей беседы перед назначением на взвод?

— «Присмотритесь к сержанту Воинову, он будет вашей опорой», — чужим хрипловатым голосом повторил я его слова.

— Присмотрелись?

— Нет.

— Напрасно. Я специально послал вас на этот взвод. Сержант Воинов с высшим образованием, завидный службист, в хорошем понимании этого слова, опытный пропагандист, выступает в батальоне с лекциями по педагогике, психологии. Я могу поменять вас ролями: добиться присвоения офицерского звания сержанту Воинову, назначить его командиром взвода, а вас разжаловать и оставить в этом взводе рядовым. Если эта перспектива вас устраивает — скажите. Только не сегодня, подумайте денек, два. А сейчас — свободны.

Вышел от комбата разбитым, обессиленным. На спортивной площадке сержант Воинов занимался с моим взводом физической подготовкой. Чтобы никому не показываться, через хозяйственный двор вышел из военного городка, направился к поселку.

Миновал его, спустился к речке, сел на травянистый берег, затянутый молодой порослью ивняка, обхватил голову руками: что делать? Если бы командир батальона обрушил на меня самые жестокие кары, я вгорячах подтвердил бы свое желание уйти из армии, возможно, нагрубил бы, чтобы ускорить развязку. Но он лишь намекнул на возможные последствия и предоставил мне самому избрать меру наказания.

Голова раскалывалась от боли. Я оперся о камень, собрался опустить голову в холодную ключевую воду, когда увидел подходившего ко мне сержанта Воинова. Не удивился. Все закономерно: теперь будут следить за каждым моим шагом, особенно в сторону поселка.

— Сергей, кто тебя послал? — впервые обратился я к нему по имени.

— У меня своя голова на плечах, — уклончиво ответил он.

— Твоя голова высоко ценится, — сказал я, вспомнив разговор с комбатом, и с силой вдавил носком сапога камешек в песок.

Сержант ничего не ответил, нашел свой камешек и тоже начал играть с ним. Потом обоим надоело это занятие, я по возможности хладнокровно спросил:

— Какого ты мнения обо мне?

— Тут двух мнений быть не может. Жаль, что солдаты думают о вас хуже, чем я: «Лоботряс! Государство дало ему возможность четырнадцать лет учиться, получить высшее образование, а он пренебрегает законами этого государства».

— Тебе добавить нечего?

— Добавлю. Вы штудировали историю, философию, состояли в комсомольской организации, наверняка произносили высокопарные слова о долге, преданности Родине, а вышли из института с пустой душой, мысли о собственной персоне вытеснили все остальное…

— Гуще нельзя?

— Готов извиниться, если ошибся. — Он поднялся. — Мне пора к своим солдатам. А вы в поселок? — с нескрываемой горечью спросил сержант.

До военного городка шли молча, только перед офицерским общежитием я вновь спросил Воинова:

— А все-таки, кто тебя послал за мной?

— Никто, — подтвердил сержант. И недружелюбно попрощался: — Счастливо оставаться!

Командир батальона майор Веденин, должно быть, решился на последнюю попытку переломить мое отношение к армейской службе. Вызвал к себе в канцелярию, деликатно предложил сесть, а сам вышел: дескать, размышляй, младший лейтенант, какими дисциплинарными правами наделен комбат. А есть начальство повыше. Есть еще офицерский суд чести, государственный закон о прохождении воинской службы. И над этим подумай.

Часто звонил телефон, я от каждого звонка вздрагивал, так напряглись мои нервы. В голове смятение, я уже перестал различать, где сильнее звон — в настольном телефоне или в моих ушах.

Наконец в коридоре послышались шаги комбата, их ни с чьими другими не спутаешь. Открылась дверь, я резко поднялся.

— Сидите! — разрешил комбат и долго, пытливо вглядывался в мои глаза. — Подумали? — напомнил он о предыдущем разговоре. И, не дождавшись ответа, начал сам: — Товарищ Князев, ваш помощник, сержант Воинов, назначается исполняющим обязанности начальника клуба части. С его уходом на вас возлагается проведение политических занятий, оказание помощи секретарю комсомольской организации, проведение всех культурно-просветительных мероприятий в подразделении. И еще: к вам переводятся два недисциплинированных солдата из хозвзвода, возьмите их под особый контроль, они должны стать хорошими саперами, вровень с вашими подчиненными.

…На осенней проверке взвод подтвердил прошлогоднее звание отличного, а я все еще вглядывался в глаза подчиненных — верят ли они в чистоту моих изменившихся взглядов на жизнь, на отношение к делу, или где-то в кристалликах этих пытливых глаз все еще таится недоверие: а не конъюнктурные ли соображения, не боязнь ли за свою карьеру припугнули тебя, младший лейтенант Князев?..

Прошлое уже, а я до сих пор не могу спокойно думать о нем, комом в груди запеклись воспоминания о том времени. А накануне встречи с бывшими саперами так разволновался, что Лиза, жена, отпаивала меня валерьянкой, а ночью сидела у кровати, как около больного, успокаивала, упрашивала заснуть хоть на несколько минут, потом ругала:

— Я считала тебя серьезным, волевым человеком, а ты раскис, как плаксивая девчонка.

Ничто не помогло, ночь была мучительной, нескончаемой…

Солдатские посиделки

Генрих Юркин, секретарь комитета комсомола треста, со своими помощниками Борисом Точкиным и Яшей Сибиркиным долго обдумывали, как бы посолиднее провести первый солдатский форум, чтобы он не оказался последним. Где найти место для посиделок?

Облюбовали большую комнату отдыха в клубе. Теперь надо было соответственно обставить ее. Добавили столов, стульев. Нашелся и двухведерный самовар на «электротяге». Когда-то его приобрела городская чайная, но от этой чайной теперь осталась только вывеска, чай вытеснило пиво и кое-что покрепче. Хозяева без сожаления распрощались со своим пузатым чудовищем, да еще посмеялись над покупателями, не понимающими запросов современных посетителей.

…Начищенный до золотого блеска медный самовар самодовольно попыхивал на середине стола, на нем, как и полагалось, красовался дородный чайник с заваркой. Чайные приборы, бутерброды на тарелках были расставлены по краям стола.

Саперов на стройке оказалось тридцать пять человек, в том числе две женщины. Кроме того, на посиделки напросились секретари цеховых парторганизаций в порядке изучения опыта. Приглашенные, к удовольствию организаторов, собрались дружно. Пришли управляющий и секретарь парткома. Кое-кто хотел было закурить, но, увидев на столе картонный прямоугольник с надписью: «Желательно не курить», попрятали сигареты. Главный инженер завода Князев пришел с какими-то военными — подполковником и лейтенантом.

Борис умоляюще посмотрел на Генриха Четвертого. Тот поднял кустистые брови, словно напоминал о сказанном накануне: «Ты инициатор, ты и председательствуй, а начальники на сей раз побудут в роли рядовых».

Точкин попросил гостей сесть за стол. Женщины, бывшие саперы, сноровисто хозяйничали у самовара. Все оживились, первоначальная скованность прошла. Кто-то хвалил чай и доказывал, что туляки не дураки, знали, что потребно россиянам. Кто-то, поставив блюдце на растопыренные пальцы пятерни, демонстрировал, как пили чай в старину. Все действительно получалось просто, по-домашнему. Одно пугало Бориса: как начать то главное, ради чего собрались люди? Надо бы восстановить тишину, дать слово Князеву и вместе с тем не хотелось действовать по-председательски.

Борис встал, кашлянул в кулак и удивился, что собравшиеся сразу притихли, чего не произошло бы при открытии любого собрания.

— Уважаемые воины-саперы, гости! — незнакомым баритоном начал Точкин. — Мне показалось, что бывший командир саперного взвода лейтенант запаса Князев хочет рассказать нам о службе в армии, кем был, какими наградами отмечен, как ему работается здесь, что радует, что огорчает. Его, наверное, поддержат и другие. Регламента у нас нет, говорящие сами будут определять время, вопросы задавать когда и кому захочется. О чае можно не беспокоиться: выпьем один самовар — снова зарядим. Василий Романович, я угадал ваше желание?

Князев поднялся:

— Я буду говорить откровенно и обо всем, что крепко зарубилось в памяти. А чтобы никто не усомнился в искренности моих слов, пригласил свидетелей — моего бывшего командира саперного батальона подполковника Веденина и бывшего подчиненного лейтенанта Воинова, благо находятся они неподалеку, в Забайкальском военном округе.

— Служба моя в саперном батальоне сложилась плохо, наградами не отмечен, зато взысканий нахватал чуть не на всю уставную обойму…

Князев вдруг замолчал, будто у него перехватило дыхание, пропал голос, лицо стало бледным, даже голубые глаза посерели. Он крепко сжал виски ладонями, словно хотел остановить пульсирующую в них кровь, украдкой взглянул на бывших сослуживцев-офицеров и начал, как все последние дни и ночи, перелистывать страницы двухгодичного календаря своей военной службы. И удивился, что промахов, ошибок прибавилось, они обрастали все новыми удручающими подробностями. Казалось, что уже не будет конца его покаяниям, его очередной исповеди перед бывшими саперами. Он понимал, что эти откровения дойдут до танкистов его завода, он потеряет у них уважение. Все равно он станет спокойнее, даже счастливее, и не только оттого, что он как бы очищается от своего прошлого, но и потому, что уже никогда, никогда не совершит что-либо подобное в будущем. Это не поза, не желание задним числом оправдать свои заблуждения, это душевный крик, клятвенное обязательство: служить там, где положено, работать в таких местах, где ты больше всего нужен, выполнять любое задание, каким бы сложным оно ни было. И не в одиночку, помогать вырабатывать эти же качества у каждого рабочего. Трудом, трудом доказывать свою преданность Отчизне…

Князев сел, стараясь не смотреть на присутствующих. И напрасно. Он бы увидел доброжелательные взгляды соратников по оружию, они поняли, как тяжела и вместе с тем очистительно правдива его исповедь. Генрих Юркин крепко пожал руку Князеву, приподнято сказал:

— Всем бы нам периодически вот так придирчиво заглядывать в закрома своих душ.

Подполковник Веденин тоже подошел к своему бывшему подчиненному, похлопал его по плечу, затем шутливо обратился к присутствующим:

— Поскольку здесь нет председательствующего, обращаюсь к самовару — центральной фигуре нашего стола: дозвольте слово молвить. Василий Романович поскромничал насчет своих заслуг. Ему объявлена благодарность по округу и присвоено звание лейтенанта. И это не все, Уехал он от нас членом партии.

В комнате одобрительно загудели, задвигались, начали обмениваться мнениями. Кто-то спросил:

— Василий Романович, как вы чувствуете себя в должности главного инженера?

— Не скажет, отговорится: не освоился, не почувствовал, сколько шипов в кресле главного, — ответил за Князева подполковник. — Но вот о чем поведал он в первый день нашей встречи: «Окончание института — не венец дела, надо иметь навык работы с людьми. Без этого качества — ты лишь дипломированный одиночка, зашифрованная единица ИТР. И вот эту главную науку я прошел в армии». Этот вывод подкрепляется не только примером лейтенанта Князева. В батальон идут письма от бывших саперов с благодарностью — армия помогла им найти свое место в жизни. Их письма бережно подшиваются, хранятся в витринах ленинских комнат, помогают нам воспитывать новобранцев; они как бы подтверждают великую истину: армия и народ — едины.

Не успел подполковник Веденин сесть, поднялась женщина, низко поклонилась управляющему трестом, поблагодарила:

— Спасибо вам, Семен Иулианович, что вспомнили о саперах.

— Не меня, Бориса Точкина благодарите.

Она и тому поклонилась, заговорила:

— Я семнадцатилетней добровольно ушла на фронт, санитаркой, попала в саперный батальон. И муж мой сапер. Встань, Яков! — Поднялся нескладный мужчина неопределенного возраста, с одутловатым лицом, набрякшими мешками под глазами, пугливо огляделся по сторонам. — За два дня до конца войны в Чехословакии подорвался на вражеской мине, — продолжала женщина уже тверже. — Полтора года в госпитале. Оттуда увезла его к себе домой, стала выхаживать. А он стеснялся, страсть как не хотел быть нахлебником, обузой. Только через три года, когда устроился на завод, почувствовал себя нужным человеком. Пригодились и знания сапера, и на заводе подучили, сделали электромонтером. Намекнул о замужестве, а чего намекать, коли я сама души в нем не чаяла. Но о потомстве еще несколько лет раздумывал, все боялся, не вернулись бы те страдания, что мучали столько лет, зачем плодить безотцовщину.

И вот появилась на свет дочка. Мне казалось, что все окружающие, знакомые и незнакомые, радовались нашему счастью. А уж про Якова и говорить нечего. Вдвоем работали, девочка ни в чем не нуждалась. Заводское начальство, рабочие его уважали и не только за то, что пересилил свою болезнь, в передовики вышел, а за безотказность. Случись что у соседей с электропроводкой, приемником — Яков ночи не пожалеет, починит, сделает лучше, чем было. И не только у знакомых, у любого, кто бы ни попросил. Денег не брал, работал, как говорится, за спасибо…

У женщины неожиданно хлынули слезы. Точкин пододвинул к ней чашку с чаем, она жадно отпила несколько глотков, немножко приободрилась, вновь заговорила:

— Денег не брал, но от угощенья не отказывался, боялся хозяев обидеть. А у нас под угощением чаще всего понимают выпивку. Войну прошел — водки в рот не брал, а тут соблазнился. Сначала изредка и слегка, только повеселеет, раскраснеется, потом зачастил, стал закладывать гуще. По утрам вставал бледный, хмурый, неразговорчивый, словно после болезни. От еды отказывался, перед уходом в кроватку дочери забывал заглянуть.

Теперь и соседи приглашали реже, поняли: не те руки стали у человека. Завел дружков на стороне, с ними пропадал вечерами. Я всполошилась, просила, молила, плакала, грозилась пожаловаться самому директору. Но дело далеко зашло, он только пьяно бубнил: «Один я, што ли? Видела, сколь народу около пивных, больше, чем в театре». А когда уводила с попоек, грозился: «Не смей следить за мной, ушибу!» — И однажды поднял на меня руку. Явился на квартиру с каким-то дружком и уже с порога заорал: «Опять шпионишь за мной, рыщешь по городу? Сколько раз предупреждать!» — И с силой ударил меня по лицу. Замахнулся во второй, хлестнул еще больнее. Я упала. Проснулась, увидела такое дочка, испугалась, закричала нечеловеческим голосом, Яков замахнулся и на нее…

С того дня наша дочка стала заикаться. К каким только докторам я не обращалась, в каких поликлиниках не была, даже в Москву возила, показывала крупным специалистам. Большинство советов сводилось к тому: изменить обстановку. Да я и сама потом убедилась в этом. Перед школой увезла ее в деревню к родственникам. Девочка нашла подружек, играла, шалила. Я смотрела на нее, плакала от радости: она окрепла, повеселела и почти перестала заикаться. Пойдет в школу наравне с другими детьми… А приехали домой, увидела вечером отца пьяным — снова…

Женщина долго не могла успокоиться, проглотила какую-то таблетку, закашлялась, судорожно поднесла чашку к губам.

— Прогнала я его из дому. А он, ровно пес бездомный, караулил меня около фабрики, умолял: «Уедем отсюда куда-нибудь подальше, чтобы ни одного знакомого не было. Брошу, клянусь тебе, брошу!» Мне и на дочь смотреть больно, и его, подлеца, жалко. А тут как раз приехали представители из Красноенисейска по найму рабочих. Решила последнюю возможность испробовать, согласилась, поверила клятве. Приехали сюда. Год продержался, в ударники вышел. Дочка стала хорошо учиться. И вот снова покатился по старой дорожке, кажинный день пьяный. — Она посмотрела на присутствующих с нескрываемой надеждой: — Дорогие братья саперы, помогите поставить человека на ноги! Может, лечить его надо, может, проучить как следует. Невмоготу жить дальше. Не о себе пекусь, дочку жалко, на всю жизнь калекой останется…

Наступила тишина. Точкин переводил вопросительный взгляд с Генриха Юркина на секретаря парткома, на управляющего: надо же что-то делать, помочь.

Скирдов подошел к плачущей женщине, бережно усадил ее на стул, затем обратился к мужу:

— Яков, как по батюшке-то?

— Терентьевич.

— Яков Терентьевич, что вы там на полу нашли? Взглянули бы на своих соратников по оружию.

Тот окинул затуманенным взглядом сидящих, дольше других задержался почему-то на подполковнике Веденине, и на лице Якова появилось смятение, испуг. Он непроизвольно выпрямился, вынул руку из кармана, одернул пиджак, пригладил спутанные волосы, подошел к офицеру, видно, хотел отрапортовать, но получился бессвязный лепет:

— Товарищ подполковник… сапер я… на минном поле, под Прагой… рука вот… — Потом повернулся к управляющему, опустился на колени: — Спасите… Обещаю…

— Встаньте, Яков Терентьевич. Спасение от вас самих зависит.

— Встань, Яков, — вступилась и жена, — поклонись саперам, попроси прощения.

Яков неуклюже поднялся, сделал общий поклон и, пошатываясь, направился к выходу. Следом за ним подалась и жена.

Присутствующие забыли о чае, тихонько, незаметно начали расходиться, будто в чем-то виноватые. Остались у сияющего золотистой улыбкой самовара Скирдов, Таранов, Юркин, Точкин, Князев, приезжие офицеры.

— Не получилось у нас посиделок, Семен Иулианович, — смущенно сказал Точкин.

— Это почему же? — удивился управляющий.

— Видели, какими сумрачными уходили саперы.

— Не сумрачными, а задумчивыми, о судьбах людских размышляли. Это хорошо. Вы же им не танцульки обещали, — заключил Скирдов. — Откуда этот электрик?

— Из управления Носова, — подсказал секретарь комитета комсомола.

— Так. — Скирдов постучал пальцами по столу, кивнул Юркину на телефонный аппарат: — Работает?

— Да. Местный.

— Нельзя ли поймать по нему Носова?

Через минуту Генрих передал трубку Скирдову.

— Юрий Носов, почему игнорируете солдатские посиделки?

— Я не сапер.

— Они для всех пригодны. Вы знаете электрика Якова Тереньевича? Знаете. Зайдите завтра с ним в управление. Да, после работы. — Потом обратился к приезжим офицерам: — Заметили, как пристально разглядывали вас саперы? Может, продлите частный визит, встретитесь с бывшими воинами других родов войск? Всем хочется знать, чем дышит сейчас родная армия. Мы ведь не напрасно именуем нашу стройку Внутренним пограничным округом…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

На площадке Алюминстроя высадился десант проверяющих. Так, походя, обронил фразу Юра Носов, и она распространилась по тресту. Потом потекли подробности. Комиссию возглавлял секретарь крайкома партии Венчлава, в нее входили представители крайкома, крайисполкома, горкома, министерства.

Но скоро разговор о комиссии начал затухать. Возможно, потому, что она действовала не по стандартам: не требовала от руководителей треста, парткома, постройкома объяснительных записок, справок, не занимала кабинетов начальства в тресте и строительных управлениях, не таскала за собой сопровождающих. Высокие представители словно растворились среди массы строителей.

Магидов, возвратившийся из отпуска, вообще не слышал о комиссии и получил (опять же выражение Юры Носова) «втык» от Виноградского.

— Что делает комиссия? — спросил Евгений Георгиевич.

— Какая комиссия?

— Да ты что, с луны свалился?! — взъелся Виноградский и бросил трубку.

А через минуту Виноградский уже мчался в трест. Его обескуражило поведение комиссии: миновали главк, осели прямо в тресте. Надеялся на Магидова, а у того еще курортные впечатления не выветрились из башки. Придется говорить со Скирдовым, чего Евгению Георгиевичу крайне не хотелось.

Виноградский распахнул дверь пустого кабинета управляющего, сел за стол. Через некоторое время в двери показалась растерянная секретарша.

— Где Скирдов? — спросил Виноградский.

— У секретаря парткома.

— Одни или с приезжими?

— Не знаю, Евгений Георгиевич, позвать?

— Не надо…

Время шло. Виноградский мрачнел. Он уже не помнил случая, когда пребывал в роли ожидающего. А что, если управляющий вообще не появится? Что подумает та же секретарша? Идти к Таранову? Только этого и не хватало… Тяжело бремя руководителя. На тебя все время нацелены десятки глаз, ничто не останется незамеченным. Каждый твой шаг, поступок, каждое движение, речь, поза, взгляд, улыбка — все имеет цену. Вот взять бы и запросто уехать в главк, нелепо же сидеть без дела в пустом кабинете. Но ведь доложат: был. А зачем приезжал? Почему ни с кем не встретился? Дурацкой положение… Виноградский раскрыл блокнот на чистой странице.

Вошел Скирдов, независимо, даже с налетом досады проговорил:

— Никто не предупредил, Евгений Георгиевич.

— По пути. Ездил к строителям элеватора, погонял как следует, а сейчас использовал паузу для зарубок в блокноте.

Закрыл записную книжку, сунул в карман. Ждал, что Скирдов начнет докладывать о работе комиссии, но тот спокойно сидит, смотрит по сторонам, будто все происходящее в тресте его не трогает. Виноградский уже начал чувствовать, как у него подергиваются какие-то жилки на висках, под глазами. Ну, посмотрим, у кого выдержка крепче. Черт суконный, ни один мускул не дрогнул. И молчать дальше нельзя.

— Созданы все условия для работы комиссии? — не выдержал Евгений Георгиевич.

— Какие условия вы имеете в виду?

— Да вы что, с луны свалились? — возмутился Виноградский. — Где секретарь крайкома, представители из министерства, горкома?

— Не знаю.

— То есть как это не знаешь? — поразился Виноградский.

— Они в сопровождающих не нуждаются.

— Но ты в этом нуждаешься. Неужели тебе безразлично, где и что они будут делать, что смотреть?

— Что увидят — все наше.

Виноградский растерялся: что творится на этом свете! Действительно не знает? Или не хочет говорить? Или решил, что ему терять нечего? Если бы последнее. А вдруг хитрит, петляет, расставляет сети для других? Не зря говорят: в тихом омуте черти водятся. На всякий случай решил мирно закончить этот разговор.

— Ну смотри, Семен Иулианович, проверяют-то тебя.

— И вас, — подсказал Скирдов.

— Безусловно, — согласился Виноградский, но тут же многозначительно добавил: — Мы за все стройки края в ответе. — И взялся за шапку…

Вскоре после отъезда Виноградского к управляющему зашел Магидов, возбужденный, рассерженный.

— Семен Иулианович, что происходит в тресте? Приехали представители министерства, крайкома партии, только что был первый заместитель начальника главка, а я даже не знаю об их намерениях.

— И я тоже.

— Играете со мной?

— Мне сейчас не до игрушек, Андрей Ефимович. Включайтесь в работу. Помогите Барцевичу, он сейчас один в двух лицах.

— Зачем выгнали Вараксина?

— Не выгнали, а перевели.

— И посадили на его место бездарного человека.

— Смотря с чьей колокольни взирать.

— У нас одна колокольня.

— Ну, значит, колокола разные.

Вошла секретарша:

— Андрей Ефимович, вас просят срочно позвонить в главк товарищу Виноградскому.

Управляющий показал на телефон, но Магидов предпочел отказаться:

— Я со своего.

Андрей Ефимович снял трубку, ему ответили грубо:

— Держи, я говорю по другому.

Магидову пришлось держать трубку долго: Евгений Георгиевич кого-то отчаянно распекал. Наконец Андрей Ефимович почувствовал рокот своей мембраны.

— Ну, проснулся? — басил Виноградский. — Когда толком доложишь, что у тебя там делается?

— Позвольте к концу дня.

…Магидова познабливало в машине: ничего толкового о комиссии он так и не узнал. Проверяющие лазили по снегу между колоннами очередного электролизного корпуса, беседовали с инженером по технике безопасности, с бригадиром кровельщиков Муромцевым, с тетей Пашей в подвале, где составлялись краски для отделочников, с секретарем партбюро Точкиным, встречались в бытовках с рабочими, заходили в красные уголки, в общежития рабочих. Но только слушали, только расспрашивали, не делая никаких выводов.

А материал для проверяющих обилен: стоило Магидову на месяц отлучиться, и план строительства затрещал по всем швам. Надо дать понять комиссии, во что или в кого упирались провалы начала года. И еще. Надо извернуться хоть чертом, хоть дьяволом, но расшевелить поставщиков, добыть стройматериалы, резко повысить плановые показатели.

Магидов зашел в кабинет Виноградского уже бодро. Он рассказал, что знал о действиях высоких представителей крайкома и министерства, а потом выложил свои предложения по спасению плана первого квартала. Разумеется, признался, что без главка, точнее без Евгения Георгиевича, он ничего не мог сделать в прошлом и не сделает в настоящем. Но к удивлению Магидова, последняя фраза не произвела впечатления на Виноградского, как было на банкете; напротив, он навесил кустистые брови на глаза, недовольно пробасил:

— Я ваши прорехи штопать не буду. Недели бы не выдержал на курорте при таком положении дел в тресте.

— Сами же напутствовали, — напомнил Магидов.

— Да, напутствовал, но в главке не все видно, что в вашей печке варится. Наверстывай упущенное!..

Боря Точкин о себе

Талка два месяца молчала, и вот письмо, полное тревоги, отчаяния:

«Боря, что случилось: устал, заболел, умер? Не могу я жить дальше в таком состоянии. Мы и дома нечасто виделись, но тогда я знала, что ты рядом, что я хоть издали взгляну на тебя. Нахождение в армии тоже придавало сил долготерпению, но сейчас я больше не могу, не могу! Ожидай самых страшных известий…»

А через день пришла телеграмма:

«Перевожусь в ваш институт. Будем с мамой десятого экспрессом. Если можешь — встреть».

От радости, оказывается, тоже можно рехнуться. Что делать, куда их поселить? Кинулся в гостиницы — командировочные ждут очереди. Обратиться к бригадиру Муромцеву: может, приютит у себя на время? Если бы Наташа была одна! А с Микаэлой Федоровной шутки плохи, она привыкла к хорошей квартире, к первоклассным гостиницам.

На двадцать минут опоздал на заседание парткома, а шел прием в партию. Павел Иванович осуждающе посмотрел на меня: недели не прошло, как всех членов парткома обязали являться точно в назначенный час. Я активно поддержал секретаря. Теперь предстал перед старшими товарищами в роли звонаря. И не удивился, когда Таранов задержал меня после заседания.

Чтобы предварить взбучку, я показал ему телеграмму. Потом пришлось подробно рассказать, что кроется за ней. Наверно, я был очень смешон, потому как секретарь не сдержал улыбки:

— А девушка-то хорошая?

— Хорошая, — подтвердил я.

Секретарь уже держал в руке телефонную трубку.

— Таранов говорит. Нужен отдельный номер в гостинице «Енисей» на двоих. Неделю — полторы. Когда? — Секретарь посмотрел на меня.

— Послезавтра в семь вечера.

— Послезавтра в семь вечера, — пересказал Таранов. — Спасибо. — И снова обратился ко мне: — Гостиницей на десять дней обеспечим, а дальше что?

— Не знаю.

— Эта Мик… Мик…

— Микаэла Федоровна, — подсказал я.

— Микаэла Федоровна действительно против вашего союза с Наташей?

— Раньше — категорически, а сейчас… Я почти три года не видел их.

— Ладно, встречайте и держите меня в курсе.

Конечно же я был в выходном костюме, в белой рубашке с модным галстуком, в только вчера купленном зимнем пальто. Хотел было надеть шляпу, но вовремя спохватился: в такой морозище сибиряки приняли бы меня за клоуна. Пришлось довольствоваться изрядно потертой черной шапкой под котик. Можно бы спокойно ожидать в вокзале, но где там: я нетерпеливо шагал по перрону, чуть не у каждого носильщика спрашивал, где примерно должен остановиться пятый вагон, напряженно прислушивался к объявлениям диктора: вдруг опоздает. Никаких предупреждений — значит, скорый прибудет вовремя. И впервые изумленно подумал: какую сложную задачу решают железнодорожники, обеспечивая точность движения поездов на Транссибирской магистрали.

Крайнее волнение как-то уживалось с радостным настроением: пока все складывалось счастливо. Наташа с матерью приезжала в субботу, не надо отпрашиваться с работы, объяснять причину. Секретарь парткома близко к сердцу принял мои личные дела, позаботился о гостинице, сам ездит на газике, а за мной прислал чью-то «Волгу», даже перед водителем неудобно.

Послышался шум приближающегося поезда. У меня от напряжения зажало сердце. Первые вагоны прошли быстро, наверно, я неправильно выбрал позицию. Нет, и здесь счастье на моей стороне, пятый вагон остановился напротив, стекла замерзшие, побежал к двери вагона и тут же услышал знакомый голос Микаэлы Федоровны:

— Наташа! Наташа!

А Наташа уже обхватила меня за шею.

— Наташа! Наташа!..

Я не помнил, как вскочил в вагон, ухватился за чемоданы.

— Молодой человек, это наши вещи! — тревожно вскрикнула Микаэла Федоровна.

— Мама, да это же Борис!

— Господи, не узнала! Да что вы понеслись как на пожар, не успеть за вами. — И в машину не сразу села, поискала кубики такси, переспросила: — Это за нами?

— Да.

— А чья машина?

— Не знаю, возможно, управляющего трестом.

Во взгляде старшей Курниковой можно было прочесть: «Ну, совсем рехнулся».

До гостиницы ехали молча. Микаэла Федоровна смотрела по сторонам и, кажется, всем была недовольна: широкими улицами, новыми высокими домами, вперемежку с двухэтажными, деревянными, яркими выгнутыми светильниками, хорошо одетыми горожанами, вышедшими гулять в такую стужу.

Поднялись на третий этаж, Наташа открыла нужную дверь номера, Микаэла Федоровна испугалась:

— Здесь уже живут.

Я и сам оторопел. В комнате горел свет, накрыт стол, посредине стола бутылка шампанского. Я поставил тяжелые чемоданы в коридоре, промямлил:

— Наверно, я ошибся номером.

— Нет, все правильно, — сказал появившийся в дверях бригадир Иван Муромцев. — Не будем здороваться через порог — проходите, пожалуйста. — Он подхватил чемоданы, поставил в шкаф, помог приезжим раздеться, представил свою жену: — Валя.

Та дружелюбно поздоровалась, указала на зеркало, умывальник, выпроводила меня и Ивана в коридор, чтобы дать возможность женщинам привести себя в порядок после дороги.

Приезжие, тщательно одетые, причесанные, уже сидели за столом. Мельком и я заглянул в зеркало — ничего, только улыбка глуповатая. Я думал, навек распрощался с ней, но встреча с юностью вновь вызвала ее. И тут же неловким движением задел рукавом бокал, чуть не свалил на пол. Иван взял на себя обязанности хозяина. Я сочувствовал Муромцеву: от природы застенчивый, малоразговорчивый, привыкший только к деловому лексикону, сейчас должен играть роль тамады. Он разливал по бокалам шампанское, пена с шумом оседала, искрилась мелкими струйками золотистых пузырьков.

Первый тост, конечно, за встречу. Потом подняли бокалы за благодатный сибирский край. Микаэла Федоровна поморщилась, но выпила, потом принялась расспрашивать Муромцева об этом самом крае, здешнем народе, об их работе, зарплате. Талка уже успела подружиться с Валей, они говорили без умолку и даже отодвинулись от стола, чтобы им не мешали и они не были помехой. Один я казался здесь лишним, прислушивался к разговору.

— Ему следовало бы учиться, — наставительно сказала Курникова-старшая, удостоив меня беглым взглядом.

— А он учится в вечернем университете марксизма-ленинизма.

— А кто оттуда выходит?

— Образованные люди, — ответил Иван.

— А что эти образованные люди будут делать?

— Это от них самих зависит. Одни станут передовыми рабочими, другие — партийными деятелями, третьи — министрами.

Микаэла Федоровна обиделась, приняла эти слова за насмешку и до конца ужина молчала. А перед уходом уже я доконал ее:

— Пошел в общежитие.

— А нас в какое общежитие определишь, министр?

Я молчал. Во-первых, потому, что действительно не мог найти решения вопроса с жильем. Во-вторых, любая оплошность, даже неудачно подобранное слово могли вывести из себя Микаэлу Федоровну, а она и без того была возбуждена. Уверен я был и в том, что Наташа ни при каких обстоятельствах не пойдет на разрыв с матерью. Да и мне не хотелось этого. Последние два дня меня одолевали радужные мечты. Мы пойдем с Талкой — нет, не пойдем, поедем, конечно, — во Дворец бракосочетаний. С нами, торжественные и счастливые, две матери — Наташина и моя. Несколько раз проходил я мимо этого Дворца. На дворец, правда, он не похож. Но разве дело в самом здании? Раньше некоторые именитые люди совершали свадебный обряд в какой-нибудь захудалой часовенке, а были счастливы всю жизнь. И у нас с Талкой это приземистое здание с двумя неуклюжими колоннами — дом какого-нибудь бывшего сибирского купца — останется в памяти великолепным замком…

— Борис, в твоем университете хоть говорить-то учат? Ведь мы приехали не к Ивану Ивановичу, а к тебе. Как жить думаешь?

— Мама, оставим этот разговор до завтра, сегодня мы все очень устали, — попросила Наташа. — Давайте выйдем хоть на несколько минут на улицу, здесь очень жарко.

Я догадался подать пальто Микаэле Федоровне, Наташа оделась сама да еще успела надвинуть шапку на мою голову. Мы встали около парадного входа в гостиницу. Было на редкость тихо, мороз совсем не чувствовался. На черном бархатном небе плавали крупные звезды-то яркие, как маленькие солнца, то с просинью, будто раскаленный металл, то красноватые с рубиновым оттенком. Микаэла Федоровна посмотрела на небо, глубоко вздохнула и не то удивленно, не то обиженно проговорила:

— Господи, и звезды-то не такие, как наши, — большущие, и висят низко, словно спелые яблоки. А воздух чистый, смолистый, легко дышится.

Я был счастлив: хоть воздух наш понравился.

— Боря, ты когда будешь завтра? — спросила Наташа так просто, словно оба были уже сибирскими жителями.

— Когда скажете, — ответил я покорно и посмотрел на Микаэлу Федоровну.

— Телефон-то у нас в номере действует или только для украшения?

— Действует.

— Ну, позвони с утра, мы ведь тут ничего не знаем, — подсказала Курникова-старшая.

В понедельник я, как всегда, за двадцать минут пришел на работу. В бытовке меня ждала Мара. Она кинулась навстречу, будто сто лет не виделись.

— Боря, во всех бригадах только и говорят о солдатских посиделках, спорят, кто на очереди. Связисты примкнули к пехотинцам, потому что их мало. Пограничники волнуются по другому поводу: их очень много, предлагают группироваться по годам службы. Я позавчера и вчера ждала тебя в общежитии, да так и не дождалась… Ты не слушаешь меня?

— Слушаю, — очнулся я.

— Девчата тоже хотят перенять эту форму, но я не придумала, по какому принципу их группировать. И вообще, мне очень надо поговорить с тобой. Давай после работы встретимся.

— Не могу, Мара.

Вошел бригадир Муромцев, за ним Гена, Юля. Разговор оборвался. Ветров был весел, румян с мороза, но увидел меня рядом с Марой и сразу потускнел. Юля, наоборот, просияла, схватила Гену за руку, начала о чем-то допрашивать. Кровельщики готовились к расчистке снега на нулевом цикле очередного корпуса, они уже больше месяца не занимались своим делом. И сейчас, громко стуча лопатами, вываливались из бытовки. Бригадир задержал меня:

— Борис, ты эту неделю не приходи на работу. Не беспокойся, все законно, в счет неиспользованного отпуска.

…Мы с Талкой поехали в Политехнический институт. Нас принял заместитель декана и, не дослушав Наташу, объявил:

— Знаю, знаю, и просьба из Краснодара есть, и секретарь парткома Алюминстроя звонил. Сдавайте документы и с завтрашнего дня на занятия. Поздравляю вас, сибирячка Наталья Курникова! — И уже не так бодро добавил: — Только с общежитием у нас трудновато, чуть не со всей Сибири тянутся к нам абитуриенты. И не только из Сибири, ной из западной части республики. Может, пока где-нибудь комнатушку снимете, а там будем думать.

Институт Талке понравился. Новое здание, современное оборудование, благоустроенные учебные кабинеты, лаборатории, спортивный зал. Радостные, пошли на доклад к самому большому начальнику.

Микаэла Федоровна, переволновавшись за эти два дня, выглядела спокойнее, говорила рассудительнее, но, разумеется, не без того, чтобы не проехаться на мой счет, хотя и обращалась к дочери:

— Ну ладно, край богатый, институт хороший, у министра твоего общежитие, а дальше что?

Наступила решающая минута. Я набрал полные легкие воздуха.

— Микаэла Федоровна, мы с Наташей знакомы давно, вы это знаете, у нас было много времени на раздумье. И если за это время наша дружба (слово не то, но как скажешь матери по-другому?) еще больше окрепла, если мы уже не можем жить друг без друга… Одним словом, я прошу дать согласие называть вас мамой.

К моему удивлению, эти слова произвели впечатление на Курникову-старшую. Она уже внимательно посмотрела на меня, словно хотела убедиться, мои ли это слова. Убедилась: мои. Предложила:

— Сядь. — И после внушительной паузы продолжала: — Вот что, министр, дружба дружбой, но ту пословицу, что будто бы с милым рай и в шалаше, — выбрось из головы.

У меня голова кружилась от счастья. Главный вопрос решен, пошли детали. Я и сам понимал — возводить шалаш на улице нелепо, надо искать комнату. И найду, перетрясу весь город, но найду. Микаэле Федоровне моя улыбка показалась неуместной, она нахмурилась, заговорила мрачновато:

— Некоторые считают наставления старших старомодными, но и молодые не все мудрецы. Вместо того чтобы заранее все хорошо обдумать, взвесить, как устроить жизнь, они сначала решают, а потом взвешивают. — Она недовольно посмотрела на дочь, упрекнула: — Ты не косись на меня, Наташа, мы с тобой не раз беседовали на эту тему, а с Борисом нет. И если он человек самостоятельный, его эти разговоры не обидят.

— Не обидят, — подтвердил я и стал горячо, торопливо, сбивчиво заверять, что сделаю все возможное и невозможное, чтобы Наташа могла спокойно учиться, культурно отдыхать, заниматься спортом…

Микаэла Федоровна поморщилась:

— Господи, то молчит, то трезвонит, аж в ушах звенит. Идите на улицу, пусть морозный ветер хоть немножко продует ваши головы.

Мы не заставили себя упрашивать, по-ребячьи сбежали по лестнице, немало удивив администратора гостиницы, привыкшего видеть здесь серьезных людей, промчались несколько кварталов по улице и тоже не вызвали энтузиазма у прохожих, один даже припустил за нами — не от милиции ли удирают? — только увидев нас целующимися, разочарованно повернул назад. Талка была взбудораженная, счастливая и отчаянная: я бы не рискнул целоваться на людной улице. Конечно, если бы прохожие знали, что за три дня мы еще ни разу не оставались наедине, простили бы нас. А через несколько минут снова бежали. Видно, за эти дни в нас накопилось столько неизрасходованной энергии, оглушающей радости, счастья, что потребовалась вот эта физическая разрядка.

Нам нравилось все: широкий размах улиц, площадей, гармоничное сочетание высоких кирпичных домов с двухэтажными особняками из мореного дуба, резными коньками, балконами, оконными и дверными наличниками, которые отнюдь не портили проспекта города. Мы восхищались обилием высаженных деревьев, кустарников, по которым нетрудно было представить, как зелен и хорош город в летнее время.

Зашли в кино, купили билеты, но забыли пойти в зрительный зал. В буфете попросили, чтобы нам дали всякой твари по паре: пирожных, коржиков, ватрушек, вафель, конфет всех сортов, кофе, и, к изумлению буфетчицы, все слопали. Возвращались в гостиницу вечером, шли медленно — нога за ногу. Потом совсем остановились. Талка почему-то шепотом спросила:

— Боря, ты искренне просил разрешения?.. — И не договорила, вновь повисла у меня на плече, зашептала: — Не обижайся на маму, ей очень трудно расстаться со мной. Она умоляла уговорить тебя переехать в Краснодар. Я ревела вместе с ней, но не дала согласия. Мне хоть Сибирь, хоть Заполярье, хоть жаркие пески пустыни, лишь бы с тобой. Вот держу тебя за шею, а все еще не верю, что мы вместе…

В коридоре гостиницы мы вдруг оробели, как провинившиеся школьники.

— Наташенька, иди одна, мама, наверно, расстроена, мы очень долго прогуляли.

— Нет, пойдем вместе. Теперь все будем делить поровну: заботы, печали, счастье, жизнь. Да ну же! — втолкнула она меня в дверь.

Микаэла Федоровна упрекнула:

— Молодые люди, надо бы и честь знать.

Я впервые оправдывался за двоих:

— Мама, мы больше не будем.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Борис бегал по городу, искал комнату для Талки, но здесь не Черноморье, люди не привыкли сдавать комнаты, и все его поиски закончились крахом. Оставалась последняя надежда определить ее в женское общежитие треста, тут, наверное, помогли бы, но и этот вариант отпадал: это не институтское общежитие, где умеют ценить время на самоподготовку. Бригадир Муромцев догадывался, что точит парня, вечером зашел к нему, спросил:

— Боишься идти в гостиницу?

— Да, — признался Точкин.

— Поговори с Иванчишиным, он найдет выход с жильем.

— Этого нельзя делать, Иван Иванович, я знаю, сколько людей на очереди.

— Тут же особый случай.

— У всех особые.

— Ладно, я сам попробую…

Иванчишин оказался у себя в управлении, Муромцев доложил ему о положении Точкина. Леша изменился в лице, вскипел:

— Почему я узнаю об этом последним?!

— Не могу доложить. И пожалуйста, не кричите на меня.

— Да я не на вас, на себя кричу. Секретарь к вам пришел, а ко мне — нет.

— И ко мне не приходил, я сам набился в помощники.

— А я и этого не могу. Наверно, всю жизнь буду плестись по чужому следу. Пошли к управляющему.

Скирдов словно по виду определил, с какой целью явились ходоки, выставил руки вперед:

— Пощадите! Только что с заместителем по кадрам закончили разговор: ни единой комнатушки нет.

— Исключительный случай, Семен Иулианович, — подтвердил Леша.

— И слушать не буду!

— О Борисе Точкине речь, секретаре нашей партийной организации.

— Не успели выбрать, уже квартиру просит? — недовольно спросил Скирдов.

— В том-то и дело, что не просит.

— Слушайте, кто из нас ненормальный? — Управляющий опустился в кресло, тяжело выдохнул: — Говорите толком.

Муромцев рассказал, Иванчишин подвел итог:

— Видите, положение безвыходное.

Все замолчали. Слышно было, как где-то прозвучали сигналы радиомаяка. Все трое взглянули на часы. Скирдов поморщился, встал.

— Как на духу: в резерве треста распроединственная однокомнатная квартира для инженера из Москвы.

— Не приедет, — подсказал Леша.

— А если приедет?

— Отдам ему свою квартиру.

— Привык руки выкручивать, — не то с обидой, не то с одобрением бросил Скирдов. — Это же говорил, когда за монтажника Аникеева просил. Дали ему?

— Так точно. Хотел на новоселье пригласить вас, да постеснялся.

— Вымогатели! — Он снял телефонную трубку, попросил заместителя по кадрам: — Валентин Никитич, квартиру, предназначенную московскому специалисту, отдадим секретарю парторганизации девятого управления Точкину… Был холостяк, да весь вышел. Подробности тебе доложит бригадир Муромцев. — И уже к Муромцеву: — Вы свидетель. В случае неустойки пойдет с молотка квартира Иванчишина.

Остальное было похоже на сказку. Управдом Дуденко — невысокий, юркий, хлопотливый человек, наживший на ордерах не одну шишку на лбу и потому недоверчивый, осмотрительный, — поехал на трестовском газике в гостиницу разыскивать Точкина. Сомнения глодали его сухие кости: оборудовали квартиру в «Белом доме» ИТР для крупного московского специалиста, а отдают кровельщику. Поистине: пути начальства неисповедимы. Он не стал объясняться при женщинах, вызвал Бориса в коридор, осмотрел его с головы до ног, потребовал паспорт, только после этого сообщил причину своего приезда.

Борис решил, что его разыгрывают, нелюдимо спросил:

— Кто подослал?

— Управляющий трестом.

— Вас поймали на удочку, управдом.

— Позвольте, вы почему так со мной разговариваете? Может, вы не Точкин? — удивленно переспросил Дуденко.

— Точкин.

— Еще раз подтверждаю: вам выделили квартиру в доме ИТР. Может, перед тем как получить ключи, желаете осмотреть ее? Поехали. Дамы с нами?

Дуденко продолжал наслаивать: дом первой категории, еще ни одной жалобы не поступало от жильцов, квартиры удобные, особенно однокомнатные, обои тисненые, кухня, хозяйственные места выложены белым кафелем, дубовый паркет, на окнах шторы, только телевизора не хватает. Когда он дошел до телевизора, Борис не выдержал, грубо остановил управдома:

— Давайте помолчим!

Дуденко стал гадать: очевидно, он имеет дело с восходящей шишкой. Какой тон: «Давайте помолчим». Другой бы рассыпался в благодарностях, пригласил на новоселье, а этот недовольно посматривает, покрикивает. Не ведал управдом, что Борис до сих пор не верил в происходящее. Не верил даже тогда, когда подъехали к «Белому дому», поднялись к квартире. Дуденко ловким заученным движением вставил ключ в дверной замок, внутри что-то скрипнуло, щелкнуло, ключ заело, дверь не открывалась. Управдом перевел это в двусмысленную шутку:

— Не подмажешь — не поедешь. — Он минут пять копался с замком, пока не додумался: ключ перепутал. — Подождите, я мигом.

— Не нравится мне этот живчик, — прокомментировала Микаэла Федоровна, — изматывает, чтобы положили на лапу.

Борис окончательно убедился, что его разыграли, как глупого щенка. Если бы одного! Он видел: обескуражена Микаэла Федоровна, отвернулась к окну Наташа. А мимо то и дело проходили жильцы этого подъезда, некоторые уже подозрительно посматривали на пришельцев, торчащих у квартиры номер двадцать три.

— Оказывается, замок в двери заменили, а находящийся у меня ключ заменить не удосужились, — послышался с лестницы голос управдома. — Ну, я с них по две шкуры спущу! — грозил он кому-то, торопливо всовывая ключ в замочную скважину.

Дверь легко отворилась, и управдом широким жестом пригласил:

— Прошу!

Микаэла Федоровна в первую очередь пошла на кухню и ахнула:

— Господи, польский гарнитур! Я три месяца жду своей очереди и неизвестно когда дождусь. — Она опробовала краны, из них текла ржавая вода. — Долго не пользовались, — успокоила она сопровождающих.

Курникова-старшая уже превратилась в хозяйку, все послушно следовали за ней. И комнатный гарнитур ей пришелся по душе, хотя Дуденко и предупреждал, что эта мебель местного производства. И сама комната на славу, большая, светлая, с красивыми обоями.

— Двадцать четыре метра, окна на юг, высота два девяносто, — пояснил Дуденко.

Микаэла Федоровна расчувствовалась, достала из сумки четвертную, протянула управдому. Тот отвел ее руку:

— Извините, такими вещами не занимаюсь. Да, чуть не забыл, вот ордер, — протянул он бумагу Борису. — Можете оставаться здесь, формальности по прописке проведем в любое время. А я побежал. Работа!

Никто не успел даже пожать ему руку. Начали новый обход квартиры и все больше убеждались: Дуденко прав, не хватало только телевизора. Даже посуда кое-какая была, только вкус у приобретателя был дурной: в буфете были одни рюмки.

И Микаэла Федоровна сдалась:

— Ну дети, теперь решайте сами.

Вечером Борис перевез вещи приезжих из гостиницы, да еще прихватил по дороге телевизор.

— Господи, а это откуда? — удивилась Микаэла Федоровна, указывая на телевизор «Электрон».

— Купил.

— В рассрочку, что ли?

— Наличными.

— Наличные еще понадобятся.

У Микаэлы Федоровны едва не сорвалось: «На свадьбу не хватит, а на какой-нибудь вечер с бутербродами я не соглашусь». Но вовремя сдержалась. «Еще ничего толком не сказано ни о загсе, ни о свадьбе, может, они и регистрировать брак не захотят, теперь это модно. Ну уж нет, этого не будет!»

— Мама, ты что шепчешь? — спросила Наташа.

— Шепчу? Это тебе показалось.

А Борис уже включил телевизор. На экране появились дикторы московского телевидения.

— Господи, неужели и здесь Москва принимается, да еще на комнатную антенну?

Микаэла Федоровна все дела по устройству свадьбы взяла на себя, но преуспела не во многом: на ее пути встали Генрих Четвертый, Яша Сибиркин, Женя Чудакова и Юля Галкина. И Бориса близко не подпустили: взяли с него сторублевку и выпроводили за дверь.

У Дворца бракосочетаний стояло более десятка легковых автомашин, и среди них ни одного такси. И хоть неловко, но Курникова спросила у шофера:

— Куда мы едем?

— В Дом культуры.

В банкетный зал первыми ввели молодоженов, указали на стулья в центре. Рядом с ними посадили Микаэлу Федоровну. Гости занимали места, указанные в пригласительных билетах. Генрих Четвертый постучал ложечкой по бокалу.

— Дорогие друзья! Позвольте мне представить виновников сегодняшнего торжества. Наташа Точкина, студентка Красноенисейского политехнического института. Нет, я не оговорился, уже седьмой день она посещает этот институт. А теперь скажу вам по секрету: наша сибирская земля пополнилась еще одной красавицей. Наташа, поднимись.

Невеста застенчиво встала, не знала, куда смотреть, что делать с руками, с выбившейся из-под фаты прядью волос. За ней поднялся жених. Генрих прибавил:

— А этого молодца мне нет необходимости представлять!

Все азартно начали скандировать: «Горь-ко! Горь-ко! Горь-ко!» Молодожены неуклюже ткнулись друг в друга носами.

— Теперь представляю мать невесты, Микаэлу Федоровну Курникову. Вы по ее лицу, очевидно, догадываетесь, как она взволнована событием сегодняшнего дня, как она любит свою дочь и желает ей счастья. От имени комитета комсомола, друзей Бориса заверяем вас, Микаэла Федоровна: избранник Наташи — достойный парень, активный борец за дело нашей партии, за дело рабочего класса. Не пугайтесь высоких слов — он достоин их.

Новая ступень чествования. Саперы преподнесли Борису изящный ящичек, отделанный под красное дерево, с набором столярного инструмента: пригодится в хозяйстве. Юля от комсомольцев-кровельщиков вручила Наташе сибирские унты. Дарили книги, наборы пластинок, всевозможные сувениры, но самые дружные аплодисменты заработала рыжеволосая, краснощекая, синеглазая кукла.

Микаэла Федоровна немножко обвыкла, стала внимательнее следить за происходящим. Ее удивляло: откуда взялись эти веселые, добрые, отзывчивые люди, радовавшиеся чужому счастью, будто своему? Они не только напутствовали молодоженов, желали счастья, но и как бы предупреждали: «Помните, на вас смотрят десятки дружеских глаз, желают вам добра, но эти же глаза могут и осуждать, если обнаружат фальшь в вашей личной жизни».

Но больше всего удивил Микаэлу Федоровну разъезд гостей:

— Господи! Свадьба, а никто не напился…

Утром, в аэропорту, после объявления диктора о посадке, Микаэла Федоровна взяла молодых за руки, наказала:

— Наташа, во всем слушайся мужа, а ты, Боря, не обижай ее.

— Мама, гарантирую: все будет наоборот, — щурясь от улыбки, сказал Борис.

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Если вы хотите узнать крепость мерзлой земли сибирской, спросите об этом экскаваторщиков, бульдозеристов, трубоукладчиков, копровщиков, — словом, тех, кто близко имеет с ней дело. Они сравнят ее с бетоном, гранитом, броней. Выберите что-нибудь среднее из этих материалов и вы не ошибетесь. От стальных зубов экскаваторов брызгами летели искры, будто вгрызались в каменную скалу. И это после того, как верхний слой земли был прогрет кострами.

На наклонной бугристой местности выравнивалась площадка под электролизный корпус. Нужно было вынуть тысячи и тысячи кубометров грунта, чтобы сюда вползли копры, начали забивать железобетонные сваи, закладывать основу нулевого цикла будущего корпуса. И так за что ни возьмись: выемка грунта, рытье котлованов под фундаменты, траншей для водопровода, канализации, теплофикации, сооружение подъездных путей — все усложнялось, удорожалось, замедлялось в несколько раз по сравнению с осенним периодом. Задержка земляных работ цепной реакцией отзывалась на укладке бетона, установке опор, монтажных работах.

Магидов в начале февраля поспешил в отпуск. Что это, боязнь ответственности за прошлогодние волюнтаристские решения? Вряд ли, он не из трусливых. Скорее, увековечение своего стиля работы. Пусть они тут ковыряются в мерзлой земле, а он вернется из отпуска, исправит не только упущенное, но и выдвинет новые обязательства по ускорению темпов строительства. И подо все будут подведены неотразимые доводы: не распылять силы и средства, сосредоточить главное внимание на пусковых объектах, добиться повышения производительности труда. Слова, слова, поток слов, обещаний, заверений, рапортов под копирку в вышестоящие инстанции, редакции газет.

Если бы дело было только в главном инженере, но действуют какие-то пружины вне треста, кому-то по душе победные рапорты, праздничные фейерверки, газетная шумиха. Эти же самые пружины, приподнимая Магидова, сдерживают Скирдова и Таранова. Их предложения о перестановке кадров в управлении треста натолкнулись на негласное сопротивление. С заменой Вараксина, правда, согласились, но не без странностей: трест убрал, а главк выдвинул начальником строительного управления в Ачин. Барцевича до сих пор не утверждают в должности. В другое время Скирдов и Таранов действовали бы решительнее, а сейчас Алюминстрой проверяет специальная комиссия крайкома, надо ждать выводов. Но вскроет ли эта комиссия истинные причины, лихорадящие строительство?

Так размышлял Иванчишин, в который раз выверяя справедливость своих собственных заключений. Из окна кабинета был виден ряд уже действующих корпусов алюминиевого завода. Электролизные ванны бесшумно поглощали электроэнергию, спокойно, буднично выдавали плавки серебристого металла, без которого сейчас не мог обойтись ни один машиностроительный, не говоря уже об авиационных, завод, ни один станок, прибор с электронным управлением, ни одна домашняя кухня. За ним великое будущее — пространства далеких миров.

В кабинет постучались. В двери показалась Мара Сахаркевич с застывшей полуулыбкой.

— Зашла попрощаться с вами, Алексей Александрович.

Иванчишин протянул ей руку, пригласил к столу:

— Мара, я надеялся, что вы передумаете.

— Нет, Алексей Александрович.

— Но это похоже на бегство.

— Да.

— Чем оно вызвано?

Мара молчала, она уже не могла удержать и ту вымученную улыбку.

— Я дам вам рекомендацию.

— Я привыкла определяться сама.

— Несчастный я человек, Мара: не раскрываются души людей передо мной. Точкин нашел общий язык с бригадиром Колотовым, а я нет. А ведь мы сослуживцы, были друзьями. Сам Борис в трудную минуту не пришел ко мне. Теперь вы…

— Напрасно вы так, вам верят, на вас равняются.

— Тогда как можно запросто оставить сотворенное твоими руками, обжитое, обогретое…

— Прощайте, Алексей Александрович!

Маре изменила даже походка, она не поднимая головы, медленно пошла к двери…

Десант проверяющих не оправдывал своего названия: ни шума моторов, ни стрельбы, ни занятых плацдармов в верхушке треста. Только секретарь крайкома Венчлава перебрался в пустой кабинет заместителя секретаря парткома, попросил принести протоколы заседаний парткома, партийных и партийно-хозяйственных активов, отчетно-выборной конференции. Таранов уговаривал поменяться кабинетами: в его и удобств больше, и телефоны под рукой. Венчлава отшутился:

— Вот от телефонов-то я и скрываюсь. — И добавил: — Без острой необходимости и вы не тревожьте.

Павел Иванович не тревожил, но собственной тревоги унять не мог: не так просто держаться спокойно при генеральной проверке. Он направился к Скирдову, застал конец доклада исполняющего обязанности начальника планового отдела Барцевича. Тот сообщал: Магидов без предварительного доклада ему запрещает выходить на управляющего. Скирдов подбадривал: чем оперативнее решаются вопросы, тем лучше. Но все же осведомился у Барцевича:

— Не съедят вас?

— Нет, у меня кости твердые, как у мамонта. После производственного отдела планировать легче, знаешь, на какую строительную базу рассчитывать.

Барцевич, как всегда, круто, по-военному, повернулся, шагнул к двери.

Традиционные минуты молчания.

— Семен Иулианович, будут сечь? — очнулся секретарь парткома.

— Непременно. По крайней мере, меня. Костлявая кривая спада производства — обвинительное заключение.

— Почему только вас?

— Железная логика. В прошлом году Скирдов уехал за границу — дела пошли в гору, в этом году Магидов ушел в отпуск — все покатилось под откос. Резонно?

— Пожалуй.

— Не удивлюсь, если на какой-то инстанции я уже подвешен.

— Фатализм?

— Нет, Павел Иванович, я не суеверен. В период войны выбирались из более трудных положений, но там было проще: открытый бой.

2

Монтажник Яша Сибиркин застал Бориса в бытовке кровельщиков, спросил:

— Где Мара?

— Скоро придет. Мы обычно в одно время являемся.

— Значит, ты ничего не знаешь? Мара ушла с работы.

— Как ушла?

— Об этом я тебя спрашиваю, товарищ секретарь! Ушел не только кровельщик, ушел секретарь комитета комсомола!

С этими же вопросами навалились на Точкина Гена Ветров, Юля, Женька.

— Ребята, вам же известно, что я отсутствовал эти дни. Возможно, знает бригадир?..

Бригадир тоже не знал, больше того, он стал уверять, что это трепотня:

— Если бы у нас с такой быстротой шли дела, с какой распространяются слухи, мы закончили бы пятилетку за три года. До начала работы пять минут, подождем.

Мара не пришла. Борис думал: могла заболеть, отлучиться по важному делу в райком комсомола, но не уйти украдкой, не попрощавшись, как делали некоторые, покидая стройку. Мара резко осуждала таких.

Гена Ветров не отставал от Бориса. После работы пошел за ним в комнату партбюро, давил:

— Узнай у Юркина. Не могла она уйти без разрешения комитета комсомола треста.

Направились туда. Кабинет Генриха Четвертого ничем не напоминал резиденцию французского короля из династии Бурбонов, а был похож на заводскую бытовку, где рядом с пальто, шапкой, шарфом модернистской расцветки находились ватник, брезентовый плащ, каска, стеганые штаны, кирзовые сапоги. Только стул за простым столом напоминал о прошлой эпохе: резные ножки, подлокотники, высокая, в готическом стиле спинка выше головы, мягкое кожаное сиденье. Такой же стул стоял по другую сторону стола для посетителей, но приходящие избегали его, тянули от стены простые стулья с дерматиновым покрытием.

Генрих Четвертый, не дослушав вопроса, выпустил словесную очередь:

— Не знаю, не знаю, не знаю! Сами потеряли, сами ищите.

Оказывается, его за день оглушили телефонные звонки, многие интересовались судьбой Мары, и он зло дергал себя за острый подбородок, который так не гармонировал с его широким русским лицом. Это же самая подходящая кандидатура вместо него, не будет же он, лобастый, долго сидеть на этом ветхозаветном стуле. Кому же тогда проворачивать в котлованах бетон, монтировать опоры под электролизные ванны? Удовлетворили просьбу, отпустили девчонку, даже не выпытали: куда, почему, зачем? Сугубо личная просьба оказалась самым могучим аргументом.

— Дубы, дубы — вы и я. Нет, не просто дубы, а мореные! — заключил Генрих.

С тем и ушли кровельщики. Ветров предложил:

— Надо зайти к ней на квартиру.

— Зайди, Гена.

— Мне неудобно, лучше бы секретарю.

— Раз секретаря обошли, значит, он уже не секретарь, — с горечью сказал Борис. — Сходи, Гена, разведай.

Ветров поднимался по лестнице так тяжело, будто подошвы ботинок были свинцовыми, как у водолазов. Вот и знакомая дверь. Он несколько раз протягивал руку к звонку и отдергивал палец, будто надо было нажимать на оголенный провод под током высокого напряжения. Видимо, его топтание на месте было услышано, щелкнул замок, в открытой двери показалась Гелена Ивановна Сахаркевич.

— Гена, вы ко мне? — спросила она. — Ну заходите, заходите, я как раз чаевничаю.

Она заставила Ветрова раздеться, сесть к столу, налила ему чашку чая, придвинула поджаренные ломтики булки. Он выпил одну чашку, вторую, принялся за третью, молчать было уже невозможно, надо начинать разговор, ради которого поднимался сюда.

— Гелена Ивановна, где Мара?

— А я думала, вы пришли, чтобы мне рассказать об этом.

Она протянула Ветрову записку, лежавшую здесь же на столе.

«Мама, мамочка, родная моя! Я вынуждена была срочно уйти с работы и даже уехать из города, не попрощавшись с тобой. Не гадай, ни у кого не расспрашивай, все расскажу сама, но мне нужно время, чтобы прийти в себя. Мамочка, дорогая, не тревожься, я не пропаду, деньги у меня есть, необходимое из одежды прихватила, поверь, так нужно, так лучше для меня. Сознаю, это эгоистично по отношению к тебе, ты и так через край хлебнула горя, но вот теперь пришла и моя очередь. Не волнуйся, я мужественная, как и ты, мама. Каждый день, каждый час, каждую свободную минуту буду мысленно говорить с тобой, ты услышишь мой голос. Мамочка, милая, не забывай по ночам надевать теплые носки, береги свои ножки. И об этом я буду мысленно напоминать тебе по вечерам.

Твоя Марианна».

Ветров прочел и, чтобы хоть как-то скрыть свое волнение, начал маленькими глоточками отпивать остывший чай. Потом поднялся, робко попросил:

— Гелена Ивановна, можно мне хоть изредка бывать у вас?

— Конечно, Гена, мне приятно знать, как идут дела на стройке, ведь Мара постоянно рассказывала о ваших успехах и трудностях, о настроении молодежи. Мне казалось, что в какой-то мере и я причастна к вашим большим делам.

Около подъезда Ветров неожиданно встретил Юлю Галкину, спросил:

— Кого поджидаешь?

— Тебя. Поговорить надо. — Она сунула шерстяную варежку под руку Гены, стараясь идти с ним в ногу. — Гелена Ивановна знает, где Мара?

— Нет.

— А ты?

— Тоже нет.

— И почему уехала, не знаешь? — допрашивала Юля.

— Нет.

— Я бы таких не держала на границе.

— Ты об этом и хотела сказать?

— Нет. К нам в общежитие заходил Генрих Четвертый, советовался насчет секретаря комитета комсомола нашего стройуправления. Я назвала твою фамилию. Девчата поддержали.

— Можно было сначала со мной поговорить.

— Я же знала, что ты не откажешься.

— Ты все знаешь. Где Мара?

— В Ачине, — выдавила Юля и замолчала.

3

Магидов, исправляя свою ошибку, докладывал Виноградскому о работе комиссии ежедневно, а иногда по нескольку раз в день. Работники министерства подобрались уже к управлению треста, изучали работу отделов планирования, технического, конструкторского, главного механика, кадров. Крайкомовцы избрали строительные управления, беседовали с руководством, секретарями парторганизаций, отдельными коммунистами. В целом-то скупо: кто, где, когда, с кем. Но что делать, если проверяющие, кроме знакомства с людьми и ходом строительства, не сделали ни единого замечания: дескать, ждите выводов.

На втором этапе работы к комиссии подключился член горкома партии директор Снегов и почему-то начал со Скирдова. А когда после управляющего оседлал Иванчишина, Носова, Барцевича, у Магидова уже не было сомнений: готовится расправа с главным инженером. Им мало той казни, что подстроили на партийной конференции, теперь подставляют под удар крайкома. Но ведь есть же правда на земле! И он, Магидов, постоит за нее. Нужны новые факты? Пожалуйста. Производственный отдел занимает важное место в тресте: оперативное руководство производственными работами на строительных объектах, проведение организационно-технических мероприятий, контроль за расходованием строительных материалов. Но именно на этих участках были прорывы в прошлом году, не говоря уже о текущем. И что, наказали Барцевича? Нет, выдвинули на ведущий отдел планирования. Иванчишин пустил на дорожные работы остродефицитные материалы — стеновые панели и плиты покрытия. Потом задним числом с помощью того же Снегова списали их в брак. Носов…

Да мало ли преодолено заслонов на пути к новому, прогрессивному, сколько выявлено неучей, бракоделов, бездельников! Труднее будет со Скирдовым, этот окопался в окопах холодной войны: на людях декларирует «за» — и тут же «но»… А за этим «но» сплошные рогатки, колючая проволока. Особенно нетерпим стал последнее время, дергает аппарат управления, настраивает начальников отделов против Главного. А этот Главный вывез прошлогодний план, взялся и за нынешний. Смотри, Семен Иулианович, не поскользнись! Магидов будет воевать до последнего патрона…

Андрей Ефимович поехал в главк, изложил свою позицию Виноградскому. Тот долго сидел набычившись, то ли потрошил собственные мысли, то ли оценивал позицию Главного. Наконец приподнял надбровье, кинул:

— Только не мелочись, все должно аргументироваться солидно. А если нужно посечь собственную задницу — секи, ты тоже не ангел. Чего Марья-то от тебя сбежала?

— И до вас дошло?

— Ты не курьер, а главный инженер, у всех на виду. Хоть на период подведения итогов сойдитесь.

— Просил, уперлась, как коза.

— Уперлась… Мужик ты или конский хвост, чтобы слепней гонять? Если уж добрался до номенклатуры, надо смотреть, чтобы не только на работе, но и в доме было чисто. Да и кулинарка она неплохая. Все. Меня люди ждут.

Где живет Марья, Андрей Ефимович не знал, а ехать на железобетонный завод, где работает, все равно что восходить на эшафот. Но что-то надо предпринимать, Виноградский прав. Поручить найти адрес жены секретарше? Эта бестия и так много знает о нем, держит все при себе, как банкноты: ни прикрикнуть, ни выругать. Был бы Вараксин, у этого обоняние, как у гончей. Магидов ходил по кабинету, думал и решил все-таки вручить еще один банкнот секретарше. Та вошла, замерла, как колонна, вся — внимание, уважение, покорность.

— Роза Григорьевна, ты не заметила перемен у нас дома? — вкрадчиво спросил Магидов.

— Только в квартирном телефоне: никто не отвечает.

— Там пока некому отвечать. Я хочу раскрыть маленькую тайну, разумеется, доверительно. — Колонна молчала, как и полагается монолиту, и незачем ее предупреждать, — Мы с женой недавно легонько поссорились, но она почему-то решила наказать меня и скрылась. Случалось и раньше день-два гостила у подруг, а на этот раз гостевание затянулось.

— Я узнаю, где она, — глухо откликнулась Колонна.

— Ты очень догадлива, Розочка, это большое достоинство для секретарши.

Минут через пять Колонна вновь появилась в кабинете и молча положила записку на стол Главного. Тот прочел адрес, спросил:

— Это не родственница нашей Мары Сахаркевич?

— Мать, — отрубила Колонна.

— Спасибо, Розочка! — А после того как закрылась дверь, прибавил: — Ведьма ты, Розочка! Давно все знала.

Вечером Андрей Ефимович поехал по начертанному секретаршей адресу. Какая пытка говорить о деликатных вещах с женой при посторонних, но чего не сделаешь ради одной недосказанной фразы Виноградского о номенклатуре. По-видимому, замышлялись перемены в руководстве треста…

Ведьма Розочка предусмотрительно написала, как зовут хозяйку квартиры, и хоть тем несколько облегчила его дикое положение. Дверь открыла женщина, похожая на Мару, вернее, Мара на нее. Андрей Ефимович спросил:

— Гелена Ивановна? — Хозяйка подтвердила. — Магидов. У вас должна быть моя жена. — Хозяйка кивнула. — Мне нужно поговорить с ней.

— Проходите, пожалуйста.

Хозяйка скрылась, а Магидов, не зная, куда проходить, торчал в коридоре, как его Колонна в тамбуре. Прошло минут пять — никто не показывался. Наконец появилась жена, она похудела, держалась спокойно и тоже не предложила раздеться, сесть и сама стояла.

— Я вас слушаю, — отчужденно проговорила она.

— Мария, хватит дурить, мне эта дикая игра может дорого обойтись.

— Опять о себе?

— Не придирайся к словам.

— Слушаю, — еще холоднее повторила жена.

— Догадываюсь: это работа соседей по лестничной площадке Тарановых.

— Ты не догадываешься о главном: я тоже человек.

— Не будем здесь препираться, внизу нас ждет машина.

— Не нас, а тебя.

— Мария, что в конце концов произошло? Я тебя оскорбил, унизил, не отзывался на твои запросы? А для кого приобретена стильная мебель, стереофоническая радиола, дорогая посуда? Я хотел, чтобы тебя окружал комфорт.

— Все?

— Ты никогда не говорила со мной таким тоном.

— И сожалею об этом. Поторопитесь, внизу ждет машина. — Она скрылась в глубине комнаты.

Магидов спускался по лестнице взбешенный: откуда у этой затворницы появилась такая наглость? Впрочем, чего тут гадать: соседушки, она все время поддерживала дружбу с ними и ушла от него не без их благословения. Значит, источник информации комиссии будет самый авторитетный — секретарь парткома. Вот попал в капкан, идиот.

Мотор «Волги» работал, а шофер дремал, это тоже разозлило Магидова. До чего все распустились! Оспаривают его решения, через его голову лезут к управляющему, даже водитель персональной автомашины не удосужился открыть перед ним дверцу.

Андрей Ефимович заметил идущего по тротуару спецкора городской газеты, притормозил машину.

— Анатолий Силыч, подвезти? — спросил Главный.

— Смотря куда.

— Намек понят.

Они высадились у ресторана «Енисей», прошли в отдельный кабинет. Директор ресторана сетовал:

— Давненько не были, изменяете нашему заведению.

— Есть предлог? — спросил Магидов спецкора, когда директор отправился отдавать распоряжения.

— У меня нет, а у вас — весомый. Не прикидывайся сиротой, Андрей Ефимович, я ведь газетчик.

— Честное слово…

— Даже клятва. — Спецкор фамильярно похлопал его по плечу. — Виноградский намекал на номенклатуру?

— Что-то было.

— Вот это что-то и есть главное.

— Но я и сейчас в номенклатуре.

— Не пытай, Андрей Ефимович, большего и я не скажу. — Он поднял рюмку: — За будущие звезды на погонах!..

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В зале заседаний крайкома ничего лишнего — все просто, строго. Поперечный стол под ореховое дерево, десятка два квадратных столиков, расставленных в шахматном порядке, обычные стулья с полужесткой обивкой. Высокие дубовые панели по стенам, на больших окнах портьеры бежевого цвета. Откуда-то из-под закраин панелей направлялись в белый потолок лучи света неоновых ламп, и на поперечный и квадратные столы оседало с потолка ровное, мягкое освещение, не утомляющее глаз и как бы располагающее к спокойному рассмотрению важных проблем.

Иванчишину импонировало, что итоги работы комиссии будут подводиться именно здесь, а не в тресте, это приподнимало, придавало особую значимость обсуждаемым вопросам, заставляло присутствующих отключиться от мелких текущих дел, которые приелись на планерках, думать широко, масштабно, по-государственному. Алексей вновь пытался предугадать, к каким выводам пришла комиссия, нащупала ли она главное: что лихорадит Алюминстрой?

С ним говорил сам Венчлава, точнее, не говорил, а слушал. Иванчишин делал все, чтобы его не заподозрили в сведении личных счетов с Магидовым или с Вараксиным, а потому не сказал и половины того, что должен был сказать. Да и обобщать за весь трест — дело комиссии, дело управляющего, секретаря парткома, а перед Скирдовым и Тарановым он уже выпотрошил свои мысли до последней икринки. А вдруг и управляющий, и секретарь парткома не захотят обострять отношений с Магидовым и тем более с главком, примут все на себя: ничего не таим, не ищем оправданий, готовы нести ответственность за свои промахи. И куча заверений, обещаний: примем все зависящие от нас меры по ликвидации допущенных недостатков, мобилизуем коллектив треста на преодоление трудностей. А в заключение благодарность комиссии за оказанную помощь. И все снова станет на круги своя: ухабы на дорогах, завалы на строительных площадках ненужными в данный момент материалами, словесные извержения Магидова. Иванчишину хотелось вскочить, унять быстрой ходьбой разгорающееся недовольство собой, но это был не его кабинет, а зал заседаний крайкома партии.

Приглашенные явились за четверть часа до назначенного времени. Ближе к поперечному столу устроились Виноградский и заместитель по кадрам начальника главка, чуть дальше Скирдов, Таранов, Стрепетов, председатель постройкома Закордонец, позади них — начальники строительных и монтажных управлений треста и субподрядных организаций. Поодаль от своих, за отдельным столиком, — Магидов. Он пытался подсесть к Виноградскому, но тот скорчил недовольную мину, и Магидов вернулся на свое место. Все сидели в напряженном ожидании.

Нарушил молчание Анатолий Силыч, спецкор газеты, он, видимо, частенько бывал здесь, вел себя раскованно, панибратски здоровался с присутствующими, подсел к Магидову, ободрил:

— Не вижу причин для уныния, Андрей Ефимович. У кого перевыполнение плана начинается с первых месяцев? Только в обязательствах. Конечно, я критикну трест, тебя, но как человек — посочувствую. Выше голову!

Но Анатолий Силыч не вдохнул оптимизма в настроение Магидова, тот был всем недоволен. И тем, что пригласили на разбор в зал заседаний крайкома — у себя родные стены помогают, а здесь бросят три минуты на выступление — и закрывай папку. И тем, что проверяющие в беседе с ним даже не намекнули, о чем пойдет речь на заключительном этапе, не дали возможности сконцентрировать мысли на определенных вопросах. И тем, что первый заместитель начальника главка Виноградский косо посмотрел на него, не допустил до своего стола. Уж не собирается ли он во имя собственного благополучия пожертвовать главным инженером?

Последними явились генеральный заказчик — директор алюминиевого завода и секретарь парткома этого завода.

Венчлава вошел вместе с членами комиссии. За поперечным столом кроме секретаря остались член горкома Снегов, представители министерства, остальные разместились за квадратными столиками. Число проверяющих превышало количество приглашенных. Секретарь крайкома заметил это, пошутил:

— Если стенка на стенку — мы победим.

И напряженное ожидание, царившее в зале, исчезло, на лицах присутствующих появились улыбки. Венчлава говорил просто, сдержанно:

— Члены комиссии беседовали со многими десятками людей — рабочими, бригадирами, инженерами, начальниками строительных управлений, партийными и комсомольскими работниками и, разумеется, с секретарем парткома и руководством треста. Хотелось изучить комплекс вопросов, имеющих решающее значение для возведения одной из крупнейших строек нашего края.

Что это за вопросы? Подбор и воспитание кадров строителей. Значение социалистического соревнования в повышении производительности труда. Совершенствование управления производством. Улучшение и правильное использование строительной техники. Роль партийной организации во всех сферах управления производством. Не претендуем на доскональное исследование этих вопросов, надеемся, что работники треста и главка не поскупятся и сегодня, поделятся своим опытом, пригодным для других строек, или, напротив, подскажут коллегам, чего следует избегать.

Почему взят Алюминстрой? — спросил Венчлава и сам же ответил: — Ряд лет трест шагал по восходящей. Шаги твердые, надежные, работники отмечались премиями, наградами, а последние месяцы Алюминстрой напоминает подстреленного орла: взлет — падение, трепыхание на месте. Мы не хотим делать окончательные выводы, пока не выслушаем вас уже не поодиночке, а всех вместе.

— Порядок выступлений? — спросил Магидов.

— Ступенчатость мы не определяли, время — тоже, рассчитываем на сознательность выступающих.

Первым поднялся заместитель управляющего трестом по кадрам Стрепетов и направился к поперечному столу, Венчлава остановил его:

— Можно с места, у нас трибуны нет.

Стрепетов пожалел об этом: когда-то он был правофланговым в воинском строю, выправка была отменной, а после нескольких ранений стал сутулиться, излишне жестикулировать. На трибуне проще — видна одна голова, руками можно уцепиться за борта трибуны, переминаться с ноги на ногу — никто не заметит, а здесь у всех на виду. И краткий, четкий командный язык стал засоряться лишними невыразительными словами. А здесь надо держаться строго — каждое слово на вес золота.

— Секретарь крайкома начал с подбора и воспитания кадров. Это хорошо, ободряюще! — Стрепетов не удержался, шлепнул ладонью по столу. — Не все это понимают, ценят, а начинать надо именно с людей. В коридоре управления треста на доске изображена кривая по подготовке кадров. Она постепенно снижалась, а последние месяцы поползла вверх. Непосвященному человеку может понравиться: смотрите какие молодцы, как они куют кадры! А я назвал бы эту кривую обличительной. По штатному расписанию количество рабочих уменьшается, а кривая лезет вверх. Почему? Почему уходят люди, я вас спрашиваю, товарищ Магидов?

— Не по адресу, бей себя в грудь, — осердился Магидов.

— Валентин Никитич, насколько помнится, ты всегда гордился своими кадрами — бывшими пограничниками, армейцами, — заметил кадровик главка.

— Да, гордился и сейчас горжусь, они поставили на месте будущего алюминиевого завода первую палатку, возвели первый электролизный корпус и сейчас составляют около восьмидесяти процентов рабочих. Абсолютное большинство — ударники коммунистического труда, из них выросли бригадиры, начальники участков, руководители строительных управлений. Им — я в это верю — воздвигнут монумент славы, их имена высекут на граните золотыми буквами…

— Себя не забудь, артиллерист, — съязвил спецкор.

— Недостойный прием, Анатолий Силыч! — отрезал Венчлава с несвойственной ему суровостью. — Продолжайте, товарищ Стрепетов.

— Подожду, что-то горло перехватило, — хрипло сказал Стрепетов и сел.

Поднялся Виноградский, предупредил:

— Отто Тенисович, я не в порядке выступления, а пожелания. Вы совершенно правильно акцентировали внимание на кадровой политике, но мне хочется пожелать, чтобы участники данного совещания оперировали не графическими кривыми, а показывали людей в действии, тогда в полной мере отразятся недостатки, а теперь, к сожалению, уже можно сказать, и провалы в воспитании и расстановке кадров. И еще. Вы, Отто Тенисович, образно оценили состояние дел в тресте. Вот и хотелось бы услышать от руководителей треста, почему Алюминстрой напоминает орла с подстреленными крыльями? Каковы их оценки положения дел на сегодня и планы на будущее?

Магидов понял: это толчок ему в спину, выступай, задавай тон; после несобранных рассуждений Стрепетова должна быть солидная речь с выводами, предложениями, с оценкой достижений и недостатков. И он, попросив слова, начал как бы расшифровывать пожелания Евгения Георгиевича Виноградского:

— Да, роль рабочего класса нельзя измерить графическими кривыми, в отрыве от самого производства. Нагляднейший пример. В прошлом году молодежь, комсомольцы выдвинули неслыханно смелый план: завершить строительство электролизного корпуса на три месяца раньше намеченного срока. И завершили, получили положительную оценку министерства, печати, главка. Именно к этому призывает нас партия и правительство: брать повышенные обязательства, вводить досрочно пусковые объекты, заботиться о высоких показателях производительности труда и фондоотдачи. — Магидов сделал паузу, прошелся платком по глянцевой полосе на темени, окинул взглядом присутствующих, удостоверился. Как реагируют на его выступление, и заговорил тверже, увереннее: — В Алюминстрое задействована автоматизированная система управления, внедрены сетевые графики выполнения работ. И вот в эту стройную систему вторгается воинствующий анархизм: ломается структура треста, отстраняется от контроля диспетчерская служба, вместо нее назначаются всевозможные уполномоченные, распорядители. В результате на стройке бедлам, резкое снижение темпов в работе, материальные потери.

Я не буду задерживаться на этом, — продолжал Магидов, — надеюсь, что проверяющие сами сделали исчерпывающие выводы. Теперь о дальнейших перспективах. Есть испытанный, проверенный метод: обратиться к строителям с призывом не только выполнить, но и перевыполнить задания текущего года. У нас есть все условия для этого: наличие строительных материалов, постоянная поддержка главка, наконец — и это самое важное, — неоценимая помощь крайкома партии и лично Отто Тенисовича Венчлавы. Как бы ни были круты выводы комиссии, как бы ни оценивалась работа каждого из нас, мы примем это как должное и докажем, я повторяю, докажем, что наши возможности неисчерпаемы, что наша комсомольско-молодежная стройка по праву занимает лидирующее положение в крае.

Взяв слово, Скирдов начал издалека:

— Строительное дело пока еще имеет много уязвимых мест по сравнению с работой промышленных предприятий, где автоматизация управления и производственного процесса значительно выше. Чем это объясняется? Слишком велика разница исходных данных у строителей и производственников. Генеральному заказчику подносятся на гигантском железобетонном блюде готовенькие корпуса: пожалуйста, нажимайте на кнопку. Салюта не будет, загорится невзрачная лампочка, но в электролизные ванны, заполненные глиноземом, потекут реки электрической энергии, чтобы превратить глинозем в крылатый металл. И будут стоять эти корпуса десятилетиями: экспериментируйте, ищите оптимальные варианты плавки, повышения качества металла, совершенствуйте производственный процесс. Кроме электролизных корпусов построены дома для рабочих и инженерно-технического персонала, здание заводоуправления, лаборатории, бытовки, фабрика-кухня, дом культуры, оставлены кадры.

А строители каждый раз начинают с нуля. И все им мешает: скалистый грунт и подземные воды, жара и холод, дождь и снег, обилие поставщиков и субподрядных организаций, которые могут не только затормозить — остановить строительство. И все-таки… И все-таки главное не в этих исходных данных, главное в консерватизме самих строителей, в нежелании ломать устаревшие традиции, совершенствовать управление производством, внедрять новую и модернизировать имеющуюся технику. Зачем? Все равно ежегодно сверху спускается план, да такой увесистый — только успевай поворачиваться. Где уж тут думать о глобальных проблемах строительства, когда трест, как горной лавиной, придавлен заботами сегодняшнего дня. — Семен Иулианович передохнул, как бы готовясь к тому, главному, к которому он подвел слушателей своим вступлением. — А думать надо, и думать широко, масштабно. Действительно, нам как воздух нужны автоматизированная система управления, сетевые графики, электронно-вычислительная техника и прочее. Но их не внедришь шумовыми эффектами. Напротив, холостые выстрелы, высокопарные слова разлагают уже действующую организацию труда, наносят серьезный урон строительству. И сейчас мы должны смотреть правде в глаза: задание первого квартала невыполнимо. Его грубые просчеты заложены еще в прошлом году. Уважающие себя строители разрабатывают встречные планы при получении годового плана или хотя бы его наметок, чтобы согласовать их с генеральным заказчиком, субподрядными организациями, поставщиками.

Элементарно? Да. Тем не менее прошлогодний план был перекроен на перевале года, и началась самодеятельность: одни объекты консервировались, с других были сняты рабочие, все брошено на пусковой корпус. На автомашинах, поездах, самолетах помчались толкачи выбивать стройматериалы. Начался штурм, переросший в штурмовщину. Частичные успехи заслонили главное, перспективу строительства. Гонка с пусковым корпусом не дала возможности подготовиться к зиме, создать задел для весенних работ. И если, как вы определили, Отто Тенисович, прошлые годы мы шагали твердо, то в этом — хромаем на обе ноги, и неизвестно, когда избавимся от костылей. Призывы к увеличению плана текущего года — дезориентация крайкома и, извините, профанация.

— Я слов на ветер не бросаю! — вскипел Магидов.

— Семен Иулианович, в какой роли ты выступаешь? — с сарказмом спросил Виноградский.

— В своей, Евгений Георгиевич.

— А мне показалось, в роли проверяющего. Чего ж не пресек, не поправил прошлогодние «грубые просчеты»?

— Вы рискнули бы за три месяца дважды ломать годовой план? Пришлось из двух зол выбирать меньшее.

— Не только это, — вступился Таранов. — На встречный подняли всю молодежь, ребята действительно шли, как на штурм. Нельзя было убивать в них высокие идеалы социалистического соревнования: думали, и корпус завершим, и к зиме подготовимся. Плохо думали. Я говорю о себе, Семен Иулианович отсутствовал в период этой ломки. А вот Евгений Георгиевич Виноградский был на месте, мог бы поправить или хотя бы не рукоплескать скороспелым решениям.

Обстановка в зале накалялась, а масло в огонь все подливали. Председатель постройкома треста Закордонец жаловался на недооценку роли профсоюзов и лично его:

— Котируюсь я вроде бы высоко — в треугольнике, приглашают в президиумы, посылают на всякие слеты, встречи, а когда обсуждаются проблемные вопросы — председатель постройкома в стороне… — Он взглянул на секретаря крайкома, Виноградского, проверяющих и, очевидно, решил: двум смертям не бывать, одной не миновать, заговорил резко, подчеркивая слова отчаянной жестикуляцией рук: — Я бы категорически восстал против корректировки прошлогоднего плана, категорически. Но со мной не советовались, поставили перед фактом, перед фактом. А теперь, когда не выполняются социалистические обязательства, с меня спрашивают. Где же логика? Где же логика, товарищ Магидов?

— Да что вам дался Магидов, один я в тресте? — возмутился Андрей Ефимович.

— А ты любишь, когда твою фамилию упоминают, любишь. Правда, предпочитаешь, чтобы она звучала на банкетах, на банкетах. А когда говорят о провалах, ты хочешь остаться в тени…

— Товарищ Венчлава! — воскликнул главный инженер. — Это похоже на сговор. Вы знаете, что в начале года я был в отпуске, а валят все на меня.

— Да нет, товарищ Магидов, по-моему, достается всем, вплоть до крайкома партии.

Закордонец, ободренный поддержкой Венчлавы, продолжал выкладывать наболевшее:

— Это счастье, что у нас такой состав рабочих. Товарищ Стрепетов прав: воздвигнут им монумент славы, воздвигнут, но ведь и у этих рабочих бывает предел терпению. Некоторые руководители забыли дорогу в рабочие бытовки, забыли, а если появляются, то затем, чтобы изругать, нагрубить, оскорбить, наказать. Уверен: строители начали уходить не только из-за провала плана первого квартала, потери в заработках, но и из-за того, что не могли дальше терпеть хамского отношения к ним. — Закордонец передохнул. — Наверно, я ломлюсь в открытые ворота, комиссия сама это установила, но не могу молчать, не могу! На активах треста как-то хотелось уберечь авторитет Магидова, но здесь мы собрались не за тем, чтобы возводить хамство в норму поведения руководителей. Хватит, пора подвести под этим черту, пора!

Затем выступал начальник двенадцатого стройуправления Юра Носов, перемежая свою речь изрядной порцией юмора, казалось, столь неподходящего для совещания на таком уровне. Сочным языком очеркиста он описывал прошлогоднее нашествие всех видов транспорта со стройматериалами, как опрокидывались, застревали в глубоком снегу на обочинах грузовики, самосвалы, тягачи. Строительные площадки напоминали прифронтовой тыл при бездорожье. Для наведения порядка в этом тылу пришлось действительно назначать уполномоченных, комиссаров участков дороги, только без автоматов, срочно строить объездные пути, хорошо, что перед этим были в избытке доставлены бракованные плиты. И теперь еще пространство около корпуса напоминает фронтовую полосу с железобетонными надолбами. Сейчас они стыдливо прикрыты толщей снега, и, если уважаемая комиссия пожелает оценить плоды этого созидания, она должна вторично побывать на строительных площадках в мае месяце.

— Не знаю, кто и как списывает убытки, но уверен: кирпичики, которыми облицованы колонны, — золотые. А если говорить о настроении рабочих, они оценили штурм пускового корпуса довольно выразительно: все строители девятого управления отказались от новогодних премий, — заключил Носов.

Венчлаве хотелось, чтобы выступил генеральный заказчик — директор алюминиевого завода, но тот молчал.

— Владимир Федорович, вы приняли электролизный корпус в конце прошлого года? — спросил его секретарь крайкома.

— Принял.

— Он работает?

— Нет.

— Почему?

— Не хватает оборудования, которое должен поставить заказчик, то есть я.

— Владимир Федорович, не вынуждайте нас на наводящие вопросы, пооткровенничайте.

— Уступил настояниям треста, а точнее — главного инженера треста Магидова и главка, а точнее — первого заместителя начальника главка Виноградского. Главк обещал выбить недостающее оборудование — не выбил. Итог плачевен: план производства первого квартала не выполняется, так как в нем уже заложена продукция нового корпуса. Государство несет убыток.

— Приплюсуйте сюда задержку строительства цеха капитального ремонта, а значит, несвоевременное исправление электролизных ванн, сокращение выплавки, снижение сортности, качества металла. Во что это выльется? — спросил Венчлава.

— Не готов к ответу, надо подсчитать.

— А что скажет Евгений Георгиевич Виноградский?

— Я тоже в затруднении. Здесь всплыли совершенно новые для меня вопросы, нужно время, чтобы осмыслить их.

Объявили перерыв. Странная, непривычная картина. Участники совещания стояли, ходили, курили в одиночку, молча, будто случайные, незнакомые люди сошлись на перроне в ожидании поезда.

Собрались в зал без приглашения. Секретарь крайкома спросил:

— Есть желающие выступить? Нет. Тогда позвольте от имени всей комиссии сделать некоторые обобщения. Прежде всего бросается в глаза несовместимость слов и дел некоторых руководителей треста и главка. С одной стороны, громогласные заявления на партийных активах, в печати, по радио о научно-технической революции в строительном деле, о внедрении автоматизированной системы управления, широкого использования электронно-вычислительных машин, с другой — отсутствие чувства нового, умения заглянуть в будущее, а без этого невозможны перспективное планирование, разумное использование богатейших материальных ценностей, которые отпускает государство, правильная подготовка и расстановка кадров, эффективность производства. Живем сегодняшним днем, скачем вокруг одного объекта, забывая о более чем десятилетней программе строительства алюминиевого гиганта. Отсюда и «пересортица», нарушение плановой дисциплины, отсутствие заботы о вводе в строй непременных спутников завода, таких, как цех капитального ремонта, бытовых помещений, жилого фонда.

Социалистическое планирование — сопряженный процесс. Появись в одном звене прорыв, и цепь — министерство, главк, генеральный заказчики и подрядчики, заводы-поставщики — порвется, начнет лихорадить десятки объединений, трестов, главков. Так случилось со звеном, именуемым Алюминстроем, во второй половине прошлого года. Мне очень тяжело говорить об этом: трест действительно располагает замечательными кадрами строителей. Спасибо военным и пограничным округам за то достойное пополнение, которое они шлют на сибирские стройки.

Но на этом фоне особенно прискорбны грубые ошибки в работе отдельных руководителей треста и главка. Они превратились в метафизиков, живут в неизменном мире, уповают лишь на «ура», штурмовщину, на мускульную силу. На словах декларируют передовые методы хозяйствования, внедрение новой техники, ликвидацию ручного труда. А на деле? Это тетя Паша в подвале вручную смешивает тонны краски для отделочников; лом, кирка, лопата, тачка при бетонировании и асфальтировании нулевого цикла, четырехметровой отметки электролизного корпуса. Не случайно строители дали этим декларациям свое толкование: «пешком в НТР».

Я не беру прошлые годы, они не внушали тревоги, но последние восемь-девять месяцев идет настоящая схватка нового, прогрессивного с рутинным, домостроевским, Неужели вы не замечали, как ажурные башенные краны, электромеханизмы, могучие экскаваторы коробило от авралов, штурмовщины, как они временами страдали от перегрузок, от эксплуатации на износ, а теперь проливают ржавые слезы от безделья — простаивают из-за неподготовленности фронта работ к зиме. А пора бы знать: мы живем в Сибири, а не на южном берегу Черного моря.

Или еще. Кто, как не строители, должны были подсказать директору завода, — кивнул он на Снегова, — какие железобетонные изделия нужны для электролизных корпусов? А что происходит сейчас? Завод предлагает новые, облегченные, укрупненные, конструкции, а вы отказываетесь. Почему? Снова метафизика, вчерашний день. Привычнее измерять показатели кубометрами бетона, тоннами металла, погонными метрами стекла, шифера, рубероида, тысячами кирпича. Чем больше вес, объем, количество затраченного материала, тем масштабнее план выполнения, тем наваристее премиальные.

Словом, речь идет о зрелости кадров, об их идейной и профессиональной подготовке. Заключение напрашивается само собой: переучиваться, а возможно, кое-кому и заново учиться. Кто не способен к самообразованию, самосовершенствованию, тому, видно, придется оставить свой пост, уступить место более прогрессивному работнику.

Поднялся Магидов, не скрывая обиды, спросил:

— Отто Тенисович, неужели мы так-таки ничего не сделали за эти восемь месяцев?

— Что сделано, мы уже знаем по новогодним фейерверкам, пустотелым статьям в газете, а сейчас идет речь о срыве плана строительства текущего года. Срыве! — подчеркнул Венчлава. И после небольшой паузы вновь обратился ко всем: — И вот я подхожу к последнему вопросу, который мог бы стать и первым: создание в тресте здорового, творческого, идейно сплоченного коллектива, без которого даже самые хорошие планы повиснут в воздухе. Что мешало, скажем, секретарю парткома треста товарищу Таранову сделать то же, прийти к тем же выводам еще в прошлом году? Кто у вас отнял право контроля над деятельностью администрации? Почему вы не призвали к ответу некоторых коммунистов за волюнтаристскую ломку планов на перевале прошлого года?

— Я вам говорил: встречный. Загипнотизировали, — развел руками Таранов.

— А если кто-то под звон о встречном заботился не столько об общественном долге, сколько о личной славе? Ради этого выжимались до предела чужие силы, игнорировалась техника безопасности, гибли люди…

— Я прошу слово для справки! — воинственно поднялся Магидов.

— Говорите, — неохотно согласился Венчлава.

— Называют фамилию секретаря парткома, а дубасят меня. Категорически заявляю: я не подписывался под обращением, этот вопрос подняли комсомольцы, молодые рабочие, но, разумеется, я не мог не поддержать это благородное, патриотическое начинание. И не раскаиваюсь!

— Вы нанесли большой моральный ущерб этому благородному, патриотическому начинаю. Неужели даже такое событие, как отказ строителей от новогодних премий, вас ничему не научило? — Венчлава выразительно посмотрел на Магидова.

— Строители здесь ни при чем, потрясите Иванчишина.

— Н-да, трудно вам будет переучиваться, Андрей Ефимович.

— А я и не собираюсь, я шагаю в ногу со временем.

— Ну, значит, время шагает не в ногу с вами, — бросил секретарь крайкома. — Мы радуемся добрым начинаниям комсомольцев, молодежи, гордимся их трудом, их высокими духовными порывами и упрекаем не их, а товарищей постарше, которые забыли: чем шире размах социалистического соревнования, тем совершеннее должно быть руководство им. Еще Ленин в свое время напоминал о необходимости организовывать и направлять активность трудящихся. Мы не собираемся охаивать работу всей партийной организации. Вы нашли новые прогрессивные формы трудового соперничества. Я имею в виду заключение социалистических обязательств с заводами-поставщиками, со смежными организациями, взаимное участие в разработке планов, укрепление воинского содружества, связи с шефами — пограничными округами. Правда, это пока лишь ростки посеянного, а не созревшая нива, но и они заслуживают похвалы. А вот в период неоправданной ломки производственных планов треста партком не занял четкой позиции. — Отто Тенисович вышел из-за стола, остановился напротив Виноградского, заговорил требовательно: — Евгений Георгиевич отмолчался сегодня, а напрасно, молчание — не всегда золото. Руководители треста не без вашего благословения доказывали и сумели доказать, что по итогам прошлого года Алюминстрой принес миллионную прибыль, а теперь выясняется, что государству нанесен большой ущерб. А моральный урон вообще не поддается учету. Так не пора ли все это называть не досадными просчетами, ошибками, а антигосударственной практикой?

Венчлава вгляделся в лица присутствующих. Все держались строго, слушали внимательно, только Магидов и Виноградский казались безучастными. Андрей Ефимович поигрывал авторучкой, а первый заместитель начальника главка рассматривал тяжелые портьеры на окнах, будто примерял их для своего кабинета. Секретарь крайкома почувствовал, какой тяжестью наливаются его слова, но продолжал прежним тоном:

— Мне не нравится и ваше последнее предложение о перемещении кадров в Алюминстрое, товарищ Виноградский.

— Это не мое, а коллегии главка.

— Мы тоже будем решать коллегиально, на бюро краевого комитета партии.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

На второй день было созвано расширенное заседание парткома треста. Обсуждался вопрос о доведении до коммунистов и всех строителей итогов совещания в крайкоме партии. Юра Носов посидел, послушал и недовольно бросил:

— Не понимаю. Есть верный способ — партийно-хозяйственный актив. И не тянуть, провести завтра.

Управляющий Скирдов охладил его:

— А с чем выйдем к народу? Расскажем, за что нас высекли? Они и так знают. Надо наметить конкретную программу действий по наращиванию темпов строительства.

Это означало: покончить с междоусобицей в управлении треста, активизировать работу отделов, особенно планового, технического, диспетчерского, добиться полного использования строительной техники. Обратить особое внимание на рационализаторские предложения по ускорению выемки грунта под будущий электролизный корпус, вплоть до взрывных работ, благо саперы свои, на повышение производительности труда в сложившихся тяжелых зимних условиях. Но один вопрос — приостановить утечку кадров — надо было решать немедленно.

Яша Сибиркин внес предложение отправить оставшихся без дела кровельщиков, монтажников, отделочников в отпуск. Конечно, март для строителей не отпускной месяц, но, если по-человечески объяснить им сложившуюся обстановку на строительстве, ропота не будет.

Точкин посоветовал провести собрание с рабочими, покинувшими стройку. На него недоуменно посмотрели, загудели: «Ищи ветра в поле», «Новая метода воспитания — форум летунов». Но Борис настаивал:

— Большинство рабочих испугали не материальные затруднения, а сквозняки волюнтаризма, как справедливо подметил товарищ Иванчишин. Строитель думает не только о получке, он хочет знать, во имя чего трудится, живет. И разыскать ушедших нетрудно — все осели в Красноенисейске, живут в наших домах и общежитиях.

Точкина поддержал Генрих Юркин, секретарь комитета комсомола треста:

— Верно, Борис, любые формы работы хороши: собрания, солдатские посиделки, индивидуальные беседы, особенно с провинившимися.

Одобрил и Таранов, напомнил, что секретарь крайкома Венчлава одной из первостепенных задач поставил идейно-политическое сплочение коллектива строителей. Точкин прав: у рабочего тоже должна быть ясная перспектива, он не робот, а творец, бесперспективность угнетает, притупляет чувство ответственности, губит начало всех начал — социалистическое соревнование.

И все-таки секретарь парткома неуютно чувствовал себя перед собравшимися «беглецами». Как и с чего начинать разговор? Ну разумеется, не с лобовых атак, поэтому он и пригласил на это собрание не начальство, а молодежь — Генриха Юркина, Точкина, Сибиркина, комсорга Юлю Галкину — товарищей по работе, комсомолу, по общежитию.

Минуты напряженного молчания. Наконец Павел Иванович заговорил, но начал с воспоминаний:

— Припомнилась мне первая беседа с Яковом Сибиркиным — вот он сидит подле меня — при становлении на партийный учет. Пришел он на второй день после прибытия эшелона демобилизованных, парень не прицеливался, не раздумывал, решил твердо осесть в Сибири, а начало разговора с ним обескураживало. Спрашиваю: «Прибыли, значит?» «Так точно, сразу после отбоя», — отвечает он. «Значит, отдыхать собрались?» «Согласно уставу», — чеканит Яков. «Вы что-то напутали, у нас не санаторий, а поле битвы».

— Так это ж иносказательно, символически, — подсказал Сибиркин.

— Теперь-то и мне по душе эта символика — «после отбоя»: с одного боевого рубежа на другой. А как быть, товарищ партгрупорг, — вновь обратился он к Сибиркину, — если некоторые солдаты покидают поле боя?

Сибиркин понимал, что вопрос адресован не ему, помалкивал, улыбался в кулак, да и секретарь парткома не ждал ответа, он пытливо вглядывался в лица присутствующих. Конечно, собравшихся интересуют дела на стройке, иначе не явились бы. Таранов не скрывал — порадовать пока нечем, нависла угроза невыполнения квартального плана. Жестокие испытания ждут строителей и в последующие месяцы, они станут решающими: выйдет трест из прорыва или будет ковылять до конца года. Откровенно рассказывал и о работе комиссии крайкома партии, ее крутых выводах, о кадровых изменениях в управлении треста, о том, как эти вопросы обсуждаются в бригадах, на строительных участках, какую активность вызвали у рабочих.

Слушали все, но держались по-разному. Одни казались смущенными, видно, ожидали порки. Уж так повелось в докладах, выступлениях: вначале — за здравие, потом — за упокой. И возможно, прикидывали: «Пороть-то есть за что, пошли на поводу личных обид, а обиды, как известно, плохие советчики. Вон Борька, Яшка, даже Юлька оказались принципиальнее: поправляют ошибки, борются с трудностями и наверняка выйдут победителями. Лучше бы секретарь парткома один сидел за большим столом, не казнил нас присутствием товарищей».

Другие — бесстрастны, с ироническим прищуром глаз, в которых можно было прочесть: «Обещалкины у рабочего класса не котируются. Сказал — сделай, распределяй квартиры не по поэтажным чертежам, а вручай ключи, пускай в ванную горячую и холодную воду. Ну, чем еще решили заманить, что пообещать? Послушаем — да и лататы, сегодня хоккей по телевизору».

Особенно бесцеремонно держался высокий сутуловатый усач. Борису показалась, что он был если не вожаком, то, как говорят, запевалой среди удравших со стройки.

Третьи вроде радовались: «Давно бы так, откровенно, в полный голос и обо всем на суд рабочих. Ведь и ушли потому, что этой самой общности, теплоты не хватало. А как теперь поправить? Запись в трудовой книжке останется, любой при случае может ткнуть тебе этой книжкой под нос, ужалить: «Летун!»

Четвертые выпячивали грудь: «Ага, поняли, чего наш брат стоит. Ну что ж, «лучше поздно, чем никогда», сказал пассажир, опоздав на поезд. Знаем, будете упрашивать, уламывать, а мы поторгуемся. А что? Лишняя четвертная рабочему человеку никогда не была помехой».

Но финал, должно быть, всех обезоружил: ни порки, ни упрашиваний, ни уламываний, ни обещаний, лишь скромный намек секретаря парткома:

— Мы считали и будем считать, что у вас временно изменился фронт работ, но фронтовики не покинули свои части и подразделения Алюминстроя.

А тут еще Генрих Четвертый пустил слезу:

— Извините, ребята, вот так бы и мне с вами, по душам, а не нотации читать.

И приглашенные как-то сразу оживились, начали обмениваться друг с другом репликами, выразительными жестами, но выступать не стали. Впрочем, может, и нашлись бы желающие, но и об этом их никто не просил. Прощались уже приветливее, чем здоровались, будто расходились до завтра, чтобы вновь встретиться на рабочих местах.

Повеселели и устроители. Таранов задержал Юркина и Точкина, стали ждать. Сразу, да еще при всех, трудно давать задний ход, а через несколько минут по одному, а может, и группами начнут возвращаться с заявлениями, просьбами. Потекли долгие минуты ожидания: пять, десять, двадцать…

Никто не вернулся.

2

Да, март для сибиряков не отпускной месяц, и тем не менее ропота не было, а рыболовы даже обрадовались: когда же и посидеть над лункой, как не в марте!

Но не всех захватывали караси, лещи, щуки, некоторые решили путешествовать. Первым исчез Яша Сибиркин, исчез без огласки, без рукопожатий, без «посошка». Вслед за ним, дней через пять, скрылся Гена Ветров. Из женского общежития пропала Юля Галкина. Иван Щедров запил, начал заводить новые знакомства и поразился, как это легко делается. Он нашел своеобразный пароль — папироса во рту. Вот идет или сидит красавица с мертвенно-синими веками, с седыми волосами парика, с маслянисто-красными губами и дымит, как фабричная труба. Ты подходишь к ней: «Разрешите прикурить?» «Пожалуйста…»

— Ба-албес, — покачиваясь, сказал Иван встретившемуся в коридоре Симагину.

— Эй ты, женихатик, поосторожнее в выражениях.

— Балбес не ты, а я, — туго проворачивая слова, признался Иван.

— Ну, это другой разговор, — смилостивился Кирка. — Какую дрянь пил? Псиной от тебя песет.

— Так же, как и от тебя, когда закладываешь.

— После вытрезвиловки не закладываю.

— Ишь святой, хоть вместо иконы в рамку вставляй. Давно?

— Что давно?

— Святым стал.

— Объясню, только дай умыться. Иди в нашу комнату, не колеси по коридору.

Кирка умылся, надел чистую рубаху, причесался. Иван ухмыльнулся:

— Святой, а волосы укоротил. Генка воспитывает, да? Я его убью!

— Что ты к нему пристал?

— Зуб имею. Ты у этой вертихвостки Мары на новогоднем вечере был? И Юлька была?

— Была.

— Кто за ней таскался?

— Не таскался, а ухаживал.

— Один черт. Я его прикончу!

— Не размахивай кулаками. Ты мне вот такой противен, понимаешь, противен. И сам я себе противен, потому что гляжу на тебя, а вижу себя. Тогда, после вытрезвиловки, Леша сказал, чтобы духу моего на стройке не было.

— Пе-пе-перевоспитали?

— Сам не дурак.

— П-правильно, п-полудурок… Молчу, молчу, хрен с тобой.

Кирка пригляделся к Ивану: «Не совсем еще очумел, ждет, что я скажу. И глаза вроде чуток посветлели, пьяная муть стала рассеиваться».

— Так. Сижу, значит, я в ресторане… — начал рассказывать Кирка.

— Перепутал, в автопоилке.

— В автопоилке стоят, а я в ресторане, один за столиком. Попросил закуску и сто граммов. Подошли ко мне трое, поздоровались. «Свободно?» — «Свободно». Заняли остальные три стула. Заказали ту же закуску, что и я, рыбу жареную и бутылку «Столичной». По выправке вижу: или военные в гражданской одежде, или бывшие военные. Присматриваюсь, прислушиваюсь. Разговор о каком-то заводе, станки сравнивают, какой лучше, перспективнее. Слова мудреные, не все понятные. Чаще всего упоминалось программное управление, какие-то приставки, усовершенствованные резцы. Одно было ясно — итеэровские работники. Им почему-то первым принесли «Столичную», а мне только закуску. Я обиделся, хотел выговорить официантке, но они налили и мою рюмку, да еще подбодрили: «Не стесняйтесь, у нас сегодня большой праздник». И все начали поздравлять одного парня, кстати, тоже Ивана. И я чокнулся с ним, хотя и не знал повода. На именины вроде не походило, потому как отпили понемножку и снова за свои станки, а от них к экономическим расчетам, росту производительности труда.

Принесли мне мои сто граммов, а как их делить на четверых? И одному пить неловко. Заскучал, не своя компания, и вообще странная: закусывали здорово, но к одной рюмке прикладывались по нескольку раз, а я свою опрокинул одним махом. Мне, правда, сразу подлили, но пришлось ждать, когда они поднимут. А они опять по половинке, а в рюмке всего-то двадцать пять граммов. Я тоже стал по-ихнему половинить. Каторга. Хорошо, что они увлекли меня своей беседой, основное я все-таки понял: радовались они успехам того, которого звали Иваном. А он стеснялся, пенял, что это не по правилам, патент надо было давать троим, а не ему одному. Над ним подшучивали: вот когда отдашь нам свою голову, тогда поделим и патент.

Тут уж я осмелел, спросил, за что пьют-то? «За слесаря пятого разряда Ивана Трубникова». Инженеры бились над его станком, чувствовали: должен крутиться быстрее, но ключик подобрать не могли, а Иван дотянул. Да еще уверяет, что не до конца. Оказалось, все трое — рабочие. Иван изобретал, а они по его чертежам отдельные детальки вытачивали. Да, Иван этот оказался еще и парторгом. Потом меня пытали о работе, о пограничниках, поддерживают ли связи с сослуживцами. Особенно их заинтересовали солдатские посиделки. У них, оказывается, много артиллеристов, а не додумались, как сблизить их… Ты не спишь, Иван?

— Нет, жду, к чему клонишь.

— А вот к чему: весь вечер просидели, столько я узнал интересного об их жизни, кружке рационализаторов и изобретателей, что они в кино смотрели, какую картину хвалили, какую ругали. А главное-то вот в чем: свои сто граммов я все-таки разлил им, а их бутылка так и осталась недопитой. И я почувствовал: оказывается, можно весь вечер просидеть в компании, вести интересный разговор, прикасаться к водке и не быть пьяным. Понял что-нибудь?

— Понял. И ты заделался холодным агитатором. Пошли вы все на фиг, звонари!..

Гена Ветров не очень верил, что Мара уехала в Ачин, но из всех версий догадка Юли была наиболее правдоподобной. Там почти аналогичное строительство, знакомая работа, у Мары были связи с комитетом комсомола Ачинстроя. Но в поезде Гена вдруг вспомнил: в Ачин перевели Митрофана Вараксина. Вот она, главная пружина… Ему хотелось дернуть ручку стоп-крана, остановить поезд. Еле-еле усмирил это желание.

Сразу же по выходе из вокзала он наткнулся на знакомую «Волгу» Вараксина. Кого-то встречает. Ветров проверил расписание: в ближайшие два часа нет ни одного пассажирского поезда. Значит, сидит в ресторане. И не один. Ринулся туда — не тут-то было. Дородный, плечистый швейцар встал в дверях: мест нет.

— Поймите, я командировочный! — кривил душой Ветров.

— Устраивайтесь в гостинице, а к нам попозднее. Или ждите, когда освободится место.

Солидный, представительный швейцар, он, наверно, и когда вышибает из этого заведения, не теряет достоинства. Где только подбирают таких? За спиной Гены уже собиралась очередь. Ждут. Терпеливо, долго. А чего ждать? Когда посетитель наестся, напьется? Но ведь аппетит приходит во время еды. Гена почти видит, как сидящий на его будущем месте посетитель заказывает еще графинчик, а его не несут, а везут на волах, будто налить в графинчик сто граммов занимает столько же времени, сколько выплавка мартеновской стали. Вот уж кто шагает не в ногу со временем. Электронно-вычислительные машины, ленты конвейеров уплотняют, рационализируют труд, облегчают и ускоряют производство, исчисляют время долями секунд, а здесь, за этой вывеской с неоновой подсветкой, за этой широкой грудью швейцара, — убивают время, даже платят деньги за то, чтобы убить это время.

Прошло полчаса — ни один человек не вышел из ресторана. И странно, что, кроме Гены, в длинной очереди вроде никого это не беспокоило.

Швейцар, видно, почувствовал переживания Ветрова, шепнул ему:

— Справа, в ближнем углу, есть свободный столик, официантке скажешь: Егор прислал.

Гена забыл поблагодарить стража врат ресторана, нашел указанный столик с табличкой: «Занято». Тут же подлетела официантка, подтвердила:

— Занято.

— Меня Егор прислал.

Гене не очень любезно сунули меню, но он не взглянул на него, рыскал глазами по залу и почти у самой эстрады за столиком увидел Вараксина, рядом с ним спиной к Ветрову сидела… Мара, что ты сделала со своими шелковистыми волосами? Зачем эта дикая, как мотки колючей проволоки, вздыбившаяся прическа, эта дерзко открытая спина, это развязное поигрывание бокалом? Кольнуло в груди: какое событие они отмечают? Теперь уже ни громоподобные барабанные удары, ни коробящие душу низкие звуки электроинструмента, ни завывающие месяцеобразные гитары не могли отвлечь его от этой пары. Ветров вздрогнул: кто-то положил ему руку на плечо.

— Гена, не в ту сторону смотришь. — Он оглянулся и едва не свалился со стула — рядом с ним стояла Юля Галкина. Та повторила: — Не в ту сторону смотришь. Глянь в противоположный угол зала. Ну?

Что угодно, только не это. За столиком, на который указывала Юля, сидели Мара Сахаркевич и Яша Сибиркин. Яша рассказывал что-то смешное, но его рассказ вызвал у Мары лишь робкую, болезненную улыбку. На столе стояли нетронутые рюмки.

Юля безапелляционно заявила:

— Гена, будем ужинать, ты с утра ничего не ел. — И сама подозвала официантку. Потом снова повернулась к Ветрову: — Значит, так, Гена. У нас отпуск. Мы приехали в Ачин посмотреть алюминиевый комплекс, ведь мы же с ними соревнуемся.

Официантка принесла закуску, посмотрела на Ветрова.

— Гена, какое вино будешь заказывать? — И, не дождавшись ответа, подсказала: — Самое хорошее.

— Может, мускат?

— Вот, вот, его, — И продолжала: — Остановились мы в общежитии алюминиевого комплекса. Не забудешь? Пробудем… Сколько пробудем? Дня три? Молчание — знак согласия?

— Юля, может, ты объяснишь, что происходит? — спросил Гена.

— То, что и должно было произойти. Я рада за Мару, мне так не хотелось плохо думать о ней. Ей надо было уехать абы куда, но не абы с кем.

Гена внимательно посмотрел на Юлю, будто только сейчас узнал ее.

— А как ты здесь оказалась?

— Так же, как и ты, одним поездом, только в разных вагонах.

Гена оставил деньги на столике. Табачный дым помог им незаметно выйти из ресторана. На улице бушевал злой ветер, хлестал по щекам, силился сорвать одежду, раскачивал светильники на столбах. Они шли по заснеженной дороге. Кругом все гудело, выло, стонало, чудилось даже, будто какие-то железные прутья бились о металлический остов крыши заводского корпуса. А они шли навстречу обезумевшему ветру, словно ища в этом забвение от только что увиденного, пережитого. Ведь обозначится же когда-нибудь и в этом снежном плену просвет, где затаилось их счастье, их душевный покой…

Налетевший шквал сбил Юлю с ног. Гена поднял ее, прижал к себе, защитил от ветра. Девушка уткнулась лицом в поднятый воротник его пальто. Ее бил озноб, дрожали руки, плечи, стучали зубы. Гене показалось, что она даже простонала.

— Юля, ты больна? — испуганно проговорил Ветров.

— Нет, нет, Гена, мне очень хорошо. Я постою еще одну минутку, только одну минутку. Вот и все, Гена, пошли.

— Куда?

— Я не знаю.

Они повернули к вокзалу…

Плацкартных мест не было, пришлось всю ночь стоять в коридоре вагона. Ветров и проводница уговаривали Юлю сесть и даже прилечь в служебном купе, она отказалась. Гена ставил ногу на приступок, пытался усадить девушку на колено, она не согласилась, а лишь попросила:

— Можно мне держаться за твою руку?..

Красноенисейск угадывался по светлому куполу неба. Этот купол все расширялся, розовел, приближался. Юля вдруг с силой сжала руку спутника, но сказала едва слышно:

— Гена, я тоже скоро уеду отсюда.

3

Магидов с подчеркнутым достоинством вошел к управляющему, положил на стол объемистую тисненую папку, стараясь не смотреть в лицо Скирдову, спросил:

— Кого представили на мое место?

— Я не представлял.

— Конечно, мы остались чистенькими. Зачем действовать самому, когда можно найти послушненьких исполнителей, они и уличат, и кому надо подскажут, напишут, провалят на партийной конференции, распустят сплетни о семейных неурядицах Магидова. Я не уйду из треста, товарищ Скирдов, не приму на себя добровольно ответственность за провалы в Алюминстрое. Вы должны знать…

— Ничего я больше не хочу знать, Андрей Ефимович. — Скирдов встал, показывая, что разговор окончен.

Главный едва не столкнулся в дверях с секретарем парткома, но не поздоровался, будто разминулся с незнакомым.

— Воспитание добром? — улыбнулся Таранов, намекая на просьбу управляющего оставить Магидова в тресте.

— Н-да… Можно поправить заблудшего, помочь недостаточно подготовленному, сдержать торопливого, но переубедить честолюбивого… Опаснейшие люди.

Семен Иулианович вышел из-за стола, задержался около книжного шкафа с внушительными корешками книг полного ленинского издания, точно хотел посоветоваться с автором. Потом спросил секретаря:

— Кого бы ты предложил вместо Магидова?

— Лешу Иванчишина.

— Боюсь, что его заберут от нас. Второй раз вызвали в Москву.

Зазвонил телефон дальней связи. Скирдов снял трубку.

— Да, я. — Обернулся к Таранову: — Легок на помине. — Нам? Конечно нужен… Я правильно понял: вопрос уже решен? Ну что ж, руки вверх. Передайте ему привет. — Положил трубку. Улыбка разгладила лицо Скирдова, он сообщил: — Состоялось решение: Леша Иванчишин, нет, Алексей Александрович Иванчишин переходит на работу в строительный отдел Центрального Комитета партии. Завидная судьба у человека: пограничник, бетонщик, монтажник, бригадир, начальник строительного управления и вот…

Боря Точкин о себе

В начале апреля меня неожиданно пригласили в горвоенкомат. Военком полковник Филимонов принял лично. Я почему-то представлял, что все военкомы, от районного до столичного, непременно пожилые, раздобревшие, переставшие следить за военной выправкой, так как строевых учений у них нет, физкультуры тоже, и имеют они дело, главным образом, с гражданскими людьми: призывниками, пенсионерами, а передо мной стоял среднего роста человек, сухощавый, спортивного склада, подтянутый, словно собирался проходить перед парадным солдатским строем.

Сам стоял, а меня усадил, и я чувствовал: еще несколько минут — и стул подо мной задымится. Слава богу, и он сел, нет, пожалуй, не сел, а опустился, не шелохнувшись, корпус прямой, как у пианиста. И не сводил с меня больших карих пытливых глаз.

— Ну что ж, сержант запаса Точкин, заочно мы уже знакомы, вызвал на «очную ставку». — Худощавое лицо полковника расплавила добрая улыбка, в карих глазах разгорался дружеский огонек, но заговорил серьезно, деловито: — Заинтересовали меня ваши солдатские посиделки.

— И сюда дошло? — почему-то смущаясь, спросил я.

— Мы очень далеко от Алюминстроя?

— Я не то хотел сказать, — поправился я. — Это наше местное творчество.

— Ошибаетесь. Ошибаетесь, — подчеркнул полковник. — Это, если хотите, всенародное дело.

Военком, безусловно, переоценивал мои заслуги, и потому я отвечал скороговоркой. Филимонов остановил меня:

— Подробнее. С чего начали, как проводили, кто присутствовал, что говорили, резонанс среди бывших воинов.

Пришлось рассказывать обстоятельно. А полковник все подбрасывал и подбрасывал вопросы: сколько демобилизованных воинов на стройке, из каких родов войск, как работают, много ли коммунистов, ударников, общественников, имеющих среднее образование. Потом переключился на мою персону: поддерживаю ли связь с сослуживцами, с офицерами пограничных застав, не тянет ли в те края, почему именно меня назначили комиссаром эшелона, по чьему совету поступил в вечерний университет марксизма-ленинизма — и совсем огорошил последним вопросом:

— Сержант, у вас не возникало желания стать кадровым офицером, пойти в военное или военно-политическое училище?

Я раздумывал долго, — наверно, секретарская должность приучила к осмотрительности: семь раз отмерь, один отрежь. Тверд был лишь в том: если пойду, то в военно-политическое училище. Небольшой, но, вероятно, самый тяжелый период работы партгрупоргом, секретарем бюро, членом парткома еще раз подтверждал истину: марксизм-ленинизм — наука всех наук. Строитель, военный, ученый — все должны знать, во имя чего работают, творят, живут…

Талка второй день плачет. Больше всего ее обидело, что я принял решение, не посоветовавшись с ней. Сегодня, по возвращении с работы, я вновь застал ее в слезах. Она выговаривала:

— Мы советовались по самым мелким вопросам: как провести вечер, воскресный день, что прочитать, посмотреть по телевизору, а о коренной ломке жизни — ни слова. Это, это неуважение, бездушие, эгоизм — я даже не знаю, как точнее определить. Кто мне шептал все эти ночи: теперь уж навсегда вместе, Талка, навсегда! Да, мы радовались и сибирскому небу, и морозным вечерам, и моему институту, и этой чудесной квартире, где от каждой вещи, от каждого предмета веяло теплом нашей встречи, нашего счастья, нашей любви. Да, да, нашей любви! И вот итог: оставайся здесь, в чужой квартире, в незнакомом городе, без родных, близких, друзей. Не хочешь — вновь поезжай в Краснодар с повинной…

Затем вообще перестали разговаривать, молча расходились, сходились, садились за учебники, ужинали. Молчало радио, поблескивал темным экраном телевизор. Потом Наташа сообщила: в общежитии института освободилось одно место, она должна занять его.

В конце апреля зашла, чтобы взять свои вещи, и объявила: на первомайские праздники улетает в Краснодар. Запретила даже провожать ее. Все. Чужие…

Нахлынули воспоминания последнего месяца, и каждое оставляло рубец на сердце. Встреча на вокзале, устройство в гостинице, Дворец бракосочетаний, свадьба, ключи от квартиры, мы вдвоем, и весь мир, все земное крутится вокруг нас. Тяжкие мысли не давали покоя, давили на затылок, сжимали грудь, и все-таки я не мог отступиться от своего решения. Это не просто освоение новой профессии, а посвящение всей жизни непосредственной защите Родины. Я не мог отступиться и потому, что стал в какой-то мере инициатором, нештатным помощником военкома в комплектовании военных училищ ребятами, прошедшими армейскую школу и первую ступень рабочего университета. Ты поймешь это, Талка, ты благородная, чуткая, умная…

4

Вечером в квартире Точкина неожиданно появились Юля и Гена. Борис, кажется, ни разу не видел Юльку такой красивой. Нет, не то слово — сияющей от захватившего ее в полон безмерного счастья. На ногах у нее модные туфли на массивной «платформе», ей хотелось быть выше. Чудачка. Она худенькая, тоненькая, но рост у нее высокий, а за ростом Ветрова и на «платформе» не угнаться. Можно было догадаться о причине ее радостного возбуждения, но смущало настроение Гены. Он был больше чем всегда застенчив, робко посматривал на девушку и молчал. Юля пыталась расшевелить его:

— Гена, начинай же! — Но, поняв, что Гену сегодня не разогреть, начала сама: — Боря, до праздника Великой Победы осталось меньше двух недель. У мемориала в честь погибших воинов-сибиряков будет зажжен Вечный огонь славы, доставленный из Москвы с могилы Неизвестного солдата. Как мы отметим этот праздник? Да что вы оба, онемели? Была бы Мара — уже сейчас кипела бы подготовка комсомольцев к этой знаменательной дате.

— А что Юркин советует? — спросил Точкин.

— Генриха Четвертого самого надо раскачивать, — горячилась Юля. — Говорит, соберемся у монумента, почтим память павших минутой молчания. Правильно. Но надо и говорить, да во весь голос. Собрать комсомольцев, и не только нашего строительного управления, треста, а всего города, и дать клятву павшим и оставшимся в живых ветеранам минувшей войны, что мы, их сыновья и дочери, будем так же, как они, защищать наш народ. И чтобы эта клятва была слышна во всем городе, нет, во всем крае, во всей стране. — Юля раскраснелась, голос стал еще звонче. — Ну, я не знаю, что еще сказать, но что-то такое, что бы дошло до сердца каждого юноши, прибавило уверенности ветеранам, что они не напрасно проливали свою кровь, отвоевывали нам жизнь, что мы будем такими же стойкими, мужественными, как они. — Юля посмотрела на нас и решила: — Оба ненормальные. Честное слово. Тогда я сама пойду в партком. — Но все-таки одного ненормального, Гену, прихватила с собой.

Весна освобождения. Весна Победы!

Кажется, никогда еще люди не были одеты так торжественно, как в этот праздник: военные — в парадных мундирах, гражданские — в черных костюмах. Подчеркнуто строги наряды и женщин. Кажется, никогда еще люди не были так горды своими наградами, как в День Победы. На темном фоне ордена, медали отливали золотом, серебром, бронзой.

Праздничную процессию возглавляли ветераны войны. В голове колонны те, кто не мог двигаться самостоятельно, их коляски бережно передвигали школьники. Ветераны, люди из легенды, они отстаивали родную землю, когда многих из нас еще не было на этой земле. Ветераны, победно завершившие самую кровопролитную войну в истории человечества. И эти, сидящие в колясках, идущие за ними в рядах, и те, что незримо присутствуют здесь, чьи имена высечены на гранитных плитах мемориала. Непередаваемый парад мужества. Как бы все увиденное запечатлеть и сохранить не только для сыновей и внуков этих воинов, но и для грядущих поколений. Смотрите, учитесь стойкости у своих героических предков!

Колонна ветеранов остановилась, в ее ряды на всю глубину солнечными струйками вливались пионеры в алых пилотках, белых свитерах, красных галстуках, дарили ветеранам цветы, вставали рядом с ними, рассматривали их ордена. Потом площадь заполнила комсомолия. Мощные динамики волнами разносили по площади слова торжественного обещания молодежи. В ответ слышалось со всех сторон: «Клянемся! Клянемся! Клянемся!»

Точкин всматривался в юные лица пионеров, лица своих, сверстников — торжественные, гордые, решительные, все были уверены: возгласы комсомольцев достигали не только Саянского хребта, но и Гималайских гор, чилийских Анд, Кордильер, а оттуда их возвращало многоголосое эхо: «Клянемся! Клянемся!..»

Кто-то тронул его за локоть, затем послышался мягкий приглушенный голос:

— Боря, Боря, я никуда не улетала…

Площадь почти опустела. Наташа и Борис подошли ближе к мемориалу, чтобы лучше рассмотреть изваяния героев великих битв. Вслед за ними приблизилась старая женщина с лицом, изборожденным глубокими морщинами, в черном платке, оперлась на палку, попросила Наташу:

— Родненькая, прочти фамилии, мои глаза совсем перестали слушаться. — Она указала на гранитную стену мемориала. — От там, у тридцатом ряду. И погромче.

Талка отчетливо произнесла:

— «Фадеев Петр Степанович…»

— Так, в этой колонке, — подтвердила женщина.

— «Фалалеев Егор Егорович, Фамильин Павел Ильич, Федоров Григорий Петрович…»

Лицо женщины оживилось, она стала пояснять:

— Самый старший, комиссар, двадцать лет прослужил в армии, а погиб в первые дни войны.

— «Федоров Даниил Петрович».

— Слесарь. С танком, что сам ремонтировал, уехал. Почитай, десять годов числился без вести пропавшим, а на одиннадцатый прислали орден Славы за невручением.

— «Федоров Ефим Петрович».

— В госпитале умер, на румынской земле, в городе… И память слабеет, все время забываю название того города.

— «Федоров Иван Петрович».

— Ванятка… Шестнадцати лет ушел с сибирской дивизией. Прибавил годок, упросил командира. Восемь раз осколки да пули из него вынимали, а он все шел, шел, шел. Недели не дожил до того победного дня. И карточки по себе не оставил. — Женщина вытирала глаза, а слез не было, ни слезинки. — Все до единого полегли… Миленькая, прочитай еще разок.

— «Федоров Григорий Петрович, Федоров Даниил Петрович, Федоров Ефим Петрович, Федоров Иван Петрович».

Женщина не удержалась, опять поправила:

— Ванятка… А позолота на всех буковках цела?

— На всех, словно вчера позолотили.

— Спасибо, родная, дай бог тебе здоровья.

Они тихонько отошли, оставили женщину наедине со своими сыновьями и тяжкими раздумьями. Но через несколько шагов вновь остановились, обернулись к мемориалу. Талка обессилела, ухватилась за руку мужа, но сказала твердо:

— Боря, ты правильно решил!

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

1

Борис и сегодня допоздна задержался в «штабе», как он про себя именовал большую комнату теперь уже со скромной табличкой на двери: «Партбюро». Чего только не видела эта комната, чего не испытал в ней новый хозяин — секретарь партийной организации девятого строительного управления Точкин!

Неловко чувствовал себя Борис, когда приходили платить партийные взносы начальник строительного управления и его заместители. В первый месяц после избрания он пошел было по кабинетам, но Иванчишин деликатно взял Точкина под руку, привел в комнату партбюро, усадил за стол, а сам примостился напротив, предупредил: «Секретарь, в парторганизации все коммунисты равны, независимо от погон на плечах». И все же каждый раз, когда расписывался в партийных билетах старших товарищей, чувствовал себя смущенно, особенно если Леша терпеливо ждал своей очереди, пропускал вперед коммунистов, пришедших раньше него.

В этой же комнате рабочие оставляли заявления об улучшении жилья, с перечислением не только членов семьи, но и всех инстанций, куда они уже обращались. В этих случаях Точкин не мог смотреть в глаза просителям, боясь увидеть укоряющие взгляды: сам-то ты, секретарь, пробился в «Белый дом», а мы… Не станешь же каждому доказывать: не пробивался, не переступал порога ни одной инстанции. Не мог поверить и тому, что тихоня Иван Муромцев исполнит свою угрозу — дойдет до Иванчишина, Таранова, даже до управляющего Скирдова. И Борис вкладывал столько энергии в рассмотрение этих просьб, что не успевал приоткрыть дверь в нужный кабинет, как его встречали пугливым вопросом: «Опять насчет квартир?» Поток заявлений в партбюро увеличивался. Кое-кто даже расконсервирование строительства жилого дома приписал Борису, а не Скирдову и Таранову, как это было на самом деле.

А несколько дней назад зашла Касана, монтажница, — удрученная, растерянная. Точкин знал об истории появления на стройке трех девушек — Касаны, Элеоноры и Матильды: не поступили в институт, добывают рабочий стаж, чтобы облегчить второй экзаменационный тур — не обижался на них, напротив, просил партгрупорга Яшу Сибиркина оказать им всяческую помощь по подготовке к экзаменам, тем более что девушки основательно вросли в работу, о них уже не раз писалось в трестовской многотиражке. И вот предводительница этой троицы Касана сидит, молчит, смотрит на спортивные трофеи управления в застекленном шкафу, и чувствуется: ничего не видит, не ощущает, все затмила какая-то внутренняя боль.

Хорошо, что никто не тревожил их — это тоже редко случается. Касана постепенно приходила в себя, поправила выбившуюся косынку на шее, раскрыла сумочку, может, хотела достать зеркальце, раздумала, вновь захлопнула, тяжеловато поднялась и направилась к двери. Борис вернул ее, усадил на прежнее место, попытался угадать, что гнетет девушку:

— Не дают времени на подготовку?

— На какую подготовку? — не то обиженно, не то удивленно спросила Касана.

— К предстоящим экзаменам.

— А-а… — безразлично протянула девушка и снова замолчала. Бледное лицо, воспаленные глаза по-прежнему отражали беспокойство, даже отчаяние, но спросила сухо, официально: — Борис, правда, что Сибиркин переводится в Ачин?

— Первый раз слышу, — удивился Точкин. А через мгновение определил: любовь. И чувствуется, большая, выстраданная, может быть даже выплаканная, но не высказанная. Пришла за советом к секретарю парторганизации, но только здесь поняла: разве в таком деле поможет секретарь? Вот и молчит — и иного предлога не ищет, и истинную причину скрывает.

Борис поспешил заверить девушку:

— Сибиркин партгрупорг, без разрешения бюро не может уйти, значит, я первым бы знал об этом. — И отыскал, как ему казалось, весомый предлог для сближения: — А что, если мы вручим вам два билета в театр, вроде маленькой премии за хорошую работу?

— Нет, этот прием только унизит меня, — с грустью молвила Касана и ушла, забыв попрощаться.

Точкин пустился в разведку. Действительно, Яша каждую неделю в пятницу вечером уезжал в Ачин и возвращался под утро в понедельник. После заседания бюро Борис оставил его в комнате, спросил в лоб:

— Яша, ты что потерял в Ачине?

— Сердечный клапан, — выпалил Сибиркин с непривычным оттенком смущения в голосе…

Шум в коридоре нарушил размышления Точкина. Там шаркали ногами, кашляли, глухо переговаривались, потом широко распахнулась дверь. Усач, которого Борис принял за вожака на собрании летунов, заглянул в комнату, обернулся к стоящим позади, объявил:

— Здесь! — Затем к Точкину: — Можно к тебе всей оравой?

Борис, пожимая руки вошедшим, невольно пересчитывал: даже те трое явились, что тогда отсутствовали на собрании. С чем же пожаловали? Но ждать долго не пришлось. Усач положил перед Точкиным заявление с просьбой вернуть их на работу в Алюминстрой и указал на нижнюю половину листа со всеми подписями.

— Ребята, а вы знаете, что на стройке прибавилось трудностей по сравнению с теми, что были при вас? — спросил Борис.

— Слушай, секретарь, не надо нас воспитывать, натерпелись на том собрании, — сказал Усач. — Раз пришли, значит, твердо.

— Тогда уж надо бы по форме, от каждого заявление, все равно кадровики потребуют.

Усач провел указательным пальцем по жгутику черных волос над верхней губой, зачем-то покрутил шеей в тугом воротничке, сжал кулак, словно собирался стукнуть им по секретарскому столу, но сказал сдержанно:

— Мы явились, но не с повинной, а на свою родную стройку. Ну, прошиблись, сознаем, а что, в верхах треста не прошибаются?

Остальные поддержали его. Ведь и просьба-то не ахти какая: не хотят они опять ходить с заявлениями из двери в дверь, не хотят, чтобы в рабочих книжках вновь появились записи «по собственному желанию». Пусть их переведут, откомандируют, направят по ходатайству, да мало ли статей, по которым перемещаются люди, только не «по собственному желанию», уж очень широкое толкование получила эта формулировка, под ней могут скрыться и летуны, и рвачи, и пьянчуги.

— Мы не ждем, что нас встретят с помпой, — вновь начал Усач, — но и не хотим, чтобы на собраниях, планерках, летучках склоняли наши имена. Конечно, как говорят, на чужой роток не накинешь платок, но пусть секретарь не только агитирует, но и найдет мужество взять нас под защиту, когда разгорятся страсти.

Говорили и расспрашивали о многом, но Точкин понял главное: ребята дорожат рабочей честью, как когда-то дорожили честью воинских подразделений, частей, достоинством каждого солдата, и потому обещал, что не только сам поддержит, но и добьется защиты их в парткоме, постройкоме, в комитетах комсомола.

Точкин зашел к секретарю парткома, положил на его стол коллективное заявление, обронил:

— Полюбопытствуйте.

Таранов прочел размашистые строчки, расплылся в улыбке.

— А помните, как мы волновались, ждали этого заявления? Хорошие семена всегда идут в рост, — произнес Павел Иванович, подразумевая под этим не заслуги парткома, а ту неустанную кропотливую работу армейских воспитателей, формирующих характеры молодых людей. И в свою очередь протянул Точкину бумагу с типографским штампом вверху — наименованием Южного пограничного округа. В ней говорилось, что через несколько недель на Алюминстрой прибудет очередная партия увольняемых солдат, сержантов и что Военный совет округа убедительно просит бывших пограничников прошлогоднего рабочего призыва, особенно комиссара эшелона Бориса Точкина, Геннадия Ветрова, Якова Сибиркина, встретить новое пополнение. И не только встретить, но и быть их наставниками.

«Мы отнюдь не умаляем достоинств первопроходцев-строителей, — говорилось в письме, — но наставники с годовым стажем работы, судя по вашей газете и переписке, преуспевшие во многом, произведут большое впечатление на новичков. И вообще нашему шефству мы решили придать больший размах. Вместе с увольняемыми прибудут кадровые офицеры — командиры и политработники, они доложат подшефным об успехах воинов в ратном труде и вместе с тем изучат передовой опыт работы строителей, бывших воинов, чтобы использовать его в воспитании нового пополнения личного состава частей и подразделений. Думается, что взаимное обогащение передовым опытом, подведение итогов выполнения социалистических обязательств еще больше укрепит наше шефство над сибирскими стройками».

Точкин прочел, задумался, а когда уже нельзя было молчать, тяжело выдавил:

— Как же мне быть, Павел Иванович?

— Будем надеяться, что горвоенком правильно поймет обращение Военного совета.

— А вы сами как думаете? — растерянно спросил Точкин.

— Я на стороне шефов: ваша работа на стройке поможет воспитанию молодых солдат, послужит дальнейшему укреплению наших связей с армией, Кажется, просто, но по-государственному мудро.

— Надо сегодня решать?

Таранов пожал плечами…

2

Мара привыкла: Сибиркин появлялся ровно в двенадцать дня. Они бродили по городу, неторопливо обедали и вновь бродили. Но ее огорчая мученический распорядок выходных дней Яши: несколько часов сна в ночь с пятницы на субботу в вагоне, устройство в гостинице, короткий отдых. Потом обратный путь и прямо с поезда на работу. Яша уверял, что все шло идеально: он уже знал кассиров на вокзале, заказывал билеты в плацкартный вагон, здесь администратор гостиницы чуть ли не его друг, держит для него место, а то и отдельный номер.

Но Мара видела, что парень с каждым месяцем худел, глаза усталые, запавшие, черты лица заострились. Прежними оставались лишь счастливая улыбка и приподнятое настроение. Яша не только обстоятельно рассказывал обо всем, что делалось в Алюминстрое, но непременно привозил какую-нибудь потешную дорожную историю или смешные происшествия за неделю в общежитиях, бригадах. Только о кровельщиках ни разу не заикнулся. Кроме того, эти поездки стоят денег, а он хочет казаться миллионером: ведет обедать непременно в ресторан. Повел бы и ужинать, как делал вначале, если бы можно было спокойно говорить при грохоте джаза, не дышать густыми винными парами и табачным дымом. Почему ни в одной даже заурядной столовой не курят, а здешние рестораны превратились в курительные комнаты и питейные заведения? «Когда, наконец, окультурят все эти столь нужные учреждения, все до единого, а которые не способны окультуриться — снять с них роскошные вывески!» — Эти слова вырвались у Яши, когда им демонстративно не подавали ужин, потому что в их заказе не было водки.

Но пожалуй, Мару не так смущали, трудные поездки и большие расходы, как цель этих поездок, которые вольно или невольно она сама узаконила. А что за ними?.. Яша тактичен, он не сделал ни одного намека на интимность их встреч, только дружеское участие, только полнокровная информация о том, что происходит в стройуправлениях, бригадах, в комсомольских организациях, в управлении треста, даже в главке, разумеется, в тех пределах, которые доходили до него. Яша чувствовал: для нее, Мары, это нужно, как воздух, как весенняя синь неба, как солнечный свет, и, возможно, даже догадывался, как она сама себя истязала. Чем дальше отступал день ее отъезда из Красноенисейска, тем безотраднее становилось ее существование. Ведь никто, кроме мамы, не догадывался об истинной причине ее бегства. Что же подумают остальные? «Взбалмошная девчонка, каких еще немало на свете: взбрела какая-то чушь в голову, взмахнула хвостом и улетела. А ведь мы доверяли ей, избрали своим вожаком, шли за ее призывами на штурм пускового, тянулись к ней, подражали ей». И не только комсомольцы, уважали ее и старшие — бригадиры, Леша Иванчишин, Таранов, даже сам Скирдов. «Наверно, есть во мне что-то доброе, заразительное, притягательное», — робко подумала Мара.

Было. А сейчас? Отчаянный бросок в неизвестное, в безмолвие, в тишину, лишь бы смешаться с тенями чужих людей, чужого города, чужого предприятия, лишь бы не видеть тех, кто был с ней рядом. Думала той же чужой тенью отгородиться и от Бори. Какое заблуждение… Теперь и последняя отдушина вот-вот захлопнется. Рано или поздно Яшу захлестнет половодье других чувств, на которые Мара не может ответить взаимностью.

Она взглянула на часы — половина первого. Вот и ответ на ее вопрос: Яша не приехал.

Острая боль зажала сердце, затруднила дыхание, тяжелые мысли давили на виски и теперь уже не оставят ее ни днем, ни ночью — порвалась последняя ниточка связи с людьми, которым она всем обязана, которые дали ей путевку в жизнь. Она действительно только сейчас по-настоящему почувствовала, насколько прочно вросла в окружение своих друзей, соратников, добрых советчиков, даже противников, привыкла делить с ними радости и печали, привыкла к их шуму, смеху, песням. А здесь? Здесь она неполноценный, даже лишний человек, все, как шло без нее, так идет и при ней. Ее похвалили за трудолюбие, а она может делать лучше, ее, как первоклассницу, допрашивают, читает ли она газеты, обратила ли внимание на обращение ЦК комсомола, а она помнит его назубок. И девчата хоть и не сторонятся ее, но и не дружат с ней, может, потому, что она сама не объяснила причину появления в их общежитии, а девчата не любят скрытных. Днем, на работе, время идет быстрее, а по вечерам хоть вешайся.

Было уже около часа дня. Мара ни разу не заходила в гостиницу к Сибиркину, да он и не приглашал, но сейчас решила убедиться, зайти к администратору… Она нашла Яшу спящим на раскладушке в коридоре. Лицо худое, усталое, но улыбающееся, и Маре вдруг почудилось, что она в бытовке кровельщиков, смотрит на детски-счастливую улыбку Бори, ощущает на своем плече его голову и обжигающий ток его пышных волос, касающихся ее щеки. Она поспешно вышла на улицу, чтобы избавиться от этого наваждения. Может быть, порвать разом с Яшей, благо есть зацепка — не явился в назначенное время. Но ведь он все равно будет разыскивать ее, как это делал в первый приезд, непременно найдет, молчаливо будет просить объяснения случившемуся. Ох, как все это тягостно! Боря для нее беспросветное, но счастливое горе. Да, несмотря ни на что, она мысленно всегда будет рядом с ним, будет вспоминать их «пир» в рабочей бытовке, будет вспоминать его слова: «Марианночка, я скоро вернусь, перехвачу попутную автомашину и доставлю тебя домой».

И почему они с Яшей, перебирая в разговоре всех знакомых, ни разу не упомянули имя Бори? Яша по понятным мотивам, он, вероятно, все-таки догадывается о причине ее бегства, старается не бередить ее раны. А она сама почему молчит? Дает понять, что это уже прошлое, забытое? Нет-нет, прошлое, но не забытое. Она дождется Сибиркина и весь день будет расспрашивать его о Точкине. Пусть Яша знает о ее состоянии, о ее чувствах и пусть решает сам, рвать ли последнюю ниточку связи с прошлым и настоящим. «Я не виновата, Яша, я больна неизлечимым, но счастливым недугом, — мысленно доказывала сама себе Мара. — Меня замучили тягостные размышления, но я все равно от них никуда не уйду, они мои вечные спутники, мое горе и моя радость, источники моих раздумий о прожитом. Мне хочется брать из прошлого только светлое, радужное, но радужное вспыхивает лишь мгновениями: встреча с Борей на крыше пускового корпуса, сказочный «пир» в рабочей бытовке, новогодний вечер, теплое рукопожатие, случайные встречи в переполненном троллейбусе, когда Боря оберегал меня от толчков. А между этими вспышками — сплошной туман, распутица, прошлое без будущего. Страшно. Наверное, этот страх усиливается еще и тем, что у меня бездна свободного времени и я пока не знаю, как им распорядиться. Надо пойти к секретарю комитета комсомола, выпросить какой-нибудь сложный участок общественной работы, поступить в вечерний университет марксизма-ленинизма, как сделали Боря, Гена, Яша. Впрочем, Яша, наверно, запустил и учебу с этими поездками…»

Сибиркин, по-мальчишески подпрыгивая, сбежал по ступенькам парадного входа в гостиницу, протянул руку Маре, выпалил:

— Принимаю любое наказание, вплоть до отсечения вот этой дурной башки. — Он выразительно ткнул себя пальцем в лоб. — Какое-то колесике не сработало. Не припомню случая, чтобы не проснулся в точно намеченное время — рефлекс, выработанный на границе. — Они пошли по уже нахоженной дороге. — Ну не хмурься, Мара, я расскажу тебе забавный случай с пассажиром, ехавшим в одном вагоне со мной. В кассе по ошибке выдали два билета на одно место: ему и пожилой даме. Разумеется, пассажир уступил место женщине, попросил разрешения лишь поставить свой чемоданчик в купе. Допоздна просидел в ресторане за бутылкой пива, а после закрытия вновь появился в коридоре, ходил, стоял, смотрел в темное окно и… заснул, да так крепко, чуть не проехал станцию назначения, проводница разбудила. Раньше я думал, что только лошади могут спать стоя.

— Надо полагать, пассажир и рассказчик одно и то же лицо? — без иронии спросила девушка. — А в гостинице как устроился?

— Прекрасно! Номер на двоих.

— Ты хотел сказать — раскладушка?

— Мара, из тебя получился бы хороший разведчик. Ты все подмечаешь, даже читаешь мысли на расстоянии, — пошутил Яша. Но тут же серьезно, с налетом грусти прибавил: — А моя стержневая мысль от тебя ускользает…

«Вот он, прямой вызов на откровенное объяснение, которого я так боялась и которое рано или поздно должно было произойти, — подумала Мара. — Прощай, моя живительная ниточка связи с тем, без чего я не могу представить свою жизнь. Конец. Я освобожу тебя, Яша, от обременительных поездок, а себя закую в цепи одиночества, я расскажу тебе все, все, все!..»

И не рассказала. И наверное, никогда не расскажет. Радость или горе, бесплодное томительное ожидание или мерцающая звезда надежды — это только ее, это никого не должно касаться, даже Яши — милого, сердечного, всегда веселого и вместе с тем, как ей казалось, легко ранимого. Так должна ли она растравлять еще и эту рану? «Как все сложно, непреоборимо, какой дорогой ценой добывается счастье!.. Надо как-то переключить разговор на другое», — решила Мара и спросила:

— Яша, ты голоден?

— Я бы этого не сказал, — откликнулся он. — В коридоре вагона, в перерывах между ходьбой и сном, я съел пачку печенья и выпил стакан холодного чая. Не будем нарушать установившийся режим, через несколько минут откроется ресторан.

— Опять ресторан, почему нельзя зайти в кафе?

— Условились же: не будем нарушать установленный порядок. Там нас уже знают, подадут что-нибудь вкусненькое.

— Да, знают, так же, как тебя кассирши на вокзале, администратор в нашей гостинице…

В ресторане к ним действительно подошла знакомая молодая официантка, поздоровалась, протянула меню, спросила:

— Почему вы перестали бывать у нас по вечерам?

— Постарели, — попытался улыбнуться Яша. — А вам больше нравятся вечерние часы работы?

— Что вы, что вы! — почти испуганно проговорила официантка. — На курсах нам очень много говорили о заботливом обслуживании посетителей, образцовом содержании зала, тщательной сервировке столов, о создании высокой культуры отдыха. А какая же это культура, когда на эстраде небольшого зала три барабана, микрофон, электроинструменты, динамики, усилители? Шум, гам, дымище от папирос, увещевания, а то и выдворение пьяных. За один месяц можно оглохнуть, ослепнуть, охрипнуть и перестать уважать некоторых людей, бывающих здесь.

— А что надо сделать для повышения культуры в вашем ресторане? — спросил Яша.

— Не знаю. Может, не только бить в барабаны, возбуждать и без того «перегретые» нервы посетителей.

И девушка рассказала, как на курсах подготовки официантов выступал директор одного крупного московского ресторана. У них выступают скрипачи, певцы с классическим репертуаром, цирковые артисты, рассказчики. И пожалуй, самое невероятное — разговорный жанр идет под занавес, то есть перед закрытием ресторана, но посетители слушают затаив дыхание.

— А ведь это действительно проблема, над которой, по-моему, мало думают, — сказала Мара, когда девушка удалилась. — Я в Красноенисейске только дважды была в ресторане: первый — на свадьбе подруги, второй — даже не помню по какому поводу. И закаялась.

— А здесь я тебя сбиваю с пути?

— Нет, воспитываешь. Еще на новогоднем вечере я подметила твою наблюдательность, умение высмеивать негативные явления в искусстве, моде, поведении людей. Не могу смотреть без сожаления на девушек в ресторане со случайными знакомыми. Кажется, что именно здесь они начинают учиться курить, пить, утрачивать самое дорогое — девичью скромность, чистоту. Помнишь, как тогда, в нашу первую встречу в привокзальном ресторане, уводили из зала совершенно пьяных девушек? Меня до сих пор мучает вопрос: что с ними стало в ту страшную, опаленную пьяным угаром ночь?..

Яша уже жалел о начатом разговоре, он уводил их от собственных тревог, мучительных раздумий, чего, кажется, и добивалась Мара. Но, сегодня он все-таки коснется того главного, которого по негласному, но взаимному согласию они избегали до сих пор, коснется сразу, как только покинут этот уже заполнявшийся шумом ресторан.

Они свернули на широкий бульвар с молодыми посадками, где, кроме женщин с детскими колясками, почти никого не было. Заговорили не сразу. Это тоже было прелюдией к трудному началу.

— Мара, я добросовестно информировал тебя обо всем, что происходит на стройке, об общих знакомых, не касался только Бориса Точкина. Он быстро идет в гору и как специалист-кровельщик, и как секретарь парторганизации. К нему тянутся люди, как когда-то тянулись к тебе, с его легкой руки уже созданы и создаются специализированные бригады, развивается социалистическое соревнование со смежными подразделениями…

— Яша, надо ли об этом? — едва слышно спросила девушка.

— Надо, Мара, надо, в моих рассказах не должно быть белых пятен.

Он передавал последние новости, как проводили собрание летунов и как эти летуны дружно заявились в партбюро, к Точкину, вернулись на стройку, пересказал содержание послания Южного пограничного округа, где опять же на первом плане был Точкин. И вообще, Яша не представлял, как на все это реагирует жена Бориса, ведь он почти ежедневно допоздна задерживается в партбюро, парткоме, партгруппах.

— Ты бываешь у него дома? — после долгой паузы спросила Мара.

— Нет…

Они шли молча. Встречные не могли бы решить, что произошло с этой удрученной парой: размолвка, непредвиденное расставание?.. А вокруг яркие краски, неповторимые запахи весны. Солнечные лучи властно раздвигали облака, обнажая сверкающее голубизной высокое небо. Земля покрывалась острой щетиной травы, клейкие листья трубочками высвобождались от лопнувшей кожуры почек, кроны молодых деревьев отливали бирюзовым цветом, в них чирикали, играли свадьбы воробьи, сновали хлопотливые синицы. Еще немножко влажный воздух был освежающе чист и прохладен.

— Яша, давай посидим, — устало предложила девушка. Она долго не могла подобрать слов теплых, ласковых и вместе с тем категоричных, не оставляющих надежд на какие-то перемены в их отношениях. — Яша… спасибо тебе за чуткость, доброту, сердечность, за все то, что ты сделал для меня. Мне так дороги те весточки, которыми я не перестаю жить и, наверно, никогда не перестану. Но это я все, Яша… Не приезжай больше.

И вновь затянувшаяся пауза. Наконец Сибиркин глухим, отрешенным голосом спросил:

— Мара, тебе Борис давал какой-то повод?

— Нет, Яша, у меня не было даже капли надежды. — Она уронила голову на руки, тихо произнесла: — Но я люблю его…

Наконец Мара распрямилась, взгляд робкий, печальный. Она повторила:

— Прошу тебя: не приезжай больше.

— Мара, я счастлив тем, что сижу рядом с тобой, дышу вместе с тобой одним воздухом. Не лишай меня этого…

3

Магидов понимал, что это последняя инстанция, и тщательно выверял каждую строку своего письма. Министерство, куда он обратился, молчит, наверно, переправило его послание в главк, но после направления первого заместителя Виноградского на учебу — дипломатический ход избавления от неугодного работника — этот главк стал для Магидова чужим, холодным домом с заколоченными окнами.

Ну что ж, это, может быть, даже к лучшему: если министерство не желает разобраться с положением дел в Алюминстрое, куда же и обращаться, как не в высший партийный орган? Ведь речь идет не только с должностных лицах, затрагиваются основы основ — повышение темпов строительства, досрочный ввод в строй пусковых объектов. Это государственная установка, генеральная линия для всех строительных трестов, главков, объединений, министерств. Он еще раз прочитал содержание письма и с облегчением вздохнул: оно было очищено даже от намеков личной неприязни к кому бы то ни было, только работа, только партийный подход к делу, только защита установок директивных органов.

Магидов опустил конверт с красной пометкой «авиа» в ближайший почтовый ящик, завернул в свою поликлинику, сослался на недомогание, получил бюллетень. Эта охранная грамота освобождала его от появления в тресте. По пути купил кое-что из еды и напитков, сложил в холодильник и вновь оказался в плену своих размышлений.

Допустим, что и в высший орган проникли сведения о ненормальных взаимоотношениях среди руководителей треста, о их личных недостатках. Ну что ж, Магидов и сам не отрицает: характер у него не золотой. Он требователен, иногда резок, не ищет спокойной жизни, ассоциирующейся у него со стоячим болотом; не все работники стройуправлений его жалуют — он не умеет и не хочет подлаживаться к ним ради завоевывания дешевенького авторитета. Допустим, что туда дошли слухи о семейной размолвке…

Магидов споткнулся о порог столовой, выругался. Пустая квартира угнетала его, шаги отзывались глухими ударами, словно он шагал по гулкому коридору. Купленная в свое время стереофоническая магнитола молчала, набор пластинок с классической музыкой пылился. Правда, эта музыка производила впечатление на гостей да на Марью, у него же не хватало терпения даже одной симфонии Бетховена дослушать до конца. И тех, кто часами просиживал в филармонии на концертах заезжего симфонического оркестра, считал бездельниками. Показуха. Вот какие мы интеллектуалы, обладаем исключительным слухом, необыкновенным чувством вместе с композитором и дирижером сопереживать, искать глубину лиризма или бунтарства, революционного пафоса или личной драмы, раскрываемых музыкой. Он тоже знал краткие аннотации отдельных произведений, мог щегольнуть перед гостями своей эрудицией, но вот в эти тяжелые дни, убивая время, он пробовал, не глядя на надписи, проиграть несколько пластинок, но так и не угадал ни одного автора музыкальных произведений.

Угнетало и другое: откуда в квартире столько пыли? Он старался не открывать даже форточек, тщательно очищал подошвы обуви у входной двери. И куда подевались все эти швабры, веники, тряпки, щетки, губки, которыми пользовалась жена, не забрала же она их с собой?! Пол при ней блестел как зеркало, он тоже однажды пустил в ход полотер, но паркет не блестел, а лишь покрылся темными кругами и напоминал кожу пятнистого оленя. И сама пыль стала какой-то въедливой, она садилась не только на кровати, столы, стулья, от нее темнели люстры, даже чашки, блюдца, тарелки, которыми он пользовался, стали менять свой цвет, хотя он добросовестно подставлял их под горячую воду.

А как очертели эти бутерброды, неизменная рисовая каша на обед, варить которую его научили еще у пионерского костра, батареи бутылок из-под кефира и молока, которые он приносил в портфеле. И почему он не может сварить такого вкусного кофе, какой варился в этом доме и заслуживал похвалу даже такого гурмана, как Виноградский? В другое время можно бы разрядиться, посидеть в ресторане, но сейчас бюллетень закрывал и эту возможность: кто-нибудь увидит — зазвонят во все колокола. Со злостью сорвал жестянку с бутылки «Старки», налил в стопку, достал бутерброды с полузасохшей колбасой.

И надо же, именно в этот момент принесло Колонну, секретаршу, привезла зарплату, осведомилась:

— Как самочувствие, Андрей Ефимович?

— Утром было тридцать семь и пять, — соврал Магидов, — а что будет к вечеру — одному богу известно.

— Может, подвезти обед, ужин?

«Вот ведьма, — выругался про себя Магидов. — Все-таки изловчилась, заглянула в столовую через его плечо, увидела содержимое на столе, но будто и глазом не повела, просто так, переступила с ноги на ногу. А может, и впрямь попросить ужин, какая-никакая, а все же баба», — подумал Магидов, но тут же и отмахнулся от этой мысли, поблагодарил за заботу, попросил:

— Скажите водителю, чтобы к семи вечера подъехал, один ученый медик узнал, что я прихворнул, настаивает на встрече.

Магидов стоя выпил налитую стопку, зашагал по уже проложенному за эти дни маршруту. Домашние дела и приход секретарши вновь навеяли мысль: примириться с Марьей. Она и сама, наверное, одумалась, испугалась своей бабьей прыти.

Магидов купил бутылку шампанского, торт, коробку конфет, рассчитал время прихода жены с работы и направился с визитом. Ему, как и прошлый раз, открыла дверь Гелена Ивановна Сахаркевич. Она выручила его, не заставила объяснять причину появления, приветливо попросила раздеться, указала на кресло, а сама удалилась в другую комнату, видимо, предупредить жену. Андрей Ефимович воспользовался паузой, поставил на стол бутылку шампанского, раскрыл торт, конфеты. Может, эта своеобразная визитная карточка избавит его от поиска бархатистых слов, ласкающих слух женщин.

Гелена Ивановна, наскоро переодевшись, вошла, удивилась щедрости гостя, поспешила сообщить:

— Марии Николаевны нет. Уехала в командировку по делам завода, — прибавила хозяйка.

Магидов внутренне усмехнулся: его жена, затворница, не умевшая написать толково заявления в ЖЭК, едет в командировку, представляет завод. Они сговорились, набивают цену супружнице. А ничего не поделаешь, придется с серьезным видом проглотить и это сообщение. Он попросил у хозяйки бокалы, тарелочки, но она воспротивилась:

— Зачем? Это не для меня.

— А может быть, даже лучше, что мы вдвоем. — Но, заметив вопросительный взгляд Гелены Ивановны, пояснил: — Никто не поверит, чтобы женщины, живущие вместе, не делились впечатлениями о делах семейных, а мне не безразлично, что думает обо мне Мария Николаевна, что следует предпринять, чтобы покончить наконец с этим нелепым положением.

Хозяйка поставила бокалы, разрезала торт, разложила по тарелкам. Магидов вместо тоста признался в искреннем намерении помириться с женой, хотя и не чувствует своей вины перед ней, высказал надежду, что и Гелена Ивановна поможет ему в этом. После третьего бокала он осмелел, начал приводить примеры глобальных семейных конфликтов, но чтобы вот так, из ничего, сделать трагедию, как поступила его жена, — не лезет ни в какие ворота. Это блажь, плоды безделья, наушничества соседей по квартире, какой-то психический заскок… Ну хорошо, он извинится, будет говорить с ней о служебных делах, в которых она ничего не понимает, приглашать в гости соседей, которых терпеть не может…

— Андрей Ефимович, — перебила его хозяйка, — позвольте со всей ответственностью заметить: вы не знаете свою жену.

— Так, — буркнул Магидов, поднялся, заходил по комнате, как делал у себя в кабинете, но, спохватившись, вновь уселся на свое место, впился глазами в хозяйку: — Так. Что же она наговорила на меня?

— Ничего. Она настолько деликатна, что ни разу не коснулась ваших личных взаимоотношений.

— Тогда откуда подобное заключение?

— Я педагог, Андрей Ефимович.

Это «я педагог» прозвучало в ушах Магидова, как «я философ» или «я прокурор».

«Да, эта женщина не страдает скромностью, как и ее дочь Мара, — подумал он. — Послушаем, что еще изречет новоявленный «философ». Хозяйка заметила недовольство гостя, стала пояснять:

— Педагогу должны быть непременно присущи качества психолога, без этого свойства ему трудно претендовать на роль воспитателя.

— Ну что ж, воспитывайте, — Магидов попытался придать иронический тон так круто повернувшемуся разговору. — Я вас слушаю.

— Вам было кого слушать, Андрей Ефимович. Мария Николаевна умная, эрудированная и удивительно чуткая женщина. Она покорила не только меня, но и дирекцию завода, возглавляет сейчас группу… — Она замялась. — Я не очень разбираюсь в структуре заводоуправления, но ей доверили какой-то большой участок работы и уже не в первый раз направляют в ответственную командировку.

Хозяйка не переставала нахваливать Марию Николаевну, но Магидов уже не слушал, он машинально подливал в бокал вино, медленно пил, блуждая взглядом по стенам простой, но уютно убранной комнаты, и этот уют делал ее жилой, а его богато обставленные хоромы казались ему пустынными. Но одна фраза хозяйки больно задела его: «Мария Николаевна уже другая, вы ее не узнаете, она почувствовала себя раскованным, самостоятельным человеком».

Магидов поднялся из-за стола, насмешливо поблагодарил:

— Спасибо за урок педагогики, только перед вами сидел не школьник, а главный инженер треста.

— И этот ответ я предчувствовала, Андрей Ефимович, но не могла кривить душой…

4

Неизвестно, кто и когда окрестил возвышенность рядом с территорией Алюминстроя холмом Юности, но название укоренилось. Возможно, потому, что зимой этот холм заполняли подростки, молодежь с лыжами и санками, он служил стартом массовых соревнований, сюда часто приводили экскурсантов — школьников, студентов, чтобы показать широкую панораму гигантского строительства. На холме Юности любил бывать и Семен Иулианович Скирдов. Здесь как-то ярче, объемнее оценивалось то, что уже сделано, что и как делается в настоящее время и что предстоит совершить в будущем. Но после приезда из-за границы Скирдову хотелось переименовать холм Юности в бугор Скорби.

И все же он не переставал посещать его и думать все о том же, о ходе строительства завода. Наступил май, а они так и не сумели выровнять прошлогодние ухабы. Дорого обошлись тресту неподготовленность к зимним и весенним работам, перебои в поставке стройматериалов и оборудования, разлад с субподрядными организациями, нарушение ритмичности в работе, потеря части квалифицированных кадров. Многое уже сделано, вероятно, в июне войдут наконец в график — наверстают упущенное. Но каких поистине нечеловеческих усилий потребовала эта борьба за выполнение плана от коллектива строителей!

Да если бы только это! Вот даже сегодня, в воскресенье, на холме Юности Семен Иулианович вспомнил недавние телефонные звонки…

— Долго вы будете конфликтовать со своими заместителями? — допрашивал кадровик главка, хотя следовало бы назвать конкретно: с Магидовым, который сам демонстративно отошел от дел, прикрылся справкой врача.

Спецкор местной газеты Анатолий Силыч без обиняков, будто закадычному другу, советовал Скирдову:

— Хватит вам, Иулианович, переливать из пустого в порожнее, что было, то мхом поросло. Заказали бы столик в «Енисее», посидели вечерок, отоспались, а наутро сообща, дружно взялись наверстывать упущенное. А междоусобица чревата большим ущербом для обоих: Магидов умеет постоять за себя, да и тылы у него крепкие.

Вслед за этим разговором — звонок Зины, секретаря городского комитета комсомола. Семену Иулиановичу почудилось, будто по телефонным проводам проникал и дым от ее папиросы.

— Товарищ Скирдов, вам не надоело склонять мое имя? — хрипловатым, прокуренным голосом спросила она.

— Боже вас упаси: не склонял, не склоняю и не собираюсь склонять. Ищите авторов по другим телефонам.

— Почему выгнали из треста Мару Сахаркевич? — продолжала допрашивать Зина.

— К сожалению, она сама ушла, вопреки нашему желанию.

— Что-то много талантливых людей ушло вопреки вашему желанию.

— Например?

— Вараксин, Захаревский, Сахаркевич… Перечислять дальше?

— Как вам угодно.

И почти сразу звонок представителя горкома партии:

— Как дела, Семен Иулианович?

— Движутся, но, к сожалению, медленнее, чем хотелось бы, — с той же неопределенностью ответил Скирдов.

— Ну а что нужно предпринять, чтобы двигались быстрее?

— Мы направили в главк наши предложения.

— Читал, — ответил представитель горкома, или «направленец», как его называли в тресте. — И спецкора, Анатолия Силыча, и секретаря горкома комсомола Зину заставил прочесть. Ваши выводы убедительны. Не нужна ли моя помощь? Кстати, как у вас отношения с директором железобетонного Снеговым?

— Прекрасные. Если бы все поставщики были так точны и надежны, мы бы зашагали размашистее.

— Надо добиваться и от других аккуратности. Вы теребите, теребите меня, ко всем местным поставщикам подберем ключи. Я на бюро горкома признался, что недоработка прошлогоднего плана Алюминстроя и на моей совести. Бывает, скользим по поверхности.

У Семена Иулиановича потеплело на душе после этой беседы, не рассчитывал он на такое признание работника горкома, в прошлом отстаивавшего планы Магидова.

Размышления на холме Юности, хорошая прогулка, крепкий сон взбодрили Скирдова, наутро он отпустил машину, пошел пешком на работу.

Секретарша в ответ на бодрое приветствие Скирдова не удержалась, спросила:

— Хорошие известия, Семен Иулианович?

— День прекрасный, солнечный, а какой сибиряк солнышку не улыбнется? — отшутился управляющий.

Он и по телефону ответил бодро, но, по мере того как усиливалось гудение дальних проводов, лицо Скирдова принимало будничное выражение. Опять повторение пройденного. Работник республиканского министерства доискивался, почему в тресте несправедливо относятся к главному инженеру, почему личная неприязнь отражается на решении крупных проблем, которые поднимает Магидов? Ведь именно эти проблемы помогли бы вывести трест из тупика. А когда управляющий пытался объяснить, что еще ни разу в своей жизни не прибегал к наветам, его бесцеремонно перебили: в министерстве известно имя Магидова, он выделяется эрудицией, научным подходом к планированию, прогнозированию, использованию вычислительной техники, к нему не грех прислушаться и тем, кто стоит на ступень выше…

Скирдов был обескуражен: ему не дали произнести ни одной фразы, а в наборе громких слов о планировании, использовании вычислительной техники прослушивался лексикон Магидова. Семен Иулианович не разобрал даже фамилии работника министерства, и переспросить не дали, положили трубку.

А на другой день его вызвал по ВЧ начальник управления кадров этого министерства и сразу с претензиями:

— Товарищ Скирдов, когда у вас прекратится тяжба среди руководящих работников треста?

— Я не начинал ее, — по-возможности спокойно ответил управляющий.

— Семен Иулианович, я считал вас хорошим хозяином, способным навести порядок в собственном доме, а вы план завалили, людей распустили, на вас пишут, жалуются, вы же отмалчиваетесь. Может, министерскую комиссию направить для наладки машины Алюминстроя? Ну что же вы молчите?

— Если считаете нужным, направляйте.

— Оставьте этот тон, к вам по-доброму, а вы… Я тут поручил кадровикам перепроверить некоторые вопросы, они позвонят.

— Уже звонили.

— Нет, от нас не звонили, может, из других управлений. В послании наворочено столько вопросов, хоть все министерство переключай на них.

Секретарь парткома застал конец разговора, поинтересовался:

— Откуда?

— Из республиканского министерства.

— Вот какую честь нам оказывают.

— Вы еще способны улыбаться, Павел Иванович?

— Выполняю советы врача. Когда перед партийной конференцией расклеились нервишки, пошел к невропатологу, он постукал молоточком где следует, попросил закрыть глаза и вытянуть руки с растопыренными пальцами, достать правым и левым указательными пальцами кончик носа и объявил: «Все». Я жду рецепта в аптеку за каким-нибудь снадобьем, а он говорит: «Все. Впрочем, нет, улыбнитесь. Разве это улыбка? По-настоящему улыбнитесь. Еще, еще. Подходяще. Вот так и дома, и на заседаниях, собраниях». Спрашиваю: «Даже когда тебя критикуют?» «Во всех случаях жизни».

Звякнул прямой телефон из крайкома. Скирдов назвался:

— Да, Отто Тенисович, у меня. Передаю. Секретарь крайкома, — зажав микрофон, предупредил управляющий.

— Я вас слушаю, Отто Тенисович.

— На днях вам, очевидно, придется слетать в Москву в строительный отдел ЦК партии.

— По какому вопросу?

— Там скажут…

Таранов растерянно смотрел то на телефон, то на хозяина телефона, как-то тяжеловато опустился на стул. Скирдов спросил:

— Чего же советы врача не выполняешь?

Вошел начальник двенадцатого стройуправления Носов, увидел, что управляющий занят, осведомился:

— Я не вовремя?

— В самый раз.

Юрий устроился за столом, как у себя в кабинете, раскрыл папку, рассортировал содержимое по отдельным стопкам, предупредил слушателей:

— Если вы определите, что гора родила мышь, я не обижусь, но не соглашусь. — И начал пояснять: — Вопреки запретам Главного, еще при Иванчишине и после него мы, то есть девятое и двенадцатое управления, создали несколько специализированных бригад, а сейчас работаем над тем, чтобы перевести их на хозяйственный расчет. Эти труды особенно продвинулись после отбытия в Ачин на собственной «Волге» Митрофана Вараксина — ни дна ему, ни покрышки! — и прихода на отдел планирования треста Барцевича. Инициативная группа вышла из подполья, приступила к созидательной работе.

Ни Скирдов, ни Таранов не обижались, что временами Юра переходил на шутливый тон. Он был верен себе, как бы ни высока и значительна была трибуна, как бы ни фиксировалось его выступление — протокольная запись, стенограмма, магнитофонная лента, — его не смущали ни техника записи, ни слушатели.

— Вот сравнительные данные обычных и специализированных бригад по выполнению объема работ, производительности труда, экономии материалов, качества работ — все в пользу последних. Они же помогли девятому управлению в апреле выполнить месячное задание, а сейчас готовится к этому рубежу и мое, двенадцатое.

Управляющий и секретарь парткома снова и снова всматривались, вдумывались, сопоставляли цифровые показатели, вчитывались в лаконичные пояснения, примеряли их ко всему тресту, увязывая с обязательствами, показателями субподрядных организаций, невольно сравнивали выводы Носова со скороспелыми, шитыми белыми нитками суперпланами Вараксина, с высокопарными речами Магидова и почувствовали, что они присутствуют при рождении нового, перспективного начинания.

Скирдов наконец выпрямился, спросил Юрия:

— Что еще?

— Бомба замедленного действия: объединить девятое и двенадцатое строительные управления. Высвободится почти половина управленческого, инженерно-технического персонала, почти одна треть рабочих, которых можно направить на строительство цеха капитального ремонта и в домостроительный комбинат. Мы только к концу года обещаем (заметьте — только обещаем!) закончить жилой дом, а за это время можно построить два. Вот вам экономия людских резервов, повышение производительности труда, стремительный рост экономических показателей, перевыполнение плана во втором полугодии.

— А почему замедленного действия? — нетерпеливо спросил Таранов.

— Надо еще и еще раз все взвесить, выверить на трестовском уровне.

— Юрий, бери Барцевича и других начальников отделов и служб, выверяйте, пересчитывайте, согласовывайте, — тоном приказа предложил Скирдов. — Только не задерживайте. Потом вынесем на обсуждение…

— Партийного актива, — подсказал Таранов. А когда Носов ушел, прибавил: — Вот и главный инженер, Семен Иулианович. Конец сомнениям.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

1

Самолет гудел ровно, едва слышно, что действовало на Магидова успокаивающе. Сквозь иллюминатор было видно, как внизу плыли причудливые горы облаков, отбеленные лунным светом. И разноцветные звезды были крупнее и ярче тех, что наблюдались с земли, и Млечный Путь казался светлее и объемнее. Хотелось мечтать о Вселенной, о звездных мирах, в которых затерялась затвердевшая капля, именуемая Землей. Но все-таки именно к земным делам ему пришлось вернуться.

Вспомнился Крым, где он начинал карьеру строителя, крутые изломы Черноморья, Ливадия, царский дворец, сказочный парк, где на каждой аллее, чуть не под каждым деревом, кустом свой микроклимат, свой цветочный запах, целебный настой. Словом, рай земной. Там тоже идет строительство, воздвигаются новые санатории, бальнеологические корпуса, бассейны, подвесные дороги, расширяются набережные, растут курортные города, чего не скажешь о самих строителях, инженерно-технических работниках, их здесь в избытке, они продвигаются медленно.

Другое дело Сибирь, Дальний Восток, Заполярье. Там с каждым годом возрастает нужда в строителях, особенно в руководящих кадрах. Он это видел по своим сокурсникам, которые, не раздумывая, ринулись на восток, осваивать нетронутые кладовые Сибири, или, как они сами говорили, возвеличивать Россию. Магидов не верил ни в романтику, ни в романтиков, едут, потому что больше платят, быстрее продвигаются, выше котируются в главках, министерствах.

Но к сожалению, ему самому не повезло, на его пути встали бездарные люди, и он не только застрял в одной должности, но еще вынужден доказывать соответствие этой должности, защищать свое реноме. И он вновь и вновь перелопачивал собственные мысли, обосновывал правильность своих действий, выявлял грубейшие ошибки своих противников, восстанавливал всю историю войны с рутинерами.

Открыто она началась с приездом управляющего Скирдова из-за границы. Тут и широкое совещание, участники которого были подобраны тенденциозно. На нем практически заткнули рты вдохновителям и исполнителям встречного плана, начиная от главного инженера, плановиков и кончая Марой Сахаркевич. Тут и бедлам на строительных площадках, задержка и порча поступающего оборудования по вине самозваных комиссаров, уполномоченных. Тут и ломка структуры строительных управлений, создание так называемых комплексных бригад, и никто иной, как Скирдов, узаконил их репликой: «За ними будущее». Тут и сплетни о его семейных делах, которые наверняка распространял Таранов. Наконец, побоище на совещании в крайкоме партии…

Да, наступила пора действовать решительно. Остановись он на ведомственной иерархической лестнице, и его послание застряло бы в недрах канцелярских бумаг, а сейчас в один день две телеграммы с вызовом, причем в министерство на понедельник, в ЦК — на среду. Хороший знак, зашевелились на всех министерских этажах.

Догадки Магидова подтверждались. Знакомые работники отделов, управлений, главков были изысканно приветливы, расспрашивали Андрея Ефимовича о здоровье, о сибирской погоде, как он переносит длительные полеты и большую высоту, хорошо ли устроился в гостинице, приглашали обедать в министерскую столовую. Охотно рассказывали о положении дел на других крупных стройках, о новых главках, объединениях, о создании электронно-вычислительной техники специально для строительных комбинатов.

Но скоро любезность министерских работников стала настораживать Магидова: неужели они не знают, ради чего он оказался в Москве? Почему ни один из собеседников не попытался поддержать или хотя бы подбодрить его, посоветовать, с чего или с кого начать рассмотрение поставленных им вопросов? А когда Андрей Ефимович вызывал их на откровенный разговор, деликатно уклонялись от него, дескать, не могут вмешиваться в прерогативы руководителей.

На второй день Магидов вновь напомнил о себе в секретариате. Ему сообщили: в первой половине дня — коллегия, во второй — министр будет в Совете Министров. И посоветовали обратиться в управление кадров. Там его принял рядовой инструктор, и не за тем, чтобы объяснить, кто и когда его примет, а, по всему видно, высказать свое заключение. Андрей Ефимович, не скрывая недовольства, спросил:

— А где начальник управления кадров?

— На одной из крупных строек Подмосковья. Возникли срочные вопросы, — ответил инструктор. И прибавил: — Ваше письмо у меня, Андрей Ефимович.

— И что вы собираетесь с ним делать?

— Рассматривать…

— Послушайте… Как вас звать?

— Иван. Иван Иванов.

— Послушайте, Иван Иванов, в письме министру подняты проблемы государственного значения.

— А нам показалось, что в нем все-таки превалируют личные вопросы.

— Кому это нам? — перебил Магидов.

— Ну, мне.

— Когда будет начальник управления кадров?

— Не знаю. У вас в номере гостиницы есть телефон? Разрешите, я запишу. Появится — позвоню. А это мой. — Он протянул записку…

Магидов был взбешен. Чего угодно, но такого обращения с ним он не ожидал: допустили только до клерка министерства. Значит, и здесь, в верхах, идет закулисная работа, и здесь тот же метод решения его вопроса: в потемках, при спущенных шторах. Что ж, еще одно подтверждение бездушного отношения к руководящим кадрам сибирских строек. Сибирских, а не южнобережных, черноморских. Завтра у него будет возможность доложить в ЦК и об этом.

Ровно в девять утра Магидов был на площади Ногина у внушительного пятиэтажного здания. В бюро пропусков на Андрея Ефимовича уже была заявка, в которой предусмотрительно указаны подъезд, этаж, номер комнаты. Магидова удивила тишина и отсутствие посетителей в длинном коридоре, через который он проходил. Видимо, прилив посетителей начинался позже, а ему, приезжему, да еще сибиряку, сделано исключение. Вот и номер комнаты, табличка на двери с фамилией человека, который его ждет, странно лишь, что не указана должность этого человека. Кто он: инструктор, инспектор, заведующий сектором, отделом? Это, было очень важно для Магидова.

Он постучал в дверь, услышал голос: «Входите!»

— Андрей Ефимович Магидов? — спросил поднявшийся из-за стола молодой человек и протянул руку. — Присаживайтесь. — Потом раскрыл папку, достал из нее бумаги, среди них Магидов узнал и свое письмо. Да и хозяин стола не делал из этого секрета, он положил объемистый конверт перед собой. — У вас есть что-нибудь добавить к тому, что изложено здесь? — Он указал на письмо.

Магидов задумался. Его все еще обескураживало, что он не знает, с кем имеет дело, на каком уровне пойдет разговор, на дверной табличке лишь значилось «А. К. Семенов». И вместе с тем подкупала доверительная простота молодого человека, спокойная, деловая обстановка. Наверно, потому и нет движения в коридоре, что заранее обозначают день и час приема и посетителям нет необходимости толкаться у дверей. Да, в этом высоком учреждении можно говорить откровенно и обо всем. Он твердо ответил:

— Есть.

И признался, что обратился в ЦК после долгих и мучительных колебаний, когда убедился, что ни в тресте, ни в главке, ни в министерстве не хотят по-настоящему разобраться в истинных причинах провала плана текущего года Алюминстроем.

— Вы были в министерстве?

— Считайте, что нет. — Он рассказал о встрече с работником отдела кадров, представив это как новое доказательство безразличного отношения министерства к крупным стройкам Сибири или того хуже — нежелания выносить сор из избы.

— Вам важно не как рассматривают, а кто рассматривает, — заметил Семенов.

— Зачем вы упрощаете вопрос? Мной поставлены кардинальные проблемы строительства: внедрение автоматизированной системы управления, правильное использование материально-технических ресурсов, рабочей силы.

И Магидов со сноровкой опытного бойца вставлял обойму за обоймой в уже не раз испытанное им оружие, не переставая наблюдать, какое впечатление производят его доводы на слушателя. Если работник ЦК действительно внимательно вчитался, вдумался в строки письма, обстоятельно разобрался в поднятых вопросах — остановит, если пробежал наспех, рассчитывая на манускрипты, покоящиеся на его столе и наверняка опровергающие доводы Магидова, — выслушает и, возможно, заново переоценит эпистолярное «искусство» чужих холодных рук. Одно дело — бумага, другое — живой человек.

Семенов слушал. Слушал внимательно, изредка делая пометки в своем блокноте, и лишь однажды мелькай взглянул на наручные часы. Андрей Ефимович понял намек и завершил рассказ внушительной концовкой:

— Необъяснимо, как можно устраивать гонение на людей, которые проводят в жизнь перспективные планы, досрочно вводят в строй пусковые объекты, выполняют требования партийных и государственных органов?

— Андрей Ефимович, вы курите? — после продолжительной паузы спросил Семенов.

— Только при крайнем возбуждении.

— Надеюсь, вы спокойны?

— Я искренне благодарен за то внимание, с которым вы выслушали меня.

— Тогда устроим перерыв без сигаретного дыма. Вы завтракали? Наспех? Налево, в конце коридора, есть буфет, можете что-нибудь съесть, выпить чашечку кофе. Встретимся через полчаса…

После завтрака Андрей Ефимович зашел в знакомую комнату, и его рука невольно потянулась за сигаретой: у Семенова был Иванчишин. «Все, сражение проиграно!» — обреченно подумал Магидов. Но это была минута слабости, он вдруг почувствовал прилив новых сил, воинствующий азарт: да, боролся, борется и будет бороться за свои права, за справедливость, которая должна восторжествовать, будет отстаивать правильность взятого им курса в строительстве. Да и в Иванчишине после пристального взгляда он увидел что-то новое, непривычное. Нет той мальчишеской порывистости в движениях, в жестах, появилась какая-то степенность, солидность, что ли. Возможно, и в мышлении, в оценке событий стал умереннее, да и драться не за что: там он бился за кресло главного инженера, а сейчас оно ему ни к чему.

— Вы знакомы? — спросил Семенов.

Магидов нашел в себе силы приветливо улыбнуться и первым протянуть руку Леше, как его звали в тресте и за что его осуждал Магидов, считая это панибратством, заигрыванием с подчиненными.

— Андрей Ефимович, начнем с того, на чем вы закончили свои доводы. Вот передо мной сегодняшний номер центральной газеты, в ней подводятся первые итоги выполнения встречного плана крупным московским предприятием. Я прочту вам только одну фразу: «На заводе контуры встречного плана начали вырисовываться задолго до начала текущего года». Затем идут пояснения: как к намеченному плану были подключены партком, парторганизации, коллективы цехов, бригад, как подсчитывали свои резервы, а затем с помощью министерских органов, заводов-поставщиков изыскивали дополнительные ресурсы. И только после этого ринулись в бой… — Семенов сделал внушительную паузу. — А вы как поступили? На переломе года нарушили производственный план, а потом стали подсчитывать свои возможности, выбивать любыми средствами дополнительные материалы. Началась штурмовщина…

— Методы могут быть разными, важен конечный результат, — перебил Магидов.

— Да, конечный результат — расчеты за готовые объекты. А каковы ваши показатели?

— Я подробно изложил их в своей записке, доказывал вам сегодня.

— Андрей Ефимович, мне кажется, вы не доказываете, вы упорствуете вопреки здравому смыслу. Ваш так называемый встречный план принес государству крупные убытки, электролизный корпус до сих пор не введен в строй.

— Но почему все это приписываете только мне? Есть же генеральный заказчик! — возбуждался Магидов.

— Мы только что говорили об этом: расчеты за готовые объекты — основные показатели в работе строителей. Вы отбросили экономические обоснования и кинулись на штурм безоружными.

Семенову не хотелось разогревать полемику до опасного предела, когда спорящие стороны возбуждаются, начинают отклоняться от главного, и он, как бы не адресуясь ни к кому, начал вслух делиться своими мыслями:

— А ведь подсчитаны пока лишь видимые убытки — простой одного корпуса. А кто оценит ущерб, нанесенный неподготовленностью к зиме, невыполнением планов трестом Алюминстрой в первом и втором кварталах текущего года, утечкой кадров в весеннюю строительную распутицу, утерей веры рабочих в способность руководителей направлять энергию людей на главное — повышение эффективности и качества строительства? — И вновь обратился к Магидову: — Еще одно ваше обвинение — ломка структуры треста, создание комплексных, специализированных бригад, перемещение людей на второстепенные объекты в период завершающего этапа строительства, — Семенов обратился к Иванчишину: — Алексей Александрович, сообщите о последних переменах в Алюминстрое.

— В двух словах, — предупредил Иванчишин. — Специализированные бригады не только помогли повысить производительность труда, но почти на одну треть сократить количество рабочих, инженерно-технического состава. В тресте объединены два строительных управления в одно.

— Какие? — недоуменно спросил Магидов.

— Девятое и двенадцатое.

— Безумие! — выкрикнул Андрей Ефимович.

— Перестройка в тресте одобрена министерством, — подтвердил Иванчишин и обратился к Семенову: — Я больше не нужен вам?

— Нет. Спасибо.

Иванчишин поклонился Магидову и вышел.

И вновь Семенов говорил как бы с невидимым собеседником. Да, век бурного технического прогресса, крутого подъема экономики страны, активного использования накопленного передового опыта. Руководители, партийные работники, все труженики — каждый на своем посту — должны проявлять творческую смелость, постоянную неудовлетворенность достигнутым, видеть реальную перспективу роста каждой стройки. Именно так поступают люди идейно убежденные, мастерски владеющие прогрессивными, научно обоснованными методами планирования, внедрения передовых форм управления производством. Но к великому сожалению, до сих пор встречаются руководители, измеряющие свою, работу лишь сиюминутными успехами, не заботящиеся о завтрашнем дне. Отсюда авралы, штурмовщина, непомерное выпячивание собственных заслуг…

Семенов встал, подошел к Андрею Ефимовичу, спросил:

— Будем дальше продолжать нашу беседу?

Магидов отшатнулся от неожиданности, лицо его побагровело, на лысине собрались капельки пота. Он долго молчал, потом тяжело поднялся и, не глядя на Семенова, спросил:

— Что мне делать?

— Решайте сами. У вас есть трест, главк, партком.

— Может, вы подскажете что-нибудь парткому?

— Он решит сам. Скорее всего, привлечет вас к строгой партийной ответственности…

2

В тот же день Магидов вылетел в Красноенисейск. Из аэропорта на такси направился в управление треста. В приемной на прежнем месте восседала Колонна, на лице та же приветливая улыбка. Она, как все эти годы, встретила его неизменной фразой: «Доброе утро, Андрей Ефимович!», хотя было уже далеко за полдень. Дверь в его кабинет открыта, он был пуст. Тот же телефонный аппарат — комбайн на приставном столике, в том же порядке расставлены стулья, в том же углу пустая вешалка, то же мягкое, удобное кресло за столом. Он сообщил вошедшей секретарше, что прямо из аэропорта, голоден, и попросил кофе и парочку бутербродов по ее усмотрению. Потом, когда секретарша убирала посуду, непринужденно спросил:

— Ну, что тут произошло за мое отсутствие?

— Не знаю, Андрей Ефимович, мне ведь не докладывают. — И вышла, как всегда, спокойно, неторопливо, старательно прикрыв за собой дверь. Но что-то — в интонации ли голоса, во взгляде, в походке — показалось Магидову незнакомым, непривычным, интригующим. «Эх, нет Вараксина, тот бы все выложил! — пожалел Магидов. — Позвать Захаревского? Пожалуй, этот тоже падок на сенсации».

— Начальника диспетчерской службы ко мне, — распорядился Магидов.

— Захаревского?

— Кого же еще? — подивился Андрей Ефимович непонятливости секретарши.

— Он не работает. Уволился. А может быть, уволили.

«Вот как быстро расправляются с моими выдвиженцами», — подумал Магидов. На него навалилась опустошающая слабость, сказывались перешитые волнения в Москве, дальность перелета и этот образовавшийся вокруг него вакуум. Некому излить душу, не с кем посоветоваться, откровенно поговорить, просто посидеть, отдохнуть. И тут он вспомнил про спецкора Анатолия Силыча, немедля связался с ним по телефону. Тот обрадовался, спросил:

— Ну как вояж в министерство?

— По телефону не расскажешь, надо встретиться.

— Не могу, Андрей Ефимович, столько работы, столько работы…

— Ну вечерком, в «Енисее», — подсказал Магидов.

— В «Енисее»? — переспросил спецкор и замолчал, очевидно, эта перспектива устраивала его. Потом, словно чего-то испугавшись, заговорил торопливо: — Не получится. Завтра две колонки сдаю в номер. А с меня сейчас требуют сурово. — Опять пауза, опять скороговорка: — О себе-то могу сказать и по телефону: намылили мне холку за Алюминстрой на бюро горкома… Вот принесли уже гранки, до свидания, Андрей Ефимович.

«Так, и этот предал, — заключил Магидов. — И я хорош, нашел, в ком искать опору».

Андрей Ефимович все-таки заехал в «Енисей»: и есть хотелось — дома никто не накормит, и хоть немножко отвлечься от горьких раздумий. К нему быстро подошла знакомая официантка, спросила:

— Как всегда?..

Сегодня и рыбное ассорти, и цыпленок табака, и «Старка» показались невкусными, и оркестр нес какую-то дребедень, и компания за соседним столиком слишком шумливая. Он уже собирался расплатиться, когда к нему бесцеремонно подсел подвыпивший парень, лицо которого показалось Магидову знакомым.

— А я увидел, что скучаешь, Андрей Ефимович, вот и решил потешить. Моя фамилия Прыщов, бетонщик из бригады Колотова. Да ты должен помнить: как-то на совещании прорабатывал за выпивку на работе. — И неведомо чему рассмеялся: — Выгнали меня. Идиоты! Думали, что я пропаду, а я на третий же день устроился на строительство другого завода. И оклад на десятку больше, вот я и решил эту десятку оставить в ресторане, а вообще-то я автопоилки уважаю.

В другой раз Магидов пугнул бы от стола этого навязчивого субъекта, но за день так устал от одиночества, что решил терпеть пьяную болтовню Прыщова, даже сам вызвал на разговор:

— Колотова тоже убрали?

— Ха! Колотов кобенился, когда был его дружок Иванчишин, а сейчас выслуживается. Раньше со мной: «Митя… Митя!..» А теперь сам подвел меня под приказ об увольнении.

— Кто же подписал?

— Да ты что, не знаешь разве? Начальник девятою стройуправления Оленин. Тоже шишка на ровном месте, раньше все тихонько, молчком, а сейчас разошелся, что твой Иванчишин. Пусть сам и укладывает бетон. Еще поплачет, еще в ноги поклонится, как тем, что ушли из треста в начале весны.

— А еще какие перемены произошли за эти дни?

— Много. Двенадцатое управление похерили.

— А Носов где?

— Черт его знает! Говорят, главным подручным у Скирдова.

Магидов подозвал официантку. Митя уговаривал:

— Еще по рюмашке, еще по рюмашке, Андрей Ефимович, я заплачу…

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

Казалось, надо бы радоваться — расчищены прошлогодние завалы, трест вошел наконец в плановый график, вернулись на стройку многие рабочие, уволившиеся в «весеннюю распутицу», как теперь именовали первый квартал текущего года. С уходом на учебу Виноградского меньше дергает главк, более или менее регулярно поступают строительные материалы, хотя до идеала, если таковой вообще бывает, еще далеко. Установилась сносная погода, а Скирдов чувствовал себя скверно, очень скверно и даже не мог понять, чем вызвано, навеяно это почти паническое настроение: ответственностью за прошлое, усталостью или просто тем, что у него стало больше времени на осмысливание прошлого, настоящего и будущего. Думалось почему-то больше о недавнем прошлом, о конфронтации с главком, о волюнтаристских завихрениях Магидова, о катастрофической неподготовленности к зиме, о нелепой гибели каменщика Коли Муромцева, об отказе рабочих девятого строительного управления от премий, о злополучном новогоднем банкете, который Скирдов окрестил про себя пиром во время чумы…

За прошлое Семена Иулиановича не осуждали, если не считать сумбурных стычек с Виноградским, а лишь журили, и то слегка, уважительно. Ну а если говорить начистоту? А если еще и размышлять начистоту?.. Управляющих оценивают не по пятибалльной шкале. Их или награждают, или учат, или снимают, или… или терпят, жалеют. Последнее — самое страшное, во всяком случае, для Скирдова, но именно это-то он и заподозрил и поэтому изводил себя изнурительными раздумьями о мере личной ответственности за положение дел в тресте.

Мог ли он по приезде из-за границы решительно отвергнуть суперпланы Магидова и его сторонников из управления треста, главка? Мог. Почему же не отверг? Выбирал из двух зол меньшее, прикрылся крылатой русской пословицей, но хоть самому себе признайся: это было половинчатое решение. Давили сомнения: долго отсутствовал в тресте, трудновато с ходу ломать уже задействованный так называемый «встречный план», теплилась надежда — авось выдюжим. Уж очень загорелись комсомольцы перспективой внести миллионный куш в копилку государства: может, действительно и корпус сдадим досрочно, и с осенними заделами справимся. Но счетно-вычислительная машина вводными словами, междометиями, русскими пословицами и вообще словарем Даля не пользуется, она предпочитает технические данные, экономические расчеты, возможности исполнителей.

Чтобы хоть как-то выбраться из паутины тяжких раздумий, Скирдов решил сбросить с себя легкий домашний халат, перебраться в трестовский кабинет и без звонков, без прошеных и непрошеных посетителей, без секретарши засесть за свои наброски планов, мероприятий по изысканию дополнительных резервов, чтобы перешагнуть тот рубеж, на котором они остановились, и, что самое неприятное, — многие успокоились, чуть ли не поздравляют друг друга с победой, даже трестовская газета увенчала первую страницу крупным заголовком: «Победный май! Трест Алюминстрой выполнил пятимесячный план на сто и одну десятую процента!» Вот так, что для других строек норма, повседневное, закономерное, для алюминстроевцев праздник, торжество. Хоть бы одну десятую процента не упоминали — срам…

Воскресный день на все накладывал свой отпечаток: улицы были многолюднее, светлее, наряднее, люди шагали неторопливо, с проезжей части улиц почти исчез грузовой транспорт, горожане позволяли себе пересекать дорогу в неположенных местах, площади, скверы, словно на выставке, были заставлены разноцветными детскими колясками, малыши на нетвердых ножонках старались забраться в плотные стаи голубей, скопившиеся около людных мест, поймать, подержать в руках настоящую птицу. На вытоптанном пятачке пустыря мальчишки гоняли футбольный мяч, отчаянно спорили с судьей, ругали вратаря, пропустившего гол в ворота, обозначенные лежащими на земле двумя кепками.

Скирдов попросил водителя ехать медленнее. Он с завистью наблюдал за горожанами, отдыхающими от трудовой недели. Вот тяжело остановился на тротуаре не в меру раздобревший молодой мужчина, снял шляпу, отер пот со лба и вновь засеменил ногами, хотя ему самому, вероятно, казалось, что он не идет, а бежит, хотя бы трусцой, и наверняка думает только об одном: перекрыть прошлый воскресный рекорд, сбавить вес не на двести, а на все триста граммов. «Черта с два, набираются эти граммы легко, а вот сбрасываются… И если ты, братец, будешь шаркать ногами по тротуару только по воскресеньям, да еще останавливаться, вытирать пот со лба, гарантирую: через полгода сломается стрелка-указатель на твоих домашних напольных весах», — развенчивал Скирдов мечты оставшегося позади тяжеловеса. А вот двое мужчин примерно его возраста стоят и до неприличия громко смеются. Неужели у них нет никаких забот, не говоря уже о тревогах, что они могут целиком отдаться, возможно даже беспричинному, гомерическому хохоту, не замечая недоуменных взглядов прохожих?

Поодаль от тротуара резвится молодая парочка: девушка старается убежать, увернуться, ускользнуть от своего спутника, но парень сноровистей, ловит ее, как бы случайно отпускает и вновь ловит; у обоих рот до ушей, но их заразительный смех небеспричинен, на душе у них столько затаенных слов, но пока они могут выразить свои чувства лишь смехом да вот этой незатейливой детской игрой в кошки и мышки.

Семен Иулианович удивился: калейдоскоп праздничных улиц, площадей, все увиденное, услышанное, начинающее припекать, тоже казавшееся праздничным солнце потеснили его угрюмые мысли, ему даже захотелось, как и многим землякам, безмятежно шагать по весенним бульварам, радостно жмуриться от ослепляющих солнечных лучей, хотя всего полчаса тому назад он ужаснулся бы от мысли, что подумают сотрудники, знакомые, увидев его праздношатающимся, непременно вытаращат глаза, скажут: «Смотрите, смотрите, управляющий Скирдов слоняется по улицам…»

Длинный коридор управления треста обдал его сумрачной, холодноватой пустотой. Сюда не проникали солнечные блики, звуки оживленных улиц, но тишина — тоже благо, она так редка в переуплотненные рабочие дни. Скирдов своим ключом открыл дверь, бросил кепку на приставной столик, уселся поудобнее в кресло, наслаждаясь безмолвием и возможностью спокойно, без помех заняться делами…

В дверь постучали. Семей Иулианович вздрогнул от неожиданности. Появился Носов, будничной походкой подошел к столу. Скирдов недовольно бросил:

— Юрий, я человек или нет?

— А что, со стороны виднее? — Носов прищурил глаза, несколько секунд присматривался к управляющему и ответил весьма серьезно: — По-моему, человек.

— Так почему этому человеку даже в воскресенье не дают одному побыть в своем кабинете?

— Представьте, Семен Иулианович, я именно о том же подумал сегодня утром, когда ко мне в кабинет зашел Барцевич.

Запал раздражения не сработал. Скирдов указал вошедшему на стул и стал ждать продолжения разговора. По выражению лица Носова невозможно было понять, что привело его сюда: чрезвычайное происшествие в тресте, идея о техническом перевооружении строительства, одолевавшая его последние дни, или что-то личное, о чем не хотелось затевать разговор в рабочие дни.

— Ну? — подтолкнул его Скирдов.

— Завтра опять вызывают в главк…

Оба замолчали, и надолго, одной этой фразы было достаточно, чтобы привести их мысли к общему знаменателю. Наконец Скирдов поднялся, неожиданно спросил:

— Юрий, у тебя есть удочки?

— На какой предмет? — поинтересовался Носов.

— Ловить рыбу, на что же больше?

— На удочки попадается не только рыба, — с вернувшимся юмором ответил Юрий. — А на рыбу я предпочитаю спиннинг, у меня их штук пять с катушками разных конструкций.

— Махнем на рыбалку?

Носов взъерошил рыжие волосы — это, пожалуй, единственный признак, по которому можно было определить, что он не сразу раскусил загадочное для него предложение, но переспрашивать не стал, нахлобучил шляпу, молча направился к двери.

— Внизу стоит газик, используй его, попутно заверни ко мне на квартиру — я позвоню, чтобы приготовили что-нибудь из съестного, — попросил Скирдов.

Километрах в двадцати от города они выбрали залив на Енисее с пологими берегами, хорошими, незаболоченными подступами к воде; зимой здесь на льду чуть не сплошь, словно стаи грачей перед отлетом из своих гнездовий, колдовали над лунками рыбаки, но сейчас гладь воды и берега были пусты. Да и кто выходит на рыбалку в двенадцать часов дня?! Но Юрий терпеливо учил напарника, как пользоваться спиннингом, как подальше забрасывать блесну, как притормаживать катушку, наматывать леску. Ученик был способный, уже через несколько минут работал спиннингом не хуже учителя, и у Юрия закралось подозрение, что управляющий давным-давно овладел этой рыболовной снастью и лишь разыгрывал несмышленыша. Так и случилось, Скирдов первым вытянул щуку, затем трех крупных пузатых окуней, а когда оба рыбака изрядно намахались и уже подумывали об отдыхе, Семен Иулианович вновь зацепил что-то крупное, минут десять, а то и больше, изматывал разъяренную рыбину — отпускал леску, вновь накручивал, опять отпускал, опять накручивал, стараясь вывести речного хищника на отмель, где его легче будет взять, попутно обругал наблюдавшего эту сцену Носова:

— Чего рот разинул? Бери сачок, залезай на каменный выступ, скоро подведу к нему. Судак, узнаю по повадке.

Юра и сам убедился — судак, но такой огромный, длинный, каких он еще не видывал в водах Енисея. Наконец ему удалось накинуть сачок на хвост судака, но тот так резко метнулся от камня, что Носов не удержался, вместе с сачком плюхнулся в воду, перепугал рыбину, она сама выбросилась на отмель. Вдвоем они кое-как одолели ее. И опять проворное оказался Скирдов: он умудрился схватить ее за жабры и выволочь на берег.

— Вот это судак, всем судакам судак! — торжествовал Скирдов и подшучивал над Носовым: — Тоже мне рыбарь, паршивого ерша не мог заарканить, а вымок с ног до головы. Решил верхом на судаке прокатиться, а он необъезженный. Разводи костер, рыбарь, сушись. Да и перекусить не грех, вымотала чертова акула. — Он вновь насмешливо взглянул на Юрия: — Ты думаешь, мне просто повезло? Нет, брат, надо знать, где бросать, на кого бросать и как бросать. Ишь, пять спиннингов привез, не забудь обратно домой их доставить. И друзьям рассказать, как верхом на судаке катался. — Он подал ему свою нейлоновую куртку: — Накинь на себя, застынешь, в одних трусах.

Юра, кажется, ни разу не видел Семена Иулиановича таким веселым, радостным, да и сам Скирдов не помнил, когда у него было столь безмятежное состояние. Только сегодня осуждал двух сверстников, хохотавших на улице, а сам гогочет на всю тайгу, подтрунивает над заядлым рыбаком, каким Носов слыл среди строителей; подтрунивает, а украдкой бросает взгляд на Юрия: не пересолил ли, не обидел ли своего учителя? Нет, спокоен, добродушен, как всегда с улыбочкой в краешках губ, с хитринкой в чуточку прищуренных глазах, притащил охапку хвороста, положил в том месте, которое облюбовал бы и сам Скирдов, забил рогульки по сторонам для перекладинки, подвесил солдатский котелок с водой. Окуней обрабатывали вдвоем: Скирдов потрошил, мыл, Носов аккуратно разрезал на ровные дольки, разбирал головы — какая же уха без голов! — заправлял закипевший котелок. Семен Иулианович теперь уже не посмеивался, а удивлялся сноровистости, деловитости Юрия: что в мелких житейских хлопотах, что в решении крупных вопросов строительства — всюду ровен, надежен, спор. И когда он успел собрать такой увесистый рюкзак, где кроме походного топорика, котелка были глубокие эмалированные миски, деревянные ложки — правильно, не обожжешь губы, — вилки, даже салфетки, хлеб белый и черный, ветчина, сыр, масло — тоже правильно, видно, не раз оставался на рыбалке с привезенными харчами, — термос с чаем, еще что-то подозрительно звякнуло в рюкзаке. Юрий на секунду замешкался, но потом так же деловито достал бутылку сухого вина, водрузил на середине развернутой газеты, поставил рядом две стопки, как бы подчеркивая: приглашение на рыбалку расшифровано правильно. Скирдов недовольно поморщился, но Юрий и тут нашелся:

— Надо все предвидеть: вдруг человек искупается в холодной воде? Конечно, на рыбалке выше котируется бутылка со звездочками, но, когда не знаешь вкусов начальства, вот это сухое, «Балатон», самое подходящее: золотая середина.

И вновь Скирдов подумал: «Этого рыжего чертушку не сразу поймешь, когда он говорит серьезно, когда с юмором, когда с откровенной насмешкой, в одном всегда верен себе — не уступит в главном: в твердом проведении намеченной линии строительным управлением, трестом, если убежден в ее правильности. Он даже на совещании в крайкоме партии говорил с юмором, но кое-кого от этого юмора бросало в жар, поднимало с мест. «Именно такой человек должен быть главным инженером треста, с каждым найдет общий язык, будь тот представителем министерства, главка или разнорабочим; мы сделали правильный выбор», — в который раз взвешивал Скирдов совместное с секретарем парткома решение…

От кипевшего котелка, наверно, по всему заливу расстилался аромат репчатого лука, перца, лаврового листа, петрушки, еще каких-то специй. У Семена Иулиановича начинало, как говорят, сосать под ложечкой.

— Да хватит казнить, Юрий! — не выдержал Скирдов.

— Еще пару минуток, чтобы отстоялась, — успокаивал Носов, — а вы пока нарежьте хлеб, откупорьте вино, наполните стопки.

Теперь уже Семен Иулианович безропотно выполнял все поручения Носова, он понял: начальственной ухой здесь не пахло, во всем просматривалось дружеское начало, непринужденность, взаимная приязнь, доброжелательность.

— Семен Иулианович, держите свою миску…

Ушица была столь вкусна, что рыболовы уже не могли передохнуть, остановиться, пока не опустошили содержимое котелка до последней ложки, и только после этого блаженно развалились на лужайке рядом с костром. Трава была сухой, высокой и такой густой, что могла сойти за перину. Семен Иулианович даже глаза закрыл от удовольствия, с укоризной подумал, что вот этакое наслаждение, отключение от всех земных дел и забот можно испытывать каждое воскресенье. Почему он не следует советам медиков о зарядах физической бодрости, о поддержании постоянной высокой работоспособности? И что за олухи эти хозяйственники, всякие там управляющие, руководители строительных подразделений, высокопоставленные работники главка, которые, пренебрегая этими советами, наносят вред не только себе, но и государству! Да, да, государству, которому далеко не безразлично, с каким настроением после выходных дней выходят люди на работу.

Скирдов приподнял наконец веки и немало удивился, увидев перед собой незнакомый пейзаж: по отлогому берегу, чуть не к самой воде, подступали молодые сосенки, убранные желтоватыми свечками побегов настолько симметрично, что напоминали огромные люстры, светильники, могущие служить украшением любого зала, любого дворца, а елочки с островерхими макушками, как бы самой природой предназначенные для украшений, весной были скромнее, на запыленных ветках пробивались мелкие коготки зеленых побегов. Хвойная поросль с обидой косилась на бесцеремонно затесавшиеся в их владения молодые березки, отнимающие у них влагу. Скирдов не сразу сообразил, что это их обжитое место, только смотрится в другом ракурсе — лежа. Расчудесный день, расчудесные места для полнейшего отдыха; грудь вздымает густой хвойный настой, солнце щекочет веки, слепит глаза, чувствуется теплое влажное дыхание залива.

В такой же безмятежной позе, заложив руки за голову, лежал и Носов, с застывшей иронической улыбкой на губах. «Неужели и в этом живописном пейзаже он подметил какие-то диссонансы красок, не соответствующие его вкусам?» — подумал Скирдов, но спросил не об этом:

— Юрий, так зачем и кто вызывает тебя завтра в главк?

— Все за тем же и те же, — в привычном ключе ответил Носов.

— Значит, кадровики?

— Значит, они, — подтвердил Носов. — Ну сказали бы честно: не подходишь, не дорос до главного инженера, я бы тихонько прикрыл их скрипучую дверь и удалился, так нет, продолжают экзаменовать, и непременно вдвоем — то ли для показа коллегиальности, объективности, то ли боятся говорить со мной с глазу на глаз, без свидетелей. В прошлый раз перечислял все виды кранов, подъемников, транспортных средств, электромеханизмов, их технические данные. Надоело, посоветовал: «Если сидящих передо мной действительно интересуют эти технические выкладки, пусть возьмут справочник». Меня грубо оборвали: «Это не мы сидим перед тобой, а ты сидишь перед нами!» «Ну, если это две большие разницы, как говорят в Одессе, продолжайте».

Но когда перешли к автоматизированной системе управления, тут уж я решил прощупать экзаменаторов; рассказал о простейших видах планирования, вроде сетевых графиков выполнения работ в тресте, строительных управлениях; начал критиковать ЭВМ главка, в которую мы закладываем месячные, квартальные и годовые планы, чтобы заполучить из ее пасти перфораторные карты; что их электронно-вычислительная машина первого поколения морально устарела, на передовых стройках уже давным-давно задействованы ЭВМ пятого поколения. А таких пока нет. Думал, остановят, упрекнут в невежестве, обретут наконец желанный предлог несоответствия моей персоны должности главного инженера, но сидящие перед мной экзаменаторы были серьезны, сосредоточенны, всем своим видом показывали, что они и в сих делах знатоки. На этом и завершилась наша беседа.

— О чем же завтра будете говорить? — спросил Скирдов.

— Не знаю, возможно, с кем-нибудь проконсультировались о пятом поколении ЭВМ, будут уличать, или, как говорят, мылить холку. — Носов замолчал, потом попросил: — Семен Иулианович, снимите вы мою кандидатуру. И не потому, что я не выдержу «экзекуцию» кадровиков, — очевидно, все еще дают о себе знать тылы Магидова. Сам побаиваюсь, мне бы еще годика три посидеть на строительном управлении, дозреть. Да и будущая работа под эгидой главка не воодушевляет, как вспомню ваши отношения с Виноградским…

— Откуда вы знаете о них? — удивился Скирдов.

— Природа была благосклонна ко мне, наделила глазами, ушами, да еще каким-то въедливым внутренним чувством, которое буравит не только свою, но и чужие души… Так как, Семен Иулианович, насчет моей просьбы?

— Пустой разговор, Юрий, — негромко, но утвердительно сказал Семен Иулианович. — Не ходите завтра в главк. Я задерживаю. Да, да, так и скажите: я задерживаю. Хотя есть более уважительная причина — совещание руководителей строительных и монтажных подразделений по корректировке плана на второе полугодие…

Оба затихли. В их живописном уголке теперь уже действительно произошли заметные перемены: солнце глядело кособоко, молодые сосенки и елочки как-то сразу поблекли, перемешались друг с другом, затерялись в тени, лишь березки бодрились, листья на их макушках, прихваченные золотистыми лучами, трепыхались, сбрасывая с себя янтарные брызги. И трава под рыбаками примялась, чувствовалась еще холодная земля, и вода покрылась рябью, и ветерок угнал куда-то озон, притащив за собой влажные испарения реки.

— Семен Иулианович, может, покидаем еще немножко? Водитель газика не умрет, я ему полкилограмма колбасы и термос с чаем оставил, спиннингом снабдил, чего доброго, еще нас обставит.

Бросали около часа, надеялись, что с наступлением вечерней зорьки рыба станет брать активнее, но улов рассмешил обоих: Носов поймал все-таки своего ерша, Скирдов каким-то образом зацепил за брюшко маленького карася. Зато водитель отличился — на стремнине, около дороги, вытащил семь крупных окуней, один к одному, будто калиброванные.

По приезде в город Семен Иулианович настоял, чтобы Юрий оставил судака в своем рюкзаке, не напрасно же он объезжал его в заливе…

2

После обеда Скирдову позвонили из главка:

— Семен Иулианович, почему Носова задерживаете?

— Это Борис Федорович? Здравствуйте, Борис Федорович! Совещаемся.

— Совещание давно закончилось, — недовольно проговорил заместитель начальника отдела кадров.

— Положим, не давно, а двадцать минут тому назад, и застолбили только ключевые вопросы, вся работа впереди, — спокойно пояснил Скирдов.

— Вы что, не заинтересованы в ускорении решения вопроса о главном инженере?

— Не только заинтересованы — настаиваем на ускорении. А в чем задержка? — уже в лоб спросил управляющий.

На другом конце провода помолчали, видно, настраивали голос на другую тональность. Да, трубка зазвучала уже официальнее, басовитее:

— Товарищ Скирдов, второй фигурой в тресте является главный инженер, он должен быть эрудированным во всех отношениях, а ваш Носов на прошлой беседе порол такую чушь насчет ЭВМ — уши вянут. Короче говоря, у нас есть солиднее кандидатура.

— Зачем же вызываете Носова сегодня?

— Указать ему на ужасающую техническую безграмотность. В век научно-технической революции…

— Так вы бы и указали ему на это прошлый раз, — уже бесцеремонно перебил кадровика Скирдов. И прибавил: — Главным инженером треста Алюминстрой будет Юрий Носов. У вас есть еще вопросы ко мне? Нет. До свидания!

Семен Иулианович оперся локтями о стол, сдавил ладонями виски, словно пытался приостановить вновь начинавшуюся головную боль. Нет, он не раскаивался в бестактном и не к месту категоричном разговоре с кадровиком, напротив, упрекал себя в том, что как раз этой категоричности ему и недоставало в работе с людьми, в подборе кадров. И вновь начал листать прошлое. Замечал ли он раньше в поведении Магидова элементы честолюбия? Да, замечал. И в напыщенных речах, и в переоценке своей роли в организации автоматизированной системы управления, ростки которой им же и загублены в прошлом году, и в недооценке людей, проявлении грубости, стремлении подменять управляющего, командиров производства.

Против этого стиля работы Магидова открыто бунтовал бывший начальник девятого управления Иванчишин, стиль работы главного инженера украшал цветистыми гирляндами юмора другой начальник строительного управления Юрий Носов, жаловались на грубость Магидова начальники участков, бригадиры. «А что делали вы, товарищ управляющий? — угрюмо спрашивал сам себя Скирдов. — Придерживали, выравнивали, приглаживали, а нужна была хирургическая операция, пусть даже болезненная не только для Магидова, но и для Скирдова, Таранова. И сейчас еще никак не могут провести ее: Магидов не явился на заседание парткома, сославшись на болезнь».

Да если бы только одна эта операция! А освобождение треста от бездарных ставленников Магидова, наведение порядка в аппарате управления треста; люди задерганы скоропалительными решениями, непрестанными вводными, штурмовщиной, они превратились в слепых исполнителей, толкачей, чиновников на побегушках. Какой дорогой ценой обернулось все это для треста Алюминстрой! А генеральный заказчик — директор завода — до сих пор не может освоить сданный наспех в прошлом году электролизный корпус. Государству нанесен крупный ущерб, обескуражены рабочие…

Вошла секретарша, доложила, что старший бухгалтер треста просит разрешения обратиться по личному вопросу.

— Просите, — сказал Скирдов, поднялся навстречу вошедшему, протянул руку: — Здравствуйте, Исидор Петрович!

— Я на две минуты, — предупредил старший бухгалтер.

— Засекаю время, — улыбаясь, сказал Скирдов, даже посмотрел на часы. — И садитесь, пожалуйста, эти секунды не будут учитываться.

— Семен Иулианович, мне безапелляционно предложили: «Пора на пенсию, будешь подсчитывать очки при игре в карты или в «козла» на скамейках уличных бульваров».

— Кто?

— Магидов Андрей Ефимович.

— Когда?

— Сразу после того актива, на котором я по поручению парткома докладывал о разбазаривании служебного времени. Хочу услышать ваше решение.

Скирдов ждал, что Исидор Петрович что-то прибавит к сказанному, осердится, пожалуется или, наоборот, посмеется над очередным вывертом Магидова, уж кто-кто, а он хорошо изучил характер Главного. Но бухгалтер молчал, ни один мускул не дрогнул на его лице, серые усталые глаза спокойно деловиты, словно речь шла о внесении небольшого изменения в утвержденную финансовую смету или о выдаче аванса на служебную командировку. Прошло около месяца, как Исидору Петровичу нанесли незаживаемую моральную травму, а он работает в том же ритме, с тем же усердием, хладнокровием…

Вот так. Сорок лет безупречной работы, сотни благодарностей, похвальных грамот, подарков, премий; с момента организации треста Алюминстрой его фотография не сходит с витрины ударников коммунистического труда, именно ему, старейшине среди коммунистов и работников бухгалтерии, поручали вручение премий передовым рабочим, хотя он и не произносил подобающих в таких случаях речей, только слегка улыбался и прибавлял к улыбке по одному слову: «Поздравляю!» или «Заслуженно», «Справедливо», «До будущей».

Нет, переживал и переживает Исидор Петрович, но умеет владеть собой; придавленный глыбой человеческой несправедливости, месяц терпел и пришел не с жалобой, а за приказом на самого себя, возможно догадываясь или, по крайней мере, подозревая, что управляющий в курсе дела, только руки не доходят подмахнуть бумагу об увольнении или не могут найти подходящей замены. Вот у кого надо учиться выдержке, хладнокровию.

Скирдов поднялся из-за своего стола, сел рядом с бухгалтером, положил руку на его плечо, заговорил взволнованно:

— Исидор Петрович, очень сожалею, что вы не зашли раньше, я не причастен к этой затее, возмущен ею и могу ответственно доложить: кроме, пожалуй, одного человека, никто не обиделся на вас за дельные критические замечания, оценили их правильно, многие коммунисты на планерках, при докладах, на совещаниях стали строже, экономнее в выступлениях, в обоснованиях выдвигаемых предложений, оперативнее в решении служебных и общественных вопросов, поэтому не предлагаю, не настаиваю, а убедительно прошу: работайте, как прежде, а критикуйте еще решительнее, не взирая ни на какие персоны, будь они главные, сверхглавные.

Вновь замолчали, затем Исидор Петрович проворно поднялся, видно, спохватился, что просился всего на две минуты, а отнял бог знает сколько времени, и все-таки, перед тем как раскланяться, напомнил:

— Семен Иулианович, вы приехали к нам двадцать второго февраля, накануне Дня Советской Армии, в бездорожье, мы утопали в снегу, даже ваш газик не прошел, и вы с шофером около километра тащили свою поклажу во времянку управления треста… Тяжелое, но счастливое было время…

Скирдов, кажется, впервые заметил, как заискрились, молодо сверкнули серые глаза Исидора Петровича, как на его лице занялась едва заметная улыбка, как он твердо сжал протянутую руку Скирдова и бодро шагнул к двери. «И этого человека собирались выгнать!» — с горечью подумал Семен Иулианович, ему хотелось вернуть или крикнуть вдогонку ушедшему: «Вы честнейший, преданнейший коммунист, благороднейший человек, энтузиаст, романтик, Исидор Петрович, у вас никогда не наступит пенсионный возраст!» Вероятно, вы бы запротестовали: «Какая там романтика! Рядовые, самые что ни на есть будничные дела». Но именно в этих будничных делах и рождаются трудовые подвиги; романтика будней — это и высокий патриотизм, слияние своего, личного, с всенародным, общественным; романтика — это человеческая красота, мужество, неудержимая тяга к совершенствованию деятельности человека на земле и к обновлению этой земли…

Семен Иулианович, возбужденный, растроганный встречей, стремительно шагал по кабинету, лавировал между столами, стульями, невольно прикидывал: сколько еще травмированных, обиженных людей и среди тех, что покинули стройку, и среди оставшихся! Не каждый пойдет к управляющему, управляющий сам должен идти к ним. И тут, казалось ни с того ни с сего, Скирдов ощутил внезапную слабость, сел, устало откинулся на спинку кресла. От вчерашней рыбалки, радующих глаз пейзажей тайги, живописного залива реки, стойкого живительного воздуха, настоянного на хвое, не осталось и следа, все уже было призрачным, далеким, нереальным. Вновь, как неуправляемый безостановочный конвейер, потекли мысли о прошлом и настоящем, только с новыми тягостными подробностями. Чудилось, что и в оценке людей, событий, и в оценке своей собственной работы он не может ухватить чего-то главного, определяющего, что лежало и лежит в основе прошлогодних провалов, в преодолении трудностей первого полугодия, в поисках новых прогрессивных решений будущего строительства.

Скирдову очень хотелось быть объективным, беспристрастным в оценке своей роли и как представителя министерства за границей, и в роли управляющего трестом Алюминстрой. В министерстве, главке и у него на руках хорошие, нет, не просто хорошие, а восторженные отзывы о его работе за рубежом, настоятельная просьба вновь командировать его для оказания помощи в строительстве алюминиевого комплекса на завершающем этапе. До его поездки за границу трест шел ровно. Это счел нужным отметить на совещании по итогам проверки и секретарь крайкома Венчлава, припоминались его слова: «Шаги не саженьи, но твердые, надежные». После приезда…

Теперь уже мысли Скирдова, казалось, раскалялись докрасна: «Да, да, вошли в плановый график, во какой ценой? Сколько потеряно опытных строителей, времени, материальных ценностей! На сегодняшнем совещании внесено много дельных предложений о более правильном использовании собственных ресурсов, строительной техники, о повышении производительности труда, темпов строительства во втором полугодии текущего года. Больше того, руководители строительных подразделений, секретари парторганизаций считают, что производственный план текущего года занижен, главк, обжегшись на авантюристических прожектах Магидова, ударился в другую крайность — перестраховывается.

Ты, Семен Иулианович, поддержал выступающих.

Позади горькая ирония Юрия Носова, что они — понимай, передовые люди, разбирающиеся в экономике и политике, изобретатели, рационализаторы — вышли из подполья, создали специализированные, хозрасчетные бригады, организовали социалистическое соревнование со смежными подразделениями, с некоторыми поставщиками.

Ты, Семен Иулианович, поддержал их.

Приподнялся, расправил широкие плечи, развил бурную деятельность Барцевич, возглавляя практически два отдела: плановый и прежний, производственный. Юрий Носов внес предложение об объединении двух строительных управлений, обнаружив золотой клад неиспользованных внутренних резервов: повысилась ответственность за качество и ускорение сроков возводимых объектов; высвободившиеся рабочие, инженеры, техники переброшены на строительство жилых домов.

Ты, Семен Иулианович, поддержал их.

То, что руководитель поддерживает разумные предложения подчиненных, — весьма и весьма похвально, — с сарказмом одобрял Скирдов, — но почему этот руководитель только на подхвате, а не в заглавной роли?

Сейчас эти почему выстроились в воинственную шеренгу с грозным оружием вопросительных знаков. «Почему до последних дней витийствовал Магидов? Почему рядом с Носовым, Барцевичем барахтались вараксины, захаревские? Почему на крутых поворотах некоторые работники управления треста — вашего треста, Семен Иулианович, — не заняли принципиальной позиции? Кто комплектовал центральный аппарат — сердце Алюминстроя и почему это сердце трясла аритмия?

Вот, Семен Иулианович, ты, кажется, и нашел то, что в потемках искали щупальца твоих мыслей: кадры! — горько признался самому себе Скирдов. — Кадры решают все».

Какая простая истина, но как долог путь к ее постижению! Даже на совещании в крайкоме партии, где Отто Тенисович Венчлава начал и закончил свое выступление с подбора, расстановки и воспитания кадров, его слова не затронули Скирдова, и только сейчас эти рекомендации как бы материализовывались, облекались в конкретную форму. Юрий Носов смело замкнул на себя все обязанности главного инженера, трудится с предельной отдачей, но требовать такого же напряжения в работе от других не может, нет у него на это прав, а теперь и само утверждение его стоит под угрозой. Задыхается Барцевич, тянет два отдела, хотя вместо него на производственный отдел есть достойный кандидат — заместитель Барцевича, но кадровики главка укоряют: местничество, замкнулись в узком кругу своих людей.

А что делает управляющий? Мечет громы и молнии, поднимает бурю в стакане воды наедине с самим собой, со своими мыслями, — вновь распекал себя Скирдов. Ему невольно приходили на память дискуссионные статьи в печати: «Должность и авторитет», «От рабочего до министра», «Какого я хочу директора». В этих поисках львиная доля отводится исследованиям индивидуальных черт характера директора; одни хотят «демократа», другие — «автократа», третьи — «либерала». Разумеется, личные качества, норма поведения — врожденные или благоприобретенные — имеют большое значение. Неплохо, если бы директор обладал спокойствием бухгалтера Исидора Петровича, дисциплинированностью Барцевича, юмором Носова, но идеального, а если сказать погрубее, стандартного директора, управляющего создать невозможно. У каждого свой стиль, свой почерк, или, как говорят, своя хватка в работе, но всем, непременно всем должна быть присуща государственная мудрость, умение видеть перспективу дальнейшего развития строительства, совершенствование производственных процессов, внедрение в жизнь всего нового, передового. И постоянно чувствовать, понимать, кто непосредственно обеспечивает четкий ритм производства, кто отдает все свои духовные и физические силы наращиванию новых государственных этажей. Это — люди, кадры, и от того, насколько правильно подобраны, воспитаны эти кадры, будет зависеть работа каждого строителя, бригады, аппарата и всего треста, а управляющий этого треста должен быть не только хозяйственным руководителем, но и политиком, психологом.

Скирдов уже не обдумывал, а носил в себе как давно принятое категорическое решение: добиться укрепления решающих участков треста опытными, талантливыми работниками и проситься на учебу. Все закономерно, наука, в том числе и социологическая, идет быстро вперед, и, если человек, согнутый тяжестью повседневных будничных дел, не может распрямиться сам, ему должны помочь…

У Семена Иулиановича часто болела голова, но такого острого приступа, как сегодня, еще не случалось. Он достал обезболивающую таблетку, но запить не успел — секретарша доложила, что пришел представитель главка по какому-то срочному вопросу. Представитель не стал ожидать результата переговоров секретарши с управляющим, вошел в кабинет, будто делая одолжение, протянул руку Скирдову, сел за приставной столик и, дождавшись ухода секретарши, сообщил:

— Кадровики хотели позвонить вам о моем приходе, но я отговорил, вы меня хорошо знаете. — И чванливо напомнил: — Яков Харитонович Харитонов.

— Не припоминаю.

— Ну как же? На одном из совещаний главка рядом сидели, вы еще высказывали недовольство, что кто-то подсунул Виноградскому неверные данные о выполнении трестом плана. Пошел на учебу Евгений Георгиевич Виноградский, — проговорил Харитонов с подчеркнутым сарказмом, от которого даже Скирдова, не жаловавшего бывшего первого заместителя главка, покоробило. — Значит, успели забыть меня? — с упреком ввернул Харитонов.

— Чем обязан? — холодно опросил Семен Иулианович и поднес стакан с водой к губам.

— Сватают к вам начальником производственного отдела треста…

Скирдов поперхнулся, уставился глазами на посетителя; тот развалился на стуле, закинул ногу за ногу, небрежно бросил пачку сигарет на стол, закурил, начал бесцеремонно рассматривать мебель, стены, потолок кабинета, будто собирался занять его. Семен Иулианович не был избалован изысканностью манер некоторых работников главка, но этот, кажется, решил перещеголять всех, и управляющий, уже не скрывая своего раздражения, спросил:

— Вы знакомы с производственным процессом треста, с нашими техническими возможностями?

— Познакомлюсь, не боги горшки обжигают.

— У вас какое образование?

— Финансовый институт. А что?

— Финансисты нам не нужны — не тот профиль.

— Уж не собираетесь ли вы вновь засадить меня за парту?

— У нас парт нет, у нас мостовые, башенные, автомобильные краны, монолитные колонны, фундаменты, множество всевозможных видов железобетонных и металлических конструкций, механизмов, оборудования, подземные, надземные коммуникации. — И, передохнув, прибавил: — На экскурсию — пожалуйста, на работу — нет.

— Именно на работу, товарищ Скирдов, этот вопрос решен.

— Послушайте, товарищ Харитонов, вы бы хоть предварительно поговорили с Барцевичем, прежде чем замахиваться на производственный отдел.

— Кто такой Барцевич?

— Бывший офицер-пограничник, а ныне выдающийся строитель, будущий главный инженер, управляющий трестом, министр…

Скирдов резко поднялся, показывая, что разговор окончен, но Харитонов и не собирался покинуть кабинет, он демонстративно закурил третью сигарету, пуская кольца дыма к потолку. Семен Иулианович попросил секретаршу вызвать Барцевича. Тот, как всегда, подтянутый, собранный, четко отмерил несколько шагов до стола управляющего:

— Слушаю вас, Семен Иулианович.

— Удалось обобщить хотя бы основные предложения по увеличению плана строительства на второе полугодие?

— Обобщаем вместе с Носовым.

— Материал нужен мне завтра, к десяти утра.

— Есть, завтра к десяти утра! — повторил Барцевич и направился к выходу.

Харитонов наконец поднялся, многозначительно произнес:

— Ну что ж, товарищ Скирдов, что посеете, то и пожнете.

— Счастливы те, что сеют и жнут! — бросил вдогонку уходящему Семен Иулианович, вышел из-за стола, распахнул окно, чтобы проветрить кабинет от ядовитого табачного дыма, удивился: только сегодня заметил, что солнце уже не уплывало к горизонту, как делало совсем недавно в конце рабочего дня, а озорно заглядывало в окна, разрезало стол, ковровые дорожки четкими теневыми гранями, а за окнами окрашивало в золотистые тона стены, крыши электролизных корпусов, даже поднятая прошедшим автомобилем пыль казалась золотистой. Но и это царство весенних красок не могло унять головную боль Скирдова, он решил размяться, проделать несколько спортивных элементов из комплекса утренней зарядки, но на приседании не удержался, оказался на полу. Именно в этот момент его застала секретарша, испуганно замерла У двери.

— Не пугайтесь, физкультпауза с незапланированной посадкой, — утешил ее управляющий. — Страшно разболелась голова, хочется как-то утихомирить ее.

— Я принесу чашку крепкого кофе, говорят, помогает, — торопливо предложила она и, не дожидаясь ответа, скрылась за дверью…

Через несколько минут вновь вошла секретарша, забрала пустую чашку, но почему-то не спешила уходить из кабинета.

— Вы что-то хотите сказать? — выручил ее Скирдов.

— Семен Иулианович, этот Харитонов, что был у вас, до сих пор сидит в приемной, непрерывно названивает кому-то в главк и говорит так грубо…

Скирдов перебил ее:

— Пусть названивает хоть до утра, не мешайте ему. — Потом решительно снял телефонную трубку, набрал нужный номер, попросил: — Соедините меня, пожалуйста, с товарищем Венчлавой.

— Я вас слушаю, Семен Иулианович, — громко и приветливо прозвучала мембрана.

— Извините, Отто Тенисович, я не узнал вас.

— А меня даже ваш тревожный голос не обил с толку. Что случилось?

— Старые болячки. Нельзя ли завтра зайти к вам?

— Когда бы вы хотели?

— Когда назначите.

— Минутку. — В трубке было слышно, как шелестели страницы, очевидно, перекидного календаря. — У меня завтра есть окошечко в пятнадцать тридцать. Устраивает?

— Конечно…

Венчлава встретил Скирдова озабоченным взглядом.

— Вы нездоровы?

— Как вам сказать…

— Только не так, как мне сказал вчера один секретарь райкома: «Практически здоров». Оказывается, бывают еще и не практически здоровые. Семен Иулианович, может быть, вам сначала зайти в нашу поликлинику, а потом ко мне?

— Нет, сначала к вам…

— А потом в поликлинику?

— Ей-богу, кроме головной боли и бессонницы, ни на что не жалуюсь.

Венчлава приоткрыл дверь приемной, попросил:

— Аннушка, нельзя ли вызвать сюда врача? Какого? — Венчлава вновь оглядел Скирдова, решил: — Пожалуй, невропатолога.

Скирдова обескуражило начало приема. Хорошо, что секретарю кто-то позвонил, можно воспользоваться паузой, успокоиться, еще раз обдумать, с чего начать доклад, и говорить кратко и только о главном: плановые показатели первых пяти месяцев, перспективы на второе полугодие, кадры. Нет, начать надо с кадров, как делал сам Венчлава, и самокритично, непременно с теми выводами, которые затвердели в долгие бессонные ночи: «Командир никогда не отсутствует в части!» Более емкой, значительной меры ответственности руководителей производства не придумаешь.

Появился врач в больничном халате, с небольшим специальным чемоданчиком, вопросительно глянул на Венчлаву.

— Не на меня, на него смотрите, — указал секретарь на Скирдова.

— На что жалуетесь?

— Да ни на что, — растерянно пробормотал Семен Иулианович.

— На головные боли, бессонницу, — за Скирдова ответил Венчлава.

— Повернитесь к окну. Посмотрите на меня. В какой части головы боли: затылок, виски, лоб? — допрашивал невропатолог.

— Можно, я потом сам зайду к вам? — взмолился Семен Иулианович.

— Обязательно, а сейчас… — Врач сноровисто открыл чемоданчик, извлек из какой-то коробки две таблетки, подал Скирдову, сам налил в стакан воды, попросил: — Пожалуйста, при мне.

— Александр Эммануилович, что вы ходите по коридорам, кабинетам крайкома в больничном халате, пугаете людей? Секретарша уже третий раз со страхом заглядывает в дверь.

— Не могу иначе, у нас тоже есть свои правила.

— Нет правил без исключений. Зайдет, зайдет к вам Семен Иулианович, если потребуется — других специалистов подключите.

— Не беспокойтесь, отыграемся, — заверил Александр Эммануилович.

— Это как понимать — отыграемся?

— А так: числится в нашей поликлинике, а за шесть лет ни разу не появлялся.

— Ну, сейчас уже не вырветесь из железных рук эскулапов, разберут по частям, заглянут в каждую отдушнику, смажут все подшипники, составят перфораторную карту на уровне ЭВМ третьего поколения и доложат мне, — с улыбкой сказал Венчлава по уходе врача. — Слушаю вас, Семен Иулианович.

Вопреки обдуманному началу разговора, сработала вошедшая, наверно, в плоть и кровь железобетонная схема всех выступлений: сначала производственные вопросы — как преодолевались прошлогодние ухабы, с какими трудностями вползли в плановый график, предварительные наметки темпов строительства во втором полугодии, распределение сил и средств, затем будто обо что-то споткнулся, утерял главную мысль, вернулся к «старым знакомым»: перебои с поставкой строительных материалов, оборудования, задержка с транспортом и прочее, и прочее, хотя уже сотню раз доказывал себе, что не это главное, не там истоки бедственного положения, лихорадочных скачков треста. И Скирдов без видимой связи и даже неестественным — не то тревожным, не то обиженным — голосом заговорил:

— Отто Тенисович, план текущего года занижен. Кто его укорачивал — осталось тайной, для треста по крайней мере. Видно, главк счел, что не справимся с полновесным заданием, а значит, новая проверка на уровне крайкома партии, новый разбор, Один еще можно как-то выдержать, а второй… Но строители не приемлют искусственно заниженного плана — золотой народ!..

— Стоп, Семен Иулианович. Это я уже слышал, сам повторял, а кто управляет этим золотым народом?..

Таблетки врача подействовали, боли заметно утихали, Скирдов уже мог поворачивать голову, расправлять плечи, мыслить без напряжения, может быть, именно это привело его к заключению: если врач был невропатологом, то секретарь крайкома — психологом. Венчлава понял: с планом этого или будущего года управляющий подался бы сначала в главк, а если надо, и в министерство республики, а сегодняшний, незапланированный визит был вызван другим, и Отто Тенисович угадал это другое, а так как свободное окошечко у секретаря было невелико, он не стал ждать, пока Скирдов раскрутит свои тезисы, сам спросил: «Кто этим золотым народом управляет?» Намек прозрачен. Разумеется, он, Скирдов, на нем в первую очередь лежит ответственность за почти годичную аритмию треста, и никаких оправданий, никаких скидок на объективные причины.

— О чем задумались, Семен Иулианович? — прервал молчание Венчлава.

— Да все о том же, что занимало все эти дни и ночи после выполнения пятимесячного плана. Думалось, что можно уже спокойно вздохнуть, заглянуть в будущее, но, как говорится, покой нам только снится, а при бессоннице и это не доступно, воспаленные мысли, как в фокусе, собрались вот в этом полушарии.

Скирдов указательным пальцем провел по надбровью, как бы показывая, где образовался эпицентр воспаленных мыслей. Теперь по крайней мере не надо скрывать истинные причины головных болей, бессонницы, постоянных тревог. И он не скрывал. Эгоизм Магидова прорвался вдруг, а назревал исподволь. Это замечал не только Скирдов, но и работники строительных управлений открыто критиковали, осуждали, а результат? Полумеры, полурешения, терпеливые беседы, внушения, которые, фактически, служили поощрением действий главного инженера. Что это? Страх перед защитниками Магидова в главке, сохранение любой ценой авторитета руководящего работника треста, пресловутый выбор из двух зол меньшего? Вероятно, и то, и другое, и третье, и незачем сейчас искать точность формулировок. Рациональные прогрессивные предложения об изменении структуры строительных подразделений зародились давно, а внедрялись медленно; только последние месяцы занялись по-настоящему кадрами управленческого аппарата, стали поднимать роль инженерно-технического состава отделов и служб. Снизу и опять же не без сопротивления началось движение за принятие совместных планов социалистических обязательств со смежными организациями и некоторыми поставщиками…

— Я перебью вас, Семен Иулианович! Не перегнула ли городская газета в показе вашего опыта соревнования со смежными организациями, внедрения комплексных и хозрасчетных бригад, как в прошлом году со встречным планом Магидова?

— Нет, именно в этом движении мы видим дополнительные резервы повышения темпов строительства, улучшения производительности труда.

— Как ваш новый главный инженер…

— Носов, — подсказал управляющий. — Работает, но вполсилы.

— Ошиблись?

Скирдов отрицательно покачал головой, пояснил:

— До сих пор не утвержден. — И уже с нескрываемой обидой прибавил: — Подвешен. Попробуйте развернитесь…

На спокойном лице Венчлавы отразилось недоумение, белесые кустистые брови сблизились на переносице, он нажал кнопку селектора, кого-то спросил:

— Почему задерживается утверждение Носова главным инженером Алюминстроя?

— Магидова никак не сыщем, хотелось бы предварительно поговорить с ним, проявить гуманность…

— Гуманность проявит партком треста, когда Магидов соизволит прибыть туда. Подскажите, чтобы ускорили решение.

Семен Иулианович слышал разговор по селектору, но не знал, кто на другом конце провода, лишь подметил: не здоровались, не прощались, — значит, кто-то из своих, крайкомовских, кто-то специально следит за положением дел в тресте после выводов крайкомовской комиссии, — и радовался, радовался за Носова, наконец-то парень засучит рукава, это так ко времени — сбалансирование итогов прошлых месяцев, корректировка плана второго полугодия, наметки на будущий год; вздохнет аппарат управления треста, почувствует наконец твердую руку, спокойный голос с нотками юмора, от которого, оказывается, можно и краснеть, и бледнеть, и делать открытие, что вовсе не обязательно говорить с человеком на высоких нотах, достаточно капельки юмора, чтобы собеседник надолго запомнил разговор с главным инженером. «Дерзай, Юрий!» — чуть не вслух произнес Скирдов.

Но что вдруг произошло с Отто Тенисовичем? Его всегда спокойное с полуулыбкой лицо как бы потускнело, подернулось тенью недовольства. Какие мысли подняли его с места, остановили около широкого окна, выходящего во двор, где раскинулся микропарк, устланный цветами, которые нельзя увидеть на уличных клумбах, обрамленный необычными хвойными деревьями — полуелями, полусоснами — с длинными иглами и необыкновенно крупными шишками. Здесь же несколько видов кленов, жимолости, очевидно, завезенных из владивостокского или других заповедников на испытание: приживутся ли в наших сибирских краях? Прижились. Но по всему видно, Отто Тенисович не замечал этой экзотической флоры, его мысли были заняты другим. Они же привели его вновь за письменный стол, заставили раскрыть объемистый блокнот, неторопливо полистать его и спросить непривычным, каким-то шероховатым голосом:

— Кто из главка после отъезда Виноградского занимается трестом?

— Все помаленьку, и все вразнобой. Вообще-то взялся сам начальник, но у него сейчас почти все время отнимает строительство пансионатов, домов отдыха, которые должны были принимать отдыхающих еще в позапрошлом году. Помните нашумевшую речь Виноградского на краевом активе?..

Секретарь опять поднялся, вышел из-за стола. Лицо его казалось еще более сосредоточенным, складка на переносице обострилась, губы сжались. Нескончаемая пауза, тягостная, до звона в ушах тишина, беспомощность посетителя: может, ему давным-давно надо было встать, попрощаться, не ждать, когда подтолкнут в спину?..

— Семен Иулианович, что, если вас будут рекомендовать первым заместителем начальника главка? — послышался уже привычный, спокойный голос Венчлавы.

Скирдов от неожиданности невольно привстал, зачем-то начал дергать свой галстук, будто он сжал воротник рубашки, сдавил горло, мешал дышать, говорить…

— Мы не требуем немедленного ответа, подумайте денек-другой.

— Нет, Отто Тенисович, я отвечу сейчас: мне надо учиться или переучиваться, как вы советовали при подведении итогов проверки треста, третьего не дано…

Венчлава сел за приставной стол напротив Скирдова, прежним неторопливым, доверительным тоном начал убеждать:

— Учиться можно по-разному: сидеть в прекрасном лекционном зале, слушать светило науки и ничего не приобрести, а можно и вот так — наедине с собой и своей совестью осмысливать общественную и профессиональную деятельность, сверять каждый шаг с требованиями нашего времени. Если писатель, художник, композитор не может улучшать, совершенствовать свое произведение, выдает все написанное за шедевр, он перестает быть писателем, художником, композитором; если директор, управляющий, любой начальник не в силах самокритично оценить свои недостатки в работе, он перестает быть директором, ему надо подавать в отставку. Вам, слава богу, это не грозит. Не отвечайте сразу, Семен Иулианович, подумайте.

Венчлава проводил Скирдова до приемной, подсказал секретарше:

— Аннушка, проводите товарища до поликлиники и сдайте на хранение Александру Эммануиловичу. — И шутливо прибавил: — Под расписку…

3

«Колдун этот Александр Эммануилович — все болезни как рукой сняло», — с благодарной улыбкой подытоживал Скирдов, разумеется, относя к «колдунам» не только одного невропатолога. Семена Иулиановича два дня обследовали, брали анализы, снимали электрокардиограммы, измеряли кровяное давление, просвечивали сердце, легкие, все внутренние ходы и переходы, потом амбулаторные процедуры плюс внушение: «К сожалению, еще многие руководители бездумно, безрассудно экономят несколько минут на посещение врачей, а потом отнимают у этих же врачей не минуты, а дни, недели, месяцы, а у себя — годы жизни. Не странно ли, что человек ступает одной ногой во вторую половину своего века с медицинскими познаниями ученика первого класса».

Нет, Семен Иулианович, ваше имя не назвали, вас просто публично отшлепали, как того парнишку с медицинскими познаниями первоклассника. Скирдов вспомнил, что совсем недавно, лежа в густой траве на берегу залива, он внушал себе, не прочь был поучить и всех своих собратьев, как надо организовывать труд и отдых, но дальше высокопарных разглагольствований не пошел, потребовались шлепки. И шлепков мало, надо было сечь розгами. Ей-богу, трудно поверить, что за какую-то неделю ему вернули физическую бодрость, подвижность, аппетит, а главное — неутомимую работоспособность. Он уже отказался от автомашины по утрам, достал загнанные в дальний угол кладовки гантели; секретарша, сослуживцы смотрели на него с удивлением и, наверно, думали: «Откуда такая прыть у этого старого черта?!»

Только Александр Эммануилович не разделял оптимизма сослуживцев, был бдителен, появился даже в кабинете управляющего, около часа наблюдал за Скирдовым, как тот принимал людей, говорил по телефону, правил докладные записки в главк, втолковывал инженеру по технике безопасности, что тот является чуть ли не главной фигурой на стройке, может отменять любые распоряжения, в том числе и управляющего, если они идут вразрез с требованиями техники безопасности, что главная забота для всех — человек и здоровье этого человека! Чувствовалось, Александр Эммануилович вроде бы остался доволен своим пациентом, и все-таки перед уходом он с нажимом произнес:

— До свидания, Семен Иулианович, до свидания!..

Намек был не лишним, через пять дней Скирдову предстоит еще одно испытание — встреча с представительной делегацией южного пограничного округа во главе с генералом, начальником политического органа и новым отрядом уволенных солдат, сержантов с лаконичным адресом на комсомольских путевках: «Сибирь, Красноенисейск. Алюминстрой». Делегация намерена не только представить вновь прибывших, но и подвести итоги взаимных социалистических обязательств ратного и трудового соперничества кадровых солдат, сержантов, офицеров и бывших воинов.

В прошлом году округ получил победные рапорты Алюминстроя о досрочном вводе в строй электролизного корпуса, эти рапорты зачитывались личному составу частей и подразделений, дали толчок для пересмотра социалистических обязательств по освоению новой военной техники, повышению боевой и политической подготовки воинов, выращиванию отличников и классных специалистов, и теперь шефы желали не только отчитаться о достигнутых успехах личного состава войск, но и обстоятельно изучить, как их бывшие воспитанники проявляют себя уже на другом боевом участке — на стройке. Это придаст шефству еще большее политическое значение, укрепит дружбу армейской и рабочей молодежи, а передовой опыт строителей поможет командирам и политработникам в воспитании прибывающего в войска молодого пополнения.

А еще можно было прочесть между строк их официального письма, о чем хотят спросить шефы руководителей треста: «Мы вам направили истинных бойцов — дисциплинированных, идейно стойких, закаленных в ратном труде; они впитали в себя драгоценные качества: постоянно думать, творить, вносить что-то новое, ценное в решение боевых и хозяйственных задач. Они ценят свое солдатское достоинство, привыкли к тому, что с ними обращаются только на «вы». Как же их приняли? Открыли ли перед ними возможности проявить себя, свои таланты на новом поприще? Как весом их вклад во Всесоюзную комсомольско-молодежную стройку государственного значения?»

«Что ответить на эти прямые и подстрочные вопросы? Выданные под новый год победные реляции — это бумажные змеи, празднично раскрашенные детские шары, лопнувшие от первого дуновения январского ветра. Не сбросишь со счетов и недостатки в работе с посланцами армейских и пограничных частей: тут и проявление грубости, и недооценка деловых качеств, и сдерживание творческой инициативы, хотя бы с теми же специализированными и хозрасчетными бригадами. Но не будешь же сейчас представлять творцов этих победных реляций, пересказывать междоусобную войну с магидовыми, вараксиными, захаревскими и иже с ними, — грустно размышлял Скирдов и посоветовал самому себе: Подставляй свою широкую спину, товарищ управляющий, красней, белей, соси болеутоляющие таблетки, только не ищи соломинку, за которую можно ухватиться…»

Единственное, что утешало Семена Иулиановича: не было таких провалов, неудач за всю историю Алюминстроя. Да и бывшие воины умеют постоять за себя, защитить государственные интересы, как защищали границы этого государства. Вспомнились первые партии. Не было еще ни сносного жилья, ни рабочей одежды, ни дорог, ни необходимого строительного оборудования, но как стойко эти парни преодолевали бесконечные трудности, лишения на протяжении всего тернистого пути от установки первых палаток до выплавки слитков крылатого металла, показывали истинные бойцовские качества, личный пример того, как надо рачительно, по-хозяйски осваивать богатейшие кладовые Сибири! Именно они вели за собой, как шеренги в бой, каждое новое пополнение солдат, сержантов, офицеров запаса, именно они возглавляют ныне строительные управления, участки, бригады, заполняют Доски почета героев труда, учатся в заочных высших и средне-технических учебных заведениях. И новички зарекомендовали себя с самой лучшей стороны, не случайно в письме Военный совет округа счел нужным отметить молодых строителей Бориса Точкина, Геннадия Ветрова, Якова Сибиркина и других. Но на фоне этих выпестованных армией бойцов, которые сворачивали горы — не в переносном, а в буквальном смысле, — еще рельефнее обнажались просчеты руководителей стройки во второй половине прошлого года…

Чувствовалось, такие же думы одолевали секретаря парткома Таранова, председателя постройкома и даже никогда не унывающего секретаря комитета комсомола Генриха Юркина. Условились, что первая встреча с приезжими произойдет на холме Юности. Во что она выльется — в импровизированный митинг, дружеские беседы, братание нового пополнения со «старослужащими», кадровыми строителями, — подскажет обстановка.

Был воскресный день. На холме Юности собралось много народа. Хозяйничал Генрих Четвертый. На всякий случай он попросил подготовиться к выступлению с приветственными речами Бориса Точкина, Гену Ветрова, Юлю Галкину и Касану. Гена стеснялся, отказывался: мол, есть ребята достойнее его, но подвернувшаяся Юля Галкина заверила Генриха:

— Выступит! — И уже с претензиями к Ветрову: — Гена, ну что ты скромничаешь? Ведь прибывающие в официальном письме назвали тебя.

Затем Генриху пришла, как он сам считал, гениальная мысль: к приезду гостей встречающих расставить так, чтобы получилось нечто похожее на воинский строй. И пусть генерал и офицеры пройдут перед строем бывших воинов, потом остановятся на середине, поздороваются, а в ответ грянет дружное, на одном дыхании: «Здравия желаем!..» Приезжие должны знать: ни изменившийся характер работы, ни гражданская роба не выветрили у них уважения к воинским порядкам и своим воспитателям.

Генрих Четвертый мысленно уже проходил мимо стройных шеренг пограничников, саперов, танкистов и вдруг в самом тылу, на отлете, заметил одиноко стоящую Мару Сахаркевич, кинулся к ней, схватил за руку, повел к воображаемому строю. Мара упиралась.

— Хорошо, объяснимся на тыловых подступах. — Генрих отпустил руку девушки. — Ты знаешь, что тебя не вывели из состава комитета комсомола треста? Удивилась? Члены комитета потребовали твоего возвращения. Да, да, да! Потрудись завтра в семнадцать ноль-ноль явиться на заседание. Изберем тебя заместителем секретаря.

— Ты с ума сошел, Генрих!

— Пока еще нет, дохожу, к очередным выборам как раз созрею. А секретарем комитета комсомола будешь ты, Мара Сахаркевич. Пошли вперед!..

Почти одновременно сошли с поезда демобилизованные солдаты, сержанты и приземлились в аэропорту генерал, офицеры. Как и предполагал Генрих Юркин, никто и слушать не хотел о передышке, все просили сначала показать то детище Сибири, которое они считали своим, кровным и ради которого оказались здесь.

Легковые автомашины и автобусы остановились на холме Юности. Все, конечно, представляли размах стройки, да и название — «Всесоюзная, комсомольско-молодежная, государственного значения» — говорило само за себя, но открывшаяся с высоты панорама строительства поразила воображение приезжих, все застыли от изумления. Вот они, могучие корпуса, уходящие чуть ли не до самого горизонта. Трудно представить, что все увиденное — дело рук их предшественников, и неужели они, вчерашние пограничники, уже завтра или послезавтра встанут в ряды рабочей гвардии, будут участниками завершения этого грандиозного сооружения?..

Генерал нарушил молчание, обратился к управляющему трестом и секретарю парткома.

— До нас дошли сведения, что рассматривается проект монумента славы бывшим воинам, воздвигающим алюминиевый комплекс. Вот бы здесь, на этой возвышенности, и установить обелиск…

Никто не заметил, когда с отрогов Саянских гор сползла черная грозовая туча, ударил гром, и всем почудилось, будто произвели салют из тысячи орудий в честь открытия монумента героям ратной и трудовой доблести.