Глава 29

Утопия как специфическая форма освоения социальной реальности

Одним из наиболее глубоких и ярких способов духовного освоения будущего и выдвижения действенного социального идеала является утопия. Противоречивость общественной жизни, социальные конфликты, экономическая эксплуатация и поляризация жизненного уровня людей, стихийность и неуправляемость социальных процессов, дифференциация нравов и образа жизни отдельных социальных слоев и групп неизбежно порождали и порождают стремление изменить существующую действительность, обусловливают поиски новых непротиворечивых форм социального бытия. Теоретические попытки преодоления реальной разорванности и разобщенности социального мира, достижения его целостности и гармонии, жажда хотя бы духовного овладения ситуацией, осмысления, оправдания или осуждения тех или иных идейных позиций наличного бытия явились важнейшими компонентами общественного сознания всех эпох и народов. В этих попытках в наиболее концентрированном виде отразилась органически свойственная человеку как общественному существу потребность в поисках смысла жизни, в самопознании и самоосуществлении.

Мечты о преодолении социальных конфликтов и установлении гармонии, не находя реальной почвы для своего полного или частичного воплощения в жизнь, порождали даже в обществах, находящихся на самой низкой стадии цивилизации, сложные идейно-художественные и духовные образования. Эти мечты, большей частью представляющие собой иллюзорную компенсацию действительных тягот жизни, принимали в мифах, сказках, легендах, религии и искусстве необычайно разнообразные формы. Они направляли фантазию людей на создание миражей или безвозвратно утраченного «золотого» века, или далеких блаженных стран, путь к которым пока не найден, или, наконец, на конструирование всевозможных вариантов социальной гармонии будущего.

В рамках этого разветвленного духовно-культурного комплекса родилась и социальная утопия, ставшая чувствительнейшим индикатором самых мучительных противоречий своего времени. В утопии нашли довольно оформившееся выражение социальный протест, непринятие существующей действительности, желание обрести иную реальность, достичь гармонии в зыбком и «неподвластном» человеку общественном мире. Посредством утопии человек как зависимая частица пестрого социального мира (все более растущего в автономности своих «надчеловеческих» связей и слепых сил) искал свою духовную скоординированность с этим миром, свое предназначение в нем.

Термин «утопия» (от греч. отрицание ои – не и topos – место, нигде не находящееся; по другой версии от ей – лучший, хороший и topos – хорошее, совершенное место) ведет начало от названия вымышленного острова в трактате Томаса Мора (1478–1535) «Золотая книга, столь же полезная, как и забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопии».

В современной философской и социологической литературе имеются и иные вариации термина «утопия»: «дистопия» (от греч. dus – плохой и topos) – буквально плохое место, «антиутопия» – негативная утопия, противоположная классической, позитивной. В антиутопии, в отличие от утопии, будущее изображается в исключительно пессимистических тонах, в виде картины неизбежного вырождения и даже гибели. Утопия, следовательно, выступает как образ воображаемого, иногда идеального, а иногда дисгармоничного (негативная утопия) общества, страны, государства. В обыденном употреблении понятие «утопия» приобрело отрицательно-оценочный смысл, выступает как нарицательное для обозначения различных, в том числе и возвышенных, но в целом нереальных и неосуществимых проектов и ожиданий относительно будущего.

Утопия как явление общественного сознания возникла задолго до выхода в свет классической книги Т. Мора и продолжает свое существование по сей день. В ходе длительной эволюции утопии выявились разнообразные литературные формы ее выражения. Утопические образы воображаемого общества получали воплощение в различных философских, социологических, экономических и политических трудах, в программах общественного переустройства, в социально-прогностических трактатах и, наконец, в литературно-художественных произведениях (государственные романы). При этом идеал умозрительного, вымышленного общества размещался автором на далеких островах, вершинах гор, в недрах земли, на других планетах, в соседних странах или даже в собственном государстве утописта, понятом им с точки зрения идеала или его противоположности (утопия пространства). Он мог быть спроектирован на прошлое или будущее (утопия времени).

Утопии многообразны и по социально-классовой природе. Среди этого многообразия широко представлены утопии, выражающие идеалы как угнетенных трудящихся масс (прежде всего различные течения утопического социализма), так и других классов и социальных групп. Различаются утопии и по исторической роли (прогрессивные, консервативные, реакционные), способу реализации идеала или проекта (реформистские и революционные, утопии бегства в иной мир и утопии действия), типу авторства (утопия как продукт индивидуального творчества, так называемая интеллектуальная утопия, и утопия как продукт коллективного творчества – народная утопия), по объектам конструируемых образов (общество в целом или какие-то особые его сферы и части – экономика, политика, мораль, отдельная личность и т. д.), масштабам модели (полис, община, город, страна, континент, мир в целом), по характеру предлагаемых решений тех или иных проблем и способу интерпретации и оценки роли различных факторов в жизни общества (технократические, антигосударственные, педагогические и т. д.). Указанные установки и элементы в конкретных утопиях тесно переплетаются, выступают в различных комбинациях и сочетаниях.

Во избежание терминологической путаницы и неопределенности имеет смысл разграничить понятия «утопия», «утопизм», «утопическое сознание». Утопия — это конкретное целостное произведение художественного или концептуального характера (роман, трактат и т. д.). В случаях, когда утопический образ, или идеал нового общественного устройства, находит свое воплощение в таком произведении, утопия и утопическое произведение совпадают, являются тождественными понятиями. Однако утопическое творчество не ограничивается подобного рода произведениями. Элементы того, что составляет суть утопии, содержатся в произведениях, которые в целом к утопиям отнести нельзя, например в религиозно-эсхатологических сочинениях, фантастике, социально-политических трактатах и т. д. Данные элементы могут встречаться и в различных политических манифестах, декларациях, программах и лозунгах, которые в целом не являются утопическими. Утопическое творчество присутствует и в социальных экспериментах. Оно может быть тесно связано с практикой массовых движений и т. д. Все это делает целесообразным применение термина «утопизм», который, на наш взгляд, имеет собирательный характер и включает в свое содержание все продукты утопического творчества, в какой бы форме они ни выступали и в каких бы произведениях или документах ни воплощались.

Вместе с тем утопический образ общественного устройства вызревает и в любой форме своего воплощения (роман, трактат или даже реальный эксперимент), включается в социальный оборот и объективируется в результате определенного способа восприятия и подхода к исторической реальности. Представляется, что для обозначения способа восприятия или подхода к исторической реальности, соответствующего пониманию утопического, целесообразно применять термин «утопическое сознание». Последний характеризует собой целостный, относительно самостоятельный тип сознания, не сводимый ни к какой-либо отдельно взятой форме общественного сознания, поскольку он, как правило, находит свое воплощение в любой из них, ни к тому или иному его уровню, так как он практически имеет место в рамках того и другого. Иными словами, если речь идет об утопическом сознании, то имеется в виду определенный способ восприятия, подход к исторической реальности; если речь идет об утопии и утопизме, то под ними понимаются всевозможные проекты, образы и модели, которые по своей сути есть не что иное, как воплощенный результат, выражение в виде тех или иных произведений или даже реальных поступков определенного способа восприятия или подхода к социальной действительности.

Как формальное определение понятия «утопия», так и формальные критерии отнесения того или иного произведения к утопическому жанру особых трудностей не вызывают. Они появляются при анализе сущностных характеристик рассматриваемого понятия и производных от него слов. Это обусловлено не только тем, что анализ понятия «утопия» зачастую ведется с различных позиций и на основе различных методологий, или тем, что утопия в ходе длительной эволюции приобрела множество новых значений, которые не вкладываются в содержание книги, написанной Т. Мором. Разнобой в трактовке понятия «утопия» вызван прежде всего противоречивостью и неоднозначностью явления, которое оно отражает, даже беглое знакомство с утопической и околоутопической литературой убеждает в том, что утопия – это феномен, объединяющий разнородные посылки и широкий спектр оппозиций: факт и вымысел, возможное и невероятное, здравомыслие и безумие, реальное и фантастическое, историческое и легендарное, сознательное и бессознательное и т. п.

Поэтому вполне допустима мысль, что утопия принадлежит к пограничному искусству, находится на стыке между обыденным и теоретическим сознанием, образным и концептуальным восприятием действительности, психологией и идеологией, религией и наукой. В ней как бы скрещиваются пути философии, религии, искусства, здравого смысла, науки и социального действия. Все это затрудняет выявление родовых признаков и особого качества феномена утопического сознания, открывает путь для далеко расходящихся его интерпретаций, превращает проблему утопии в предмет острых разногласий и дискуссий. Именно этой особенностью утопического сознания в значительной мере обусловлен широкий спектр взглядов как отечественных, так и зарубежных авторов по вопросам о сущности, основных характеристиках и исторической роли утопии.

Чтобы рельефнее подчеркнуть, о чем идет речь, приведем несколько высказываний, в которых даются прямо противоположные, взаимоисключающие оценки утопии. Так, российский исследователь Э. Араб-Оглы пишет: «Открытый в начале XVI в. Томасом Мором этот легендарный остров (имеется в виду остров Утопия. – Авт.) вскоре оказался целым утопическим архипелагом, в течение столетий оставался в глазах прогрессивного человечества символом социальной справедливости, примером вдохновения и подражания. Существовавший лишь в воображении, он оказал поистине неизгладимое влияние на все последующее развитие общества, несравненно большее, чем многие реально существовавшие государства. На весах истории идеи, заимствованные у идеальных утопических государств, значительно перевешивают золото и драгоценности, вывезенные конкистадорами из обеих Индий. Сокровища Монтесумы и выкуп Атахуальпы выглядит в исторической перспективе жалким приобретением в сравнении с воспринятыми из Утопии принципами всеобщего образования детей и равноправия женщин, с демократическими конституциями, Энциклопедией и Академией наук, с идеалами разумного общественного устройства, социального планирования и справедливости. Робеспьер вдохновлялся утопическими идеалами Руссо; после завоевания независимости Соединенные Штаты Америки положили в основу своей конституции образ правления Океании Гаррингтона, а сны Веры Павловны из романа Чернышевского «Что делать?» пробудили целое поколение революционеров в России. Вот почему не будет преувеличением сказать, что история человечества выглядела бы совершенно иначе, если бы не была открыта Утопия». При этом в подтверждение своих мыслей и оценок исследователь ссылается на хрестоматийно известные крылатые фразы, высказанные некоторыми выдающимися деятелями литературы и искусства, в глазах которых утопия являлась олицетворением гуманистических традиций и убеждений в осуществимости социальных идеалов, веры в лучшее будущее для человечества. В частности, приводятся высказывания О. Уайльда о том, что «не стоит смотреть на карту, раз на ней не обозначена Утопия, ибо это та страна, на берега которой высаживается человечество», и А. Франса, который писал, что «без утопистов прошлых времен люди все еще жили бы в пещерах, голые и несчастные… Утопия – это принцип всякого прогресса, а также попытка проникнуть в лучшее будущее».

А вот совершенно иного рода оценка утопии: «Утопия не есть убежище свободы… она есть убежище тотального террора и абсолютной скуки…» Так писал известный западногерманский социолог Р. Дарендорф. Особенно негативное отношение к утопии как к какому-то рационально-логическому универсуму, подавляющему всякое спонтанное творческое проявление личности, было характерно для французских новых философов А. Глюксманна, Ж. Эллюля, А. Розлера, Я. Ландиера. Они придерживались мысли, что социальный утопизм от Мора и Кампанеллы до современного коммунизма проводил критику частной собственности и личных интересов во имя свободы государства и его деятельности с целью осуществления тотальной рационализации и регламентации. Например, Ж. Эллюль пишет: «Всякий утопизм есть триумф техницизма… абсолютная победа технического рационализма под прикрытием мечты… Утопия есть наиболее монотонный и унылый универсуум, она представляет собой Мега-Машину Мэмфорда, наконец-таки реализованную».

А может быть, утопия в одних своих проявлениях полезна и прогрессивна, а в других – вредна и реакционна? На это вопрос попытаемся ответить ниже, а сейчас зафиксируем еще одно противоречие, выделенное исследователями утопии. Оно состоит в проблеме осуществимости и реализуемости выдвигаемых утопистами идеалов и проектов общественного устройства. Ряд авторов рассматривают утопию как продукт фантазии, конструкцию воображения никогда не осуществимых социальных проектов, как произведения, не считающиеся с фактами. Такой точки зрения придерживается, например, российский ученый И.В. Бестужев-Лада. Из западных исследователей тезис о неосуществимости утопии особенно настойчиво подчеркивает Дж. Шклар. «Утопия, – пишет она, – это модель, идеальный образец которой побуждает к созерцательному предположению и суждению, но не влечет за собой никакой другой деятельности… Утопии каждая на свой манер попытались представить то вневременное “должно”, которое никогда не могло стать “есть”».

Такой подход вызывает критику со стороны авторов, утверждающих, что даже поверхностный взгляд на историю утопической мысли позволяет обнаружить в ней множество богатых прогностическим содержанием идей, воплотимость и практичность которых не может в наше время вызывать сомнений. По мнению польского исследователя Е. Шацкого, утопия оказывается значительно способней к реализации, чем это когда-либо можно было представить. Зачастую речь идет не о том, какой проект безоговорочно невозможен для реализации, а о том, что большинство не в состоянии представить себе его осуществление, или о том, что он действительно невозможен в данное время, но будет возможен завтра или послезавтра.

А вот мнение Н.А. Бердяева: «…Утопии могут быть реализованы. Жизнь идет к утопии. И возможно, что начинается новый век, в котором интеллигенция и образованные классы будут мечтать о методах, как избежать утопии, о возвращении к обществу не утопическому, менее совершенному, но более свободному».

Итак, перед нами две точки зрения. Представители одной из них настаивают на неосуществимости и нереальности утопических идей, представители другой, напротив, видят в них образцы гениального предвидения. Такая разнополярность мнений обусловлена прежде всего неоднозначностью и внутренней амбивалентностью утопического сознания. Утопия и неосуществима, и осуществима. С одной стороны, она в соответствии с этимологией термина и обычным словоупотреблением (которое, кстати, не безосновательно), «нигде не находящееся место», а с другой – она (в этом убеждает нас вся история утопического сознания) не есть просто фантазия и оторванные от реальной жизни мечтания, а содержит в себе некое волевое начало, имеющее тенденцию воплощаться в действительность. Не зря многие утописты, подвергаемые осмеянию и издевкам за нереалистический подход к жизни, все же внушали страх власть имущим. Более того, у этих последних всегда были плохие отношения с пустыми мечтателями, с теми, кто жил верой в иные, казавшиеся недостижимыми цели и идеалы. Но если бы мысли, чувства, желания этих людей и в самом деле были безобидными фантазиями, то не было бы причин преследовать их или даже подвергать физическому уничтожению.

Возникают вопросы: На чем же держится прогностическая способность утопии? Каковы и в чем ее гносеологические возможности? В чем состоит отличие утопического проекта от социально-научного предвидения? Где грань между утопическим и научным подходами к социальной реальности? Для ответа на эти и многие другие вопросы обратимся к сущностному анализу утопии и утопического сознания.

В основе любой модификации утопического подхода к социальной действительности лежит определенный гносеологический «механизм», устойчивая совокупность приемов и методов мышления, в ходе развертывания и реализации которых вызревает (объективируется) конечный продукт утопического творчества – утопический роман, утопический философский трактат, законодательный проект и т. д. Раскрытие этих приемов и методов мышления позволяет установить, что утопическому сознанию изначально присуща устойчивая ориентация на умозрительное конструирование таких образов иного социального мира (инобытия), который был бы лишен органически присущих всякому реальному обществу внутренних противоре-чий и конфликтов, представлял бы статичную, как правило детализированную и однозначную, картину общественной жизни. Соответственно этому будут утопическими те идеалы, проекты общественной организации, в которых заложена идея однозначного (посредством устранения одной из сторон противоречия) социального инобытия, будь то положительного или отрицательного (антиутопия) характера. Именно установка на конструирование наряду с реальным обществом, строение которого не упорядочено, запутано, законы которого противоречивы и разнородны, а конфликты неразрешимы, воображаемого общества, в котором все должно быть упорядоченным, однородным и непротиворечивым, делает утопию утопией. В подтверждение сказанного достаточно сослаться на «Государство» Платона, оказавшего столь огромное влияние на последующую утопическую традицию.

Решающее значение в утопическом творчестве принадлежит вере в осуществимость идеального состояния, эмпирическую достижимость внутренне непротиворечивого общественного устройства. Сконструированный утопистом по законам воображения мир инобытия человека и всего человечества кажется ему настолько реальным и заслуживающим права называться обществом, что его искренне удивляет, почему другие этого не понимают и не спешат за ним последовать, а продолжают существовать в своем дисгармоничном и неустроенном мире, который нельзя даже назвать обществом. Утопист в данном случае основывается на догматическом моральном и идейном «абсолютизме», на убеждении, что он обладает единственной, высшей и окончательной истиной, имеющей абсолютную значимость для всех времен и народов. Из этого с необходимостью вытекает идея мессианского призвания: ведь если удалось, наконец, решить главный вопрос «Что есть истина», если ты обладаешь «абсолютом», то твой долг «спасти», «облагодетельствовать» человечество, обратить его в свою веру, даже если само оно этого не хочет. По представлению утописта, абсолютная истина, коль скоро она найдена и, безусловно, является выражением добра и справедливости, уже сама по себе, собственной силой способна покорить мир. Более того, утопист не допускает даже мысли, что у других тоже могут быть свои истины и абсолюты, обусловленные их «субъективным рассудком» (Ф. Энгельс). Все другие истины, с его точки зрения, ложны и нежизненны. Вот что гласит «Введение» к трактату великого утописта Ш. Фурье «Теория четырех движений и всеобщих судеб»: «Один лишь спор должен отныне занимать людей периода цивилизации: это спор с целью удостовериться, действительно ли я открыл теорию четырех движений, ибо в случае подтверждения следует бросить в огонь все политические, моральные и экономические теории и готовиться к самому изумительному, самому счастливому событию, какое может иметь место на этом земном шаре и на всех планетах – к внезапному переходу от социального хаоса к всемирной гармонии».

В результате таких устремлений утопист попадает в плен им же самим изобретенной искусственной универсальной схемы, демонстрируя при этом наряду с иллюзорностью своих установок завидную духовную силу, нравственный ригоризм и мощный заряд эмоциональной энергии. Перестраивая мир в своем представлении и придавая своим взглядам (системе) значимость глобальных, надысторических и незыблемых «законов», утопист тем самым поступает вопреки логике социально-научного мышления, в известной мере даже воспроизводит религиозно-догматический подход к действительности, хотя и в неадекватной для него форме. Настаивая на мнимости и недолговечности окружающего и на подлинности идеального, акцентируя внимание на первичности воображаемой картины социального мира, он впадает в ту идеалистическую ошибку, которая, так или иначе, свойственна всем утопистам. Утопия, что особенно важно подчеркнуть, представляет собой вполне определенный замысел, специфическое устремление мысли и воли. В ней содержится некая скрытая до поры до времени дремлющая сила, доминирующая идея-желание, имеющая тенденцию воплощения в реальность, перехода из области воображения в область социальной практики. И эта идея-желание, или умонастроение, не является чем-либо, как может показаться на первый взгляд, совершенно неоформленным, хаотичным и аморфным. В своей действительности утопия выступает как модель усовершенствования общества на основе устойчивых организационных принципов, посредством идеально отлаженного организованного механизма. Так, Ж. Эллюль подчеркивает, что утопия ни в коем случае не должна рассматриваться как выражение свободной импровизации, непредсказуемости и нерегламентированности человеческих судеб: «Она, напротив, является псевдоматематической, логически жесткой конструкцией совершенного общественного устройства, подчиненного абсолютному и вездесущему планированию». И действительно, какого бы исторического периода утопические тексты и произведения – XVIII, XIX или XX в. – ни рассматривать, при всех различиях они имеют общую черту: во всех этих утопиях так или иначе заложено стремление подчинить органическое, спонтанно-естественное развитие истории искусственно-рациональному плану, проекту, изменить человека и общество методами волевого усилия.

Таким образом, утопическое сознание не ставит своей целью и задачей адекватное познание социальных явлений и процессов: оно ориентировано скорее на мысленное построение иного мира (инобытия), на конструирование идеальной (фантастической) реальности, выдвижение таких образов и идеалов, которые в зависимости от конкретной социальной ситуации и расстановки общественно-политических сил или воодушевляют людей и расковывают их активность, или, наоборот, уводят человека в призрачный мир, т. е. выступают как попытка снять реальные противоречия, восполнить в иллюзии существующую и не могущую быть еще реально устраненной неустроенность действительного мира. Именно в этом, на наш взгляд, скрытый мотив и тайна утопического творчества вообще. Вместе с тем это означает, что утопия не может выдвинуть достоверно обоснованный прогноз (однозначность, бесконфликтность и непротиворечивость общественной жизни не реализуема ни при каких условиях). Опираясь в основном на воображение, а не на научные и теоретические методы познания действительности, она, в сущности, пытается подчинить будущее сегодняшним нуждам, взглядам и оценкам, придать характер реальности иллюзорным надеждам и ожиданиям. Поэтому она не в состоянии выступить в качестве собственно теоретической концепции общества, способной дать реальное представление о том, каким будет общество будущего. Из этого, разумеется, не следует, что утопия лишена познавательной, в частности прогностической, способности или предрешает вопрос об историческом значении утопии, неизбежность и прогрессивность многих форм которой бесспорны. Важно подчеркнуть, что утопия и наука по-разному относятся к восприятию и пониманию социальной реальности и что в утопии имеет место только теоретико-познавательный элемент, но он является второстепенным, сопутствующим.

Познакомимся с главным методом утопических конструкций – методом абсолютизации, который является выражением самых глубинных механизмов утопического творчества, проявлением его сущности. Конструируя иной мир, утопист заимствует материал из наличной социальной действительности. Но сам подход к социальной действительности у него весьма специфичен. Он вырывает из диалектически взаимосвязанного социального целого те или иные стороны, элементы и наделяет их либо абсолютно негативным, либо абсолютно позитивным смыслом, лишая их тем самым того реального значения, которое они приобрели в ходе своего исторического развития. В результате реальный мир оказывается раздробленным, разорванным на отдельные фрагменты и части, естественная причинно-следственная и функциональная связь между которыми нарушается и деформируется. Правда, только начальная стадия работы утопической мысли является разрушительной. За ней, как правило, следует созидательная, конструктивная стадия, когда утопист стремится проделать обратную работу – воссоздать посредством вытеснения из своего поля зрения негативных элементов и сторон действительности, а также иллюзорной абсолютизации позитивных, оказавшихся в фокусе его внимания, воображаемую целостность, идеальный мир, который в своем логическом завершении во всем должен быть противоположением существующему. Утописты, как правило, выбирали в качестве символов своих картин нового мира противоположные стороны отрицаемой ими современней действительности: гармонию вместо дисгармонии; согласованность и упорядоченность вместо разобщенности и хаоса; равенство вместо социальных привилегий; законность вместо злоупотреблений властью; счастье вместо обездоленности и т. д. Естественно, возникшая таким образом модель нового мира вряд ли может в своем целостном выражении быть верным отражением социальной действительности к тенденции ее развития. Она скорее подобна кривому зеркалу, в котором в перевернутом искаженном виде отражается реальность.

Вместе с тем данная модель не является чем-то абсолютно произвольным и случайным, поскольку постулируемые ею ценности обусловлены в конечном счете уровнем развития познания, приоритетом общественных потребностей, а также социальной позицией и жизненным опытом самого утописта. Следовательно, утопизм приобретает многовариантность, обилие форм воплощения не из самого себя, а из окружающей действительности. Единственный источник его содержания – окружающий мир. И в этом смысле субъективный рассудок, желание утописта всегда имеют под собой объективную основу. Поэтому каждая конкретная утопия – важнейший документ, свидетельствующий о характере духовной атмосферы, поисках и чаяниях людей данной эпохи. В ряде случаев она может дать более глубокую характеристику своего времени, чем какой-либо юридический документ или литературно-художественное произведение, помогает высветить скрытые от обычного («реалистического») взгляда некоторые стороны действительности. Парадоксальность утопического творчества заключается в том, что оно не только оборачивается конструированием искусственных, универсальных схем. С помощью того же самого метода абсолютизации, развертывания его в ходе своего творчества до максимальных пределов утопия нередко может подняться до уровня формирования качественно новой идеи, прорваться сквозь устоявшиеся представления и парадигмы мышления, обнаружить новые и неожиданные повороты мысли. Важную роль играет образная форма выражения утопической мысли. Утопия даже тогда, когда выступала в виде социального трактата как концепции, неизменно тяготела к образно-художественному восприятию мира.

В утопии, если воспользоваться высказыванием французских литераторов братьев Гонкур, воображение действует путем анализа. В ней оно сплавлено с рациональным осмыслением фактов и явлений действительности. Открытое воображение, раскованное сознание позволяет утопическому творчеству осуществлять духовные эксперименты с большей свободой, чем в науке, которая, ориентируясь на познание законов действительности, по необходимости ищет в ней единообразие, сходство, повторяемость. Если наука жестко детерминирована природой объекта, то утопия, напротив, в своем представлении легко осуществляет, перестраивает и переделывает социальную реальность, допускает иную систему общественных связей и отношений. В существенной мере именно благодаря этому утопия способна подняться над своим временем, обогатить, обогнать или предвосхитить перспективы научного поиска. Такова парадоксальная психология и логика метода абсолютизации в утопическом творчестве, не учитывая которого невозможно проникнуть в суть воображаемых миров Платона, Т. Мора, Т. Кампанеллы, Э. Кабе, А. Сен-Симона, Ш. Фурье и всех других утопистов, понять их внутренний мир и особое состояние сознания.

Каковы же причины формирования и воспроизводства утопического сознания? Что является побудительной силой и стимулом утопического творчества?

Утопическое сознание возникает из потребности в определенных, реально отсутствующих, с точки зрения того или иного социального субъекта, значениях. При этом оно либо противопоставляет тем или иным сторонам неудовлетворяющей его ситуации положительные значения, которые являются результатом воображения, и стимулируют, активизируют деятельность людей в направлении их реализации, либо, напротив, уводят от реальных противоречий ситуации в иллюзии, вытекающие из субъективных желаний и стремлений. Иначе говоря, утопия выступает в известной мере умозрительным, иллюзорным средством реализации такой потребности, для реального удовлетворения которой исторически отсутствуют пока еще обстоятельства, не созрели условия или нет их вообще. «То, чего человек желает, чего он необходимо должен желать, – необходимо с той точки зрения, на которой он стоит, – тому он верит. Желание есть потребность, чтобы что-нибудь было, чего нет, сила воображения, вера представляет это человеку как существующее». Таким образом, потребности и интересы, выражающие неудовлетворенность наличным бытием, задают общее направление идеальному конструированию такой будущности, прообраза которой еще нет в реальной действительности.

Сопротивление человека среде начинается с поиска того, на что можно опереться. Классической иллюстрацией этому может служить утопия Платона, который «ясно увидел, что современное ему общество идет к гибели, что совершенно не за что ухватиться ни в общественной, ни в политической жизни, что нужно избрать какой-то свой путь… Поэтому Платону… приходилось использовать ту область человеческого сознания, которая всегда приходит на выручку в моменты великих социальных катастроф. Эта область – мечта, фантазия, новый и уже рационализированный миф, утопия». В этом заключается не только слабость человеческого сознания, но и его конфликтно-азрешающая сила – способность отыскивать и выстраивать жизнеутверждающие, положительные ценности. Люди оказываются в состоянии найти выход из любых противоречий. Даже если этот выход иллюзорный, тем не менее он свидетельствует о фундаментальной общественной потребности и общественной способности обнаружить не только противоречия реального мира, но и искать и находить известное единство и гармонию с этим миром.

Утопия – это такая форма сознания, которая полагает цели человека еще до того, как поняты условия и предпосылки реализации этих целей. Место утопии, следовательно, надо искать не в рамках теоретического понятия действительности, а в пределах ценностного освоения социального бытия.

Ценностное восприятие действительности не может не быть эмоционально насыщенным. Эмоционально-психологическая сфера – непременная часть утопического сознания. В нем логическая, четко осознанная аргументация в конечном счете подавляется внелогическими влияниями и внушениями, которые препятствуют беспристрастному осмыслению социальных процессов истории. Здесь ценностные установки утопического сознания, включающие мощный эмоциональный заряд, способствуют формированию устойчивых духовных образований, так или иначе направленных на изменение существующего мира.

Таким образом, утопическое творчество направлено на моделирование тех состояний социального бытия, которые в своем целостном выражении хотя и не вытекают из анализа действительных тенденций общественного развития (в этом смысле утопия – не истина), но, тем не менее, могут представляться желаемыми и необходимыми, выступать как высшая ценность. Жизнь и деятельность утопистов всех времен – яркий пример страстного стремления человека к достижению тех форм общественного устройства, которое бы полностью соответствовало его ценностям и идеалам. Вместе с тем отсюда следует, что в той мере, в какой утопическое сознание представляет собой явление эмоционально-психологического порядка, включает иррациональные и волевые моменты – в той же мере нельзя прямо и механически применять к нему критерий истинности, как это необходимо в научном познании.

В утопическом сознании синтетический результат отражения и ценностный подход к действительности всегда достигаются при ведущей роли ценностного подхода. Ему подчинены все другие признаки и свойства данного феномена. Это вытекает из специфики задач, которые должны решать познавательная и ценностно-ориентационная деятельность. Познавательная деятельность должна обеспечить гносеологическую адекватность сознания отражаемым объектам (функционально ценно именно то, что истинно); вторая – способствовать различению воздействия объектов по их отношению к личностным, групповым, классовым потребностям и интересам (истинность и заинтересованность далеко не всегда совпадают). Функционально ценным, адекватным (соответствующим своему назначению) в определенных условиях оказывается неистинное сознание – различные иллюзии, возникающие в ходе переработки, искажения результатов отражения в соответствии с различными групповыми или классовыми интересами и потребностями. Именно поэтому утопическое сознание не укладывается в рамки теоретико-познавательных норм и критериев. Оно всякий раз оказывается шире их, включает в себя волевые, интуитивные, иррациональные и прочие моменты, которые обычно стараются элиминировать ради достижения объективной истины. И в этом тоже его сила и слабость одновременно. Такими особенностями в значительной мере объясняется характерный для утопии метафизический разрыв социального целого на части, моменты, факторы, абсолютизация какого-либо одного или нескольких факторов сразу и противопоставление их друг другу, т. е. факторный подход. Отсюда также становятся понятными попытки утопистов достичь состояния гармоничности социального бытия благодаря просвещенным монархам, то филантропии капиталистов, то, наконец, деятельности бескорыстных друзей человечества и т. д. Здесь в полней мере выявился взгляд утопистов на дело осуществления ими же выдвинутого социального идеала как на подбор удачных инструментов, рецептов и средств. Подобное не могло не вести утопистов к крайней метафизической односторонности, которая выражалась прежде всего в том, что они в своем представлении об осуществлении идеала могли легко, например, абстрагироваться от политической деятельности и сосредоточить свое внимание лишь на одной социальной области или, иначе, полностью удалять всю социально-экономическую сферу из исторического движения и возложить надежды исключительно на политическую практику и активность, на мгновенный революционный взрыв и т. п.

Подход утописта к социальной действительности, исходя из отвлеченных понятий, вытеснение из поля его зрения нежелательных элементов, односторонняя абсолютизация тех или иных факторов, непонимание исторической закономерности и необходимости находили свое наиболее адекватное выражение в рассматривании образа идеального (анти-идеального) общественного устройства и вне контекста прошлое – настоящее – будущее, в игнорировании объективной последовательности событий, в их генетической связи и обусловленности, т. е. в антиисторизме. Антиисторизм – родовая черта утопического сознания. Его рассмотрение позволяет выявить ряд взаимосвязанных между собой важнейших характеристик и особенностей утопического сознания.

Специфика утопического сознания проявляется прежде всего в непонимании утопистами необходимости переходного периода от одного состояния общества к другому, в убеждении, что будущее состояние цельности бытия, свободного от противоречий, может быть достигнуто одноразовым применением какой-либо универсальной схемы. Этот прием мышления сопровождается рассмотрением настоящего и будущего как категорий, находящихся не только на разных полюсах шкалы ценностей (настоящее отождествляется с чем-то неподлинным, будущее – с чем-то подлинным и совершенным), но и как категорий, почти не соединенных логической нитью исторической преемственности. В результате устраняется вопрос о становлении, время лишается своего естественного течения, объективность процесса развития игнорируется, а будущее всегда выступает как нечто готовое и законченное. Отсюда максимализм утопии, ее альтернативность (черта, наиболее рельефно обнаруживающая себя в период революционных перемен). В данном случае мышление утописта вращается в рамках метафизически абстрактной схемы «или-или», его видение реальности – черно-белая фотография, в которой не фиксируются вторичные и сложные связи, нет сложного диалектического переплетения противоречивых тенденций, полутонов, оттенков.

Антиисторизм утопического сознания проявляется также и в статичности выдвигаемых утопией идеалов и моделей нового социального бытия. Этот признак характеризуется тем, что в отличие от науки, которая всегда дает динамическую картину, где все прогнозируемые обстоятельства воспринимаются как моменты одного непрерывного диалектического процесса развития (причем процесса, который может быть понят не иначе, как результат реальных условий, движущих сил и закономерностей), утопия дает застывший, неподвижный образ предсказываемых обстоятельств. Идеал, выдвигаемый утопией, будучи не результатом анализа реальных исторических закономерностей, а в той или иной степени произвольным изобретением утописта, неизбежно должен ассоциироваться в его сознании как с чем-то абсолютно совершенным и законченным, так и с представлением о завершении (финале) и исторического процесса, и его познания (совершенство, коль скоро оно достигнуто, не нуждается в развитии и изменении).

Ясно, что в такого рода схему мышления невольно должно было вкрадываться убеждение о том, что цель оправдывает средства. Это отразилось прежде всего на отношении к человеческой личности, которая, ввиду того что реализация цели (идеала) рассматривалась как ключ к разрешению всех человеческих проблем, оценивалась как не имеющее самостоятельного значения средство, инструмент реализации цели. И это логично. Если будущее ожидает нас уже в готовом и совершенном виде и необходимо лишь приложить усилия, чтобы побыстрее к нему добраться, то стоит ли стесняться в средствах? В этом случае сама мысль о том, что средства способны изменить цель, кажется попросту лишенной смысла и нелепой. За утверждение абсолютной истины можно и должно бороться любыми средствами.

Догматическое отношение к цели выражалось в мелочной регламентации общественной жизни, в стремлении абсолютно подчинить личность обществу. Достаточно вспомнить, например, надсмотрщиков Т. Мора и Т. Кампанеллы; представления Э. Кабе об обществе будущего, где жизнь рабочих организована чуть ли не по армейским принципам; индустриальную армию Э. Беллами, утопией которого, как известно, восхищались отставные армейские офицеры; Б.П. Анфантена и других сенсимонистов, стремящихся регламентировать не только труд, но и все проявления человеческой жизни, начиная от свободы совести и кончая прической и костюмом; регламентированные миры Г. Уэллса и О. Хаксли, чтобы убедиться в этом. Наши современники, знакомясь с содержанием ряда утопий прошлого, могут даже подумать, что перед ними сознательные антиутопии, в которых иное человеческое состояние изображается заведомо в мрачных тонах, и в известной мере разделить весь ужас «Человека из подполья» Ф.М. Достоевского, прийти к выводу, что нет более суровой, говоря словами Гегеля, тирании, чем тирания абсолютной добродетели и морали.

Даже реально существующее пространство, природа и творения рук человеческих подвергаются утопистами отрицанию, поскольку, с их точки зрения, все это дисгармонично, неупорядочено, асимметрично. Руководствуясь стремлением к тотальной организованности, правильности и стабильности, утопист в своем воображении перестраивает существующее реально пространство и выдвигает в противоположность ему образ симметричного, во всем организованного утопического пространства, будь то пространство города, острова или группы островов.

Жгучее желание утописта избавиться от кошмара настоящего, наблюдаемого социального хаоса, несправедливости и распущенности каким-то парадоксальным образом оборачивается в утопическом творчестве конструированием кошмара будущего, неспособностью утописта представить себе будущее человеческое общество как ассоциацию свободных и непохожих друг на друга людей. Ценой совершенной, добродетельной и благой жизни в изображаемой утопистом картине нового мира чуть ли не всегда становится полная регламентация, пожизненная специализация и жесткое подчинение индивида какому-то верховному авторитету. Складывается впечатление, что утопист стремится подойти к общественному бытию с инженерной точки зрения, как к некоему идеально отлаженному организационному механизму (машине). В итоге стремление к раю на земле грозит обернуться адом.

И тем не менее, утопия в ходе своей эволюции во все возрастающей степени приближается к более верному отражению социального бытия, в ней все более плодотворно проявляется проективная способность человеческого сознания и его конструктивно творческий характер. Вот почему утопия зачастую, по крайней мере субъективно (отражая точку зрения ее создателя), начинает казаться основанной на мысли, полученной научным путем. Это, разумеется, не означает, что простое количественное накопление познавательных элементов может привести утопию к постепенному ее превращению в науку. Как наука, в силу исторической обусловленности и относительности всякого знания, не теряет свою качественную определенность по причине того, что в ней возможны неточности, заблуждения и подобное в познании социального мира, так и утопия, сколь бы верно она ни отражала те или иные стороны социальной жизни, до тех пор, пока данное отражение базируется не на познанных социальных закономерностях, а исключительно на ценностном отношении к социальному бытию, не теряет качественной определенности утопии как таковой.

Итак, утопия – это особая форма духовно-ценностного освоения социальной реальности, состоящая в создании методами абсолютизации и умозрительного конструирования, как правило, максимально детализированных образов (моделей, идеалов и т. д.) бесконфликтного, внутренне непротиворечивого и не подлежащего изменениям общественного устройства, призванного обеспечить определенное желаемое (позитивная утопия) или нежелаемое (негативная утопия) состояние человечества и человека. Утопия выдвигает такие проекты и идеалы, которые не основываются на достоверном знании объективных закономерностей, а вытекают в основном из ценностного отношения к социальной действительности, и поэтому в целом, т. е. в том виде, в каком первоначально задумываются, никогда не осуществимы. Однако в случае совпадения ценностной ориентации, на основе которой они конструируются, с объективной тенденцией исторического развития они могут содержать крупицы истины, верно отражать те или иные стороны социальной жизни и, следовательно, быть осуществимыми в своих частностях и элементах и играть значительную роль в становлении и развитии социальной науки.

Отдельно остановимся на рассмотрении роли утопизма в жизнедеятельности общества, и на его социально-политических функциях.

 

Глава 30

Утопия как духовный стимул массовых действий людей

Исторический опыт свидетельствует, что влияние тех ИЛИ иных идей на жизнь общества, как правило, не находится в прямом соответствии с их истинностью или, напротив, их ложностью. Поэтому для понимания действительного значения недостаточно оценить идеи с чисто гносеологической точки зрения. Практически значимым, действенным нередко оказывается неистинное сознание – социальные иллюзии, ложные идеи, полуистины.

Воздействие утопических идей на общественное развитие реализуется через их принятие и поддержку людьми, непосредственно участвующими в социальном движении. Следовательно, активность утопии, степень ее влияния на ход исторических событий зависит прежде всего от того, насколько обнаруживается механизм ее проникновения и распространения в массовом сознании.

Эмоционально волевой тон, нормативно-ценностная окрашенность и образность, отличающие утопию от научно-теоретических концепций, делают ее более удобной для усвоения массовым сознанием, способствуют ее сравнительно легкому превращению в практическое умонастроение и социальное поведение.

Вообще, на иллюзорной вере в реальность должного, в то, чего очень хочется (желаемое будущее) и на нетерпеливом отрицании того, чего «очень не хочется» (нежелаемое настоящее) построены многие человеческие поступки. В самом деле, знание всех возможных в будущем следствий наших действий, перспектив, с ними связанных, и ответственности за них скорее сдерживает, а не побуждает человека к поступку. Напротив, иллюзорные идеалы и ценности легко могут стать объектом веры, приобрести форму практических велений и императивов общественной борьбы, выступать побудительной силой и фактором социального поведения, социальных потрясений и даже трагедий. Дополнительным стимулом действия может служить простое незнание всех возможных его последствий и даже отказ от их знания. Это в полной мере касается и утопического сознания. Овладев массовым сознанием, утопизм может обрести огромную инерционную силу и взрывной потенциал. Им нельзя пренебречь, с ним нельзя не считаться в политико-идеологической сфере, нельзя просто отсечь или отбросить его. В этом случае утопизм, как всякое иное духовное образование, становится материальной силой. Его история – не только история иллюзий, мечтаний, сновидения, но и в известном смысле реальная история того или иного народа, страны.

Нередко утопические стремления и ожидания оказывались способными влиять на ход истории. Они занимали значительное место в структуре субъективного фактора и направляли, хотя бы короткое время, социальную деятельность многих тысяч людей; через действия масс, через практику политических партий активно вторгались в жизнь и воздействовали на нее. В этом смысле утопия, несомненно, представляет собой одну из форм социального действия и поведения. Переходя из области воображения и моральных представлений в область социальной практики, она становилась руководством к действию.

Сказанное не означает, что продуцируемые утопическим сознанием идеалы оказываются способными к буквальному осуществлению. Утопизм, даже имея за собой силу социального движения, став сознанием этого движения, тем не менее является неадекватным подходом к социальной действительности. Результат реальных действий, инспирируемый им, никогда не совпадает с выдвигаемой и изображаемой им целью. Но он, никогда не осуществляясь в целом (в своих притязаниях на достижение гармонического, внутренне непротиворечивого общества), нередко являлся способным к осуществлению с организационной стороны. Свидетельство тому – социально-утопические эксперименты, организация общин, фаланстеров, сельских коммун, трудармий и т. д. Здесь утопизм, приходя к результатам, как правило, прямо противоположным ожидаемым, зачастую оказывался способным к реализации с точки зрения своих внешностных характеристик регламентации, установления определенного распорядка, образа жизни и т. п.

Существует два способа воздействия утопизма на социально-политическую практику – прямой и косвенный. Прямое воздействие утопии прослеживается тогда, когда она непосредственно выступает в качестве программы действия тех или иных классов и социальных групп. Косвенное воздействие – когда включение утопии в социальную динамику опосредуется программами неутопического характера.

Степень воздействия утопии на социальные процессы зависит от того, в какой мере она в состоянии внушить массам убежденность в проблематичности существующих отношений, в необходимости выбора между ними и какими-то новыми общественными отношениями. В этом случае утопизм, с одной стороны, выступает симптомом кризиса существующей общественной организации и появления контридеологии, с другой – симптомом появления силы, способной выйти из этого кризиса. Кроме этого, утопизм нередко мог выступать непосредственно в качестве идеологии массовых социальных движений. Так, в эпоху крестьянских войн и буржуазных революций утопист осуществлял функции критики и социальной реконструкции, воодушевления, активизации и интеграции масс. Он противопоставлял тем или иным сторонам неудовлетворяющей ситуации положительные значения, которые, будучи результатом воображения, стимулировали деятельность людей в направлении их реализации. При этом надо подчеркнуть, что утопизм, ввиду своей критической направленности, критики существующего общественного порядка и устройства с позиций выдвигаемого им социального идеала так или иначе выполнял ориентирующую и нормативную функции в жизни общества.

Но и в этом случае, как и во всех других, утопизм проявляет амбивалентность и противоречивость. Поскольку стремления к реализации утопического идеала не опираются на необходимую и достаточную материальную базу, реальные возможности и потенции общественного развития, постольку в сознании носителей утопизма может наступить крутой перелом. В такой ситуации обнаруживается тенденция превращения утопизма в конформистское сознание, и он начинает выполнять функции механизма психологической защиты. Особенность утопий такого рода состоит в том, что с их помощью символически и иллюзорно разрешаются противоречия, которые практически не разрешимы в данных условиях. Неудовлетворенные делания и стремления всего лишь проецируются на замещающий их иллюзорный объект (гипотетический идеал, образ и подобное будущего общества). Путем сопереживания и идентификации утопизм переводит в сферу иллюзии и воображения реально значимые потребности и интересы, создает иллюзорный эффект целостности реально противоречивого и разорванного мира и, следовательно, выполняет функции компенсации и социального эскейпизма. При этом особенно большое значение имеет художественно-образный элемент утопии. Именно через художественную, образную форму воспроизведения какой-либо идеи удается обеспечить эффект сопереживания, возникновение состояния катарсиса, где психологическое разрешение конфликта, психологическое удовлетворение потребности занимает центральное место.

Эта функциональная способность утопизма в определенные исторические периоды (особенно в кризисных ситуациях) бывает необходима и неизбежна, ибо дает психологическую устойчивость, иллюзорную видимость овладения ситуацией и преодоления острого конфликта, противоречия, которое осознает мыслитель или какая-либо группа, класс и которое может быть преодолено в настоящий период только в фантазии.

Умозрительное приобщение к воображаемому и желаемому миру с помощью утопизма способно вызвать стремление к моментальному изменению существующей действительности, к быстрейшей практической реализации цели и вести к представлению о мгновенном наступлении новой, счастливой жизни. В данных случаях утопизм может стать доминирующей формой проявления субъективного фактора истории, быть началом организующим – формировать настроение, интересы, заражать и вдохновлять людей на те или иные социальные действия и даже преодолеть «детерминизм социальной закономерности» (Н. Бердяев).

Такого рода ситуации чаще всего имеют место в периоды революционных потрясений. И действительно, можно ли представить революцию без взрыва страстей. Сам эмоциональный заряд революционного движения неизбежно рождает утопическое умонастроение. В этом смысле утопизм – обязательный спутник революции. Он практически всегда становится ее неизбежной духовной пеной. В принципе, вряд ли найдется пример в истории, когда какое-либо революционное движение было совершенно однородным и все его составляющие социальные силы руководствовались только строго научной теорией, исключающей всякую партикулярность интересов, облекаемых в различные идеологические формы.

Революционный утопизм является практическим приложением утопического мышления к жизни общества, к социально-политической практике. Он воодушевляет людей на борьбу, выступает как мощный катализатор энергии и энтузиазма масс. Вместе с тем он создает иллюзорное представление о мгновенном скачке в совершенство, идеальное состояние, когда желаемое где-то и когда-нибудь превращается в здесь и сейчас, оказывается в пределах досягаемости. В этом смысле утопизм – «опиум революционера – наркотик, вызывающий прекрасные сны, после которых наступает кошмарное пробуждение».

Носителям революционного сознания практически всегда характерна утопическая вера в то, что исторические цели гораздо ближе, чем они есть в реальности и что революция как бы одним актом, чуть ли не в один день преобразит жизнь общества. С их точки зрения, нужно только победить врагов и установить соответствующие нормы поведения людей.

Конечно, не всякий утопист является революционером, и не всякий революционер – утопистом, но если утопист вступил на революционный путь, то он не остановится ни перед какой крайностью. «Убежденный в достоинствах своего проекта, он готов платить любую цену за его реализацию. Из любви к человеку он будет сооружать гильотины, во имя вечного мира вести кровавые войны».

Не беда, если бы утопический подход к преобразованию общества оставался на бумаге, только мечтой – как в утопиях Мора, Кампанеллы, Мелье, Морелли и др. Как свидетельствуют факты истории, нередко утопические проекты оказываются соблазнительными, овладевают волей, становятся руководством к действию. Это происходит в соответствии с их содержанием, т. е. в сущности на основе внешностно-организационных мер, принудительного нормирования, когда активно пытаются искоренить существующее общественное зло и полностью преобразовать жизнь общества и человека. Именно тогда и выявляется их деструктивное, разрушительное начало.

Утопия может казаться привлекательной и прогрессивной и на самом деле быть таковой, пока она остается только мечтой, надеждой на будущее. В данном случае она способствует критическому осмыслению социальной реальности, выдвижению новых альтернатив общественного развития, позволяет осуществлять сравнительный анализ различных моделей будущего общественного устройства и т. д. Но стоит ей превратиться в социальную инженерию, как она сразу же начинает ставить человеку опасные ловушки, превращается в свою противоположность – антиутопию. Это вытекает из сущности утопического сознания, важнейшими характеристиками которого, как уже отмечалось, являются непротиворечивость мысленно сконструированного образа общества, абсолютизация провозглашаемых принципов, установка на преобразование реальности посредством одноразового применения какой-либо универсальной схемы, максимализм и метафизичность в подходе к изменению общества, стремление к стандартизации, регламентации и симметрии, нравственный ригоризм и нетерпимость к критике и т. д.

Самым удивительным и неожиданным превращением в судьбе утопии является то, что она не только вопреки своему первоначальному замыслу приводит не к добру, а к злу, не устраивает, а разрушает, но и каким-то странным и непостижимым образом превращает утопистов и их последователей из самоотверженных ревнителей блага и счастья человеческого в откровенных тиранов и узурпаторов. Есть какая-то своя парадоксальная и противоречивая логика, заложенная, по-видимому, в самой природе утопического сознания. Иначе как объяснить роковую диалектику, приведшую Белинского от всеобъемлющей любви к человечеству и отдельному человеку к требованию «тысячи голов» или превратившую аскетического и добродетельного человека в личной жизни Робеспьера в хладнокровного тирана, а многих наших пламенных революционеров – в палачей-чекистов, о чем с таким глубоким проникновением пишет русский философ С.Л. Франк.

В реальной практике претензии утопизма извне навязать неустроенному и дисгармоничному миру принципиально новые формы социального бытия, планомерно перестроить жизнь людей посредством единой направляющей разумной воли всегда наталкивались на упорное и неустранимое сопротивление старого мира. Старый мир, несмотря на все свое несовершенство, неорганизованность и неупорядоченность, почему-то сопротивляется своему разрушению, не торопится перестраиваться в соответствии с предлагаемой ему моделью, какой бы идеальной она не представлялась ее авторам. Данное обстоятельство, или, точнее, сама логика начатых преобразований, ставит одержимого своей идеей утописта перед необходимостью сломать данное сопротивление, устранить все внешние препятствия на пути к реализации идеала, всецело обращает его деятельность на разрушение существующего, именно с этого и начинают все революционеры, руководствующиеся утопическим замыслом утвердить абсолютно совершенный и новый порядок жизни. Им и в голову не приходит, что их установки могут находиться в фундаментальном противоречии со сложностью человеческого бытия, что есть нечто неподвластное воле человека и не может быть изменено каким бы то ни было волевым усилием. Как проявление случайности, злой воли, как нечто противоестественное воспринимается ими факт существования людей, не соглашающихся на строительство «нового» мира, обеспечивающего им полное спасение. Эти люди, с их точки зрения, просто ненормальны. Они во имя добра и справедливости должны быть изолированы, подавлены, наконец, уничтожены. В итоге получается, что стремление к утверждению общественного идеала постепенно подменяется антиобщественной деятельностью, основной целью которой становится устранение противников будущего идеального общественного устройства, всех тех, кто защищает настоящее. Так, шаг за шагом, пробивает себе дорогу тенденция к деспотизму, насилию, которая в своем логическом завершении грозит обернуться всеохватывающей тиранией.

Утопизм вопреки своим первоначальным установкам роковым образом увлекается на путь тотального террора, превращая своих творцов и последователей из «невинных» мечтателей и фантастов в деспотов и тиранов. Такова в самом общем и поэтому неизбежно систематизированном виде судьба практических попыток воплощения в реальную жизнь утопического идеала абсолютно совершенного общественного устройства.

Практическая роль утопизма сложна, двойственна и противоречива. Особенности утопизма обусловлены не только многозначностью его социального наполнения (субъектом утопического сознания могут выступать различные социальные слои и группы), но и в том, что он помимо социально-активизирующих функций может выполнять и весьма часто выполняет функции социального эскейпизма, бегства от действительности в мир иллюзии. Кроме того, даже на уровне эмпирического наблюдения можно обнаружить, что в развитии утопического сознания имеются определенные ритмы его функциональной активности: в одни исторические эпохи она обладает активной творящей силой, а в другие – оттесняется на задний план общественной жизни. Эти свойства утопического сознания зависят, в конечном счете, от конкретно-сторической ситуации, социально-политического и общекультурного контекста той или иной страны или народа.

В заключении имеет смысл сделать оговорку. Понимая всю необходимость развития критической рефлексии в отношении утопизма, видя в этой рефлексии эффективный инструмент очищения общественного сознания от опасных иллюзий, одно из условий преодоления в нем всевозможных патологических состояний, мы, вместе с тем, не должны доводить критику утопии и утопического сознания до полного отрицания каких бы то ни было социальных идеалов, до отождествления этих идеалов исключительно с ложным сознанием. В настоящее время подобное предостережение приобретает практически значимый смысл: развернувшаяся у нас критика социализма как реальности и как идеологии, своим острием сплошь и рядом направленная против социальных идеалов вообще, характеризуется попытками квалифицировать всякие идеалы как изначально утопические. Иначе говоря, критическое отношение к утопическому сознанию, ставшее фактом сегодняшней духовной ситуации, все чаще и чаще переносится на само понятие социального идеала, а осознание опасности реальных попыток осуществления утопических идей оборачивается негативным отношением к идеалам как таковым. Между тем очевидно, что без общепринятых социальных идеалов, без их воодушевляющей силы в принципе невозможно вырваться из того кризисного состояния, в котором оказались восточноевропейские страны. Диффузность общественного сознания, отсутствие в нем системообразующей ценностной идеи делают общество крайне уязвимым, не способным к мобилизации усилий для преодоления кризиса.

Именно поэтому проблема осмысления причин и характера взаимосвязи и взаимопроникновения утопии и социальных идеалов, а также определение научно обоснованных критериев различия между утопическими и неутопическими идеалами, между идеалами гуманными и антигуманными, между идеалами, свободно выбранными человеком и навязанными ему, становятся в условиях переходного общества приоритетными. Сегодня нам как никогда необходимо научиться отличать идеалы, ведущие к постепенному совершенствованию и гуманизации общественной жизни, вытекающие из традиции и исторического опыта народа, от идеалов, ввергающих нас в бездну преисподней, в тупики саморазрушения и безысходности. В данных условиях критическая рефлексия в отношении утопии и утопического сознания как раз и призвана стать действенным противоядием против постоянно имеющей место опасности превращения здоровых социальных идеалов в идефикс, в идолов, требующих кровавых жертвоприношений.

Для полноты рассматриваемой здесь картины развития утопического сознания необходимо хотя бы кратко специально остановиться на анализе антиутопии как своеобразного литературно-социологического жанра, получившего в XX в. небывало широкое распространение и популярность.

 

Глава 31

Век антиутопий. Антиутопия как наиболее рельефное выражение пессимистического видения будущего

В XX в. антиутопия явила собой наиболее рельефное выражение антисциентизма и антитехнократизма, выступила как абсолютно полное и концентрированное воплощение пессимистического выражения будущего. В ней глобальные противоречия современного общества достигают предельных форм выражения, гипертрофируются и в таком виде экстраполируются в будущее, тем самым лишая его всякой позитивной ценности. В отличие от принципа надежды (по выражению Э. Блоха), внутренне присущего утопизму прошлых эпох, в антиутопии постулируется принцип отчаяния. Для антиутопии характерно отречение от всего того, на чем стояла прежняя утопическая мысль: от веры в разум и в возможности человека, от установки на равенство и счастье людей, от преданности идее прогресса и от надежд на педагогику, от представлений о естественности добра и необходимости социальной справедливости. Она строится на абсолютном пессимизме, исключающем какую бы то ни было веру в духовные и нравственные силы человека. Субъект антиутопического творчества полностью отрицает утопию как представление о недостижимом желаемом. С его точки зрения, развитие общества идет к достижимому нежелаемому. Однако разувериться в возможности добра и справедливости не значит избавиться от иллюзий. Отрекшись от традиционных утопических ценностей, антиутописты не смогли преодолеть утопический подход как таковой к социальной действительности. Детализированным, непротиворечивым и однозначным картинам идеально совершенного общества, изображаемого утопистами прошлых эпох, ныне противопоставляются столь же однозначные и непротиворечивые картины идеального несовершенного общественного устройства будущего.

В конгломерате беспрерывно сменяющих друг друга антиутопий или негативных утопий (дистопий) непреходящей популярностью пользуются, однако, немногие. Среди них прежде всего «Мы» Е. Замятина (1884–1937), «О дивный новый мир» О. Хаксли (1894–1963) и «1984» Дж. Оруэлла (1903–1950). Е. Замятин в некотором смысле является родоначальником этого жанра (мы говорим «в некотором смысле», поскольку антиутопизм, понятый как негативная реакция на те или иные идеалы позитивного утопизма, существовал задолго до Замятина). Замятин первый в полной мере связал данный жанр с критическим осмыслением последствий научно-технического прогресса, а также с реальной опасностью становления тоталитаризма, еще мало кем осознанной в то время. Этим он придал ему новое направление и смысл. К настоящему времени его роман «Мы» стал классическим произведением антиутопического жанра.

О. Хаксли задумал свой роман как пародию на технические утопии Г. Уэллса. В своем романе он ярко и красноречиво нарисовал образ богатого утилитарного стандартизованного и полностью подчиненного власти технократов общества будущего. Действие романа происходит в VII в. «Эры Форда», девизом которого являются три принципа: «общность, идентичность, стабильность».

«Дивный новый мир» состоит из обезличенных людей, от рождения предназначенных для выполнения определенных трудовых функций. «Воспитание» человека здесь начинается с момента эмбрионального развития, которое происходит в специальных колбах. Для каждого индивидуума без исключения, от высшего (альфы) до слабоумного (морона), устанавливается раз и навсегда определенный режим труда, отдыха, одежды, напитков и т. д. Хаксли подчеркивает, что этот рационализированный, благоустроенный и комфортабельный мир в корне противоречит подлинно человеческой жизни и человеческим чувствам. Показателен в этом отношении следующий описанный в романе эпизод. В «дивный новый мир» случайно попал молодой человек, Дикарь, воспитанный в индейской резервации на классических произведениях Шекспира и мифах. В диалоге с Главным контролером Европы Мустафой Мондом этот юноша выразил свое возмущение по поводу только что открытой им цивилизации и потребовал права быть несчастным:

«– Не хочу я удобств. Я хочу Бога, поэзии, настоящей опасности, хочу свободы, добра и греха.

– Иначе говоря, Вы требуете право быть несчастным, – сказал Мустафа.

– Пусть так, – с вызовом ответил Дикарь, – Да, я требую.

– Прибавьте уж к этому право на старость, уродство, бессилие, право на сифилис и рак; право на недоедание; право на вшивость и тиф; право жить в вечном страхе перед завтрашним днем; право мучиться всевозможными лютыми болями.

Длинная пауза.

– Да, это все мои права, и я их требую».

Хаксли полагает, что в будущем общество в результате развития научно-технического прогресса превратится в социально устойчивый тоталитарный строй. Предвидимые достижения физико-технических, химико-биологических и социально-психологических циклов наук позволят правящей элите, с одной стороны, материально умиротворить массы и тем самым избавить общество будущего от экономических предпосылок возмущения масс, с другой – осуществить глубокую революцию человеческого тела и духа, т. е. сформировать конформистский тип человека, не способного к борьбе и самостоятельному мышлению. Конечным итогом этих преобразований объективно будет разрешение проблемы счастья, суть которой сводится к тому, чтобы заставить людей полюбить свое собственное рабство и тем самым обеспечить устойчивость и равновесие социального организма.

Специфика антиутопий состоит в том, что они не содержат позитивных идеалов и конструируют пессимистические образы будущего. Эти образы являются, во-первых, результатом доведения до абсурда идеалов позитивного утопизма, во-вторых – результатом доведения до максимума некоторых реальных тенденций в развитии общества, особенно тенденций в развитии науки и техники.

В первом варианте антиутопия не обязательно должна выдвигать свою систему ценностей. Ее создателей больше интересует, как выглядел бы мир в случае успешного осуществления идеалов противоположной стороны. Причем цель данного рода утопий – дать такое описание этих идеалов, которое доказало бы, что они в корне антигуманны, вредны и неосуществимы.

Во втором варианте, однако, антиутопия выражает протест, определенную реакцию на те или иные социальные процессы в условиях современного общества и на те вполне реальные последствия, которые они в этом обществе вызывают.

В результате мрачные картины, изображаемые антиутопией, представляют собой предупреждение, предостережение по поводу судьбы, ожидающей человечество, если оно не свернет с того пути, по которому идет. Они, как и идеалы позитивного утопизма, отражают реальные проблемы своей эпохи, придают им выразительность, выпуклость и тем самым способствуют их разрешению. Причем особенно важную роль здесь играет художественная форма выражения антиутопического произведения. Именно с помощью художественных средств антиутопия способна дать наиболее рельефное представление о парадоксальных и грозных перспективах тех или иных тенденций общественного развития, высветить скрытые от простого наблюдения многие аспекты и стороны социальной действительности. Абсурдность бытия, которая еще большинством не замечена и не осознана, выступая объектом художественной гиперболизации, становится зримой, очевидной. В этом великая гуманистическая сила, значение и актуальность антиутопии.

Тотальная организация, тотальный контроль, тотальный обман и самообман – вот три кита, на которых в основном строятся современные антиутопии. Современный антиутопизм представляет собой своеобразную форму критики технической цивилизации, ее болезней и пороков, выступает как честная попытка предупредить, указать, какие беды и опасности, препятствия и трудности возможны и вероятны на пути человечества. В этом смысле антиутопизм сознательно или бессознательно является манифестацией необходимости иного, лучшего мира. Его критика настраивает, заставляет людей задуматься.

Американский философ Г. Маркузе, например, вполне серьезно опасался, что наметившиеся тенденции в развитии современного капитализма, если им не воспрепятствовать, приведут к превращению человеческого общества в «дивный новый мир» Хаксли и оруэллианскую звероферму. Стоит отметить, что фантастические образы будущего романов-антиутопий как навязчивая идея неотступно преследуют представителей всех форм пессимистического утопизма и тем самым способствуют более глубокому осознанию негативных тенденций в развитии современного общества.

Вообще в наше время свою полезность утопия сохранила прежде всего в качестве специфического жанра научно-фантастической литературы. Полезность утопии обнаруживается в том, что она позволяет предвосхищать вероятное отдаленное будущее, которое на данном уровне познания не может быть научно предсказано в конкретных деталях; она может и предвосхищать отрицательные социальные последствия человеческой деятельности, опасности нежелательных тенденций в развитии общества. Именно такими являются романы К. Чапека «Война с саламандрами», Р. Бредбери «451° по Фаренгейту», К. Воннегута «Колыбель для кошки», Лао Шэ «Записки о кошачьем городе» и др. Сюда можно отнести также «Туманность Андромеды» И. Ефремова, «Магелланово облако», «Возвращение со звезд» С. Лема, «Трудно быть богом», «Полдень, XII век» Стругацких и др. Особого внимания в этом плане заслуживает знаменитая антиутопия А. Платонова «Чевенгур».

Подобного рода утопии, несомненно, оказали значительное стимулирующее воздействие на развитие такой отрасли социологии, как социальное прогнозирование, в частности, вызвали к жизни методы нормативного прогнозирования и сценариев с целью анализа и оценки желательности и вероятности предполагаемого развития событий.

Тем не менее, несмотря на ряд параллелей как в социальном, так и гносеологическом смысле, классическая позитивная и современная негативная утопия не равнозначны и не тождественны, ибо если позитивный утопизм помимо критики «сущего» выдвигает идеалы «должного», то негативный утопизм ограничивается лишь критикой «сущего», прямо не выдвигая идеалов «должного». В лучшем случае идеалы негативного утопизма могут присутствовать в скрытой форме, косвенно, опосредованно вырисовываться из контекста самого содержания того или иного произведения данного жанра. Иными словами, нормативный элемент, всегда так или иначе присущий позитивному утопизму, в негативной утопии выражается в незначительной степени и проявляется лишь в отрицательной форме. И что здесь интересно: не всегда просто ответить, каков вариант предпочтительнее. Если благие намерения позитивного классического утопизма грозили нередко обернуться (а иногда и на самом деле оборачивались) адом, то мрачные картины будущего антиутопий если и не прокладывают дороги в рай, то, по крайней мере, предупреждают о возможных опасностях. В этом очередной парадокс утопического творчества.