Стало ясно, что если так пойдет дело дальше, то все поплывет к богатым, а беднота как была драная, такой и останется.

И вот в одно из воскресений был получен приказ организовывать комитеты бедноты.

Но прошло еще пять воскресений, а комитета не организовывали. И когда кто–нибудь напоминал об этом, то лавочник и прасол кричали:

— Не надо нам бедноты! И так уж все охолостили. Коров помещичьих пропустили, сено тоже, хлеб тоже. Да еще начнет эта голь командовать. Не надо нам бедноты.

— Ага, не пондравилось! — говорили беднейшие.

— Еще бы им пондравится, — нахапали у всех, а теперь, глядишь, отчет давать придется.

Но время шло, а комитета не организовывали и только всем жаловались, что ихним богатеям, как черт наколдовал: все к ним переходит, и скотина и инвентарь помещичий.

Однажды рано утром приехали двое каких–то из губернии, и отдан был приказ всем явиться в волостной комитет.

Все пришли с испуганными лицами.

Коновал как вошел, так, не посмотревши даже на сидевших за столом президиума приезжих, сел на задней лавке спиной к ним и стал набивать трубку, ни на кого не глядя.

Старик Софрон стоял впереди, опершись грудью на палку, на которую он надел шапку, и неодобрительно посматривал из–под нависших седых бровей.

Только Андрюшка, растолкав всех, бойко прошел вперед к самому столу и, поигрывая снятым картузом, нетерпеливо оглядывал поверх голов собирающихся, как оглядывает в зале публику один из членов суда, прежде чем доложить председателю, что все готово и можно начинать.

Иван Никитич тоже протискивался поближе к столу, чтобы ничего не пропустить.

Вдруг все увидели лавочника и прасола, которые пришли оба в старых пиджаках с прорванными локтями.

— Ага, забеспокоились… — сказал кто–то.

Один из приехавших почесал в голове, как бы соображая что–то, и встал.

— Товарищи! — сказал он, — как у вас прошло распределение?

Никто ничего не понял.

— Как у вас обошлось с инвентарем, что от помещиков достался? — повторил приезжий более громко.

— Тем же концом повернулось… — проворчал кто–то сзади.

— Оно у бедных не держится… — сказал еще чей–то голос.

— Оно и не будет держаться, когда вы все действуете вразброд. Вам предлагали средство самозащиты. У вас комитет бедноты организован? Почему нет? Что же вы сами о себе не можете позаботиться? Предлагаю сейчас же приступить к организации.

Андрюшка, уже пробравшийся на возвышение и стоявший за спиной приезжего, смотрел на всех, перебегая глазами с одного лица на другое, как смотрит доказчик на обвиняемых, уличивший их в обмане и приведший их на следствие; Все молчали.

— Чего ж они молчат!? — Сами жаловались, а теперь и хвост прижали, — говорили вполголоса в толпе. И все оглядывались друг на друга.

— Пока не возьмете всего в свои руки, в руки бедноты, до тех пор ничего не будет, — сказал приезжий.

— Взяли уж… — проворчал коновал, который сам был не богат, но всегда держался установленных порядков и враждебно относился ко всяким новшествам. — Он взять–то возьмет, а сам ни уха ни рыла не понимает, все и идет кверху тормашками.

— Что?

— Ничего.

— Так я коротко предлагаю избрать комитет.

Все стояли в покорном молчании. К беднейшим принадлежали: Котиха, Захар Алексеич, Афоня, длинный Сидор, Степанида.

Все они были здесь налицо. И все молчали, как будто то, о чем говорили, их касалось меньше всего.

— Коротко предлагаю — избрать комитет, — сказал приезжий.

Все озадаченно молчали, не зная, что они должны делать.

— Обдерут, сукины дети, — сказал торопливым шепотом Иван Никитич.

К нему испуганно все повернулись.

— Последние штаны снимут!

Все загудели, зашевелились, повертываясь спинами и затылками к столу и возбужденно разговаривая с соседями.

— Болотские выбрали, теперь они дерут с живого и с мертвого, — сказал негромко прасол. — Я ведь тебя не неволю корову мне продавать, а тогда насильно будут тащить.

— Не желаем! — крикнуло сразу десяток поспешных и испуганных голосов.

Андрюшка то взглядывал на приезжего, то на мужиков и делал какие–то неопределенные движения руками, как приехавший со становым на следствие урядник, видя нарушение порядка, только ждет знака начальника, чтобы схватить нарушителей порядка.

— Дозвольте я их успокою. Тише!! Черти неумытые!

— Товарищ, не выражайтесь.

— С ними иначе нельзя.

Приезжий вдруг решительно встал и сказал:

— Предупреждаю, что всякие проявления контрреволюционности будут караться беспощадно. А теперь я спрошу: вы свободный теперь народ, товарищи, или нет?

— Свободны… — сказало нерешительно несколько голосов, — а только не желаем, потому нас кто уж только не обувал…

— Молчите, когда с вами говорят, обалдуи сиволапые! — крикнул Андрюшка.

— Оставьте, товарищ, свои выражения.

— С ними иначе нельзя, товарищ, — ответил Андрюшка, — ежели этих остолопов не крыть, они никакой свободы не поймут,

— А раз свободный, — продолжал агитатор, — значит вы свободно можете организовать самозащиту против эксплоатации, а не дожидаться, когда к вам из губернии приедут и вас заставят ради вашей же пользы.

— Чудеса!.. то никогда об нашей пользе не заботились, а тут вдруг прихватило.

— Обдерут… — опять негромко сказал Иван Никитич.

— Ну что же молчите?

— Вот привязался–то, господи, батюшка, — сказал кто–то сзади.

— Хуже барщины. Как приедет какой стрикулист, так и гонят. И правда уж не хуже собак ученых: по звонку все бегаем.

— Известное дело хуже барщины: там хоть душу не тянули, а свою порцию по указанному месту получил и гуляй смело, — сказал кузнец, — а ведь это выматывает, выматывает, — сил никаких нет.

И он сделал движение выйти на двор, как бы желая освежиться.

— Выходить нельзя! — крикнул агитатор, посмотрев через головы на дверь.

— Тьфу, чтоб тебя! — сказал вернувшись кузнец.

— Да… уж дело до того доходит, что… не дают. Строго.

— Кто здесь беднейшие? — спросил агитатор, встав.

— Мы — беднейшие! — крикнул Андрюшка, схватив за рукав Котиху и Захара Алексеича, который споткнулся от неожиданности и уронил шапку.

Степанида тоже сунулась было наперед, но Иван Никитич, дернув ее сзади за полушубок, торопливым шопотом сказал:

— Куда тебя черти несут! Голову на плечах надоело носить?

Та испуганно оглянулась и, боясь, как бы не заметили от стола ее движения, быстро юркнула в толпу.

— Эти граждане заслуживают доверия? — спросил агитатор, указав на Андрюшку, Котиху и Захара Алексеича.

Андрюшка ястребом смотрел в глаза всем, быстро иеребегая с одного на другого. Захар Алексеич, стоя с шапкой в руке и с соломой в волосах, наивно переводил взгляд с собрания на агитатора, как бы ожидая своей участи и не зная в точности, что с ним сделают.

— Заслуживают… Ну, прямо не знаешь, куда податься.

— Значит, против их кандидатуры ничего не имеете?

— А черт их дери. Бери хоть себе на шею.

— Я те поговорю! — крикнул Андрюшка, — дали хаму свободу, а он уж обрадовался.

— Оставьте же ваши выражения, товарищ! — крикнул нетерпеливо агитатор, — вы мне работу срываете.

— Я тебе зубы–то почищу… — сказал уже кому–то шопотом Андрюшка, показав из–под полы кулак кому–то в сторону печки.

— Что–то, ай выбирать хотят? — спросил длинный Сидор.

— А ты только проснулся?..

— Требуются три лица, — сказал агитатор, — председатель, товарищ председателя и секретарь. Это будет президиум.

— Вот эта сволочь, Андрюшка, теперь нос задерет — беда!

— Вчера коров гонял, а нынче в председатели попал.

Андрюшка, презрительно сощурив глаза, только посматривал.

— А вы все грамотные? — спросил агитатор.

Наступило молчание.

Глаза всех жадно остановились на Андрюшке. Тот покраснел и молчал.

— Ай дверями обознался? — послышались насмешливые голоса:

И все вдруг почувствовали, что он сорвался. Агитатор остановился в нерешительности.

— Безграмотных нельзя, — сказал он.

Тогда все увидели, что лавочник протискался к столу и сказал:

— Этот человек достоин, а в грамоте я могу заменить, помогнуть.

— А кто он? — спросил агитатор у Андрюшки, доказав на лавочника.

— Чужого труда не эксплоатировал!.. — быстро проговорил Андрюшка, почувствовав надежду на спасение.

— Тогда его можно секретарем, — сказал агитатор.

Человек десять хотели было крикнуть, что он кулак, и уж подняли кверху руки, но сейчас же опустили при мысли, что не к чему соваться, когда не спрашивают, а то тот же лавочник ведь все равно не туда, так сюда пролезет и начнет гнуть потом. За лавочником вышел прасол.

— Глянь полезли! — сказал кто–то.

— А ты думал, — дремать будут? Не такие люди.

— Голосую, — сказал агитатор.

— Мать честная, сейчас пролезут, ей–богу пролезут! — говорили в толпе.

— Кто подает голос за Андрея Кирюхина?

Андрюшка, сжав кулак, ястребиным взглядом обежал всех, и всякий, с кем он встречался взглядом, поспешно поднимал руку.

— Единогласно.

— Иван Карпухин! — объявил агитатор. — Кто за него, прошу поднять руки.

— Попали! — сказал кто–то.

И все нехотя подняли руки.

Когда очередь дошла до кандидатуры Захара Алексеича, то он, поднимавший оба раза перед этим руку, поднял, ее и теперь.

— Куда ж ты, черт, тянешь! — крикнул Андрюшка, подскочив к нему и ударив его по поднятой руке, — уж сам себя выбираешь?

— Избран единогласно.

— Он заместо эксперта пойдет, — сказал Сенька.

— Лавочник–то пролез, сволочь!

— Присылают нового человека, нешто он знает. Головы…

— Округ пальца обвели, сукины дети.

— Вот так комитет бедноты! Чем черт не шутит.

— Самозащиту, говорит, вам из губернии предоставим. Ну не сукины дети?!