Из подъезда пятиэтажного дома вышел какой–то очень полный человек в шубе с бобровым воротником.

Стоявшие на углу извозчики задергались и штуки три сразу подкатили к подъезду.

Первый был на маленькой мухортой лошаденке.

Толстый человек с сомнением посмотрел на лошадь и сказал:

— Что же это у тебя лошадь–то такая?

— А какой же ей еще быть?

— Такой… ведь это кошка, а не лошадь.

Извозчик утер нос рукавицей и сказал:

— Ничего… Она глядеть только, что кошка, а ежели ее разогнать, в самый раз будет.

И когда седок сел и они поехали, извозчик прибавил!

— Вот только дворники, дурацкие головы, все снег счищают. Чуть нападет снежку, как эта саранча налетит и опять все до мостовой сдерет. Вишь, вот, заскребло. Эй, Черт Степаныч, — крикнул он дворнику, который надсаживался, скалывая лед с мостовой, — что ж ты и дерешь до живого мяса?

— До какого это живого мяса?

— До такого… ездить–то по чем?

— А ты бы еще толще себе седоков–то выбирал. Вишь, черта какого отхватил. Нешто по этакой дороге можно таких возить! Ошалеть надо! Ведь это что, сукины дети, как лошадей мучают, — прибавил дворник, когда извозчик отъехал на некоторое расстояние, — мерин какой взвалился… Нет того, чтобы лошадь по себе выбрать… Сволочи!

— Извозчик, что вы не подадите заявление, чтобы снег до камней не счищали, — сказал толстый седок, обращаясь к извозчику.

Извозчик в своем большом, не по его росту, синем кафтане и старой меховой шапке, мех которой торчал сосульками в разные стороны, точно его иссосали котята, каждую секунду дергал локтями, приподнимался и чмокал губами. Он некоторое время молчал, потом сказал:

— Что ж подавать, все равно ни черта не выйдет.

— А вы пробовали?

— Что ж пробовать–то?.. Теперь и ездить–то всего один месяц осталось.

— И в один месяц лошадь задрать можно.

— Когда седоки легкие, не задерешь.

Проходившие два парня, увидев толстого, сказали:

— Мать честная, и на каких хлебах только эти черти пухнут? Жали–жали их, а они опять, как ни в чем не бывало: то людей мучали, а теперь на лошадей навалились.

Извозчик повернулся к седоку и сказал:

— Все насчет вас.

— Поезжай, поезжай. Этак на тебе в два часа не доедешь.

— Да вы и на другом не доедете… Покамест на колесах ездил, все одни худощавые попадались, а как зима пришла, так и навалились одни туши, — проворчал он про себя.

— Спасибо, все–таки хоть меньше таких стало, — сказал один из парней, — а что если бы перевороту не было, всех бы лошадей вдрызг порезали. Вишь, надрывается, бедная. Ведь по делу — она должна на нем ехать, а тут он на нее забрался.

— Деньги есть, вот и забрался. Он на кого хочешь заберется.

Лошаденка, надрываясь, скребла по камням и на горке в узком месте совсем остановилась. На рельсах стоял испортившийся вагон трамвая, и проехать можно было только в одну лошадь.

— Ну, чего же там стал? — закричали, наехав задние.

Извозчик, привстав, настегивал лошаденку кнутом, она дергалась во все стороны и не могла свезти саней.

— Ах, мать честная… — сказал извозчик, поправив шапку, и, повернувшись, посмотрел с сомнением на седока, потом покачал головой и сел.

— Что ж ты сел–то? Ну тебя, братец, я слезу лучше, — сказал толстый человек.

— Постой, постой, сейчас сил наберется и стронется. Ведь вот племя–то проклятое. И снегу никакого нету, а он скребет. Вишь, вылизал. Чтоб у него, окаянного, все печенки перевернулись!

— Что там стали–то? — кричали сзади, где уже набралась целая вереница саней. — Трамвай, что ли, дорогу загородил?

— Какой там трамвай, туша какая–то едет, лошадь прямо из сил выбивается, стронуть не может.

— Какая туша?

— Да седок очень тяжелый.

— Ах, сволочи!

— Эй, дядя, что ж ты угорел? — сказал, подойдя, милиционер.

— А что?

-- "А что?" — сажаешь–то таких по этакой дороге.

— А что ж мне с голоду, что ли, подохнуть, когда на меня все такие наваливаются, уж другого нынче такого везу. Вот жизнь–то окаянная!..

— Окаянная… а ты по себе бы дерево рубил. Видишь, какая дорога, а наваливаешь сверх меры. Вот штрафовать вас, сукиных детей, за истязательство животных.

— Что ж мне весы, что ли, с собой возить? — сказал угрюмо извозчик.

— Весы… а на глаз–то прикинуть не можешь? Ведь из него три человека выйдет. Движение–то вот остановил все. Ну? Чего моргаешь–то?

— Я тут ни при чем, с седока спрашивайте.

— С седока… Пешком–то не могли оба пройти?

— А кто ж со мной поедет–то, если я буду всех пешком приглашать. Эй, мол, дядя, не хочешь за рублевку до Страстного рядом с санями пройтись? Выдумывать–то мастера. Вы б вот лучше не велели дворникам до мостовой скалывать.

— Они поступают на основании распоряжения, а ты должен сообразоваться, таких чертей не возить.

— Вот черт–то: сел посередке и запрудил все, — говорили сзади.

Около саней с толстым человеком собралась толпа. Все стояли в кружок и смотрели на него, как смотрят на вагон, сошедший с рельс.

— Где ж ему по камням ездить. Для него особую дорогу насыпать надо.

— Ты бы снежку–то под него подсыпал, — крикнул кто–то дворнику, — ведь все равно стоишь, ничего не делаешь.

— Тут подсыплешь, а дальше опять камни. Что ж, я за ним по всей Москве с лопаткой и буду бегать?

— Таких на вес бы принимать. Да норму определить: как против нее пуд лишнего, так вдвое драть. А то ежели их по головке гладить, они так расплодятся, что все движение в городе остановят. Вишь, вон, сколько народу ждет, а он сидит, как будто не его дело, — говорили кругом. — У, сволочь… Прямо все сердце переворачивается.

— Э, ну тебя к свиньям, — сказал толстый человек, вылез из саней и, сунув извозчику рублевку, пошел пешком.

Лошадь сразу тронулась. Движение возобновилось.

— Вот все дело и было в нем, а дворники тут ни при чем, — сказал милиционер.

— Что это тут было–то, — спрашивали задние, поравнявшись с толпой, которая все еще стояла и смотрела вслед толстому человеку.

— Что было… вон черт пошел! Как сел поперек дороги, так и запрудил все.

— По такой дороге всех людей на зиму взвешивать бы надо. Как больше, скажем, пяти пудов, так из Москвы к чертовой матери.