Павел Ибрагимович Фукс шел с работы и думал о себе и о себе подобных. Он был коренным российским чиновником, потому что, кроме как в Турции по горящим путевкам, нигде не бывал, а чиновники-гастарбайтеры – явление, мыслимое только для ООН, Евросоюза и прочих надгосударственных контор. Он был чиновником XXI века, потому что поступил на службу сразу после миллениума и был с Интернетом «на ты».
Работал Павел Ибрагимович Фукс начальником одного из комитетов в администрации славной Старо-Пупинской области.
Сначала, еще до царя Гороха, это был просто город Пупинск. Какой-то старинный князь заехал на гору, окруженную девственными и почти таежными лесами, поднял, как монументальный памятник, руку, но не вперед, а вверх, растопырив пальцы латинской буквой V, и на секунду задумался. Через секунду он громко сказал первое, что пришло в голову под взглядами верных однополчан-дружинников и вроде бы соответствовало торжественному моменту: «Сие место есть пуп земли, то есть Пупинск, и будет оно зело прекрасно и многолюдно. Рубите, короче, острог». И ускакал в леса ловить бескультурных аборигенов и облагать их справедливой княжеской данью на строительство славного города. Затем то там, то сям стали появляться новые Пупински: Новопупинск, Великий Пупинск, Нижний Пупинск, Пупинск-Залесский, Пупенштадт и Пупинобад. Самый первый, естественно, стал Старо-Пупинском, но пупинчане с самого сопливого своего возраста помнили, что истинный Пуп Земли – это они и их город, что и отстаивали смертным боем во всех внешних сношениях с другими городами, весями и зарубежными туристами.
Павел Ибрагимович, как коренной типичный пупинчанин, был в безопасных обстоятельствах искренним и эмоциональным человеком. Он шел со службы медленно, потому что не хотел дома смотреть телевизор и выходить в Интернет, а другого ничего после работы он делать и не умел, и не хотел, и не мог. Поскольку он был не очень главный чиновник, он уставал, ему приходилось много работать. Зато, конечно, он меньше огребал всяких чиновничьих неприятностей.
А не хотел Павел Ибрагимович смотреть телевизор за вкусным горячим ужином, который ему приготовит горячая и единственная – не как у среднеазиатских коллег – жена, только потому, что по телевизору, конечно же, будут очередной раз разоблачать чиновников. И главное – кто? Другие, самые главные чиновники! И даже их Самый Главный, с чьего портрета ежедневно смахивают пыль в каждом кабинете, за которого вся их чиновничья братия, собственно, и не жалеет живота своего в ежедневном служении. И вот Самый Главный, конечно же, не забудет в очередном сюжете сказать гражданам об очередных мерзопакостных явлениях в абстрактном чиновничестве. А потом очередного – на экран да на растерзание в блоги и форумы. Настроение от такой политики у Павла Ибрагимовича в последние месяцы становилось все хуже и хуже.
«Уйти с работы, что ли? Как такое возможно?» – думал он и мысленно обегал памятью людей, людишек и человечищ, которые встречались ему в ежедневных трудах и которые не имели такого, кхм-м, ярлыка – «чиновник».
«Это ж разве на них Самый Главный обопрется в замыслах и делах своих?! – поежившись, словно от холода, подумал чиновник. – Это ж тогда надо будет на Колыму ехать, к тетке по отцовской линии, дай Бог ей здоровья, – в тайге спасаться».
Тем временем Павел Ибрагимович уже стоял в прихожей собственной квартиры. Вынырнув вдруг из погружения в самого себя, он увидел перед собой супругу Алевтину Семионовну, белокурую и симпатичную, на зависть коллегам, женщину, которой сразу же с порога решительно заявил:
– Жена, я ухожу с работы.
– С банкета, что ли? – втягивая на ходу воздух в направлении мужа, спросила жена – чмок.
– Нет, трезвый – чмок, – ответил механическим поцелуем муж. – Даже в кабинете ничего выпить не осталось, вчера Модест Иваныч последнюю конфисковал, с квартальным отчетом бедняга встрял так, что без бутылки ни-ни. На грани срыва мужик, а Москва ждать не будет…
– А что случилось? Выговор? Шефа сняли? Документ потерял? Губернатор чистку проводит? Опять журналисты? – нараспев уже из кухни перечисляла жена вечные дамокловы мечи всех чиновников, наливая ароматный борщ в его любимую семикаракорскую тарелку.
Безотказный прием не сработал, от вкусного запаха веселее Павлу Ибрагимовичу не стало.
– Да чего ты, я серьезно. Надоело все: честно работаешь, не честно – никакого уважения. Наоборот, чем ближе Великие Выборы, тем больше нашего брата кошмарят. Людям говорить, где работаешь, неудобно, смотрят как на ворюгу и кровопийцу. Долбанный зомбоящик, гадкий Интернет…
– А ты им говори, что даже на море жену с детьми отправить не смог, я уж не говорю о том, чтобы дачу купить, – попыталась смягчить разговор возлюбленная со студенческих лет супруга, заодно ненавязчиво напомнив благоверному о еще свадебном обещании соорудить собственную дачку.
– Всем не объяснишь, да многие никуда и не ездят дальше своих пяти соток на десятом километре… Да и без толку, кто нашему брату поверит? Вся наша литература за двести лет, все эти тонны макулатуры от родных интеллигентов и наемных агентов, все Западное полушарие и даже Самый Главный в последнее время – все тычут в нас пальцем как на прокаженных. Бес-по-лез-но. У-хо-жу!
Супруга знала, какое бывает выражение глаз и всей физиономии у ее мужа в тех случаях, когда он ни капельки не врет. Да и вообще, любила она его настоящей женской и человеческой любовью, несмотря на всех-всех-всех, и на Западное полушарие в том числе. Поэтому Алевтина Семионовна напряглась, глаза ее стали смотреть пристальнее, губы поджались, руки застыли с ножом и чашкой под салат:
– Так, а место уже подыскал? – мелодичный распев в его голосе сменился звенящей сталью. – Желательно никак не с меньшим жалованием. Дорогой, Вовку пора в школу вести, забыл?
Как раз мимо прошмыгнул Вовка вместе с орущим породистым британцем. Правда, визг благородного британца, стараниями отпрыска Павла Ибрагимовича, больше походил на истошные вопли дворового кошака. Чиновник вежливо попросил старшую дочь забрать несчастное животное и заняться наконец чтением русских народных сказок и английским языком с братцем, кого назвали в честь Того Самого, а он, шельмец, кроме футбола и кота изучать категорически ничего не желает.
– Да найду работу-то, – продолжил Павел Ибрагимович, не желая отдавать жене инициативу в разговоре. – Чего ты, знаешь ведь меня, да и кадровый голод везде как-никак.
– А квартиру ипотечную тоже «как-никак» выкупать будешь? Или на улицу жить пойдем?
Сейчас начнется то, о чем Павел Ибрагимович старался не думать. Вместо трогательной семейной беседы о несчастьях средненького человека в бездушной системе выходила грубая, приземленная и сугубо прикладная ссора. И началось. Он выслушал все семейно-бытовые аргументы хозяйки и несколько замечаний морального плана про ответственность перед детьми, переживающих родителей и тещу-сердечницу, а напоследок – про то, как быстро люди становятся зажравшимися свинтусами.
Таяла надежда на наваристый борщ с холодной стопкой водки перед полутораметровой плазменной панелью телевизора, купленного на сэкономленные санаторно-курортные деньги, впереди ждали только страдания. «Вроде страданий Адама и Евы, изгнанных из Рая, – подумал Павел Ибрагимович – Ну или вечно стреляющих на бутылку и не платящих за коммунальные услуги супругов Сидоровых этажом ниже – тьфу-тьфу-тьфу…» И уже вслух сказал как отрезал:
– Так, дорогая, ужинать и спать, собаки лают – караван идет, утро вечера мудренее, вечером деньги – утром стулья. В конце концов, я, может, еще вообще останусь. Мне вон Модест Иваныч еще поляну накрыть обещал после своего квартального…
Знакомство с Авдием
Павел Ибрагимович долго ворочался, уснуть не получалось. Приступ ненависти к работе, жалости к себе и собратьям-чиновникам после атаки благоверной разгорелся в ночном мраке с новой силой. В груди бродил неприятный холодок, мышцы в разных частях тела периодически непроизвольно сокращались, особенно при взгляде на луну, которая настойчиво норовила заглянуть в глаза чиновнику через окно спальни.
Поскольку Павел Ибрагимович был человеком регулярно думающим, он решил рационально и спокойно обмозговать свою тревогу и дискомфорт, тайно надеясь, что скучный и размеренный анализ, как в студенческие годы перед экзаменом, отправит его в царство Морфея. Потом он решил, что думать будет лучше в кухонном креслице, в котором он любил неторопливо попивать кефир.
Как только Павел Ибрагимович добрался впотьмах до кухни, устроился в креслице и привычно протянул руку к выключателю светильника – в лунном свете рука показалась худой и бледной как у покойника – неприятный холодок вдруг пробежал по его спине, волосы на затылке беспричинно шевельнулись, и он на секунду замер с протянутой рукой. «Нервы!» – мелькнуло в голове, и он решительно включил ночник. Забыв на долю секунды о предательском холодке, Павел Ибрагимович машинально потянулся другой рукой к холодильнику, но тут увидел… И пока одна рука машинально пыталась достать коробку с кефиром, вторая, реагируя на увиденное, медленно легла на грудь.
– Е-мае, я же вроде закрывал дверь – выдохнул Павел Ибрагимович, чувствуя как язык сохнет во рту и холод разливается в груди – Вы… ты… Как там вас? Вы тут откуда, собственно? – пролепетал хозяин квартиры и, как бы отдавая дань всему виденному в кино и прочитанному в книгах, тихо-тихо добавил: И по какому праву, промежду прочим на территории частной собственности, можете хранить молчание, бр-р-р… – Павел Ибрагимович громко выдохнул и, как с похмелья, затряс головой.
К необъяснимому зрелищу тут же прибавился необъяснимый голос:
– Отрыгнутое вашим мозгом в состоянии шока прекрасно показывает, чем этот мозг напичкан на самом деле. Меня зовут Авдий. Не волнуйтесь, многоуважаемый Павел Ибрагимович, и потише, Алевтина Семионовна спит чутко, в отличие от ваших пока еще здоровых деток.
Перед Павлом Ибрагимовичем сидел какой-то странный тип. Вроде весь такой настоящий старичок в непонятной гимнастерке, но при этом в джинсах и обуви, очень напоминавшей лапти. Только лапти как будто не такие, как в школьном музее, где первый и последний раз их когда-то очень давно видел Павел Ибрагимович. «Джинсы хорошие, – машинально отметил он про себя. – Как у меня, даже с пятном на том же месте».
– Меня зовут Авдий – вывел Павла Ибрагимовича из ступора старичок. – Рассказывать вам свою историю я не намерен, все равно пока ничего не поймете. Считайте что я этот, как там – ну, типа старика Хоттабыча… э-э-э, не-не-не, не надо думать о трех желаниях и даче в Холюнкино!
Павел Ибрагимович вспыхнул от стыда, дернул плечами, мол, вырвалось. Тем самым он окончательно вернул себе самообладание, понял, что бить его не собираются и чего похуже тоже пока не светит.
«Но откуда он знает, о чем я думаю!? И как он проник в закрытую квартиру!? Тихо-тихо-тихо!» – пронзила мозг государственного служащего новая ужасная мысль. Неприятный потусторонний холодок вновь пробежался под ложечкой и шевельнул волосы на затылке. Одной рукой Павел Ибрагимович как бы невзначай потер шею, убедившись между делом, что нательный крестик на своем месте. Другой рукой больно ущипнул себя за ногу, отчего даже громко икнул. «Все, не сплю, значит это нечистая, – сделал невежественный вывод чиновник. – Неужели бывает! За что? Боже мой, боже мой!».
Вся жизнь в доли секунды пронеслась в голове отца семейства, и пелена жалости к самому себе, Алевтине Семионовне, детям и теще-сердечнице подступила к его воспаленным глазам.
– Да возьмите себя в руки, милейший! Никакого отношения к бесам и ангелам, всецело уверяю вас, я вовсе не имею! И ваши желания исполнять, голубчик, равно как предсказывать будущее и ходить по воде я совершенно не способен! Так, по мелочи, конечно, организовать чего, или дело какое обставить… Видите ли, милостивый государь, я всего лишь живу давно и знаю, что думают люди на самом деле. Честно говоря, и от этих способностей я с удовольствием отказался бы, но не могу при всем желании! Впрочем, об этом как-нибудь в другой раз. Давайте к делу.
Павла Ибрагимовича, ошеломленного сначала мистическим появлением незнакомца, а затем его благородным обхождением, обуяло жуткое любопытство:
– Какое дело, погодите, вы – кто? Как вы сюда попали?
– Меня зовут Авдий, я же сказал тебе, человек! Ты не глух, – властно ответило видение, перейдя на «ты». – Все остальное долго объяснять. Пока можешь считать меня самой крупной удачей в своей жизни, ну или самой… Да, остальное неважно, если захочешь, я стану главной удачей твоей жизни, которая выпадает раз в сто лет крайне ограниченному кругу тебе подобных. Считай, что я – материализованная душа всех чиновников и уполномоченный куратор северо-восточной зоны ноосферы, согласно Регламенту, спущенному Небесной канцелярией… Ну, говорю же, не поймешь.
– Какой регламент? Какая душа? Вы ученый?
– Говорю, не поймешь! – с досадой повторил старичок и что-то недовольно заворчал, кряхтя и устраиваясь поудобнее на кухонном диванчике. Я предлагаю вам, всемилостивейший Павел Ибрагимович, контракт! Вы отдаете мне во временное пользование, в аренду, так сказать, свой язык на полгода, как вы изволили выражаться давеча – до Великих Выборов, а я выполняю любое ваше желание по истечении этого срока, если вы сами на тот момент захотите что-нибудь пожелать! В качестве бонуса – бесплатное образование в течение вышеуказанного периода, память вашу я зачищать не буду, это не мои методы. Вам будет, о чем вспомнить после. Согласны? Соглашайтесь, соглашайтесь, что тут думать, не будьте трусливым, непонятливым и мелочным человеком, терять вам на самом деле нечего и беречь, собственно, тоже!
Павел Ибрагимович был в очередном шоке. В голове взвились и закрутили хоровод образы Воланда с обложки DVD-диска, иллюстрации к «Фаусту» из школьной хрестоматии и почему-то орущая гоголевская паночка на плечах бурсака с лицом похожим на его собственное, лицо Павла Ибрагимовича Фукса.
– А ни у кого другого нельзя оторвать язык в аренду по контракту? – с трудом выговорил он.
– Не надо ничего никому отрывать! Я ж перед вами, милейший, не янычаром и не инквизитором явился, и серой от меня, – Авдий демонстративно громко втянул в себя воздух вокруг, – совершенно не пахнет! Я просто буду говорить вашим языком, причем только на работе, исключительно в рабочее время, голубчик мой! – снова вежливо-благородным тоном закончил Авдий.
– Но… Но почему я? Может, я хочу остаться трусливым непонятливым и мелочным человеком, может, я вовсе и не понимаю, для каких целей вам именно мой язык! Может, в конце концов, вы меня обманете! Ведь вы же сами, промежду прочим, сказали, что не умеете, как Хоттабыч или Джинн, желания исполнять!
«Боже мой, боже мой, неужели это я говорю о джиннах и хоттабычах!» – подумал про себя госслужащий XXI века и продолжил уже вслух:
– К тому же у вас вон и свой язык имеется, а иначе как вы со мной говорите?!
Фразу Павел Ибрагимович закончил более твердым голосом, почувствовав, что оказался в привычной колее понятной борьбы понятных интересов в понятных переговорах.
Авдий тяжело вздохнул, опять что-то поворчал, вздохнул еще раз, и сказал:
– Ладно, моральный подкаблучник, позор великого Чина, несчастный наследник великих предков, слушай.
Сотворение Авдия
– Видишь ли, когда случилась вся эта история с Грехопадением, меня еще как бы не было, но так получилось, что я все помню. Всевышний гневался и на Адама, и особенно на Еву. Эдем в тот момент был страшен. Этих двоих, понятно, отправили на грешную Землю, Змия лишили ног и прокляли, в общем, это все даже ребенку известно. Однако один примечательный, для меня, по крайней мере, момент совершенно выпал из всех ранних и поздних источников.
Дело в том, что Змий, будь он не ладен, соблазнил Еву не яблоком, а речью, речью, понимаете, Павлуша? Яблоко здесь вторично, как и дерево познания добра и зла… Змий (вернее, Лукавый в теле несчастного гада, будь он еще трижды неладен) начал разговаривать с Евой, объяснять ей что-то, заигрывать, короче, заинтриговал ее своим словом. А, как известно, вначале было слово, но только оно было эксклюзивным инструментом Господа, а никак не змиев и прочих тварей.
Авдий отхлебнул откуда-то взявшийся в его руках кефир и посмотрел на молодого чиновника, как бы удостоверяясь в том, что тот его слышит:
– Адам, сотворенный, понятное дело, по образу и подобию, тоже разговаривать умел, но абсолютно не представлял до инцидента со Змием божественную мощь слова и не пользовался им, как инженер штангенциркулем. А Змий воспользовался, наделив божественный инструмент еще и своей дьявольской силой, на что и обратил внимание в своем гневе Всевышний. Как обратил, ты спрашиваешь? В-о-о-от, об этом источники как раз умалчивают. Господь Отец наш ударил молнией в пасть гадине и вырвал язык ее. Кстати, именно из-за этого инцидента змеи – да-да, весь змеиный род, до сих пор не могут издавать звуков, кроме шипения, а кончик языка у них раздвоен – шрам, так сказать, от древней электротравмы. Естественно, Лукавый теперь очень редко пользуется в своих лукавых целях змеиным телом. Однако пресмыкающимся от этого не легче.
Павел Ибрагимович, уже улетевший всем своим астральным телом в райские кущи и увидевший эту трагическую сцену так ясно, будто сам находился рядом, воскликнул:
– Так вот почему зоологичка в седьмом классе мне про змеиный язык не ответила!!!
Авдий подсобрался на диванчике, негромко презрительно фыркнул, впился глазами в глаза отца семейства и продолжил:
– Причем тут змеи, зоологички! Зри в ко-рень, человек! В чем вся трагедия с людьми заключается, и почему Господь так расстроился из-за змеиной провокации? Конечно, не из-за того, что люди нарушили его запрет, дети вон постоянно запреты родителей нарушают, но их, как правило, максимум ремнем отпотчуют. Дело в том, что люди (до сих пор, кстати) чаще всего не способны постичь суть жизни, но зато они в совершенстве научились пользоваться главным инструментом и средоточием этой жизни – языком. Короче, получили вполне себе божественную возможность творить хоть целые миры, хоть какие-нибудь разбойничьи коллективы. Потеть себе на огороде, ужинать молча при лучине чем Бог послал да носки детям штопать – этого, конечно, вам, богоподобным, мало. Естественно, рай с таким населением перестал бы быть раем. Пришлось бы срочно избавляться от проектов перестройки рая, райского плюрализма и райских дискуссий по модернизации системы отношений в раю. При всей любви, при всей любви…
Но и люди, смутно помня свое происхождение и свою историю – сами по себе, без контактов с небом, жить уже не могли. Вон, Вавилонскую башню начали строить, зачем, спрашивается? За каким таким богоподобием и величием им это понадобилось? Сейчас никому даже в голову не пришло бы с такой мотивацией башни ваять, сел на самолет, поднялся, все вопросы снял, и трать силы на что-нибудь другое. Однако, именно после этой истории Господь сделал людям первую прививку от «божественного помешательства» – дал им сотни различных языков. Не берусь разгадывать замысел Божий, однако именно тогда он заодно спланировал первый антиглобалистский проект, что и привело к появлению независимых стран, обществ, цивилизаций (как и войн, собственно, но дальше я не берусь думать о Его замысле).
Авдий выдохнул и отхлебнул кефиру, наслаждаясь смутными догадками и жгучим любопытством сидящего напротив человека:
– Да, да, глобальное человечество мерзко Господу изначально, поскольку это человечество сразу начинает ощущать себя равным Отцу своему и напоминать своими вавилонами Создателю о том, как не смог он своих детей уберечь при себе. А самое главное, вы, человечишки, хаосом своих миллионов тщеславий сразу начинаете создавать угрозу космосу, ибо разрушаете и ад и рай своим нескромным богоподобием и дерзновенными амбициями.
Павел Ибрагимович с открытым ртом, как загипнотизированный, слушал. Авдий сделал очередной глоток кефира, смешно по-стариковски почамкал губами, посмотрел на чиновника, и вновь продолжил:
– Так вот. Остаток змеиного языка, отрезанный божьей молнией, между тем, так и валялся у Древа познания добра и зла. Поскольку в Парадизе зловоние и разложение не допустимы по определению, лежал он себе под деревом не одну сотню лет, пока Всевышний, как раз после вавилонской истории, случайно не наступил на него, прогуливаясь по райским кущам. Поскольку языку, чтобы чувствовать вкус, руки-ноги не нужны, все это время он впитывал в себя, что мог впитать от тихо стоящего рядом Древа. А поскольку недалеко валялось и то самое надкусанное яблоко с вечно свежей слюной и духом твоих прародителей, язык впитал в себя вкус и суть человеческой природы.
Господь увидел язык, взял его, обмазал глиной и вылепил нечто, похожее на Адама (наверное, все же он скучал по человеку в раю). Поскольку язык в качестве скелета не тянет, и вообще язык с костями – дело невообразимое, глиняный человечек получился пластичный и тонкий. В общем, это был я. Да-да, я, собственной персоной…
Вдохнув в меня жизнь, Господь сказал: «Хочу тебя послушать». Это, как всегда с Господом, было совершенно неожиданно и выбило меня из колеи. Я сам ожидал услышать что-то о задачах и смысле своего сотворения, а пришлось говорить мне, да еще кому говорить! Потом уже я подумал, что все же я не из уха медведя, а из языка змия, и говорить для меня более логично, чем слушать.
В общем, я несколько растерялся, о чем жалею до сих пор, ибо мои слова стали моей судьбой:
«Господи, – сказал я, – мне очень жаль, что невольно я открыл ворота в ад для детей твоих! Их аромат от надкусанного яблока воистину божественно чист, только мне кажется, что они, в большинстве своем, не помнят, что сотворены по образу и подобию Твоему, и очень редко в своем богомерзком творчестве вспоминают о наказании своем – смерти. Да и вообще, честно говоря, все дружно думают о Тебе аккурат перед тем, как помереть. Вдалеке от Тебя люди не поймут жизни и всенепременно изничтожат друг друга и весь род свой в грешных страстях и тщеславии. Ты любишь их, а я вижу в них больше плохого: их божественные способности (владение Словом от Тебя) и грешные страсти (от Лукавого) делают их беззащитными перед самими собой. Лишь единицы среди них поймут Твою сущность, ибо остальные, по Твоей же милости, большую часть жизни только и будут делать, что добывать свой хлеб насущный трудом тяжким. А в редкие свободные часы тратить мысли и способности свои в основном на то, чтобы придумать: как меньше трудиться и получать свой хлеб насущный без пота. В общем, не вижу я возможности для исправления рода человеческого на их земной каторге.
А всего-то, Господи, не было у тебя в Эдеме специального Архангела, который бы предупредил людей об ответственности, своевременно пресек действия Змия и доложил тебе о возможном ЧП».
Так я говорил Господу, потому что Он сказал мне говорить. С каждым словом я осознавал, что несу всякие банальности и сам я не понимаю всего величия Замысла Его и наказания Его роду человеческому. И сказал мне Господь Слово, и больше я его ни разу не слышал и не видел, и свершило Слово Его судьбу мою на тысячи лет.
«Отныне звать тебя будут Авдием, не сыном, но слугой моим, но знать тебя будут лишь некоторые, и будешь ты жить вечно рядом с людьми на земле, но не станешь ты человеком. И не будешь ты рядом никогда ни со Мною, ни с Диаволом. И не будешь ты никогда знать замысел мой и принимать решение за любого из потомков Адама моего без его собственного согласия. И не будешь ты учить, как и в каком царстве земном подобает жить племени людскому, но будешь ты отныне и до скончания века делать так, чтобы род человеческий не погубил сам себя, чтобы мог управлять он собой и не допустил хаоса по неразумению и страстям своим собственным. Так отправляйся на землю и помни о воле моей».
И низверг меня Господь на Землю…
Павел Ибрагимович сидел в своем креслице, как каменное изваяние, с широко открытым ртом. В его несчастной голове не могла уместиться мысль о том, что он говорит с тем, кто разговаривал с Богом. Еще больше его разбирало какое-то новое, неведомое до этой ночи чувство вселенской ясности и гармонии с миром.
Авдий, перестав говорить, поерзал очередной раз на диванчике, как бы собирая самого себя, чтобы не растечься. Он внимательно, без тени иронии или злости заглянул в глаза Павлу Ибрагимовичу.
– А дальше?! Что было дальше!? – воскликнул тот.
– Дальше, дальше, – проворчал Авдий. – Что вы кричите под утро, Алевтину Семионовну разбудите, милостивый государь. Ей я точно не смогу ничего объяснить, ибо она круглая дура в этих материях…
– Дура, дур-ра, – жарко зашептал Павел Ибрагимович, – но добрая и ласковая, иногда. Господь с ней, умоляю, продолжайте дальше, очень вас прошу! Ведь утренние петухи вас, как лица нейтрального, не касаются? А мне на работу идти еще не скоро!
Авдий пристально посмотрел на Павла Ибрагимовича. Что-то в этом человеке появилось такое, что заставило его вспомнить об аромате надкусанного райского яблока.
– Думаю, я не ошибся в вас, хотя судить еще рано. Что вы хотите за контракт в качестве аванса?
Павел Ибрагимович ощутил такой энергетический заряд в эту ночь, ему открылся такой огромный абсолютно новый материк мыслей, которые раньше лишь смутно, в подсознании, терзали его по ночам, что теперь он не сомневался: из дальнейшего рассказа Авдия он поймет все, что отравляло ему жизнь своей неопределенностью и бесформенностью, но имело огромную важность. Он совершенно уверенно и не раздумывая сказал:
– Я хочу продолжения рассказа, арендуйте мой язык, я ваш! – И, секунду подумав, по семейно-чиновничьей привычке добавил: – А потом исполнение какого-либо желания, но исключительно для моей Алевтинки. Мне нужен только рассказ!
Павлу Ибрагимовичу показалось, что его слова вызвали чуть заметную улыбку Авдия. Без всякого намека на сентиментальность, уставший, слегка сочувствующий взгляд все наперед знающего старого профессора истории из прошлой далекой студенческой жизни чиновника. Это было последнее, что видел Павел Ибрагимович в эту ночь: гимнастерка и джинсы растворялись, а большие глаза старика впились в Павла Ибрагимовича. Язык слегка пощипывало и покалывало тысячами иголок…
Приключения Павла Ибрагимовича начинаются
Утро было тяжелым. Павел Ибрагимович проснулся по своему биологическому будильнику, как всегда, ровно за пять минут до невыносимой трели будильника электронного, который, весь обшарпанный от регулярных полетов с тумбочки, стоял рядом с их семейным ложем со стороны хозяина. Три мысли, путаясь в голове, заполонили его разум. Первая – что с ним случилось ночью, сон или все же это было? Вторая – что случилось дальше с людьми после Грехопадения, и какова тогда, объективно рассуждая, роль Авдия во всемирной и отечественной истории? Наконец, если контракт был, то не слишком ли быстро он согласился на непонятные, по большому счету, бонусы. От продолжения рассказа проку не много, как бы еще в психушку не забрали, если где кому ляпнешь. А с бонусом для жены как бы и вовсе «Золотая рыбка» не приключилась. Он так и представил свою Алевтину в виде всенародно известной старухи: «Дурачина ты, простофиля, не сумел взять выкупа с Авдия!».
Павел Ибрагимович тяжело вздохнул, решил никому ничего не говорить и поднялся с постели. Алевтина Семионовна накручивала бигуди. Проходя мимо в направлении кухни, откуда уже пахло яичницей с помидорами, муж привычно поздоровался с женой: «Добдгое утгдо, дагадгая». Остановился, ощутил, что рот занят чем-то большим, чем обычно. «Добдгое утго», – попытался он еще раз. Прижал ладони ко рту и пулей бросился в ванную. Прямо в его чугунной ванне в сюртуке, котелке, но в тех же ночных лаптях и с тростью в руках развалился Авдий.
– Павел Ибрагимович, ночью вы совершенно утомили меня своими расспросами, не успел предупредить: пару дней вы будете привыкать к новым ощущениям. Ничего страшного, поменьше говорите дома, а на работе, согласно контракту, я вас подстрахую. Придумайте что-нибудь и выходите из дому, видите, я уже давно готов к чиновничьим будням.
В дверь ванной комнаты уже стучала супруга:
– Павел, Павлуша, что с тобой? У тебя ангина, дорогой, или зуб воспалился? Вызвать скорую?
Супруг быстро и молча собрался, не завтракая, вышел из квартиры промычав, как мог, на пороге, что у него сегодня важное совещание: «Догодгие мои, опаздгдываю!». И убежал. Вслед раздалось что-то возмущенно-обидное от жены, по поводу того, что ему, помимо своего больного желудка, совершенно не жалко и дочь, которую некому завезти на занятия, и она из-за такого несознательного папаши останется дома. А Вовку наедине с котом, само собою, нельзя оставить ни на минуту. И вообще все это крайне подозрительно и возмутительно с его стороны, с чем, в принципе, Павел Ибрагимович был искренне согласен…
Всю дорогу на работу Павел Ибрагимович с ужасом думал о сложившейся ситуации. Старенькая черная тонированная «тойота», доставшаяся ему вместе с персональным водителем от самого зама губернатора, петляла по утренним провинциальным пробкам. Павел Ибрагимович пытался понять, что ему предстоит пережить в новых обстоятельствах. Ничего хорошего не вырисовывалось, как ни крути.
Когда в очередной раз его водитель с начальственными номерами привычно подрезал какого-то обывателя на стареньких Жигулях, лениво выругавшись по поводу чайников на дорогах, Павлу Ибрагимовичу захотелось жестко матюгнуться. Вовремя остановившись, он вспомнил свой утренний конфуз. Потом подумал о тяжелых временах, камерах видеонаблюдения на дорогах, проезжающих мимо провокаторах с синими ведерками и журналистах, которые естественно в ближайшие полчаса выложат в Интернет и его машину и его личную биографию. «А водила, пролетарий, так его раз так, представитель народа, даже не поймет, из-за чего я его премии лишу. Зато обидится, как пить дать, и начнет распускать по автобазе дурацкие слухи о злобных начальниках – чиновниках-бюрократах».
«В принципе, два-три дня обойтись без разговоров не так уж и сложно, – продолжал обдумывать свое положение чиновник. – Да хоть неделю, нашему-то брату!» Но, как назло, именно сегодня и завтра ему предстояло говорить самому, и говорить не просто так. Оценивать его будет самый главный и строгий судья – впереди прием граждан. И ведь не отменить – люди записывались заранее, это новая мода – экстаз пиара с ручным управлением, мол, как хотите, но с народом должны общаться регулярно. «Тьфу-тьфу-тьфу, – подумал Павел Ибрагимович. – Авось пронесет и не будет у Первого вопросов по моей части в эти дни!»
Молчание – золото! Это ж наш брат придумал, до последних времен работало, да еще как!
Вот секретарше, например, вообще ничего говорить не надо. Глянешь на нее ласково, улыбнешься уголком губ, а она уже все поняла. И чаю принесет, и сплетни последние расскажет, и про бумажные долги напомнит, пока чай на стол ставит. И на совещании – сиди себе и многозначительно кивай, когда на тебя смотрят, или делай вид, что гениальные мысли докладчика дословно записываешь, ах мол, как умно говорит, как умно! А если, например, поручение какое, то ставишь резолюцию на документе, тщательно и покрасивее расписываешься, и все, чего говорить-то. Так ведь время другое теперь, совсем другое. То приемы заставляют личные вести, то по скайпу общаться, а то, глядишь, и телефон свой служебный заставляют на сотовый замкнуть, чтоб всегда и лично быть на связи.
Эти новшества Павлу Ибрагимовичу были обычно в радость, это было его, так сказать, конкурентное преимущество перед бронтозаврами, но сегодня он об этом жалел.
– Ибрагимыч, не грузись с утра, – раздался голос Авдия с соседнего сиденья. – Каждый чиновник предпочитает не говорить лишнего, ибо его слово – не его, а государево. А значит, всегда остается риск, что либо о государе плохо подумают из-за чиновника, либо государь о чиновнике плохо подумает. Страх этот естественный и связан только с тем, что чиновник – не государь и единолично решения не принимает. А вот если он говорит вслух и публично, то говорить приходится исключительно самому, своим личным языком, подставляя под удар и себя и государя. И заставлять вас публично говорить, конечно же, противоестественно и противно природе чиновника, но ведь заставляют. Пытаться с помощью говорения строить чиновничью карьеру – тоже противоестественно, это ты неправильно делал, неправильно.
Водитель совершенно не обращал внимания на второго пассажира. А может, просто не видел его.
Клара Петровна Листикова
Под портретом Самого Главного за столом не слишком большого столоначальника все шло неплохо. Павел Ибрагимович Фукс уже немного расслабился и начал мычать под нос какой-то дешевый мотивчик из «Дискотеки 80-х». Он даже представил, как секретарша спросит, можно ли войти посетителю, а он скажет неразборчиво, но утвердительно: «ыгы» – и величественно кивнет головой с первыми проблесками серебра в шевелюре. Потом долго и внимательно будет слушать (людям приятно, когда их слушают начальники). Потом возьмет жалобу, покивает для убедительности, разведет руками, пожмет руку и скажет: ничего-ничего, на той неделе, на той неделе… Следующий, следующий проходите…
В это время в кабинет бочком-бочком протиснулась забавная старушенция в огромной измятой панаме, в каких-то невероятных юбках и с большим полиэтиленовым пакетом, в котором, похоже, была толстая папка документов. Прямо с порога на чиновника обрушился подготовленный поток слов:
– Павел Ибрагимович, вы поймите, я пенсионерка, Клара Петровна Листикова меня зовут, и не какая-нибудь там неграмотная. Я в документах все понимаю и не позволю себя обманывать! – говорила пенсионерка вытаскивая на стол бумаги из бездонного полиэтиленового пакета. – Я писала Президенту, писала в партию, писала губернатору, писала в райисполком, то есть в район, вернее в управу, тьфу, запуталась в ваших названиях. А секретарь района, промежду прочим, просто мне мстит, и в этом вся загвоздка! Я на него во время выборов жалобу в газету написала, работала агитатором у другого кандидата, мстит точно, шельмец такой, уже два года! А у меня пенсия не как у Абрамовича, мне мои четыре тысячи прынципиально важны, прын-ци-пи-ально!
По мере появления бумаг – переписка с чиновниками, судебные решения, вырезки из газет, бланки официальных ответов с различными штампами и печатями – настроение у Павла Ибрагимовича ухудшалось. «Профессионалка! – уважительно думал Павел Ибрагимович – такая мертвого из гроба поднимет. Наверняка что-нибудь с управляющей кампанией или льготами».
Клара Петровна продолжала свою историю, вдохновленная молчанием высокого собеседника:
– Я, между прочим, еще малолетняя узница, ветеран труда, жертва политических репрессий, ну то есть родитель, царствие ему небесное был жертвой сталинского террора и я, значица, тоже жертва. Я почетная работница потребкооперации, имею грамоты как ветеран труда. За вашего Самого Главного голосовала, между прочим! Да вы же нас уже совсем не цените. – Голос посетительницы задрожал, глаза увлажнились. – Чинуши, чинуши и есть!
Чиновник искренне пообещал себе, что если просьба хоть немного выполнимая, выйдет на район с гневным звонком (крайний способ, но самый быстрый из арсенала чиновников). Но как раз в этот момент язык внутри Павла Ибрагимовича начал жить своей жизнью. С огромным удивлением чиновник вдруг понял, что он говорит, но говорит кто-то другой, а он сам искренне хотел бы помолчать в эту минуту:
– Вы мне очень понравились, и мне очень и очень вас жаль, такие как вы, именно вы, безусловно, достойны самого искреннего и большого уважения и помощи со стороны власти всех уровней!
– Ну что вы, что вы, Павел Ибрагимович, неужели хоть кто-то… – Бабуля залилась краской, как девочка. – Вот и я говорю, хоть какое-нибудь к нам внимание, столькова натерпелися в жизни, а тут… Так про главу-то, подлеца недорассказала…
Но не успела бабушка начать увлекательнейшую, по ее мнению, историю многолетнего политического противостояния с главой района, как язык Павла Ибрагимовича, вернее, Авдия пресек ее:
– А почему вы именно ко мне на прием записались? – ясно и разборчиво, мягким, но не допускающим возражений тоном произнес Павел Ибрагимович. – Я же не совсем по ЖКХ…
«Во дает! – думал в этот момент сам Павел Ибрагимович – от моего имени так и шпарит, какую-то ерунду причем!» Он ощутил непонятную и сильную тревогу внутри, где-то между животом и грудью. Он даже подумать не мог, каково ощущать себя, когда кто-то другой говорит твоим языком то, что ты не хотел сказать. Еще страшнее оказалось ожидать, что в следующую минуту он, то есть язык, выдаст против воли хозяина тела! Ему невольно вспомнились дискуссии с одним сумасшедшим профессором о том, что люди всегда говорят не свои слова, не свои мысли, и даже не ради своих собственных целей, за исключением, разве что целей самых примитивных – поесть-поспать. Со всей чудовищной ясностью он понял этого профессора, пока ждал следующей фразы собственного чужого языка:
– Впрочем, впрочем, я догадываюсь, Клара Петровна. Во-первых, ваша знакомая из семьдесят седьмой квартиры сказала, что есть такой комитет, что возглавляю его я, что ко мне вы еще не обращались и что по слухам взяток я пока не беру, так?
– Истинный крест, так и есть! Так и есть! Откудава вы знаете? – подозрительно прищурилась Клара Петровна и непроизвольно оглянулась назад.
– Не-нет, КГБ тут не при чем, не переживайте, прошу вас. Просто в документах у вас увидел адрес знакомый, сталкивались на досуге с вашей соседкой. Скажите, а эти счетчики, которые вы установили, но показания которых не учитывали при начислении коммунальных платежей в ваших расчетных квитках, вы устанавливали сами?
– Конечно, что ж мне, сортировать, что ли, установщиков? Посуди сам, сыночка, висит объявление, мужики пришли, сделали, а мне что догадаться что ли, что не те? Два года не ставили на учет, ироды проклятущие! И главное, в суде я говорили, говорила, писала-писала, за два года…
– А жилье, конечно, приватизировано?
– Конечно, – немного обидевшись сказала старушка. – Что ж мы, хуже людев, что ли!
– А перерасчет так и не делают, безобразники?
– Ни в какую, сынок, уперлись клухи жирные, расселись как королевы и гоняют сироту, узницу концлагерей, как…
– Четыре тысячи по вашим подсчетам с вас взяли несправедливо?
– Три тысячи восемьсот сорок без этого месяца, так за два года уже!
– Несправедливо.
– Я и говорю – чи-нуши!
– Возьмите деньги, прямо сейчас.
Рука Павла Ибрагимовича, повинуясь команде языка, полезла во внутренний карман пиджака.
– ???
– И все
– И все?
– Конечно, и все, выкиньте свой пакет…
Клара Петровна почувствовала какой-то подвох и, глядя за рукой Павла Ибрагимовича, подозрительно спросила:
– За что?
– Как «за что»? За неучтенный счетчик!
– А вы? У меня для вас отблагодарить ничего нету, промежду прочим…
– А у меня тоже бабушка, тоже узница, может, и ей какой добрый человек со счетчиком подсобит. Все люди братья, должны помогать друг другу.
Последняя фраза сработала как пароль, и Клара Петровна неуверенно протянула руку к деньгам.
В этот момент сам Павел Ибрагимович кипел внутри весь до последней нервной клетки. Он думал, что этот Авдий полоумен, что он распоряжается его, кровно и без откатов заработанными деньгами, что ему надо было идти к Модесту Ивановичу и раскулачивать его почем зря. О том, что Авдий фундаментально не прав, что если так делать со всеми – все полетит в тартарары, потому как люди хлынут с протянутой рукой, потому что тогда совсем не нужен никакой порядок и наступит хаос. Наконец, почему именно эта, первая попавшаяся старушка, которой и самой не грех сходить исповедоваться, получает подарок в его кабинете? Он же вроде не дурак вчера ночью был, неужели он этих простых вещей не понимает?!
Во рту кололо, и руки, как будто подгоняемые этими коликами, быстро отсчитывали из бумажника чиновника необходимую сумму. Между тем, по мере исчезновения денег в невероятных юбках старушки, язык Авдия под прикрытием Павла Ибрагимовича продолжал свое дело:
– Один момент, Клара Петровна.
Старушка, не веря своей удаче и тому, что ей придется теперь жить без привычных кабинетных хождений, услышав последние слова, напряглась. Павел Ибрагимович наклонился вперед и таинственным полушепотом проговорил:
– Никто, слышите, ни одна душа не должна знать о том, что это я помог вам! Слышите? В этом кабинете ни-че-го не было! И чтобы вы поняли, что я не шучу, скажу вам: если вы хоть кому-нибудь назовете фамилию Фукса, все ваши соседи будут знать, что вы ночью, тайно прирезали себе две сотки на дачном участке за счет вашей больной соседки Прасковьи Дмитриевны! Отчего, кстати говоря, у вас радикулит и обострился, не в вашем возрасте заборы-то двигать.
– Ни на-а-да, ни на-а-да! Павел Ибрагимович! – краснея, теперь уже от стыда, заголосила старуха – да он ей этот участок уже и не нужен, а мне помидорки посадить, внучку, внучку посылаю помидорки, а он их так любит, так любит! Бес попутал, Павел Ибрагимович!
– Ну что вы, Клара Петровна, я исключительно из-за серьезности моей просьбы, нельзя нам с такими делами светиться, не поймет обчество, понимаете? В общем, только фамилии не называйте, ради вашего же блага! А внучек, кстати, к вам на днях приедет, обязательно приедет проведать… Только…. – Язык замер сам себе, нечленораздельно причмокивая, как будто разговаривая с самим собой. – Квартиру на него не спешите оформлять, мой вам совет, не надо оформлять на него квартиру, так-то, Клара Петровна.
Старушка, вдвойне осчастливленная враз решенной проблемой и новостью о приезде внука-оболтуса, медленно пятясь и машинально немного кланясь, словно боясь спугнуть свою удачу, выплыла из кабинета Павла Ибрагимовича.
Логотерапия Авдия
Павел Ибрагимович, проводив глазами старушку, резко подпрыгнул на месте, обернулся и начал метаться по кабинету. На лице его застыло выражение страшного гнева, скорее, это был разъяренный бык на корриде, чем не осторожный и рассудительный чиновник. Когда он увидел в своем только что пустовавшем кресле Авдия в его дурацком сюртуке, да еще и с ногами в лаптях на столе (как раз на красной папке с надписью «Входящие»), терпение его лопнуло и он ринулся к нему. Но в кресле никого не оказалось, зато из-за спины, от стола заседаний раздался ленивый голос:
– Павел Ибрагимович, но ведь нельзя быть настолько жадным! Неужто та десятка, которую вы, давеча прилюдно и медленно, чтобы все увидели, сунули пьяному бомжу у церкви, для вас более разумная трата, чем несколько купюр за двухлетние страдания бедной узницы и почетной работницы потребкооперации? Это ж вам куда как больше зачтется там, на самом притом верху.
– Да пгдичем десь деньги! Да ты, да вы, да что вы твгадите-то! Это непдгавильно! Уфф… отгдайте мне мой ядзык…
– Да не переживайте вы, право слово! Не напрягайтесь, я быстренько развею ваши возмущения, и давайте еще поработаем, там товарищ за дверью, я прямо чувствую, будет интересно и вам понравится! Присаживайтесь.
Авдий усадил Павла Ибрагимовича под портрет, ловко просочился между ним и столом к телефону, нажал кнопку и сказал секретарю, чтобы к нему, то есть Павлу Ибрагимовичу, никого пока не пускали.
– Все-таки про деньги вы не обманывайте, вам жаль свой родимый пустой бумажник… – уверенным тоном начал Авдий.
Павел Ибрагимович замотал головой, как будто соглашаясь, затем помотал, как будто не соглашаясь.
– Кстати, вам пришла СМС. Ответственно заявляю, учет ваших трат я самым тщательным образом веду, а у вас еще есть, согласно контракту, финальный бонус, который вам, конечно же, не помешает к концу года вместе с полугодовыми премиями и компенсацией за неиспользованный отпуск.
Павел Ибрагимович открыл сообщение, параллельно немного обрадовавшись сумме, которая действительно набежит к концу года, и немного расстроившись словам о «неиспользованном отпуске». Сообщение выглядело так: «Кредитная линия Авдия: 3840 руб. 00 копеек. Срок погашения по курсу при наличии желания кредитора – 31… 201… года. Небесная канцелярия, исх. № 777001». Чиновник действительно по прочтении как-то размяк и расслабился, однако радости новость не прибавила, особенно это непонятное «при наличии желания кредитора». В областной канцелярии так писать было не принято. Авдий тем временем продолжал:
– Во-вторых, вас возмутило следующее, дражайший Павел Ибрагимович: почему, собственно, именно вы раскошеливаетесь, а не те балбесы (ваши коллеги) которые не хотят пошевелить пальцем у себя в районе? Ну, или те, которым, как Модесту Ивановичу, по вашему мнению, грех жалеть денег на старушек в силу их нелегальных, так сказать, доходов?
Павел Ибрагимович, сокрушенно и активно закивал головой, сгорбился и еле слышно, как обиженный ребенок, всхлипнул.
– Поймите, чиновник не имеет никакой возможности отгородиться от других чиновников в своей ответственности перед обществом. Разделение функций и компетенций он ошибочно переносит из внутренних сношений на коммуникации с внешним миром. Привычка показывать непосвященным гражданам пальцем на ответственного за вопрос или тему другого чиновника – это естественная патология системы, скоро сами поймете.
Я, конечно, мог бы подстроить так, чтобы чиновники в районе исправили постановления вашей, кстати, администрации, вышли с инициативой на свое районное собрание ну и вообще, немножечко попотели бы над этим прецедентом и перерасчетом. Ну, или я мог бы устроить легкий шантаж вашему приятелю Модесту Ивановичу, чтобы он не забыл стать благотворителем, так сказать, в данном конкретном случае. Но это, простите, не моя функция. Голубчик, у меня нет права решать кто хороший, кто плохой, кому и за чей счет помочь ради чьей-то справедливости, с этими вопросами, пожалуйста, к Господу, ну или хотя бы к губернатору. А у меня с вами контракт ради совершенно иных целей. Вы лучше, Павел Ибрагимович, навестите эту бабушку, когда ее родной внучек с ее же письменного согласия в дом престарелых сплавит, чтобы квартиру родной бабки присвоить. И про счетчик этот внучек не вспомнит, наоборот, будет публично возмущаться, что пенсию за родную и пока живую узницу-труженицу получать ему злобные чиновники не позволят…
Павел Ибрагимович опять слушал с открытым ртом. Признаться, о таких тонких материях применительно к посетителям ему думать не доводилось. «И действительно, – вопрошал он самого себя, – что есть истина-то? И ведь это еще надо понять – кто кого на самом деле разводит. Хочешь как лучше, а получается по-черномырдински».
Авдий сделал паузу, и ровно в тот момент, когда госслужащий закончил свою мысль известным афоризмом, продолжил:
– Наконец, вы, сударь, гневно подумали, что раз уж я заставил вас сделать это благородное дело, то почему о вас никто не узнает, когда все вокруг только и делают, что пиарятся на всякой ерунде и не за свой счет… Так?
Павел Ибрагимович медленно кивнул, заинтересованно глядя на старичка в сюртуке. Чиновник пока еще переваривал информацию про «хитрого внучка».
– Здесь все как раз очень-очень просто: это для вашего же блага. Не надо вам пиариться, не положено. Вы чиновник, а не политик, вы часть машины власти, но не власть. Колесо от автомобиля не может возжелать рекламировать себя отдельно от всей модели, своего владельца и своего непосредственного предназначения. То, из-за чего вы вчера вечером страдали, ваша личная реклама не изменит. В политических целях вас и ваших коллег все равно будут выставлять козлами и в «зомбоящике», как вы вчера выразились, и в газетах, и в Интернете, и в речах Самого Главного. Давайте умнее сыграем, ну или просто не мешайте мне…
Павел Ибрагимович опять чувствовал себя раздетым, как будто его раздели при народе, благо народа не было. Он поежился, становилось жутковато, но интересно, как в детстве. Было приятно, что Авдий говорит именно ему такие интересные вещи, но смысл игры, в которую он уже ввязался, оставался непонятен. Павел Ибрагимович чувствовал, что его захватывает неведомая игра Авдия. А тем временем дверь в кабинет отворилась и вошел пузатый, хорошо одетый человек с маленькими быстро бегающими глазками:
– Сидр Матвеевич Бломберг, маленький бизнесмен и большой патриот. Позвольте войти в кабинет власти и порядка как в родимый отчий дом свой, дорогой Павел Ибрагимович! – громко и радостно прогремел на весь кабинет очередной посетитель…
Сидр Матвеевич Бломберг. Наш герой неоднократно слышал про этого городского бизнесмена, более того, он сам проживал в квартире, построенной его фирмой. Нормальный такой делец, толстенький, подвижный с вечно бегающими глазками, с острым, как говорят, языком и вечным резким запахом одеколона. Переживая всемирный финансовый кризис в масштабах своей отдельно взятой фирмы, Бломберг начал активно участвовать в правительственных программах. Говорят, что он неплохо вышел из кризиса за счет государственных денег на социальное жилье ветеранам, военным и сиротам. Про него ходили странные слухи, что обладает товарищ удивительным даром решать любые вопросы в любом кабинете мэрии – с помощью то ли гипноза, то ли черной магии, то ли каких-то специальных психологических приемчиков. Единственный человек, фирма которого смело начинала строительство до завершения всех процедур, согласования проекта и оформления земельных участков. Красавец, в общем, настоящая опора России!
«Или в области собрался строить, или на пьянку позвать хочет, – подумал Павел Ибрагимович. – Только я ему хрен помогу, пока он мне по гарантии вздувшийся до безобразных волдырей линолеум в детской не поменяет!»
Между тем Бломберг уже уселся в кресле напротив, закатил глаза на портрет за спиной чиновника, подобострастно вздохнул, перевел преданно-томный взгляд на Павла Ибрагимовича:
– Я познакомиться, долго вас не задержу. Понимаю, понимаю, сколько у вас дел и вопросов государственного значения, как сложно и трудно вам держать страну в единстве и в едином порыве модернизации всей России-матушки. Слышал о вас только хорошее, а народ-то – лентяи, а нашего-то брата бизнесмена порядочного все меньше и меньше…
От собственных верноподданнических чувств и слов Сидр Матвеевич начал заводиться в приступе государственного патриотизма, голос стал повышаться, одна рука легла на грудь, вторая – с ключом от неплохого, как понял чиновник, «мерседеса» – на стол. Павел Ибрагимович, вернее его язык продолжал хранить молчание. А посетитель продолжал:
– Исключительно мечтаю позвать вас на маленькое мероприятие, посвященное именинам моего крестника. Познакомимся поближе, закусим, ведь настоящие патриоты должны быть вместе, вы согласны со мной? Вокруг творится непонятно что, мир встал на уши, но мы, например, работаем абсолютно вбелую, абсолютно! Вы – чиновник, страж государства, так сказать, я – предприниматель, плачу налоги государству. И должен платить только ему, согласны, да? Помните, в девяностые какой бардак был? Но ведь справились, благодаря таким как вы и я, согласны со мной? Взгляд у вас какой-то грустный, надо отдыхать, дорогой Павел Ибрагимович, непременно отдыхать от трудов праведных! У меня отличный массажист, кстати! В общем, я не буду вас долго задерживать, приходите на именины крестника, там в спокойной обстановке и пообщаемся. Все, пойду. А вы, кстати, можете взять с собой кого пожелаете, семью, или кого из коллег.
Бломберг с улыбкой начал подниматься со стула и уже протянул, как старому знакомому, свою толстую волосатую руку Павлу Ибрагимовичу, как язык того начал издавать звуки. В этот момент туча закрыла солнце и по кабинету пробежала тень, а форточка окна громко хлопнула от сквозняка.
– А чего вы такие плохие дома строите, Сидр Матвеевич? Гастарбайтеров не оформляете, гарантийный ремонт не делаете. У меня вон в комнате линолеум на дыбы встал, сколько раз звонил, одни обещания.
Бломберг на секунду замер с протянутой рукой, затем медленно опустился обратно в кресло. Глаза на секунду стали жесткие и колючие, но на секунду. Затем он бросил взгляд за окно кабинета, ехидно улыбнулся и растягивая слова сказал:
– Понимаете, э-э-э, уважаемый Павел Ибрагимович, как бы вам это объяснить, э-э-э…
Бломберг изучал то пейзаж за окном, то лицо начальника комитета и не мог понять: вымогает тот взятку по-крупному или всего лишь намекает на халявную замену линолеума в квартире. Или он вообще просто необстрелянный дурак, наслушавшийся речей про борьбу с коррупцией и желающий выслужиться. Неприятное предчувствие закололо где-то в правом боку, в области печени. Так ничего и не разглядев в ясных васильковых глазах чиновника, Бломберг прибегнул к обычному приему:
– Слушайте, я к вам по-человечески, а вы «плохо строите»? Может, заедете ко мне в офис, а? Поглядите мои награды, дипломы с многочисленных выставок, где были такие люди! – Бломберг театрально поднял палец вверх и повысил голос: – Ты хоть понимаешь, что тут говоришь, нет? Слышь? А ведь за базар надо отвечать, надо отвечать, уважаемый, ты согласен со мной? Ты что думаешь, что Сидр Матвеевич последний человек? Вы все думаете, я только бизнесом занимаюсь? Вы тут что, считаете, что там я не в штате? – Бломберг на этих словах эффектно, как артист, перевел толстый волосатый указательный палец в окно, показывая на большое серое здание с той стороны проспекта. – Ты хоть понимаешь, что сам губернатор приезжал ко мне на открытие дома для пенсов. Еще есть вопросы, а, как? Че мы замолчали?
Павел Ибрагимович внутренне сжался в комок: «Мать моя женщина, – думал он, – ну на ровном месте проблемы создает, что за человек, тьфу, язык. Хоть бы он линолеум попросил заменить и замирился с этим прохиндеем, хоть бы замирился, елки-палки». Но язык продолжал свое черное для Павла Ибрагимовича, дело.
– Ну, раз вы мне угрожаете, я не пойду к вашему крестнику на именины и не познакомлю вас с Модестом. И наоборот, я прямо сейчас позвоню ему и скажу, чтобы он на пушечный выстрел не подпускал вас к своему телу, тем более не вздумал делать звонки в мэрию по вашим квартирам. Всего доброго.
Теперь в комок сжался Бломберг. Он, открыв рот, смотрел на чиновника и пытался понять, как он вычислил его интерес к Модесту Ивановичу. «Ах, пройдоха, как я повелся на его линолеум. Матерый волчара, матерый, надо что-то делать», – так думал Бломберг глядя на чиновника. Павел Ибрагимович между тем сам перешел в наступление. Железным и спокойным голосом он произнес:
– Значит так, голубчик, или вы мне говорите, зачем вам Модест Иванович и я вас знакомлю с ним безо всяких гостей и пьянок, или мы с вами прощаемся. Только при этом имейте в виду, что прокуратура уже в курсе по поводу ваших липовых документов на стройматериалы из Кабардино-Балкарии и по поводу дольщиков на улице имени знаменитого русского хирурга Николая Ивановича Пирогова. Впрочем, у вас еще есть время решить свои вопросы.
Павел Ибрагимович ликовал, глядя как у предпринимателя округляются глаза и спесь исчезает с холеного лица: «Задай ему еще, Авдий, пусть этот нувориш меня запомнит, как следует, пусть гад, посмотрит на честных госслужащих». Бломберг медленно перевел взгляд на серое здание за окном, затем на Павла Ибрагимовича, затем взял в руки карандаш (боец, ничего не скажешь, боец) и сказал:
– Мне нужен звонок Модеста Ивановича мэру, а вы с ним большой дружбе, по слухам. Ваши коллеги в городе слишком много стали просить. Я хочу работать с областью.
– Сколько вы откатываете квартир?
– Четыре квартиры с подъезда в панельке и по две в монолите.
(Павел Ибрагимович присвистнул про себя от такой информации, и сразу вспомнил про свою мечту о даче в Холюнкино)
– В органы обратиться, нет?
– Нет, нет, нет, мне здесь жить, мне проблемы не нужны, вы ж понимаете, – жестко отрезал бизнесмен.
– А сколько готовы отдавать?
– Ну, если останется зеленый свет в оформлении, потяну по одной с подъезда, ну по две, в панельке.
– Стройка большая зависла?
– Четыре двенадцатиэтажки, по пять подъездов.
– То есть сорок квартир готовы отдать?
– Ну, лучше меньше, конечно, понимаете, только-только из кризиса начали выбираться.
– Если не получится?
– Удачливый бизнесмен Бломберг перестанет быть удачливым, там еще долги кое-какие. Но погибать буду с музыкой. Что там еще за прокуратура, Павел Ибрагимович?
– Какая прокуратура? А-а-а, да от кого-то слышал, может, наврали…
Павел Ибрагимович в этот момент уже набирал прямой Модеста Ивановича:
– Орден и повышение ждешь? Да ладно, хитрец, хоть бы сказал. Мне тут сорока на хвосте принесла, что после долгой и кропотливой работы межведомственной комиссии под твоим чутким руководством впервые за последние двадцать лет сразу сорок семей работников культуры получат новое жилье и, мол, это только первая ласточка. Да еще во Всероссийский год работников культуры! Говорят, в театре труппа уже пьяная и что по «Первому» даже покажут. Губернатор еще не хвалил? Везет же тебе, как ты с этими бизнесменами договариваешься, не понимаю… Ну, бывай, Модест!
Павел Ибрагимович положил трубку, и посмотрел на удивленного Бломберга.
– Вам все понятно? Собирайте своих рекламщиков-пиарщиков и озвучивайте.
Бизнесмен медленно кивнул, в глазах появилась хитринка и азарт, на всякий случай он спросил:
– Никому не даю, а документы все равно пройдут?
– Пролетят, Сидр Матвеевич, пролетят! Вы лучше готовьтесь к вниманию со стороны журналистов и власти, одеколон смените, и вообще, не забудьте, как патриот во всей этой громкой истории про патриотов-чиновников. Нет, мне квартира точно не нужна, не надо, и вообще, вас у меня на приеме – не было, я понятно сказал?
Сотворение Аппарата
Измотанный и утомленный приключениями на работе Павел Ибрагимович в трусах и майке на цыпочках пробрался на кухню, включил ночник и увидел в своем креслице Авдия, попивавшего кефир. У него было много вопросов к нему. Но Авдий прижал палец к губам и заговорил первым:
– Я помню свои обещания. Слушай.
И начал я, бедный, болтаться среди людей. Надо сказать, я прекрасно понял Всевышнего, когда он сгоряча наслал вселенский потоп на человечество: злость, грязь, страсти, короче, грешные вы, грешные. И ведь ни чего с этим не поделать, если иметь в виду большую часть бедных гомосапиенсов. А мне как-то все равно, ни тепло, ни холодно, брожу по свету и думаю: ну как в этих условиях задачу, поставленную Господом, возможно решить? Хорошо ему, р-раз, и потопил всех, кроме избранных. Так и то – эффекта хватило совсем не надолго. Да и сам Он отказался от таких грубых и масштабных экзекуций. Или вот, скажем, возьмет и явится миру в своем Посланнике, пристыдит человечество крестом, на пальцах, можно сказать, объяснит, как любить должно, и уже по всему миру люди ему земные резиденции отстраивают. Храмы то есть. Ай, это позже будет…
Так-с, вот. Оппонент его тоже не спит, эксплуатирует слабости человеков, да так эффектно, что все посылы Господа извращаются, людишки в ересь и смуту входят. Мне-то при таком раскладе как поступать? Как обеспечить, чтоб они сами себя не поубивали, пока Господь с графиком Армагеддона не определился? Чем, простите, отчитываться? Да еще не судить никого, не миловать, и вообще не вмешиваться в разборки добра со злом.
Сел тогда я в пустыне на креслице каменное, задолго еще до Христова пришествия, налил себе верблюжьего кефиру и задумался, прям как ты на своей кухоньке. И пронеслись у меня перед глазами все царства и племена и роды человеческие того времени. И увидел я вдруг в далеком поселении, где-то севернее китайских племен и чуть южнее Сибирского болота человека рядом с каким-то царьком. И подавал этот человек царьку горшок в спальню и кувшины с водой, получал свой мешок бобов еженедельно и больше ничего не делал. Понимаешь, ничего, и так года три. Я подумал – слуга как слуга, но чем-то не похож на других слуг. Присмотрелся и удивился: они разговаривали! Царь с рабом своим о чем-то там шептались! Что за извращение! То есть, значит, занес горшок, рассказал о житье-бытье, посоветовал, что царю послам сказать да что на ужин съесть и ушел. Ну, думаю, интересно. Слуга – не слуга, не родич – а слушает, без меча и силы – а привечаем, не мудрец-шаман – а уважаем. И тут в моей глиняной голове родилась идея, благодаря которой у меня все хорошо с отчетностью в Небесной канцелярии.
Паша, не смотри так на меня, в те времена такая халявная работа была чем-то из ряда вон, а тут еще такое взаимное доверие!
Дело в том, что люди хотят (я это на своем первом же веку понял), чтобы их любили, уважали и слушали другие люди. Тщеславие – это то, ради чего люди могут даже какое-то время истязать себя работой, рисковать жизнью или отказываться от еды. Почему именно тщеславие? Да потому, что это самое главное, хотя извращенное, бессознательное выражение вашего богоподобия и генетической памяти об Эдеме. Главным способом удовлетворения тщеславия – люди это тоже быстро смекнули – явилась власть. Во-первых, распределяешь, кому, чего и сколько (ну и сам в потреблении не стесняешься). Во-вторых, судишь и милуешь (ну прямо как мини-господь). В-третьих, обманываешь себя типа всенародной любовью детей своих неразумных.
Одна загвоздка вышла, собственно, та самая из-за которой люди с божественным языком отправились, как штрафники, на грешную землю. Потенциальным «богам» (царям земным) оказалось мало места даже на огромной и непознанной в то время планете. Чего люди только потом не придумывали: и науку, и искусство, и религии, и ремесла, и отшельничество, и разбой, чтобы хоть в чем-то, хоть где-то почувствовать себя Богом, Творцом, Вершителем. Тщеславие – источник прогресса, Паша, и главный грех, ты запомни это.
Во всем древнем хаосе страстей и желаний не было одного элемента – предохранителя, который мог бы обеспечить устойчивость человеческому роду. Не было специальных людей, которые бы санкционировали, доносили, контролировали, несли персональную ответственность и планировали работу царя и за царя. И тем самым делали бы его власть прочной и долговечной, а жизнь рода человеческого – понятной и спокойной.
Я было обрадовался, что нашел такого персонажа, обратил из внутреннего созерцания свой взор на этого сибирского царька и его необычного слугу и расстроился. Царька оплакивали многочисленные жены, а слуга стоял связанный перед другим верзилой.
Я сразу туда, являюсь к нему в темницу и натурально спрашиваю: что ты, мол, не насоветовал своему начальнику про этого конкурента? Он в испуге обозвал меня каким-то страшным словом, пал ниц и как на духу объяснил. Вот, мол, служил верой и правдой, ходил к самому царю, а был всего лишь равный среди низших и безоружных, да еще и обзываем и бит нещадно в пьяном угаре по праздникам. Поддался на подлый соблазн царева брата и показал ему родник, из которого воду царю приносил и в который, конечно же, благородный братец подсыпал яду. Теперь, значит, у его трех жен пять премиальных мешков риса от нового царя, а его самого вместе с детьми мужского полу казнят.
Мне, конечно, захотелось плеваться от таких дешевых манипуляций с премиальными мешками и гордыней слуги, но ведь слуга-то был не обычный. Делать нечего, познакомился и заключил свой первый контракт с настоящим человеком. Звали его Чин, что значило на их языке что-то вроде «дубовый зад» или «железный копчик».
Всю ту ночь тысячелетней давности я показывал ему его собственное ничтожество и скудоумие, удивляясь глупости бывшего царя: тот ведь советовался с Чином как с родичем или жрецом, да еще по секретным вопросам. На следующий день Чин, точно по моей науке, попросил стражников хоть одним глазком увидеть нового царя, а когда его привели в царские покои, сказал:
– О великий из величайших царей всей равнины от гор до моря (это, понятно, такой льстивый заход, ибо все царские владения можно было разглядеть с царского крыльца без бинокля). Дай мне лишь один шанс, и я тебе пригожусь. Выполни мою просьбу, о великое солнце моей ничтожной души.
Авдий с довольным видом подсобрался в креслице Ибрагима Петровича и продолжил:
– В этот момент я не удержался и организовал два раската грома среди ясного неба и поставил подножку их главному шаману. Царь счел это за высший знак и обещал выполнить последнюю просьбу несчастного Чина, про себя сожалея, что горшок и кувшин в его спальню заносить в силу кадрового дефицита пока некому. Чин (вот смышленый человек был, в отличие от тебя) в этот момент смиренно опустил голову и таинственным голосом попросил остаться с царем один на один. Шаман с братьями и женами вышли. А Чин, припав к уху властителя, жарко зашептал:
– О великий царь, возьми меня, выйди ко всем и скажи: «Вот мой главный горшочник. И кто обидит этот почетный чин – меня обидит! А кто худое на него задумает – тот на царство мое худое задумал. А кто ослушается его в делах по воде и пище моей – тот меня ослушался!». – Как сделаешь это, подожди до завтра, и если не казнишь – скажу другое слово тебе.
Из-за грома и споткнувшегося шамана, а еще больше из-за шанса выйти из кадрового тупика, царь согласился. «Чин дал, чин взял, – думал он. – А что, очень даже интересно, это ж ведь ни у одного царя до края Великого Болота нет такого подчиненного: главный горшочник! (в этот момент царь испытал приятную негу от чувства собственной значимости и всемогущества).
Сделал царь так, как нашептал ему Чин. На второй день увидел он, что народ кланяется шельме и каналье Чину по дороге к царской резиденции, руки к нему тянет, мол, скажи царю о нужде нашей. И в гости приглашают, и девок незамужних под его взгляд подталкивают.
Вот дошел Чин до царя и молвил бодрым и преданным голосом:
– О великий царь, солнце мира и подобие божества! Ты подарил мне самый счастливый день моей жизни, о котором раньше я и мечтать не смел! Царь чуть хитро улыбнулся, вспомнив о темнице и желании казнить подельника по госперевороту. А Чин продолжал:
– Буду верно служить тебе до самой смерти и детям положу служить детям твоим! (царь благосклонно кивнул своей царской головой). Выполни мою вторую просьбу! (солнце мира слегка напряглось и с интересом посмотрело на главного горшочника). У тебя ведь еще много братьев, а преданный Чин всего один! Мне можно доверять больше, чем любому простолюдину, или твоему брату, или третьей теще, ибо я обязан только тебе одному. Но я слаб и тщеславен, и ты это знаешь! Выйди на крыльцо и скажи всем: «Вот мой главный горшочник, но служба его тяжела и опасна! Будет у него старший горшочник, младший горшочник и надзиратель за царским родником. А еще будет главный советник по надзору за пищей, которого будут слушать все повара в нашем славном царстве. И каждый будет получать с руки моей, и будет низший слушать высшего, а высший отвечать за работу низшего! И каждый будет стараться по чину своему, а иначе по соответствующей процедуре будет направлен в сельское хозяйство, а чин займет более достойный из стада моего!»
Подумал царь о непредвиденных расходах, засомневался, хотел было уже отказать новоиспеченному вельможе, но тут я, хитрый Авдий, еще раз изобразил раскаты грома, легким ветерком пронесся над царским ухом и потусторонним голосом едва слышно шепнул Царю: «Зачем слабому царю то, что все равно растащат завтра по-тихому, или отберут более сильные, или дети пропьют по соседним странам?»
«Действительно зачем? – подумал царь вслух. – Я тут езжу с воинами, дань с горных дуболомов собираю, оставляю свои казны и продовольственный фонд без присмотра, опять же болтаются вокруг моего царского жилища разные родственички, никакого порядку! Решено, буду лучше десятую долю на вас тратить!
И сделал царь, как просил его Чин.
На третий день Царь после первого же доклада должностных лиц узнал про свое племя, родственников, себя и внутриполитическую обстановку в царстве больше, чем за несколько лет объездов и боевых походов. Например, он выяснил, кто незаконно пьет из его родника (корова родной тетки царевой племянницы), что повара немытыми руками вытаскивали мух из его блюд. И еще узнал массу полезной информации, в том числе о недовольстве и мятежных помыслах среднего брата своего. Родственничка он тут же после совещания отправил под присмотром отдельного походного горшочника, назначенного из милости к брату, покорять южных дуболомов, заодно наградив его званием главного царского фельдмаршала. Родное племя преисполнилось трепета и почтения перед великим царем, которому подчинялось столько великих начальников и вельмож. При этом в народе много говорили о новом, доселе неизвестном слове – «порядок», и сравнивали царя сразу со всеми древними истуканами из священного болота.
Царь, впечатленный таким количеством оперативной информации, эффективной профилактикой очередного бунта и возможностью есть, не боясь яда или мух, на третий день сам вызвал главного горшочника к себе в покои:
– За два дня я стал более велик, чем все мои предки! Я стал более многочисленен, чем вся моя многочисленная родня. Я готов дать тебе десять премиальных мешков бобов и риса, но, может быть, у тебя есть еще какое-нибудь желание?
– Есть – тихо сказал Чин, – самая сложная и простая просьба. Назначенные тобою чины со временем привыкнут и освоятся, откроют для себя новые горизонты жадности и гордыни. Или придет намного более сильный, и они испугаются и предадут тебя.
– Но я буду лишать их чинов и ставить новых! – перебил слугу доисторический деспот. – Делов-то, ведь я буду знать о всех их шагах и помыслах больше, чем каждый в отдельности!
– Но царство твое теперь будет расти и укрепляться, порядок легко победит хаос соседних племен, и ты не сможешь сам следить за всеми и за правильностью приказов высших низшим. Вижу, чинов появятся тысячи.
– Тогда что мне делать?
– Выйди третий раз на крыльцо и призови жрецов к себе (они, кстати, весьма обижены последними событиями), попроси их научить главного горшочника письму и запрети учить письму всех иных. Потом скажи при них: «Кесарю – кесарево, а Богу – Богово» (да я сам не знаю, что это означает!). Ты им – они тебе, и детям накажи, и внукам, чтоб так и жили, до самых времен, когда появится какая-то там наука и низвергнут богов (не обращай внимания, мне сказано, что это будет не скоро).
Скажи так, и когда научат они меня письму, поручи мне подготовить следующие документы:
1) Историю божественного происхождения рода твоего от самого потопа и сотворения Священного Болота – и многие убоятся творить тебе зло и наводить смуту.
2) Поучения о правильном бытии правильных юношей, которые будут изучать божественную историю твоего рода и придумывать новое для укрепления царства твоего, ну или хотя бы верно служить тебе. И не будет у тебя кадрового вопроса и мучительного поиска новых горшочников и фельдмаршалов.
3) Ну, и самое главное, первый должностной регламент для главного горшочника да несколько инструкций для младших чинов. И в любое время ты сможешь по этим инструкциям сам проверить дела любого, и по закону наказать, промежду прочим…
– И долго ты будешь писать это все? – спросил царь, удивленный мудреными речами. – До завтра сделаешь?
– Сделаю за год, мой государь, – сказал Чин в низком поклоне. – Только ты, высочество мое, не дуркуй без меня и слово свое же не нарушай.
И сделал царь на третий день, как сказал главный горшочник, и призвал к себе жрецов-шаманов, и велел им под страхом смерти все сделать так, как сказал его любимый Чин, при этом не забыв пообещать десятину за рассмотрение и освящение на Священных истуканах будущей Божественной истории его царского рода. «В общем, не доводите меня до святотатства, – пригрозил царь шаманам и повторил неведомое: – Кесарю – кесарево, а Богу – Богово. Я вам для Бога, а вы мне для государства, и чтобы ни-ни у меня».
Павел Ибрагимович сидел, вперившись взором в Авдия, который как обычно ворочался, собирая себя в креслице.
– Так и что, написал Чин регламент? И что стало с ним и царством?
– После выполнения условий контракта он стал великим Чином, отцом всех чиновников. Получил, что захотел и стал безымянным отшельником – нарочито зевнув, сказал Авдий.
– И что же он получил, что он попросил по контракту? – с любопытством в воспаленных глазах поинтересовался Павел Ибрагимович.
– Я ж говорю: стал безымянным отшельником, как и захотел. Давайте, идите спать, голубчик…
Авдий начал медленно растекаться и таять в кресле, и только стакан с недопитым кефиром одиноко остался стоять рядом…
– Погоди, погоди, Авдий! Как так, он за предательство попросил пять мешков риса, а за создание государственного аппарата и, по сути, спасение племени и всего человечества от хаоса пожелал… ничего не пожелал? Как это понять? Ответь, я ж не усну!
– Уснете, милейший, не пытайтесь меня шантажировать своими семейными методами, – растворяясь в кухонных обоях, сказал Авдий. – Я же не Алевтина Семионовна, впрочем, как-нибудь сами спросите у него, сами…
Тревожные недели Старо-Пупинска
Дни в суете пролетали незаметно. Чужой язык вел себя гиперактивно, Павел Ибрагимович похудел, осунулся и все время о чем-то думал. Жена его не понимала, и он почти перестал разговаривать дома. На тумбочке у кровати вместо обшарпанного будильника появились какие-то книжки. По ночам, если не было Авдия, Павел Ибрагимович забирался в Интернет и часами сидел на кухне. По выходным он чувствовал себя совсем одиноко и в смутных тревогах не находил себе места. Зато когда начиналась рабочая неделя, он за час приезжал на работу, изучал документы, смотрел какие-то справочники и что-то печатал на рабочем компьютере. Алевтина Семионовна ночью в постели до самого сна теперь рассказывала ему очередные слухи, вдруг заполонившие город и три муниципальных района поблизости от Старо-Пупинска.
А слухи ползли странные и загадочные. Якобы среди чиновников появилась секретная организация, которая тайком от всех помогает Самому Главному навести порядок в Старо-Пупинской области. Что все члены этой тайной организации имеют у себя под мышкой тайный знак – татуировку в виде змеи, обвивающей компьютер. Приемные всех уровней наполнили толпы жалующихся и просящих, канцелярии всех ведомств не справлялись с количеством обращений граждан.
По Интернету шире всего разошлась версия о том, что это оппозиция вместе с американцами под Великие Выборы придумала новую схему вместо оранжевых технологий: внедрили своих агентов на государственные посты и теперь, по радиокоманде на сверхвысоких частотах, они начали действовать.
А среди пенсионеров самой популярной стала версия о том, что сам президент сделал себе пластическую операцию и устроился в областное делопроизводство, и что он каждую ночь по секретной линии звонит своим помощникам в Москву и говорит, кого наказать и что сделать. Между делом он тайком лично замеряет, справедливы ли размеры земельных участков пенсионеров и правильно ли начисляются коммунальные платежи.
Благодарный за обещанную квартиру и вечно пьяный местный сценарист написал пьесу «Государев муж и сорок бездомных поэтов» и театральная труппа радостно готовила премьеру сезона, в перерывах всем коллективом бегая на стройку Бломберга. Конечно, пьеса получилась больше про житие работников культуры, чем про государевого мужа, и даже бизнесмен-патриот Бломберг был показан в ней более колоритно, чем чиновники, однако шуму эта постановка наделала много. Как отмечали наиболее вдумчивые литературные и театральные критики, оказалось, что кроме того, что чиновники сплошь жулики и черствые люди, о них ничего и никому больше неизвестно. И как их показать в благодарном свете, если примеров тому в отечественной и мировой литературной традиции нет? Для решения этой художественной задачи культурная общественность города даже организовала отдельную творческую лабораторию, пригласив в нее столичного мастера слова Сорочкина.
Один профессор истории из местного пединститута велеречиво рассуждал на камеры о традициях масонства в России и реинкарнации «опричнины с человеческим лицом».
В конце концов, уже через полтора месяца все хорошее, что случалось в регионе – от хорошей погоды во время городского праздника в честь годовщины освобождения города от набега Тугарина, до новой лампочки в подъезде, от уголовного дела на районного бухгалтера до отремонтированной крыши пенсионерки Петровой В.А. – стали считать делом тайной чиновничьей организации.
Политические партии и депутаты всех уровней были в ярости, сначала они безуспешно пытались объяснить населению, что, мол, вот это все мы, лично, проверьте. Затем они единогласным решением увеличили бюджет на свой пиар и попытались соревноваться с анонимной серой массой чиновников. А всенародно выбранный мэр Пупинска даже завел себе фотографа – симпатичную девушку в короткой юбке, снимавшую каждый шаг мэра на зависть коллегам. После того как в прессу попали фотографии мэра в обнимку с активистками движения «Ночные бабочки», сделанные по требованию шефа после седьмого торжественного мероприятия в день, девочку-фотографа уволили. Взяли мальчика. В конце концов партийцы и депутаты стали загадочно улыбаться и уходить от вопросов журналистов, посылая им через подмигивания и загадочные ухмылки сигнал о том, что они де, конечно же, тоже в теме с «анонимными чиновниками» и только долг перед своими партиями не позволяет им в этом признаться.
Один только бессменный со времен Леонида Ильича, но демократично переизбираемый лидер коммунистов Петрович брызгал слюной на немногочисленных митингах пенсионеров, которые после этих митингов обычно тайком заходили в церковь, чтобы поставить за упокой души вождя мирового пролетариата и заодно получить батюшкино благословение. Он доказывал на этих немногочисленных митингах, что все происходящее – происки власти и мировой закулисы накануне выборов, что кровопийцы не способны делать добро трудовому народу и надо быть начеку. Между тем сам Петрович не удержался от соблазна и позвонил, как он выражался, в ЖЭК. Покричав в 10:45 утра в трубку «Доколе!», после обеда он с удивлением увидел рабочих в оранжевых жилетках, которые устанавливали новый домофон на двери подъезда и вкручивали лампочки на лестничных площадках его бывшего обкомовского дома улучшенной планировки.
Дело в том, что периодически после долгих заседаний красного горкома с возлияниями и пением «Интернационала», в перерывах, так сказать, классовой борьбы, Петрович часто разбивал себе коленки в темном подъезде. А однажды был нещадно обруган тусующейся в подъезде молодежью его избирательного округа за то, что неуклюже попытался повязать пионерский галстук не совсем трезвому студенту филфака Анискину Ю.П. После всех этих оказий он, как черт ладана, боялся собственного подъезда: долго собирался с мыслями, глубоко дышал, чтобы казаться трезвым, и с великой осторожностью открывал дверь.
Бедолаги из партии власти пытались безуспешно провести поток решенных вопросов граждан и добрых дел через собственную приемную и даже взывали к партийной дисциплине своих членов из числа муниципальных и государственных служащих. Это не спасло их политический рейтинг, а традиционная критика со стороны народонаселения просто сдвинулась с привычных труб, подъездов, крыш, дворов и дорог на другие темы. Теперь «партию власти» общественность упрекала в напряженных отношениях с китайскими товарищами и американскими правозащитниками, в климатических катаклизмах и в проигрыше национальной сборной по футболу команде Папуа – Новой Гвинеи. Оппозиционный Интернет по-прежнему называл их дармоедами. Усилия прорежимных партийцев были тщетны, а непонятный, бесформенный и неуправляемый ураган безликого чиновничьего рвения закручивался с устрашающей силой. Чиновникам иногда казалось, что кто-то невидимой рукой обставлял их дела так, что вопросы решались быстро, взаимовыгодно, и, самое удивительное, без нарушения должностных инструкций, циркуляров и сроков рассмотрения.
Павел Ибрагимович чувствовал, что вся администрация работает на пределе своих возможностей. Начальники отделов требовали от начальников управлений увеличить штатное расписание, а начальники комитетов докладывали заместителям губернатора о невозможности подготовить отчеты в срок. Чиновников стала валить эпидемия переутомления и простудных заболеваний на фоне ослабленного иммунитета. Мелких служащих все реже замечали по выходным среди толп отдыхающих граждан с шашлыком и пивом. Многие чиновники стали бояться брать взятки, и даже Модест Иванович после вручения ордена начал задумываться о политической карьере, а посему с откатами теперь осторожничал. И только хорошее расположение духа на этом фоне самого губернатора удерживало столоначальников от повальных увольнений.
Павел Ибрагимович кожей чувствовал надвигающийся коллапс, но понимал, что остановить это уже не возможно.
Назар Соломонович Подмышкин
В один из рабочих дней наш герой… Нет, надо говорить «наш чиновник», ибо или герой, или чиновник, третьего не дано. В общем, наш чиновник присутствовал на очередном круглом столе, посвященном развитию муниципалитетов и культуре местного самоуправления. Апокалипсические и оптимистические доклады общественных организаций, подготовленные на гранты отечественных и зарубежных грантодателей, были скучны и традиционно бессмысленны до безобразия. В последнем перерыве, когда большая часть участников уже просочилась в гардероб, как сбегающие с последней лекции студенты, к Павлу Ибрагимовичу подошел один из журналистов и предложил распить с ним по чашечке кофе.
– Лучше пива – сказал Павел Ибрагимович, посмотрев на часы – на работу сегодня уже не вернусь.
Они прошли в буфет, заказали пиво и фисташки. Павел Ибрагимович сел и о чем-то сразу задумался. Журналист кашлянул для приличия, наклонился к нему и сказал:
– Назар Соломонович…
– Что? – встрепенулся Павел Ибрагимович
– Назар Соломонович Подмышкин, журналист демократической оппозиционной интернет-газеты «Новости Икс», политический эксперт, социолог, культуролог, публицист и правозащитник, наверняка вы обо мне слышали.
– Не-а, я не по политике, это другое ведомство, – лениво ответил Павел Ибрагимович.
Подмышкину стало как-то неприятно внутри, но он решил не подавать виду:
– Я давно за вами наблюдаю. Вы ведь не муниципалитетами занимаетесь, хе-хе-хе, я ж понимаю.
– Не муниципалитетами? А чем же?
– Вы же входите в это тайное общество чиновников и вы там далеко не последний человечек, – игриво хлопнув по плечу чиновника, закончил Назар Петрович с широкой, в половину маленького лица, улыбкой.
– А вам не кажется, что все вокруг сейчас только тем и занимаются, что строят фантастические версии о причастности нашего брата к этому, кхм, ордену пера и ноутбука?
– Кажется, но я знаю точно, и хотел бы с вашей помощью выйти на руководителей подпольной организации. Поверьте мне, благодарность будет соответствующей, от всей души и всего цивилизованного сообщества.
– Зачем вам на них выходить? – Павел Ибрагимович почувствовал покалывание в языке, это означало, что Авдий заинтересован разговором, а рабочий день еще не закончился.
– Ну, поймите, я же журналист, я хочу первым об этом написать… Ладно, по глазам вижу, что не верите, буду с вами откровенен, так сказать. Дело в том, что вся эта история кем-то мастерски режиссируется, я нюхом чую! И самое главное, что не понятно, на чью политическую мельницу, так сказать, польется вода.
– А если ни на чью?
– Полно вам, батенька, хе-хе-хе, по-олно! Вы ж понимаете, вы лишаете хлеба все партии, так сказать, они вас ненавидят, моя тоже, между прочим. Ваша тайная контора лишает общество политики, вы ж и так выборы превращаете в непонятно что! Более того, рано или поздно вы начнете мешать губернатору, о нем и так уже говорят меньше, чем о вас, а за это по головке не погладят.
Назар Соломонович, щупленький темненький диссидентик непонятного возраста и семейного положения, тайно считавший себя самым умным политическим экспертом в регионе, в России (совсем тайно) и даже в мире по ряду вопросов, наслаждался эффектом, которые произвели его слова на него же самого. «Хорошо, сказал, очень хорошо, жаль, что не в Москве, или не у губернатора», – подумал он, делая крупный глоток из кружки.
– Вы кто? – продолжал Назар Соломонович, вытирая ладонью с губ пивные капли. – Чинуша, пшик, сегодня есть, завтра нет, винтик в жестокой, бесчеловечной государственной машине. Неужели вы думаете, что можете позволить себе какое-то собственное, хоть немножечко ком-пе-тент-но-е, так сказать, мнение по политическим вопросам? Хе-хе-хе, вы же, медведи тамбовские, кроме своих столов и начальников видеть ничего не способны. Не обижайтесь, но это напрямую вытекает из вашей профессии. Я вам могу предложить нечто другое, вам этого никто не предложит, никто…
– Не понимаю, о чем вы говорите, но предлагайте, – сказал Павел Ибрагимович, делая крупный глоток из кружки. – Думаю, что столоначальники для вашей партии не представляют интереса, как и ваша партия с правозащитными замашками и любовью к демократическим истерикам неинтересна нашим столоначальникам, хотя бы в силу страха перед Самым Главным.
– Нам все интересно, не заблуждайтесь, хе-хе-хе… В последние месяцы подтвердилась гипотеза одного нашего эксперта. – На этих словах журналист скромно потупил глаза в пивную кружку и продолжил: – Родилась идея, так, идеечка, хе-хе… Вы – чинуши, единственный класс который в начале XXI века сохранился как класс, социальная база, сеть. Ничего не осталось. Ни крестьянства, ни рабочих, ни интеллигенции, ни оппозиции, ни горожан, ни селян, ни бедных, ни богатых, ни молодежи, ни пенсионеров. Теперь это пустые слова, за которыми ничего нет, хотя многие этого еще не поняли. Есть только оторванные от корней сообщества, корпорации, кланы, группы и группки по интересам и то, в основном, виртуальные. Это было не трудно сделать, в глобальном-то мире. В глобальном мире мы смогли создать чиновников Земли, не связанных с государством и Его традицией. Идея Аппарата Авдия оказалась вполне пластичной, хе-хе-хе
Назар Петрович говорил теперь горячо, его слова иголками впивались в Павла Ибрагимовича, потемневшие глаза сверлили собеседника, голос становился все громче и носился по бару неестественным эхом. За окном ударила одна из последних летних гроз, полумрак бара, казалось, наполнялся бордовыми пляшущими тенями. Павла Ибрагимовича яркой вспышкой и холодком по коже поразила мысль: «Откуда он знает про Авдия и Аппарат?!» Назар Петрович тем временем продолжал с напором:
– Остались только чинуши, да образованные, да единообразно выстроенные, да вас много и вас не победить, пока есть государство. Мы с вами и не воюем, мы вас давно победили: зачморили, застращали, сделали посмешищем и объектом зависти. Всегда в этой стране думали и будут думать, что вы – препятствие для нормальной жизни людей и развития страны. Никому и никогда мы не позволим сказать, что вы – система самосохранения и последний рубеж между миром и хаосом! Осталось чуть-чуть – вашими руками привести нас к власти и уничтожить вас вместе с вашим государством. Это будет не трудно сделать, поскольку каждый из вас слаб и грешен в отдельности! Оставшись единственным социальным классом, вы, в силу своего происхождения и своей истории, никогда не осознаете себя силой, политическим игроком, субъектом истории! Вы никогда не сможете встать в ряды воюющих на стороне добра или зла, вы машина, железо, которое даже не чувствует себя средоточием жизни в стране и главным защитником русской цивилизации. Вы обречены, хе-хе-хе…
Как-то так совпало, что в этот момент особенно сильно врезал гром, люстра под потолком заискрила фонтаном и погасла, стало еще темнее, а бар наполнился бордовой темнотой, в которой светились холодным светом только глаза Назара Соломоновича. Его немного трясло, казалось, он говорит не сам, что тысячи мини-динамиков со всех сторон транслируют вдруг ставший торжественным и зловещим голос. У Павла Ибрагимовича кружилась голова, внутри все похолодело, а язык во рту горел, заполняя огнем весь рот и гортань. Он слышал команды Авдия встать и уйти, он даже понимал, что через десять минут, после окончания рабочего дня он останется в этом кошмаре уже сам по себе, без помощи языка Авдия. Но он не мог пошевелиться, он был разбит, а его тело не подчинялось его командам. Назар же, с пеной на губах как у лыжника на марафоне, выглядя совершеннейшим психопатом, нечеловеческим страшным голосом продолжал:
– Ты правильно пишешь в своем компьютере о партиях и новых чиновниках, ты должен открыться всем, мы приготовили для тебя огромную интернет-сеть таких же, как ты, чиновников, твоих будущих последователей, ты перестанешь быть служащим, тебя выкинут на улицу, но ты станешь Героем и поведешь в союзе со мной Новую партию к власти! Я научу тебя всем тонкостям политической игры, ты войдешь в историю, ты будешь богат, ты приведешь своих последователей в Глобальный Аппарат! Но сначала ты вступишь в партию Назара Соломоновича, ты прямо сейчас вступишь в партию Назара Соломоновича Подмышкина!
На столе перед собой Павел Ибрагимович увидел партийный билет неизвестной ему партии, почему-то на нем было много-много разных государственных флагов, его, Павла Ибрагимовича, фотография и место для подписи.
Чиновнику становилось все хуже, тошнило, голова ничего не соображала, и только одна мысль мелькнула ясно: «Опять контракт? Ну и методы у них, неужели пиво отравленное!?».
В эту секунду горящий язык Авдия разжал сведенные челюсти Павла Ибрагимовича и раздался громовой голос Авдия:
– Здесь пахнет серой! Изыди! Ты нарушаешь Небесный Регламент Ноосферы, ты посмел давить на волю творения Его! Я буду вынужден подготовить служебную записку!!!
В этот момент вспыхнул свет в люстре. Через пустой бар, задрав голову с седыми клоками бороды на люстру, проходил старенький отец Иона из храма Александра Невского. Он также участвовал в круглом столе по проблемам местного самоуправления и выступал с докладом на тему: «Взгляд церкви на фактор местной православной общины в реализации 131 ФЗ». Доклад был больше похож на проповедь, а обсуждение скатилось к проблеме газификации храмов в Палково-Зуевском районе. Он шаркал через бар, путаясь в длинной рясе и придерживая свой рабочий головной убор одной рукой:
– Э-эх, Царица Небесная, ну как же так можно? Э-эх! Ей-богу пожарные акт составят, ей Богу. Говорил Петровне, чтоб чинили проводку, ежели вот закроют, где я на Святое Рождество семинаристов соберу? Ну, где? На все воля Божья, на все воля Божья, но зачем пожарных до греха доводить?
В это время батюшка досеменил до столика, внимательно своим улыбающимся лучистым взглядом осмотрел собеседников. Сделал два шажка к Подмышкину. Ласково погладил его по голове, перекрестил и сказал:
– Назарушка, как вспомню тебя мальчонкой с матерью в храме, твои глазенки любопытные, улыбку детскую, разговоры наши чистые – сердце радостью наполняется, храни тебя Господь, приходи в воскресенье к нам с попадьей, чайку попьем, мамку твою, Царствие ей Небесное, вспомним, помолимся…
Старичок зашаркал дальше, а Назар как-то весь обмяк, расслабился, моментально опьянел и заплакал пьяной слезой. Павел Ибрагимович потерял сознание.
Великий Чин
Алевтина Семионовна была в том редком состоянии русской женщины, когда под руку лучше не попадаться никому, хоть Голиафу, хоть армейскому спецназу. Дети тихо сидели в своей комнате, соседи за тонкими панельными стенами старались ходить на цыпочках, и все убавили звук у своих телевизоров. Одному Павлу Ибрагимовичу некуда было скрыться, поскольку, открыв глаза, он сообразил, что находится дома, в трусах и носках, в своей постели. И бежать ему некуда, за окном поздний вечер, а причина русского женского бунта на семейном корабле – он сам.
Жена, энергично убирая его разбросанные по всей комнате шмотки, удивлялась, как она его не заметила из кухни и как можно было так нажраться. Ее гипотеза относительно благоверного была проста, надежна и убойна как автомат Калашникова. Он (Павел Ибрагимович), второй месяц не приносит полную зарплату, домой ничего не покупает, с ней почти не разговаривает, на работу уходит рано, приходит пьяный, да еще переписывается «эсэмэсками» с какой-то «небесной канцелярией» (наверняка, по версии жены, с секретаршей из Первой приемной или Финуправления). Вывод о тайной любовнице очевиден, а она, загубившая ради его карьеры и детей себя «всю-превсю» без остатка жизнь, оказалась «полной дурой», что верила такому подлецу, искусно изображавшему из себя добропорядочного чиновника и семьянина. Она это так не оставит и мало ему не покажется, в союзе с тещей она устроит ему веселую жизнь и обязательно закатит сцену прямо у него на работе, пусть, мол, все знают, с кем они работают.
– Как ты могла такое подумать! – произнес Павел Ибрагимович больным голосом классическую фразу, прекрасно понимая, что крыть ему нечем и что это как раз тот случай, когда приходится получать действительно на пустом месте, за себя и за того парня.
– А что я должна была подумать?! – не менее хрестоматийно и артистично сказала Алевтина Семионовна, и добавила: – Подлец, кто такая «Небесная канцелярия»?!
Во втором часу ночи, выскользнув из постели с еле-еле успокоенной народным мужским приемом и счастливо посапывающей женой, Павел Ибрагимович решительно направился на кухню. Авдий уже ждал его и, как обычно, не теряя времени начал отвечать на вопросы:
– Да, это тебе я налил кефир, садись. Да, это был Лукавый, собственной персоной. Он знает, что ты пишешь в своем компьютере. Да, я тоже знаю, но это не мое дело, и нашего контракта не касается. Да, многое из его слов – правда, но из маленьких правд он собирает большую ложь. Нет, никто не сделает тебе плохо, если ты сам того не пожелаешь. Да, я буду рядом. Нет, после меня ты можешь стать вновь никому не интересным, а можешь пойти к Отцу Ионе. Нет, создание новой партии чиновников – не обязательно сатанинское дело, но признаться, чертовски скользкое в данный момент истории. Я не обязан отвечать тебе на вопрос, с какой целью я все это заварил. Цель одна, ты же помнишь историю, а конкретная ситуация в тысячелетиях, время и место – это мое дело.
Авдий замолчал. Павел Ибрагимович, так и не издав ни звука, замолчал еще собраннее. Он залпом выпил свой стакан кефира и впервые в жизни не заумно, но очень умно и понятно высказал свою мысль, чему сам был удивлен до глубины души:
– Становясь на путь, который я считаю справедливым и добрым для всех других и для страны, вольно или не вольно я попадаю зону интересов добра или зла, точнее их обоих, и тогда я становлюсь игроком, раскрываюсь и подставляюсь, и тогда я должен начать свою войну или игру…
– Так… – медленно кивнул Авдий
– Но я не могу стать игроком в этой шахматной партии, поскольку должен выполнять распоряжения того, кто выше, и следить, как исполняют дела те, кто ниже. Я не могу оценивать эти распоряжения и не могу давать распоряжения сам, значит, я не могу быть игроком на доске добра и зла, хаоса и космоса, жизни и вечной жизни.
– Так…
– А если я все-таки начинаю сопоставлять работу со своим представлением о добре и зле, я ломаю систему?
– Примерно так. Сам выбор блага для людей, а не для тебя самого, не важно, что ты посчитаешь благом, выбивает тебя из системы. И ты уходишь в другую жизнь, либо тебя уходят и это нормально, поскольку созданный Великим Чином Аппарат вне добра и зла. Более того, ты можешь глубоко ошибаться в оценке замысла и решений Аппарата, не владея всей информацией и вообще, не будучи Богом.
– Авдий, но ведь сам Аппарат тогда – благо и добро!
– Нет, всего лишь оригинальное выполнение технического задания Господа, и все. Когда во главе Аппарата деспот, когда Аппарату ставят задачи политики (или думают, что ставят), когда из Аппарата выходят Игроки, то жизнь людей меняется. Аппарат обладает своей логикой, своим коллективным бессознательным, но это всего лишь форма, берега для реки, остов или предохранитель для чьей-то воли. На него вообще, согласно первым инструкциям Чина, никто не должен обращать внимания, это у вас тут все наоборот…
– Авдий, но ведь люди страдают именно от чиновников, от аппарата, от волокиты!
Авдий впервые показался немного обиженным. Он посмотрел в глаза Павлу Ибрагимовичу и сказал:
– Ты чего, совсем тупой? Мы третий месяц с тобой смотрим на этих людей, ты видишь их суть и внутренности. Они ничем не лучше чиновников, только хуже, потому что их не сдерживает страх возможной, а на самом деле неизбежной ответственности за каждое свое публичное слово, за каждый рубль, за каждую подпись. Тебе-то зачем верить Подмышкину? Петрович достоин чистого и светлого подъезда? Бломберг достоин славы патриота-государственника и мецената? Ваш местный вечно пьяный сценарист с пьесой «Государев муж и сорок поэтов», которая хуже сериалов, достоин литературной славы и новой квартиры в Год работников Культуры? Тщеславный до безобразия и одиночества Подмышкин достоин возглавлять региональное отделение оппозиционной партии? С точки зрения Аппарата и логики самосохранения общества – да, все они достойны, а с точки зрения блага, добра, Божьего суда и нравственных страданий – большой вопрос, большой вопрос, причем не мой…
И потом, нет ничего страшнее на земле, чем люди лишенные страданий, соответственно – со-страдания, а значит, любви. Без страданий вы – племя зомби, толпа наркоманов или скопище биологических роботов.
Павел Ибрагимович переваривал услышанное, и невольно в цепочке своих мыслей вышел на Чина:
– Так из-за этого Чин отказался от бонусов по контракту и ушел в отшельники?
– Сам спроси…
– ???
– Я же тебе обещал, ну, поверни голову…
Вместо стены и окна позади себя Павел Ибрагимович увидел мрачный свод пещеры, которая, по идее, висела на уровне одиннадцатого этажа многоэтажного панельного дома. «Голограмма, что ли, или спецэффекты какие?» – подумал современный российский чиновник. Он оперся на то место, где должна быть стена его кухни, и грохнулся на каменный пол. Во время полета он успел перепугаться, а когда приземлился, почувствовал холодную каменную крошку на губах и тупую боль в колене. Подняв голову, Павел Ибрагимович увидел каменное креслице, в котором, подобрав ноги, сидел Чин. «Надо же, я таким его и представлял из рассказа Авдия», – пробежала мысль в голове, напрочь заслонив собой недуомение по поводу одиннадцатого этажа и необъяснимости происходящего.
Он встал, отряхнул свой домашний халат, не оглядываясь и ничего больше не уточняя, направился к первому в мировой истории чиновнику:
– Чин, а почему ты отказался от бонуса по контракту, вернее, стал отшельником вместо того, чтобы, не попирая чести главного горшочника, честно получить себе дачу в каком-нибудь древнем Холюнкино, иметь много мешков риса, набрать себе дополнительных молодых жен?
Чин с удивлением посмотрел на Павла Ибрагимовича, и по его взгляду натренированный Авдием молодой чиновник без слов понял вопрос. Понизив голос, слегка наклонившись и едва заметно подмигнув, он сказал:
– Я к вам от Авдия, по личному вопросу.
Чин в ответ едва заметно кивнул и жестом пригласил Павла Ибрагимовича садиться на другое каменное сидение, один в один похожее на его первый рабочий стул в отделе муниципальной статистики.
– Давно у меня не было гостей от Авдия, пожалуй, со времен создания Лиги Наций, давно-о-о. Чем-то вы ему приглянулись, Павел Ибрагимович. Непонятно, непонятно. – Чин взглядом изучал гостя. – Трусоват, не гений, дисциплина хромает, а-а-а, самокопатель, пытаетесь страдать за чиновничество, да вы русский! Хуже не бывает. Сложно мне с вами придется, спрашивайте и уходите.
– А почему «хуже не бывает»? Я такой же чиновник, как и везде, ваше потомство, так сказать, – немного обиделся за Родину Павел Ибрагимович и добавил зачем-то: – Имею диплом Академии Госслужбы.
– Не обижайтесь, про русских – это не моя История, это история Авдия, у него и спросите. А вы что-то про бонус говорили?
– Ну да! Почему вы по контракту вместо вознаграждения выбрали пещеру и одиночество?
Родоначальник чиновников немного пожевал челюстями, подсобрался, почти как Авдий, в своем креслице и сказал:
– Вы говорите «не попирая чести». Я не знал слова «честь», оно мне было неведомо так же, как слова «принципы», «достаточно», «преданность», «служба». Но я их придумал, когда писал наставления и первые регламенты.
Когда я увидел, как юноши в царских школах писцов впитывают эти слова, как жрецы взяли мои регламенты и создали свой жреческий аппарат и поместили своих божков в специально придуманную на основе моих идей иерархию, когда я увидел, что мой царь обленился и даже перестал сам собирать дань с дуболомов – я испугался.
Я понял, что участвовал в создании самой главной системы человечества – системы его самосохранения и профилактики хаоса. Я точно знал, что отныне все царства, религии, армии, политические, как вы говорите партии, даже союзы писателей-реалистов и научные общества химиков-естествоиспытателей будут создавать свои аппараты и опутывать нормами и правилами своих членов. Они будут возмущенно говорить: «Чижиков сядьте на место, ведь ваш вопрос в разделе «Разное»». И перегоревший за два часа коллегии Чижиков не успеет связать двух слов, потому что регламент выступления в разделе «Разное» будет прописан «до пяти минут». Зато мир избавится от очередного глупого и несвоевременного эксперимента, или, наоборот, потеряет рискованный шанс для прорыва…
– Ну, так чего вы испугались-то, Чин? – спросил заинтересованный, но не забывший вопроса Павел Ибрагимович.
– Если бы ты вот так перебил меня где-нибудь в Китае… – Чин возмущенно задвигал челюстью – пойми, русский, прямой ответ не всегда ясен, ты хочешь понять, или достаточно ответа «испугался»? Тогда всего доброго. И чему тебя там Авдий учит, никакой должностной субординации…
– Прости, Чин, прошу тебя, продолжай!
Поизображав еще, впрочем, совсем не долго, из себя обиженного, Чин-Чин продолжил:
– Когда я понял все это, я был поражен делам своим (вернее, делам нашим вместе с моим спасителем Авдием). Я понял, что верзила-царь не достоин этого подарка, что он даже не понимает, что я сделал для него, он даже… В общем, я захотел возглавить все сам, создать империю, понастроить специальных трудовых лагерей для дуболомов и закрытых спецшкол для царских писцов, я даже уже озвучил идею великого переселения всего племени от Великого Сибирского болота в район Северно-Восточной Африки. Я возжелал, теперь уже имея все основания для этого, стать богатым, великим и войти в историю без этого царственного мусора.
Но однажды во сне я увидел, как мне приносит отравленную воду мой лучший ученик, как он переписывает божественную историю царского рода, как правятся мои регламенты, как погибает Великий Аппарат, потому что все думают только о нем, вожделеют только его, хотят быть только им.
И тогда я сделал все чтобы стереть память обо мне, закинул несколько мыслей о государстве, власти и политике наименее тупым и наиболее амбициозным ученикам, способным жить вне Аппарата, но не вне власти и цивилизации. И все, после этого Авдий выполнил мое главное желание по контракту, и меня уже никто и никогда не мог найти…
Павел Ибрагимович напряженно думал:
– Так, значит, ты стал отшельником не из страха за свою жизнь и не из желания стать бедным и праведным, а ради того, чтобы сохранить Аппарат?
Чин впервые улыбнулся:
– Умеет Авдий подбирать клиентов, ты смышленый. Но я все равно считаю, что зря он связался с вами, русскими. В принципе – да, ты прав. Ведь я сам убил бы неокрепший Аппарат, своими руками уничтожил его, но нет ничего тяжелее для человека, сотворенного по подобию Божьему, чем губить созданное им самим дитя.
– А зачем, Чин, ты что-то там закинул про власть и государство своим наименее тупым и амбициозным ученикам?
– Очень просто. С тех пор во всех цивилизациях люди писали про богов, про власть, делали нравоучения царям, придумывали всякие идеологии и дурацкие военные прожекты. Даже устраивали на этом деле неплохой бизнес, пытаясь сорвать куш с богатеньких властителей за очередные рукописи о секретах эффективной политики государя. Но зато мы, чиновники, Аппарат, с тех пор всегда оставались в тени, добросовестно выполняя свою задачу. Ну, кроме вас, конечно, русских.
Все, уходите, а то через минуту вы и на самом деле полетите со своего одиннадцатого этажа.
Христос и Авдий
И был я доволен в то далекое ветхозаветное время, ибо все было организовано и все было в меру. Организованные войны, организованные работы, соблюдение правил жизни и табу оказались под двойным контролем аппарата государя и аппарата жрецов. Зверь саморазрушения и садизма был загнан в безопасную для человеческого рода глубину. Периодически он, конечно, вырывался, но после бунта бунтари создавали новый Аппарат, чаще всего, даже не меняя персоналий в штатных расписаниях. Иногда бунт вырывался в мир в виде творчества или новых знаний, что тоже доставляло немало хлопот, но Аппарат придавал этому потоку безопасную размеренность и поступательность. В конце концов, постепенно в регламентах были придуманы специальные предписания и нормы, которые выпускали человеческую стихию в строго предписанных местах и в специально отведенное время: бои гладиаторов и чемпионаты по футболу, вече и парламенты, публичные дома и общественные бани, различные хеллоуины и ночи на Ивана Купалу.
Я все реже и реже вмешивался. Аппарат стал жить своей жизнью, если он терял чувствительность или плохо выполнял свои функции, то уничтожался и воспроизводился вновь в более адекватном времени и власти виде. Главное, что ни у кого после свержения Аппарата не возникало даже мысли строить что-то другое, первым же делом бунтари-победители начинали… распределять портфели.
Даже величайший и умнейший из людей Платон, который почти все понял про Бога, богоподобных людей и память об Эдеме, даже он не увидел нашей мастерской маскировки. Он не захотел быть вне добра и зла, истинного и неистинного и придумал, по его мнению, справедливое и правильное государство. В нем, естественно, не было чиновников. Он видел в государстве только ремесленников, воинов и мудрецов. Мудрецы, на его взгляд, и есть топ-менеджеры общества. Я был возмущен и насторожен, я уже видел, как мудрецы грызут друг другу глотки, проводя все время в дебатах о правильных путях развития. Пришлось подкинуть Платону идею построить его государство в натуре, в виде опытно-экспериментального образца, так сказать. Проект с треском провалился, у гения возникли серьезные личные проблемы. Мне даже было его немного жаль, но поверь, Павлуша, ничего личного – работа. В конце концов, его чуть подпорченное в веках и в головах обывателей реноме идеалиста самому Платону уже никакого дискомфорта не доставляло.
Все вроде складывалось хорошо для меня. Но, как всегда, невозможно предугадать Всевышнего: ветхозаветные времена закончились, и пришел Христос с его благой вестью.
Я был в шоке от действий Господа, я просился к нему на прием через всех знакомых архангелов, я хотел совершить самоубийство в знак протеста, но только зря растянул себе шею и потерял три дня, болтаясь в петле.
В конце концов, я ушел в ту пустыню, из которой впервые увидел Чина, воздел руки к небу и начал горячо жаловаться Господу. Не помогло. Тогда я сел в свое креслице и три дня сочинял служебную записку и заявление заодно. Вот этот документ дословно:
«Господи, знаю, что ты все знаешь, но мне-то как быть? Ведь Христос, Сын Твой, по всем параметрам попадает в категорию сотрясателей системы и будет восприниматься чиновниками и жрецами как угроза. Аппарат при всем желании не сможет увидеть в нем Сына Твоего и отнестись к Нему с должным почтением. Все будет наоборот, и я страдаю от этого. Его станут преследовать, против Него будут организованы кампании, Ему не построят на бюджетные средства дом для проповеди, не выделят достойную квартиру, не помогут с информационным обеспечением и не организуют набор учеников. Что делать мне несчастному, неужели я, богомерзкий, создал машину против Тебя?
Может, ты так все и задумал, а я лишь ничтожная букашка, неспособная влиять на замыслы Твои. Но, я скажу больше, я обязан предупредить! И обыватели, и чиновники не в состоянии понять Его, а если поймут – не смогут жить как Он! Любовь, в отличие от пороков, страстей, милосердия и даже добра невозможно регламентировать, нормировать и сформулировать в виде понятных для всех подданных и граждан рекомендаций к действию. Люди будут жаждать от Христа чуда Твоего, помощи в заботах о хлебе насущном, в болезни, в горести и в опасности. Но как они будут любить? Что есть Любовь, Господи? Она – добро, она – это Ты. Но Ты – там, а люди – здесь, любить им будет еще тяжелее, чем Христу. Ты можешь потрясти их, ты можешь дидактически безупречно научить их, но как они с этим постоянно смогут жить на земле? Зачем им такой груз индивидуальной ответственности и индивидуальной свободы? Они сбегут от нее и собьются в толпы, где не надо открываться и за них все решено или самыми умными, или самыми главными!
Возможно, я лезу не в свое дело, Господи! Но только что я увидел, что Его хотят распять! Боже мой! Если даже он воскреснет, я боюсь, что его возведут в культ, ему будут кланяться, просить еды и выздоровления – это я вижу, но смогут ли они любить друг друга, хоть чуть-чуть так, как любит их Христос!? Или я не знаю людей! Впрочем, я из языка змия, я не человек и вообще не способен любить, но если все же получится и они полюбят друг друга, тогда не нужен Аппарат, не нужны чиновники, место арбитра и предохранителя вне добра и зла займет Любовь. Любовь будет таким организующим началом, ограничителем и регулятором, что никакие аппараты и регламенты станут просто не нужны!
В общем, Господи, я не смогу смотреть, как государство преследует Христа и христиан! Любовь в Регламенте и Аппарате не нуждается, дай же мне отставку, прошу уволить меня по собственному желанию.
Авдий, раб Твой».
Я твердо решил уволиться, мне впервые было сложно и горько, я так вымотался, что уснул прямо в креслице, это был мой первый в жизни сон. А когда я проснулся, то увидел на своем заявлении резолюцию Всевышнего: «Отказать!». На штампе небесной канцелярии стояла дата: 33 год от Рождества Христова.
На обратной стороне документа с резолюцией Всевышнего я обнаружил другую резолюцию, чему был немало удивлен:
«Многоуважаемый Авдий, прекратите истерику. Решайте свои задачи и не лезьте в компетенцию других ответственных уполномоченных. По поводу ваших вопросов про людей, по существу имею сообщить следующее: люди, испытавшие любовь, будут помнить об этом. Важно не то, чтобы они любили ближних на протяжении всего своего земного пути – мы понимаем, что это несовместимо с их греховной природой. Важно, чтобы они это почувствовали хоть раз и к этому стремились. Стремление к любви и осознание своей греховности само является важным результатом и смыслом на пути воссоединение Отца и детей его. Считаю целесообразным Вам, подумать над вышесказанным, принять меры и сделать все от вас зависящее в рамках своей компетенции, чтобы сохранить учение Христа в максимально приближенном к Истине виде.
С уважением,
Руководитель Небесной Канцелярии,
уполномоченный Максимус».
Напряжение нарастает
Между тем, до Великих Выборов в благословенной Старо-Пупинской губернии оставалось каких-то несчастных две недели. Сама кампания шла не ахти как. С доморощенными кандидатами население встречалось вяло. Брошюрки и другие агитки во множестве заполонили почтовые ящики и придомовые территории, дворники устраивали засады на агитаторов тех кандидатов, которые им, дворникам, не приплачивали. Даже «предвыборная чернуха» не заводила электорат, после долгих лет демократии знавший своих старых перечников как облупленных и без всякой «чернухи».
В противоположность улицам и общественным собраниям, обстановка на кухнях и в Интернете накалилась, что называется, добела. Все гадали, кого поддержит тайная организация анонимных чиновников, а заодно разоблачали как фальшивки публичные выступления того или иного главы района или доверенного областного начальника в пользу партийцев. Надо сказать, что и сами чиновники крайне неохотно стали давать публичные комментарии, поскольку сразу же подвергались обструкции в Интернете. Многие из них, привыкшие к обходительному обращению, лести от подчиненных и мату сугубо со стороны вышестоящих должностных лиц, не выдерживали и посылали невидимых Интернет-оппонентов в места не очень благозвучные, за что потом бывали нещадно поруганы еще больше. Но уже публично и с участием вышестоящих начальников. Вышестоящие начальники, в свою очередь, использовали конфузы по примеру Самого Главного, то есть как бесплатную возможность снискать народную любовь, заработать имидж добросердечного заступника всех граждан, а заодно показать уже своим вышестоящим начальникам как усиленно и трепетно они относятся к новой моде виртуального отчета, виртуального контроля и виртуального приема виртуальных граждан.
Между тем, в Интернете образовалось популярное сообщество анонимных «чиновников младорусского стиля», состоявшее, судя по количеству матерных выражений а-ля «заря Интернета», старому «албанскому» и запредельным амбициям по модернизации всей Богом хранимой Старо-Пупинской области, преимущественно из лиц до сорока – сорока пяти лет.
На попытки добропорядочных блогеров выяснить истинные лица виртуальных чиновников, а также их должости и служебную компетенцию, они отвечали категоричным отказом. Тогда сотни интернет-хомячков устроили пошлый визг по поводу того, что это вовсе и не чиновники, что чиновники «все суть лохи» и невежественная причина всех бед всей России, делая при этом ритуальные ссылки на авторитет иностранных и отечественных экспертов, особенно на господина Подмышкина. «Анонимные чиновники» не поддавались на провокации и свято помнили о том, что реального человека виртуально и по жизни принести в жертву на плаху чужого пиара гораздо легче, чем анонима. Они опубликовали собственную систему опознавания «свой – чужой», чем упрочили свой авторитет среди пользователей и в узкопрофессиональных кругах ветеранов разведки.
Все было очень просто, как в старых советских романах о шпионах. Назвавшему себя чиновником задавали вопрос, на который мог ответить только человек, постоянно работающий в недрах Администрации. Что написано на кирпиче под сиренью во внутренней курилке Администрации? (ответ: «Замест. Петрова – козлище») Кто из сотрудниц правового комитета всегда носит каблуки не менее 8 сантиметров? (ответ: Маруся Дредноут). Где обедают аппаратчики первого заместителя, когда тот в командировках? (ответ: в его комнате отдыха). Какое прозвище имеет заместитель начальника отдела финансового планирования Мария Матвеевна Морковкина? (Ответ: Эмэмэм). Вопросов было обычно несколько, и если новый интернет-адепт не отвечал сразу хотя бы на некоторые, его с позором изгоняли из сообщества как провокатора.
Интернет-сообщество анонимных чиновников росло не по дням, а по часам, стремясь вырваться по географическому охвату за пределы области. Авдий, периодически вбрасывая туда свои анонимные мысли (строго в рабочее время и пальцами Павла Ибрагимовича), тихонько приговаривал: «Ну, да-а-а, ну да-а-а! Надо же, действительно как накипело-то, как накипело! Ну, да-а-а!».
Все добропорядочные избиратели следили за тем, как обсуждаются их проблемы в сети и добросовестно пересказывали увиденное менее сознательным и темным избирателям, которые никак не могли сладить с современными технологиями.
Однако в этой разрастающейся как снежный ком истории стали проявляться первые никем, кроме Павла Ибрагимовича, не видимые признаки больших неприятностей.
Пока все-все-все срочно пытались решить свои проблемы с лампочками, пенсиями, начислениями и льготными поездками к местам гибели репрессированных родственников, а также гадали, за кого призовут голосовать новые чиновники (чиноносцы, по терминологии Павла Ибрагимовича), незаметно стало расти напряжение среди обычных, как правило, более старших чиновников (чинососы, по его же классификации).
Обиженный снижением уважения и почитания со стороны подчиненных, высшего начальства и посетителей Модест Иванович, несмотря на орден за квартиры для культработников, после долгих согласований опубликовал в областной газете «Красно-Белый Путь» обширное интервью под названием «Старая гвардия. Есть еще порох в пороховницах». В ней он очень аккуратно, чтобы сильно не обидеть различных начальников, но фундаментально высказался о полной нелепости превращения чиновников из почетного класса слуг государевых и опоры России-матушки в обслуживающий персонал, этаких сотрудников сферы услуг для населения. Модест Иванович заявил, что лично он с этим мириться не собирается, что в областную администрацию, не говоря о районных, трудоустроиться стало легче чем в обувной магазин, что опытные чиновники уходят, что да, было плохо, но вот увидите, скоро станет куда хуже. Модест Иванович даже не побоялся сказать то, о чем по политическим соображениям никогда не говорят, то есть о зарплате 90 % чиновников, которые уже четыре года не видели повышения жалования и которые совсем поизносились в сравнении со старыми добрыми временами. В заключение он намекал на свое скорое увольнение по собственному желанию, а также на тайное предложение возглавить региональное отделение некой партии.
Интервью не получило широкого резонанса, так как «Красно-Белый Путь» читали немногие, однако для всех следящих и около власти шатающихся этот текст стал сигналом к действию. Появилась оперативная информация о появлении тайного штаба «Старая Гвардия» из числа представителей недовольной номенклатуры, которая тоже решила сделать тайный знак под мышкой у своих членов. На нем были изображены скрещенные перо и меч, перехваченные в перекрестье змеиными кольцами, а в качестве девиза по кругу давались слова приснопамятного Александра Первого, он же Александр Победитель: «При мне все будет по-старому, как при матушке Екатерине!».
Помимо наметившегося корпоративного раскола в среде государевых чинов, Павел Ибрагимович с тревогой отмечал и тревожные тенденции среди граждан, по мере раскрутки маховика чиновничьего рвения, запущенного Авдием.
Однажды у подъезда его подкараулил Сидр Матвеевич Бломберг, который, прикрывая темными очками огромный фингал, слезно просил о помощи. Он рассказал, что коллеги по строительному бизнесу на юбилее начальника управления капитального строительства устроили ему темную, приговаривая, чтобы он, Сидр Матвеевич отучался выбиваться из буржуазного коллектива и ставить дружественные строительные фирмы в неловкое положение. С другой стороны, он уже месяц не появляется в своем офисе, так как около него круглосуточно дежурили интеллигентного вида, но крайне возбужденные личности, называющие себя библиотекарями, массовиками-затейниками, заведующими сельскими клубами и даже почетными работниками народной самодеятельности, а также родственники всех этих товарищей. Все они часами и втайне друг от друга готовы рассказывать ему о своих заслугах перед отечественной культурой и будущими поколениями, критиковать бесталанных коллег и угрожать написать на сайт Самого Главного, если Сидр Матвеевич не даст им отдельную квартиру.
Откуда ни возьмись, появились пикеты инициативной группы граждан «Нет автобанам в городе!». Эту «Группу верных матерей» возмущал тот факт, что их дети после активного ремонта дорог стали гонять с бешеной скоростью, устраивать ночные гонки, как в безнравственных голливудских фильмах. К тому же редкие лежачие полицейские демонтировались этими же чадами с русским размахом, а чиновники и милиция не понятно куда смотрели.
Совсем обнаглевшие журналисты от оппозиции стали, размахивая конституцией, возмущаться тем фактом, что школьников из семьи Шариковых из Чермет-Омочинского района не возят в школу на специально оборудованном автобусе в соседнюю деревню, а предлагают какие то «чиновничьи подачки» в виде пришкольного интерната. Созданное инициативное общественное движение «За братьев Шариковых» настаивало на том, что братья и их законные представители, то есть их родители фермеры Шариковы, безусловно, имеют право выбора между отремонтированным на деньги партийного главы района пришкольным интернатом, велосипедом и специально оборудованным школьном автобусом.
Последний случай не получил сколько-нибудь общественно-значимого развития, поскольку глава районной администрации, с подачи Павла Ибрагимовича, часть денег местного ПАТП перевел частному перевозчику, что оказалось в три раза дешевле автобуса, и братьев стали подвозить к школе на такси. Общественность, уверенная в крохоборстве чиновников, возмутилась было экономией на детских автокреслах, но после публичной попытки усадить братьев в эти кресла, отказалась от дальнейшей дискуссии. В итоге, в силу испорченных отношений с завистливыми одноклассниками, резко снизившейся успеваемости и конфликтов с водителем из-за регулярно проливаемого на заднем сиденье молока от коровы Зорьки, чета Шариковых письменно попросила избавить их детей от такси. Отец семейства даже публично пообещал «набить сусала до кровавых соплей вот этими вот крестьянскими намозоленными кулаками» тем, кто затеял эту историю. При этом он громогласно рассказывал, как сам ходил в школу за десять кэмэ, благодаря чему был чемпионом области по лыжным гонкам, за что, по нынешним-то меркам, мог бы как сыр в масле кататься и получать деньжищи за олимпийские успехи. Движение «За братьев Шариковых» после экспрессивных намерений сурового крестьянина сразу же прекратило свое существование.
«Так или иначе, – думал Павел Ибрагимович, – просто так это все не рассосется, ой, не рассосется…»
Прогулка с Авдием
Был на редкость погожий осенний вечер, без ветра, дождя, без низких и давящих на здоровую психику мокрых и мрачных туч. После работы Павел Ибрагимович с наслаждением брел по старинной и тихой части Старо-Пупинска в направлении дома. В качестве высшей милости партнеру кампанию ему составил Авдий, в старомодном сюртуке и с зонтиком вместо трости. Смеркалось, говорить не хотелось вообще – так своим обаянием погрузил их в себя осенний город. До дня голосования, а значит, до окончания срока контракта была еще целая рабочая неделя. Первым не выдержал тишины Павел Ибрагимович.
– Как чудесно вокруг! – сказал он, глубоко вдыхая экологически чистый воздух провинции – и это чудо создано Богом и людьми совместно.
Он остановился и задрал голову на купола древней церквушки. Ее силуэт в последних лучах заката казался произведением кого угодно, только не жителей Старо-Пупинска с их вечным, при всех властях и во все времена, ворчанием, неустроенностью, жалобами, наветами, жадностью, выгодой, вороватостью и пьянством. Павел Ибрагимович пояснил свою мысль не отреагировавшему на его первую реплику Авдию:
– Ну, другие ведь раньше люди были, не то что мы! Глянь вон, старая башня, наши предки ее строили, сражались в ней, а сейчас там сортир и ходить страшно – темнота.
– Раньше еще страшней было, – отозвался, демонстративно зевая Авдий – в двадцатом веке там писали комсомольцы, потому как в ближайшем клубе рабочей молодежи «Ударник» сортир вечно не работал. В девятнадцатом веке прямо внутри устраивали пикники на французский манер и тоже писали, потому как общественных сортиров не было в принципе, а во всех близлежащих нужниках у частных домов держали московских сторожевых. В восемнадцатом веке здесь еще стояла рота гренадер, чудо-богатырей суворовских, которых как поставили до проезда «Ампиратрицы Катеринушки», так и забыли снять. Эти молодцы во-о-он у того входа назначали свидания мещанским дочкам, которых, не долго думая, прямо в башне и склоняли к замужеству. А днем без всякого зазрения совести перед историей памятника фортификационной доблести, старо-пупинцы потихоньку растаскивали на хозяйственные нужды башенный камень. Да и когда строили сей шедевр, – после паузы не спеша продолжил Авдий – в стародавние времена здесь такие страсти кипели, что не приведи Господь узнать об этом местным экскурсоводам. То смертным боем дрались при подсчетах свозимых черными людишками камней, то ловили на производственном браке, когда солому с мусором вместо камней внутрь стены забивали, то «лутшие люди» смуту творили за то, что подати на строительство башни ложились на их бизнес непомерным бременем. И «плач стоял по всей земле старо-пупинской ровно три дни и три ноченьки». Впрочем, Паша, если сможешь, думай про старую Башню и славное прошлое как обычно, так жить легче…
Павел Ибрагимович почему-то верил всем фактам, изложенным Авдием, но настроение от этого нисколько не ухудшилось. Он подумал, что даже башня, которую, как товарную девку, дергают последние лет тридцать общественники-культурологи, демократы, патриоты и чиновники в целях политической борьбы за голоса избирателей, бюджеты и просто из человеческого тщеславия – даже башня – мудро не обращает внимания на суету вокруг себя, а любуется осенним закатом.
Павел Ибрагимович посмотрел внимательно на Авдия и с улыбкой сказал:
– Авдий, ты просто не любишь людей! Совсем не любишь, ты со своей циничной проницательностью видишь в нас только плохое, и в чиновниках, и в обывателях, и в бизнесменах, и в работниках культуры!
В это время, пошатываясь и приговаривая слегка заплетающимся языком: «Пятница-развратница, папка дожидаица, бегом, Петька, домой, домо-о-ой!» – с боковой дорожки перед философствующими чиновниками вырулила дама с ребенком. Вполне прилично одетая, с сигаретой в одной руке и детской ручонкой в другой она вела наспех, но со вкусом одетого малыша лет четырех-пяти. Видимо, не удовлетворившись скоростью ребенка, она сделала подряд три затяжки, швырнула бычок под ноги, взяла мальчонку на руки, крепко поцеловав его прямо в губы, и молодой, слегка пьяной рысью, заспешила по дорожке. Видимо, домой.
– Вот коза! – заявил Павел Ибрагимович – я б своей Алевтине за такое так вставил бы! Чему эта мамаша ребенка научит? Мусорить, пить, курить? А ведь потом будет приходить к нашему брату чиновнику, жаловаться на низкую зарплату, отсутствие льготных лекарств для детей и, главное, без зазрения совести кричать о мусоре, бардаке и зажравшейся власти! Вот где нужна административная комиссия, в конце концов, с поличным брать, и в газеты!
Павел Ибрагимович, вновь стал чиновником, забыл об осени и закате и искренне расстроился за своих коллег и типичных земляков-обывателей. Авдий только ухмылялся, слушая его, а под конец вздохнул и сказал:
– За что вас любить? Это вы не любите людей, то есть друг друга. Вы любите только то, что далеко от вас, как мифическая башня с благородными предками или осеннее солнце на закате. Эта мамаша – Кривцова Евдокия Петровна 1985 года рождения, как ни странно, та самая продавщица, что полгода назад на Юрьевской стороне трех детишек из пожара вытащила, потом в больнице с ожогами лежала. И в газетах она уже была, только, естественно, с вашим мэром в обнимку, и заголовок там был «Простая нравственность простых горожан». Людей я не люблю, ты прав, – продолжал слегка обижено ворчать Авдий, – чего мне вас любить-то, вы сами друг друга сначала полюбите, а потом мне говорите «не люблю!», нет у меня такой задачи, нету…
Апостол для Аппарата
Наливая и подавая кефир для Авдия, Павел Ибрагимович спросил:
– Слушай, все-таки терзает мне душу этот Чин. Я его вроде понял – и про детище его, и про тайну Аппарата в истории, но чего он так на русских-то? Чего ради ты с нами, русскими, «зря связался»? Сдается мне, что ты не успеешь дойти до этого в своей Истории. Контракт у нас с тобой закончится, а я останусь с твоим делами в Администрации, да еще и с неоконченной Историей! Пожалуйста, Авдий, расскажи, а? Я так думаю, что после Христа Аппарат не погиб, а наоборот, развился, да?
– Почему ты так решил? – спросил Уши
– Да потому что наш брат до сих пор жив, а ты здесь сидишь, и никто чиновников не упразднил! Ты, наверное, помог Аппарату признать Христа, и Господь чиновников вместе с тобой оставил в покое, или наоборот отправил в командировку на север Евразии, так?
– Нет, не так, слушай…
После резолюции небесной Канцелярии я долго сидел, как истукан, и думал. Потом придумал. Огляделся, оценил обстановку: все было ровно так, как я и предполагал в Служебной записке. Чиновники и прочие законники нещадно преследовали христиан по уголкам бесконечной Римской империи. Те прятались, проповедовали тайно, превратились в типичное подполье с непонятными перспективами. Все шло к тому, что люди скоро забудут о жертве и Благой Вести Христа, как обычно забывают сделанное им добро без расписки по обязательствам.
Первым делом я провел кастинг среди последователей Чина и детей Аппарата. Тогдашние писцы и чиновники, не в пример нынешним, во взглядах были суровы, консервативны и очень боялись проверяющих из Рима. А молодым и фанатичным христианским общинам не было дела до денег, власти и вообще, систему они как-то самоубийственно игнорировали. Лед и пламень прям.
Мне нужен был человек смышленый и системный, как Чин, но умеющий любить и верить неистово, как ученики Христа. Без такого человека, решил я, это доброе христианское дело превратят в секту и медленно, без нравственного эффекта для человечества уничтожат. И что тогда, новый потоп? Или суперметеорит и все сначала? Это была поистине невыполнимая задачка, но я не отчаивался. В конце концов, чего мне бояться, если Небесная Канцелярия официально согласовала мое участие в этих процессах?
Так и получилось. Некто Савл, распаленный собственноручным избиением христиан, получил солнечный удар в пустыне по дороге на очередное избиение в Дамаск. Там ему явился Бог и вежливо попросил не гнать христиан, ибо он гонит самого Господа.
Оклемавшись, будущий Апостол Павел (а это был именно он) так впечатлился, что не просто уверовал, но и смог понять суть божественного явления Христа, неполноценность своего образования и ложность Аппарата с точки зрения любви. Собственно, я это уже пережил к тому времени и всего лишь мягко посочувствовал человеку. Не смотря на то что Павел в одночасье стал безработным подвижником и очередным христианином, мне удалось пообщаться с ним в рамках своей компетенции, не влезая в смежные и неподотчетные мне вопросы.
Смысл моего общения был ясным и коротким. Я лишь поделился своими опасениями. Я сказал:
«Неужели ты думаешь, что сам Господь явился к тебе только для того, чтобы ты стал очередным христианином? О, несчастный Павел, тебя просто изобьют, как избивал ты сам. Ты будешь рад, как и другие, принять смерть за веру Христову, но людей миллионы, а ты один, какой прок от твоей смерти для христианского дела? Неужели истина Христова уйдет с последним из вас? Если нужно Писание, то нужен и бюджет на его тиражирование, если нужно нести людям истину, то нужны те, кто будет это делать дольше, чем до первого выхода на площадь или до первого доноса. Если это истина от Господа нашего единого, то нельзя делить народы на своих и язычников, а значит, нужен штат и школы для переводчиков и защита от дикости языческой. Где возьмешь ты все это, бывший гонитель, а ныне сам гонимый? Не лучше ли тебе подумать хорошенько, прежде чем голову твою отрубят язычники, и сделать больше для веры твоей, чем ты можешь сделать сам по себе?»
В общем, расчет оказался правильным. Люди системы бывшими не бывают, они не умеют решать задачи иначе как системно. И Павел – до чего гениальный человек – сделал то, о чем все ваши современные сектанты и продюссеры и мечтать не смеют. Он, как у вас говорят, «раскрутил» Христианство на всю планету и на тысячелетия вперед! И ведь как гениально оценил ситуацию!
Во-первых, он начал создавать сеть и поддерживать связи между ее ячейками. Так использовать почту до него никто не догадался: он и проповедовал с помощью писем, и знакомил коллег друг с другом, и договаривался о встречах, делясь планами. Это был первый шаг к церковной организации, которая должна была обеспечить, выражаясь казенным языком, «специально созданные организационные и материальные условия для сохранения, поддержания и распространения истины, любви и веры Христовой, а также для принятия своевременных мер по сбору, анализу и распространению информации о божественных знамениях и чудесных фактах».
Во-вторых, он совершил чисто аппаратный ход: по-новому поделил человечество – на христиан и не христиан. С его подачи становились неважными национальность, культура, социальный статус, одновременно, открывались ворота к Христу для всех народов. «Язычники – тоже божьи дети», – сказал Павел и забрал их в лоно Вселенской Церкви.
Наконец, он объяснил в своих сигналах наверх, что Христианство понимает начальников как ставленников Бога и ничего не имеет против Аппарата, дайте мол, спокойно проповедовать, а мы за вас тоже помолимся, поскольку это по-христиански и это часть веры нашей. Напоминание о первом договоре царя и жрецов по поводу десятины и потенциально плодотворного сотрудничества сыграло заметную роль.
Все. Жизнеспособность Церкви за каких пару-тройку веков была обеспечена, конструктивное взаимодействие церкви и государства налажено. Теологические дискуссии на соборах, борьба с ересью, выборы патриарха, мироточащие иконы и обретение мощей – все это уже было возможно в спокойном открытом режиме благодаря гигантской системной работе, которой дал начало Павел.
Павел Ибрагимович очень внимательно слушал, очень. Ему казалось, что такая организация церкви – с правилами, уставами, наказаниями за нарушения – это, конечно, правильно, но ведь Христос об этом ничего не говорил. Павел Ибрагимович спросил:
– Адвий, но где в твоем рассказе тогда Христос, Любовь и свобода выбора?
– Павел, Павел, бедный Павел! Если ты будешь об этом думать дальше, то спросишь: как могут сочетаться Всепрощающий любящий Христос и изощренные пытки для грешников на адских сковородках?! Я не занимаюсь этими вопросами. Скажу тебе по секрету, и мы закроем тему. Для безграничной веры и чудес любви на земле тоже нужна организация и структура, тоже нужен Аппарат. Но самой любви и вере никакой поддерживающий Аппарат не нужен! Вот в этом противоречии и варилась вся история Церкви, а заодно государства и, по мере экспансии Христианского мира, вся история ноосферы. Из-за этого противоречия я и оказался у вас в России. Проморгал, так сказать…
Павел Ибрагимович напрягся и впился взглядом в замолчавшего Авдия. Тот, пожевывая, как обычно, челюстью, устремил свой взгляд куда-то мимо чиновника, будто дед, вспоминающий славные дела юности.
– Авдий, ну как это так – «проморгал», продолжай, продолжай, мне хочется с тобой спорить. Мне кажется, ты будешь говорить о русской исключительности и особом пути, о том, что «умом Россию не понять» и бла-бла-бла! Я в это не верю, слышишь, это же неправда! И чиновники у нас никакие не особые, а ровно такие же, как везде, слышишь? Могу доказать! Даже коррупцию не у нас придумали, и фактов ихней чиновничей нечистоплотности – море!
– Завтра… Однако запомни, если бы не Павел, то ты бы, его тезка, как и многие тысячи тебе подобных чиновников, не боялся бы до трепета геенны начальственного гнева и не работали смиренно и бесправно, как финикийские гребцы под отборным матом вышестоящих, и не терпели бы дружное издевательство журналистов, писателей и пиарщиков отдельных олигархов. Ни жалование, ни размеры откатов, ни лесть окружающих подчиненных и мирян, а именно Павел и Христианство приучили девяносто процентов из вас к повседневной ответственности за все, что творится в обществе. То есть за то, что вы при всем желании предусмотреть и предотвратить не в состоянии, сколько бы вы ни предписывали правил, ни брали расписок по инструктажам и ни выдумывали процедур согласования. Павел научил вас долготерпению и мазохизму аппаратной несвободы. Именно Павел, как ни странно, окончательно лишил чиновника личной воли, а чиновничество самостоятельности в истории. Потому что для каждого из вас свой Самый Главный вышестоящий – почти Господь, важная часть ежедневной молитвы. А Господу, как известно, смиренно подчиняются и благодарят его за все. И для меня это правильно, Аппарат – лишь инструмент для сохранения рода человеческого, а сопли чиновников – их личная проблема, все равно ведь не уволитесь и не разбежитесь…Авдий последнюю фразу произнес как-то провокационно, хитро посмотрел на сосредоточенного Павла Ибрагимовича и растворился в обоях.
Модест Иванович
В кабинете Павла Ибрагимовича раздался звонок. Высветился прямой номер Модеста Ивановича:
– Что, Павлуша, хулиганишь?
– Нет, бумаги расписываю, потом на рабочую группу собираюсь, потом тебе хотел позвонить, давно как-то не виделись – уверенно сказал Павел Ибрагимович языком Авдия.
– Зайди ко мне, Паша, зайди, сынок, потом бумажки то свои распишешь, не хорошо дядьку – друга забывать, почитай, месяцев шесть уж не заходил. Но имей в виду, мы хоть и люди второго сорта, по нынешним меркам, в Интернете не валандаемся, но все знаем! Так что разговор у нас будет серьезный, анонимный ты наш чиновник.
– Тогда вечером, Иваныч, после работы подскачу, не возражаешь? – невозмутимо и без предусмотренных субординацией интонаций ответил язык Павла Ибрагимовича.
«Зачем Авдий меня к нему после работы посылает? – напрягся Павел Ибрагимович – как я там без него-то? Ведь будет что-то нехорошее говорить, к гадалке не ходи!»
«А ты не бойся, Ибрагимыч, сам, поди, не дурак, – раздался в кабинете его собственный громкий голос. – Пообщайся, голубчик, покажи, что за прок тебе от моих историй».
Павел Ибрагимович мысленно попросил свой язык не орать, поскольку, если кто услышит, подумает, что чиновник с катушек съехал. Вчера, вон, одного из Управления соцзащиты прямо в кабинете связали и увезли амбалы в белых халатах. Так тот на всю Администрацию орал, чтобы его всенепременно простили братья анонимные чиновники за то, что он взял-таки взятку от директора пионерлагеря. Но за эту взятку в наказание, мол, самолично, за выходные выкрасил четыре подъезда в местах проживания ветеранов, а деньги от управляющей кампании за работу, мол, выбил и переправил ветеранке Кларе Петровне, которую родной сын отправил на государственные харчи в Дом престарелых, покусившись на ее приватизированную квартиру. Об этом много писала независимая интернет-газета в неприятном для чиновников соцзащиты ключе. Жена дома назвала этого чиновника полным идиотом, психом, безнравственным эгоистом, предложила мужу уволиться со службы и перейти в коммерческий санаторий, он не спал три ночи, и вот, действительно, съехал…
В общем, Павел Ибрагимович настроился на встречу без Авдия, один на один с Модестом и со своим родным языком.
Между тем, недоумевала уже вся область. Одна часть граждан, которая следила за политической повесткой, свято была уверена в подвохе и в том, что вся эта история срежиссирована. У этой части населения спор сводился к одному вопросу: это мастерский слив партии власти накануне выборов, или мастерский пиар партии власти накануне выборов. Другая, большая часть граждан, недоумевала по поводу того, что не было никакого сигнала, за кого голосовать в благодарность за поставленные заборы, отремонтированные колонки и прочее чиновничье внимание. Оппозиционеры были в растерянности, коммунист Петрович ушел в запой, а Назар Соломонович Подмышкин уехал в Москву на консультации, да так, говорят, и застрял в посольстве США, уже вторую неделю. В чем сходились все, так это в том, что рвение и успехи чиновников – дело временное, что это все равно ни какая не модернизация, что вот-вот, ко дню голосования хитрый заговор обязательно откроется и все станет как обычно, дай бог, дай бог… За кого только голосовать-то нужно?
Модест Иванович, широкоплечий пожилой мужчина с трубным голосом советского комсомольского вожака и прямым, даже дерзким перед подчиненными и равными коллегами взглядом, молчаливо кивнул на стул Павлу Ибрагимовичу. Это был славный и опытный чиновник, пересидевший все власти, всех губернаторов и даже помнивший Леонида Ильича по всесоюзной комсомольской конференции.
– Что, сукин сын, против государства пошел? Против своих? Жрешь, пьешь с государевой руки, кредиты вон берешь на квартиры! Я ж тебя с отдела статистики поддерживал, когда еще молоко на губах не обсохло, за тобой, каналья, присматривал! Канитель разводить удумал!…
Модест Иванович еще долго говорил в режиме монолога. Основная мысль сводилась к тому, что всю Россию развели как деревенскую девку. Втюхали народу мульку, что чиновники подотчетны налогоплательщикам, чего по определению быть не может. Живи, например, Павел Ибрагимович по этому принципу со своим начальником – то-то поржал бы Модест Иванович. Вот, мол, так и так, товарищ губернатор, народ мне указывает на недочеты, а смету вы мне увеличивать не хотите, ну-ка, подпишите мне отпуск, у меня путевка в Египет горит, налогоплательщики советуют передохнуть, тьфу…
– Вы, – громко басил Модест Иванович, – на этой почве опустили чиновника ниже ватерлинии и облизываете задницы лентяям, лоботрясам и продажным журналистам. Одной рукой, значит капитализм строим, а другой по первой жалобке шум поднимаем да в Интернете руки заламываем, страдальцы, ити вас за ногу, диалектики! В общем, никакого порядку с этим заигрыванием не осталось, а заигрывать за счет нервов и стрессов госслужащих долго не выйдет, лопнут оне все, как товарищ из соцзащиты, несмотря на свои железные задницы. В общем, Паша, на хрена тебе это все надо, я не понял, после разберемся, – уверено, с осознанием собственной правоты и силы пробасил Модест Иванович. – Но вот с «анонимными чиновниками» в Интернете надо кончать, и по-умному. Выйти, значит, надо и сказать что это, мол, не взыщите, секретный проект партии власти, тем более что там и так чиновников не меньше трети от всех членов. Добро пожаловать, дорогие товарищи, голосовать за нашу партию, а то разгонят нас враги отечества и не видать вам ни ремонтов, ни газификации, и все деньги на дороги в соседнюю Древне-Чащинскую область отдадут…
Павел Ибрагимович, слушал с интересом, даже кивал иногда, соглашаясь, удивлялся, чего раньше на такие злободневные для него темы он ни разу не поговорил с Модестом Ивановичем. Однако внутренне постепенно закипал.
– Иваныч, вот ты ж тыришь деньги-то бюджетные, и другие тырят, а подавляющее большинство чиновников не тырит, наоборот, очень даже средние зарплаты получает. А как, значит, чего вскроется, так на всех на нас, на все сословие из-за таких, как ты, – поклеп и недоверие, фильмы потом снимают да посты в блогах сочиняют. Ты не подумай, я с тобой про унижение чиновников полностью даже согласен, но ведь сам тоже виноват, бес ты старый, и тебе подобные! Повод дали давным-давно, до сих пор не отмыться, людям в глаза смотреть стыдно, особенно когда выходит свежий номер газеты «Жесть. ТВ. Гороскопы». И вообще я никакой не анонимный чиновник, и не создавал я их вовсе, зря ты ко мне пристал…
Модест Иванович ошалело смотрел на Павла Ибрагимовича – он явно не ожидал такого отпора. Закурил, попросил чаю по громкой связи, помолчал, прибавил звук на маленьком портативном радио на столе и сказал:
– Орел, ети его в душу, оре-о-ол вырос! Ты, сосунок, запомни, что для таких вопросов и рассуждений прокурор имеется, понял? И отвечать ему, как и Богу буду я лично, сам, без тебя, хотя бы и под улюлюканье толпы твоих анонимов. Ты хоть раз своими ножками ходил на завод, когда в тебя две тыщи злобных глаз сверлят, за то, что полгода зарплату не получают, а? Может, ты бюджет кроил по-живому, когда кроить нечего и кукиш вместо трансфертов, а, я тебя спрашиваю? А если я с таких, как твой Бломберг, возьму копейку – так и правильно сделаю! По моему разуменью, пусть государство за спиной чует подлюка, а не какого Валеру Калининского, из Древне-Чащинска. Ты хоть один сериал про плохих журналистов видел? То-то, и не увидишь! Интернет твой, что думаешь, новая политическая эпоха? Где эпоха? В Америке? В Китае? Нет там такой проблемы, и не может быть в силу их воспитания и тыщелетней дрессировки. Да тьфу на него, рубильник, в крайнем случае, выключил и все, два Закона принял – и тю-тю, пусть себе лопочут там, вне закона. А журналистов только мудаки слушают, понял? Слышать надо тех, кто им платит, и тех, кто их танцует по семинарам всяким. Если у тебя задница не железная, а впечатлительная – уходи со службы. Только ты запомни, сынок, без таких как я – не будет страны, а уж смотаться куда за кордон, так ты поверь, дело не хитрое, давно бы смотался, и Любку свою с Машкой отправил бы, еще в девяностые… И уехал бы, может, если честно… Только там не лучше, а хуже русскому человеку, если по правде, если совсем уж по настоящему, ну их…
Павел Ибрагимович еще больше проникся уважением к Модесту Ивановичу. «Пожалуй, даже хорошо, что я раньше с ним на такие темы не говорил, – думал он. – Не понял бы я его». Однако полностью согласиться все равно не мог.
– А тебе не кажется, Модест, – взволновано сказал Павел Ибрагимович, – что твоя страусиная политика – тоже не правильно! Ты бы вот так журналистам и сказал бы, или народу где-нибудь на приеме, а то только канцелярские глупости лопочешь на камеру.
– Журналистам нынче говорить – что перед свиньями бисер метать, им бы скандальчика, вслушиваться не желают, задницу покажи голую, или пошли куда позабористей – это да, передовицы с собственной рожей обеспечены… А канцелярские глупости, сынок, тоже дело важное и сложное, если б не они, родимые, давно государство разорилось бы подчистую, даже экспроприация не помогла бы.
– Ну, ты хоть понимаешь, что в последнее время на нас всех собак повесили за всех сразу и за все времена, Иваныч? Ты понимаешь, что мы последние, без нас стихию хаоса уже никто не остановит, некому! А нас добьют, с помощью таких как ты! Вы не понимаете языка общества, общество не понимает вас, этот вакуум заполняют разные Подмышкины, Петровичи и просто тысячи всех подряд желающих, в том числе нездоровых, обиженных, провокаторов и профессиональных наймитов, потому что Интернет доступен всем и никакой цензуры!
Модест Иванович с удивлением смотрел на Павла Ибрагимовича.
Молодой чиновник понял, что выразился слишком фигурально и филосософски для этого кабинета:
– Короче, плохо дело. Как есть оставлять нельзя…
– Что ты смотришь на меня, как на эскимоса, понял я тебя, согласен! Где ты только этот «язык общества» разглядел, не пойму, что это за язык такой, а? Так ты из-за этой теоретической фигни все тут замутил?
– Не знаю еще, и не я это, честно, хотя участвовал. Честно, дядя Модест! – снова по-детски заглядывая старшему коллеге в глаза, повторил Павел Ибрагимович.
– И что теперь, всем работать, как стахановцам на Беломоре, привлекать собственные сбережения, чтобы «обчеству твоему» сказать было нечего? Не слишком? Правильно ли? – громко возмутившись, спросил Модест Иванович. – Как же ты не поймешь-то! Ты хоть пупок свой надорви – все равно скажут плохое, понимаешь? Не понимаешь? Э-э-э, сосунок. Дело же не в том, кто как работает, а в том, что болтать можно что угодно безнаказанно, понял, без-на-ка-за-но, всем! Раз безнаказанно, то вываливать человек будет в первую очередь гадости и свое злорадство – и в первую очередь на власть, которая за все и всегда в ответе. Скорость, общение, обратная связь – это все только ширма в твоем Интернете для таких валенков, как ты, понимаешь? Ширма! А суть – человеческая тупость в три строчки и помойка. Гигабайты порнографии, мата и пошлятины, миллионы бездарных записей по вопросам, в которых разбираются единицы…
– Но можно и полезное найти в Интернете, и людей можно найти хороших! – воскликнул Павел Ибрагимович!
– Дык, и на помойке много чего найти можно хорошего. Помнится, я мусор вываливаю, а там этот, томик этого, поэт, ети его, запретный был… Забыл. В общем, достал, отмыл и с удовольствием прочел. И что теперь? Помойку на знамя поднять и славных бомжей в пример внукам приводить? Запомни, род человеческий начался с запрета, и семья начинается с запрета, рога, например, мужу не ставить и дитев не обижать, с запрета начинается любой порядок, общество и государство, а любая помойка как явление – это противовположность, все дозволено…
– «Помойка» тоже становится порядком, помойка подчиняется физическим законам, а современная помойка – это целое высокотехнологическое производство! – Павел Ибрагимович был увлечен разговором и таким неожиданным Модестом Ивановичем.
– Во-во! Сделайте сначала свою помойку непомойкой, а если ваша помойка – это теперь высокая политика и я обязан ее бояться, больше чем своего начальника и счетную палату – вон заявление в столе, увольте!
– Так ведь поздно! Что-то надо делать с этим, время вспять не повернешь ведь! – искренне воскликнул Павел Ибрагимович.
– А что тут сделаешь? – развел руками Модест
– Что, что, бастовать! За наше честное имя! Только по-серьезному, а то народ не поверит!
Павел Ибрагимович подпрыгнул от такой своей идеи. Потом заинтересовался, потом почти закричал:
– Не, не за честное имя – засмеют и заклюют! Против всех партий на выборах, и потребовать от них включения в свои предвыборные обещания проекта Федеральной программы по защите чиновников!
Павел Ибрагимович скорчился в кресле от смеха, Модест громко хохотал и трясся, вытирая крупными ладонями глаза и перечисляя сквозь слезы: «стачка чиновников… митинг протеста госслужащих… на демонстрантов чиновников нагнали ОМОН…»
– Только не забывай, Павлуш, народную чиновничью поговорку: мы в ответе за тех, кто нас приручил… Действуй…
Медвежий угол
Все было интересно в Новые времена. На Востоке чиновники остались классическими последователями Чина. Они много философствовали и были скромны. Периодически Аппарат приносил жертву в назидание своим детям: какого-нибудь служащего прилюдно расстреливали, и жизнь продолжалась. Мешок риса, чувство выполненного нравственного долга и страх сурового наказания были достаточным основанием для стабильного воспроизводства системы. Где-то Аппарат практически соединился с Аппаратом господствующей религии, в общем, все шло нормально. Даже экспансия западной организации и политической моды не поколебала древних устоев Аппарата и, по большому счету, сделала только сильнее Восточный мир.
Запад занимал кучу моего времени. Сначала там, как и везде в Христианском мире, сохранялся баланс божественного и земного. Я был счастлив и даже взял отпуск, когда появилась формула славного Августина: Град Земной отдельно, Град Божий тоже сам по себе. Но потом аппаратное начало стало давить и преобладать. Вместо чудес и святых – все больше интеллектуальных изысканий, вместо слияния с государством – своя игра, вместо того чтобы довольствоваться своей десятиной – блестящие бизнес-проекты. Чего стоит только торговля индульгенциями, а ведь как эффектно задумано, назло Иоанну Патмоскому с его Апокалипсисом, отложенным в туманное и неконкретное будущее: максимально близкая кара Господня в виде адских костров для еретиков и максимально доступное Спасение, за умеренную плату. Я видел, что будущее на несколько веков за этой частью света, и, признаться, увлекся, держа в голове про запас на будущие века Африку. Реформация там, разделение властей, научные сомнения… Постоянно приходилось участвовать в коррекции регламентов и роли чиновников. Восточный опыт с расстрелами и священным нравственным долгом здесь был бесполезен.
Пришлось специально для чиновников придумать и сделать «священной коровой» идею научно-обоснованного управления. На самом деле слямзили идею разделения труда в эпоху промышленной революции и наложили ее на Аппарат. Карьера, функционал, разделение обязанностей, буквальное следование инструкции – получился почти идеальный чиновник – функция, практически робот. Чтобы скрыть роль Аппарата в истории всех чиновников на Западе пришлось направить к самосовершенствованию в узкой специализации, а чтобы не вырывалось наружу человеческое – заставить всех помешаться на карьере и финансовом стимулировании. Побочным эффектом явилась идея христианского свободного выбора в повседневной материальной жизни, но деваться было некуда, пришлось обманывать просвещенное человечество. Человек думал, что выбирает сам, но меню для его выбора во всем определял Аппарат: в политических партиях, ветвях власти, развлечениях, в покупках и питании. Все было опять совсем и не плохо, с точки зрения моих задач, правда сама религия как-то утратила свое значение, и я ждал либо Чуда Господня, чтобы наполнить сосуды организации новым божественным содержанием, либо выговора из Небесной Канцелярии.
Но мне пришло распоряжение о командировке в Россию. Я был удивлен: там-то что делать? В этом медвежьем углу цивилизации? Я оглянулся туда, присмотрелся, и удивился.
«Медвежий угол» разросся до размеров, существенных в масштабе планеты, и если бы не командировка, то мне не пришлось бы оглядываться, я увидел бы русских со стороны Америки, находясь в Европе.
Я был искренне уверен, что туда спокойно пришел Аппарат вместе с Христианством и набегами прекрасно организованной Орды, закрепился и контролирует ситуацию, так сказать, ждет своего часа в истории. Я присмотрелся: проблем было несколько.
Во-первых, Аппарат у русских не сложился по-человечески, то есть бесчеловечески, он как раз весь был наполнен личными отношениями, страстями и тщеславием. Он не был в тени истории, и меня это очень насторожило!
Во-вторых, статус чиновника был размыт до безобразия! Чин давался и в награду – мол, спасибо, удружил Васятка, и с учетом родословной – как не дать, все-таки Рюрикович, вдруг в Литву сбежит иль на Дон. И в наказание давали, как способ освоения и удержания огромных территорий, которые почему-то так и липли к Москве без мало-мальских солидных на фоне древней истории войн и даже зачастую по личной просьбе о вхождении в состав. Даже просто для финансово-экономической помощи другу и то давался какой-нибудь портфелишко – не бросим тебя, Митрич, совесть мучает, что у тебя куска хлеба нет, а мы тут лопаем.
В-третьих, Аппарат не давал никакой стабильности государству, что было возмутительно и даже как-то оскорбительно для моего великого опыта! Цари, князья, воеводы, наместники настолько верили в свою исключительность, индивидуальность и свое предназначение в истории, что обязательно перечеркивали все сделанное предшественниками. Откуда у русских такая тяга к нововведениям, я и сам не понимаю. Однако – р-р-раз, и заново, нестабильность, понимаешь! Неслыханное дело, Аппарата нормального не было, а то, что было – целиком следовало идеям очередного пассионария с очередным ярлыком очередного великого Хана, Князя, Царя или самозванца.
Я, конечно, сразу набросал план действий, надо сказать, несколько самонадеянно, и поучаствовал во введении Табели о рангах. Дело, на мой взгляд, исключительной важности, но опять! Нет Петра – и они уже со своими идеями, сомнениями, ну неймется товарищам. Опять, понимаешь, тщеславие, чистоплюйство, творческие прожекты, всяческий блат, каждый суслик агроном, одним словом, никакой парламент не нужен. А раз чин – это круто и престижно, то вопрос, опять, понимаешь, оказался на острие внутренней политики Государя и внимания со стороны мировой общественности!
Уж как я бился, приводя все в нужное состояние, пока, наконец, не увидел одного чиновника: ничего не просит, получает копейки, амбиций не имеет, письма переписывает – лучше не сыскать во всем департаменте, и ни какой жалости к себе любимому! Думаю – идеал! Не надо никакой философии и меча над головой, как на Востоке, не надо обещать карьеру и наращивать жалование за верность как на Западе. Идеал будущего, настоящий дедушка ксерокса! Кстати, идея заменить писцов-чиновников ксероксом, а посыльных – телефоном пришла впервые именно мне в мыслях об идеальном Аппарате. Ну, думаю, осталось немного рекламы, довести «концепцию ксерокса» до каждого чина и государя и вот она – новая матрица российского чиновника, правьте, цари-батюшки, Аппарат не подведет! Наивный, я вновь оказался не совсем прав с этими русскими.
Обратился я с разговором на эту тему к одному мелкому чиновнику, которому по моему разуменью, в чиновниках не долго сидеть оставалось, – очень уж славно сочинял литературу. Так, мол, и так, рассказал ему свою идею. Описал концепцию и преимущества чиновника-ксерокса для общества и государя: экономично, безопасно, незаметно и никакой, так сказать, политики! Указал ему адрес, имя и говорю:
– Пообщайтесь, любезный Николай Васильевич, сами! Уверен, что замечательно напишете, всем в пример! Поверьте, Акакий Акакиевич, может, и не античный герой, но такие и необходимы России как воздух, иначе кувыркнется она и других придавит. Вам выпала возможность открыть глаза империи на скромность и усердие служивого сословия!
И здесь меня ждало огромное разочарование этой стороной русской литературы. Так написал, так написал! Все сразу же вышли из гоголевской шинели, а быть, положим, как Акакий Акакиевич, ну совершенно стало непрестижно. Да какой резонанс-то был, какой успех автору и удар по Аппарату! Вот так с тех пор и пишут, подмечают гадкие черты вашего брата, и обмусоливают, разве о хорошем писать есть резон, после Гоголя-то? Да и сам ваш брат чиновник при таком чтении, если начальства нет поблизости, хихикнет, поддакнет, и что-нибудь такое либеральненькое выскажет про себе подобных – ну прямо наоборот все у меня сложилось…
Авдий замолчал, отпил кефиру. Посмотрел на Павла Ибрагимовича. Тот сосредоточенно молчал, ожидая продолжения:
– Чего смотришь-то? Понимаешь, все наоборот получилось. Вместо незаметной работы чиновников – внимание со всех сторон, фанфары и чины на свадьбах за хорошую деньгу для престижу вместо родственников из деревни. Дошло до того, что из-за вашей литературы мещан хлебом не корми, дай чинов пообсуждать: отставки, назначения, похороны, скандалы, женился, развелся, попался, выкрутился. Вместо того чтобы на самом деле стать бездушной и безотказной машиной, Аппарат стал средоточием страстей и жизни. Но именно в России из вас стали лепить бездушную машину как абсолютное зло в нравственном – интеллигентском смысле. Да какое отношение нравственность имеет к Аппарату! И главное, как не верти – все-то вы плохие. Это ж тебе кажется, что именно сейчас вашего брата позорят во всеуслышание и на каждом шагу, раньше и похуже бывало.
– Неужели, Авдий, ты ошибся в своих расчетах?! Ты же никогда не ошибаешься, ты все и всегда знаешь с первого взгляда и с первого слова? Ведь все равно Аппарат сложился и держал, и сейчас удерживает нашу страну от развала, раскола. Может, не так, как нам хотелось бы, но тебе же до этого все равно дела нету! Отчего же у нас все не так, как у людей? Даже ты не смог, как хотел!
– Кхе-кхе, ну ты загнул, – ответил Авдий. – Надо же – «не как у людей». То как все, то не как у людей. Я подразобрался в этом вопросе. Может, Аппарат вам вообще противопоказан, тем более что при всех сложностях страна богатела, размножалась, и народ питался, по большому счету, никак не хуже французов. Чем сильнее Аппарат, тем лучше и питался, и достижения различные на весь мир вытворял. Любви в вас много было, аж не верилось. Рвала любовь со своими чудесами и эмоциями русский Аппарат, и церковный, и государственный. Вместо судебников да регламентов – сплошное устное народное творчество у людей, никаких условий для работы!
В общем, знаешь, поковырялся, провел серию экспертных интервью, поболтался по домам да по кухням, организовал фокус-группы и догадался.
– Почему мы особенные? – Павел Ибрагимович напрягся.
– Ну да, типа того. Понимаешь, какая штука. Если взять по отдельности любое дело, то вы, как все человечество, не лучше и не хуже, только пиар у вас совсем плохой. В других странах, вон, столько особенностей, неповторимостей и проблем, что вам и не снилось и ничего, живут себе спокойно без всяких «особых путей». А Россия и впрямь какае-то особенная. А причина корнями уходит в те времена, когда я внимания на эту часть планеты совершенно не обращал.
– Так в чем секрет нашей особости, Авдий? – Павел Ибрагимович начал волноваться.
Авдий помолчал, посмотрел на Павла Ибрагимовича, как воспитатель на детсадовца, и сказал, холодно усмехнувшись:
– В русском языке, Павлуша. Не подходит он для общения народа с Аппаратом, ети его в душу за ногу, как сказал бы Модест Иванович, хоть ты тресни! Никакого жесткого понимания, сплошные чувства, страсти, грусти, оттенки смыслов, намеки и подозрения…
Пятница, накануне «дня тишины»
Старо-Пупинск шумел и волновался, все обсуждали моментально разлетевшееся в одни сутки не только по Интернету, но и по всем райцентрам и деревням области так называемое «Воззвание чиновников к народу». «От Аппарата с любовью» – так окрестили текст журналисты. В форме и стиле материалов ничего оригинального не было. Удивляло вот что: воззвание подписали одновременно две безымянные, но очень популярные c недавних пор группы госслужащих, враждующие уже месяц на просторах Интернета и на встречах с гражданами. Внизу обращения стояли символы анонимных чиновников: змий, обвивающий компьютер, и змий, обвивающий перо и меч. Воззвание было простым и не очень занудным, в отличие от обычных служебных документов. Вот этот текст, который окончательно запутал славное население области по поводу того, кого, куда и зачем ему предстоит избирать в ближайшее воскресение:
«Дорогой и любимый наш Народ, а также все сограждане, думающие, что они имеют право избирать и быть избранными. Все народы верят в свою избранность, и только мы, чиновники в это не верим, так же как в избранность отдельной личности из народа. Нам в это верить не положено и вредно. Так же мы не верим, честно говоря, что Тебя, Народ, вообще кто-то любит по настоящему, кроме Богородицы, Христа, Аллаха и Будды. На Земле, пусть совсем чуть-чуть, но любим тебя только мы и отдельные религиозные фанатики, потому как без тебя и отношений с тобой существовать мы не можем и твое существование есть единственная наша цель, смысл и ежеквартальный отчет перед Самым Главным.
Хотя вышесказанное ты, Народ, и сможешь понять только задним умом, когда жареный петух клюнет или когда гром грянет, очень не хотелось бы до этого доводить страну. Ибо экстремальные ситуации в целом для народа хотя и целительны, вразумительны и очищающи от всякой дури и вредных привычек, однако нежелательны чиновникам, противны нашей природе и противоречат нашим служебным обязанностям. Однако нас, дорогой Народ, уже довели, и мы поняли, как страшно и нам жить без любви твоей, хотя бы редкого понимания и без веры твоей в дела наши. Нам не хочется быть ворами и тупицами в твоих глазах, но нам нельзя и казаться слабыми. Поэтому мы готовы работать так, как работали последние полгода, и дальше, но мы просим от тебя, Народ, со всей серьезностью:
Отказаться от вбитой тебе в головы веры в собственную исключительность, бытового стяжательства и привычки смотреть на чиновников как на обязанных подпевать этим фальшивым качествам Твоей, Народ, души (ну, это так, лирика).
Голосовать на Великих Выборах всей Старо-Пупинской области только за ту партию, которая пообещает принять «Целевую адресную программу поддержки государственных чинов, защиты их чести и достоинства и пропаганды общественно-полезных результатов деятельности слуг государевых в СМИ» (это – вполне серьезно).
Через неделю, в день голосования встречаемся на избирательных участках и голосуем за ту партию, которая предложит эту программу. Никаких разводок, Народ, мы тут полгода сверх планов и всяких инструкций старались для тебя, надеемся, и ты нас не бросишь в трудный час модернизации.
В знак того, что мы – это мы, посмотрите в пятницу в 13:00 на все административные здания на территории нашей области.
P.S. Простите нас, Губернатор, уполномоченный представитель Президента и Господь за тот грех, что мы, серые чиновничьи звенья системы, не согласовали это обращение с самыми вышестоящими. Однако вы, конечно же, посоветовались бы с пиарщиками и политологическими экспертами, испугались бы общественного мнения трех десятков журналистов и трехсот интернет-обозревателей и зарубили бы этот документ как неадекватный электоральным настроениям, а нас обвинили бы в том, что козлы отпущения взбунтовались.
Не подписываемся, ибо грешные,
и все на одно лицо – чинуши».
Реакции последовали сразу, как только обращение оказалось темой номер один во всем регионе. Партии по очереди через своих пресс-секретарей посмеялись над анонимным бредом чьего-то воспаленного воображения. После некоторых раздумий и воспоминаний о количестве анонимных добрых дел для избирателей и сошедшем с ума чиновнике соцзащиты стали тиражироваться партийные комментарии.
Одни сказали: «Наша партия и так периодически поддерживает чиновников, и даже индивидуально принимала и готова принимать их в свои члены, поскольку чиновники – тоже граждане и право имеют. Однако многие отдельные зажравшиеся провокаторы из числа госслужащих достойны самой тщательной проверки на предмет соответствия занимаемой должности. Мы возьмем на контроль эту возмутительную ситуацию, а забронзовевших и не ведущих ЖЖ – призовем к ответу, если граждане за нас проголосуют!».
Другая партия подхватила: «Чиновники – это язва модернизации, их не поддерживать надо, а нещадно сокращать до минимального количества, наша партия это сделает, спасет Старо-Пупинск от гидры коррупции и восстановит справедливость! Голосуйте за социализм с человеческим лицом без вельможных жуликов и воров в серых костюмах!».
Третьи восклицали: «Классовая ненависть олигархо-чинуш к простому народу доходит до беззастенчивых и открытых оскорблений собственного народа. Долой буржуев, даешь возвращение советских служащих и народной милиции! За нас, за неподкупную оппозицию!».
Четвертые кричали в своем релизе: «Это что чиновники написали? Это позор, а не чиновники, трусы, слизняки, недостойные своего великого народа! С такими не то что сапоги мыть в океане, с такими до Люксембурга по туристической визе не доедешь!»
Либеральные эксперты брызгали слюной о правах человека: «Доколе, – кричали они, – нас, потребителей государственных услуг за наши деньги от наших налогов будут так бессовестно игнорировать, беспрецедентно обворовывать наши права и свободы и цинично над нами издеваться!». Пара сотен хомячков в Интернете без долгих слов в одну строчку и в два мата анонимно разоблачала анонимную провокацию «долбаной власти в этой долбаной рашке».
Всем, короче, стало весело.
К пятнице волна спала, потому, что все переключились на то, что президент великой иностранной державы почесал у себя между ног на каком-то международном саммите, а коллега по Евросоюзу успел щелкнуть это на фотоаппарат в телефоне и по-дружески прокомментировать крупное международное событие в своем блоге.
Однако в осеннюю непривычно теплую октябрьскую пятницу ровно в 13:00. какая-то неведомая сила заставила тысячи людей по области подойти к зданиям администрации, посмотреть из окна в их сторону.
– Плакат вывесят какой-нибудь, – говорили одни обыватели
– Снимут государственный флаг с крыши, ей-Богу! – отвечали другие
– Какой-нибудь сумасшедший из соцзащиты обольет себя бензином и подожжет, – шептали сведущие третьи.
Вдруг по всему огромному зданию Администрации начали открываться окна. Сначала внизу, в кабинетах чиновников незначительных и социально-незащищенных. Затем в приемных, потом выше и вот уже все здание стояло с распахнутыми окнами, словно только что проснувшееся неведомое существо одновременно открыло сотни своих заспанных глаз. Внутри здания чиновники, стыдливо опуская глаза и краснея, изображали из себя вспотевших и сжарившихся в трудах людей: стягивали галстуки, расстегивали вороты, обмахивали себя едва заметно папками с бумагами. Люди на улице стояли, завороженные зрелищем. Вдруг кто-то крикнул в толпе и все оглянулись на мэрию – та же история. Самые любопытные рванули за угол и увидели слегка приоткрытые во всем здании милиции рамы. Все не сговариваясь повернули головы к Большому Серому Зданию на другой стороне проспекта. Во всем здании были распахнуты форточки…
– А че, прикольный флэшмоб! – сказал громко молодой голос в толпе.
– Наши люди, не балаболят, как некоторые, давеча мне, вот… ик – произнес другой слегка пьяный мужской бас.
– Довели, бедненьких, простудятся ведь! – раздался жалостливый женский голос.
– Молодцы! Вы лучшие, слава чинам, спасителям России! – раздался истеричный крик и вдруг в толпе раздались аплодисменты.
Окна тем временем закрывались…
День тишины. Бонус
Ночью Павел Ибрагимович спросил Авдия:
– Знаешь, что будет в воскресение?
– Знаю. Выборы не состоятся. Ты уже сам понимаешь, как это произойдет?
– Да, я уже знаю, и ты знаешь. Хочешь расскажу тебе, Авдий?
– Валяй, ты ж умный…
Павел Ибрагимович закатил глаза в потолок и начал:
– Все служащие поражены и вдохновлены сегодняшним успехом. Как крестьяне в девятьсот пятом, как рабочие и солдаты в семнадцатом они, зараженные вирусом обиды за попранное собственное достоинство, будут саботировать процедуру. В воскресение все чиновники не пойдут на выборы. Не пойдут их родственники и знакомые. Это тысячи, с учетом разлагающей агитации на уровне муниципальных служащих, сочувствующих сотрудников милиции, педагогов, военных, инспекторов лесоохраны, МЧС и семей сотрудников ГИБДД. Работающие в этот день без выходных наплюют на государеву зарплату и не оформят должным образом выездные урны. Это означает потери еще тысяч голосов. Наблюдатели от партий будут возмущаться, но сотрудники избирательных комиссий в этот раз с радостью согласятся с ними, никуда не поедут и ничего не будут защищать. Протоколы будут оформляться из рук вон плохо, служащие Областной избирательной комиссии будут делать ошибки, стуча себя по лбу и говоря: «И на старуху бывает проруха, нечаянно напутал, готов на выговор согласно процедуре!». Дня три будут считать, потому что считать, кроме чиновников ИК, никто не имеет права, да и не умеют, честно говоря. А те пребывают в революционной эйфории. Да и протоколы из участковых комиссий будут оформлены не лучше.
Выборы в итоге не состоятся, явка будет около трех процентов, и то по мнению наблюдателей. Никто не победит. Вернее все проиграют, власть останется прежней, перевыборы… Только я не пойму, Авдий, зачем тебе все это. Скажи, ведь менять уже что-то поздно…
– В целом, молодец, на глазах умнеешь! – сказал Авдий. – Талант! Только это не я, а вы сами. Согласись, я, всего лишь ваше внутреннее разочарование, я ваш тотем и хранитель, ибо без меня убьете себя сами.
– Значит, и демократия – это аппаратная процедура и изобретение Аппарата?
– Конечно, одна из лучших операций прикрытия Аппарата
– И права человека?
– Естественно…
– А Домострой?
– Безусловно, причем гениальное изобретение с точки зрения выживания, самосохранения, размножения нации и безопасности Аппарата!
– И Интернет…
– А ты что думал, блогеры его изобрели что ли, хе-хе… Правда потом все эти изобретения начинали жить своей жизнью, вы же творцы, владеющие Языком…
– А зачем?
– Чтобы род человеческий, который на самом деле помнит и чувствует, что он создан по образу и подобию Божию, смог в целости и сохранности дожить до того дня, когда Господь, решит, что же с ним, изгнанным из рая делать. А система должна быть такой – открою тебе главную тайну – чтобы люди всегда имели шанс сами найти такой вариант своего спасения, чтоб Господь его утвердил как собственную Идею, только про это тс-с-с-с…
Павел Ибрагимович помолчал минуты три и спросил:
– Ты нас спасешь? Страну? Вернее, Аппарат страны? Вернее, народ страны как народ, создавший самый великий Аппарат во все мире? Тьфу, запутался… Короче, мы не развалимся, как гнилая картофелина, под сапогом глобального лже-аппарата?
– Да не спаситель я, и глобального аппарата нет, почти… Тем более вас мало осталось, в сравнении с населением планеты, но, понимаешь, вы самые интересные с вашим языком, вы – альтернатива для всей планеты. «Аппарат любви», я даже сам еще это не сформулировал, но История… Вот, послушай, окончание Истории…
* * *
Едва заметно светало – наступал день тишины накануне голосования. Авдий сидел напротив Павла Ибрагимовича и, попивая кефир, молчал после долгого утомительного рассказа. Это была последняя часть Истории Авдия. Павел Ибрагимович оглушенный, истощенный и бледный, смотрел в одну точку немигающим взглядом. Мозаика его семейной истории, университетских лекций и личных наблюдений за новостями в стране и мире окончательно сложилась и обрела устрашающую глубину и ясность.
– Ты хотел Историю, ты ее получил, – тихо сказал Авдий. – Проси бонус согласно контракту, завтра ты останешься один на один со своим языком, и все у тебя будет по-прежнему, наверное…
Павел Ибрагимович не хотел говорить о бонусах, он чувствовал себя несчастным человеком и думал о том, как легко и правильно человеку жить, ничего не понимая, в мире иллюзий и мифов. Как вредно овце, и сторожевой овчарке, и волку, и помощнику пастуха знать правду о стаде человеческом и смотреть на мир глазами Истины. Истина была печальна. Еще печальнее была Истина о его родной стране, которую он по-своему любил и так же, как Модест Петрович, хотел жить в ней всегда, до самой смерти. В его стране, в отличие от всего мира, стада никогда не было, никогда. У нас – не агнцы Божии, но отчасти агнцы, отчасти пастухи, отчасти волки, и отчасти даже боги – особенно после третьей стопки. И так почти весь народ, за исключением покалеченных западным влиянием правозащитников. Именно в его стране люди не умели быть счастливыми, чего бы им ни давала власть или зарубежные благотворители. Именно его страна была наполнена людьми, которые совершенно искренне все время думали не только о себе. Именно в его стране все правила общежития и технологии других стран не работали и приводили к обратному результату. Вместо обоснованного спокойствия – беспричинное волнение, вместо радости от денег – тихая грусть и ностальгия, вместо возмущения и протеста – понимание и жалость к другим, вместо гордости – комплекс неполноценности, вместо скромности – гусарство и расточительность.
Аппарат не удалось воспроизвести в России таким, каким его замысли Авдий. Аппарат в России – больше чем Аппарат, это сама жизнь народа и сам народ. Шелуха демократии, социализма, научного управления, разделения властей и прав человека осыпалась в голове Павла Ибрагимовича, как отваливаются фальшивые, большие и гнилые листы с кочана капусты. Дело было совершенно не в этом. Дело было в Аппарате, который сам не знал, чего он хочет. В любой стране это было бы смертельно. Россия как-то жила с этим из года в год.
Павел Ибрагимович произнес:
– Раз уж у нас такой язык, раз уж наша речь не приспособлена для понимания чиновников, раз уж у нас государство в каждой обывательской голове – повод для недоверия и критики, раз уж народ расколот на части и нет понимания между частями, может, мне просто уволиться со службы и жить спокойно, например, в деревне?
– Да пожалуйста, у тебя это, конечно, получится, – устало и лениво ответил Авдий. – Но ты не прав, ставя крест на государстве. Россия без государства и аппарата – не Россия, со скуки сдохнете, развалите все и поубиваете друг друга, полубоги славянские, никакой радости. И наоборот, возьмутся государевы люди со всей своей страстью за ум – станет Россия для всего мира спасительным ковчегом…
– А если не возьмутся?
– Поздно, теперь выбора нет. Или возьметесь, или все закончится очень скоро. Да, крайнее с моей стороны средство, но эффективное, – Авдий широко зевнул. – Спасибо за помощь, Павлуша.
– Тогда мое желание!
– Говори…
– Хочу всю твою историю рассказать в книге, и чтобы она так была написана, чтобы даже школьники поняли. И чтобы рекламный бюджет был соответствующий, и чтоб интересно читать было! Хочу, не надо мне денег и даже дачи в Холюнкино!
Авдий, пожалуй. впервые с огромным удивлением уставился на Павла Ибрагимовича, даже челюсть слегка отвисла. Потом сказал:
– Ты дебил или шутишь? Ты с ума сошел? Попросил бы сразу забросать тебя камнями, отрезать голову, сломать над головой шпагу… Мазохист! Твое самоубийство не входит в мои планы, понимаешь? Попроси лучше пост министра, губернатора, или секретаря центрального комитета любой партии, не стесняйся, я даже обязуюсь быть иногда рядом и помогать!
– Нет. Надо достучаться, Авдий! Надо, чтобы люди перестали повторять, как попугаи, за идиотами, чтоб поняли скудость идиотских суждений, чтобы они увидели, как ими манипулируют, настраивая против твоего Аппарата и Господа! Ты обязан по контракту! Мое желание – напечатанная и широко разрекламированная книга со всей твоей Историей! Пожалуйста, согласен анонимно, да как угодно, лишь бы описать все, что ты рассказал, от грехопадения до наших дней!
– Паша, Павлуша, понимаешь, все, что сотворила русская литература во взаимодействии с культурой Запада, все было губительно для государства! Понимаешь, все! – Авдий, заметно разволновавшись, встал и начал ходить по кухне. – Все классики, которые поумней и поглубже тебя будут, и мимолетные звезды журналистики вошли в мозг народа как его апологеты перед великим и ужасным Аппаратом! Чиновник – зло уже потому, что любое другое зло в России, в отличие от остального мира, могут понять и даже искренне простить, а за чиновниками оправдывать некого, за чиновниками только Господь, но он, как известно, на небе! Если ты пожелаешь этого – ты смертник, Алевтина тебя не простит, и дети будут краснеть при упоминании имени отца их!
– Я им так, блин, покраснею! – психанул Павел Ибрагимович – Вместе с Алевтиной как миленькие запоют! Я сказал – Историю в массы, и баста!
– То есть решил? А линолеум в детской? А дядя Модест, который останется совсем один после твоего позора с публикацией Истории? А Главный, который уверен, что по планам инвестиций и территориального развития районов, в следующем году ты все закроешь и не подведешь руководство под монастырь?
В этот момент на кухню зашел Владимир Павлович, заспанный и расстроенный плохим сном. Он, прикрыв глаза ручонкой от света ночника, сказал:
– Папка, ну па-а-апка, полежи со мной, а? Полежи, а? Я же тебя так люблю, папочка мой любимый прелюбимый! Ну расскажи мне сказку, папочка…
Вовка развернулся, обреченной и заспанной походкой зашагал в детскую. Павла Ибрагимовича охватило отцовское чувство, в груди закололо, в глазах намокло. Он грустно помолчал, задумался. Ему стало стыдно. Ему стало горько. Ему стало обидно за чиновников, детей и Родину. Он помолчал, помолчал, и выдал:
– Давай дачу в Холюнкино, только с баней, и разбежались… Спасибо тебе… Прости…
Вместо эпилога
Записки из компьютера Павла Ибрагимовича Фукса, уничтоженные им вместе с «айпэдом» в промозглый осенний вечер после бани в нетрезвом состоянии на даче в Холюнкино, во время очередного приступа тоски по Авдию.
«…Нет никаких общественных классов, социальных групп, бедных и богатых, интеллигенции и крестьян, эксплуатируемых и эксплуататоров. Это очки лукавого мышления, сквозь которые удобно и прилично смотреть на мир, который сейчас совсем уже не мир, а нечто среднее между миром и помойкой. Это ж надо было такое ляпнуть, Авдий, Авдий…
…Есть власть и народ. А что такое народ? Это один язык, одна территория и воля продолжать жизнь, оставаясь самим собой. Вот ключевые отличия, которые делают разные народы разными и непримиримыми, как бы их ни мирили, и едиными, как бы их не разделяли на классы, группы, сословия…
…Но тогда в России нет народа, вернее, тогда на просторах России сложилось целых три народа, каждый со своим – малопонятным для других – языком, волей к жизни. Но их объединяет территория, одна территория на троих… Чиновный народ, Западный народ и Обыватели. Так говорил Авдий языком моим…
…Авдий назвал чиновников в России отдельным многочисленным народом. Я спросил: «Почему многочисленным, ведь их всего-то миллиона два, наверное, или три, или пять?» Потом понял, что их гораздо больше: помимо чиновников всех мастей и уровней, в том числе выборных, к этому народу надо отнести мелких и крупных чинов полиции, армии, спасателей, пожарных, директоров школ с завучами и главврачей больниц вместе с членами их семей. А в один Чиновный народ их всех объединяет образ мысли и жизненные интересы, вернее: язык, воля к жизни, территория…
…Государевы люди, или Чиновный народ – это такой народ, главным отличительным признаком которого является любовь к порядку и собственному стабильному благополучию. При всем влиянии варяжского, ордынского и немецкого орднунга, этот народ тем не менее не утерял чисто русской стеснительности и удивительного долготерпения. Благодаря этой стеснительности он наиболее из всех трех сохранился до наших дней в своем первозданном единстве. Как и в любом народе, экземпляры в нем есть различные, но главный свой жизненный интерес и охранительскую функцию – принцип «что угодно, только не потрясения» – они выполняют. Ну не любят они потрясений и особо ярких эмоциональных проявлений у граждан, поскольку видят в них дурь и угрозу государству, то есть прежде всего – себе. Откуда этот Чиновный народ берется? Из другого народа – Обывателей. Этот момент важен. Сам по себе чиновники почти не воспроизводятся. Своими детьми высшие чиновники чаще пополняют Западный народ, как Ксюшей Собчак пополнилась тусовка, или Володей Ульяновым революционная мысль. Достаточно на фотографии 99 % чиновников в школьные или студенческие годы, и вы удивитесь: были ж люди как люди, кто бы мог подумать!
…Главная проблема Чиновного народа заключается в том, что его представители очень много сил потратили на то, чтобы стать чиновниками: были выскочками и хвастунами, терли терки и брали на себя ответственность в разборках, организовывали взятки преподавателям на экзамен за всех сразу и мучительно готовили выступления на расширенных педсоветах или в студенческих профкомах. Они почти за бесплатно работали старостами университетских групп, изображали из себя талантливых «кавээнщиков» и, зажмурившись, заигрывали со старыми девами из отдела повышения квалификации. В итоге чиновники так хорошо знают Обывателей, из которых сами вышли, что сил на ежедневную любовь и уважение к великому и могучему народу-Обывателю и заодно к интеллигентскому Западному народу – ну просто нет. Те, соответственно, платят чиновникам тем же.
Так вот и живут много веков: выбился в писари – сделай прическу с пробором и душегрейку оденься, но и в ответ, смотри, оглоблей из-за угла в любую минуту прилететь может…
…Уникальный патриотизм чиновников заключается в том, что это единственный народ, который кровно заинтересован в сохранении государства…
…Авдий сказал: «Я не виноват, что в России сложился Западный русский народ, и влиять на него – не имею права».
Западенцы – это такой народ, который объединяют две ценности: свобода и самовыражение. Проще говоря: минимум физического труда, юридической и материальной ответственности перед другими людьми и максимум признания для себя от других людей, а лучше – самой обыкновенной славы.
Достижение этой цели связано чаще с деньгами, с образованием, пиаром, иногда (по глупости) – с совестливостью, иногда искренней, но чаще показушной. Это достаточно разношерстный народ: журналисты и бизнесмены, введенные высокими зарплатами в заблуждение офисные бездельники, эксперты всех мастей и политтехнологи, кандидаты наук, режиссеры, артисты и общественные деятели. Они предпочитают Юрмалу Черному морю, разговоры относят к разновидности трудов тяжких и руководящих должностей боятся как огня. Представители Западного народа очень разнородны и по своим взглядам. Из оригинальности они даже могут называть себя антизападниками! Каких названий для определения себя и своих коллег они только не выдумали! Здесь профессиональные гедонисты и националисты, либералы всех мастей и фашисты, поклонники великих империй и махровые сепаратисты, масоны и марксисты, реформаторы и реакционеры.
Главное, что их всех объединяет в Западный народ, это ненависть различной степени к русскому государству в том виде, в котором существует. Второе – то, что они считают лично себя умными людьми, в противоположность злобно неумным чиновникам и трагически неумным обывателям. Для подчеркивания этой своей особенности они говорят умными, или модными, самостоятельно придуманными словечками и целыми лексическими конструкциями…
…Вся умность западенцев ведет свое начало от образования в том смысле, в каком его понимают на Западе (то есть умом и деньгами можно все познать, и человек познающий – сам по себе центр мира, кочка зрения, право имеет и пуп земли, с теми или иными самоограничениями, оговорками и масштабами).
Этому народу, в отличие от чиновников и обывателей, повезло еще и в том, что его жизнеспособность постоянно подпитывает Запад, кого-то явно – заказами и гонорарами, кого-то косвенно – книжками, модой и «айпэдами». Функция этого народа во все времена в России – вводить существующее на данный момент истории государство в смуту: постоянно навязывать государевым людишкам новые задачи и прожекты, потом критиковать чиновников за ужасное исполнение, потом ставить новые задачи и снова критиковать: изощренно, научно, с надрывом, саркастической усмешкой, с пьяной слезой на кухне и задранным в небо кулаком на митинге. В отношении Обывателей (нормальных людей) у Западенцев одна тактическая, но вечная задача: заключить с ними союз против государства. Для этого необходимо постоянно объяснять обывателям их первонародное величие и быдляцкую второсортность одновременно. Делать это искренне и постоянно, чтобы обывательский народ шизел и понимал, что он де, обыватель, ни-че-го не понимает…
…Обывательский народ. Скоро, как сказал, Авдий, этот народ может стать самым малочисленным. Как раз его принято называть именно «народом», или, раз в году, «народом-победителем»…
…На самом деле это не какие-то «никчемные обыватели», а те, кто в процессе жизненного пути не растерял или не порвал актуальных связей с родственниками, с местом, где он вырос, со знакомыми, соседями по гаражу и дальними родственниками, которые авось пригодятся. Как только эти связи перестают быть актуальными и полезными, значит, представитель обывательского народа или удачно разбогател, или стал «шибко умным», или занял ответственный пост, из-за чего от этих связей сам и сбежал подальше. Такой человек пополняет своей персоной два других народа. Должен сказать, что чиновники и западенцы – это люди исторически все больше одинокие, или закрытые, или непонятые – непризнанные или просто ставшие далеким мифом для тех, с кем росли. А обыватели – сплошь представители того или иного «Мы». Поэтому если в интернете обыватель что-то пишет, то он совершенно искренне пишет: вот, мол, мы, простой народ, промежду прочим…
…У народа-обывателя есть одна главная функция в отношении всего трехнародного российского организма: платить налоги и хоть как-нибудь работать, получая взамен защиту и общие блага типа дорог, кочегарок, мостов и укрощения криминала. При этом он решает одну собственную задачу: максимально жить своей жизнью, детей рожать, заниматься всяким мещанством и, если уж чем увлекаться, то исключительно по своей воле, на свой манер и со своими песнями. Если заставят треклятые чиновники сибирские месторождения нефти осваивать, или всякие демагоги – церквы ломать, так и то – все в плюс потом, все в плюс себе долготерпимцу многострадальному.
…Традиционно чиновники и западенцы думают, что влияют на обывателей и даже управляют ими. Но это совершеннейшая глупость. Наш обыватель, в отличие от остальных двух народов, полагается не на утвержденные и согласованные инструкции и очередные «истинные» теории, а на многовековой генетический опыт. А он подсказывает: не обманешь – не проживешь, всех сразу не накажут, до Бога высоко, до царя далеко, и вообще: живы будем – не помрем. Проблема в том, что чиновники и западенцы, выставляя народ-обыватель иконой, знаменем и двигателем истории, на самом деле так никогда не думают. Максимум, что учитывают они в своих планах и схемах: народ будет недоволен, «пипл схавает» или «народ возьмется за дубину народной войны»… Все. Ну, с ним особо никто и не разговаривает и не договаривается. Не считать же таким разговором выборы, которые устраивают два других народа…
…Если глядеть как бы со стороны, три российских народа похожи то на пауков в банке, то на соображающих «на троих», то на Святую Троицу. Но это со стороны, а на самом деле между ними происходит вечная игра и «внутренняя политика». «Игра» не могла не начаться, поскольку все три народа живут на одной территории, плохо понимают друг друга, относятся друг к другу с недоверием и с чувством собственного превосходства, а то и просто считают чужаками. Так продавщица магазина чувствует себя в администрации города словно за границей. Так интеллигент тщательно следит за языком в кампании работяг. Так чиновник снимает галстук и значок, выходя в пятницу после работы прогуляться по набережной – территории другого народа…
…Игра трех народов не может существовать без внутренней логики и закономерностей. Выигрыш, помимо благополучия каждого народа в отдельности, – это баланс сил, мир и развитие самой большой страны в мире. В Игре по-русски выигрыш и проигрыш, как всегда, настоящие, не «понарошку»…
… Я, Павел Ибрагимович Фукс говорю: если есть Игра трех народов, то есть закономерности, правила, выигрыш! Я понял то, о чем не сказал Авдий, я понял Игру, о которой сами игроки-народы не знают! Или знают, но не говорят? Эх, Авдий, Авдий…
…Алгоритм Игры и реальности один и тот же.
Если хорошо чиновникам (рулят страной), то очень плохо западенцам, которые сразу подыгрывают народу-обывателю и всячески стремятся вступить с ним в союз. Не важно, что они друг друга не понимают. Это не значит, что обыватели с радостью изучают Маркса или Гайдара. Просто в данный момент истории многоцветье хитроумных и высокоинтеллектуальных планов западенцев совпадает с временным состоянием обывателей, которых, не дай Бог, скоро заставят Камчатку модернизировать, или новый Петербург строить, или еще какие репрессии, учинят. Вот и появляется обида на «эти наглые коррупционные рожи».
Если западенцам хорошо (рулят страной), то очень нехорошо обывателям, они сразу превращаются в «тупую пьяную массу», «темное быдло» и прочую неотесанную деревенщину, которой достаточно 50 миллионов для обслуживания трубопроводов в «цивилизованные страны» и которая не оценит очередной попытки ее цивилизовать или реформировать. Или наоборот, 50 миллионов маловато для проведения крайне необходимой и теоретически неизбежной мировой революции всех на свете пролетариев. Чиновникам в этой ситуации вроде как все равно, чьи инструкции выполнять, но в целом «за державу обидно», да и просто неприятно, когда тебя превращают в обслуживающий персонал. Поэтому чиновники и обыватели начинают парную игру. Как правило, выигрывают и на какой то срок даже терпят друг друга ради восстановления страны.
Если хорошо народу-обывателю… А когда ему хорошо? Когда плохо чиновникам и западенцам одновременно, они оба его не трогают, а народ-обыватель чувствует защиту благодаря прямой связи с верховной властью. Это, значит, когда олигархов – вон из Кремля, западников – в Лондон, а чиновников – под страх государева наказания. Последний раз так было в нулевые…
…Про российскую власть. Ее трагедия состоит в том, что она является властью для всех трех разноязычных и разномыслящих народов, но впустить в себя все три не в состоянии. На трех стульях не усидишь. Обопрется, скажем, на чиновный люд – все, репрессии, полицейщина, жандарм Европы и тридцать седьмой год. Западенцы сразу уходят в страдания и творческие поиск, выдают под гнетам культурные шедевры и запрещенные рукописи вагонами, рожают узников совести, воспевают народ-богоносец. Обопрется власть на западенцев, пустит их в себя – все: оттепели, перестройки, обнищание и ни одного культурного шедевра, кроме шедевров пошлости и ремейков. Обопрется на обывателей, аки царь-батюшка – царя взорвут, гадостей про царя наврут с три короба, решения в волоките похоронят и очередной дворцовый переворот замутят, как пить дать…»
Далее полностью испорченный фрагмент записок Павла Ибрагимовича о современном ему состоянии России с использованием «трехнародной формулы» (прим. автора).
«…Вот не надо, Авдий, цинизма, не надо пессимизма, не надо говорить, что ты все знаешь! Мы могли прожить тысячу лет благодаря одной чисто русской штуке, о которой почему-то умалчивают социологи и политики: все хорошее, великое, прорывное и самое полезное в нашей истории добивались «послы» трех российских народов друг в друга.
Пресловутые социальные лифты. Не надо на них вверх-вниз ездить. Каждый народ должен видеть себя в другом народе. Для этого и нужны послы. Так Шукшин, войдя в интеллигентскую тусовку, остался «послом» Алтайской деревни. Так генеральский сынок Суворов был своим для солдат – бывших крестьян. Так декабристы открывали школы в сибирских деревнях. Так маршал Жуков, начинавший скорняком, принес нам Победу. Так интеллигент Ушинский создал народный букварь для нескольких поколений…
…В Сибирь что ли уехать?»