Восторг Сашки Кобылкина

Сашка открыл глаза. Минуту туманным взглядом глядел в давно не беленый, в трещинках и в паутинках, потолок, словно пытаясь разглядеть то, что никак не вспоминалось, а вертелось в голове назойливой и неуловимой мухой. Вдруг спину обожгло резкой болью… Ура! Вспомнил!!! Сашка, вернее, уже давно Александр Николаевич Кобылкин, мгновенно вскочил с кровати и, как был, в плавках, бросился в коридор своей квартиры в хрущевке к старомодному, советских времен, трельяжу. «У-у-у, проклятые плавки, чуть под монастырь не подвели», – на ходу подумал Кобылкин. Повернув голову через плечо, к зеркалу, он засветился блаженной победной улыбкой: через всю спину красной змеей с кровяными подтеками тянулся след от казачьей нагайки. Сашка схватил телефон и, изворачиваясь и пританцовывая, как змея в брачный период, принялся фотографировать собственную спину. Затем, не возвращаясь в комнату, принялся отправлять эмэмэску со следующим посланием: «Круглый! Ты проиграл, лопух!!! Двигай ко мне, срочно! Захвати йод и угадай, чем меня так погладили по спине?»

Александр Николаевич, моложавый, почти спортивного телосложения, тридцатилетний мужчина, сидел на корточках в коридоре и со счастливой улыбкой, не мигая, смотрел на себя в зеркало. Растрепанные, давно требующие рук парикмахера волосы, пара шрамов на лице, зарубцевавшиеся следы от чьих-то зубов на кулаках, нестриженные ногти, высокий, с глубокими морщинами у переносицы, лоб, большие, пронзительные, с зеленым отливом глаза и припухлые, как у капризного ребенка, губы выдавали в нем человека незаурядных умственных способностей, однако, как бы это сказать, творческого и равнодушного к бытовым социальным нормам и ценностям. Не яппи, короче, не хиппи, не интеллигент, не пролетарий, не мещанин, не фанатик большой идеи, а какой-то чисто русский самодостаточный разгильдяй, каковых уж и не осталось, почитай, в наших офисах.

Сам себе свое нежелание быть как все нормальные люди: семью заводить, карьеру делать, он оправдывал своими казацкими корнями, любовью к чистой науке и необходимостью спасать Россию. Деньги на пропитание он зарабатывал достаточно легко, квартиру ему оставила матушка, ставшая большой начальницей в Речпорту, а отец, военврач, давным-давно, когда Сашка был совсем сопливым, пропал без вести в Афганистане. И вот этот разгильдяй, которого прочили в аспиранты двое или даже трое профессоров с исторического факультета, этот «несвоевременный авантюрист», как в сердцах называла его родная мать, сидел теперь на корточках перед зеркалом и мысленно додумывал самый безумный план из всех, которые когда-либо собирался реализовать психически здоровый, не склонный к депрессиям человек.

– Боженька ты мой, Богородица и святой Никола! Еперный театр, мама миа, неужели я это сделал?! – прошептал Александр Николаевич, поднявшись перед зеркалом! – Я же говорил, – продолжил он, наклонившись к зеркалу и пытаясь пригладить торчащие в разные стороны вихры, – Я знал: физику – долой, алгебру – доло-о-ой! Уэллса – долой! Ну, дела-а-а-а! Я был в прошлом!!!

Пролог

Оставим Александра Николаевича Кобылкина ожидать своего друга-родственника Евгения Романовича Углова, по прозвищу Круглый, тем более, что ему действительно нужно додумать самые щепетильные моменты по поводу портков и прочего белья в процессе перемещения во времени.

Все началось лет десять назад, когда морозным сибирским вечером, аккурат накануне экзамена к нему в дверь позвонил тот самый Женька Углов, вернее Круглый, он же Евген, он же Фельдшер, он же Повар, в зависимости от компании, в которой находился в конкретный момент времени.

– Томск замерз, а студенты и не заметили! Фиг ли, если сессия в Томске, то и апокалипсис пройдет незамеченным! – засмеялся коренастый, высушенный, почти без шеи самбист Круглый очередному афоризму собственного производства, доставая бутылку водки откуда-то из глубины огромной дубленки. – Извини, брат, девок нема, вон даже в бюстохранилище филфака – тишина и свет моргает, похоже, калориферы навключали студентки. Нет, чтобы нас с тобой позвать, такие морозы зазря морозят!

– Водка – это хорошо, девчонок нет – это плохо, всяко бывает… – невозмутимо, философски ответил Сашка, закрывая за гостем дверь и по привычке выглядывая на лестничную клетку, где собирались холодными вечерами гопники-малолетки из окрестных подъездов. – Только у меня этот, экзамен завтра, такая муть, у-у-у, все думаю, как бы все эти билеты познать за ночь, хоть на троечку. Не, ну там вроде все понятно, мюнхенский сговор, пакты всех со всеми, массовый героизм, клещи и охваты – короче, очередной крестовый поход цивилизаторов на в очередной раз не готовую к приему орды Россию, хотя кто ж в готовую полезет-то… Эх-х, – проходя на кухню с уже звенящим там посудой Женькой, продолжал студент, – а на экзамене забудешь воинское звание героя-артиллериста или «Ил-2» с «Лавочкиным» спутаешь, или, не дай Бог, итоги Ялты с Тегераном– все! Пересдача, гуляй, Вася! – караул, какой профессор, у-у-у, суровый! А если не упомянешь «ар-гу-менти-ро-ванно» о предателе советского народа и Российской государственности Резуне-Суворове – замучаешься потом пересдавать…

– Хм, у нас в медучилище как-то попроще было, – подбодрил двоюродный по маме братишка, разливая по стопкам водку, – Пельмени-то есть? А Резун-Суворов твой – чисто бизнес. Запад денег отвалил кучу, он и строчит, вон сколько его по всем магазинам появилось, даже в нижнем гастрономе видел, около кассы продают, значит, точно – бизнес. Да пусть зарабатывает, жалко что ли, народу хоть есть, о чем язык почесать… Ну, давай по мензурке исключительно для сугреву, за томские народные празднички, то бишь за сессию…

Долго еще длилась потом братская беседа про политику, историю и мужскую дружбу. О чем еще говорить, без девок-то. Однако через час-полтора разговор свернул на подозрительные психические темы, фантастику и тайные возможности человеческого организма. Сашка не мог выкинуть из головы завтрашний экзамен, и хватался, как за соломинку, за разговор о вариантах чудесного усвоения учебного материала за ночь с помощью чудесных психологических методик и секретов, которые, вот беда, некогда было изучить и опробовать заранее. Женька тоже ухватился за эту тему с одной тайной надеждой, что, мол, как бывший фельдшер и знаток организма, поможет брату и, главное, Сашка не свернет прекрасный вечер и не возьмется за свои учебники, которые вперемешку с чужими конспектами в обилии валялись по всей квартире, в том числе и на кухне. Один из конспектов он незаметно сунул под хлебницу, на другой поставил кастрюлю с пельменями, тем не менее остальные, как укор совести, постоянно лезли на глаза бывшему фельдшеру, сбежавшему из медицины в автосервис еще в середине девяностых.

Чтобы не утомлять читателя хитросплетениями разговора, расскажу о выводах, к которым после дебатов пришли практикующий автослесарь с недоученным историком.

История – это такая псевдонаука, объективной она быть не может по определению, ибо как ни верти, но рисуешь картину прошлого через призму собственного «я», изучая призмы собственных «я» других историков, которые в свою очередь, прикрываясь научным методом, пытаются ангажированные мнения предков и другие не менее сомнительные источники превратить в объективную аксиому.

Ей – «аксиомой» о прошлом, откопанной и наработанной трудягами-историками, сразу же пользуются ушлые власти, враги власти и прочие политики для обоснования своих миссий и амбиций.

Без собственных миссий и амбиций историки – это рабы идеологии и политиков, даже если сами этого не осознают и строят из себя этаких академических ученых, которые выше политики.

Тем не менее быть историком – это очень круто, потому что никто лучше не объяснит прошлое, будущее и смысл происходящего сейчас, а неисторикам крыть нечем, вот и приходится жить в чужих представлениях об окружающем мире. Чувствовать себя то потомками великих предков, то дефективной ветвью человечества.

Но самые неожиданные выводы в ходе такой конструктивной дискуссии братья сделали о времени. Виноват в этом был, безусловно, сорокаградусный сибирский мороз, водка и удивительное, прямо как в детстве, взаимопонимание товарищей. Вот они, эти выводы:

Время – материально, как железо, уголь или вот эти пельмени! Потому что время властно только над материей, телом. А душа вечна, и только во сне она свободна и неподвластна ни времени, ни пространству. И лишь тело, как гиря, например, возжелав пописать посреди увлекательного сна на самом интересном месте, не дает насладиться «не сном, но свободой».

Это же тело, своими потребностями и эгоизмом засоряет самым безобразным образом и мозг, и душу до такой степени, что не приходится удивляться хаосу в сновидениях и невозможностью управлять собственными снами.

Если бывают пророческие сны и видения, то есть фактические полеты в будущее, что является совершенно банальным и общеизвестным фактом. Если, ночуя в таежной палатке осенью, можно во сне танцевать и потеть от жары под бразильским солнцем, то можно тогда, логически, лично присутствовать при любых исторических событиях в любом веке и в любой точке, даже в иностранной, только язык надо бы знать.

Если научиться, избавляясь от тела, лично и без посредников-историков узнавать отечественную и зарубежную историю, то можно ничего не читать и не учить, и даже наоборот, «читать и учить – вредно, иногда, ну-у, нету смысла»!

Поскольку типичный путь пророков, а именно – долгое-предолгое издевательство над телом, достижение максимальной независимости от своих бренных членов уже невозможен, – в этот момент разговора братья синхронно посмотрели на единственный оставшийся в тарелке пельмень, – мы пойдем каким-нибудь другим путем!

Надо сказать, что все эти итоги увлекательнейшего и продуктивнейшего застолья были зафиксированы Круглым прямо на полях чьих-то женских, судя по почерку, конспектов лекций по Отечественной истории за седьмой семестр. Смелые гипотезы удивительным образом вдохновили братьев и, в силу отсутствия времени до экзамена, были применены на практике. Сашка поднял вверх палец и, торжественно глядя на брата, громогласно прокричал: «Ви-и-и-ижу! Будут тысячи коек вместо аудиторий и тысячи спящих детей полногрудой Клио, познающих историю без прикрас, заглядывающих в страницы утерянных летописей неизвестных летописцев, в глаза идущих в атаку предков, и случится впервые сие – в Сибирских землях Рассеюшки, во славном граде Томском!» После приступа вдохновения он обозначил на стенной карте мира границу СССР 1939 года, а Женька написал на ней крупными и уже неровными буквами название одного из билетов: «Приграничные сражения 1941 года». После чего оба уснули крепким молодым сном.

Еще Пролог, пока Круглый бегает в аптеку за йодом, а Кобылкин скачивает из Интернета образцы казачьих нагаек

Ближе к утру Сашка проснулся в холодном поту с бешено стучащим в груди сердцем. На диване блаженно храпел Круглый, периодически сладко причмокивая губами и хитро улыбаясь во сне.

Вскочил, выключил в комнате свет, бегом, ни о чем не думая, добежал до ванной комнаты. Механически, без единой мысли в голове, залез в ванну и принял контрастный душ, постепенно приходя в себя и вспоминая вчерашний разговор в мельчайших деталях, поскольку сон ему приснился ужасный, страшный и пронзительный. От этого ночного кошмара, даже после контрастного душа, то там, то сям по мышцам пробегала дрожь и неприятный холодок.

Остаток ночи дома, в ледяном троллейбусе, в понурой от переживания очереди студентов перед экзаменом осмысленно читать конспекты и шпаргалки Кобылкин уже не мог. Конечно, никаких полетов во сне по штабам и действующим подразделениям, никакого созерцания атак и заглядывания за плечи немецким офицерам в полевые карты, никакого ангельского перемещения с одного места подвига на другое «согласно конспекту ответа» на экзаменационный билет, как это представлялось Сашке накануне, – в его сне не было. Но факт остается фактом: он – Сашка Кобылкин – сам лично лежал в засаде, сзади горел дом, впереди была речка, рядом товарищ красноармеец, а через мостик какой-то небольшой речки ползли немецкие мотоциклетки и бронетранспортер. Он знал, какой он части, как здесь оказался, что было вчера и позавчера, но не представлял, что будет дальше. Еще он знал, что ему нужно сейчас нажать на спусковой крючок, что для этого он здесь и находится, что этот, рядом, тоже боится. Но нажать не получалось. Незнакомые и такие чужие люди в мышиного цвета форме так громко смеялись и пели, что Сашка слышал их смех сквозь рев моторов, несмотря на расстояние. Он никак не мог сделать это движение пальцем, хотя, казалось, заставлял себя и материл на чем свет стоит, удивляясь собственной трусости. Уже чумазый в грязной гимнастерке красноармеец с криком и матом, как он понял в его, Сашки Кобылкина адрес, начал стрелять. Ухо со стороны товарища заложило, а Кобылкин, делая мучительные усилия, безрезультатно продолжал пытаться нажать на спусковой крючок, чувствуя, как от стыда перед неизвестным красноармейцем горят его уши и внутри творится полный кавардак, а крючок, с-сука, как ватный, никак не нажимался.

Напрягая все силы, он заставил себя подняться и пойти на ватных ногах вслед за стреляющим из «Дегтяря», обезумевшим, смеющимся и матерящимся, проклинающим и прощающимся с белым светом никому не известным чумазым парнишкой… Самое страшное было потом. Кобылкина били, и незнакомая, но, судя по интонации, издевательская речь неслась со всех сторон. Запах крови вперемешку с перегаром и дымом бил в нос, а сам он стоял в этом окружении, словно в смрадном колодце, и никак не мог почувствовать боль от ударов. Вдруг он услышал резкий гортанный оклик со стороны, смех прекратился, немцы куда-то пошли быстрым шагом, а один из них передернул затвор карабина, уткнув его мерзко-холодное, как показалось Кобылкину, дуло ему в живот. В это мгновение своего сна Сашка вскипел и возненавидел себя. Его затопило страшное и совершенно реальное ощущение наступающего конца, ненависть к себе, которого так безнаказанно унижают и напрасно убивают, дикий стыд перед тем, чумазым… Он понял, что сейчас, от всего этого страха и напряжения он описается одновременно с выстрелами, и эта мысль как величайший позор – «обоссаться перед этой наглой рыжей мордой на своей же земле» заполонила всего Сашку. «С-с-сука-а-а, успеть бы-ы-ы» – одной рукой он расстегивал ширинку, а второй пытался остановить немца, чуть отворачиваясь в сторону с пульсирующей мыслью о том, чтобы не упасть перед этой рожей «обоссавшимся», что, безусловно, будет долго видно всем прохожим, пока солнце не подсушит его труп…

С первыми судорогами переполненного мочевого пузыря, собственно, Кобылкин и очнулся в своей квартире.

Тем не менее потрясающе реалистичный сон тоже оказался лишь прологом невероятного, священного для томичей Дня Экзамена…

– Александр Николаевич, ну сколько можно! – седой, сморщенный, высохший профессор, у которого только взгляд ясных глаз был живым и молодым, подвинул зачетку Кобылкина к себе. – Вы один остались, сколько можно готовиться, и потом, время, время… Давайте пытаться…

Сашка Кобылкин, не в силах отделаться от всех этих снов и приключений, сел напротив профессора, посмотрел на него, призывая на помощь все искусство студенческих уловок и экзаменационного кокетства, которое нужно мастерски напустить на мастера разоблачения студентов и… Вдруг что-то сорвалось – и из него вылился весь его сон в виде рассказа, с начала до конца, от первого лица… Когда он остановился, то подумал, какую ересь он нес профессору, какую не относящуюся к исторической науке жуть и банальщину, как глупо он выглядел…

– Как к вам попала рукопись бесфамильного лейтенанта? – медленно, впиваясь глазами в Сашкино лицо, спросил профессор. – Или вы добыли мою монографию в издательстве? – несколько облегченно и, как показалось, с надеждой спросил он. Вот в этот момент Кобылкин не растерялся, инстинкт студента сработал. Он, как сама невинность, покраснев, потупил взор и, смущаясь, как невеста в загсе – начал блеять что-то нечленораздельное о своем жгучем интересе к работам уважаемого профессора. Теперь он чувствовал, что великая студенческая удача сама идет ему в руки.

Отличная оценка за экзамен вскружила голову. Сашка летел и повторял себе каждые секунд тридцать, как в американской классике: «Фигня, я подумаю об этом завтра, завтра, только не сейчас… Фигня все эти совпадения, не, ну, фигня такое чудо, не, ну, мы же молодцы с Круглым!!! Не-е-е, фигня, что правда…. у-у-у-у-у, я сдааааааал!!!»

План Кобылкина

– Ну что, нагайка? Убедился? А-а-а, тише ты, щиплет же, эскулап хренов!

Сашка держал, подняв вверх над головой, ноутбук с подборкой фотографий казачьих нагаек из Интернета, чтобы Круглый, обрабатывающий йодом за спиной кровавый и уже запекшийся шрам, мог заодно рассматривать фотографии.

– Вообще, конечно, похоже, но ты никому не вздумай рассказывать, не поверят. Я б тоже не поверил, если б не знал тебя, бред какой-то! Допустим, я поверил, что ты не только смог оказаться сто лет назад во сне, как тогда на четвертом курсе, но каким-то чудом сумел там материализоваться, хотя даже в это, Сань, не в обиду, верить не хочется. Но как ты вернулся?

– Е-мае, Круглый! – нисколько не смутившись, продолжил Александр Николаевич Кобылкин. – Ты-то знаешь, что больше десяти лет после того экзамена я мучаю свой мозг этой темой – знаешь! Ты знаешь, что я не охотник за сенсациями и славой, что даже мать родная, в отличие от тебя, про мое хобби ничего не знает! Что мне вообще наплевать на то, кто что скажет и кто насколько поверит, более того, я не собираюсь никому ничего говорить. Надеюсь, ты тоже.

– Ага, я че, на дебила похож, про твои полеты рассказывать? Просто не пойму, что ты с этим делать будешь? Я бы вот, к примеру, все еще раз проверил, запатентовал и продал бы за миллионы долларов технологию путешествия во времени. Но тоже не вариант, облапошат, или, не дай Бог, какой-нибудь путешественник не нагайкой в прошлом получит, а то и саблей, бр-р-р… А какие там болезни? А если кто с катушек съедет от таких полетов? А если натворит там чего, это ж только в кинокомедиях с царями местами меняются и все с рук сходит. Не-е-е, брат, я в этой истории поддерживаю киношного товарища Буншу: надо позвонить куда следует, а лучше вообще никому и ничего не говорить. Я серьезно… Пойми, еще раз повторяю: ну очень подозрительно это все, не научно и недоказуемо, насколько я помню анатомию и физику с училища.

Сашка аккуратно натянул на себя просторную футболку, повернулся к Круглому, посмотрел на него внимательно и сказал:

– Мы ничего никому не скажем, сгоняем туда вдвоем, кое-что устроим и обратно. Ты же поможешь мне, брат?

– Чего-о-о-о? Да пошел ты в баню. – Женька встал и прошел на кухню, открыл холодильник и начал в нем рыться – он все время искал, чего пожевать, когда волновался – и продолжал орать из кухни. – Я же не молодой уже, Саня, вон, голова уже седая, у меня жена, сын, автосервис, у меня все нор-маль-но, вечером телевизор с женой, по выходным – футбол с мужиками, с тобой, вон, то на рыбалку махнешь, то в Хакассию по пещерам, красота! А нынче, если помнишь, мы по Оби сплавляться собрались, завязывай с этой мутотенью, а? Кстати, сегодня «Томь» играет, кубок, пойдешь со мной?

Кобылкин прошел на кухню, закрыл холодильник перед носом брата и уставился на него с невинной улыбкой, как в детстве выпрашивая очередную игрушку у старшего брата, и сказал:

– Да ладно, Евгений Романович, мне-то не звезди, я же знаю, что ты уже согласен, что ты со мной! Давай, а? Вот это приключение будет, а? И как ты жить-то потом будешь, если я там пропаду куда, один-то? Туда и обратно, лады?

– Зачем? – присаживаясь на табурет, обреченным голосом спросил Круглый.

– Царя спасем, а может, и не спасем, или революцию подкрутим чуть-чуть…

– Зачем?

– Чтобы новой не было.

– С чего ты взял, что она будет?

– Долго объяснять, поверь историку, а спусковым крючком опять будет легитимность власти: то выборы не так пройдут, то президента не того выберут, то самозванцы, то несогласные опять какие появятся. А главное не это. Полные города мигрантов, на юге нестабильность, Запад злобствует, министры воруют. Если, не дай Бог, опять какие перестройки да путчи начнутся, то эта заваруха для России последняя, и станет тебе уже не до футбола с хакасскими пещерами, и даже не до автосервиса.

– Так иди, Саш, работай! Вступай в партии всякие, делай карьеру, пока еще не старый, в прошлое зачем лезть? Ты прям, как Емеля, с печки не слезть и по воду сходить! Ты хоть понимаешь, что будет, если, не дай Бог, мы там чего напортачим? Вернемся с тобой совсем в другую страну, если она будет еще! И вообще, оглянись по сторонам, вполне прилично живем, сравнительно с любым временем и с другими странами, меньше в Интернете сиди…

– Я все продумал, Круглый, я ж историк, а не кто-то там. Мы пообщаемся с царем, как минимум, ради интереса. Прикинь, живой царь! Потом снабдим его современными знаниями и все, он сам остальное сделает! Главное, попасть к нему, самим целым остаться, может он нам даже что-нибудь подарит на память из благодарности, вот тебе и миллионы в качестве премии за спасение царской фамилии!

Судя по выражению лица Круглого, он уже мысленно подсчитывал, сколько может стоить царский подарок в наше время (в роли подарка в его голове фигурировало почему-то исключительно, яйцо Фаберже). Даже настроение поднялось у человека. Круглый произнес, все еще под очарованием этого образа:

– Ну, если просто поговорить с живым царем… Вообще-то мне советское время в целом нравится, да и Николай Второй, как бы не того же, сдал державу на растерзание. А Великая Отечественная? А Юрий Гагарин? А наши родители и деды? Окажется, что при царях жили, если по-твоему получится?

– Вряд ли, я всего лишь хочу, чтобы просто сегодня или завтра вдруг все узнали, что цари-то наши живы-здоровы, помазали кого из них на царство, присягу приняли и все! Выборы-шмыборы, подсчеты, митинги нафиг никому не нужны, есть легитимный царь и все, до свидания, а Россия – снова империя, и с красными, и с белыми, и с Финляндией, и с Украиной. И нынешнему еще хоть двадцать лет при царях можно сидеть да работать. Короче, это уж они сами пусть суетятся, а мы тогда уж и по Оби, и на Алтай.

Женька сосредоточенно наматывал челку на палец, с прищуром и не моргая уставившись в стол:

– А революцию чего ты там подкрутить хочешь?

– Да поглядим, меня во всей этой революционной катавасии одно не устраивает: сильно много кровопусканий, и казаков, и священников, и крестьян жалко, а мы теперь, видишь, мигрантов завозим вагонами, работать некому. Но это, Круглый, как пойдет, ты не боись…

Круглый выдохнул, включил чайник, достал две чашки и коробку зеленого чая, сел обратно и сказал: «Ладно, давай рассказывай, что там у тебя с казаками приключилось и как летать в прошлое…»

Живы будем – не помрем

– Живы будем – не помрем, Круглый! Главное, послушай: все очень просто. Все по-разному объясняют, но фактически душа может летать и в прошлое, и в будущее, причем не обязательно, что она там видит именно то, что будет на самом деле, просто у каждого свой бардак в голове и всякие земные тараканы. Но у некоторых удивительным образом получается видеть именно то, что будет или было на самом деле. Это факт, который людям известен тысячи лет. Дальше вопросы.

Во-первых, если душа из тела вылетает, путешествуя во времени, то почему возвращается в то время, где осталось тело, а не наоборот, тело летит к душе, даже самой безгрешной и достойной? Полный «улет» мы не обсуждаем, смерть – такая штука, да и тело остается разлагаться в своем времени… Вылет телесной материи к душе в прошлое как проблема. Это раз.

– Подожди! – прервал Кобылкина Женька. – Это уже полная чушь! Как душа может притянуть к себе тело, тем более в прошлое? Это же физика, атомы, молекулы, белки, нейроны, что это за… как там, невежество, во!

– Женя, тысячи лет на всех материках, у южных каннибалов и северных эскимосов, христиан и буддистов, везде и во все времена люди знали, что тело – лишь сосуд для души, временное жилище, квартира в аренду от Всевышнего. Тысячи лет! А вы за пятьдесят лет разобрали тело на гены с хромосомами, и нате, прям, ну все теперь знаете! И про душу, и про невежество! Ты мне про душу человеческую можешь что сказать? Из чего состоит? Структура, функции, свойства? Нет? А как можно отвергать что-то, зная только половину?

– Так! Не лечи меня, – резко прервал Круглый Сашку. – Звучит убедительно, если допустить, что у тебя действительно получилось на практике. Первое – это то, что душа тоже может затянуть за собой в сон тело, а не только тело притягивает душу в себя обратно. Дальше что?

– Второе: возможно ли телу перенестись к душе в прошлое и вернуться назад? Наконец, третье: как превратить эти перемещения в нормальную, доступную любым желающим технологию?

Вот на эти три вопроса я ответил! В основе ответа – моя гипотеза! Если сделать так, чтобы в момент «короткого сна», то есть улета в заданную точку, все клетки тела и все системы человека резко и дружно возбудились, то душа из-за этой экстренности либо улетит совсем, потеряет связь с телом, либо срочно вернется в тело, либо перетянет физическую оболочку к себе, ну, типа в сон, в другое время!

Гипотеза для возвращения еще проще. Если, находясь в прошлом в своем теле, сделать что-то, что может изменить твой собственный генетический код, то клетки взбунтуются, и их, как инородные тела, выдавит из прошлого туда, где они появились… Не понял, да? Ну, каждая клетка твоего тела – это результат работы и комбинаций твоих предков, совершенно уникальный и неповторимый, это понятно же?

– Ну…

– Если в прошлом создать риск для появления именно этой уникальной комбинации, то произойдет отторжение из чужого для твоего тела времени, во! Например, женщину там себе заведешь, понимаешь? Или возникнет риск смерти, или ты, например, кого-то там в прошлом, не дай Бог, порешишь, а он связан с твоим собственным кодом, или моим, или президента Российской Федерации…

– А если не отторжение оттуда произойдет, а просто изменение всего будущего? Вот я там зачал ребенка, или меня там грохнули, или твой царь, например, на службу нас взял и мы там остались и изменили историю? – допытывался Круглый.

– Не-е, на историю, надеюсь, мы как-то повлиять можем, в чем я убедился. А вот влиять на то, кто, где и каким в будущем родится – это, извини, не по Сеньке шапка, это кто-то на самом верху решает. Тот, по законам которого наши с тобой клетки могут появиться только в свое время и в определенном виде. Все гениальное просто: свою историю люди делать могут или назло Всевышнему, или с его помощью, а вот дарить жизнь и определять, кто с каким наследством родится – это не наше дело. Ты ж вот не выбирал, в какой стране, в какой семье и из какой мамки тебе появиться на свет, – Сашка аж заулыбался от собственного доходчивого, как ему показалось, объяснения, – если, конечно, ты не думаешь, что сам являешься нечаянным недоразумением и случайным самородком…

– Тогда расскажи, как ты менял историю и как вернулся, на примере, так сказать! – потребовал братец.

Сашка подробно, не торопясь, описал брату свой первый межвременной испытательный полет. Летал он в самое начало первой мировой войны, хотел посмотреть, как первый георгиевский кавалер этой войны, казак Козьма Крючков умудрился в рукопашной конной схватке уничтожить одиннадцать немецких улан и при этом живым остаться. А на троих, с партнерами, в общей сложности они уложили в бою около трех десятков не самых последних вояк – улан кайзера. Эта тема интересовала Сашку в связи с его другой давней гипотезой о русском бое как более древнем и сохранившемся в первоначальном виде в сравнении с восточными единоборствами. Ну и вообще, казаков посмотреть, из коих он, вроде как и сам по отцовской линии.

Очнулся он в одних плавках, под зеленым кустом в траве. Трава колола, и кожа моментально стала гусиной от прохлады и отсутствия одежды. Вокруг вроде бы никого и не было, и даже пушки не грохотали, как представлялось Сашке перед полетом. «Вот про одежду я не подумал», – первым делом укорил себя путешественник, поднявшись с земли. На нем были ультрамодные, в обтяжку, белые плавки с какими-то дурацкими красными сердечками. Их в подарочном наборе преподнесла ему одна из старинных подружек на 23 февраля. «Всегда знал, подведут меня девки под монастырь!» – пронеслась в голове мысль, и Кобылкин лихорадочно стал осматривать местность, думая о том, что в таком виде в прошлом делать, конечно, нечего.

В это время он вдруг заметил, как из-под земли выросших сбоку и сзади от него четырех всадников, в которых сразу же узнал славных казаков Его Императорского Величества. Александр Николаевич забыл о своем виде и с открытым ртом, как сибирское дите, впервые в зоопарке увидевшее африканских львов, уставился на небольшой отряд. Он разглядывал казаков: одежду, сабли, портупею и торчащие из-за спин карабины, пышные – как на картинках – чубы, красивые, в оплетке, рукоятки нагаек. Удивил рост казаков: «Однако, по плечо мне, не выше» – подумал он с высоты своих 185 сантиметров. Однако смуглость лиц, жилистые шеи и переливы мускулов под легкой летней полевой формой, навевали на потомка из 21 века опасливые и суровые мысли.

Он вроде бы и был готов к встрече, но оказался совершенно растерянным, особенно когда неожиданный для такого важного и даже исторического, как подумал Сашка, момента, дружный раскатистый хохот раздался вдруг со всех сторон. Дальше – больше:

– Вот так лазутчиков кайзер присылает, кажись, от одних ево мудей все донское казачество с фронту до Дону сбежит в испуге! Ха-ха-ха!

Другой подхватил:

– А может, это не лазутчик, а союзничек, прямо с парыжскава бульвару моды к нам с важным пакетом! Хо-хо-хо – так спешил, что и портки не успел надеть!

– Братцы, – вставил свои «пять копеек» третий казак, – да он, видно, от панночки с Александрова сбег поутру, да ее оборванные панталоны и напялил попутавши, не разглядел в темноте с устатку – а-ха-ха-ха!

Сашка стоял молча, думал, как ему объясниться. Решил для начала выйти из окружения лошадей и людей, чтобы видеть всех четверых сразу и обратиться к предкам с чем-нибудь убедительно красноречивым. Но, не успев сделать и двух шагов, боковым зрением заметил мгновенное, еле уловимое движение даже не рукой – кистью одного из казаков, и уже в следующее мгновение услышал свист и почти одновременно почувствовал молнию боли через всю спину:

– Куды-ы-ы, голопузый!

Уже сам свист нагайки прозвучал в абсолютной тишине, а лицо ближайшего к Сашке казака не выдавало никаких следов буйного веселья, что сотрясало воздух еще секунду назад. Сашку выгнуло, как от разряда электрического тока, он взвыл, из глаз брызнули слезы, и, забыв, где находится, подчиняясь инстинкту уличных передряг молодости и вспышке ярости, которая у нормальных казаков, собственно, и возникает в ответ на причинение боли, он мгновенно, как волчок, крутанулся, прыгнул вперед-вверх и длинным боковым дотянулся до уха казака, вложив в удар весь свой вес и обиду за радушный прием потомка. Громкий щелчок от соприкосновения сашкиного кулака с казачьим ухом, и всадник вылетел из седла. Каким-то невообразимым кульбитом, едва коснувшись земли спиной-боком, казак, как мячик от пола, тут же подскочил вверх и оказался на ногах перед гостем из будущего с оголенной шашкой в руке, которую он удивительным образом успел вынуть из ножен, пока летел с коня. Кобылкин зажмурился, готовясь принять смерть, но тут же услышал властный голос: «Цыц, Василь!» Казак остановился. С красным лицом и бордовым ухом он продолжал сопеть, как вепрь, перед невидимой преградой приказа старшего: «У-у-у, бусурманин, я тебе…» А тот, что отдал команду, спокойно прокомментировал: «Да какой он тебе бусурманин. Али нательного креста не видишь? Да и лупцанул он тебя совсем по-нашему, по-станичному. Чуба нету – да, панталоны какие-то срамные или мамзельские, тьфу… И молчит как рыба… Кто таков? Говори, не то я тебе сам нагайкой таких горячих всыплю!».

Тут уже Сашка, отдышавшись, выпалил все, что заранее придумал перед полетом на случай встречи:

– Вот вам крест, православный я, – широко перекрестясь, сказал он, – Александр Николаевич Кобылкин, специальный лазутчик Варшавского контрразведывательного отделения! Голый, и в этом, – Кобылкин брезгливо оттянул и отпустил резинку плавок, – сам не знаю, был отравлен вчера в имении Александрово врагами Отечества, неподалеку отсюда. – Тут он подумал, что не знает и не покажет в случае чего, в какой стороне имение, и добавил для подстраховки: – частичная потеря памяти!

– Ну-ну, складно поешь, лазутчик-контрразведчик, давай-ка, Козьма – старший обратился к ближайшему казаку, – нет, останься, Козьма. Ты, Михась, спроводи-ка господина из контрразведки до нашего есаула, пусть ему портки дадут, что ли, заодно и узнаем, что за лазутчик в панталонах. Остальные – за мной.

Василь уже стоял рядом и больно завязывал за спиной руки Кобылкина, Сашка закричал:

– Да постойте же! Козьма Крючков, Михаил Иванков, э-э-э, этот… Иван Щеголев, во!!!

Казаки развернули коней! В недоумении переглянулись.

– Откудава знаешь нас? – спросил старший.

– Братцы, да контрразведка я! Там уланы немецкие, почти три десятка, а вы еще одного нашего со мной отправляете! К вам даже подмога не успеет подойти, каждая сабля на счету!

– Где уланы? И откудава донцов знаешь, говорю? – серьезным голосом спросил старший.

В этот момент крайний казак вскрикнул и показал рукой куда-то между пригорками. Впереди была группа всадников, которые, похоже, их тоже заметили.

– Ей-богу, немчура, хлопцы! – взволновано воскликнул один из казаков. Старший подтвердил приказание казаку, мол, ентот контрразведчик, коли наш, так нечего пропадать ему здесь, а коли не наш, так пусть ему душу вытрясут в штабе, и скомандовал: «Товсь, хлопцы, помогай Богородица! Почитай, с японской шашки без дела ржавели, теперича и наш черед пришел! За мной!» Три всадника пришпорили коней и сорвались в галоп в направлении немцев, на ходу перекидывая карабины из-за спин…

– А тебя? Чего так и не посмотрел на рубку с немцами? – разочарованно спросил увлеченный рассказом Круглый.

– Меня туда, в штаб, но я уж столько натерпелся, что без всяких любопытствующих разговоров в штабе постарался смыться оттуда обратно – в наше время.

– Как?!

– Извини, схватился за первые попавшиеся провода какой-то динамо-машины, не знаю, что там за генератор у них был, и от этого удара током очнулся в своей постели! Так что ничего страшного, все легко и технологично, брат! А самое главное! – Сашка торжественно поднял палец вверх. – Посмотри теперь описания того боя! Выехало четверо, бились трое, одного, якобы, послав за подмогой! А я раньше все гадал, ну как так посылать за подмогой, когда каждая из четырех шашек на счету против двадцати семи улан! Ведь кавалерийская схватка, как и любая рукопашная, по определению, быстротечна, это ж не в окопе отстреливаться до прихода подмоги, это же рукопашная!

Брат Женька переваривал услышанное, глядя не мигая в зеленый чай в своей чашке, потом спросил:

– Хорошо, а туда-то как ты попал, вернее, что сделал, чтобы во сне твое тело туда перенеслось?

Сашка встал, вышел с кухни, вернулся, держа в руках какую-то машинку с проводками и шприцем, а также вскрытую упаковку ампул.

– Дело техники, а главное, вот это, – подвинул ампулы под нос Круглому, – адреналин внутривенно, еще кое-какие детали, но это потом, а то вдруг и правда стены тоже имеют уши. – Кобылкин с торжествующей улыбкой наблюдал за реакцией брата. – Да не боись ты, живы будем – не помрем, зато как интересно!..

Любовь Сашки Кобылкина

– Маш, а Ма-а-аш, ну иди уже ко мне, – Сашка, сидя на диване в гостях у давней, с первого курса, возлюбленной, очередной раз попытался притянуть к себе тоненькое хрупкое тело в синем вечернем платье. Девушка сверкнула молнией улыбающегося, одновременно непреклонного и командирского взгляда на Сашку и снова отвернулась к зеркалу. Глядя на свое отражение, продолжила разговор:

– Тааак, Кобылкин, ты не видишь, чем я занимаюсь? – Маша подводила ресницы. – Хватит уже, с первого курса твое нытье слушаю, вечно тебе мало, маньяк. У меня важная встреча, я опаздываю, понимаешь, Ко-был-кин? О-паз-ды-ва-ю… – Маша последними движениями покончила с ресницами и взялась за помаду.

Мария Сергеевна Бергина – симпатичная, тонкая как прутик, в свои почти 30 лет совершенно не выглядела взрослой дамой, а скорее походила на девочку-подростка с большими глазами. Она была самой главной женщиной из всего холостяцкого многообразия Сашки и самой давней его мечтой и любовью. Но Мария, несмотря ни на что, категорически не признавала отношений более серьезных, чем редкие, пару раз в месяц, встречи. Она блестяще окончила журфак, работала в какой-то пресс-службе какого-то большого начальника, содержала престарелых родителей и не жалела денег на всякие модные штучки для себя. При этом постоянно занималась общественно-политической деятельностью со всякими мутными, как говорил Кобылкин, личностями. Ее жизненное кредо заключалось в том, что она – самостоятельная автономная единица в социуме, у которого нет шансов и перспектив, следовательно, заниматься всякой ерундой, вроде создания семейного корабля и рождения детей не только бессмысленно, но и преступно по отношению к этим самым детям.

Сашку она любила, да, наверное, все же любила. Но ее уверенность в неизбежной и скорой кончине существующего миропорядка, блестящие, как признавал даже далеко не глупый Кобылкин, обоснования скорых в исторических масштабах и логически неизбежных катаклизмов, повелевали ею жизнью и планами гораздо больше материнских инстинктов, гормонов и прочих женских традиционностей. Она проживала в свое удовольствие каждый день, почти ни в чем себе не отказывала, а за свою жизнь переучаствовала во всех оппозиционных, властных, общественных, религиозных и псевдорелигиозных тусовках, которые только появлялись в ее Томске и даже в стране в целом, сменила несколько редакций и целых полтора года когда-то даже издавала собственный молодежный журнал.

И вот, спеша на очередную встречу с очередными интереснейшими экспертами в сфере политического настоящего и неизбежно плохого будущего, прекрасная, любознательная и всегда успешная Мария Бергина привычным образом, не отвлекаясь от макияжа, отшивала Сашку.

– Ты пойми, Кобылкин, дело не в том, что я не хочу быть Кобылкиной или не хочу детей Кобылкиных, понимаешь? Это – в девичьем прошлом, хоть Жеребцовой. Я просто не вижу смысла жить с таким волшебным мужиком и умницей, хотя и порядочным разгильдяем, рожать прекрасных – а у нас был бы прекрасный генетический союз – детей, для того чтобы потом наблюдать, как близкие и родные люди без всякого шанса на будущее на твоих глазах превращаются из ангелочков в чудовищ. И не надо мне про роль родителей и самообразование, и, конечно же, можно спорить с тем, что «бытие определяет сознание», я это от тебя уже слышала. Нынче, дорогой, плохо то, что «бессмысленное бытие определяет отсутствие определенного сознания», а это и есть – апокалипсис для всех. Современный мир не просто бессмысленный, он еще и агрессивен по отношению к любым смыслам, и он их побеждает, прежде всего в головах и мозгах таких разных, но одинаково беззащитных наших сограждан, – с несколько саркастичной интонацией, словно представляя себя за кафедрой собрания, закончила Мария, вытягивая перед зеркалом накрашенные губы трубочкой. – Скоро мы будем жить в другой стране и другом мире, если вообще будем жить…

– Маша, а если ты меня больше не увидишь? – на полном серьезе, что бывало весьма редко, спросил Сашка, – совсем не увидишь – будешь скучать?

– Не знаю, – не задумываясь, ответила она. – Вообще я к тебе, конечно, привыкла, даже самой интересно, буду ли… Куда опять собрался?

– На кудыкину гору, где Макар телят не пас, – разочарованно ответил Сашка, вставая с дивана и натягивая футболку. – Спорить с тобой про твои апокалипсисы больше не буду. Ну вот что должно произойти в нашей стране, чтобы ты не думала, что скоро всем хана и можно жить, детей рожать, творить чего-нибудь хорошее?

– История у страны должна быть другой, Саш, да и у всего мира, по большому счету, а это невозможно, – более серьезно, после задумчивой паузы и уже глядя в глаза старинному другу-любовнику, ответила Маша. – Людей у нас мало, мир нас не любит, сами себя мы тоже не любим, бухаем, гоняемся за деньгами, рыщем в поисках халявы, целыми днями спорим о всякой фигне. Не потому что мы такие, общество к этому располагает, даже весь мир, а мы всего лишь жертвы своего времени…

– Маш, ну ты же журналистка, активистка вся такая, ты же делаешь мир лучше, правдивее, справедливее. Каждый на своем месте, и все будет хорошо! Я тебе говорю как историк, во все времена такие разочарования, причем вполне обоснованные, были, есть и будут, в чем проблема? Живут же люди…

– Кобылкин, ты меня не слышишь! Миру некуда больше идти, нет мечты, нет веры, нет надежды, кроме надежды на халяву и чего повкуснее, великие идеи в запасе у человечества кончились, Кобылкин, а те, кто в них верит – динозавры, исчезающий вид, увы! И даже сама идея, что бывают великие идеи, – тоже кончилась, не прикидывайся! Все ты понимаешь! Какие несущие правду и справедливость журналисты! Ау, ты с луны?

– Ложись в гроб и помирай тогда! – жестко в сердцах сказал Сашка. – Чего ты-то тогда носишься?

– Не злись, – Машка на секунду стала профессионально женственной и беззащитной, но только на секунду и тут же привычным игривым тоном продолжила, – я не ношусь, мне интересно фиксировать конец во всех его деталях и этапах. Слу-у-у-ушай, да неужели ты думаешь, что я собрала в себе всю скорбь многострадального народа? Я – русская девочка в обозримых поколениях, с тобой безо всякой морали разговариваю, я циник, я просто это знаю, понимаешь, зна-ю лич-но! Поработай в нашей среде – наивность вылечишь! Огромная часть человечества занята только тем, что засоряет мозг себе и другим сиюминутными эмоциями, плодит пустоты в миллионах изданий, газет, сайтов, форумов. Даже не пустоту, а просто глупости или ужасти. От этих сетей глупостей и ужасов, окутавших людей, невозможно сбежать, любая катастрофа или гадость становится предметом бесплатного, бесплатного, Кобылкин, копирования и многократного повторения! Любая живая мысль или неоднозначная новость извращается до все той же глупости или ужаса коллективными усилиями. Журналисты, депутаты всех уровней, блоггеры, чиновники не умеют по-другому, а люди по-другому и не хотят – замкнутый круг. Хотя нет, чиновники вообще ничего не умеют, поэтому, что напишут им пресс-секретари, то и несут на своем непонятном крючковатом языке. И во всех этих всемирных океанах повторений, перепостов, в огромных спрессованных наслоениях информационного дерьма, Кобылкин, с успехом можно только воевать или разрушать! Созидать – невозможно! Поэтому все рядятся в различные идейные и благородные одежды по привычке, а на самом деле воюют и разрушают. А ты говоришь, дети… А все потому, что Россия сдалась, тупо сдалась, чтобы быть как все, вернее, ее сдали и ее победили, мы стали частью позднего Рима, у которого и самого уже никаких шансов нету…

– Маш, погоди-погоди, люди очень быстро, по крайней мере, у нас в России, от глупости и трусости могут перейти к мужеству и мудрости, так всегда бывало и на микроуровне, и на уровне страны! Всегда есть шанс! Россия имеет совсем другой, не римский опыт, мы наоборот, только начинаем новый тайм, ну, мне так кажется!

– С кем?! С кем она начинает новый тайм? Причем на чужом стадионе! – Машка уже завелась не на шутку, теперь она почти кричала и испепеляла его взглядом. – Ты думаешь наша власть, даже если сильно захочет, даже если скинула с себя ярмо западных кредитов, свободна в своих маневрах? Ты думаешь, что во власти и газетах сидит лучшая часть народа? Да они все – все! – наполовину пропитаны трусостью, а другая половина пропитана предательством и высокомерием к «э-той стра-не», понял? Сидишь в своей «хрущевке» и в Интернете, эксперт хренов! Ты что думаешь, все зависит от желания наших властителей? Может, ты думаешь, что миллионы делателей новостей ломают голову о добром и вечном для своих читателей? Ха-ха-ха, Кобылкин! Или ты надеешься, что откуда ни возьмись прилетит к нам царь – батюшка, всех это устроит, всех вдохновит и защитит? Или Бич Божий – новый Сталин к нам явится? Забудь, и настраивайся жить в гетто, потому что ты никому не нужен, ни своим, ни тем более чужим, наивный!

Сашка не любил, когда Маша теряла самообладание и заводилась, он знал, что быстро это состояние не проходит, поэтому встал, вышел в коридор, накинул куртку, вернулся, сгреб своими ручищами хрупкую Машу, обнял и, не спрашивая разрешения, поцеловал в губы, не отпуская до тех пор, пока тело в его руках не обмякло, не сделалось мягким маленьким комочком, прижавшимся к его груди.

– Я пошел, если что – не теряй. Будут у тебя и царь, и перспективы, и детей мы с тобой нарожаем…

Сборы

Две недели, тайно от жены Круглого и мамы Кобылкина, братья готовились к перелету в прошлое. Первым делом через многочисленных знакомых в костюмерной Драматического театра они добыли одежду, более-менее соответствующую эпохе, по их представлениям. Рубахи и штаны использовались в «Поминальной молитве», они пылились в запасниках со времен проката спектакля в девяностые и были, как сказал Сашка, примерно про то время, евреев и царизм. Вывод из первого Сашкиного перемещения во времени был сделан однозначный: в прошлое переносится только то, что всей своей материей соприкасается с телом клио-пилота (такое название они выбрали себе из нескольких альтернативных вариантов: хрононавты, хроники, временщики и хронолетчики). «Грубо говоря, – сказал Сашка, – если подушка, и простыня, и одеяло в моем первом полете не переместились, то только потому, что значительная площадь этих изделий была в сцепке с реальным пространством и временем, а не моим телом. А вот плавки – перенеслись, значит, нужна более-менее обтягивающая одежда, но на голое тело!»

Во вторую очередь они запаслись деньгами. По два золотых николаевских рубля решено было спрятать за щеки перед полетом, плюс в одну из рук Круглого, чтобы не выпирало лишнее, решили купить три бумажных червонца. Денег, по мнению братьев, должно было хватить с избытком. Во второй ладони Круглый должен был зажать маленький пальчиковый фонарик, на всякий пожарный, как говорится, случай.

Сашка облазил все магазины в поисках сотового телефона с максимально хорошим аккумулятором и максимальной памятью для видеосъемок: чтобы в его большую ладонь и аппарат мог спрятаться, и чтобы экран был достаточно большой. В другую руку Кобылкин собирался взять авторучку, поскольку был уверен, что придется что-нибудь записывать, а шариковых ручек в том времени еще не было.

Брат-историк накидал Круглому около сотни ссылок на различные исторические сайты, требуя от него читать все подряд, даже если кажется неинтересным. Тот мужественно сопротивлялся, но дня через три втянулся в это дело. Через пять он начал мучить брата вопросами по самым различным темам, через неделю уже громко восклицал: «Да что ж они пишут, да что понимают! Как можно трындеть на темы, которые люди годами изучают!» Эти его возгласы как правило относились к интернет-форумам, на которых анонимные земляки обсуждали политику, регулярно скатываясь в историю.

В день перед первым в истории человечества «двойным полетом во времени» братья долго сидели на кухне и обсуждали детали. В принципе, Круглому все нравилось, а после недели погружения в прошлое его уважение и доверие к брату-историку выросло неимоверно. Тем не менее, Кобылкин требовал от Жеки задавать вопросы, чтобы не упустить важных деталей.

– Почему Псков? И вообще, что это за город такой? Может, все же во дворец, или там в Царское село? – тайно переживая за то, что в случае встречи с царем во Пскове у того не найдется с собой парочки яиц Фаберже, чтобы отблагодарить смелых клио-пилотов, примчавшихся к нему сквозь толщу лет спасителями династии.

– Во дворце все встречи Николая Второго контролируются или министром Двора Фредериксом, или самой Императрицей, плюс там охрана серьезнее, плюс встречи расписываются заранее и заносятся в специальный журнал в трех экземплярах. Значит, есть опасность долгого ожидания и непредвиденных препятствий, – медленно проговаривал Кобылкин, больше для себя, чем для Круглого, еще раз взвешивая правильность замысла. – Если попадем в журнал, то можем наследить, ведь бумаги государя тоже попадут в руки Временного Правительства!

– Почему именно в семнадцатый год? Может, лучше заранее его предупредить, вон, по-моему в 1903 году он тоже в Пскове бывал? Предупрежден – вооружен! – Продолжал Круглый, отхлебывая зеленого чаю из своей чашки.

– В третьем году слишком все было хорошо в Империи, чтобы нам поверили, тем более сделали выводы. Хотя я никак не пойму, почему именно во Пскове они решили проводить маневры тогда, не в Риге, не в Польше у границ, а именно в Пскове…

– Столицу оборонять тренировались, что здесь непонятного, – блеснул своими свежими историческими познаниями Круглый, – но это к делу не относится. Как мы попадем в царский поезд?

– В идеале сразу перенестись в спальный вагон Государя. Если не получится, будем пробиваться через георгиевцев охраны, они вояки славные. Но нам нужна будет форма, денег у нас хватит хоть на десять комплектов вместе с нижним бельем и оружием. Далее смотри, вот схема вагонов Царского поезда, вот конструкция вагона…. – Сашка придвинул схемы к носу Круглого и взял карандаш…

– Хорошо, – сказал удовлетворенный ответом Круглый. – Почему ты решил, что царь нам поверит?

– Не знаю, Жень, не знаю, будем крутиться. Пойми, если он нам не поверит – можно улетать, никто ему уже не поможет. Надо, чтобы он сошел с поезда и со своими георгиевцами, с конвоем охраны ушел через Лугу к Царскому селу на лошадях.

– Манифест об отречении не будет подписан? Получается так…

– Думаю, заговорщики его подпишут и без Государя, телеграф у них, и командующие фронтов поддержат, пока там разберутся, в Питере, кто есть кто и где – процесс станет необратимым, но зато царь останется живым, если не догонят его, да вряд ли они смогут организовать погоню, у них там еще хаос первых дней революции будет…

– Может, ему не в Царское село, а в Ригу. – Круглый ткнул пальцем в карту на столе. – А оттуда уже или в Англию, или к братику Вильгельму…

– Нереально, судя по его телеграммам и письмам в марте семнадцатого, он не захочет покидать Россию, тем более без семьи. К тому же отправить его на Запад – это называется из огня да в полымя, для Европы русская Империя – как кость в горле, помнишь ведь, англичане так и не прислали пароход за семьей, несмотря на все заверения. Нет, Западу он живой тоже совсем не нужен, ни немцам, ни французам с англичанами, не для того они столько денег в нашу революцию вложили, чтобы царей спасать. Вот в Сибири бы их спрятать… Все, Круглый, переодеваемся – и на диван, пора клио-пилотам пронзить столетие…

Первый двойной перелет во времени

Братья лежали на диване, готовые к перемещению. Таймеры были заведены, иголки шприцей воткнуты в вены и зафиксированы пластырем. Комнату наполняли звуки записей сибирских шаманов, которые Сашка раздобыл в этнографической лаборатории народов Сибири: «Это поможет заснуть быстрее и более менее синхронно, – пояснил он. – Можно пение монахов еще использовать, но там совсем другая волна, сразу про грехи всякие думаешь, про близких. А этих не понимаешь ни фига, зато ритм и звуки укутывают мозг лучше любых гипнозов». Ноги и руки разведены в стороны «звездочкой» (это инициатива Круглого, который как бывший борец утверждал, что в таком положении тело быстрее всего расслабляется, мол, они так на каждой тренировке делали). Ладони сжимали бумажные царские деньги, фонарик, ручку и маленький сотовый телефон, за щеками у обоих было по два золотых царских червонца.

Мысли в этот момент у них тоже были примерно одинаковые. Суть этих мыслей не была оригинальной для людей в их положении: авантюра и неизвестность (это про перелет во времени), страх и желание отказаться, пока не поздно (это про себя), некоторое чувство стыда (перед близкими). Единственно, что с этими схожими паническими поползновениями в своих головах боролись два брата по-разному: один вспоминал разговор с Машей Бергиной и вызывал в памяти ощущения мерзости и ужаса от книг и фотографий о зверствах революции и гражданской войны. А другой всеми силами представлял себе яйцо Фаберже во всех его драгоценных деталях, свою будущую новую автомастерскую и счастливое лицо жены потом, после удачного возвращения.

Наконец, выдохнув, Кобылкин скомандовал: «Все, брат, по команде старт начинаем отсчет, как тренировались, но не вслух, точку высадки представляем по фотографии А4, текст начинаем цитировать сразу после отсчета, от 78 страницы, от 78 страницы, Жень! Внимание! На старт, ух-х, поехали!»

Оба лежали на спине с закрытыми глазами, веки подергивались. Через несколько минут почти одновременно челюсти слегка разжались, дыхание стало едва заметным, лица побледнели и сделались как бы более тонкими, острыми. Вдруг глазные яблоки забегали под веками с бешеной скоростью, раздался звонок таймера, в вены брызнул адреналин, тела вдруг пошли пятнами, сделались на две-три секунды почти бордовыми, вокруг появились завихрения зеленоватого света, раздался резкий, но почти беззвучный хлопок; все, что находилось в комнате, казалось, сдвинулось к эпицентру этого хлопка, только что лежащие «звездочкой» люди исчезли, а на их месте остались, словно стянутые в одну точку, постельное белье, пара мужских носков, несколько исписанных листов бумаги со стола и даже старая, еще советская карта мира, висевшая до этого на противоположной стене комнаты…

– Ну и чего? – раздался Женькин вопрос в кромешной темноте. – Сань, ты очухался? Похоже, мы тупо проспали до ночи, клио-пилоты хреновы, – то ли с облегчением, то ли с досадой закончил Женька.

– Тошнит чего-то, и пить охота, – раздался слабый голос Кобылкина. – Жень, сходи на кухню, принеси воды, а…

– Ага, сам сходи! И старшему брату налей, фу-у, чего-то дурнота накатывает! Пошел ты, Сашка, в задницу, короче, со своими полетами, царями и шаманами. Червонцы, кстати, мне отдашь, в компенсацию двух потерянных недель на работе…

Круглый протянул руку ко рту, неворочающимся языком подцепил из-за щек свои два червонца, взял их в руку и поднялся с дивана. Вдруг нога оказалась на чем-то мягком, и Круглый рефлекторно отдернул ее назад, поняв, что он не на диване, а на чем-то из деревянных досок. От искреннего испуга Женька громко вскрикнул: «А-а-а-ай, бл-л-лин!!!» Кобылкин подскочил, наткнулся на Круглого и тоже вскрикнул своим басом: «Ой, мама!» – и схватился за Женькину руку. Со всех сторон раздалось копошение, сопение; резкий затхлый запах шибанул в нос, и чей-то обиженный голос раздался на всю комнату: «Пошто орете, оглашенные! Только-только заснул!» С другой стороны чей-то безнадежно ворчливый голос поддержал первого: «Засыпай вот теперь сызнова, на пустое-то брюхо».

Братья отчаянно хлопали глазами, пытались увидеть хоть что-нибудь в кромешной тьме, дрожащими руками держась друг за друга. Собравшись с силами, дрожа всем телом и срывающимся голосом Круглый громко спросил: «Люди добрые, а где мы?»

В то же мгновение темноту прорезал свет из приоткрывшейся двери, и пожилая женщина в смешном белом платке просунула голову в дверь и тихим голосом сказала: «Тише, тише, сердешные, скоро утро, и покормят, чем Бог послал, может кого и определят, тише!» Братья подскочили и, будто по воздуху, через секунду оказались у приоткрытой двери. Молча, по очереди, будто облизав спинами дверной косяк и не сводя глаз с санитарки в смешном платке, они просочились за дверь и оказались в маленьком, слабо освещенном коридорчике.

– Да куда ж вы голубчики? Пурга на улице, – удивленно сказала старушка, чой-то я вас и не припомню, никак ночью прибились, из демобилизованных, што ли?

Сашка с Женькой переглянулись с немым вопросом и догадками, волосы у обоих стояли дыбом, Кобылкин медленно, сдерживая волнение, спросил:

– Бабушка, а мы сейчас где, во Пскове?

– А где ж вам быть-то, милок? – ничему не удивляясь, всплеснула санитарка руками, прикрывая за ними дверь в темную спальню. – Не проспамши, штоль? Во Пскове, в Дому трудолюбия, аль вы после контузии из гошпиталя?

Псков

Братья в своих театральных штанах и рубахах на голое тело выскочили на улицу – ветер, снег, холодно, ноги босые. Вокруг какие-то домишки, темнота и несколько фонарей-свечек вдалеке. Вернулись. Присели на деревянную засаленную лавку рядом с дверью, огляделись. Беленый коридорчик, стол сестры милосердия, большая икона Николая Чудотворца над дверью, за которой они только что «проснулись».

– Вообще хороший знак, – тихо сказал Кобылкин, пытаясь вдохновить брата – Николай Чудотворец – покровитель Сибири, а мы с тобой сибиряки.

– Бабушка, – не отвечая брату, вдруг громко сказал Круглый, – мы здесь посидим тихонько, ладно? Мы тихонько! – повторил он и сжался в комок на скамейке. Потом тихо, но уже уверенно сказал:

– Одежда, осмотреться в городе, к царю, и сваливаем отсюда, договорились? Почему мы в этой ночлежке оказались, а? Почему?

Кобылкин сосредоточенно хмурился в свои колени, которые он подтянул на лавку и обнял руками, спрятал в них лицо до носа.

– Жень, – тоже шепотом начал говорить Сашка, – это не ночлежка, здесь кормят нищих, воспитывают детей без родителей, даже дают работу. Здесь сама императрица в попечителях, если что. Понимаешь, это как раз последнее, что я читал вчера про Псков, готовясь к перелету… Мы все испытываем на себе, мы очень мало знаем про перелеты, Жень, мы здорово рискуем…

– Слушай, брат, живы? Живы, перелетели? Перелетели, давай за яйцами к Царю и сваливаем отсюда. Живы будем – не помрем, а сейчас страдать не время, не в таких переделках бывали. Хотя нет, в таких точно не бывали…

В этот момент, осененные одной и той же подозрительной мыслью, оба посмотрели друг на друга, замерли, и сразу, одновременно, как в детстве к маме, повернули головы к смешной бабушке, которая, оказывается, внимательно за ними наблюдала, и спросили:

– А какой сейчас год?

– И число? – добавил Кобылкин.

Старушка выдержала мхатовскую паузу, с прищуром изучая братьев, и заговорила в ответ:

– Не нравитесь вы мне, сыночки! Странные вы такие… И не видала я вас здеся, и в гошпитале я вас не видала, и не похоже, что вы израненные, может, вы таво, революцинеры, или шпиены какие? И спрашиваете чудно… – сделала паузу, продолжая рассматривать братьев, сестра милосердия, – и одежка у вас смешная, портки да рубахи, у нас так не ходють, даже убогие, зимой-то… А ну-кась, перекреститесь на святого Миколу, робятки!

Женька перекрестился сразу, не вставая, а Кобылкин расплывшись своею привычною улыбкой, поднялся в своих портках из «Поминальной молитвы» томского драмтеатра двадцать первого века, подошел к иконе, рухнул на колени и с таким жаром полувслух прочел «Отче наш», так трижды стукнулся лбом в конце молитвы в струганные доски пола, что сам, быть может, впервые в жизни, почувствовал себя православным человеком и мелкой песчинкой в великом и совершенно непознанном, как ему стало ясно в эту минуту, космосе Господа.

Потом поднялся, подошел к бабуле, посмотрел на нее, как ему самому про себя показалось, затуманенным и благостным взглядом и сказал:

– Свои мы, матушка, свои, что ни на есть русские, просто не в себе были долго, чумные головой были, заблудшие…

Смотрительница приюта большими небесно-прозрачными глазами смотрела на Сашку:

– Царица небесная, так бы и сказали, что запойничали, свожу завтра к Святому Пантелеймону в нашу пскопскую Троицу, не такие исцелялись. Где ж ваши-то все теперь, откудава вы, робятки?

– Очень издалека, мать, – сказал подошедший Женька. – Я вот даже и не помню, – неловко замялся он, вспоминая кадры из старых фильмов про дореволюционные времена, и перекрестился. – Вот те крест! Какой год-то сейчас и месяц?

– Март уж на носу, сыночка, на дворе, семнадцатый год идет, – с состраданием к болезным ответила бабушка и пошла к столику, где стоял огромный, видавший виды самовар…

Семнадцатый снежный

Остаток ночи братья провели в более конструктивном режиме. Во-первых, они выслушали про самый лучший, Богом хранимый Псков с его величайшими древностями и достопримечательностями; про то, что пока в столице бузят и война идет – народ совсем безбожным стал, за что всенепременно поплатится; что цены растут как на дрожжах, что в городе полно военных и раненых, а городская Дума снюхалась с «революцинерами» и депутатики несут черти-что – прости Господи. Что на Завеличье давеча военные совсем перекрыли путь на Ригу, и даже в Печоры не попасть, что где-то рядом царь-батюшка ездит на своем поезде и собирает войско крамолу питерскую выжигать. А что ее там выжигать, коли у них во Пскове ужасные листовки выпускают и добрым людям подсовывают, что денег нету и совсем жисть плохая стала.

Оба брата были удивлены перемене в бабушке, когда та увидела перед собой золотой червонец. Быстро крестясь, она спрятала его куда-то в юбки, накинула на себя доху и уже через полчаса принесла братьям длинные «польта», яловые сапоги и вполне сносные, как сказал Кобылкин, котелки с меховым подбоем. Надев все это на себя, они стали похожи непонятно на кого: то ли дворяне, то ли чиновники, то ли мещане или купчишки. Бабушка настойчиво нахваливала вещи, которые удивительным образом под утро умудрилась добыть за золотой червонец: и модные, и фасон хороший, а уж сидят как!

Впервые братьям удалось наладить контакт с человеком из прошлого. Главным из того, что выяснили братья, была дата: они попали в 1 марта по современному календарю. Кое-как бабушка объяснила братьям, в какой стороне находится чайная, где можно перекусить. А находится она на базарной площади, так что надо идти или по Сергиевской мимо губернского правления и Василия-на-Горке, или выйти на Великолукскую мимо гошпиталя, который не гошпиталь, а Поганкины палаты, и идти ко старинному Крому со святой Троицей, которую отовсюду увидишь издалека, и за церковью Михаила Архангела направо, где торговые ряды.

В утренние часы на вокзале почти не было ни жандармов, ни армейских, да и быть им там незачем. Братья погуляли по городу, подивились красивому мосту через реку Великую, полуразрушенными, в снежных заплатах, остатками когда-то высоких крепостных стен и башен белокаменного кремля, старинными, совсем не похожими на сибирские церквами. Уже в чайной, в углу, чтобы не привлекать внимание, они наконец обсудили свое положение.

Женька подул на стакан с кипятком, оглянулся на мужиков по соседству, которые, похоже, из деревни на торг приехали, и сказал брату:

– Никогда не думал, что город без автомобилей так здорово выглядит – как большой парк отдыха, с лошадками, санями и тележками. Красивый городок, чем-то наш Томск напоминает, в районе Лермонтова, только у нас домишки покрепче, понаряднее и повыше, и кирпич везде красный, а здесь все белое: и камень, и церкви, и снег… Зачем столько церквей-то, Саш? Прямо на каждом шагу. Или у нас раньше столько же было? А народ на улицах, обратил внимание? Какой-то хмурый, насупленный. Что дальше делать-то будем? А чего там эти, около развалин, спорили про музеи и революцию?

– Это они про местный Кремль спорили, говорили, что только негодяи могут выступать за реставрацию стен и башен, что это варварство, что это убъет очарование и дух святого древнего места. А про революцию сожалели, что она никогда не случится на их веку, и сами цари Конституцию никогда не даруют. Местные интеллигенты какие-то, как я понял. Слушай, Жень, потом обсудим детали дореволюционного быта, когда вернемся. Давай по плану. Счас, – Сашка повернулся на стуле, ища глазами бармена, который своим грязным фартуком, косовороткой и огромным подносом в руках так их позабавил вначале. – Эй, уважаемый, не могли бы вы принести нам вашего судака на пробу и пирогов побольше, с брусникой, кабанятиной, и этого, как его, сбитня по стаканчику!

Наклонившись к Женьке, Кобылкин тихо пояснил:

– Псковский судак в Питере до революции считался лучшим, под его маркой там даже подделку гнали, из других мест. Грех не попробовать, да за такие копейки, наших с тобой денег здесь на год обжорства хватит, так что лопай. А сбитень – это типа пиво, только из меду. Но только несколько глотков и все, сразу предупреждаю!

Через некоторое время, пережевывая завтрак, братья медленно проговаривали план работы в новых условиях. Кобылкин, как всегда, уточнял план действий вслух не столько для Круглого, сколько для самого себя, периодически осматриваясь по сторонам и убеждаясь, что они никому не интересны:

– Ты помнишь, что сюда царский поезд приедет где-то после семи вечера? До часу ночи военные и гражданские чины будут пугать Государя и вбивать ему в голову мысль о том, что все очень и очень плохо, генерал Рузский уже вчера все проговорил с Родзянко. В общем, я тебе про это рассказывал, от Николая уже мало что зависит, если б заговорщики сами посмелей были, то и не уговаривали бы Царя целые сутки. Короче, с часу ночи и часов до одиннадцати завтрашнего дня у нас есть с тобой время уговорить царя бежать или уйти с казаками, ну и вообще прочистить ему голову как следует. Примерно в пятнадцать он уже откажется от престола, когда почитает телеграммы командующих фронтами, потом примет депутатов и подпишет отречение. Нам нужно попасть в спальный вагон до часу ночи. Дальше уж как получится.

– А как мы царскую ФСО обойдем? – настороженно, с подозрением прошептал Круглый. – Да местные вроде как и милицию выставить должны на вокзале.

– Во-от, охраны немного будет, все в растерянности, кругом бардак, туда сюда всякие начальства шныряют, плюс темнота, плюс плохое освещение в тупике, куда они загонят поезд. Нам надо быть понаглее и, если что, Круглый, тихонько скрутить одного бойца. Помнишь схему вагона? В тамбуре, но очень и очень тихо. Эх, в крайнем случае нас типа пристрелят, и мы вернемся домой, понял?

Обо всем договорившись, братья решили устроить себе экскурсию по древнему городу и медленно двинулись в сторону вокзала. Всю прогулку Круглый расхваливал вкус и дешевизну «древней еды», сравнивал ее с Макдональдсом и «Сибирским бистро», сравнение получалось не в пользу последних. Кобылкин же, глядя по сторонам и периодически выступая экскурсоводом для Круглого, мучительно придумывал и перебирал слова и действия, чтобы император поверил им на слово.

Около 11 часов вечера они уверенной походкой прошли мимо жандарма, стоявшего на дальнем углу вокзала. На его вопрос «куды прем?» и неприятное движение руки к кобуре с револьвером Кобылкин твердо и даже грубовато ответил: «Губернатору справку передать для Царя, из губернской канцелярии мы. А коли будешь под ногами путаться и мы опоздаем из-за твоей дурьей головы, я на тебя лично ему пожалуюсь, понял?» Видя нерешительность жандарма, Кобылкин нарочито громко и не таясь продолжил на ходу разговаривать с собеседником, поглядывая одним глазом на жандарма: «Я ему говорю, ты секретарь, ты бумаги и складывай губернатору, беги и сам неси. А он мне, мол, выручай, батюшка, век не забуду, не могу, мол, из канцелярии выйти, на проводе с Петроградом! А я могу? У меня делов-то нету боле! Вот прямо счас все расскажу господину губернатору, ну или его товарищу, ей-богу расскажу!» Круглый, несмотря на остроту ситуации, чуть не покатывался от смеха, слушая артистичного Кобылкина. Подумал про себя, что в самом деле бардак и никто вокруг им не сможет сказать определенно, что происходит. Ведь даже почетный караул не выставили к царскому поезду. У жандармов тоже голова кругом: царь как снег на голову, губернское начальство, петербургская прислуга с поезда туда-сюда. Правильно говорит Кобылкин: только тут и есть шанс!

Прокравшись под самим поездом на четвереньках к спальному вагону, братья замерли. В тамбуре должен был стоять только один часовой. И тут им повезло. Казак, стоявший на часах в тамбуре царского спального вагона, то ли борясь со сном, то ли заразившись общей расслабленностью и ощущением безнадежности после всех злоключений царского поезда, открыл дверь, легко спрыгнул с площадки и прошел вдоль поезда к тамбуру соседнего вагона. Послышались глухие голоса, звук огнива. Братья по скрипу шагов и долетавшему табачному запаху поняли, что часовой закурил в нескольких шагах, и, не сговариваясь, стараясь даже не дышать, вылезли из-под вагона, пулей влетели в открытый тамбур, тихо приоткрыли дверь, ведущую в вагон, просочились в нее и аккуратно закрыли изнутри. Спрятавшись за массивной бархатной шторой в прихожей спального вагона, они крепко схватились за руки и еле удержались, чтобы от радости не крикнуть «Ура!». Особенное облегчение испытывал Круглый, ведь ему не пришлось никого скручивать, переодеваться, изображать из себя часового и подвергаться прочим смертельным рискам.

Его Императорское Величество

Братья, сидя на корточках за шторой, почти дремали, когда услышали, как открылась дверь, послышались едва различимые благодаря ковру шаги в направлении большой кровати в дальнем углу. Кобылкин одним глазом выглянул из-за шторы, Круглый тоже пытался высунуть голову снизу, чтобы посмотреть на царя. Сашка подумал: «Пожалуй, никто и никогда не видел царя в одиночестве, предоставленным самому себе!»

Император рухнул лицом на кровать, сгребая пальцами шелковое покрывало. Хрипло прозвучал то ли протяжный стон, то ли рык, то ли вой загнанного, погибающего человека. Царь медленно поднялся, сбросил с себя шинель, встал на колени и принялся горячо молиться перед иконой Спасителя. Братья не слышали молитвы, но голос, печаль, горечь царской мольбы глубоко, до мурашек по спине поразили обоих. Николай Второй медленно поднялся, присел к столу и взял стоявшую на нем фотографию. «По-моему, жена с детьми» – еле слышно, встревоженным шепотом, задыхаясь от волнения, произнес Женька. За более чем 30 лет своей жизни он не видел такого потрясенного горем, подавленного и несчастного человека. Кобылкин в ответ на шепот толкнул его локтем в бок, но было ясно, что он и сам поражен наблюдаемой сценой.

Тем временем царь поставил фотографию перед собой на стол, достал из ящика стола тетрадь, открыл и принялся что-то в ней писать. Кобылкин тихо шепнул Женьке: «Делай как я и помалкивай». Они медленно и совершенно беззвучно благодаря ковру друг за другом вышли из-за шторы, сделали пару шагов вперед и замерли в растерянности. Царь метрах в пяти от них продолжал что-то писать, не замечая гостей из будущего. Гости рассматривали царя со странным чувством – так далек был этот человек в годах, с идеальной осанкой, аккуратно подстриженными усами и бородкой от привычного образа из учебников. Царь повернул голову и еще раз посмотрел на фотографию своей семьи.

«Сейчас заметит нас, испугается, закричит, и все пропало!» – подумал Женька, потом почему-то вдруг еще подумал о том, что он не сможет, не посмеет броситься на этого человека, заткнуть ему рот ладонью, схватить за руки, пока Сашка будет объяснять ему, что бояться их не следует. Какие-то незнакомые чувства бродили где-то глубоко то ли в сердце, то ли в мозгу от осознания, что он видит перед собой царя Российской Империи. Круглый, удивляясь самому себе, думал, что в без всяких принуждений и видимых причин становится самым настоящим монархистом.

Кобылкин в это же время мучительно соображал, с чего начать, и вдруг ясная идея озарила его. Глядя на скрипящее по бумаге царское перо, он понял, что нужно говорить! Сашка упал на колени, дернул за руку Круглого, заставляя его следовать своему примеру, и негромко сказал:

– Ваше величество, Николай Александрович, простите нас за вторжение! Только дайте сначала хоть слово сказать.

Они ждали какой угодно реакции, но только не той, что увидели. Царь, не вставая со стула, повернул голову. Лицо его выражало совершеннейшее непроницаемое спокойствие, как будто именно их он и ждал уже полчаса, а не стонал в бессилии на кровати и не молился дрожащим, срывающимся голосом. Затем монарх поднялся, положил перо и сделал шаг навстречу незваным гостям. Его осанка и поза выдавали только простоту и достоинство. Несчастья последних дней, скитания в попытках прорваться в Царское село к семье, горькая доля пленника в неосвещенном тупике запасных путей псковского вокзала – все это не оставило ни следа на его лице… Казалось, что точно так же он принимал бы гостей где-нибудь в зале Зимнего Дворца. После короткой паузы он все тем же спокойным голосом сказал:

– Встаньте, прошу вас. Чем могу быть полезен моим подданным, которые удивительным образом, словно воры, оказались в спальне своего государя без всякого на то приглашения?

Сашка был поражен и одновременно благодарен Николаю за умение быть непроницаемым и спокойным на людях в любых обстоятельствах. Он поднялся, почувствовал, что Женька следует его примеру, и, едва сдерживая волнение от реальности потрясающей, самой невозможной, невообразимой и желанной много лет минуты, сказал:

– Я Александр Николаевич Кобылкин, а это мой брат Евгений Романович Кругликов. Предки наши из казаков, сами мы из Сибири, из Томска.

В этот момент невозмутимое лицо царя дрогнуло – словно тень пробежала по нему. Николай отвернулся к зашторенному окну, чтобы не выдать своего волнения, и все так же спокойно, настойчиво повторил вопрос, не глядя на братьев:

– Почему мои любимые казаки из моей любимой Сибири не на фронте, не по форме одеты и находятся у меня в спальне?

Сашка чувствовал, что наступает решающий момент. Круглый, ничего не стесняясь, вертел головой, глядя то на царя, то на брата – чувствовалось, что вот-вот он сам все возьмет в свои руки и начнет говорить. Сашка выдохнул и произнес, словно актер на сцене, давно заученный текст: «Ночью повернули с Вишеры назад, так как Любань и Тосно оказались занятыми восставшими. Поехали на Валдай, Дно и Псков, где остановился на ночь. Видел Рузского. Он, Данилов и Саввич обедали. Гатчина и Луга тоже оказались занятыми. Стыд и позор! Доехать до Царского не удалось. А мысли и чувства все время там! Как бедной Аликс должно быть тягостно одной переживать все эти события! Помоги нам Господь!»

В вагоне наступила тишина; Николай, слегка двинув бровями, сделал шаг к столу, закрыл тетрадь, потом посмотрел на гостей, как бы оценивая расстояние до них, и сказал:

– Все верно, только я не успел еще написать про Аликс, но видит Бог, что хотел! Как это все понимать? Вы заглядывали из-за моей спины?

Вместо ответа Сашка продолжил:

– «Лег спать в 3 часа, так как долго говорил с Н. И. Ивановым, которого посылаю в Петроград с войсками водворить порядок. Спал до 10 часов. Ушли из Могилева в 5 час. утра. Погода была морозная, солнечная. Днем проехали Вязьму, Ржев, а Лихославль в 9 часов». А завтра, ваше величество, вы напишете: «Кругом измена и трусость и обман!» И эти слова во всей России будет знать любой школьник и студент даже через сто лет.

Николай Второй смотрел на гостей и понимал, что никакие это не его подданные, что они не рылись в его бумагах, не подсматривали из-за плеча, и что они здесь не со злым умыслом. Но он не мог составить никакого представления об этих людях, несмотря на весь свой громадный опыт общения с посетителями. В этот момент Сашка сказал:

– И что послезавтра вы напишете, я тоже знаю, и что будет с вами, с вашей любимой семьей, и что будет с вашей Империей.

– Надо полагать, – произнес царь, словно не услышав последние слова Кобылкина, – что вы имеете благие намерения и, несмотря на возмутительные обстоятельства нашей встречи все же, как Государь и как христианин, я должен, прежде чем позвать прислугу, выслушать вас и составить определенное мнение обо всем произошедшем. Прошу к столу, господа, я прошу вас даже сесть на стулья в присутствии Государя. Возможно, речь идет о чьей-то жизни и вы просите о помиловании и дело не терпит отлагательства, иначе вы, конечно же, дождались бы более удобного момента.

– Речь идет о вашей жизни, царь-батюшка! – уже без обиняков сказал Круглый, усаживаясь за стол рядом с братом. – Вам надо срочно сматывать удочки и бежать с этого паровоза!

– Я дома, где бы ни находился в своей империи, мне некуда бежать и незачем бежать из собственного дома, – сказал Царь. В его голосе прорывалось возмущение. – Даже если бы я был простым крестьянином, я не покинул бы Россию. Итак, вы что-то сказали о России и моей семье, прошу, потрудитесь объясниться немедленно.

Сашка раздраженно пнул под столом Круглого и достал из кармана мобильный телефон.

Маша Бергина нервничает

«С-с-скотина, не, ну, скотина этот Кобылкин!» – беззвучно шевелила губами Маша Бергина, двигаясь своей энергичной походкой в сторону троллейбусной остановки из «Сибирского Паба», где только что закончилась ее очередная встреча с интеллектуальными деятелями. Томск темнел, загорался огнями окон и разноцветьем фонарей, реклам, подсветки зданий, на глазах превращаясь из старинного провинциального городка в яркую картинку с обложки глянцевого журнала. Маша дошла до остановки, встала и немигающим взглядом уставилась в пробку горящих автомобильных фар, терявшуюся из вида аж где-то у Политеха. Вокруг стайками проносились громкие кампании студентов всех на свете специальностей и профессий. Казалось, в этом городе больше никого нет, только бронзовая Татьяна из глубины Новособорной в центре города, на пересечении всех маршрутов общественного транспорта, словно заботливая мать, пересчитывает своих подопечных – студенческую братию.

Какое-то глубокое внутреннее раздражение мучило Машу после сегодняшнего расставания с Сашкой. После ее участия в неформальной встрече экспертов оно усилилось. Вместо того чтобы, как обычно, вставлять глубокомысленные ремарки по ходу разговора и делиться удачными примерами из общественно-политической и светской жизни Томска, она вдрызг разругалась со всеми сразу. Не разругалась вернее, кто с такой красавицей в прекрасном синем облегающем платье будет ругаться. Скорее едко высказалась, потом высказалась еще раз в ответ на попытки подискутировать с ней. Короче, сорвала первую попытку партийных толстолобиков и идеологов всех основных партий поговорить конструктивно. В кои-то веки, они, словно по ее же старому, еще прошлогоднему докладу на научной конференции с ненаучным названием «Конвульсии политических партий в России: социокультурный аспект неизбежности», собрались мирно пообщаться. Обладая исключительно журналистским талантом говорить просто о сложном, Маша объяснила в прокуренной тиши бильярдного зала «Сибирского Паба», почему заявления и позиции каждой партии в России, включая непарламентские, несистемные и полусектантские, – бессмысленны с точки зрения реализации на практике и грозят только ускоренным развалом России, что, собственно, и реализовывать никто ничего не собирается на самом деле, и что все они – иллюзия политики. В ответ на вопрос «А вы-то что предлагаете?» – ушла от ответа со словами: «Я не политический деятель, и даже не субъект власти. До свидания, товарищи, господа и граждане». Отсутствие собственного, хотя бы примерного ответа на вопрос: «Что делать всем и по отдельности?» – тоже раздражало, хотя она и пыталась оправдать себя более глубоким и объективным пониманием неизбежного социального апокалипсиса на планете.

С такими мыслями стояла Мария на остановке, как вдруг ее посетила мысль позвонить жене Сашкиного брата Круглого, которого она искренне уважала за практичность и часто ставила в пример Кобылкину на посиделках…

Спокойный голос Женькиной супруги под аккомпанемент капризного плача их с Круглым малолетнего сына ответил: «Да они куда-то на север с Кобылкиным умотали на две недели, паразиты, и сотовая связь там не ловит! А Кобылкин не сказал тебе разве? Хоро-о-ош, хитрец, значит, к девкам. Кобылкин-то знает, что врать не умеет, вот и не сказал…» Далее шли рассуждения о том, как она встретит своего мужа, о том, что Машке пора бы женить Кобылкина на себе, и прочее незатейливое щебетание. «Два раза в день про женитьбу – это слишком», – подумала Маша, отключая телефон. Затем, не раздумывая, подчиняясь бессознательной женской тревоге, села в «четверку» и поехала на Каштак, в квартиру к Кобылкину.

Когда она не нашла под ковриком у двери на обычном месте ключ, сердце неприятно екнуло. Маша Бергина никогда не думала, что она способна волноваться и даже бояться за мужчину. Запасной ключ лежал на обычном месте в почтовом ящике. Кобылкин в этом плане был похож одновременно на советского человека, который совершенно не боится воров, и на растяпу, который прячет важные вещи по разным местам в надежде, что в случае чего всегда найдется запасной вариант. Связано это было, конечно же, с его разгильдяйством и неоднократной утерей ключей в детстве и юности.

Квартира поразила Машу. Во-первых, она обнаружила в комнате одежду Сашки и Женьки. Их куртки тоже преспокойно висели в прихожей. Более того, любимый зеленый туристский спальник Кобылкина, без которого он лет пять вообще никуда не выезжал, тоже оказался на своем месте. Сердце опять неприятно екнуло. Разобрав кучу белья, бумаг и скинув карту с огромного дивана на пол, Маша увидела какие-то устройства, перехваченные скотчем, со шприцами, батарейками и проводами. На привычном месте, на подоконнике, она увидела два сотовых телефона, которые, конечно же, сразу узнала. «Они точно не на Севере! Эти отмороженные братцы опять что-то придумали, и это «что-то» – совершенно непонятное и опасное, ой!». Она села на край дивана. Перед ней на полу валялась мятая, еще советская, карта мира, на которой маркером жирно была обведена какая-то точка. Наклонившись, Мария разглядела измазанные фломастером буквы: «Псков».

Межвековые дебаты

– Мы из будущего, ваше величество, или как там вас правильно назвать. Мы на самом деле живем в XXI веке, в России. Вот такие вещи, смотрите, будут делать через сто лет, – Кобылкин положил на стол мобильный телефон, снял крышку, вытащил аккумулятор, показывая царю, что вещь имеет промышленную, рукотворную природу, затем включил гаджет и показал царю заставку. Указал на телефонный аппарат государя и продолжил: – Вот это как бы его правнук, маленький легкий и удобный. Но здесь есть еще видео, ну, то есть как кинопроектор по-вашему, только меньше и не стрекочет…

Далее Кобылкин продемонстрировал всю свою силу убеждения, подкрепляя лекцию заранее подготовленной подборкой видео и фотографий. Так для начала он показал Императору кадры черно-белой хроники, где он не мог не узнать себя: в Ярославле, в Москве, Питере, в войсках. Затем описал, как будут развиваться события после его отречения. Показал страшные фотографии жертв красного и белого террора, торгующих человеческим мясом высушенных голодом крестьян, взрывы церквей.

На протяжении всего получасового рассказа Царь не проронил ни слова. Иногда он брал телефон в руки, поднося поближе к глазам, чтобы рассмотреть фотографии.

А Сашка закончил уже почти умоляющим голосом:

– Понимаете, к чему приведет ваше отречение? Вы покинете престол, чтобы Россия довела войну до победы, чтобы в стране наступило спокойствие, чтобы сохранить монархию, а получится все ровно наоборот! Берите свой конвой, георгиевцев, сходите с поезда и идите за семьей, я уверен, что сейчас вас не посмеют тронуть. Дайте казакам жесткий приказ пресекать на корню любые попытки вас остановить. Пока вы будете ехать, вас все равно спишут со счетов, потому что все со всеми уже договорились за вашей спиной. Вы не знаете, что сегодня Франция и Англия уже официально признали незаконный самопровозглашенный Временный комитет Думы? Вы не знаете, что завтра, еще до вашего отречения Городская дума Пскова, совсем рядом с которой стоит царский поезд с живым царем, отправит нижайшую приветственно-поздравительную телеграмму узурпаторам власти за подписью своего главы! Завтра уже не кто-то там, а Синод, вдумайтесь, Си-нод решит признать Временное правительство. И это люди, которые молились каждый день о вас и венчали вас на Царство, хранители святости монаршей власти! А увидите, какие телеграммы пришлют вам командующие фронтов завтра. Но если вы уйдете за кордон, куда-нибудь в Латинскую Америку, или в Сибирскую глушь, или вообще на Тибет, то сохраните детей. Поживете частной жизнью, и дадите России немного побурлить, но потом вы или ваши правнуки обязательно вернутся в Россию, и их возвращение будет не только желанным для простого народа, но и спасительным.

Сашке показалось, что глаза царя стали влажными, лекция с наглядным пособием как будто и не удивила его, но глубоко ранила.

– Вы говорите не как человек из будущего, хотя и страшно поразили мое воображение, разбили мое сердце тем, что предстоит пережить моему народу. Вы говорите, как некоторые мои самые близкие советники… Но Помазанник Божий не смеет покинуть страну, которую Господь вручил ему, как же вы все не понимаете такой простой истины…

– Но простым помещиком в Ливадии у вас тоже не получится остаться, – негромко сказал Кобылкин.

– Спасибо вам, мои благородные потомки, – улыбнулся горькой улыбкой Николай Второй, окончательно уверившись в том, что перед ним каким-то чудесным образом сидят люди из будущего, и вспоминая о том, как мечтал он жить тихой семейной жизнью в Крыму. – Но, кажется, и у потомков не хватит здравого смысла хотя бы просто понять меня. Я не хочу погибать, я не хочу терять свою семью, но царю нельзя сбегать от своего народа. Я сделал все, что мог, неведомая черная болезнь расцвела в России и поразила мой народ. Я сделал все, что мог…

– Да ничего вы не сделали! Вы просто трусите! Все можно изменить! – вдруг резко и громко вмешался в разговор Женька. – Все ваше царствование – трусость, империя гибнет, а вы даже себя боитесь спасти! А миллионы заживо закопанных казаков, попов, крестьян со стариками и малыми детьми! Сидите здесь, как размазня, уставший и поникший, где царь? Где Александр Третий в ваших жилах и Николай Первый? Где Екатерина Великая и суровый Петр? Вы же сами привели страну к пропасти, а теперь молитесь и плачете!

«Ой, е-мое, вечер перестает быть томным!» – подумал Кобылкин, глядя на возбужденного Женьку. А Женька тем временем продолжал:

– Что, собственно, вы сделали? Где ваши достижения? Почему, когда армия готова к последнему и, по всем расчетам, победному наступлению – вы сдаетесь? Как так? Вы не побоялись положить тысячи русских голов в угоду союзникам, отправив немобилизованную армию наступать в 1914 году, а сейчас боитесь возглавить усмирение мятежа, даже уйти с поезда и броситься за своей семьей боитесь! Я читал, что вы не любите обсуждать дела ни с кем, что вы только слушаете, а потом один принимаете решения. Хорошо, не отвечайте, но поймите, что вы обрекаете, обрекли уже страну на кровавый хаос, в котором сами погибнете!

Повисла пауза, Николай смотрел куда-то в стол, и только одному Богу было известно, что творилось у него в этот момент в душе. Затем, словно обдумав услышанное и приняв тяжелое решение в этот раз не молчать, спокойно сказал:

– Отчего ж, Евгений Романович, на такую обвинительную речь я отвечу, тем более вы так искренни в своем порыве, это не может не внушить доверия к вам. Да, я действительно не обсуждаю свои дела и принимаемые решения ни с кем. Но послушайте…

Сашка весь, до дрожи, внутренне собрался и просто впился глазами в самодержца, понимая, что он услышит что-то, чего не прочитаешь в учебниках. Царь тем временем продолжал:

– Поверьте мне, я много об этом думал. Любые мои решения сегодня не спасут Россию, как ни горько об этом говорить мне, российскому государю. Не помогли строгие меры в 1905-м, не помогли послабления в прессе и избрание Думы. Наоборот, каждая строгая мера, равно как и каждая уступка требованиям общества влекли за собой новые недовольства и кровавые аппетиты. Снятие цензуры и ожесточение цензуры при сегодняшнем состоянии Империи ведут к совершенно одинаковым следствиям – росту крамолы и смуты… Понимаете ли, ни одна мера, предпринятая государем, не удовлетворит общество, ни одна. Я и не думал, откровенно говоря, что мой уход успокоит народ окончательно, но я горько удивлен, что все будет так страшно…

Я также удивлен, Евгений Романович, что люди в будущем столетии будут рассуждать о делах государства, как мальчишки. Но разве вопрос только в том, насколько жестко решится государь подавить волнения?

Если вы посмотрите на наши шаги с самого начала, вы поймете, что все куда сложнее: даровать конституцию или вешать смутьянов на столбах, радикально решить земельный вопрос или отказаться от союзнических обязательств – что ни выбери, все станет лишь хворостом для костра гражданской смуты.

Мы хотели постепенно сделать Россию сильной и мирной державой, и мы за несколько лет стали в ряды первых в промышленности наравне с другими великими державами. Наши законы о труде – нисколько не хуже европейских; часть наших крестьян, испытывая нужду с выкупными платежами, тем не менее питаются гораздо лучше европейских, о чем красноречиво говорит и небывалый рост рождаемости. В общем, я хочу сказать, что подданные Российской Империи сейчас ничуть не больше страдают от бедствий, чем при моих славных предках, а смут и волнений гораздо больше. Почему? Вы не задумывались?

Мне думается, что народ словно стал другим, что именно в годы моего правления он переменился. Не террористы и революционеры – они были и при наших родителях, не кучка либеральных деятелей и депутатов, а весь народ. Мы сделали все, чтобы страна процветала не хуже европ, мы запустили в Россию огромные капиталы со всего света, мы открыли тысячи школ и больниц, но за все это мы оказались зажаты между молотом и наковальней: иностранными финансовыми обязательствами и еще более недовольным обществом. Я не мог не откликнуться на мольбы французов о наступлении не только по стратегическим соображениям, но еще и ввиду финансовых обязательств перед Францией. Спасение страны, как ни странно, вовсе не в царских шагах и решениях. Я полагаю, что при таком помутнении в желаниях и мировоззрениях народа надежда может быть только на Бога, что он образумит Россию…

Женька почувствовал себя неуютно: после государевой отповеди ему стало стыдно за свои горячие, легковесные оценки. Подумалось, что он, конечно, не государственный деятель и даже не историк, несмотря на две недели погружения в далекую эпоху. Тем не менее что-то не позволяло ему согласиться с Царем:

– Ну да, ваше величество, советовать легко. Я понимаю, какой на вас груз, ответственность, понимаю, что каждый мнит себя стратегом… Но погодите ж! Вот вы, как я помню, целых двести миллионов рублей личных денег потратили на госпитали и раненых, даже дочерей своих сестрами милосердия к раненым определили, так? Скажите, так?

– К чему вы ведете, я совершенно не понимаю. В ваше время раненых предоставляют самим себе? – удивился Царь.

– Да на эти деньги, ваше величество, можно было скупить все газеты империи на корню и заставить их писать о вас и ваших решениях в правильном свете! Да в двадцать первом веке за такой пиар, когда дочери царя за ранеными ухаживают, вы бы все премии мира собрали бы! А ваши многочисленные встречи с ранеными и умирающими солдатами? Я читал, как они плакали от умиления! Это же надо снимать и в вашем кинематографе бесплатно показывать по всем городам империи! Конечно, народ будет не тот, если государь о своей работе и жизни рекламу не делает! Вы знаете, что даже через сто лет по вашему Транссибу иностранцы будут мечтать прокатиться как по самой длинной дороге мира? А чего стоит эта история со стариками из Сибири, которые вашим деткам живого соболька через всю страну в Петербург привезли, это ж Голливуд отдыхает! Только представьте, сколько в империи по всем губерниям газет, сколько уже ваших этих кинематографов! Да при грамотном подходе вас народ любить будет как Александра Невского, тем более что с простым народом у вас гораздо лучше получается, чем с министрами и Думой! Да вот даже сейчас! – раздухарился Женька. – Инсценировать нападение на ваш поезд, прямо завтра, снять на пленку, как царь отбивается от разбойников, как они его о пощаде просят и как он их по-христиански прощает, а те в ответ сами просятся на фронт! Сенсация!

– Во-первых, – возразил, впервые слегка улыбнувшись, государь, – мне приятно, что вы столько знаете про меня и мою семью, но вы путаете царя с торговцем. Я должен заботиться о своем народе, прежде всего о страдающих, а не о благосостоянии газетчиков и уж тем более не о фальшивых аплодисментах в свой адрес. Во-вторых, дорогой Евгений Романович, вы меня не совсем поняли. Я лишь сожалею, что народ как будто по чьей-то неведомой воле отходит от заветов отцов и веры ради повседневных страстей и искушений Лукавого, я вовсе не желаю становиться актеришкой в европейском балагане демократии, наподобие некоторых моих родственников из числа великих князей. Вот именно в этом случае я действительно буду худшим и позорнейшим представителем династии. Скажу больше, ваши идеи – пустое с точки зрения результата! Как бы мы ни были верны своему слову в международных вопросах, как ни выполняли бы пожелания союзников, у России во все века один и тот же крест: как только она побеждает, то сразу с ней начинает воевать весь мир, как только она проигрывает, сразу остается в одиночестве и во внешних сношениях, и во внутренних делах; никакие рекламы, кроме славной победы русского оружия, не помогут, уверяю вас…

Круглый открыл рот и даже что-то успел начать про заграничных спонсоров революции, но в этот момент Кобылкин резко одернул его и сказал:

– Погоди, Жень, я додумался. Наверняка царь знает про спонсоров революции не меньше нас с тобой, но главная причина все же в другом. Кажется, я понимаю царя… Ваше величество, сколько при вашем батюшке было ежедневных газет?

– Семь, если мне не изменяет память, – ответил Николай. – В основном, объемные журналы, по подписке, небольшими тиражами. Да, а сейчас, наверное, ежедневной прессы вместе с провинциальной не меньше пятисот изданий, мы уже по тиражам газет на душу населения Европу обгоняем. А сколько типографий в Империи даже и я сам не знаю.

– Все правильно! – Коблыкин встал, заходил по вагону. – Понимаешь, Жень! Пятьсот ежедневных изданий, не считая подпольных, по всей стране! А что там пишут, знаешь? А я помню, как-то читал! В основном, критика российских порядков разной степени смелости, вести из прекрасных Европ, объявления, реклама средств от импотенции, облысения, для сохранения молодости, прочие объявления, лотереи, катастрофы, скандалы и новости из Думы! Но главное не в этом. Это ж каждый день что-то писать надо, это ж надо, чтоб разносчикам-продавцам газет было о чем кричать на улицах! Как же не измениться народу, если вокруг столько перемен. Иностранцев с их заводами и акционерными обществами в стране море, грамотных с каждым годом больше на миллионы, для них и выходят все эти кричащие газеты – каждый день, на западный манер. И все это в патриархальной, самодержавной империи. А все вокруг строится, меняется, то железнодорожный бум, то крестьянское переселение, то японская война, то выборы депутатов. Ножницы!

Женька нахмурился:

– Это ты к чему ведешь? Типа как у нас теперь интернет и все в кредитах? И-и-и? – подозрительно попросил продолжить мысль Круглый, с легкой тревогой вспоминая пару собственных кредитов на машину и оборудование для автомастерской. Но Кобылкин мысль не продолжил. Продолжил царь.

– Господа, я рад, что вы хотя перестали быть столь строгими ко мне. Очень не хотелось бы, чтобы через сто лет моя любимая Россия оказалась в положении, в котором сейчас нахожусь я сам. К тому же бежать мне нельзя еще и по другой причине.

Братья уставились на царя, моментально вернувшись мыслями из своего будущего настоящего в свое нынешнее прошлое. И, как это у них иногда бывало в особо важные минуты, разом спросили:

– По какой причине?

– Я никому, даже Аликс, не говорил то, что скажу вам, – государь посмотрел на фотографию на столе. – Но, быть может, это поможет мне, или вам, если уж послал Господь мне потомков из будущей России… В общем, я с самого начала знал, что я стану последним императором, если не разгадаю одну тайну, а если не разгадаю, то должен буду искупить вину всего своего рода перед Господом нашим. – Николай перекрестился на икону. – Мы правили Святой Русью, помазывались на царство, имея за плечами грехи перед Богом. Один из них особенно мучительно терзал душу моего царственного предка…

Тайна династии

Николай Второй, всемогущий самодержец бескрайней Российской Империи, единственной в мире территории, которая так и не уместилась в ложе западной цивилизации, но при этом не стала ее колонией, полуколонией или марионеточным режимом, – этот великий монарх сидел и рассказывал какую-то немыслимую, мистическую и страшную сказку своим непрошеным гостям. И чем дольше рассказывал, тем больше Круглому, несмотря на весь его практический склад ума, вспоминались страшные истории по ночам в спальнях пионерского лагеря, куда его отправляли каждое лето еще в советском детстве. Кобылкин, со своей привычкой находить всему логическое объяснение, по ходу рассказа сопоставлял известные ему факты с историей Николая и пытался найти нестыковки, доказывающие мифичность этой истории. Получалось не очень, и потом, было совершенно очевидно, что история происходила от такого же клио-пилота, как они, только не авантюриста, а настоящего старца, монаха, провидца. А дело было так.

В 1822 году Псков в очередной раз, проездом по пути в Ригу, посетил двоюродный прадед Николая Второго – Александр Благословенный. В эту поездку, наградив серебряным рублем каждого служивого из Ингерманландской роты, приветствовавших своего Государя, и поблагодарив местное начальство за достойное устроение дорог, он решил заехать в Печорский монастырь, в котором в то время подвизался известный старец Лазарь. Был этот старец уже совсем в годах, много лет не снимал с себя тяжелые железные вериги, целые дни и ночи проводил в молитве и даже однажды умер. Правда, потом – когда уже и братия к отпеванию подготовилась, и даже камень надгробный изготовлен был с датой смерти – ожил прямо в гробу.

И вот царственный блестящий либерал в молодости, масон, победитель самого Наполеона пришел к старцу-монаху, известному своею святостью. Александр в то время все чаще и дольше оставался один, будто что-то печалило и мучило его. Двор шептался, что тень отца, убиенного Павла Петровича, не дает покоя сыну, несмотря на все его молитвы. Царь на глазах становился другим, превращался из царственного либерала в православного мистика.

Более получаса он провел с глазу на глаз со старцем в келье. Никто не знал, о чем шел разговор, но многие видели, что император вышел в печали и слезах, а затем сразу уехал из монастыря.

Никто не знал, о чем говорили Александр с монахом, кроме последующих государей. Сначала он рассказал это брату Константину, тот, после своего отказа занять престол – другому брату, ставшему Николаем Первым, и дальше тайна переходила от отца к сыну. И лишь сегодня, в последний день своей самодержавной власти Николай Второй решился открыть ее удивительным и нежданным гостям своим. Вот как пересказал он разговор монарха и монаха.

«Попущение убийству родителя – страшный грех. Участие сына в заговоре для убийства своего родителя-государя, коего сам Господь поставил на Святую Русь, Дом Богородицы, – грех немыслимый. Весь род твой измазан этим преступлением, он стал уязвимым для сатанинских козней, уже стучат тайные молотки черных каменщиков, они куют погибель роду твоему и всей России. Не пройдет и ста лет, и предадут династию все вокруг: и служивые, и вольные, и крестьянский люд, и мещане. Будет твой потомок, как многострадальный Иов, одинок и беззащитен. – В этом месте рассказа царь пояснил: «Многострадальный Иов, так совпало, и есть мой небесный покровитель». – Взовьется черная пурга над Россией и напустит Господь ту кровавую метель на всю землю. И придут антихристовы слуги, и покарают твоих потомков, будут плясать и бесноваться на святынях православных. Покарают и дворян, и вольных, и Церковь, и чинов, на которых держалась империя и которые нарушат свою клятву и предадут династию царскую. Потом эти слуги антихристовы будут смертной косой сносить головы народа твоего, что изменит присяге и не исполнит долг свой, и разбежится по домам пьяный, грабящий, с хулой и скверной на языках. Потом явится бич Божий и самих антихристовых слуг и жен их, и роды их будет казнить и бросать в мучения. А потом и сам Бич Божий, после великих дел, кончит мучительной смертию, одинокий и всеми преданный… Ох, и потом не сладко будет народу твоему…»

Александр в слезах спросил старца, что можно сделать, как спасти хоть не себя, но потомков, что душа его изъедена грехом отцеубийства, а молодость кажется ему наваждением.

Ответил Лазарь: «Слава твоей династии закончится здесь, на святой земле Псковской, а часы погибели и возрождения России заведут в далеком Томском граде в Сибири. Если сам остановишь часы, или кто из потомков твоих – переменишь пророчество, если нет, то искупит грехи твоей фамилии только поверженный царь силой веры своей, не сломленной самыми страшными испытаниями, другому спасению не бывать. Если остановите часы погибели, или если выдержит твой царственный потомок испытания – Господь простит тебя, возродит славу России и Православия больше прежнего, нет – исчезнет земля русская навсегда меж племенами и царствами растворится».

После этой встречи Александр еще что-то пытался сделать: то переподчинит Псков рижскому генерал-губернатору, то издаст высочайший указ о запрещении на территории Империи всех масонских лож и тайных обществ – но все больше и больше он понимал, что сила разума и воля правителя ничего не исправит, изменить неизбежное может только раскаяние.

– И уже через три года инсценировал свою смерть и стал простым богомольцем! – перебил рассказ государя Женька. – Значит, легенда о томском старце Федоре Кузьмиче – не легенда!

Государь молча покачал головой, смотря в одну точку и думая о чем то своем. Сашка произнес, продолжая тему:

– Тогда понятно, почему он отправился в Сибирь, не на север, не по святым русским местам, не в лесную чащобу в скит от людей, а именно в Сибирь, потом в Томск… Ведь я еще студентом считал, что выбор Томска самозванцем – простите, ваше величество, – первое доказательство того, что это вовсе не уставший от мира царь: те же суета и страсти, что в столице, только у черта на куличках и не с курортным климатом.

– А я вообще не понимаю, причем тут Томск, – сказал Женька, – городов, что ли, мало? Ладно, Псков, древний город, первая русская православная княгиня, город воинской славы, святые монастыри, войны, предатели, герои. Хотя тоже, почему именно в таком славном Пскове должна закончиться династия?

– Теперь вы понимаете, как странно то, что вы, столь необычным образом, именно из Томска и являетесь мне в сложную для меня минуту. Или вы знаете, что за часы были заведены в Томске? – с надеждой в голосе спросил Государь. – Я был там еще в 1893 году, был даже в келье, как вы сказали, томского старца, великие князья были там до меня, но мой царственный предок не оставил нам никаких ответов.

– Нет, ваше величество, – тихо ответил Сашка, – я не понимаю, что за часы «погибели и возрождения» были заведены в Томске, и уж тем более – как их остановить… И что значит «часы погибели и возрождения»? Какое возрождение? Вот вы, государь, – мы в будущем это точно знаем – изопьете свою чашу до конца, до глоточка, вместе с вашими детьми, если нас не послушаете, но никакого возрождения империи, да еще возрождения православия – я что-то не помню…

Тут вмешался Женька, резонно напомнив Кобылкину:

– А восстановление Храма Христа Спасителя? А нынешний наш самый главный как спасение от развала девяностых? Может, это имелось в виду? Да и денег в стране – прилично, зарплаты людям платят, армию возрождают, нет?

– Может быть, но это как-то все поверхностно – скорее спасение от смерти, чем возрождение. Денег много, страна крепнет, а в головах – те же Каины, что и в семнадцатом, глотку перегрызут друг другу. Как-то в наше время, Жень, бардака и злобы много. Каин… Каинск, ка-ин… – береза по татарски… – Кобылкин сосредоточенно, сдвинув брови, словно пораженный какой-то догадкой, поглядел на Императора. – Государь, если вы даже теперь не хотите бежать от своего долга перед страной и Богом – спасите хотя бы детей, велите им бежать из России, как я вам сказал… Вы меня простите, но тот, кто вас убьет, родился как раз в Каинске, тоже Томской губернии, в состав которой городок вошел, между прочим, как раз при Александре Благословенном. И да, ваше величество, вот еще что…

В этот момент Кобылкин вдруг как-то странно и очень быстро покраснел, пошел пятнами, веки задрожали, руки судорожно начали ловить воздух, ища опоры. Царь и Женька глядели на Сашку широкими глазами, и в следующую секунду Круглый бросился на брата и обнял его. В момент их падения на пол раздался резкий беззвучный хлопок, появились завихрения зеленого света, и в следующую секунду только втянутый со стола, как пылесосом, дневник Его Императорского Величества валялся на ковре спального вагона в том месте, где только что находились братья…

Кобылкин и Круглый хотят домой

Резкий затхлый запах, как нашатырь, шибанул в нос обморочному. Кобылкин закашлялся, приоткрыл один глаз – вокруг темнота, какое-то жалостливое копошение и скуление. Глаз снова закрылся, и Кобылкин издал тяжелый вздох – его мутило, голова трещала, как с похмелья. Вспомнив все, что происходило во сне, вернее, в царском спальном вагоне, он еще раз тяжело вздохнул. Вдруг он почувствовал на себе ощупывающее прикосновение лежащего рядом человека и услышал тихий голос Круглого:

– Саш, опять Дом трудолюбия, что ли, чего за фигня, а? – Круглый лежал рядом и всматривался в темноту. – Я думал, что День Сурка – это только в кино. Что произошло, а? Опять судачка со сбитнем, и в вагон к царю? Я вообще домой хочу, к Люське, что я здесь, каждый раз просыпаться буду? Твою ди-визию… Слышь, Кобылкин? Если б я на тебя не прыгнул в тот момент, ты вообще один тут лежал бы сейчас…

– Так надо было не прыгать, сейчас бы уже по яйцам Фаберже договорился наверняка, – попытался сострить пересохшим и еле ворочающимся языком Сашка. – Судя по запаху, да, опять в приемной комнате Дома трудолюбия… Что ж голова-то так болит… Я не знаю, что случилось, Жень, честно; может, найдем провод какой оголенный и того, домой, есть же у них уже какая-нибудь электростанция здесь. Хотя, блин, на самом интересном месте мы из вагона-то вылетели. Непонятно: почему?

– Я как новый монархист знаешь, если откровенно, что думаю? – полушепотом начал отвечать Круглый. – Мы с тобой и со всеми нашими мозгами двадцать первого века, сотовыми телефонами и Интернетом в подметки Николаю не годимся, и по образованию, и, самое главное, по своим сволочным привычкам мутить и выкручиваться, даже из благородных побуждений. А этот не такой… Совсем не такой, оказывается… Я бы так не смог, я бы или шашку наголо, или и правда в Латинскую Америку…

В этот момент вдруг со скрипом отворилась дверь, за которой виднелся молочный туман раннего летнего утра, помещение обдало волной свежего воздуха с примесью трав и хвои, и пара здоровенных амбалов с фонарем в руке завели в помещение качающегося человека. Тут же этот человек прямо на руках амбалов начал петь, на ходу пытаясь заламывать носки сапог и прихлопывать локтями по бокам:

Ик, у-у-у-у, чертяки, пошто почти благородного господина скрутили, при людя́х позорите…

Амбалы, не обращая внимания на крики и попытки станцевать, бросили пьяного у какой-то огромной чугунной ванны и «почти благородный господин», судя по звукам, принялся блевать прямо на пол.

Братья с изрядной порцией адреналина в крови и уже ясным пониманием, что это не «день сурка» и не Дом трудолюбия, сидели и, пока дверь оставалась распахнутой, в полутьме осматривали помещение.

Это была длинная полуподвальная комната, посреди которой стояли две большие чугунные ванны. Около одной из них лежал на носилках совершенно голый синий труп с комком тряпки на груди. Около другой ванны, ближе к братьям, стояла деревянная скамья, заваленная тряпьем, дальше вдоль стены – какие-то шкафы, самовары, кастрюли, чья-то одежда и совсем рядом – три совершенно живых человека. Один, в непонятного вида лохмотьях, страдальчески храпел, обдавая все на три метра вокруг себя сивушным перегаром; второй, здоровенный мужик с короткой, но густой бородой, в просторной рубахе, широких штанах, черных кожаных сапогах и жилетке, как у кулаков в советских кинофильмах, полусидя прижимал к себе правую руку и тихо сам себе скулил: «Ох, рученька моя, рученька, ох, рученька моя, рученька». А третий мирно спал на каталке, укрывшись простыней и подложив под голову аккуратно скатанный рулон одежды.

– Морг, вытрезвитель? – глядя на брата, спросил Круглый, поворачивая голову в сторону трупа.

– Или больница, – ответил Кобылкин. – Но точно не наше время. Во встряли-то мы!

Сашка вскочил и в два прыжка подлетел к двери, в которую вышли амбалы-санитары, на секунду оглянулся – мол, счас вернусь – и выскочил наружу, в свежее утро непонятного дня и места.

Круглый тем временем придвинулся к бородатому мужику с больной рукой и спросил:

– Слышь, мужик, ты кого ждешь-то?

Мужик прекратил покачиваться, посмотрел на Круглого сурово, оценивающе, потом скривился от боли, снова закачался и сказал:

– Дохтура, кого мне еще ждать, должон прийти скоро, вон, светает ужо.

– А чего у тебя с рукой? – спросил Женька, понимая, что по-другому подходов к мужику не найти. А тот словно только и ждал, чтобы кто-нибудь поинтересовался его несчастной участью:

– Да купил на свою голову машину эту англицкую, шишку дробить. Скоро сезон, орех буду заготавливать, в Москве нынче хорошую цену давать будут, скупщики уже сейчас по деревням ездют. Купил, че, да руку туды, бес меня дернул, и сунул… У-у-у-у, падлюка, говорили мне, что англичанка гадит. Выписывай, мол, немецкую, ан нет… Прости Господи, это ж теперь и не перекреститься даже…

– Какой орех? – со смутной тревогой заерзал Круглый. Но в это время вернулся Кобылкин, сел рядом, посмотрел на брата и сказал:

– Жень, а мы в Томске, и, похоже, в приемном покое университетской клиники. А там, – он показал рукой на дверь, – ты прикинь, университетская роща, только она еще это, не выросла…

Братья в смешанных чувствах долго смотрели друг на друга, затем Круглый повернул голову к мужику с раздробленной рукой и продолжил:

– Кедровый орех, кедровый. А где твоя деревня и как тебя зовут?

Качающийся мужик, казалось, только и ждал продолжения разговора и с удовольствием ответил:

– Миколой Андреевичем звать, на Ушайке, верст десять отседова, по Иркутскому тракту и направо, или через Хромовку, деревня Корнилова… А деньги-то все свои я на эту англицкую машину поистратил, а мне говорят, плафессор натурой не берет, а ну как откажется руку лечить, ой, Богородица помилуй, че делать, че делать, – в такт своему покачиванию продолжал мужик.

Круглый полез в карман штанов, достал оттуда десятирублевую ассигнацию и положил ее перед Миколой. Тот посмотрел на него, не прикасаясь к деньгам.

– Слышь ты, как там тебя…

– Женька…

– Чудное имя, поляцкое ли чо ли?… Я ж не беглый, мы ж коренные сибряцкие, у меня своева добра дай Бог каждому, и заимки три, и скотины не посчитаешь, и пасека, я денег-то добуду, токмо бы седня дохтор меня принял и на слово поверил… И царевича не увижу, э-эх…

– Да бери, бери, – сказал Женька, – у меня ж мамка с Корнилова, вернее, тьфу, бери, короче, лечить лучше будут…

– Разве што в долг, а? Знаете чево, вы ко мне вместе приезжайте погостить, легко найти самый большой дом на Заречье, а прямо между окнами кедра стоит большучая, дед мой ее специально не спилил, когда строилися. Спросите Миколу на Зареченской, вам любой покажет, долг отдам и угощу за доброту вашу, а? Побожись, што приедешь, а не то не возьму!

– Приедем, приедем, вон с братом и приедем.

Братья, не сговариваясь, встали и пошли к двери. Микола проводил их взглядом и снова закачался, как маятник, со страданием и одновременно слабой улыбкой на лице.

Вышли из подвала. Встали. Родной, с холодком и резкими ароматами таежного разнотравья воздух, такое непривычно голое без рощи здание университета, знакомая до боли ограда на каменных столбах, отделяющая университет от Садовой улицы… И опять, не сговариваясь, братья выдохнули:

– То-о-о-о-мск…

Псков

Самолет ровно урчал, пытаясь убаюкать своих пассажиров. Но двигатели старенького АН-24 то ли из-за старости, то ли из-за плохой звукоизоляции урчали все же слишком громко, чтобы уснуть. Маша и не спала, несмотря на перелет из Томска, гулянье целый день по Москве и вот, очередной полет рейсом Москва – Псков.

Еще раз восстановила в памяти события последних дней. Кобылкин с Круглым исчезли, телефоны валяются отключенные в Сашкиной «хрущевке». Одежды никакой они с собой не брали. Пакетов, этикеток и оберточной бумаги, которые бы остались, если бы ребята закупились обновками, не обнаружено. Но и паспортов Маша тоже не нашла. В квартире на старой карте был выделен Псков, на кухне валялись распечатки с фотографиями из интернета со старинными поездами, вокзалом, видами дореволюционного Пскова. На всех фотографиях был именно Псков, его здания, улицы и вокзал. Следовательно, и не «Линия Сталина» под Островом, ни Изборск, ни знаменитый Печорский монастырь, ни леса-поля-овраги, где могли быть какие-нибудь интересные раскопки, ни могила Пушкина не являлись целью поездки братьев. Значит, искать надо в самом Пскове, в псковских гостиницах. Вспомнилось, как братья так же тайком уехали в Хакассию и заблудились в пещерах. Только через полгода, когда им пришел счет за аренду вертолета и работу спасателей, та история получила известность в семейных и дружеских кругах любителей приключений. У Маши не было никаких версий, что пришло им в голову на этот раз…

Вообще, это было не в ее характере – переживать, да еще за мужиков, да еще ехать за ними через всю страну к черту на кулички, но вот что-то тревожило. Так и подумала, размышляя под гул двигателей: «к черту на кулички», от чего ей самой стало смешно и страшно: древний город, напичканный святынями и историческими памятниками, как томская маршрутка в час пик, граница с Евросоюзом – и к «черту на кулички». «Тьфу, тьфу, тьфу, в самолете чертыхаться да кого попало поминать», – подумала, поежившись и глянув в иллюминатор, трусливая до авиатранспорта Мария Бергина. Тем не менее мысль продолжала развиваться против ее воли.

Дело в том, что Мария была не по-женски основательна и предпочитала понимать то место или ситуацию, в которых оказывалась. Перед полетом она тщательно просмотрела информацию о Пскове в социальных сетях, новостных лентах и статьях местных авторов, даже запомнила все названия гостиниц. Потом всю дорогу читала распечатки книги Болховитинова, который написал историю Пскова еще в XIX веке. Вот и теперь распечатки лежали рядом на свободном сиденьи. Образ незнакомого города, о котором слышал каждый с детства на уроках истории, но который далеко не все видели, заинтриговал ее. Когда Маша мониторила новости о регионе в Интернете, среди привычных ее профессиональному глазу официальных и мимолетных «открыли, отремонтировали, повысили, встретили, подняли, приняли меры, восстановили, решили», обращало на себя внимание то, что большинство действительно топовых, резонансных тем были какие-то непривычные и несуразные. В голове у Маши складывалася фантасмагорический образ Пскова, где святость, гадость и детская непосредственность переплелись в нечто невообразимое на взгляд разумной и образованной сибирячки.

Вот именно этот рой необычных новостей и кружился у нее в голове и никак не складывался в нечто рационально целостное и логически объяснимое. Во-первых, Бергина обратила внимание, что «громкие» новости появлялись в основном в последние три-четыре года. Из более ранних упоминаний только две темы конца девяностых – середины нулевых, как ей показалось, оставили глубокий след в сегодняшней жизни Пскова. Первая – история местной «винной монополии». Тогда в частные руки отдали единственный водочный завод, в который потом обильно вкачивались бюджетные деньги в виде субсидий. С сопутствующим пьянством населения не менее радикально и оригинально боролись различные инициативные группы. Подавалось это решение как экономическое чудо в трудные времена повсеместных невыплат, а также как забота власти о здоровье населения. Мол, нечего пить всякие некачественные спиртосодержащие напитки, бухайте качественное. Вторая – это красной нитью проходящя через все официальные и уж тем более неофициальные ресурсы тема смертности и темпов убыли населения. Самый вымирающий регион России. «Вот она, – поначалу подумала Мария, – давно мною предсказанная модель апокалипсиса всей страны в отдельно взятом, самом что ни есть русском регионе, прямое доказательство моих предположений о будущем России. Все понятно».

Но далее понятнее не становилось, наоборот начинался какой-то сюр. Вместо техногенных катастроф, ползучей миграции и «чайнатаунов», голодных бунтов и межнациональных столкновений, диких коррупционных скандалов и громких банкротств предприятий (что напрямую вытекало, по разумению Маши, из апокалиптической ситуации), она обнаружила – гротеск топовых новостей, который обсуждали в Интернете, казалось, все без исключения жители и журналисты, в том числе федеральных СМИ. «Не, ну понятно, конечно, что наш интернет-народ о хорошем не напишет, это как везде, но что там вообще происходит?» Мария еще раз мысленно пробежалась по самым резонансным и, на ее взгляд, трагикомичным новостям, сравнивая их с наиболее обсуждаемыми темами в Сибири и других регионах. «Вокруг кинотеатра поставили бетонный забор» – крик, шум, тысячи комментариев. «Забор демонтирован» – перепост, новость номер один. «На границе со стороны Эстонии изо льда в натуральную величину построен фашистский танк «Тигр», пушка танка направлена на Печорский район» – та же история. «Волонтеры пожаловались на плохие условия содержания стариков в доме-интернате» и тут же: «Старики держат оборону, отказываясь переезжать в лучшие условия». «Градоначальник рассказал на пресс-конференции, как он спас Тбилиси, вовремя остановив заблудившихся псковских десантников по мобильному телефону». «Многомиллионный новый рояль для филармонии сгорел прямо на сцене. Филармония не пострадала». «В самом русском по составу населения регионе – областной депутат оказался тайным гражданином Израиля», «Реконструкция аварийной набережной 60-х годов постройки остановлена по требованию культурной общественности». «Новогоднюю елку поставили, остригли до макушки, а потом распилили на дрова, прямо на центральной площади Пскова, администрация города отказалась от комментариев».

– Девушка, девушка! Вы позволите? – вдруг раздался мужской голос над ухом Марии, и тут же чье-то тело бесцеремонно втиснулось на сидение рядом, прямо на распечатки «Истории Пскова» Болховитинова. – Вы впервые летите в Псков?

Мария посмотрела на мужчину лет сорока пяти, слегка нетрезвого, как раз в той стадии, когда просто сидеть на своем месте невозможно, и душа истинно русского человека требует приключений. Поборов в себе первую негативную реакцию и подумав о том, что это, возможно, первый на ее жизненном пути пскович и он может оказаться ей полезным, и что все равно лететь еще почти час, она ответила с умеренной дозой кокетства в голосе:

– Впервые. Давно мечтала побывать в Пскове.

– Иван Васильевич, – человек картинно кивнул лысеющей головой, думая, наверное, что выглядит вполне по-гусарски. – Вас встречают? Все организуем! Вы в гости или по работе?

– Нет, я путешествую одна, – ответила Маша. – Может, посоветуете приличную гостиницу?

По примеряющемуся взгляду лысеющего мужичка она поняла, что ее вопрос понят совершенно неправильно, но тут перед ее носом из прохода между рядами возникла вторая рука мужчины с пластиковым стаканчиком и маленькой фляжкой с коньяком, судя по запаху.

– Предлагаю за знакомство! Как зовут нашу красавицу?

– Извините, не хочу. Мария. А вы пскович? Что у вас в Пскове происходит? Мне интересно как журналистке, – сказала Бергина, пытаясь максимально прилично воротить нос от пьяного дыхания собеседника, – чем живет город?

Гусарский блеск в глазах мужчины моментально исчез, вместо него на долю секунды появилась радость и хитринка. Затем он, чуть поерзав на распечатках «Истории Пскова» и усаживаясь поудобнее, сказал совершенно другим, полутаинственным тоном:

– Да какая жизнь, честно говоря! Не живет народ – выживает… Вы как журналистка должны понимать, правду никто вам не скажет, откровенно говоря! А на самом деле…

До конца полета Маша слушала рассказ о бедствиях региона, о том, что город захватывают «питерские», огромные деньги пилятся и откатываются, местный бизнес зажали, Москва всю выручку от таможни забирает себе, народ стонет, власть строит и делает что-то исключительно для своего пиара и занимается одной показухой, которая на самом деле никому не интересна. И вновь: про «питерских понаехавших», про спиленные елки, сгоревшие рояли, заборы, разрушенные набережные и прочие, прочие истории, ярко иллюстрирующие невообразимую глубину падения региона.

В голове у Маши совсем все перепуталось. Родилась гипотеза, которую она робко, чтобы не сбить собеседника с мысли, высказала:

– Так если все так плохо, какого лешего вы все обсуждаете заборы, елки, рояли? Где реальная борьба и протестное движение, где настоящие голодовки, техногенные катастрофы и многотысячные демонстрации протеста? Всего этого просто не может не быть при таком ужасном положении!

– Так, э-э-э, народ наш долго терпит, и потом, говорю же, – пиар, пиар…

– Слушайте, а так плохо всегда было? С развала Союза?

– Да, не-е… было лучше, э-э-э… Ну, просто раньше сами крутились, да и времена раньше по всей стране тяжелые были, кризисы всякие… А вот еще вам последний пример, в одном нашем морге недавно, короче, перепутали трупы и родственники после опознания их забрали как своих родных мертвецов…

– А вы, наверное, бизнесмен или депутат? Или бери выше?

– Да причем тут я, весь народ так думает… – с привычной осторожностью ушел от ответа попутчик.

– Псковский боя-а-арин? Никак жалобу на князя в Москве с челобитной подавали? – с веселой интонацией, чтобы не обидеть собеседника, сказала Маша, вспоминая буквально только что прочитанное из истории Пскова.

– Да нет, я современный человек! – вновь заерзал на Машиных распечатках собеседник, подозрительно поглядев на Бергину, и добавил зачем-то: – Либеральных взглядов, несмотря на членство другой партии, сами понимаете какой…

– А в вашей собственной фирме, или там, в конторе, сколько рядовая челядь зарплаты получает, наверняка же повыше, чем у княжеских бюджетников? – не могла остановиться обворожительно улыбающаяся Мария. – А вечевые крикуны за правое боярское дело из числа сотрудников по двойной ставке, поди, или как? А на взятку боярскую в Москву серебро свое собирали, или с Ливонии подкинули?

Мужчина поднялся, часть прилипших к заду страниц «Истории Пскова» разлетелась по полу салона, куда-то под кресла. Пассажир пробормотал что-то про скорую посадку и пошел на свое место.

В голове у Маши бродили фантастические образы полуразрушенного забытого Богом пограничного региона, в котором вновь сшибаются великокняжеская традиция с обычаями олигархата, «лутших людей», и в котором надо быть элементарно очень осторожной. «И? Ну вот что здесь делать Кобылкину?» – недоумевала Бергина.

Часовой механизм

До центральных ворот университетской ограды они дошли молча, думая каждый о своем. И тут Круглый схватил за руку Кобылкина и воскликнул посреди безлюдной с утра и пока еще совсем жиденькой, низкорослой университетской рощи: «Деньги, Саш!» Почти одновременно Сашка тоже вскрикнул: «Царевич! Этот бородатый с рукой хотел увидеть царевича сегодня, Жень!»

Не слушая Круглого, Кобылкин затараторил о том, что со всей ясностью он сам только что осознал: «Царевич в Томске был всего один раз за всю его историю, летом 1891 года, потом до самого Путина никого из первых лиц в Томске не будет! Значит, сегодня в Томске – цесаревич Николай, тот самый, с которым мы только что говорили во Пскове в 1917-м! Понимаешь, Жень, это не какой-то там сбой! Мы здесь не случайно, мы должны найти эти «часы погибели и возрождения» империи, что заведут в Томске, Жень! Слышишь? Не знаю, кто и зачем нас этим наградил или наказал, но мы здесь, уж в Томске-то мы с тобой не должны потеряться! Брат, это шанс, иначе нас бы здесь не было…»

Круглый слушал брата, мрачнея с каждым словом, и наконец прервал его в самый разгар патриотического вдохновения:

– Деньги, Саш! Мои золотые остались в пальто в царском вагоне, последнюю бумажку только что отдал, и что-то подсказывает мне, что ты тоже пустой.

Кобылкин похлопал себя по карманам штанов и с извиняющейся физиономией развел руками, но Круглый не собирался останавливаться. Выразительным движением головы и глазами он указал брату на ноги:

– Ладно, мы в паровозе сапоги не снимали. Значит, в итоге мы без денег, но в сапогах, а я бы уже и пожрал чего, но не это главное. Главное, что мы, оказывается, ни хрена не контролируем, ничего не знаем о перелетах во времени, и не факт, что вернемся домой. А, кстати, фальшивомонетчиков строго наказывали при Царе?

– Ну, наверное… Их хоть при ком строго наказывали, – не понимая о чем речь, ответил Сашка.

– Да я вот думаю, червонец тот, что я дал, николаевский, 1909 года, если я правильно помню. А он, как ты говоришь, еще только царевич, и на деньгах же его еще не должно быть!

Кобылкин побледнел:

– Так, быстро! Давай на улицу, обходим клиники, на Московский тракт и к Томи, по реке спустимся к Ушайке в центр; е-мое, Жень, нас же закуют, если мужик шум с ассигнацией поднимет, сегодня наверняка жандармы в усиленном режиме!

Братья прибавили шагу, вышли за ворота на Садовую и оказались на краю города. Круглый все оглядывался назад, пытаясь разглядеть в почти что лесной дороге привычные корпуса Политеха. В очередной раз оглянувшись, он вдруг замер. Справа от него высился огромный собор, в котором он сразу же признал Храм Христа Спасителя:

– Саша, он же в Москве! – Круглый был близок к тому состоянию, когда от полного непонимания происходящего человек впадает в прострацию или сходит с ума.

От прострации Круглого спас Кобылкин, дернул за рукав и потащил дальше, поясняя уже на ходу:

– Это просто по проекту того же архитектора Тона построено. И, кстати, храм меньше московского, его разберут после революции, а из кирпичей построят еще один университет, архитектурно-строительный, а здесь твой любимый фонтан будет, в который ты прошлым летом пьяный купаться лазил…

Братья оказались в районе Татарской слободы. Резкое зловоние перебивала свежесть речного воздуха, добротные деревянные дома с полуподвалами из красного кирпича, сплошь в деревянной резьбе, как крепкие дородные бабы в накинутых расписных платках, перемежались с покосившимися засыпушками, складскими постройками и сараями с мычащими коровами. То тут, то там стали появляться никуда не спешащие люди, телеги водовозов с сонными лошадьми и сонными седоками на козлах. Июльский день обещал быть солнечным и жарким. Судя по слою пыли, лежащей повсюду, дождей здесь не было много дней. Сашка «включил экскурсовода», комментировал увиденное по ходу и делился воспоминаниями из университетского курса Сибиреведения:

– Канализацией в этом году в Томске еще и не пахло, поэтому пахнет нечистотами – максимум рыли стоки к канавам, все стекалось в овраги, ручьи, в Ушайку и Томь. Грязи в дожди было немерено, известны случаи, когда лошади тонули вместе с повозками, но обходилось без человеческих жертв. Освещение тоже не того, хоть и первая электростанция появится за Уралом именно в Томске, но чуть попозже. Ага, район затапливаемый, поэтому столько лодок около домов. Но вообще, нам повезло, вот если б осенью попали – весело было бы. Тьфу ты, нога в тротуар провалилась, погоди… Дело в том, – продолжал Кобылкин, вытаскивая ногу из дырки прогнившей тротуарной доски, – что осенью сюда съезжается народ с золотых приисков Мариинской тайги, которые уже почти иссякли, работяги с Обь-Енисейкого канала, который должны вот-вот забросить из-за строительства Транссиба. Тут такое начинается! Публичных домов и малин больше, чем в столицах, до самых морозов по улицам лучше не ходить – прибьют за просто так и не посмотрят, Круглый, на твои разряды борцовские.

Круглый, невольно озираясь, не в силах избавиться от новизны ощущений в знакомых, но как-то опасно непривычных и даже чужих местах, сказал:

– Тоже мне, университетский город. Здравствуй, моя малая Родина!

– Университету всего-то три года, он еще только-только начинает играть свою роль в жизни города, да и всей Сибири. Но все равно, Жень, и благотворительность уже ого-го какая, и театр, понимаешь, и Транссиб строить начали. В ближайшие годы обалдеть, сколько всего переменится. Ох, гляди, Томь-то какая красавица!

Перед ними раскинулась огромная, полноводная река, приток Оби. Несмотря на лето – ни одной желтой отмели, к которым так привыкли современные томичи, видно не было. На другом берегу в дымке – стена таежного леса, на воде десятки лодок, то ли рыбачьих, то ли паромных…

– Да-а-а, господа… – протяжно, как бы заканчивая экскурсию, протянул Кобылкин. – А еще томичей называли муксунниками, поскольку муксуна здесь видимо-невидимо было, вернее, есть… Правда, так есть охота, аж слюна течет…

Братья присели на край огромной, выше человеческого роста коряги, которая, по всей видимости, валялась на берегу с последнего ледохода, и попытались наметить планы.

Сашка предлагал дойти по берегу до торговой площади в самом центре и, изобразив разборчивых покупателей, перепробовать все съестное в торговых рядах. В крайнем случае – стащить какой-нибудь калач из лавки или предложить кому услуги грузчика на часик за добрый завтрак. Цесаревич будет на Иркутском тракте где-то около десяти часов утра, а значит, к Иверской часовне, что как раз рядом с базаром и Богоявленским Собором, подъедет часам к одинадцати, не раньше, а потом направится в дом к губернатору мимо почтамта. Поскольку совершенно не понятно, где здесь искать часы и что с ними делать, Кобылкин предлагал просто протиснуться как можно ближе к будущему царю и внимательно понаблюдать за происходящим: «Авось что-нибудь поймем-заметим по ситуации, а если ничего не увидим и не поймем, так уж и быть, займемся возвращением».

Женька начал было в ответ ворчать, что зря они все это затеяли, кто они вообще такие, чтобы лезть в большую историю? Два ушлепка из будущего, которые в своей жизни ничего героического или исторического ни разу не совершили; что не ему, семейному человеку, участвовать в таких авантюрах. Ладно, мол, по пещерам, или в тайгу на рыбалку, или на воздушном шаре, там хоть от тебя что-то зависит, а здесь? Болтаемся, мол, во времени, как слепые котята, даже не понимая, где можем оказаться в следующую секунду. Потом вдруг встрепенулся, хлопнул себя по лбу и почти вскрикнул:

– Вспомнил! В Интернете читал: когда Николай посещал Томск, была то ли найдена, то ли обезврежена какая-то бомба с часовым, понял, ча-со-вым механизмом прямо под мостом через Ушайку, это получается, как раз вчера! Или не обезврежена? Не помню. Эх ты, историк хренов, я и то читал!

– Так если обезврежена, то причем тут пророчество?

– Ну, может, она должна была громыхнуть, и был бы другой царь, или царя бы ранило. И вся история пошла бы по-другому!

– Не-е-е, и где здесь Александр Первый? Раз ты читал, значит, жандармы устроили следствие. Если так, значит, доложили Николаю. Если, несмотря на это, он не бомбой занялся, а поздно вечером тайно поедет в келью, где до смерти жил старец Федор Кузьмич, значит, не то, не то!

– Ну, не знаю, я думаю, дело в бомбе с часовым механизмом, прямая ведь связь! Вот бы ее достать и посмотреть, обезвреженную. А еще, возможно, в келье есть какие-нибудь часы, или рядом где-то. Или вообще имелись ввиду песочные часы! – продолжал фонтанировать идеями Круглый.

– Давай пока на базар, перекусим, а там в толпе разнюхаем, что почем. Вообще, про бомбу надо проверить, может, у жандармов чего выведать, они ж всяко, как и в наше время, в оцеплении скучать будут. А к ночи проберемся к келье старца. Про келью очень правильная мысль, ты молодец, брат. Идем. Что же это за часовой механизм, ух-х…

Братья по берегу направились на базар туда, где в наше время вместо базара высится огромное, белого мрамора, здание-корабль, в котором располагается вся губернская власть Сибирской провинции.

Часы

– Куды прете-то, че, медом намазано? – лениво и беззлобно сказал дородный жандарм с огромными подкрученными усами, выросший на тропинке почти уже под самым мостом через Ушайку. Руки его были заткнуты под ремень на добром таком пузе. – А ну, айда отседова!

Братья остановились. Они прошли вдоль Томи до места впадения в нее Ушайки и повернули вдоль речки к мосту, поскольку эта речка оказалась значительно больше и глубже привычного – по камешкам не перейдешь. Ушайка без бетонного саркофага мутной лентой уходила вдаль, утопая в траве и кустарнике, а на другом, вытоптанном базарном берегу стояло на причале несколько то ли больших лодок, то ли маленьких корабликов. Подходя к мосту по пыльной тропинке, вдоль которой трава в человеческий рост почти образовывала тоннель, братья решили не подниматься на площадь, а сразу осмотреть место, где была найдена часовая бомба. Жандарм помешал их планам.

– Ага, так точно, ваше благородие, идем вверх, – ответил Женька, медленно заворачивая в сторону от моста, – А че, бомба-то здесь была, али врут люди?

– Да не было никакой бомбы, – все так же лениво, похоже, уже в сотый раз отвечал жандарм, – подделка с часами, эти, унивелситетские експертизу сделали.

– А куда увезли? – не унимался Женька.

Братья заметили подозрительность во взгляде жандарма, но он тут же, словно оценив пустые руки и пустоту под рубахами братьев, беззлобно закончил разговор:

– Ну-ка пшли вон отседова, пока я вас до выяснения ваших физиономий не забрал, кержаки!

Сашка с Женькой не заставили себя уговаривать и быстренько стали подниматься по тропинке вверх. Поднявшись и оказавшись на улице в центре города, где вместо шикарного Второвского пассажа еще стояли деревянные дома, братья охнули.

Весь центр города во все стороны был украшен зелеными ветками, императорскими черно-желтыми и государственными бело-сине-красными флагами. У Иверской часовни, прямо на месте нынешнего монумента Ленину, стоял нарядный, тоже украшенный флагами и зеленью, шатер. Все примыкающие улицы и сама площадь были выметены и политы против пыли водой. А самое главное – люди. Со всех сторон, не торопясь, как на праздник, шли стар и мал, в нарядных платках и шляпках, рубахах и старомодных сюртуках, с наградными крестами на груди и цветами в руках, с детьми на руках и со стариками под руку. Шли как-то тихо, чинно, о чем-то вполголоса переговариваясь. «Громкой веселой музыки, как в наше время, не хватает, наверное, поэтому такое торжественно-таинственное впечатление от зрелища», – подумал Кобылкин.

Братья сообразили, что, если они немедленно не пройдут к базарным рядам, им будет уже не протиснуться. Попытались ускорить шаг, но буквально за мостом через Ушайку стало видно, что все каменные базарные ряды не работают, и люди от каменных рядов тоже смещаются ручейками в центр. Буквально через полчаса стоять было негде. Как ни присматривался Круглый, никакого оцепления так и не увидел; между тем, пробраться к самой часовне, где должен был остановиться кортеж цесаревича, не было никакой возможности. В таком маленьком, как им казалось в сравнении с современным Томском, городочке – такое людское море.

Вдруг тихая, спокойная и чинная толпа сибиряков стала волноваться, послышались отдельные возгласы, толпа качнулась к центру, превратившись во что-то монолитное, одухотворенное, и тут же раздалось громовое многотысячное «Ура!». Крики восторга мешались с куплетами «Боже, Царя храни!». И когда цесаревич поднялся в своей коляске, чтобы приветствовать томичей, и стал виден издалека – невообразимый восторженный гул толпы разлетелся по всей округе. С голов снимали шляпы и картузы. Казалось, что ушные перепонки вот-вот лопнут, что эта радость должна вот-вот утихнуть, но ликование людей, совершенно искреннее по отношению к царю, друг другу и вообще к жизни, только усиливалось. Сашка, зажатый в толпе, в очередной раз посмеялся над смехотворностью их с Круглым планов и взглянул на брата. Женька стоял на цыпочках, пытаясь рассмотреть происходящее, и с полным воодушевлением орал что-то радостное! Вдруг люди ряд за рядом начали вставать на колени перед своим будущим царем. Не было в этом коленопреклонении ничего раболепного, ничего стадного, только какой-то религиозный восторг и преданность, как перед чудом…

Сашка тащил за руку Круглого, пытаясь переорать толпу:

– Пройдем в сторону почтамта, там улица узкая, и он проедет мимо нас, рядом.

Гул толпы стал чуть тише, и восторженный Женька, пробираясь рядом, пытался доораться до Кобылкина:

– Как? Как, Саш, они могли от него отказаться? Это же, это же даже не преклонение, это любовь, Сань, народ любит Царя и считает его своим, без всяких теорий и анализов, просто любит! Понимаешь? Лю-у-у-бит! Слышишь? Понятно, почему он в Сарове, ничего не боясь, в толпе ходил, Саш, теперь мне все понятно, и почему он так про людей говорил в поезде тоже понятно, он их тоже лю-у-бит! Слышишь?

– Ага! – орал в ответ Сашка. – А на Ходынке перед коронацией около павильонов с халявными кружками сотни людей в толпе погибнут, и ничего, каждому дадут по тыще компенсации и даже бал в честь коронации не отменят! Пошли, давай, пока нас тоже не затоптали!

– А после Ходынки, говорю же, – пытался перекричать Сашку Круглый, – он в Сарове на торжествах в честь Серафима Саровского в такой же толпе без всякой охраны шел, и никаких трупов не было! Не аргумент, Саш, мало ли как там было с балом-то! Чего споришь-то, ты же сам сейчас своими глазами все видишь и чувствуешь!

– Я не спорю, я не знаю наверняка, точнее, блин, у-у-у, куда на ногу, медведь, наступил! – Кобылкин сделал усилие и выдернул Женьку за собой из потока людей на свободный пятачок за выступом здания. – Я не спорю, я тебе и сам расскажу, как Гиляровский сенсацию на Ходынке делал и как перессорился Царский дом из-за этого случая. И с бала, между прочим, Николай с Александрой сразу удалились, открыв его, и императрица объезжала пострадавших по больницам, об этом как раз газеты в передовицах и потом в учебниках не писали, это правда. Я просто за тебя, Женька, переживаю, затопчут брата, что я один делать тут буду. Нам еще келью Федора Кузьмича до ночи отыскать надо… Давай вон там, подальше, присядем, подождем.

Братья еще продвинулись на метров сто-двести и присели на подоконнике дервянного двухэтажного, с полуподвалом из красного кирпича, здания.

– А этот дом я не помню! Что здесь, интересно? – спросил Женька, вертя головой. – Вообще, много еще не построили, деревяшек больше, чем каменных домов в центре.

Народу вокруг было гораздо меньше, молебен на площади еще не закончился, и братья решили дожидаться царевича на этом месте.

– Понятия не имею, – ответил Кобылкин, рассматривая рекламные вывески на окнах полуподвала, – вон, читай: галантерейные товары, чайная лавка, часовая мастерская, скобяные изделия… жрать-то как охота, будто неделю не ел…

Братья замолчали, рассматривая людей, детали городского быта старинного Томска. Минут через пять-семь Кобылкин почувствовал толчок локтем от Круглого и услышал его шепот у самого уха:

– Смотри, смотри, пацанчик с района малолетку разводит…

Сашка повернул голову. Буквально в трех шагах от них подросток лет тринадцати-четырнадцати, встав спиной к улице, почти прижал к стене девчонку лет десяти, то посулами, то угрозами что-то выпрашивая у нее. Кучерявый чернявый мальчишка, судя по повадкам и нахрапистости в голосе и жестах, был парнягой прожженным и уверенным в себе. Тоненькая синеглазая девочка в длинном бесформенном, но, похоже, новом – в честь праздника – ситцевом платье, с ярко-синей ленточке в туго заплетенной русой косе, выглядела растерянной. Кобылкин вслушался, слегка наклонив голову в их сторону.

– …Я тебе говорю, что отдам! Поняла?

– Не дам…

– Да вот же мастерская, дура. Я тебе за одну минуточку починю, вернусь и отдам, дура, дура!

– Бабушка велела никому-никому не отдавать…

– Да все равно не пустят тебя к царевичу! Сашка, ты чего такая глупая. А потом придешь ко мне в мастерскую, я с тебя деньги затребую, а у тебя нету, и у бабки твоей нету, и отца у тебя нету и деда у твоей бабки нету, а так я за бесплатно сделаю! Давай, – чернявый протянул к Сашке раскрытую ладонь.

– Пу-у-устят, Яшка! – уверенно сказала девочка. – Бабушка сказала, что царевич дите точно допустит к себе сразу!

– Да кто же царевичу сломанную вещь в подарок преподносит! За это тебя жандармы высекут, как пить дать, высекут!

Девочка замялась, глаза ее наполнили слезы. Чернявый нащупал слабое место и уже не отпускал:

– Позор на весь ваш род, один раз в жизни царевича увидеть, и негодный товар подсунуть, у тебя бабка из ума выжила!

– Ну, давай вместе зайдем в мастерскую к тебе, ты сделаешь и сразу мне отдашь, а я зато скажу Царевичу Миколаю, что Яшка ремонтировал, – Яшка – знатный мастер! – нашлась девочка.

– Не-е-е, Сашка, отец велел не пускать никого, там даже собака большучая привязана, даже темно, даже меня убьют, если кого приведу, – врал на ходу чернявый. – Ну, давай, а то скоро царевич поедет, слышишь? Давай!

Девочка нерешительно убрала из-за спины руку и, разжав пальцы медленно поднесла ее к Яшке.

Глядевшего завороженным взглядом на эту сцену Кобылкина привел в чувство резкий окрик Круглого:

– Э-э-э, щегол! Ты, блин, ну-ка руки убрал от нее! Мудило малолетнее!

Яшка отдернул руку и посмотрел на Круглого испуганным взглядом застигнутого врасплох на месте преступления.

– Тебе, тебе говорю, сопля зеленая! Отошел от девчонки!

В эту секунду Яшка схватил ажурную, с замысловатыми вензелями, камушками и желто-белыми вставками металлическую коробочку и рванул за угол. Женька мгновенно вскочил и бросился следом, крикнув брату, чтоб подождал. Сашка растерялся. Ему надо было бежать за братом, но совесть требовала подойти к ребенку.

– Ты как? Расстроилась? – Кобылкин заглянул в ее мокрые от слез глаза, чувствуя, как что-то тревожное и непонятное разливается в нем – Что это за вещичку он у тебя отобрал? Счас мой брат его догонит, отберет и вернет ее тебе. Не плачь, малая!

– Это часики, часики для царевича Николая! Бабушка сказала передать ему, хоть они сломанные. Сказала непременно передать… Что я ей теперь скажу?

Девочка залилась слезами и пошла в противоположном направлении. Тут с площади донесся гром оркестра и к ней со всех сторон повалил народ. Кобылкин, испытывая к девочке какое-то смутное чувство, будто к давней знакомой, будто он ее давным-давно уже видел, метался между тем, чтобы пойти за ней и тревогой за невозвращающегося брата. «Часы для царевича Николая!» Часы! Надо расспросить девочку, но маленькая Саша исчезла в потоках людей, а брат не возвращался. Он решил, что девочку они обязательно найдут, не такой уж большой город, а вот Круглого надо разыскать срочно. Кобылкин рванул за угол с огромной надеждой, что Женька догнал чернявого и забрал у него часы.

Чернявый

Кобылкин свернул за угол дома, куда побежал Круглый, и быстрым шагом пошел по проулку к подножию одного из холмов Томска – Юрточной горе. «Там же как раз могила Александра Первого, вернее, Федора Кузьмича, на горе, в ограде Алексеевского монастыря. Туда тоже надо бы заглянуть», – на ходу подумал Сашка, внимательно осматриваясь по сторонам и заглядывая за редкие деревянные ворота и заборы. Женьки нигде не было. Когда он дошел почти до подножия горы, справа, в огромных лопухах под почерневшим воротным столбом и навалившейся на него раскидистой черемухой, за которыми стоял совсем уж старый, мрачный, как избушка на курьих ножках, двухэтажный дом, мелькнул черный сапог. Сердце Кобылкина ухнуло куда-то вниз и с языка сорвалось: «Етит твою за ногу! Круглый!» Сашка бросился в лопухи. На животе, неестественно подвернув руку, валялся Женька. Сашка, как во сне, не чувствуя ног, с провалившимся куда-то и не возвращающимся на место сердцем, бросился к нему, перевернул, увидел слева чуть выше виска глубокую ссадину и уже загустевшую, местами спекшуюся кровь. Яркие пятна крови на пыльном лопухе и траве вернули Кобылкина в реальность. Он быстро огляделся, потом осмотрел траву вокруг, дотянулся и, не выпуская из другой руки Женькину голову, сорвал несколько листиков подорожника. Со злостью пнул ногой сучковатый полутораметровый дрын, которым, по всей видимости, и «угостили» Круглого. Затем приподнял брата и чуть оттащил его под шатер черемухи, чтобы не привлекать внимание с улицы. Рассмотрел ссадину, пощупал пульс, улыбнулся и наложил на рану подорожник.

Минут через десять Женька негромко застонал, потянулся рукой к голове и открыл глаза.

– Тю-у, навалял тебе, Евген, древний гопник по самое не балуй, – попытался первым делом развеселить брата Кобылкин, – Ничего-ничего, ты его так напугал, что он приходил, извинялся, выпить предлагал и побежал за «неотложкой».

– Не, ну почему вот звездюлей получать, так нету Кобылкина, а как «выпить принесут», так он с наглой харей тут как тут, и еще язвит, – ответил Женька, с кряхтением перемещаясь в сидячее положение.

– Кто тебя так? Часы-то успел забрать?

– Какие часы? А-а-а, это часики были, не-е-е-е, кто-то огрел, пока я с ним педагогикой занимался. Ой, е-мае, это вон той дрыной, что ли, меня? – удивился Женька, ощупывая голову. – Видишь, какой я крепкий. Спасибо тебе, Кобылкин, что втянул меня в это дело, спасибо родному городу за теплый прием, – беззлобно и даже с улыбкой ворчал Женька, радуясь в душе, что брат рядом, череп цел и кровь из-под подорожника не течет.

– Расскажи, как было все, подробно, только не растягивай, и не забудь ничего, – попросил Кобылкин. – Надо отсюда выходить поскорее.

– Ну, чего рассказывать… Я побежал за ним. Вот тут, у ворот, догнал и схватил за шкирку. Эх, надо было дать подзатыльник и отобрать шкатулочку… Развернул его, держу за рубаху, а он так смотрит на меня с ужасом. Говорю: «Гони, что забрал у девчонки, пока поджопников не навалял!» А он мне: «Дядечка, прости, дядечка, прости, где-то выронил, пока бежал, испужался я, дядечка!» А сам, сучонок, руку за спиной держит. Тут голос детский в-о-о-н оттуда, другой пацанчик, тоже чернявенький, только мелкий: «Янкель! Янкель!» Я пока посмотрел на второго, а этот чуть из рубашки не выскочил, верткий, как змея. В последний момент успел схватить. Поднял его за грудки и спиной к столбику, требую, значит, отдать вещичку, а сам уже думаю: «Чего я с ним вожусь, сейчас руку выверну да заберу». Но только я не додумал – звон в башке, и ничего не помню, блин. Сзади откуда-то… Найдем, брат, козла? Мы ж никогда безнаказанно битыми не уходили? А-а-а, погоди, часы-то чего? А что девчонка там про Царевича говорила? Погоди, погоди, Саня! Это ж…

– А то я не понял! – перебил его Кобылкин. – У нас с тобой почти что в руках были те самые часы. Таких совпадений не бывает, Круглый. Непонятно, что там у девчонки за бабка, но чую, что как-то она связана со старцем! Но это еще не все, Жень, руку даю на отсечение, что ты только что за грудки тряс цареубийцу, этот пацанчик и расстреляет Николая, который сейчас сидит и тосты поднимает с томскими начальниками. Такая мистика, брат…

Казалось, у Круглого прошли все боли, он аж подпрыгнул на месте от волнения:

– Не может быть, Саш! Ты уверен, что это был Юровский! Я только что мог забрать те самые часы? Я еще думаю, откуда такая красивая коробочка у девчонки? Елки-палки, это я мог только что надавать поджопников убийце императора? Откуда ты знаешь, он чего, визитку оставил!?

– Яшка, он же Янкель Хаимович Юровский, где-то в этом возрасте занимался часовым делом, судя по его собственноручно заполненной анкете. По-моему, как раз в это лето приезда цесаревича он и открыл мастерскую по ремонту часов. А этот мелкий – наверняка его брат, тоже часовщик…

– Он же вроде фотографией занимался? – напрягая память, спросил Женька.

– Это в Екатеринбурге, а в Томске – часами. Вот он сейчас и заведет часы «погибели и возрождения», понимаешь? Я только сообразить не могу: что бы и как бы мы с тобой ни планировали, получается так, что мы оказываемся рядом и все видим, а повлиять не можем пока, понимаешь? С часами понятно хоть, что они есть и что их хотели царю передать. И кто их заведет, понятно, а я не сомневаюсь, что этот Яшка их отремонтирует на раз-два и девчонке никогда в жизни не отдаст. Все увидели и поняли – а сделать ничего не можем. Как сквозь пальцы возможности утекают. Бабка девочки Саши, очевидно, не простая – девочку упустили, часы почти в руках были – нет часов, Юровского за шкирку держали – Юровского ищи-свищи теперь…

– Сашка! – взволновано заговорил Круглый, – давай найдем Юровского и заберем часы! Наверняка часовых мастеров в Томске не так много, и все их знают, Саш! Еще успеем Николаю коробочку передать! В крайнем случае, можно ему пальцы переломать, чтобы он часы отремонтировать не смог! Бррр, – Женьку передернуло, – Только не я, ты сам, я малолетке пальцы ломать не буду…

– Надо попробовать, конечно, найти, – задумчиво произнес в ответ Кобылкин. – Да, ты прав, конечно! Но у нас времени только до завтра… Так, ночью Николая можно перехватить у кельи старца, а завтра – в университете. Пока его сделают главным покровителем первого сибирского университета, пока осмотр аудиторий, то-се… В принципе, можем до отправления парохода под видом студентов попытаться… Идти сможешь, брат? Юровского нужно искать прямо сейчас…

Женька со словами «Да, конечно, смогу!» вскочил на ноги, но тут же охнул, побледнел, схватился за голову и начал падать. Кобылкин подхватил его и плавно положил на траву. Женька открыл глаза, слабым извиняющимся голосом предупредил, что сейчас начнет блевать и вдруг начал быстро покрываться красными пятнами, веки закатились, нижняя челюсть отвалилась. Кобылкин вдруг увидел знакомые легкие зеленые вспышки-молнии и моментально бросился на брата, обняв его руками и ногами. В эту же секунду раздался резкий беззвучный хлопок в ушах, и только лопухи вытянулись со всех сторон в то место, где только что находились братья…

Псков. Наши дни

Пассажиров собрали около самолета и пешком повели к на удивление темному, без фонарей и подсветки, зданию аэровокзала. Не доходя до него, провожатая завернула толпу пассажиров в сторону. Обогнули аэровокзал, со скрипом открыли ржавую, что было видно даже в темноте раннего утра, воротину и сказали: «До свидания».

На площадке перед аэропортом не было ни одного такси, откуда-то из-за деревьев раздавался лай собаки. «Наверное, там частный сектор», – подумала Мария и, отделившись от спутников, пошла в здание аэропорта выпить чашку кофе, привести себя в порядок и вызвать такси. Пройдя допотопную рамку металлоискателя, она оказалась в слабо освещенном и безлюдном помещении. «Чистенько, но убого, похоже, все же попутчик был прав, наш автовокзал – просто ультрасовременный дворец по сравнению с этим аэропортом на границе с Евросоюзом. Ужас какой», – размышляла Маша. Она обратилась к заспанному сотруднику милиции, который, сладко и беззастенчиво потягиваясь, продиктовал ей номер такси.

Ожидая машину, Маша мысленно настраивалась на поездку по незнакомому городу. Думала про газовый баллончик, которого у нее не было, представляла, как она будет трястись по разбитым ямам и колдобинам дорог; как она будет молчать, чтобы не провоцировать, не дай бог, почему-то обязательно страшного и небритого таксиста; как первым делом зарядит в Изборске телефон, который вот-вот должен был отключиться – хоть бы аккумулятора хватило на дорогу.

Изборская гостиница, которую Бергина еще в Томске выбрала как самую новую и не самую дорогую, располагалась в тридцати километрах от города и представлялась ей теперь раем на земле, судя по фотографиям номеров из Интернета в сравнении с первыми впечатлениями от аэропорта в окружении частного сектора с цепными собаками. Мария еще раз пожалела, что сорвалась из Томска и поехала на другой конец страны за этими балбесами.

Таксист – молодой улыбчивый парень, который все время ерзал на сиденьи от избытка энергии, был совсем не страшным. Казалось, что он сейчас выскочит и побежит впереди своей машины. «Ауди» была чистенькой, хотя не новой. Мария села впереди, чтобы рассмотреть город.

– Первый раз во Пскове, что ли? – спросил таксист.

– Да, а как вы догадались?

– Да еще не поехали, а вы все головой вертите. Едем через центр, наш город поглядите, – то ли утвердил, то ли предложил таксист и рванул с места.

Выскочив на дорогу, он сбросил газ на пустой пригородной улице, сказав пару нелестных слов о «гаишных камерах и письмах счастья», и продолжил:

– Аэропорт у нас считай, что в городе. Как в других городах, таксистам не подработать, а с вами мне повезло, далеко поедем.

Псков даже в темноте показался маленьким, низеньким и чистым, несмотря на раннюю весну. Никаких предместий, высоток и спальных районов, как в других городах, р-раз и в центре. А центр был завораживающим: подсвеченная остроголовая башня с воротами, словно с картинки из книжки сказок, крепостные стены, теряющиеся где-то далеко в темноте, и огромный подсвеченный собор с колокольней. Будто прямо на крепостных стенах белый исполин-богатырь с младшим братом – колокольней в окружении космической черноты. Таксист сбросил скорость, заметив, что Маша удивленными глазами рассматривает это величественное зрелище.

– Это Троица наша, – сказал таксист, кивая на собор, – вокруг нее Кром, налево река Великая, мы через нее сейчас поедем по Рижскому. А если ехать прямо – речка Пскова, а справа светится пединститут. Может, покатать вокруг?

– Нет, нет, поедем… А чего у вас такой аэропорт запущенный? – не удержалась Мария, против воли ввязываясь в разговор с таксистом, – так контрастировал убогий аэропорт с необычной и своеобразной красотой центра города.

– Так это, там всего года два как самолеты пустили на Москву и Питер, а раньше он стоял нерабочий.

– А мне говорили, что вы тут очень плохо живете.

– Плохо, – сразу же подтвердил таксист. После короткой паузы продолжил: – Ну-у, кто как, мне вот, что плохо? Машин у людей стало много, пробки, во двор не заехать, на заказы опаздываешь, опять же фирм таксистских – как собак нерезаных. Все открывают и открывают, а это ж конкуренция, вот и плохо. А дороги подправили – это хорошо, опять же ремонтов меньше, два года назад вообще на некоторые заказы не ездил, ну, жалко машину. Теперь вот сами видите, по крайней мере, основные улицы – более менее. Это хорошо. Но все равно плохо, а остальные улицы? Обязаны! Я ж налоги плачу! А вообще, мы народ такой, скобари, нам все плохо, – засмеялся парень. – Но опять же рыбалка у нас, охота – у-у-у-у, закачаешься, это хорошо! Меня вот тренер дерет за то, что я перед играми в ночь работаю – это плохо, а куда деваться?

– Во что играете?

– О, девушка, я уже год как в хоккей играю, и тренировки с мужиками у нас два раза в неделю, я прям жить по-другому начал – азартно. Слышал, в Великих Луках тоже ледовый скоро построят, вот тогда зарубы будут, псковские с великолукскими всегда жестоко бьются.

– А чего раньше не играли? – поддержала интересную для собеседника тему Маша.

– А где играть-то с нашими зимами? То растает, то засыпет, ледовый дворец-то недавно только открыли, до этого у нас крытого катка не было, вон, мужики, выезжали в Эстонию тренироваться, а себежские, великолукские – в Беларусь к батьке, у него там катков – в каждом райцентре, говорят. А мне что, делать нечего, по заграницам на игры кататься…

По ровной и на удивление чистой дороге такси добежало до Изборской гостиницы минут за тридцать. Маша была рада, что все получилось так быстро и совершенно не страшно, и что люди тут, оказывается, хорошие. По крайней мере, таксисты, по крайней мере, молодые. И раз ледовые арены строят, значит, не все так ужасно. Записала телефон водителя, который с удовольствием согласился завтра до вечерней игры повозить Машу по городу, и вышла из автомобиля. Изборская гостиница еще больше успокоила Марию. И внешний вид, и интерьеры внутри создавали какой-то неуловимо приятный букет ощущений. В гостинице будто беспорядочно, но гармонично перемешались старинная Европа, русская деревня и современная обстановка совсем нового отеля со всеми удобствами. «Все, можно расслабиться, в душ, и спать», – подумала Бергина, заходя в номер. Теперь она почему-то была уверена, что найдет Круглого и Кобылкина именно во Пскове.

Необыкновенные встречи, безумные догадки

С утра свежая и отдохнувшая Маша в хорошем настроении обежала Изборск, залезла на башню старинной крепости, зашла в местный музей древностей, умыла лицо в Словенских ключах, помахала рукой красивой паре лебедей и даже поднялась мимо Труворова Креста на старое городище. Никаких особых импульсов, энергий и чудес от нахождения в месте, откуда начиналось государство российское, она не почувствовала; обратила внимание на уныние весеннего пейзажа с его растаявшим снегом и низким небом. «Тут летом, наверное, хорошо гулять, или зимой, воздух вкусный», – подумала Бергина, так и не уловив трепетного чувства соприкосновения с отечественной историей. Объяснив себе это спешкой и тем, что она не специалист и не художник, Маша села в машину к уже знакомому таксисту. «Церкви у вас – будто дети лепили, как игрушечные, только большие, интересно… У нас не такие. Поехали…» – сказала Мария. Открыла планшет, еще раз пробежалась по списку гостиниц, уже не удивляясь их большому количеству, и наметила примерный маршрут передвижения. Она решила сама, не по телефону, расспросить девочек-администраторов, выдавая себя за туристку. Дескать, ищет друзей, которые приехали раньше нее и у которых почему-то телефоны не отвечают, – видимо, загуляли парни.

Часа за четыре она объехала все гостиницы. Где-то пускала в обворожительную непосредственность, где уговоры, где железно-капризный голос состоятельной клиентки. В итоге Маша выяснила: братья нигде не останавливались, такую смешную фамилию – Кобылкин – администраторы бы точно запомнили. Это была катастрофа, потому что других вариантов Маша даже не обдумывала. Она на сто процентов была уверена, что найдет братьев и все им выскажет именно в Пскове, даже представляла, как позвонит Женькиной Люське и сдаст обоих с потрохами, чтоб неповадно было врать про таежную рыбалку близким женщинам…

Вдруг последняя мысль спасательной соломинкой мелькнула в голове у Маши – вокзал! У Кобылкина в квартире было много распечатанных фотографий Псковского вокзала, и, не задумываясь, она скомандовала такисту: «На вокзал!»

Вокзал как вокзал. Ничего исключительного, кроме памятной черной доски, на которой рассказывалось о том, что в этом самом месте закончилась империя Романовых и царь отрекся от престола. «Странно, я думала, что на станции Дно это было», – подумала Мария и неспешным шагом пошла дальше вдоль перрона, оглядывая зачем-то грузовой состав. И тут она вспомнила, что фотографии вокзала валялись вперемешку с фотографиями поезда, каких-то вагонов и людей в старинной одежде. «Точно! – чуть не вслух воскликнула Маша. – Вот почему все фотографии старинные, черно-белые! Их интересовало отречение царя, поэтому Псков! И что???» Ее наполнила смутная тревога. Маша позвонила Люське, убедилась, что за всю неделю от Круглого никаких вестей так и не было, и быстрым шагом направилась к такси. «Но ведь здесь им даже копаться негде! Романовых, по-моему, в Екатеринбурге расстреляли, точно в Екатеринбурге!» – схватилась было Маша за единственную правдоподобную и соответствующую характеру братьев версию.

Вернувшись в гостиницу, Бергина прочитала все, что можно было прочесть в Интернете за пару часов об отречении Николая Второго в Пскове. Иногда она даже забывала про братьев, настолько интересной и близкой показалась ей эта тема. «Вот так Псков, значит, здесь не только начиналась Киевская Русь, не только придумывалась Московская Держава – Третий Рим, здесь еще и закончилась империя Романовых. Прекрасное местечко». Маша отключила планшет, поднялась с кровати, оделась и направилась в ресторацию ужинать, думая, что делать: уезжать или остаться здесь еще на пару деньков.

Расположившись за столом и взяв в руки меню, она с разочарованием поняла, что спокойно поужинать не получится. За соседним столом произносили какой-то высокопарный и очень уж кружевной тост за гостей. Зазвенели бокалы. Прежде чем пересесть куда-нибудь в уголок, она оглянулась на компанию за спиной и сразу же решила остаться на месте. «Ну ничего себе, соседи!» – подумала Бергина.

За большим деревянным столом позади нее сидели четверо седовласых, похожих то ли на интеллигентов, то ли бывших военных, мужчин, младшему из которых было не менее сорока. Одного из них она сразу же узнала. Это был то ли писатель, то ли политик, но не партийный. Этого человека она неоднократно видела на различных ток-шоу, его книги собирали ее родители. Кроме того, что он объездил почти все войны и конфликты в мире и даже тушил горящий Чернобыль, Маша ничего о нем не знала и, честно говоря, не считала необходимым знать, поскольку его выступления казались ей слишком высокопарными, скорее утопически-ностальгическими, чем программно-деловыми. А тут вот он, живой – здоровый и рядом. Она аж заерзала на стуле, так это все было необычно и здорово – судьба свела ее с живой легендой! «Вспомнила! Проханов его фамилия! Живой классик, обалдеть просто!»

Тем временем за соседним столом продолжался разговор. Суть его сводилась к тому, что наконец-то удалось объединить патриотов без всяких партий и начальников, что «Орден идеологов» и «Братство изборских патриотов», должны сделать свой голос веским, донести его до власти и вырвать страну из гнили и тлена либеральной глобальной мертвечины; что во власти появились робкие, но все же признаки здорового инстинкта самосохранения, и все здоровые силы обязаны ей помочь сейчас. Что подобный сталинскому рывок пока еще возможен сегодня, но мобилизовывать, и уж тем более жесткой рукой, некого, да и новые поколения объективно деградировали для такого рывка.

Подумав, что слушать спиной через слово не очень удобно и недостойно ее, Маша мучительно искала повод познакомиться. Ничего не придумав и решив, что в джинсах и водолазке она меньше всего похожа на гостиничную девицу легкого поведения, Маша просто развернулась, встала и подошла к соседям:

– Извините, меня зовут Мария, я из Сибири и вряд ли мне еще повезет вас увидеть так близко и тем более послушать вас вживую. Можно я тут с краешку посижу с вами? Мне очень интересно, о чем вы разговариваете, правда.

– Да к нам прилетел ангел, – сказал с едва заметной иронией похожий на генерала человек, с белыми как снег волосами и высоким лбом. – Это хороший знак!

– Если вы не намерены пить только кофе, то мы с радостью угостим вас прекрасным вином, – сказал писатель в такой же слегка ироничной манере. – Где же еще встретить сибирячку, как не ужиная в колыбели русской истории.

Он спокойно, с краткими и очень емкими, теплыми, чуть саркастическими ремарками, представил Маше своих собеседников, наливая ей в бокал вина, и произнес очередной тост:

– Друзья, друзья мои, я же говорил, что это богоугодное место – Изборск, чувствилище русского духа, где между небом и землей пробегают тончайшие потоки космических энергий и волн. Это место не могло не прислать нам своего привета в виде этой ангельской русской девочки с большими глазами, которая самим фактом своего появления в момент создания нашего братства, скрепляет и освящает все наши начинания. За знакомство!

Беседа продолжилась. Маша с огромным интересом ловила мысли и аргументы мудрых и повидавших в жизни столько, что хватило бы на десяток не самых заурядных судеб, людей. По мере разговора о качестве образования, подходах к госуправлению, тонкостях мировых отношений, о состоянии умов и даже о скрытых причинах всех последних мировых и внутрироссийских новостей она все больше проникалась уважением к этим людям, так удачно встретившимся ей в эту незапланированную поездку. Впечатление от разговора складывалось двоякое. Во-первых, приятное. Ее личная теория неизбежного социального апокалипсиса не только в России, но и во всем мире, очередной раз подтверждалась уже на новом уровне информации и аргументов. Во-вторых, – сарказм и недоверие: на что они надеются, что могут сделать эти люди, пусть вместе со властью, чтобы повернуть даже не Россию, повернуть весь мир. Ведь если если Россия попытается свернуть с дороги бессмысленного либерализма, – рассуждала Мария, – не завернув на дорогу гражданской войны и распада, хотя на самом деле для России обе эти дороги суть одно и то же, то и весь мир обязательно переменится. А это невозможно! Да и куда сворачивать? Да и как? Когда речь заходила о будущем, эти люди казались ей уже не сверхмудрыми и потрясающе информированными аналитиками, а скорее черными пессимистами и наивными романтиками одновременно. Наконец, как обычно, не умея долго молчать в интересных беседах, Маша сказала вслух:

– Неужели вы не понимаете, что нам поздно куда-то там сворачивать или искать что-то новое? При всем желании любой конкретный шаг в сторону ваших благих намерений – распоряжение какое, или указ – и все, что есть сегодня еще стабильного и хорошего, посыплется, как карточный домик! Более того, часть населения взвоет, не соглашаясь, другая часть будет шипеть на первую, а третья – неправильно поймет и наломает дров! Ну вот представьте, например, забрали у олигархов заводы – народное достояние, и что будет? А если даже будет консенсус и одобрение большинства, что вряд ли, нас быстренько придушат все эти миротворцы, банкиры и зарубежные инвесторы, я уж не говорю о миллионах газет, телеканалов и сайтов по всему миру. Вот разве, здраво размышляя, можно в нынешней ситуации надеяться на какой-то резкий поворот в интересах народа и государства?

Повисла пауза. Писатель посмотрел на Машу, казалось, невидящим взглядом, но в то же время будто рентгеном просветил ее насквозь. Затем без всякой обиды и даже с каким-то грустным юмором заговорил:

– А какой смысл вам тогда жить, прекрасное создание? Или вы своей маленькой красивой головкой способны чудесным образом просчитать миллиарды вариантов будущего и с компетентностью Всевышнего поведать нам об этом? Да так точно, что и сам Господь только разведет руками и подтвердит ваши слова десятком вестников-херувимов?

– Вы исходите из того, – добавил все так же спокойно и медленно «седой генерал», – что элементы мировой системы статичны и сильны, что реакция Запада и Востока на любой шаг России предопределена и будет эффективна, но это ведь не так. Эта же мысль, собственно, касается и внутрироссийской общественной механики. Хотя, безусловно, вы в чем-то правы, некоторая дестабилизация неизбежна при любом полноценном, не виртуальном, а реальном полноценном шаге…

Между тем писатель продолжал рентгеном просвечивать Машу. Маша переваривала услышанное и уже жалела, что влезла в разговор. Тем не менее на языке вертелось несоглашательское-провокационное: «Вот давайте представим любой такой радикальный «шаг – рывок» в идеологии или экономике, конкретно, и предположим, какие будут реакции и последствия». Но в этот момент писатель сказал:

– Маша, а ведь вы сами приехали сюда, чтобы кого-то или что-то найти, поступая совершенно нерационально и непрагматично, и без предварительных гарантий успеха? Или я ошибаюсь?

Спорить расхотелось. Маша, удивляясь сама себе, почувствовала, что их правота глубже, чем ее рациональные рассуждения, что даже самые убедительные доказательства и самое глубокое понимание реальности ничего не гарантируют и не объясняют до конца. Вопрос писателя внес сумбур в ее и так в последние дни пошатнувшуюся картину мира. И вдруг жгучая мысль пронзила ее, какая-то страшная догадка начала бродить где-то в подсознании, не в силах выбраться наружу. Маша неожиданно для самой себя спросила:

– Скажите, пожалуйста, а как вы считаете, почему в таком святом месте, как Псков, произошло отречение Николая и гибель монархии?

Повисла пауза. Маша, торопясь, словно боясь потерять это чувство пограничного состояния между ноющей интуицией и ясным пониманием, объяснила свой вопрос:

– Я не про задержки поезда по дороге из Могилева. Ну почему в Псков не помешали приехать Царю? Здесь же тоже штаб армии вроде как был, военные… Нет ли здесь какого-то другого смысла или причины? Простите, наверное, я сумбурно…

Самый молодой из собеседников заинтересованно выпрямился на стуле, перестал жевать и посмотрел на писателя, как бы спрашивая у корифея разрешения ответить. Судя по его очкам, затертому пиджаку и реакции на вопрос, Маша мысленно назвала его «краеведом» и уже приготовилась слушать подробности рассказов старожилов о царском поезде. Однако, в очередной раз за последние дни, она была потрясена тем, что услышала:

– Попробуйте меня понять, Мария! Даже самые продвинутые революционеры не нашли бы лучшего места для отречения! Царь был здесь совершенно один, без близких, без семьи, практически без связи. Его воля была надломлена именно в Пскове, и вряд ли это так легко получилось бы в любом другом месте! Если вы читали, Мария, уже на подъезде к Могилеву для прощания с армией и Ставкой, сразу после рокового Пскова, он сомневался в правильности своего решения, ругал себя и брата Михаила за поспешность. А в Пскове он как будто был парализован, ведь его даже не пришлось уговаривать, представляете? Все это было настолько нереально, «как во сне», говорит сам Николай, что до сих пор ходит масса слухов и версий о том, что отречение – фальшивка! Поймите меня правильно, я не мистик, а преподаватель, но факты, факты! В стране найдется мало мест, где может происходить то, что происходит во Пскове!

– Погодите, погодите, – перебила Мария, уже уверенная, что этот рассказ она могла бы услышать и от Кобылкина, если бы не убежала от него тогда, в их последнюю встречу. – Но ведь Царь был верующим и набожным, и Псков будто напичкан православными святынями, должно же быть наоборот! Если, конечно, всерьез принимать вашу версию о необычности и сакральности Пскова, Изборска, Печор, Пушкинских Гор, что тут у вас еще есть…

– Вот-вот! – почти вскрикнул краевед. – Вы сами почти догадались! Дело в том, что Псков действительно пропитан святостью, но это, в отличие от Валаама или Соловков, не монастырь, окруженный стеной и населенный монахами, это светский город, да еще испокон веков находящийся на границе цивилизаций, с подобающим такому месту военным и торговым населением! А это означает только одно: чем больше святости в этом месте, тем больше гадости, простите за рифмы. Чем больше радости – тем больше горестей, чем больше умиротворенности и спокойствия – тем больше скандалов и несуразностей. Я вот занимался политической географией Псковской области, все вроде бы как везде, но из века в век – одно и то же! Чем более святые или исторические места – тем больше в этих местах светских, властных, криминальных, да каких хотите, конфликтов и трагедий! Если что-то случилось в Псковской области нештатное или скандальное, то в первую очередь надо смотреть на тысячелетний Псков, райцентр Печоры с их святыми монастырскими пещерами и Райским местом, таинственный Гдов, где Благоверный Александр Невский разбил тевтонов, Пушкинские Горы, где в Святогорском монастыре похоронен поэт. Понимаете мысль? В этом же Изборске, которому по нынешним временам даже до уровня райцентра не дорасти, постоянно происходят какие-то конфликты, события, выяснения отношений. В общем, чем больше святости и истории здешних мест – тем больше всяких неприятностей словно набрасываются на них… Здесь не только больше, чем в других областях, благодати и святости, но и больше проблем и конфликтов, иногда смешных, иногда трагических, иногда необъяснимых.

– Забавно, – сказала Мария, мысленно вспоминая мониторинг псковских новостей, – и как-то все слишком загадочно. Вы хотите сказать, что все темные силы навалились на Николая в момент отречения в Пскове, и это причина его добровольной отставки, а вовсе не то, что у него не осталось друзей, окружение предало, а Питер встал на дыбы?

– Ну, конечно, это тоже. Но вы же спросили про место и само принятие решения. Вот такие совпадения, как вам объяснить… Во время войны здесь были целые районы, в которых партизаны сохраняли советскую власть, с работающими школами и парадами на седьмое ноября, но и парад власовцев тоже был именно во Пскове. Отсюда и святая Ольга, и Владимир – креститель Руси, и старец Филофей с идеологией для Москвы, и ленинская газета «Искра», как здесь шутили: «Искра в Пскове, а полыхнуло в Питере».

– Как-то вы все времена вперемешку…

– Так что поделаешь, если меняется все, кроме этих алгоритмов и противоречий места под названием Псковская область; уж увольте, факты, факты, Псков – это застывшее время, здесь все изменения – только иллюзия…

Здесь Машу словно осенило. Она ясно увидела перед глазами ампулы адреналина в «хрущевке» Кобылкина, какие-то машинки с проводками и шприцами в общем бардаке квартиры, которым она не придала значения. Яркой вспышкой вспомнились последние слова раздосадованного Кобылкина уже на пороге ее квартиры в последнюю встречу: «Будет тебе и царь, и перспективы, и детей мы с тобой нарожаем». Мозг отказывался принимать фантастическое открытие, но лихорадочно продолжал сопоставлять все факты. Она продолжила говорить:

– Погодите, погодите, застывшее время? То есть, условно, место генерального сражения света и тьмы, я правильно поняла, да?

– Для России – да, каким бы фантастичным это вам ни казалось, – ответил писатель. – Я скажу вам больше. Вот ответьте мне, какое событие, конкретное событие подвело черту между «лихими девяностыми» и эпохой суверенной демократии, не давшей окончательно разползтись государству? Не взрывы домов в Москве, не выборы, не столкновения с олигархами – это все сражения в череде отступлений в войне за спасение страны. А именно то, что поменяло отношение к власти, отношение страны к происходящему, переломило, казалось, уже не остановимую инерцию распада?

Маша об этом никогда не думала. Разве был перелом, революция? Но в то же время действительно: страна в начале нулевых и в конце – это те же лица, но большая разница. Она робко пожала плечами, пытаясь удержать в голове догадку про Кобылкина, Круглого и Псков. Писатель, видя замешательство Бергиной, сам ответил на свой вопрос:

– Гибель шестой роты, Маша, гибель шестой роты! Эта жертва, подвиг и символ несломленного духа, он стал Рубиконом для несломленной России, Маша. И только после этой жертвы, за всех нас, за развал страны, за продажную политику, за предательство России всеми этими перестройщиками и приватизаторами, только после этого – страна стала подниматься с колен. И власть и народ благодаря подвигу этих мальчишек поверили в себя, понимаете? Развал был остановлен, или заморожен. И это опять Псков, по какому-то невероятному, мистическому совпадению – рота десантников из Пскова, понимаете? Сейчас наступает время очередного кризиса, время движения вперед и активизации врагов, а вся Россия, состоящая из таких, примерно, как вы, умненьких, разводит руками и говорит: куда, как? Все пропало, нет никаких предпосылок! Или просто спивается, или жиреет мозгами и живет одним днем.

У Марии кружилась голова, у нее никогда вот так вот не выбивали почву из-под ног. Но вся эта череда событий, наблюдений, догадок и разговоров, казалось, вот-вот должна была превратить ее в кого-то нового, в совсем другую Марию Бергину. Она подняла бокал с вином, поставила его на место и продолжила:

– Скажите, если в этих столкновениях темных и светлых в таком удивительном, по-вашему, Пскове, в этой нестабильной среде постоянно рождается что-то важное для страны, то можно ли из Пскова изменить историю? Я имею в виду прошлое, ну, теоретически, как вам сказать… – Она посмотрела на «краеведа» ища поддержки своим, как ей казалось, бредовым словам. – Вы же сказали, что здесь время остановилось, извините…

– Да запросто! – ответил краевед. – Здесь можно найти то, что изменит и сегодняшний день и будущее. Про полеты во времени мне не интересно, здесь не надо летать, и так можно увидеть и прошлое, и в будущее, и вмешаться при желании… Не уверен, что любому желающему, конечно…

У Марии в голове все продолжало кружиться, но мысли выстроились в одну цепочку:

– Извините, я должна уйти, спасибо вам большое, простите…

Маша встала и, постепенно ускоряя шаг, пошла к себе в номер. «Ну конечно! – думала она. – Это так похоже на Кобылкина! Придумать себе что-нибудь экзотическое и одним махом решить проблему или изменить мир, не меньше! Это ж надо, царя спасти, которого уже канонизировали! И ведь придумал что-то, адреналин еще этот зачем-то… Вбил себе в голову и братца втянул! У-у-у-у, как он у меня получит! Сволочь такая! Хоть бы ты был живой, миленький мой!»

С этой мыслью Маша ворвалась в номер, начала собирать вещи, параллельно подключаясь к Интернету, чтобы заказать билеты. «В Томск! К Маринке в медицинский с этими ампулами, в квартиру к Кобылкину, машинки с проводками показать Володе из Политеха! В Томск, срочно Томск!»

Тайга. Нарым.

Сашка открыл глаза. Перед ним, все в паутине трещин, было лобовое стекло братовой старенькой Лады, двенадцатой модели. В руках – горячий стаканчик от термоса, в нос ударил запах горячего кофе. За лобовым стеклом – белая дорога, белый, величественный на придорожных ярах, лес и где-то далеко-далеко – красные габаритные огни удаляющегося автомобиля в утренней мгле. Кобылкин вспомнил. Они поехали в Парабель, на север области, оттуда собирались в Нарым к Женькиному армейскому другу за стерлядью. Заодно он обещал сводить их в тайгу на лыжах, показать, как можно ставить петли на медведей, – собственно, из-за этих петель неверующие и поспорившие друг с другом братья и собрались в дорогу. И вот, за Чажемто, недалеко от зимника через Обь, практически на ровном месте на чуть подтаявшей и с утра обледеневшей мартовской дороге их крутануло несколько раз вокруг своей оси, перевернуло в воздухе и бросило на крышу и капот в кювет. Огромная масса снега под тяжестью перевернутого автомобиля со страшной силой надавила на лобовое стекло, оно выгнулось, на глазах покрылось сеткой трещин, но в последний момент замерло вместе с машиной. Круглый еще сказал гробовым голосом, глядя на это вверх тормашками: «Лучше убиться, чем в снегу утонуть». Потом они долго возились вдвоем внутри салона, с трудом смогли открыть заднюю дверь, которую не так сильно придавило слежавшимся мартовским сугробом, и на четвереньках отползли от машины. Затем, как по команде, начали останавливаться редкие проезжающие машины, мужики помогли откопать из снега их «Ладу», у которой только задние колеса и виднелись из сугроба. Перевернули, дернули, вытянули на трассу. Братья отблагодарив мужиков добрым словом, сели в машину, завели двигатель, трясущимися руками налили кофе из термоса и уставились перед собой, не разговаривая и думая каждый о своем.

В этот момент Сашка и вспомнил весь бред с путешествием во времени. «Надо же, – подумал он, – за какие-то секунды столько всего привиделось. Как бы Круглый меня за дурачка не посчитал, если рассказать ему про все… или спросить? Вдруг у нас, и правда, в состоянии шока одинаковые галлюцинации были?» Но спросить Сашка все же не решался и продолжал медленно рассуждать про себя: «Помню, Женька голову о стойку разбил, надо бы осмотреть рану хорошенько. Сейчас Люська еще позвонит, а ей рожать послезавтра досрочно, и в травмпункте врача придется ждать». Вдруг мысль о том, что он не может знать ни про телефон, ни про травмпункт в Колпашево, ни про преждевременные Люськины роды, молний вспыхнула в голове Кобылкина. И тут же старенький мобильник Круглого зазвенел на «торпеде» автомобиля. Круглый, сидевший неподвижно, в эту же секунду схватил телефон и нажал отбой. Братья почувствовали, что думают об одном и том же, медленно повернули головы и посмотрели друг на друга. Женька также медленно протянул руку к виску, отлепил с него листья подорожника и на ладони протянул их Кобылкину – ярко-зеленые, в крови – такие странные среди белизны и холода – живые зеленые листья вековой давности… Кобылкин одновременно и обрадовался, и расстроился, и даже заранее испугался реакции брата: в хандре и гневе Круглый был невыносим.

– Прикинь, Жень, два раза по башке получил, да? А шрам всего один, хорошо же, брат?

В следующую секунду он выскочили из машины. Кобылкин успел открыть дверцу, прежде чем железные пальцы брата сжались на его куртке. Пробежав три-четыре круга вокруг помятой машины за братом, Круглый остановился и сказал, чуть успокоившись:

– Слушай, мне эти четыре года на фиг не нужны, понял, экспериментатор хренов? Заново все эти долги, кредиты, беготня по банкам и Люська? Нее-е-е, брат, давай-ка меня туда, откуда забрал со своим хреновым адреналином. Верне-е-емся, верне-е-е-емся! Вернулись, твою дивизию, на четыре года назад!

– Не психуй, – отвечал тяжело дышавший, но уже веселый Кобылкин. – Мы же не возвращались, нас сюда просто забросили, так же как из царского вагона, не по нашей воле! Я уверен, что вернуться при угрозе жизни мы сразу сможем, как тогда, с казаками, когда я один был, понимаешь? Разорался, псих… Значит, не просто так, значит, часы где-то здесь. Или зачем вообще? Что думаешь, почему в наше время-то?

Женька остыл, махнул рукой и пошел за руль. Кобылкин сел рядом. Они медленно, всматриваясь в дорогу сквозь потрескавшееся стекло, поехали дальше, мимо поворота на Колпашево, куда тогда, четыре года назад они завернули и долго ждали врача в травмпункте. Так долго, что передумали и не доехали до Нарыма и Женькиного армейского друга.

С огромным трудом, уставшие, голодные, они добрались до Парабели, где их уже ждал Женькин друг по химическим войскам Андрюха.

– Дай-ка обнять тебя ефрейтор, – разбросив руки в стороны, пошел на встречу Круглому Андрюха, оглядывая машину. – Никак без приключений не обошлося, че!

Огромный, как медведь на задних лапах, метра два ростом, косая сажень в плечах, в безразмерных валенках, расстегнутом сверху ватнике, с голой могучей грудью в том месте, где у людей обычно начинается шея, и в огромной лисьей шапке Андрюха выглядел величественно. Сгреб в охапку старого сослуживца-земелю Круглого и легко оторвал от земли.

– Тихо-тихо! – сказал Женька, вырываясь из объятий Андрюхи. – Задавишь ведь, медведь нарымский! Жрать хочу, сил терпеть нету. Это мой брат Саня, я рассказывал. Слона бы сейчас съел…

– В Нарыме обедать будем, ишь, оголодали, штучки столичные. Женка со вчерашнего дня стол варганит, нечего аппетит портить, запирайте свою телегу, и поехали, вон мой «уазик».

– Может, все-таки по шашлычку? – робко предложил Кобылкин, оглядываясь по сторонам. – Мало ли что там, в вашем Нарыме, да еще дорога непонятно какая.

– Бог создал Крым, а черт – Нарым, это да, – смеясь, загудел иерехонской трубой Андрюха. – Но в Нарыме со жратвой и дорогой по зимнику – все по-божески, не сцыте, мужики, поехали…

«Уазик» размеренно гудел на ровной укатанной снежной дороге. Женька, севший на переднее сиденье, всю дорогу оживленно разговаривал с водителем о жизни, деньгах и хозяйстве. Могучий Андрей увлеченно, все время помогая себе жестами, подробно объяснял Круглому, как он восстановил дедов дом, который сто пятьдесят лет стоял и теперь еще столько же простоит, как срубил новую баню, которую они вот счас сами и проверят, и за какую цену он теперь сдает мед и рыбу перекупщикам. Женька жалился, словно начальнику и покровителю, на сложности в бизнесе, непомерную аренду и поиски кредита на постройку нормального бокса вместо двух спаренных гаражей, которые он по дешевке выкупил у пенсионеров-соседей. При этом Круглый, искреннее радуясь встрече, совершенно забыл о времени и рассказывал все подряд, включая то, что будет у него только через четыре года. Впрочем, Андрюха, не чаще одного раза в год выбирающийся дальше Парабели, на противоречие между «взять кредит на бокс в гаражах» и «старый бокс в гаражах надо продавать», никакого внимания не обращал.

Кобылкин тихо скукожился на заднем сиденье и уставился в окно. Ленты белых, до боли в глазах, гладей проток и озер, скопления зеленых облаков кедровых крон, могучие пихты и ели, полуголые кривые лесины до неба, выдававшие заболоченные места, кустарник, осинки и березки джунглями переплетенные в тени хвойных великанов, резкие тени в закате идеально прозрачного мартовского вечера вводили Сашку в тихое умиротворение. «Какие революции, цари, города – букашки на теле природы, – думал он, ощущая, как веки наливаются свинцом и приятное тепло обволакивает его под колыбельную в исполнении мотора «уазика». – Хорошо, как в храме на Рождество». Потом он подумал, что эта застывшая, но живая и дышащая вокруг него красота и есть храм, раз такие чувства умиротворения и единства с миром возникают в душе. Затем, не в силах бороться с разлитой внутри теплотой и тяжестью, он подумал о том, что лучше бы ему не спать, чтобы не проснуться, не дай Бог, где-нибудь в древней Москве, что как можно не любить Сибирь и променять это все на что-то другое. «Никуда от тебя не уеду, Сибирушка моя, вот спасем царя, и на рыбалку», – Кобылкин провалился в сон, а его храп органично вплелся в урчание двигателя и разговор сидящих впереди.

Неожиданное застолье

– Хор-рош, говорю! – прогремел Андрюха. – Верю, верю, что нашего сибирского складу, ой, шкуру сожжешь!

Перед лежащим на полке хозяином стоял ехидно улыбающийся Круглый с пластырем на виске, скрытым под ушанкой, с ковшом в одной руке и огромным березовым веником в другой. Он методично изгалялся над Андреем, добродушно припоминая ему все его колкости в адрес «столичных штучек» и «городских неженок».

– Ты, брат, не позорь нарымские химвойска, терпи, где ж это видано, чтоб медведя до смерти запарили, – смеялся Женька, со всего маху прижигая его напоследок веником по голой заднице. – Все, теперь сам догоняйся, Андрюх!

Кобылкин сидел на верхнем полке в углу, растирая себя пихтовым веником и улыбаясь мелкому хулиганству брата. Запахи древесной смолы, пота, пихтового масла, зверобоя и душицы, заваренной тут же в шайке с вениками, аромат березы в густом, влажном и обжигающем воздухе волнами носились по парилке, разгоняемые летающими в руках трех мужиков вениками. Андрюха не хотел сдаваться в очередном шуточном состязании с гостями и сказал:

– Стоп, парни! А че все обтираться снегом, как бабы. А давайте, кто глубже сугроб под собой протопит! Значит, выбегаем, туда в сторону стаек, где кедра около дорожки, я там наст убрал – можно нырять. Прыгаем пластом, и под кем глубже сугроб протает, а? Это вам не под елку отлить! Даю подсказку, главное вовремя перевернуться на спину, как передок начнет остывать! А, слабо?

Кобылкин молча взял ковш, плеснул воды на раскаленные камни, схватил веник и сказал, закрывая им лицо от обжигающего пара: «Чур, по моей команде и бегом, а то последний тут еще греться будет!»

Через пару минут с криками, как дети малые, мужики с разбегу пластом сиганули в огромный, почти по грудь, сугроб. Полежали. Перевернулись на спину. Снаружи это выглядело, как будто три тела медленно в клубах пара засасывает в сугроб. Победил хозяин. Яма под ним была почти по пояс и пролежал он, соответственно, дольше всех. Сделав еще пару заходов в парилку, красные, чистые и счастливые, мужики ввалились в избу и упали на диваны в большой комнате.

Дом был действительно просторный, разделенный огромной русской печью, около которой висела детская люлька, словно в краеведческом музее. Кобылкин, глядя в потолок, спросил у хозяина.

– У тебя там нижние венцы бревен у дома – с полметра толщиной, наверное? Как ты новый фундамент заводил, я не понимаю, и как они не сгнили за столько лет, ведь снегом же, всяко, каждый год заваливает…

– Пять венцов нижних – лиственница, она только каменеет от влаги. Я-то чего, тут домкрат, тут на трос к трактору, тут мужиков позвал, а вот как они раньше строили, я и сам не пойму, если честно.

– А чего там у тебя какая-то рогатина в сенях стоит? – включился в лежачий расслабленный разговор Женька. – Щук бить? Навалил там, какие-то сети, бочки, инструменты, шею свернуть можно.

– Это тебе шею свернуть можно, а у меня там все по своим местам, могу без света нужный гвоздь найти. Зато как завернет под пятьдесят, или метель на неделю, – ходить далеко не надо лишний раз, все под боком, как в подводной лодке. А рогатины я сам нынче делал, по особой технологии, все мечтаю на медведя сходить, как дед, без ружья, пару берлог тут присмотрел; медведя́ нынче много пришло из-за пожаров в Красноярском крае, хочу вот мечту осуществить и батю переплюнуть. Хотите, я вам потом шкуру подарю?…

В это время в большую половину вошла жена Андрюхи – красивая, тоже вся такая большая и статная, молодая женщина:

– Прошу, гости, к столу после баньки, уже стынет все…

– Давай с нами, Юль, – сказал хозяин, ловко поднимаясь со своего места. – Будешь народным контролем, чтоб не напились на радостях под твою вкуснятину!

Юля сложила руки на пышные бедра, как на горизонтальную полку – такая тонкая оказалась у нее талия под просторным халатом, – и сказала, как бы больше не для мужа, а для гостей:

– Подниму коромыслом-то спозаранку, и скотину кормить; там ты у меня быстро оклемаешься. Так что можешь пить сколько влезет, коли с гостями-то, только их не спаивай, на них у меня коромысел нету, а они завтра в тайгу идти не смогут! – Юля с улыбкой кивнула своему благоверному, аккуратно и ловко подхватила из люльки спящего ребенка и ушла за занавески.

Стол выглядел непривычно, как из сказки. Кобылкин понял потом, почему. На нем не было ни намека на покупные продукты. Конфет там в обертках или привычной формы кусочков хлеба, магазинных колбас, зеленых горошков, бумажных салфеток. Перед каждым лежало полотенце для рук, нож, вилка, ложка. Рядом на печи стояла в огромной кастрюле стерляжья, судя по аромату, уха и стопка тарелок. На столе были пироги, холодец, нарезанное сало с горчицей, соленые огурцы, помидоры, маринованные белые грибы и моченые грузди, сметана, чищенное ядро кедрового ореха, мороженная в инее стерлядка на деревянной доске, с отдельным ножом, солонкой и перечницей, мед, клюква, порезанный говяжий язык, жареная зайчатина прямо на огромной сковороде, большая чаша пельменей, круглая отваренная картошка, посыпанная сушеным, но все равно ярко-зеленым укропом, пара графинов с какими-то морсами. Короче, места на массивном, под стать хозяину, деревянном столе больше не было.

Андрей заставил братьев сесть, ловко настрогал мороженную стерлядь, посыпал ее перцем и солью, налил по половине старинных граненых стаканов – «дедовы стаканы́» – и поднес их гостям: «Ну, братья, за встречу, спасибо, что приехали! Берите строганинку, пока не потекла!»

Праздник живота минут пятнадцать проходил в полной тишине, даже вторую чарку выпили почти без слов: «За хозяйку!» – сказал Круглый жующим ртом и тут же опрокинул в себя содержимое. У голодных братьев даже уши ходили ходуном, так усердно они работали челюстями.

Постепенно темп поедания еды снижался, разговор завязывался. Кобылкин, блаженно растекаясь на стуле, сказал:

– Вот вы кулаки, а что же все пишут: безработица, предприятия встали, нищета, бла-бла-бла…

– Так с руками и ногами в такой тайге – грех с голоду пропадать, – медленно ответил Андрей. – Натуральным хозяйством можно хоть десятерых дитев поднять, а у меня всего один пока. Рыба, зверь, орех, ягода, грибы. Но про лесопилки запущенные и безработицу правильно пишут. Эта, как ее – инфраструктура – в упадке, вон пройдись по деревне: везде по улицам тротуары деревянные лучше, чем брусчатка у вас в городе, а еще лет пять – и снова в грязи утонем. Шпала закрыта, лесопилки стоят. Школы-больницы опять же, мы ж тут тоже люди. Сейчас вроде тихонько выправляется, тьфу-тьфу-тьфу…

Все это время наевшийся и разомлевший Круглый с мысленным восторгом вспоминал путешествие во времени, которое, собственно, продолжалось. Он, передохнув и попарившись, уже снова чувствовал себя монархистом, который еще может успеть спасти императора. Нить воспоминаний снова привела его к маленькому Янкелю Юровскому.

– Слушай, – обратился он к Кобылкину, – А почему так много евреев было в революции, и все об этом, главное, как-то подозрительно помалкивают? Или врут в Интернете? Процентов девяносто из этих, из всяких советов народных комиссаров, остальные латыши какие-то там, чехи, венгры, поляки, русских по пальцам… Янкель – еврей, этот Свердлов – еврей, еще там, как его, из цареубийц, Шая Голощекин – еврей. Троцкий, Каменев, да там их куча, я уж не помню всех…

Круглый перехватил взгляд выпученных глаз Кобылкина и легкий кивок головы в сторону хозяина.

– А-а-а, да ты не бойся! Андрюха свой, при нем все можно! Андрюх, мой братан придумал, как во времени путешествовать, мы с ним даже с Царем разговаривали, прикинь, я бы не поверил никогда, если б сам не встрял в это дело по самое не балуй.

– Чего ж не верить-то, летаете – летайте… Нам и тут хорошо, рассказали бы другу, интересно же, – сказал на полном серьезе, привыкший верить своим на слово Андрей, подхватывая вилкой сразу два пельменя.

– Ты не совсем прав, Женька. Ну, что молчат как-то про этот еврейский факт в учебниках – это да, но про евреев вообще – не прав.

– Это почему? – завелся слегка уже захмелевший Женька. – Я, конечно, не историк, но если факты есть факты, то вовсе не гражданская война у нас была, а захват одной национальностью власти над всеми другими национальностями, особенно над русскими! Я еще до полета читал, что во время красного террора иногда даже красноармейцы из русских отказывались участвовать в казнях, их заменяли латышами, китайцами. Вон еврей Ягода, главный в НКВД, до революции у папашки Свердлова в ювелирной мастерской, в Нижнем работал. Да все ЧК из таких было! Ну, может, я чего-то не знаю, так расскажи нам! Только не надо снова про ежедневные газеты и бардак в головах, это тоже часть революционной работы, по разложению мозгов и этому, отрыву от корней… Бьюсь вот об заклад, что многие из хозяев всех этих сотен газет тоже были интересной национальности или – ик! – иностранцы.

Круглый посмотрел на Андрея, как на потенциального союзника в разговоре, но тот сосредоточенно жевал и глядел то него, то на Кобылкина. Кобылкин ответил:

– Нестыковок много, Жень. Ну, вот самые элементарные. Синагоги после революции тоже закрыли, и все еврейские школы, вон в Томске на Розочке, например, помнишь? До сих пор без купола и звезды Давида. Православных, конечно, больше и побили, и храмов разрушили, так их и самих было гораздо больше. В целом евреи жили не хуже русских, а зачастую лучше, по крайней мере люди с профессиями. Вот у нас в Сибири тоже евреев много было, и по уголовной ссылке, и по политической. Но наши сибирские места они сами называли «Край молока и меда». То есть сибирские евреи жили лучше, чем на западе Империи, а общались с соплеменниками гораздо меньше, чем с русскими, из-за огромных расстояний. И потом, подавляющее их большинство – часовщики, торговцы, стекольщики, портные. Ты вообще представляешь их с саблями и винтовками на поле боя? Это первое. Евреи несмотря на всю их монолитность и умение не растворяться в других нациях – весьма не однородное явление, и в материальном плане, и в социальном, и в идейном.

– Вот! – возразил Круглый, – Они не растворяются, правильно, имеют связи в разных странах, поддерживают их, и через них как раз все и организовывалось! Но от этого они не перестали же быть евреями, в чем я не прав?

– Ну, это все равно, что «русскую мафию» или «чеченскую» отождествлять со всеми русскими или чеченцами. Янкель – цареубийца, которого ты на ровном месте из рук упустил вместе с царскими часами, еле-еле год отходил в еврейскую народную школу при синагоге и сбежал из нее, как черт от ладана, понимаешь? Или, например, очень много материалов в последние годы появилось про то, как банкиры, в основном еврейского происхождения, спонсировали Гитлера – считай те же самые, что спонсировали русских революционеров еврейского, и не только, происхождения, понимаешь? А кого больше всех Гитлер в итоге отправил в газенваген да братские могилы самим себе копать? Русских и на втором месте все тех же евреев, улавливаешь? Причем самым богатым дал уехать в ту же Америку, а для всех остальных – бухенвальды и дахау. Этим товарищам, мне кажется, национальности и разные религии нужны только для того, чтобы использовать их как оружие против своих врагов.

Андрей взял бутыль и потянулся к стаканам:

– Вы это, парни, закусывайте только! А так, ничего, интересно. Давайте-ка за наших дедов, и вот еще вопрос у меня имеется: если «еврейско-банкирская мафия» занималась революцией, то чего же наши-то цари так лопухнулись? Почему не остановили, в конце концов, не обдурили их, у нас тоже и хитрозадых и умных хватает. Вон, Женька, вспомни прапорщика Петрова, вот голова-а-а-а! Ну, вздрогнем сначала!

Поставили стаканы на стол, Сашка подловил вилкой половинку груздя, макнул его в сметану и с груздем на вилке продолжил:

– Во! Круглый, учись, твой друг тебе лучше меня ответил: евреи отдельно, еврейско-банкирская тусовка – отдельно! Добавить нечего! А вот почему не справились… Справлялись иногда, но вообще не надо их недооценивать – насколько я своим мозгом это понимаю, я ж с ними, с банкирами этими, водку не пил, не знаю. Но думаю, вспоминая разговор с Царем в поезде, – Сашка сделал паузу и все же съел груздя в сметане, – цари и не воевали с ними, вообще как врагов – не иденти-фи-ци-ровали. Николай на Бога надеялся, больше чем его помощники и прочие подданные, вот и остался один… Да из этого же Нарыма до революции, политические сотнями бежали, а здесь митинги проводили, причем с оружейным салютованием, во, блин, ссылка с каторгой! А те-то, посмотри, идеология, конспирация, денег как у дурака фантиков, фантастическая расчетливость и понимание сути людей, правителей, государств, терпение опять же… И при всем при этом – целая огромная Россия не под их контролем! Весь мир прибрали к рукам, заставили на себя работать, а русские цари – сами по себе! Не колония, не полуколония, богатейшая и независимая страна со своей независимой политикой! При этом контролирует важнейшее сырье! Пеньку и лес для славного флота владычицы морей, зерно для промышленного переворота в Европе, нефть и газ, понимаете? Да они ненавидели этих Романовых вместе с их православием больше, чем даже не знаю, кого…

Женька почувствовал себя прижатым к стенке и мысленно даже согласился с братом. Но тему сменил:

– Да сейчас все то же самое… Я вот только не пойму, как какие-то часы, даже пусть красивые, царские, могли повлиять на ход истории? Ну, отобрал их у девчонки часовщик Яшка Юровский, ну, завел? Он же жадный до ужаса, я эту жадность сам лично в его глазах видел даже ближе, чем вас сейчас! Спрятал куда-нибудь, даже не понимая их значения! Я уверен на сто процентов, что он даже отцу родному их не показывал, не то что каким-то революционерам, и потом, где Томск, где Питер и где еврейско-банкирские круги! Нестыковочка…

Но тут на удивление к месту вмешался Андрей, подхватывая еще пару пельменей на вилку:

– Это да, просто так свое не отдадут! Мне дед говорил, что мой прадед с одним евреем ехал сюда из Томска, тут этот еврей с другим евреем целый день спорили, все какую-то финтифлюшку делили, а потом через год этот второй еврей сюда к прадеду приехал и с каким-то грузином за эту финтифлюшку дрались. Грузин в тайгу, так и еврей, на что не таежный человек, а туда же…

Братья напряглись. Андрюха, продолжая жевать, невозмутимо потянулся за бутылью, как будто все это время слушал безобидные анекдоты и сам рассказал еще один.

– Что за финтифлюшка? – почти вскрикнул Круглый.

– Что за грузин с евреем? – одновременно подхватил Кобылкин.

А чего вы, парни, так всполошилися? – все еще медленно жуя пельмень, спросил Андрей. – Сталин, наверное, со Свердловым, это ж наши самые знаменитые нарымские сидельцы. А может, и нет. Прадед, как вы понимаете, не особо распространялся, говорил только, чтобы не ходили на Мертвый Кедр, что они туда свою финтифлюшку хотели вперед друг дружки доставить…

Кобылкин с Круглым аж подскочили со своих мест. Круглый орал, что организатор цареубийства с организатором расстрелов людей Свердлова, Троцкого и много еще кого познакомились в Туруханской ссылке, а не в Томской, что это любой студент знает, и было это позже Нарыма. Кобылкин кричал, что оба они здесь сидели и теоретически могли познакомиться, хотя сидели и недолго. Сталин вообще месяц погостил и сделал ноги, и если бы был Интернет, Кобылкин бы доказал это в два счета. Но откуда они оба узнали про царские часы, и что это за Мертвый Кедр?

Андрей спокойно и по-прежнему не прекращая жевать, молча смотрел на всполошившихся братьев. Из-за занавески выглянула Юля:

– Никак буянить собрались? Ну-ка тихо, архаровцы, дите спит!

Звук убавили. Сели, уставились на Андрея.

– Мертвый Кедр – гиблое место, там часы не идут, компас не работает. Здоровенный такой кедр стоит окаменевший, и не падает и не растет, то ли капище какое древнее, то ли че. Даже какие-то ученые приезжали. Правда, давно, в советские времена еще. Аномальная зона, да таких много на свете, я где-то читал в журнале. Я уже понял, что мы туда завтра поедем, часа три на снегоходе. Может, спать пойдем, мужики?

– А что, если они там эти часы и спрятали? – трясясь от возбуждения, сказал Кобылкин. – Тогда понятно, почему мы в тот раз перевернулись и попали обратно в Томск, а теперь снова в эту же аварию, и сюда доехали!

– Но если мы их не найдем опять в лесу, в снегу – все ж промерзло, значит, опять во времени будем болтаться? – встревоженно подхватил версию брата Круглый.

– Не найдете, – уверенно подтвердил Андрей. – Во-первых, грузин сбежал сразу, а еврей этот чуть позже следом умотал, а во-вторых, они их сломали, теперь я это понял, и одну половинку тут запрятал кто-то из них, не знаю, правда, кто. – Андрей лениво зевнул.

– Ты-то откуда это знаешь? Тоже прадед шепнул перед смертью? – раздраженный спокойствием огромного Андрея, спросил Кобылкин.

– Не-е, я просто, значит, от этих часиков крышку нашел, когда под баню фундамент копал летом. Лежала завернутая в газету, тряпку и в кожу, лопатой чуть не поцарапал… Ну что вы на меня вылупились, вон, на печке она валяется…

Андрей со вздохом поднялся, подошел к печи, протянул руку, откуда-то с печи достал крышку от коробочки, что была у братьев почти в руках в Томске 1891 года, и положил на стол перед гостями…

– Она! – выдохнули братья, как всегда в ответственные моменты – громко и одновременно…

Мертвый Кедр

Снегоход ревел и почти не прыгал на ровном и крепком мартовском насте, катил по речным протокам, как по автобану. На волокушах, прицепленных к снегоходу, между рюкзаком с провизией, канистрой с бензином, той самой рогатиной из сеней дома, палаткой, ружьем, котелком и прочим снаряжением для автономного пребывания в тайге, расположились братья. Андрей сидел за рулем и, едва слышно в шуме двигателя, потоках воздуха и снежных вихрях, пел во все горло что-то оптимистично-армейское, по всей видимости, радуясь свободе, скорости и просторам. «В своей стихии человек», – подумал Кобылкин, закрываясь капюшоном и отворачиваясь от ветра.

Свернули в какой-то очередной, уже совсем узкий, метра в три-четыре, приток. Со всех сторон нависала безмолвная, в сугробах и огромных снежных шапках, тайга. После всех событий и открытий тайга уже не воспринималась благодушным величественным храмом. Скорее, какое-то потустороннее, враждебное и грозное присутствие-предупреждение, несмотря на ясный день, витало во всем этом пейзаже. Казалось, что волосы периодически сами шевелятся под шапкой и все время кто-то невидимый, но страшный смотрит на людей из глубины леса. Кобылкин снял с руки Андрееву шубенку, сунул ладонь за пазуху и нащупал крышку от часов. В это время к его уху наклонился Женька и закричал:

– Не боись, братуха! Мне тоже не по себе, зато теперь все понятно! Сейчас посмотрим, что там, а потом – в свое время! Надо еще разок твоего адреналина кольнуть и слетать туда-обратно, к царю, и все! Я готов, Сань, из принципа, полетим и закроем тему!

Сашка машинально кивнул в ответ, скорее для того, чтобы не разговаривать с братом, и погрузился в собственные размышления о предмете, попавшем им в руки. Крышка от часиков размером где-то семь на семь сантиметров и в сантиметр толщиной, с углублением изнутри. По всей видимости, серебро со всякими золотыми и, похоже, малахитовыми вставками. На внешней стороне крышки вензель Павла Первого, узорная буква «П» в русском стиле, вокруг буквы расположены знаки: старообрядческий крест в левом нижнем углу, двуглавый орел с короной – в верхнем левом. В правом верхнем – пятиконечная звезда. В правом нижнем – ковчег, ладья, или кораблик. Между этими относительно крупными знаками по кругу находились еще какие-то буквы и символы, значение которых Кобылкин не смог понять. Все они были с обязательными малахитовыми вставками и соединялись друг с другом золотыми нитями через центр под вензелем. По краю крышки проходил красивый, похожий на русскую резьбу узор. С внутренней стороны крышки ничего не было, только чистая и гладкая, как зеркало, поверхность.

Вчера после коллективного обсуждения пришли к выводу, что часы делали для Павла на Урале, поскольку малахит больше нигде в России не добывали, а сама крышка выполнена в русском стиле, разве что за исключением некоторых символов типа пятиконечной звезды. Символизм часов был очевиден: власть императора над временем и судьбой, что-то такое. И неспроста именно Урал стал смертным одром для династии. Этакий оберег – инструмент для царя, который в политике был ярым антизападником и масоном одновременно, вернее, ненавистником Просвещения. Того самого Просвещения, которое определило лицо сегодняшней западной цивилизации с ее отодвинутым из центра мироздания Богом и с Вавилоном индивидуального человека с его правами, грехами и вполне себе посредственными человеческими мозгами в центре вселенной. Первыми же указами Павел назло дворянству и западникам вообще встал на сторону народного большинства, сравнял перед собой дворян и крестьян, офицеров и солдат, за что, наверное, и получил в подарок эту механическую шкатулочку из народных уральских глубин. Как работали часы – непонятно. Были ли они просто предсказанием-предупреждением для царя, или давали каким-то образом возможность защитить себя или изменить ситуацию, было не ясно. Однако бросалось в глаза, о чем сказал Кобылкин, рассматривая крышку от часов: первого Романова на престол призвали в марте, Петра Великого хоронят в марте, Павла убивают в марте, Александра Освободителя взрывают в марте, отречение Николая происходит в марте. А последнего царя с семьей то ли уничтожают, то ли ритуально приносят в жертву – именно на Урале, в малахитовом краю, где неизвестные мастера и создали эту часовую шкатулку. «И мы со своим путешествием тоже как-то на март попали», – мрачно добавил тогда Круглый.

Под рев снегохода Кобылкин еще раз восстанавливал в памяти все события со вчерашнего вечера. Он долго не мог уснуть, обдумывая положение и прижимая заветную крышку от заветных часов к груди. Андрей сказал ему, что музей в честь нарымских ссыльных – в первую очередь Сталина – с хрущевских времен особо никто не громил, если не считать убранного с крутого берега белоснежного постамента вождю, который раньше было видно со всех обских пароходов за пару километров, если не больше. Наоборот, Сталинский музей и тысячи останков репрессированных недалеко, в Колпашево, так кстати обнаружившихся в гуляющем русле Оби аккурат к перестроечным ветрам, только привлекли внимание общественности к трагизму соседства и совпадений, хотя и не надолго.

«В общем, музей был, какой-никакой, а значит, были те, кто им занимался» – подумал Сашка и с самого утра, когда Андрей, спозаранку энергично поднятый женой с постели, встал на утреннюю кормежку-уборку многочисленной скотины, Кобылкин выяснил у него адрес местного музейного старожила. Пока Круглый сладко сопел на своем диване, Сашка одел Юлины пимы (валенки Андрея даже немаленькому Кобылкину были, мягко говоря, велики) и помчался по адресу. Ему повезло не только поговорить, но и зайти в сам музей-избу, лично посмотреть и экспонаты и, самое главное запасники, в которых он пробежал глазами штук пять толстых «Книг отзывов».

Короче, после рассказов блестяще владеющего предметом разговора смотрителя, слегка удивленного утренним визитом, но радующегося первому живому интересу и первому туристу с Большой земли в конце длинной нарымской зимы, после осмотра и чтения музейных материалов – наступила ясность. Эта ясность в голове Кобылкина состояла как бы из двух разделов: понимания удивительной связи между различными фактами из местной ссыльной и большой истории, а во-вторых, ясной уверенности в том, что он понял тайный смысл и логику всех этих событий. Свои выводы он рассказал мужикам за чаем, перед отъездом. Круглый и Андрей даже не спорили. Женька сосредоточенно жевал вчерашнюю зайчатину, а вот Андрей вставил свои «пять копеек», как всегда убедительно: «Мне, парни, дед со слов прадеда примерно так и рассказывал, только не настолько понятно и красиво, не институтский, че»…

Дело обстояло так. Некто Юровский, мещанин губернского города Томск, приезжал в Нарым в 1911 году по неким коммерческим делам. Факт поездки есть, что за дела и с кем встречался – никто не знает. В этом же году в Нарымской ссылке как раз находился известный криминальный и революционный деятель, тезка Юровского – Янкель Мойшович Свердлов. После встречи с Юровским Свердлов сбежал, а будущего цареубийцу менее чем через год арестовала охранка и из Томска, из Сибири отправила в ссылку… на Запад, в Екатеринбург. Именно туда, где уже с 1905 года существовала созданная Свердловым сеть боевиков, страшно прогремевшая своей жестокостью в Первую русскую революцию. Почему сам нижегородец Свердлов поперся именно в Екатеринбург, в противоположную от революционных столиц сторону, и там приложил все свои способности на выстраивание мощной, хорошо оплачиваемой сети боевиков, – рационально, без малахитовых часов и цареубийства, Кобылкин так себе объяснить и не сумел.

В 1912 году сбежавшего Свердлова отловила охранка и направила обратно в Нарымский край, но теперь уж совсем к черту на куличики – в Максимкин Яр, на границу с Енисейской губернией, откуда даже до Нарыма не каждый доберется.

В Максимкином Яру Свердлов приводил в ярость местного священника, который прямо обвинял его в оккультизме. Яков хандрил, страдал, писал письма соратникам, то есть создавал все предпосылки для скандала в СМИ по поводу замученного молодого человека в таежной части сатрапии. Согласно закону жанра, слезливые и шантажистские требования о спасении молодого политического ссыльного возымели на начальство большее впечатление, чем отрезанные головы агентов охранки и отстрелы екатеринбургских жандармов в 1905 году. Под давлением «общественности» Свердлову разрешили вернуться в более цивилизованные места ссылки аккурат к тому моменту, как туда, в 1912 году, должен добраться по этапу другой каторжанин – Джугашвили-Сталин. Собственно, в Колпашево они и познакомились друг с другом: организатор убийства царской семьи, организатор красного террора, кровавого раскулачивания и расказачивания и будущий организатор убийств троцкистов, свердловцев и верных ленинцев…

Сталин со Свердловым не заладили друг с другом с самого знакомства. Тем не менее Сталин из Колпашево отправили в Нарым, Свердлов – следом. Из Нарыма Сталин очень быстро сбежал, Свердлов – следом, чуть позднее. Они оказались будто связаны друг с другом. Уже через какой-то год они снова окажутся вместе на краю земли в Туруханском крае, аж до самой революции. В том, что эти двое тоже охотились за часами, Кобылкин теперь не сомневался. Если от часов каким-то удивительным образом и зависела судьба династии и Империи, то понятно, почему их хотели заполучить будущие вершители судеб России. Первый – демон революции, который за два года рассадил своих родственников и знакомых во все значимые звенья молодой советской власти, партии и ЧК. Второй – демон для всех революционеров и страшный царь для народа, того самого народа, который в семнадцатом без сожаления и раздумий отказался от своего царя, православного и помазанного. Время Свердлова, неожиданно для всех оказалось коротким, а время Сталина – долгим. Значит, решил Кобылкин, сами часы остались у Сталина.

Но как они оба узнали о тайне династии Романовых? Так-так-так… О необычных часах Павла могли знать потомки тех, кто их изготовил: каких-нибудь монахов, купцов-староверов или уральских мастеровых, а также те, кому Павел мог их показывать, те, кто его и убил. Или Александр, в молодости либерал и поклонник масонов, говорил о них, например, своему наставнику Лагарпу в письмах в Швейцарию? Александр был во время страшного убийства отца почти рядом. Увидев истоптанного сапогами императора, он оказался на грани умопомрачения. Что получается? Часы все же оказались у сына убиенного Павла. А значит, про часы знали те, кто их делал, а также те, кто убивал – аристократы, масоны, западники. Значит, скорее всего, Сталин знал о них каким-то образом от первых, например, от староверов из Вологды, где он отбывал первую ссылку. В пользу этого говорит и тот факт, что Сталин никогда не жил за рубежом и впервые оказался там ненадолго как раз после Нарыма, на съезде РСДРП. А Свердлов, получается, искал часы, зная про них от вторых, скорее всего даже с Запада. Известно, что один его родной брат был банкиром в США, другой имел теснейшие связи с Французским правительством. Первые, наверное, хотели «погибели и возрождения» Империи в независимом и традиционно русском виде. Вторые хотели погибели России и возрождения другой мировой Империи, не российской, а за счет российской, согласно незабвенным словам Троцкого о том, что русский народ – хворост для нового миропорядка. Ужас как наворочено! А если бы часы остались у Романовых? Уфф… Дальше. По всей видимости, крышку от часов на месте будущей Андрюшиной бани спрятал Свердлов, а вот сами часы на Мертвом Кедре взял Сталин. Все ниточки цареубийства ведут к Свердлову, даже Дзержинский узнал о екатеринбургской трагедии после того, как все случилось, Свердлову было плевать на мнение Дзержинского. Дальше, после мутного покушения на Ленина, самому Свердлову чуть-чуть не удается стать единоличным правителем в Кремле, и вдруг – неожиданная смерть. А вот Сталин начинает свое восхождение практически без серьезных ошибок и остается на вершине до старости. «Похоже, часы у Сталина так и остались до самой смерти», – сделал вывод Сашка под шум двигателя, хватаясь за край волокуш на появившихся вдруг откуда ни возьмись ямах и горках. Снегоход выехал с гладкой ленты ручья и шел по опушке леса…

Взобравшись на какой-то гребень, поросший редким мелким сосняком, снегоход заглох. Андрей слез со своего железного коня, снял шубенки и вытер лицо. Сказал братьям:

– Вам туда, а я дальше не ходок.

Снегоход стоял, словно на краю большой, видимой сквозь чахлые сосенки круглой чаши. Впереди была низина, посреди которой возвышался холм. Его венчал действительно черный кедр с кроной лишенных хвои ветвей. Расстояние – метров сто.

– Как циферблат, а кедр – стрелка… А ты чего? – спросил Андрея Круглый. – А если там газовая атака, или вспышка слева? Бросаешь товарищей?

– Да не бойтесь, я тут на стреме посижу, всех же видно отсюда. У нас просто не принято дедов-то не слушать. Сказано «не ходи», ну и нехрен мне там делать, шуруйте, надо же еще засветло домой вернуться, путешественнички… Хотя как-то мне не по себе, мужики…

Из уст Андрея слышать про «не по себе» было тревожно, очень уж они за Андреем себя спокойно чувствовали в этих местах, но делать было нечего. Встали и начали спускаться с гребня.

Чем ближе они подходили к Мертвому Кедру, тем страшнее им обоим становилось, а жуть полусна-полуяви, в который они погружались с каждым шагом все глубже, заставила двух взрослых мужиков взяться за руки, как берутся дети в детском саду на прогулке.

Кобылкин посмотрел на «командирские» часы, специально одолженные у Андрея для этого случая, – стрелки бешено крутились безо всякого согласия друг с другом. Вокруг стояла какая-то пронзительная тишина, с каждым шагом становилось теплее, снега на холме в центре чаши не было. Вдруг Кобылкин почувствовал, что крышка императорских часиков будто жжет грудь, и как только он достал ее, уже под самым кедром, оба увидели хорошо знакомое зеленоватое свечение вокруг ствола. Искры, даже целые зеленые молнии, были ярче и длиннее тех, что уже видели братья в момент перемещений во времени. Круглый отдернул брата назад: «Не подходи!» И возбужденно зашептал, словно боясь говорить вслух: «Сань, я такие же длинные и вертикальные зеленые лучи из земли видел на фотографиях на том месте, где Патриарх стоял и освещал Крест на Ганиной Яме… Слышишь, прямо такие же, там где трупы царской семьи в шахту сбрасывали, я тебе отвечаю! Сань, такие же, пойдем на фиг отсюда!» Кобылкин, остановившись в пяти шагах от кедра и не отпуская руку брата, как всегда в минуты стресса, попытался пошутить: «Хреновый ты монархист, Женька. Вон, раньше жизнь за царя не думая отдавали, а тебе адреналину жалко… Ох, блин, смотри, смотри!»

В столбе зеленого, уже загустевшего сплошного сияния вокруг ствола Кедра появился силуэт человека. Братьев трясло от возбуждения, страха, любопытства и нехорошего предчувствия. Языки их словно онемели, глаза округлились, руки и ноги трясло мелкой дрожью. Присев под деревом к ним спиной, постоянно озираясь и посматривая в стороны, что-то делал щуплый человек в бесформенной грязной одежде. Вдруг он замер, резко обернулся и злобным, горящим взглядом посмотрел на братьев. Встал, держа в руках такую же крышку от часов и небольшой остяцкий нож. Каких-то три шага отделяло его от братьев. Он без страха, но как будто взглядом человека, застигнутого на месте преступления, смотрел на братьев, оценивая возможности непрошенных гостей и что-то решая для себя. Вдруг видение резко оглянулось куда-то туда, в сторону, где должен был находиться Андрей на своем снегоходе, и быстро рвануло назад, к кедру, через секунду исчезнув. Затем уже другой человек, с усами, лохматый, держал в руках часы и бил их о кедр, что-то крича и активно жестикулируя, обращаясь к кому-то наверху, в небе.

…Следующим видением был Юровский, внешне самый страшный из всех, кровавый в зеленом свете, с перекошенным лицом и горящими глазами. Он, ни на кого не глядя, дрожащими руками ковырялся отверткой в открытой шкатулочке знакомых часов… Потом появилась девочка, та самая, светлая, с васильковой ленточкой в волосах и льняном сарафане. Она плакала, лицо ребенка выражало ужас и горе, руки были прижаты к груди, плечи подергивались, по лбу тоненькой струйкой медленно стекала кровь… Вдруг она с мольбой и надеждой в синих детских заплаканных глазах протянула руки то ли к братьям, то ли к крышке от часов, которую Сашка держал в руках и начала таять на глазах. В этот момент Сашка вскрикнул: «Узнал тебя! Вспомнил! Подожди!» – и рванулся к девочке…

Женька попытался удержать его ослабевшими, словно ватными руками, но вместо этого, как в замедленном фильме зашагал вслед за братом, прямо в зеленый столб. После первого шага, не в силах отпустить руку брата, Круглый обернулся назад – туда, где стоял Андрей у снегохода. Новый ужас от увиденного стеснил грудь. Прямо на его глазах какая-то черная, откуда-то взявшаяся лохматая куча рядом с Андреем со страшным рыком выпрямлялась, становилась перед ним на дыбы и вот уже превратилась в огромного, выше Андрея, черного медведя. Андрей с рогатиной в руках, словно ждавший этого момента, бросился под чудовище вперед-вниз на колено, одновременно всаживая рогатину куда-то под грудь медведю. Хозяин тайги страшно и оглушительно взревел, молниеносными взмахами своих лап пытался дотянуться до человека, насаживаясь своим весом на рогатину все глубже. В следующую секунду рогатина с треском переломилась и туша рухнула прямо на Андрея. Голова медведя несколько раз судорожно дернулась… Раздался беззвучный хлопок, уши заложило, это последнее, что запомнил Круглый…

Консилиум

Маша Бергина стремительной походкой пересекла зону прилета, разрезав собою рыхлую толпу встречающих рейс «Москва – Томск». Она знала, что будет делать и с кем будет встречаться. Она вообще, как ей думалось, «все» теперь знала, и была уверена, что ей по силам не только все понять, но и вернуть братьев туда, в «хрущевку» на Каштаке, откуда они и отправились в прошлое. Еще ее наполняло какое-то несвойственное ей раньше желание созидать и менять мир.

Весенняя дорога из аэропорта до города ясным утром еще больше прибавила Маше уверенности в своих силах. Красный восход, казалось, предназначался только для нее, он наполнял ее светом, желанием, энергией и тревогой. Целая неделя оставалась до окончания ее внепланового отпуска на работе. Время было. Хотя по сути, никакого времени – теперь это она чувствовала всей душой – не было.

Первым делом за три дня после возвращения в Томск Маша повстречалась, наверное, с десятком историков: сходила на пару лекций вместе со студентами, через знакомых отыскивала аспирантов и профессоров для разговора на полчаса, на час, а с некоторыми, особенно старой советской школы – дольше. Благо визитка пресс-секретаря могущественного человека в Томске всегда была как бы невзначай под рукой в момент знакомства. Очень быстро она поняла, что не стоит ждать от них итоговых оценок и объяснений, и уж тем более воспринимать желчные намеки и сарказм со стороны скептически относящихся к ее шефу специалистов. Надо было просто слушать, задавать вопросы и легко понимать столько, сколько за месяц не поймешь в библиотеках или Интернете. Поскольку, как сама про себя считала Мария, в современной политической, культурной и социальной ситуации она разбиралась ничуть не хуже, чем любой маститый эксперт, а в историю погружалась впервые, то ее мозг все время замечал аналогии и параллели времен последнего царя с нашими днями. Сначала в это не верилось, но идея укреплялась с каждым днем, с каждой встречей.

В конце концов она поймала себя на мысли, что со страхом просматривает по утрам новости в Интернете, поскольку этакое дежавю регулярно преследовало ее при чтении. После некоторых вроде заштатных, совсем не топовых новостей о том, что пора бы сделать ответственное перед «народными депутатами» правительство, что легитимность власти «стотысячраз» под сомнением, и вообще, не созвать бы как лекарство от волнений интеллигенции Учредительное Собрание, – Маша окончательно уверовала в колесо истории и бредовость всякого линейного прогресса. «Я или становлюсь махровой антиглобалисткой и консерваторшей, или надо научится искренне верить вранью», – в который раз повторяла то ли вопрос, то ли утверждение, то ли просьбу к самой себе Маша.

Она даже подумала о том, что эти все новости появились, или стали попадаться на глаза, именно в последнее время, когда братья исчезли. «Быть может, – думала Бергина, – раз они «там», то и к нам, в наше время, попали деятели оттуда, которые заварили кашу революции в империи, а иначе откуда столько общего?»

Вечером, перед решающим, по ее плану, днем встречи с теми, кто должен помочь ей вернуть Кобылкина и Круглого, Маша еще раз попыталась понять, в чем заключается связь эпох и зачем именно к последнему царю рванули братья. В общем и целом картина виделась Марии следующей.

В то время царское правительство очень зависело в финансах от иностранных займов и кредитов – западных, конечно. Сейчас вроде бы уже не зависит, но теперь все привязано к доллару. Экономика растет, даже лучше, чем у них, иностранного капитала много, «кока-кола» в магазинах, «сименс» в трансформаторах, японские тачки на нашей территории собирают. В предреволюционное время было то же самое, если не больше: первое место в мире по росту промышленности и инвестициям с Запада – один Транссиб чего стоит. По большому счету, как и сегодня: экономика страны была намертво привязана к мировому товарообороту и рынкам сбыта. В социальном законодательстве Европу даже обгоняли: рабочий день, профсоюзы, благотворительность, забота об уровне жизни. Сейчас то же самое: пенсии, бюджетники, льготы, меры, и ведь, по гамбургскому счету, с реальными результатами. В то время была куча партий и движений, сегодня – то же самое, в такой же последовательности, причем начиная с нелегального положения и вплоть до «пусть расцветают сто цветов». В головах и в центре внимания СМИ тогда: телеграф, фото, однодневные листовки, газеты, «власть – козлы», катастрофы, «то ли дело у них» и «сто способов быстро разбогатеть». У нас сегодня то же: интернет у каждого второго в телефоне, у остальных в квартирах, трэш, приколы, порнуха и «власть – козлы». Верховная власть, конечно, отличается. Но тогда – монархия, присяга, помазание, а сейчас – выбор народа. А государство светское, опереться не на что, кроме истории, особенно Великой Отечественной…

В общем, вывод сделала Маша такой: как тогда никто не верил в реальность катастрофы и падения империи, так и сейчас никто, по большому счету, не верит, и напрасно. Тогда была ужасная трагедия, сейчас будет – конец России как цивилизации, да и мира вслед за ней. Ни одному народу счастья от этого не будет, особенно в Евразии. Но сейчас, используя трагический опыт прошлого, можно напрячься и не допустить катастрофы. Тогда война была, сейчас нет пока, дай Бог. Самое плохое, что все эти деятели, ораторы, подпольщики и провокаторы никуда не делись через сто лет – все те же и там же, почти слово в слово! Как будто не было этих десятилетий…

И тут Маша поняла главное, в чем Кобылкин был не прав: не надо менять прошлое, его нет. Никого не возродишь и не вернешь, потому что никто не умер и не ушел. Прошлое – в настоящем, будущее – в прошлом, колесо. В этом колесе только обвес и дизайн меняется, приспособления и технические навороты, которые мы иногда по глупости и тщеславию выдаем за прогресс и новые времена. Вся наша надежда в этом колесе – это наш личный выбор, вдруг в этот раз сможем по-другому…

– Слушайте, то, что я вам сейчас расскажу – за гранью фантастики и попрошу, прежде чем назвать меня дурой, – дослушать…

Маша пристально посмотрела на Вовку из политеха и Маринку из медицинского, – вы, может быть, помните моего старинного друга Кобылкина и его брата Кругликова Женьку? Маринка, ты точно помнишь, ты за ним еще приударила на прошлый Новый Год… Так вот, эти оболтусы – в прошлом, улетели на сотню лет назад. И не надо на меня так смотреть. Я специально вас позвала сюда, на квартиру Кобылкина. Вот бумаги и распечатки фотографий дореволюционного Пскова, вот их документы и водительские, вот мобильные телефоны, вот ключи от квартиры, вся одежда здесь, включая нижнее белье. Если хотите, я вам по пунктам докажу, что они никуда ни на чем не уезжали в день исчезновения. Более того, я сама уже слетала в Псков, безуспешно, конечно. Вас я позвала для другого, вы должны мне помочь их вернуть, это очень важно, я даже боюсь предположить вслух, насколько…

Повисла долгая пауза, Маринка с Вовкой переглянулись. От Маши Бергиной они могли ожидать чего угодно, только не таких сказок; вообще ожидать от нее чего-то ненастоящего и непроверенного, кажется, было совершенно невозможно. Задали по очереди несколько вопросов, повертели в руках ампулы с адреналином и примитивные, как сказал Вовка, кустарные машинки для инъекций, послушали с минуту звукозапись шаманов, раза по два перечитали Сашкину запись на полях чьих-то старых конспектов, которую нашла Бергина, основательно изучившая и перетряхнувшая все бумаги в доме. Наконец кандидат медицинских наук Маринка сказала главное: «Ну, ты пойми, что даже если это все правда, мы ничего сделать не сможем, Маш, при всем желании! Если адреналин подкожно или внутривенно стал, допустим, только допустим, каким-то толчком для переноса их тел в другое время – бред, конечно – то, по аналогии, этот же толчок мог бы вернуть их обратно. Не думаю, что они там найдут адреналин в любой дозе, не было таких препаратов тогда. Да и вообще, Маш, ты представляешь, что такое человеческий организм? У него есть прямая зависимость от времени: развитие, рост, старение. Тело не может быть вне времени! Оно либо живет, пока живет, либо разлагается и его нет, вообще нет, в принципе. Лучше в милицию заяви, пока не поздно!

Марию расстроило авторитетное мнение. Тут ей возразить было точно нечего. Вообще нечего, она даже не знала, что теперь, собственно, ей говорить и зачем она звала их сюда. Тут в разговор включился Вовка, аспирант Владимир из политеха:

– Ты, Маша, не расстраивайся. Конечно, это все как-то не научно, мягко скажем. Хотя и сегодняшняя наука каким-нибудь вчерашним профессорам могла бы показаться непонятно чем. Действительно, время хоть и нельзя пощупать, но это неотъемлемая категория материального мира, так же как и пространство. Но если существует мир идей, душа и прочее – то, чего нельзя измерить, взвесить и экспериментально обнаружить, если вдруг все это есть, тогда Сашкина запись – очень интересная штука.

– Володь, не надо психические явления и высшую нервную деятельность смешивать с суеверщиной! – протестующе перебила его Маринка. – Или адреналин, по-твоему, это волшебное зелье, а не химический препарат? Чего смеяться-то!

– И в чем интерес? – быстро спросила Маша, не обращая внимания на возражения «медицины».

– Да, море вопросов рождает сама идея Кобылкина, если рассматривать ее всерьез… Он, по сути, сказал, что не только тело является магнитом для души, но и душа, или какая-то энергия является магнитом для тела, вот и все. И если он это доказал собой… Нет, даже если доказал, мы же строго говоря не знаем, что такое душа, хотя знаем многое про тело… Обалдеть просто, это же….

Владимир встал и с поднятым перед лицом указательным пальцем заходил по комнате, о чем-то думая. Дамы терпеливо ждали. Наконец Маринка властным голосом, который бывает только у практикующих врачей, сказала:

– Быстро говори!

– Нет-нет, я просто думаю, я не уверен… Просто, если душу и тело притягивает друг к другу и душа, улетев во сне в прошлое, смогла притянуть к себе тело, значит они связаны друг с другом. То есть материальный мир, какие-то предметы, тело, прежде всего, тоже прикипают, если можно так выразиться, к душе – или душа к ним. Они меняются под воздействием друг друга, так?

– Так, так! Говори уже, малохольный, у вас все в политехе такие медленные? – почти прикрикнула на аспиранта Бергина.

– Все – не все. – Вовка надул губы. – А вы вообще ничего предложить не можете! Я же не про явление размышляю, а про то, как людей вернуть!

– И-и-и?

– Короче, чисто технологически, при условии, что их эксперимент и правда, удался и они сейчас в прошлом и душой и телом, надо примагнитить их обратно!

– Что магнитить-то, если обе половинки магнита там! – уже заинтересовано воскликнула Маринка. – Понаберут эйнштейнов по объявлению!

– Но жили-то они здесь! – обиженный на непонимание, громко сказал Владимир. – И если здесь осталось что-то важное, с чем контактировали их души и тела в своем времени, значит это что-то важное тоже может быть магнитом. Вопрос в силе и количестве этих магнитов и как активизировать этот сигнал, понимаете? Вот вам и вся технология!

– Так, так, так! – хватаясь за идею, воскликнула Маша. – У Круглого маленький сын, например. Это не просто магнит, это почти что сам Круглый! А предметы какие-нибудь или любимые вещи могут быть магнитом, Вов? У Саши-то детей нету!

– Еще раз говорю, все что угодно. Все, во что они вкладывали душу, в чем их душа выражалась в материальном мире. Все это надо собрать вот здесь, на диване, и активизировать, хотя лучше человека нет, наверное… – аспирант, о чем-то думая, глядел на огромный диван Кобылкина. – А ты это, Маш, с Кобылкиным своим… того?

– Чего того? – недоуменно спросила Маша? – А-а-а-а, ты на что намекаешь, наглец! О-о-о, поняла, Володя, поняла! Очень давно, и только с ним одним… Умница, он же правда любит меня, точно любит, я знаю!

Остаток вечера на троих придумывали процедуру извлечения братьев из прошлого. Поскольку других вариантов не было, решили завтра же опробовать идею, названную ими «Вовкин магнит».

Вовкин магнит

– Да ладно тебе… Ну, чего ты все одна и одна с дитем? Я с ним погуляю, мороженого поедим… Ой, не-не, холодно, блинов горячих, во! На лошадках покатаемся, покормлю сама, а вечером приведу, отдохнешь немного. Когда эти балбесы еще со своей рыбалки вернутся!

В телефонной трубке повисло молчание. Маша напряженно ждала реакции, она знала, что у Женькиной Люськи на редкость сильные материнские инстинкты, но что она так упрется… И рассказать ей все нельзя, она точно не поверит или шум поднимет такой, что волонтеры всей страны будут искать ее благоверного, а она, Маша Бергина, еще виноватой останется. «Расскажу только в крайнем случае, если завтра ничего не получится» – подумала Маша и продолжила:

– И сертификат у меня в салон красоты, взяла бы и сходила, пока мы с ним гуляем; полный цикл, с массажем, маникюром, педикюром и маской…

– А сама-то чего не сходишь, Маш? – подозрительным, но смягчившимся голосом спросила Люська.

– Да что ж я, каждый день, что ли, буду ходить! – уверенно соврала Бергина. – Я тут в Псков летала, там такой тайский массаж в отеле! Потом расскажу, такие маски! А этот сертификат пропадает, лучше уж ты сходи. Как раз, глядишь, Круглый приедет!

Люська дрогнула, и неуверенным голосом начала оправдываться:

– Понимаешь, у тебя же детей нет, племянников маленьких или крестников тоже нет. Ты же вместе с детьми последний раз в детском саду сама на горшке сидела, Маш. Но если я тебе все распишу и ты мне звонить будешь… И только если вдруг он сам домой не запросится, ладно?

– Конечно, Люсь! Я на самом деле знаешь, как детей люблю! Просто из-за работы этой, ну, совершенно некогда было, а сейчас в отпуске!

– Какой работы, Машка! Детей тебе рожать надо. Любит она детей, да у тебя матка уже бунтует и в голову отдает рикошетом! Ладно, заезжай, но не раньше десяти, мы медленно завтракаем…

Дальше она должна была незаметно взять с полки в коридоре ключи от Женькиной машины, когда будет забирать малыша. Они были на брелоке – олимпийском мишке. Этого мишку Круглый в начале девяностых нашел в старой разваленной отцовской «Волге», которая года четыре стояла в гараже, а до этого лет двадцать колесила просторы Сибири. Тогда он взял этот брелок себе, и тогда же, еще до армии, ему пришла в голову мысль самому, спрашивая соседей по гаражам, перебрать и восстановить отцовскую машину. Денег в то время на мастеров и запчасти у Круглого не было, поэтому всю весну ковырялся в гараже один, а летом на этой самой «Волге» и познакомился с Люськой, будущей женой. Женька сам говорил, что «олимпийский мишка» всегда с ним и приносит ему удачу, особенно, если сильно чего-то захотеть.

Больше в «Магнит» для Круглого Маша придумать ничего не смогла. Сложнее было с Кобылкиным. Вроде как сама квартира для него магнит, но он даже ремонт в ней сделать не заморачивался. К вещам он относился очень пренебрежительно, вернее, не привязывался к ним, детей и брелоков не имел. Вся надежда была только на Машу. «Заодно поглядим, как он меня весь такой любит! – думала про себя Мария. – Если я не магнит для него, – больше не подпущу, пусть так и знает, пусть там и сидит тогда в прошлом, в будущем – где хочет!»

Снова возник большой спор с Володей-политехником. Изучив обстоятельства перелета братьев, он заявил, что Маша в качестве магнита для Кобылкина должна быть обязательно голой. Ведь недаром простыни и белье в прошлое не перенеслись – для обмена любого рода энергий и сигналов, в том числе неизвестных науке, площадь соприкосновения тела с атмосферой должна быть максимальной. При этом он категорически отказывался от удаления его из эксперимента, справедливо напоминая, что он единственный, кто предложил какое-никакое теоретическое обоснование и техническое решение проблемы. Маша категорически была против стриптиза перед аспирантом. Маринка выступила миротворцем. Сошлись на том, что Бергина наденет купальник, а Маринка присмотрит, «чтобы этот кобель сильно не пялился», и наблюдать они будут, находясь в примыкающем коридоре, а не в комнате.

Долго спорили также о том, каким способом «активировать магнит». Грубо говоря, мало было надежды, что будет достаточно просто собрать любимых людей и определенные вещи в одном месте, пусть даже в квартире Кобылкина. Нужен какой-то импульс, разряд. Колоть ребенку адреналин и Маша, и Маринка категорически воспротивились, хотя Вовка и настаивал на полном подобии: «Подумаешь, комарик ребенка уколет». Колоть Маше – категорически запретила Маринка, «Только после обследования, или я просто не дам, это ж даже если подкожно – мгновенная стимуляция капилляров и сердечной мышцы!»

В конце концов, ничего не придумав, решили включить и смотреть, лежа на диване, видеозапись со свадьбы Круглого, где и Сашка, и Женька даже за столом сидели рядышком в качестве жениха и свидетеля. Заодно и малыш вспомнил бы про папку, наверняка соскучился. А в какой-то момент Вовка без предупреждения на аппарате из факультетской лаборатории сымитирует реальный разряд молнии, небольшой, но достаточный, чтобы присутствующие немного испугались.

Вечером, после всех приготовлений и договоренностей, Маша забежала в аптеку – плохо себя чувствовала все последние дни: как будто начало болезни или сильное переутомление. Дома она попыталась лечь пораньше с мыслью о том, как над ними будет смеяться весь их «умный город», если все происходящее описать в статье и разместить в областной газете.

На следующий день именно Маша Бергина нарушила все договоренности, опоздав почти на час. Счастливая и раскрасневшаяся от свежего воздуха, со смеющимся и без остановки болтающим маленьким Круглым они ввалились «в гости к дяде Саше, который папин братик».

Вместо извинений, загадочно и счастливо улыбаясь, Бергина, как заправская мамаша, раздела ребенка, громко и игриво поцеловала его в щеку и сказала: «Давайте уже включайте ваш телевизор, парня кормить надо, проголодались мы на улице!»

Маринка с Вовкой удивленно переглянулись. Раздели и усадили малыша на расправленный диван, к специально приготовленным новым игрушечным машинкам, включили видео со свадьбой. Маша в купальнике вышла из ванной, между делом с улыбкой прихлопнув Вовке отвисшую челюсть, и прошла на диван к ребенку. В общем, атмосфера была не как во время тревожно-таинственного и страшного эксперимента, а как в детсаду на елке.

Вдруг на всю квартиру раздался заливистый детский смех. Мальчик протянул руку с зажатой в ладони игрушкой к экрану телевизора: «Папка и мамка цеююца!»…

Долетались

Вокруг был полумрак, какие-то ветки, серое окно, накурено. Кобылкин лежал то ли на жестком диване, то ли на кушетке, даже раскрыть глаза пошире было выше его сил. Веки снова сомкнулись свинцовой тяжестью. Ощущения были невыносимые. Казалось, что его тело полностью разобрано и, если даже он захочет пошевелить рукой или встать, ничего не выйдет. Казалось, что каждая клеточка и даже молекулы клеточек его тела плакали и источали импульсы тупой боли. В носу и во рту был то ли запах, то ли вкус такой же, как в детстве, когда ударишься носом. Даже шевельнуть языком, чтобы подбодрить или подколоть брата, который должен быть где-то рядом, не было силл. «Еще один перелет, и конец… Определенно, с телом происходит что-то нехорошее, когда оно устремляется вслед за душой в другое время. Господи, хоть бы в этот раз мы оказались в своем времени! Господи, как больно!» Постепенно от собственных ощущений жалости к себе мысли перешли к брату: «Чего он там орал, интересно?» Затем к девочке с васильковой ленточкой и Мертвому Кедру, затем к невероятным переплетениям судеб Свердлова и Сталина вокруг царских часов…

Вдруг ухо уловило протяжный сдавленный вой откуда-то сбоку и снизу. Кобылкин прислушался, узнал голос брата, моментально собрался и почти с криком, превозмогая себя, сел на кушетке, после короткой паузы, с усилием открыл глаза. Они с братом, в длинных Андрюхиных черных трусах и его же армейских майках, которые он выдал им после бани, находились в незнакомом помещении. Ветки оказались большим фикусом в горшке перед окном в закутке-курилке с большой пепельницей-вазой и с красной ковровой дорожкой на паркете, которая перпендикуляром упиралась в такой же серый, как окно, коридор, тоже с паркетом и красной дорожкой в трех шагах от кушетки. Под фикусом калачиком лежал Круглый, закрыв лицо руками, и выл как побитая собака.

– Ты чего, Жень? Мне тоже караул как хреново, брат. У тебя голова, что ли, так болит? – медленно, как будто заново учась говорить, произнес Кобылкин.

Вой прекратился, Женька выдохнул, вытер ладонями глаза и медленно сел на пол. Глядя в сторону от Кобылкина, сказал:

– Андрюха, Сань… Его косолапый задрал, огромный, как гора, я видел, рогатина сломалась…

– Когда? – в груди у Сашки защемило, и моментально перед глазами пронеслись мгновения вчерашнего вечера, бани, застолья… – Не может быть, такой мужик!

– Когда ты в столб этот зеленый полез, и я за тобой, повернулся, а там как раз…

– Может, чего привиделось, Жень? Место такое, брр… – Сашку передернуло судорогой от воспоминания. – Может, это только будет, или давно было, и он живой остался…

– Давно было… Я – сволочь, Саш, я… Мы тогда, когда перевернулись за Колпашево, помнишь, пока в травмпункт заехали, пока врача дожидались и решили возвращаться в Томск. Потом Люська неожиданно родила, помнишь, на следующий день прямо, раньше срока?

– Ну..

– Я ему только через неделю звонил, хотел извиниться, что не доехали, все никак не мог дозвониться. Потом чей-то женский голос, Юли его, наверное, сказал мне: «Нету его!» И трубку бросила. Потом пару раз еще не дозвонился, решил, что телефон Андрюха сменил. Думал на следующий год в марте все равно приедет, он же раз в год выбирался в Томск. Не приехал, потом еще год, я с этой мастерской своей, сволочь я, просто забыл, думал, что у меня номер тот же: если что, наберет… Андрюха, Андрюха, мы ж с ним в армии как братья были…

– Это мы типа с покойником в бане парились, что ли? – недоуменно произнес Кобылкин.

– Да мы вообще из-за тебя, в основном, только с покойниками и общаемся, – беря себя в руки, немного раздраженно ответил Круглый. – Если вернемся, надо будет к Юле съездить, с каждого третьего заказа деньги на нее буду переводить с мальцом… А ты чего орал, как дикий, девчонку что ли сразу не узнал? Это же та самая, у которой часы Юровский отобрал…

– Да это понятно, что та самая, мне еще в Томске она показалась знакомой, или родной какой-то, не знаю…

– Признал, что ли? Прабабка поди? – усмехнулся Женька. – А по мне, обычный русский ребенок, вернее, та девочка – это Россия, страна наша, которую обобрали обманом и силой, и, может быть, тоже убили. Видел же: кровь у нее со лба текла? Я теперь, Саня, совсем по-другому на мир смотрю… Интересно, сейчас-то мы где?

Круглый медленно, кряхтя как дед – видно, перелеты тоже доконали его борцовское тело, – поднялся и сделал шаг к окну. И замер. «Долетались… Твою ди-ви-и-зию!» – с искренним разочарованием в голосе среагировал на увиденное Женька. Молча развернулся, лег, свернулся калачиком под фикусом и зажмурил глаза.

– Что там опять? – спросил с неприятным предчувствием сидящий на кушетке Кобылкин. – Чего улегся-то?

– Знаешь, Сань, я на улицу в трусах в холод не пойду, тем более туда. Там этот, Кремль, только изнутри… Я в Москве-то ни разу не был, а тут Кремль изнутри, твою диви-и-и-зию…

Кобылкин поднес руку ближе к глазам. На ладони лежала серебряно-малахитовая крышка от часов. Поднялся, подошел к окну, постоял, порассматривал виды за окном, развернулся и сказал:

– Вставай, Жень. Похоже, мы в гостях у великого и ужасного Иосифа Виссарионыча. Попали так попали…

Вдруг они вздрогнули от резкого властного окрика за спиной и подскочили, развернувшись оба на сто восемьдесят градусов:

– Вы чего, совсем охренели, бойцы! Смирно!

Из коридора удивленно смотрел на них военный, в кителе с золотыми погонами, в портупее и с кобурой на боку, в общем, в военной форме, как в кино про энкавэдешников.

– Почему в таком виде, мать вашу, я вас спрашиваю?! Фамилии!

Вместо ответа, Кобылкин повернул голову к Женьке и сказал:

– Что я говорил, еще один покойничек, только теперь, брат, похоже, нам хана.

– Это почему? – так же невозмутимо ответил Круглый. – Может, он нас к Сталину отведет?

– Смирно, я сказал! – гаркнул энкавэдешник. Тот пока еще не видел ничего сверхъестественного и опасного в происходящем, но для должного впечатления расстегнул кобуру.

– Не ори, а! Дай разобраться, командир, – беззлобно, но уверенно отозвался Круглый.

Глаза офицера округлились, потом сузились в щелки под бровями. В них мелькнуло то ли подозрение, то ли догадка. Он быстро отступил на шаг, одновременно вынул пистолет из кобуры, взвел его и уже спокойным ледяным тоном скомандовал: «Мордой на пол, руки за голову, стреляю без предупреждения!»…

– Видал, какой резкий? – кивнув в сторонуофицера, сказал Женька, присаживаясь на кушетку напротив брата. – Наверняка воевал или диверсантом был в СМЕРШе, мы же после войны, раз у него погоны, да?

– Похоже, так. А ты чего уселся? Пальнет счас… – сказал удивленный Кобылкин, косясь на пистолет.

– А какая разница, Саш? К Сталину он нас действительно не поведет, дураку понятно, крышку от часов они всяко у тебя заберут, а нас – на Лубянку. Еще и отметелят, и поедем мы домой в Сибирь по этапу. Оно тебе надо? Пусть стреляет уже и домой… Слышь, командир, че не стреляешь?

– Не-е-е, Жень, неужели нас напрасно туда-сюда болтало, как-то надо выкручиваться, Жень, это ж и Андрюха тогда зазря, и царь нам открылся зазря, и девочка эта…

Кобылкин медленно повернул голову к военному. Офицер, крепкий, невысокий, с обветренным лицом, лет двадцати пяти, наверняка из роты охраны, ошалело смотрел на братьев, пытаясь понять, о чем они говорят. Так и не поняв, он, громко крикнул куда-то в коридор: «Часовой, ко мне!», сделал шаг к Круглому, не выпуская из поля зрения Кобылкина.

– Во-во, сейчас задерживать нас начнет, вообще они в этом деле должны быть мастера… – сказал Круглый, поднимаясь с кушетки.

Не успев закончить фразы, Женька опрокинулся назад. Офицер, мгновенно сблизившись и держа на мушке Кобылкина, ребром ладони другой руки ловко, откуда-то снизу, врезал встававшему Женьке куда-то в шею, одновременно делая ногой подсечку и одновременно же приближаясь и поворачиваясь в одном стремительном, будто танцевальном движении к Кобылкину. Сашка в доли секунды представил, как сейчас получит рукояткой пистолета в голову, и вспышкой вспомнил своего дядю Петю, родного брата отца, спецназовца, который, навещая его с матерью в детстве по праздникам, всегда после третьей стопки показывал Сашке различные приемы. Вместе с этими вспышками-воспоминаниями Кобылкин на противоходе, как бы ныряя вперед-вбок, под руку с пистолетом, рухнул на одно колено, одновременно выбрасывая кулак вверх, в пах офицеру. Почувствовал, что попал, одновременно ощутил железные пальцы у себя на плече и удар по касательной пистолетом в голову, в следующее мгновение раздался звонкий щелчок, и офицер мешком упал на бок. Это хорошим хуком сзади-сбоку двинул военного в челюсть подскочивший Женька. Он стоял, встряхивая от боли руку, а второй рукой помогал Кобылкину подняться.

– А если он за Родину воевал? – сказал Кобылкин поднимаясь. – А ты его со всей дури…

– А если б он мне в кадык попал? И так чуть голову не снес, – ответил Круглый, – Слышишь? Кто-то к нам уже спешит, давай уже, побежали, будь что будет…

Братья бросились в коридор, в противоположную от шагов сторону. Сзади сразу раздался топот сапог бегущих часовых и резкие окрики: «Стоять! Не стрелять!» Беглецы завернули в другой коридор, сбив с ног еще одного встречного военного. Впереди из боковой двери выскочил другой, с пистолетом наперевес. Женька, оттолкнув Кобылкина, с обреченным криком бросился прямо на него, падая и увлекая часового на ковровую дорожку. Кобылкин перепрыгнул обоих, заскочил в эту боковую дверь, схватил Круглого за ногу и потащил его за собой вместе с часовым, надеясь успеть закрыться от догоняющих изнутри. Но сам тут же завалился на бок под чьим-то увесистым пинком сзади, изнутри помещения, в общую кучу-малу…

– Оставьте их…

Братьев схватили с двух сторон под белы рученьки и резко подняли на ноги. Все офицеры вокруг вытянулись по струнке. Перед следующей дверью внутри приемной, как моментально понял Кобылкин, стоял сам Сталин, как на картинке, только какой-то маленький, старый и похожий на обычного человека.

– Это мои гости, не надо шуметь, поздно уже, – крайне спокойным голосом почти без акцента сказал Сталин. – Прошу вас, товарищи… Принесите им… хоть халаты какие-нибудь, а то к Великому вождю Советского народа – и в трусах, нэ хо-ро-шо…

Последние слова были сдобрены подобием ухмылки в усы. Вождь народов махнул ладонью, мол, заходите уже, и пошел в глубь кабинета. Братья почувствовали ослабевшую хватку, переглянулись и направились следом. Только Круглый повернулся к офицерам и еле сдерживая желание ткнуть того лысого, который так больно заломил ему руку, сказал вполголоса, положа руку на сердце: «Извините, мужики, свои мы, я отвечаю, что свои, получилось так…»

Царские часы

Братья, закутавшись в огромные шерстяные полосаты халаты, похожие на больничные, пили чай на углу длинного стола для заседаний и второй час отвечали на вопросы вождя. Сам Сталин, ни разу не присев, внешне спокойно расспрашивал их о будущем. На некоторые вопросы не мог ответить даже Кобылкин, особенно про детали развала Союза и переговоров по объединению Германии, бомбежки Сербии и войну с Грузией. Ну откуда Кобылкин мог знать, что пообещали американцы за нейтралитет по Ливии? А вот Сталин откуда-то знал, что к нему должны пожаловать гости из будущего, более того, он как будто даже знал, что братья родом из Сибири, а иначе зачем он так акцентировал внимание на том, что масло на столе сибирское, но уже не такое, как он едал в молодости. Наконец, Женька со свойственной ему прямотой спросил, перебив Сталина на полуслове:

– Товарищ Верховный, а откуда вы знали, что мы у вас окажемся из будущего, и почему вас это не удивляет? Вы же марксист-материалист вроде как? – Женька посмотрел на брата, рассчитывая на поддержку.

Верховный ничего не ответил, подошел к столу, достал из ящика знакомую коробочку часов и положил перед братьями:

– Вот, остановились сегодня… Наверное, мое время вышло, а отдать некому, все на том свете… – то ли пошутил, то ли посокрушался вождь.

Кобылкин неуверенно вытащил руку из-под стола и положил крышку от часов рядом. Сталин подошел вплотную и долго-долго смотрел на часы и крышку. Братья не решались нарушить тишину. Наконец Сталин произнес:

– Значит, я кровожадный тиран и диктатор… Значит, я, кроме ГУЛАГА, ничего не создал… Правильно, все правильно, я это заслужил… – произнес он, глядя на часы. Казалось, вся жизнь пробегала в глазах старика.

– Ну, это одна из точек зрения, в наше время у вас появится очень много защитников, причем совсем не глупых, – тихо произнес Кобылкин. – Я думаю, что не смешав вас с грязью, СССР развалить не получилось бы…

– Думает он, – раздраженно ответил вождь. И снова зашагал мягкой тигриной походкой по кабинету. – Это война, нечего здесь думать, или тебя убьют, или ты. Они продолжили ее, они восстали и снова уничтожили страну, я не победил их, пока еще не победил… А народ значит, опять: молча хлопал в ладошки, как вы говорите, опять предал государство, как предал своего царя в семнадцатом, даже партия предала, да…

– Народ-то причем? Народ оболванили те, кому он доверял, ваши же партийные в основном, плюс эти… – Круглый с непосредственным видом школяра почесал лоб, вспоминая. – Эти, банкирско-еврейская мафия из-за океана, как, типа, на ваших троцких-свердловых, не поскупились… да это в девяностые годы весь народ понял, как дважды два – четыре!

Сталин ничего не отвечал, шагал по кабинету, хмурый, как туча. Братья совершенно неожиданно для себя казались сами себе глупыми детьми рядом с учителем, или важными, но опять же глупыми свидетелями рядом со следователем. Тогда Кобылкин решил не церемониться и положил руку на часы: ему не терпелось взять их в руки и рассмотреть хорошенько:

– Мы вообще-то к вам сюда не собирались, мы царя хотели спасти, законного между прочим, которого вы, вернее, ваша власть растерзала со всей семьей, вместе с казаками, крестьянами, священниками!

Сталин перестал ходить. Молча подошел к столу, сел, превратившись в маленького, уставшего, старого человека. Посмотрел на братьев прямо в глаза, обоим по очереди, и произнес:

– Это я царя спас, вернее царизм, который ненавидел в молодости всей душой. Если бы вы хоть чуточку были поумнее, вы бы это сами поняли.

– Как спасли? – возмутился Круглый. – Может быть, отомстили, я еще поверю, как вспомню про ледоруб для Троцкого и некоторых других.

– Нет, я спас царизм, вы еще просто слишком молоды понять… Я возродил великую империю, а значит, возродил царизм. Без царизма Россию возродить нельзя, без царизма русский народ быстро умирает, как рыба без воды. Я правдами и неправдами спас Россию, а значит, я спас царизм. Я сам стал царем, только самозванным… Другого и не могло быть..

Теперь старичок с усами казался совершенно искренним и открытым; теперь, казалось, он разговаривает так, как ни с кем никогда не разговаривал. Сашка почувствовал это и переспросил:

– Какой же вы царь, если столько народу… – Сашка помялся, подыскивая корректные выражения. – Если при вас столько народу расстреляли, в лагеря сослали. Цари-то своим ссыльным подданным каждый месяц по три рубля давали…

– Это настоящие цари, – хмуро ответил старик, – а я – самозваный! Вокруг меня еще те волки, подо мной народ-предатель, народ-болван, который любому искусителю поверит. Вы знаете, кто сделал революцию? Вы знаете, зачем? Вы знаете, сколько их здесь расселось везде, в областях, краях, наркоматах? В революцию они расселись везде, они терзали, распродавали и рвали страну на части и в гражданскую, и в НЭП, и при мне! Люди, которые рвали страну в кровь! Народ, который сломал свои храмы! Церковники, которые в первый же день февральской революции предали царя! Мог ли я по-другому, давая им по три рубля на прокорм? Что молчите? Научите же меня, потомки! Я не желаю перед вами оправдываться, но передайте там, у себя: я – наказание и спасение, я – кормилец и надзиратель, я – учитель свободы и нож цензора, я – вдохновитель и цепенящий страх…

Повисла тишина. Женька, глядя в стакан с чаем, вдруг сказал в этой тишине теплого просторного кабинета.

– У меня соседка была, Царствие ей Небесное, баба Аня. Ей пять лет было, когда на плотах ее вместе с родителями и многими другими в тайгу сплавляли, на голое место, в лес, землянки рыть. Люди мерли, как мухи, она рассказывала и плакала, рассказывала и плакала. Она же не расселась в кабинетах в революцию и не рвала страну в кровь, ей пять лет было…

Сталин опустил голову. Братья молчали. Сталин продолжил.

– Зато я не колол детей штыками и не сжигал живьем в сараях целыми деревнями. Я освободил себя от любви и сентиментальности, и имел на это право, ведь я – самозваный царь. Я власть брал. Я воевал за власть, я ненавижу мировой капитал, он погубит всех. Это черная сила, которая рядится в ангельские одежды, это я вам как семинарист бывший говорю. Я воевал с ними, они мне помогали, – Сталин кивнул на часы, – а победил я благодаря народу, бабам аням вашим, заставлял работать, учиться, воевать, на войне как на войне… Какая тут любовь… Любил ваш Николай народ, и что?

– Как же вы так про народ? – едва сдерживая волнение, отозвался Круглый. – Вы же сами поднимали тост в сорок пятом за великий русский народ! Он же такую войну вынес, пусть под вашим руководством, но разве мог победить «народ-предатель»! А может быть, не народ предатель, а? Земельный вопрос, там, национальный, война опять же, манипуляции политические что в семнадцатом, что у нас, в девяносто первом?

– Да, он победил. Это великий народ, – после паузы снова тихим голосом ответил вождь. – Он заслуживает лучшей доли, это самый великий народ на Земле. Это народ-ребенок, его легко обмануть, легко обидеть, он по-детски хитер и по-детски жесток без меры, но он искренний, быстро учится, быстро растет и умеет любить по-настоящему… Он легко соглашается предать государство, но умрет за свою землю-мать. Просто без государства он сам и его земля все равно погибнут. Я спас государство, значит, спас землю русскую, значит, и народ меня рано или поздно простит. Может быть, и Бог простит, самозванство мое…

Кобылкин сидел, открыв рот: Сталин был совершенно неожиданным, хотя вроде как и объяснимым. Сашкин мозг легко находил примеры, казалось бы, подтверждающие его слова: от закрытия музеев безбожников до возвращения русской культуры в школы, от золотых офицерских погон в Красной армии до ежегодного снижения цен на продукты после войны, от самой сильной в мире армии до отказа от Плана Маршала. Тем не менее что-то было не понятно с царизмом, самозванством и возрождением. Кобылкин спросил:

– А чем самозваный царь отличается от настоящего? Какая разница, если, допустим, он на благо страны работает?

Сталин посмотрел в глаза Кобылкину, как бы раздумывая, отвечать ему или нет. Ответил:

– Любви у него нет настоящей, тяжело самозванцу народ любить… Что-то заболтались мы с вами, совсем уже поздно, забирайте часы, я спать пойду!

Кобылкин испугался: за долгие три часа разговора они совершенно ничего не узнали про главное!

– Подождите, пожалуйста. – Сашка вскочил вместе с поднимающимся из-за стола вождем. – Пять минут, пожалуйста! Как эти часы помогают царю… тьфу, власти… вернее, России?!

– А пес их знает, – Сталин хитро усмехнулся, – мне этого старообрядцы не объяснили, Свердлов, кстати, тоже не знал, хе-хе-хе…

Вождь направился к своему столу, обошел его, открыл потайную дверь. Сашка не отставал. Часы остались лежать рядом с Женькой.

– Иосиф Виссарионович, а что эти знаки на крышке означают? Вернее, понятно, Православная Русь, империя, СССР, а вот лодка?

– Не лодка, а ковчег. Я все время строил ковчег, да теперь понятно, что не успел. Спасибо за приятные рассказы о будущем. – Сталин заметно повеселел. – Ага, Яшка Свердлов первым делом так с часов и перерисовал звезду на флаги, так все и получилось… Запомните: все будут стремиться на Русский Ковчег, я же говорю, мир сожрет сам себя, если Россию не съедят раньше, это уж вы там сами, у себя в будущем решайте…

– Подождите, какой сегодня год и день?

– Пятьдесят третий, весна скоро, март стучится в двери, хватит, товарищи, разговоров, – мирно попросил еще раз вождь, – хватит!

– Иосиф Виссарионович! – Кобылкин пытался успеть, тараторя и хватаясь за каждую минуту.

– Вы же помрете скоро! А часы нам отдаете! Что нам с ними делать, зачем они нам?

Сталин остановился, повернулся к братьям, и так же спокойно, как будто речь шла не о нем, сказал:

– Потому и помру, что отдаю вам часы. И не помру, а меня предадут. Скажу вам по секрету, я так же одинок, как ваш Николашка. А потом предадут еще раз, после смерти. Но как за царя покаются, так и меня простят, запомните это там, в будущем… И с часами сами решайте. – Сталин хитро посмотрел на Сашку. – Если вы здесь, значит, знаете, что с ними делать, или узнаете!

– Иосиф Виссарионович, еще вопрос, важный, правда! – Сашка перевел дух. – А почему часы в Пскове и в Томске? Ну, правда, мы же сами томичи!

Не задумываясь в этот раз, Сталин сразу же ответил:

– В Томске сила особая, я еще в сорок девятом сказал в Томске главный комбинат строить, ядерный щит, моя главная фигушка империалистам, – Сталин весело ухмыльнулся. – Может, из-за Мертвого Кедра? А вот Псков – понятно, там все главное для Русского государства рождается, и там же все умирает бесконечно. Псков и есть – часы…

– Но в ваше время это же заштатный городишко! – почти вскрикнул Кобылкин, пытаясь успеть понять как можно больше и мысленно жалея о том, что так долго рассказывал Сталину про будущее. – Тогда уж Сталинград!

– Сталинград, да… – Сталин задумался. – Сталинград – да! Но рождается и умирает – во Пскове… После великой войны страна стала навсегда другой, навсегда, и послевоенный мир стал совсем другим…

– Причем здесь послевоенный мир и Псков? – недоуменно перебирая в голове весь список городов-героев, спросил Кобылкин…

Сталин, уже было сделавший еще один шаг к потайной двери, вновь обернулся и произнес:

– А что было написано на знамени Победы над Рейхстагом, вас разве в будущем не учили? Идрицкая дивизия, Идрица. Великую Победу Советского Союза в мировой войне возвестил флаг из псковского райцентра… Из псковского райцентра… Сам удивился, как узнал…

Вождь решительно распахнул сливающуюся с интерьером дверь, за которой Кобылкин заметил лестницу, ведущую куда-то вниз… Вдруг сзади от стола заседаний раздался громкий голос Круглого:

– А нам-то что делать? Нам-то теперь куда?

Не оборачиваясь и явно с усмешкой вождь плавным движением поднял руку и с сильным акцентом громко сказал:

– В квартиру к себе нэ зову, да, но если завтра вас найдут – отвезут на Лубянку, очень уж вы на английских шпионов похожи, хе-хе-хе…

Кабинет вождя

Под удаляющийся вниз, словно в преисподнюю, старческий смех братья переглянулись. В глазах обоих было недоумение. Сашка вернулся к столу и взял в руки часы. Круглый, оглядываясь по сторонам, сказал:

– М-да, здесь яиц Фаберже явно не найти… А он не дурак, да? Этот Сталин получается…

– Какие яйца, Жень! – воскликнул Кобылкин, садясь за стол заседаний. – Прикинь, вот на этом месте проходили всякие совещания, разносы, принимались решения, ух! Аж мурашки по коже! Что же нам делать, а?

– Знаешь чего, дорогой мой братец! Приключения, конечно, что надо, но я бы уже домой! Меня так мутило последний раз, что я думаю: больше никаких перелетов, а по своей воле – уж точно, увольте! Давай вот сейчас розеточку найдем на двести двадцать, пальцы вставим – и домой! Да и шпионом английским как-то мне не хочется… Теперь же все ясно с часами! И никого мы спасти не сможем, и Царь испил свою чашу, не нам его от его Креста отводить. Может, я, конечно, слишком заумно говорю, но поверь, я точно теперь знаю, что не нам! В конце концов, вон Сталин всем воздал за царя, и еврейско-банкирской мафии, и народу, и попам, и интеллигенции! И ты знаешь, лучше уж пусть он отомстит, заодно страну отстроив и возвеличив, – я с ним согласен, – чем эти сектанты, эсэсовцы, свердловцы. Можешь плюнуть в меня, но я так считаю. Еще неизвестно, при ком детских слезинок больше было: при нем, или когда казаков с малыми детьми живьем закапывали да штыками кололи, или когда в наше время в девяностых народ водкой паленой травили и дедов, померших с голодухи, в мешках полиэтиленовых хоронили. Я только не понимаю, причем тут эти часы и мы с тобой? Кто мы такие вообще? Автослесарь с переучкой-историком из провинции. Давай уж честно: мы в этой власти с тобой – ни бум-бум, и про царя совсем все не так оказалось, как мы себе думали, и про Сталина. Да и про свое время, если уж начистоту, ничего мы не знаем! Так смешно ты пыжился, когда на вопросы вождя отвечал…

Женька, закинув голову вверх так, что стал виден острый кадык на его сильной борцовской шее, громко засмеялся. Сашка сидел за столом, держа половинки часов на ладонях. Не сводя с них глаз, он начал говорить, не споря, не отвечая, а как будто размышляя вслух:

– Я думал, что есть прошлое и будущее, что душа во сне может летать и туда, и сюда. Мы смогли перебросить тело, и что? Узнали про тайну Романовых, узнали, что часы оказались с Федором Кузьмичом в Томске, узнали, как Юровский завладел часами и отдал их Свердлову, как Сталин их забрал, кроме крышки… И вот они у нас в руках, зачем? Зачем, а? И что мы с ними делать будем? Президенту отвезем? Если вернемся…

Сашка встал и, почти как Сталин, но с часами в руках заходил по кабинету взад-вперед. Какая-то мысль мучила его. Казалось, он никак не решался ее высказать. Наконец он остановился, повернулся к Круглому, внимательно следившему за братом, и сказал:

– Жень, нету никакого «взад-вперед», время бегает по кругу, как тень от Кедра в Нарымской тайге! Происходит одна и та же битва за Россию, и внутри, и снаружи. Гляди, что у Николая, что у Сталина, что в наше время у России одни и те же силы, одни и те же конфликты, одни и те же предатели, одна и та же пропаганда! Западники – славянофилы, горластая или слезливая интеллигенция и простой народ-деревенщина, зажравшиеся бояре и одинокие цари, спецоперации по развалу империи и собирание земель в кулак – одно и то же! Понимаешь? Просто с каждым кругом часовой стрелки и властители, и враги, и пятая колонна, оправившись и подготовившись, с новым оружием и старой ложью вновь сходятся в смертельной схватке, и народ каждый раз оказывается перед выбором: за красных, или за белых, за самостийность, или за державу, за, за… – Кобылкин споткнулся, подбирая слова, – за сытое брюхо на диване, или за любовь и подвиги…

– К чему ты это? – спросил замолчавшего Кобылкина брат. – Причем тут часы? Или без них никак нельзя было все тобою сказанное понять?

– Нельзя! Последний Романов попытался разорвать этот круг! Александр Первый сбежал, решил вымолить прощение – не получилось. Царь Николай решил любовью спастись, верностью долгу, вплоть до принесения себя в жертву вместе с любимой, – помнишь его вагон – с любимой семьей, до конца! Не получилось, не поверили. Или это нам пока кажется, что не получилось. Сталин в дугу страну согнул, так все думают, а сам всю жизнь воевал с теми же, с кем цари не справились. Силой и рациональными мозгами пытался – не получилось, по крайней мере, надолго! И в наше время – все то же самое! У Николая антицерковная пропаганда, у Сталина музеи безбожников – у нас кресты спиливают. У царя бомбисты, у Сталина фашисты, у нас террористы, и главное, с одними и теми же каналами финансирования! Царя на кредиты подсадили, Сталин от них отказался, а мы на долларе сидим. Жень, я чего думаю, мы с тобой не в стабильности живем на самом деле, а в такой же точке, в самой главной, от которой много чего потом зависеть будет! Ведь бесконечно все крутиться и повторяться не может!

– Саша, мы-то причем! – Женька тоже встал. – У меня самого от твоих круговоротов голова поедет, нам с тобой это ни к чему, понимаешь? Мы не там родились и не так жили до тридцати лет, чтобы сейчас в эти дебри залезать! Куда ты эти часы денешь, а? Давай уже домой… Где тут эти розетки на двести двадцать?

– Да погоди ты, монархист незрелый! – Кобылкин рассердился. – Надо часы отдать тем, кому они принадлежат, вот и все! Это наш долг! И будь что будет, они там пусть разбираются, а мы с тобой – по Оби сплавляться. Как тебе?

– Это кому они принадлежат? – удивленным голосом поинтересовался Круглый, на секунду прекратив шарить по стенам в поисках электрической розетки.

– Ну, эта девочка, которой ее бабка часы дала для Николая. Я думаю, она внучка Александра Первого. Только, конечно, я тебе этого сразу не докажу.

– И где мы их искать будем? Объявление дадим?

– Там видно будет, Жень, я тебе больше скажу: без такого намерения с нашей стороны, я думаю, в наше время мы уже не попадем. Мы с тобой, как эти, гонцы, понимаешь, слишком уж нас бросает по времени, как по маршруту, и если мы хотим домой, мы должны пообещать, что отдадим часы кому надо! – Кобылкин наморщил лоб, что-то мучительно перебирая в голове. – А кому… нет, потом проверим, сначала домой надо…

– Твою ди-визию! – проворчал Круглый, присаживаясь на краешек стула. – У нас же это, демократия! Какие цари, Кобылкин! Нас с тобой же на кусочки разорвут и никто не узнает, куда дели. Я в ФСБ только лет в семнадцать хотел попасть, и то в погранвойска, а сейчас – не-а, не хочу, это же власть! Нашлись прямые потомки Александра Первого! Это же тоже, как его, дистаби-ли-за-ция!

– Там разберемся, Жень, про часы из прошлого все равно никто не поверит, а потомок уж пусть как-нибудь сам думает. Договорились?

– Хм, договорились. Да я-то не против царя, наоборот, пусть хоть президент помажется на царство, все лучше будет. Но если цари найдутся? Вот это да! В Псков, что ли, поедем опять? Если вождь сказал, что все там? Кстати, туда бы я сгонял, в нашем времени…

Фразу Круглый закончил в своем обычном беспечном тоне любителя приключений; потрясение от возможных катаклизмов и политических сенсаций сменила обычная и радостная для молодого организма мысль о новых поездках и приключениях. А может быть, подумал Круглый, этот потомок Александра Первого окажется интересным типом. Если он даже и не станет царем, дружба с таким человеком может повлиять на дела и планы новоиспеченного монархиста с веселым и надежным сибирским характером. Что-то про себя решив, он добавил:

– Ладно, помоги розетку найти. Представляешь, как меня моя благоверная встретит? Срочно домой надо, да и малец, наверное, там без меня совсем от рук отбился! Что-то меня подташнивает как-то…

Круглый посмотрел на Кобылкина. Тот стоял, позеленевший, держась за спинку стула. Что-то происходило. Женька подошел к брату, почувствовал, как его с каждым шагом тоже начинает трясти и мутить все больше.

– Брат, что-то происходит, да? У меня глюки в ушах, сынка мой смеется где-то рядом… Саня, а ты куда?…

Вокруг Кобылкина роем стали носится ярко-зеленые светлячки. Стало темно, страшно. Женька почему-то уже смотрел на себя со стороны. Он видел свое тело, которое падало на брата, но не видел ни пола, ни стен. Вокруг бегали какие-то псы. Круглый увидел белое ледяное поле, услышал голос жены, просящий его полежать еще немножко и не уходить. Рядом Сашка пытался вызвать у себя рвоту около какого-то необычного, с зеленой подсветкой, унитаза. Вдалеке плыл огромный ковчег, похожий то ли на ладью, то ли на баржу, что ходят все лето по Оби: вокруг ковчега кружили двуглавый орел и огромная рубиновая звезда. Его нательный бабушкин крестик вдруг замаячил перед носом, вырос до огромных размеров и сложился, превращаясь в стрелки часов. Все вокруг было нестрашным, но до такой степени чужим и непривычным, что Круглый вдруг сильнее всего на свете захотел сбежать из этого места. Он оглянулся, чтобы найти свое тело и увидел его сидящим неподвижно за столом на уходящем куда-то вдаль ковчеге-ладье. Рядом с его телом так же неподвижно сидели русоволосая девочка в ситцевом платье и его брат, Кобылкин. Женька всеми силами попытался догнать их, но не чувствовал ни ног ни рук… Он попытался кричать, но только рой огоньков светляков шарахнулся от него в разные стороны… Круглый почувствовал, что сейчас останется здесь навсегда, без своего тела, и судорожно начал вспоминать молитву: «Отче наш… Отче наш иже еси на небесех… Отче наш, что же это… как там дальше, оставь нам долги наши… а-а-а-а…» Яркий, до боли, свет ударил в глаза…

Дом

– Папка и мамка цеюются! А-ха-хаха! – заливался Круглый-младший. Женька с опаской приоткрыл правый глаз, уставился в давно не беленый, в трещинках и в паутинках потолок. Почувствовал, что в его бок уперлись маленькие детские коленки, ощутил дыхание на лице, в следующую секунду его оба глаза были, не церемонясь, распахнуты теплыми маленькими пальцами сына.

– Ты спишь ли, что ли? Папка, а папка! – раздался до боли родной голос.

Круглый вскочил, обнял сына и закричал: «Ура-а-а! Сынка!!!» После минуты крепких объятий почувствовал как в груди разливается предательское мокрое тепло, а в горле и носу щекочут слезинки. Круглый глубоко вздохнул и, думая, что делает это незаметно, вытер глаза об одежду на плече сына. Иолько потом поднял голову. Конечно, он сразу узнал и Сашкину квартиру, и Машу Бергину, и ее подружку, как там ее зовут, из медицинского, только похожий на ботаника парень был ему незнаком. Они все, выпучив глаза, с открытыми ртами смотрели на него, и только веселые звуки его, Круглого, свадьбы из телевизора фоном разливались по квартире.

– Так… Кто моей жене что расскажет, предупреждаю по-хорошему – получит! – прервал немую сцену Круглый и тут же со счастливой улыбкой и почти хвастливо добавил: – Если бы вы знали, где мы были!!! А где Сашка?

Круглый повернул голову и увидел у самой стены на диване, бледного как смерть Кобылкина.

– Сашка! Сашка! – закричал он, пугая ребенка, и бросился трясти Кобылкина. – Сашка, очнись!

Тут же, словно скинув с себя оцепенение, все бросились к дивану. Маша растолкала всех и, заревев, начала гладить по белому холодному лицу Кобылкина, что-то шептать ему на ухо, целовать. Маринка во всей этой суете вдруг зычным, командно-медицинским голосом рявкнула:

– Тихо я сказала!

Уверенными хоккейными движениями она растолкала всех вокруг Кобылкина, пощупала пульс на шее, заглянула в его стеклянные зрачки, повернулась к Круглому и еще громче закричала:

– Бей сюда кулаком, сильно! – И показала Женьке пальцем, куда надо бить. – Быстро, я сказала, потом два вдоха в рот, со всей силы, ну! Быстро!

Сама подскочила и бросилась на кухню, крича на бегу: «Машка, где их адреналин в ампулах, помоги мне, и шприцы тут валялись!»

Только аспирант Володя по-прежнему стоял бледный у стены, держа руку на груди и не спуская глаз с мертвенно-серого, похожего на покойника Кобылкина. Да Женькин сынок, сообразив, что взрослым сейчас не до него, взял свою машинку и сел на пол перед телевизором. Маша, забегая в комнату с мокрым полотенцем и морщась при виде очередного удара Круглого в грудную клетку, со всхлипом спросила:

– Женя, что случилось? Ты же с ними был!

Набирая очередной раз воздух в легкие, Круглый ответил потерянным голосом:

– Маша, он на Ковчеге уплыл, с этой, с девочкой, это часы его доконали, – Круглый вдул очередную порцию воздуха в рот брату. – С ними трудно перенестись, я хотел у него хотя бы крышку забрать, не успел!

Бергина, перестав реветь, вытаращила глаза на Круглого, но он уже снова делал очередной вдох. Со шприцом в руке вбежала Маринка, на секунду остановилась и бросила: «Ты ж ему грудь проломишь, куда ж так сильно!» Подбежала, оттерла боком Машу, прикрикнула Женьке, чтобы держал голову, и сделала инъекцию в трахею.

Через мгновение, которое показалось всем вечностью, Кобылкин пошел пятнами, покраснел, веки его стали подрагивать. «Тьфу на вас, придурки, связалась с вами!» – сказала Маринка и, по-бабьи всхлипнув, прижала сильно дрожащие руки со шприцем к животу и ушла на кухню.

– Может, еще раз по фанере двинуть и подуть ему в рот? – неуверенно спросил Круглый.

В этот момент Кобылкин закашлялся и открыл глаза: «Елки-палки, Женя, я тебе счас сам в челюсть стукну! Ой, как груди больно…»

– Стукни, братка, стукни! Козел ты, всех напугал! Сразу очухаться не мог, это все из-за часов! – уставшим голосом, но с плохо скрываемой радостью сказал Женька и тут же встал, подошел к сыну и взял его на руки.

Блуждающий по квартире Сашкин взгляд остановился на Маше, которая тоже улыбалась, вытирая поплывшую от слез тушь пальчиком, и стояла перед ним как на подиуме, в купальнике. Кобылкин расплылся в счастливой улыбке и резко встал, слегка качнувшись от головокружения:

– Ма-а-ашка, моя Машка! Какая ты у меня красавица! Как я соскучился по тебе!

Не успев закончить, он увидел у стены все еще бледного, но уже улыбающегося аспиранта. Потом снова посмотрел на Машу, потом на Володю, потом опять на Машу, сказал:

– А чего это ты голая ходишь? Или я тут не вовремя, да? Слышь, парняга, а ты чего тут делаешь, в моей квартире?

– Дурак ревнивый! – сказала Маша. – Володя, не обращай внимания… – и пошла одеваться в ванную.

Кобылкин наклонил голову, посидел, словно что-то вспоминая, затем подскочил, бросился к столу и, не выпуская зажатые в ладонях крышку и часы, сгреб компьютер и бросился вслед за Машей в ванную, на ходу крикнув Круглому: «Женька только не уходи никуда пока, счас проверим!»

– Включай компьютер. Быстро выходи в Интернет, в свои сети, – вручая компьютер еще не до конца одевшейся Маше, заторопил ее: – Прошу тебя, не спорь, делай, что говорю!

– Зачем, Саш? Может, не в ванной? Мне с тобой очень надо поговорить, – без привычной уверенности в голосе сказала Маша, нажимая кнопки на клавиатуре и выходя в Интернет.

– Мне тоже очень надо с тобой поговорить! Но не сейчас! У тебя же есть школьные там, детские фотки на твоей страничке?

– Откуда? Я этим не страдаю… – Маша замолчала, не отрывая глаз от взлохмаченного и такого родного Сашки. – Если только у моей соседки по парте, у нее там весь школьный альбом. Кажется, и со мной были кадры, погоди, сейчас глянем.

Маша быстро нашла одноклассницу. Пока открывался альбом с фотографиями, она поставила ноутбук на стиральную машинку и вдруг, тут же, в ванной, обняла Кобылкина за шею:

– Значит, ты меня любишь все-таки, раз вернулся, как я рада…

Далее две-три минуты продолжалось то, что называется долгим и жарким поцелуем. Кобылкин, растворяясь в Маше, успел отметить про себя, что целовала она его не так, как раньше, а как-то по-другому, нежнее, что ли… Они бы долго еще так стояли, если бы дверь вдруг не открылась и уже одетая в пальто Маринка не показалась в дверном проеме:

– Короче, я пошла, у меня руки трясутся до сих пор. Спасибо тебе, Кобылкин, первый раз интертрахиальную инъекцию сделала, только в учебниках читала. Вы это, кончайте экспериментировать. Мы с Володей решили в ресторан сходить, стресс снять, а вы, как, тово, нацелуетесь, звоните…

– Спасибо тебе, Марин, – сказал Кобылкин, – С меня причитается, рестораном не отделаешься, ты же мне жизнь спасла!

– Володе спасибо скажи, он придумал, как вас вытащить! Хотя я до сих пор не могу поверить в этот бред… Ладно, пойдем мы, если хотите к нам – подходите, мы в «Вечернем» будем, рядом…

Кобылкин вышел из ванной, пожал руку Володе, помявшись, извинился за подозрения и закрыл за ними дверь. Маша была уже в комнате с компьютером. Женька сидел на диване и о чем-то разговаривал с сыном. Сашка быстро подошел к ноутбуку и принялся просматривать фотографии. Часы он положил, никому не показывая, под крышку старого, еще советского, письменного стола.

Вдруг он замер, выпрямился, снова наклонился, увеличил на экране фотографию, странно, почти испуганно, посмотрел на ничего не понимающую Машу и показал изображение брату.

Женька взглянул. Посадил рядом сына. Встал, принялся на разном расстоянии рассматривать фотографию, повторяя тихо: «Тво-ю дивизию! Тво-ю дивизию! Тво-ю дивизию!»

– Слушайте, вы чего, а? – напряженным голосом спросила Маша. – Это я на каникулах, в деревне у бабушки этой одноклассницы, по-моему, в пятом, или шестом классе. Ребят, вы чего? Так, дайте, я закрою…

Тут Женька сказал, обращаясь к брату:

– Не может быть! Сашка, что творится! Это же она! Почему у тебя волосы, сколько помню, были каштановые, а на фотке русые, говори, Маша!

– Да просто с первого курса красила. Я вроде как отличницей на факультете была, не хотелось, чтоб меня называли блондинкой. Потом поумнела, но уже привыкла с новым цветом… – немного путаясь, запинаясь и чувствуя нарастающую беспричинную тревогу, ответила Мария.

– Понял, почему именно у нас все получилось? – громко спросил брата Женька. – Объясняй ей теперь, как хочешь, и отдай часы, пока не случилось опять чего! Маша, Маша! Я не знаю, пожалеть тебя или поздравить!

– Да что происходит! Хватит со мной загадками разговаривать! – строго потребовала Бергина.

– Не, ну вот, природная императрица! И как я раньше не замечал? Буду твоим этим, герцогом, или графом! – пытаясь скрыть свою растерянность и удивление, пошутил Круглый.

– Маша! Послушай спокойно! – начал торжественно Сашка, доставая часы и крышку из стола. – Ты потом все поймешь, просто поверь… Помнишь, ты говорила, что семья, дети, кухня – это все бессмысленно! Так вот, я согласен с этим! Я буду всегда рядом с тобой, буду помогать, но тебе, именно тебе, нельзя оставаться вне борьбы, вне политики, ты должна встать на чью-то сторону и все-таки как-то определиться, ну, как для страны лучше, хоть ты и считаешь, что уже ничего нельзя сделать…

– Саш, прекрати нести ерунду! – перебила Маша. – Я ездила в Псков, вас искать, между прочим, многое поняла, тебе тоже надо в Псков, познакомлю тебя…

– Не перебивай, Маш! Ты просто не знаешь! Не мне, а тебе надо ехать в Псков! Ты, я… вернее, мы с Круглым знаем, что ты потомок Александра Благословенного, в тебе кровь царей! Это страшно, но я должен отдать тебе это. Они сломанные и не идут, но я должен отдать, у тебя… вернее, у твоей прабабки их отобрал тот, кто последнего царя убил, вместе с семьей убил… На, держи…

Сашка протянул ошалевшей Маше часы и крышку. Маша неуверенно, как во сне, взяла их. Своими большими глазами, точь-в-точь как та девочка у Мертвого Кедра, с испугом и надеждой посмотрела на Кобылкина, потом на Круглого, каким-то внутренним чувством понимая, что шутками и розыгрышами здесь не пахнет, стала рассматривать часики… Вдруг сказала:

– Ребят, вообще-то они идут, – приложила к уху, – и даже тикают!

Женька сильно закашлялся, потом заорал:

– Урааа!!! Значит, ты правда царица! Ура-а-а! Я твой первый слуга, клянусь, за просто так! Только не говори никому об этом…

Маша стояла пораженная. Братья смотрели на нее, не отрываясь. Кобылкин прерывисто и тихо заговорил:

– Только никому не говори об этом. Если ты захочешь служить России, они тебе помогут, проверено! Только имей в виду, все очень серьезно. Я тебе расскажу!

– Кобылкин, а как же твое предложение, свадьба, семья? – неожиданно спросила Маша.

– Ты ж не хотела, а я теперь и не смею. Я буду рядом всегда, буду тебя оберегать. Теперь тебя точно придется оберегать!

– Так! Сначала в загс надо, венчаться, а потом оберегать! Дети в семье должны расти! – выдохнула Маша.

– Что-что? – спросил, как громом пораженный, Кобылкин. – Что ты сказала?

– Ну, я вчера в аптеку зашла, голова болела, а аптекарша мне говорит: возьмите-ка, девочка, тест! В общем, скоро ты папой станешь. Ты, что ли, не рад? – всматриваясь в глаза Кобылкину, с тревогой спросила Маша…

В головах у всех троих был полный кавардак. Хотелось одновременно смеяться от счастья, испугаться, кричать от удивительных совпадений, проклинать и благодарить всех за такую кашу; за смешение в этой минуте личного и долгожданного, общего и тревожного, тяжести неосознанного еще груза и совершенно непонятных перспектив…

– Я в церковь, свечку поставлю, Богу спасибо скажу и – домой. Давай одеваться, сынок, к мамке поедем, а вы тут это, переваривайте… – вдруг очень серьезным голосом громко сказал Женька. – Я думал, что самое страшное и интересное мое приключение закончилось, а нет. Все теперь только и начинается, и страшное, и интересное… Саш, ты ей расскажи все, только не забудь сказать, что главное – не корона на голове, главное – всем миром ковчег построить, пока не поздно…