Я родился в Павловском дворцe, которым владел мой дед – Почему я не получил имя Андрей – Мой восприемник на крестинах Александр III – Караул шел не в ногу, чтобы не провалился пол – “Все те же лица, все те же рыла, а на подушке князь Гаврила” – Старшая няня Вава, Варвара Петровна Михайлова, “в должности англичанки” – Мой дядя показывает хвостик – “Русский немца побиль”: я ударяю эрцгерцога по лицу – В Швейцарии после брюшного тифа – Братья Иоанн и Игорь – Сандро и Ксения в канаве.

В тридцати верстах к юго-западу от Петербурга, примыкая своим парком к Царскому Селу, стоит город Павловск. Он был известен дивным парком, вокзалом, в залах которого давались летом симфонические концерты, и великолепным дворцом. В этом дворце я и родился 3/15 июля 1887 г.

Дворец был построен в конце XVIII столетия великим князем, впоследствии императором Павлом Петровичем и его супругой Марией Федоровной. Архитекторами были: Камерон, Кваренги, Данилов и Козлов. Устройство парка было поручено итальянскому декоратору Гонзаго.

В течение нескольких лет Гонзаго жил в Павловске. Каждое утро обходил он парк вместе со своим учеником Степаном Кувшинниковым, который нес по ведру белой и черной краски. Первой Гонзаго отмечал те деревья, которые нужно сохранить, а второй – которые нужно уничтожить. В результате получились те изумительные перспективы, которыми, как нигде, можно было любоваться в Павловске. Я никогда не видел такого великолепного парка и такого красивого по внутренней отделке дворца, как Павловский дворец. Это был настоящий музей – собрание картин, гобеленов, бронзы и вообще художественных вещей. Большевики переименовали Павловск в Слуцк.

По завещанию императрицы Марии Федоровны, жены императора Павла Петровича, Павловск перешел к ее младшему сыну, великому князю Михаилу Павловичу. Так как он не имел сыновей, то после его смерти, в 1849 году, Павловск перешел к моему деду, великому князю Константину Николаевичу, и его мужскому потомству и оставался в нашем роде до революции, во время которой мы потеряли все наше движимое и недвижимое имущество. Когда я родился, владельцем Павловска был мой дед.

Отец хотел назвать меня Андреем и, как полагалось в императорской фамилии, должен был испросить на это разрешение императора Александра III. Но государь ответил, что в императорском семействе есть уже Андрей – великий князь Андрей Владимирович. Тогда меня назвали Гавриилом и дали уменьшительно – Гаврилушка.

Я впервые увидел свет в большой спальне моей прапрабабки императрицы Марии Федоровны, жены императора Павла. Комната была в первом этаже, окна ее выходили в детский садик. Сразу же после рождения я попал на руки нянюшке Ате, Анне Александровне Беляевой, по профессии акушерке. Отец ее был когда-то богатым купцом, а мать – дворянкой. Двоюродный брат Ати, Ф.Н. Есаулов, был офицером лейб-гвардии Измайловского полка, контуженным в русско-турецкую войну.

Няня Атя много рассказывала мне про мое детство. Кое-что из ее рассказов я записал, кое-что помню сам.

Меня крестили 27 июля в день св. Великомученика и Целителя Пантелеймона. По обычаю того времени, крестины были торжественные в присутствии государя Александра III, государыни, всей императорской фамилии и двора. Моими восприемниками у купели были император Александр III и моя бабушка, великая княгиня Александра Иосифовна, кроме того были записаны крестными: дядя великий князь Дмитрий Константинович, тетя великая княгиня Вера Константиновна герцогиня Виртембергская, моя прабабушка, вдовствующая герцогиня Мария Саксен-Мейнингенская, бабушка принцесса Августа Саксен-Альтенбургская, ее брат герцог Георгий Саксен-Мейнингенский и принц Георгий Шаумбург-Липпе. Несли меня в церковь в торжественном шествии с государем и государыней во главе. Я – как рассказывала няня Атя – лежал на парчовой подушке, покрытый золотым покрывалом, отороченным горностаем, на руках гофмейстерины моей бабушки – Анны Егоровны Комаровской. По бокам подушки шли два ассистента: состоявший при моем отце флигель-адъютант капитан 1-го ранга Илья Александрович Зеленой и состоявший в должности шталмейстера двора моего деда – Иван Алексеевич Грейг.

В Греческом зале дворца, по которому проходило шествие, стоял почетный караул от государевой роты лейб-гвардии Измайловского полка, командиром которой в то время был мой отец.

Когда караул строился в зале, ему было приказано идти не в ногу, так как боялись, что провалится пол. В его прочности настолько сомневались, что даже колонны зала поддерживались особыми крюками, укрепленными на чердаке, и только казалось, что они опираются в пол.

После погружения в купель меня положили на пеленальный стол, который был поставлен тут же, в церкви, за ширмами. Там на меня надели серебряное платье “декольте”, со шлейфом и кружевами, и серебряный чепчик, также с кружевами и голубыми лентами. Государю подали кружевную подушку и положили меня на нее. Певчие придворной капеллы пели все время вполголоса, чтобы не испугать меня. Но когда, за молебном после крестин, они запели “Тебе Бога хвалим” Бортнянского, то дали волю своим голосам. Такова была традиция при дворе.

После крестин меня причащал митрополит Петербургский и Ладожский Исидор. К причастию меня поднесли бабушка и дяденька великий князь Дмитрий Константинович.

И.А. Грейг писал юмористические стихи на разные случаи. Описал он в стихах и крестины моего старшего брата, и мои, и нашего двоюродного брата Христофора Греческого. Я помню несколько строк из описания моих крестин: “Все те же лица, те же рыла, а на подушке – князь Гаврила”. “Все те же лица” – потому что за год до моих крестин были крестины моего старшего брата Иоанна, на которых были те же лица, как и на моих. Графиня А.Е. Комаровская приняла выражение “те же рыла” на свой счет (она была очень некрасива) и обиделась.

Старшей няней была у нас Вава – как мы звали Варвару Петровну Михайлову. В свое время она нянчила отца и моих дядей, затем жила на пенсии в Мраморном дворце. Вся семья наша ее очень любила. Когда родился Иоанчик, так звали моего старшего брата, отец просил Ваву быть при нем. Вава была дочерью камердинера моего деда и воспитывалась в Смольном институте, на Александровской половине. Когда Вава поступила к отцу, она числилась “в должности англичанки”, так как по штату занимала место, предназначавшееся английской няне. У Вавы было много сестер и, как это ни странно, две из них носили одно и то же имя Марии.

Няня Вава помнила императора Николая I, моего прадеда, на смертном одре. Он лежал в своей небольшой и скромно обставленной комнате на антресолях Зимнего дворца, на походной постели, покрытый офицерской серой шинелью, которая ему служила вместо одеяла. Ваву водили к нему прощаться. Она мне рассказывала, что и на смертном одре у императора Николая I “грудь была колесом”, как и при жизни.

В годы моего раннего детства наша семья проводила зиму в Петербурге, в Мраморном дворце, а лето – в Павловске или Стрельне. Из Петербурга мы уезжали в мае и возвращались поздней осенью.

В Мраморном дворце мы с братом Иоанчиком помещались в одной и той же детской, устроенной и украшенной в русском стиле. Все наши комнаты носили тоже русские названия: опочивальня, гуляльня, мыльная (ванна). В гуляльне окна располагались ниже пола и между окнами и полом были устроены решетки, перед которыми стояли растения.

В углу гуляльни висел большой образ Владимирской Божьей Матери, а на нем полотенце, расшитое разноцветными шелками и золотом, на концах обшитое старинными кружевами. Перед образом всегда теплилась большая лампада.

Часов в восемь утра нянюшки водили нас здороваться с отцом, а в десять часов мы ходили здороваться с матушкой. В это время она пила кофе у себя в уборной, одетая в свой неизменный красный халатик. Мне всегда приятно было смотреть, как она аппетитно ест яйца. Запомнил я также и ее красивый кофейный сервиз, серебряный, но темно-бронзового цвета.

Нас с Иоанчиком водили гулять в Таврический сад. Мы проходили через Таврический дворец, когда-то дворец Потемкина, предоставленный впоследствии Государственной Думе. Когда я еще был слишком мал, чтобы ходить, меня возили в коляске в виде серебряного лебедя, в которой возили еще отца, его сестер и братьев. Наш лакей Рябинин вез коляску, Атя шла рядом, а Иоанчика вела за руку Вава. Так торжественно пригуливались мы по аллеям, по которым когда-то гуляла Екатерина Великая с Потемкиным.

Нашего кучера звали Яковлев. Он был с русой бородой. Каждый день, садясь в экипаж, мы громко здоровались с ним. Старший брат говорил: “Здравствуй, Якуку, как ты поживаешь, как здоровье твоей жены и твоих детей?”

На вопрос Яковлева, куда везти, Иоанчик неизменно отвечал: “В Таврический сад!” А я любил ездить мимо памятника императору Николаю I, на Мариинской площади, и называл его “Каляй Палич”. Много лет спустя, в Стрельне, к нам как-то вошел лакей Анисимов и доложил, что Яковлев “приказал долго жить”. Анисимов именно так и сказал: “долго жить”. Это нас очень опечалило.

Зимой мы носили бархатные пальто, похожие на боярские кафтаны, отороченные соболем, собольи шапки с бархатным верхом, гамаши и варежки на резинке, малинового цвета. Наши пальто были очень красивы и передавались от старших – младшим.

Каждый день перед тем, как нас укладывали спать, к нам приходил дядя Дмитрий Константинович, младший брат отца. Он тоже жил в Мраморном дворце и служил в то время в Конной гвардии. Мы очень любили дяденьку, бежали к нему навстречу и бросались на шею. Дяденька любил иногда шутить над нами. Показывая Иоанчику конец ремня, которым он затягивал рейтузы, говорил, что это – его хвост. При этом Иоанчик чуть не плакал, страшно боясь этого “хвоста”. Он был вообще очень нервный ребенок, боялся шкуры белого медведя с большой головой, лежавшей в приемном кабинете отца, и плакал, когда его к ней подводили.

Нас часто водили в Дворцовую церковь и причащали.

Нередко родители приводили к нам в детскую родственников, знакомых, среди которых бывали старые камер-фрейлины николаевских времен и сослуживцы отца по Измайловскому полку. Нередко звали нас к родителям, чтобы показать гостям, и часто – к бабушке Александре Иосифовне, которую мы звали “Анмама”, а дедушку – “Анпапа”. Она нас ласкала и шутила с нами, а однажды позвала нас, чтобы показать приехавшему из-за границы родственнику, какому-то австрийскому эрцгерцогу. Меня и Иоанчика нарядили в кружевные платьица с широкими голубыми кушаками и лентами, и в назначенный час мы явились. Эрцгерцог подошел ко мне и хотел, чтобы я подал ему ручку, а я в это время рассматривал многочисленные бабушкины безделушки, которыми была полна ее гостиная. Эрцгерцог несколько раз обращался ко мне по-немецки, но безрезультатно. В то время по-немецки я еще не говорил, да и был всецело поглощен рассматриванием безделушек. В конце концов я рассердился и ударил эрцгерцога по лицу. Можно себе представить, какой произошел скандал: бабушка меня немедленно выгнала. Тут же присутствовавшая подруга ее детства, баронесса Роткирх, привела меня в дежурную, в которой сидели бабушкины “комнатные женщины” и наши “нянюшки”, и сказала на своем ломаном русском языке: “Русский немца побиль”. В тот же день вечером пришел как всегда в детскую отец и, посмотрев на Ваву с хитрым видом, повторил те же слова: “Русский немца побиль”. Но матушка была очень недовольна моим поведением и, придя вечером к нам, высказала неудовольствие няням.

После этого случая я долго был в немилости у бабушки и она не звала меня к себе. Приходил ее камердинер и докладывал: “Ее императорское высочество великая княгиня Александра Иосифовна приглашают к себе его высочество князя Иоанна Константиновича с Варварой Петровной”. Иоанчик и Вава уходили к бабушке, а я оставался с Атей.

11 января 1890 года, накануне Татьянина дня, родилась моя старшая сестра Татьяна, а в ноябре того же года я заболел брюшным тифом.

Только к Рождеству я начал поправляться, хотя все еще лежал. Родители сделали мне елку в одной из бабушкиных комнат, меня привезли в кресле на колесах, и отец подарил мне свой морской палаш, чем доставил мне громадное удовольствие. В январе были торжественные крестины моего только что родившегося брата Константина. К этому дню я настолько уже поправился, что ходил по комнате в малиновом халатике и красной феске, потому что мне остригли волосы. После крестин ко мне зашли император Александр III и императрица Мария Федоровна. Я до сих пор помню их стоящими в дверях между столовой и моей комнатой. Я вынул висевшую у меня через плечо игрушечную шашку. Государь спросил меня: “Кто ты такой?” Я ответил: “Турка”.

Когда заходил ко мне отец, он часто говорил, глядя на саксонскую люстру с фруктами и ананасом: “Ананас не для вас, вишни для вас лишни”. Я был на строжайшей диете. После брюшного тифа мое здоровье навсегда осталось слабым.

Чтобы дать мне окончательно поправиться, меня решили послать и Швейцарию, в Веве. Со мной и Иоанчиком поехала и матушка. Нас сопровождали: Атя, матушкина камер-фрау Изабелла Карловна Грюнберг (которую мы называли Беблас), детский врач Дмитрий Александрович Соколов, лакей Рябинин и повар Брюхоиенко, который готовил мне специальные блюда. Мы ехали в отдельном вагоне, с кухней.

По пути к нам присоединились матушкины родители: принц Маврикий и принцесса Августа Саксен-Альтенбургские, мы их называли “Опапа” и “Омама”. Я слышал от матушки, что дедушка Маврикий, который со стороны моей матери был правнуком императора Павла I, и великий князь Николай Николаевич Старший, который был его внуком, были очень похожи друг на друга. В эти годы мы все еще говорили только по-русски, а дедушка и бабушка не знали русского языка, но все же мы с ними как-то объяснялись. Веве принесло нам большую пользу, и в июне мы вернулись восвояси.

Иоанчик и я подрастали, и родители решили, что пора, чтобы подле нас был мужчина, а не один только женский элемент. К нам поступил студент-медик, окончивший Духовную академию и прислуживавший в церкви Мраморного дворца. Я назову его Тинтином, как называла его наша матушка. Когда Тинтин пришел к нам в первый раз, Иоанчик попросил его, чтобы он рассказал ему “сказку про молебен”.

Тинтин ходил с нами гулять и играл с нами. Кажется, это он научил нас читать и писать, а также и арифметике. Бабушка же возмущалась, что к нам поступил “псаломщик”.

Весной 1892 г. нас для укрепления здоровья отправили в Афины, к королеве Ольге, нашей любимой тете Оле. Мы приехали к ней в Страстную Субботу и попали в объятья громадной королевской семьи. Наши двоюродные братья были уже взрослыми, кроме Андрея, которому было 11 лет, и Христофора, который был на год моложе меня. Мы прожили в Афинах четыре недели, проводя все время на воздухе; нас возили на берег моря, в Фалеро, где был хороший пляж. Там мы бегали по песку и собирали ракушки. Мужа тети Оли, короля Георга I, мы называли дядя Вилли. Он был лысый, с большими усами, и однажды, во время завтрака, когда за столом было много народу, Иоанчик вдруг расшалился и хлопнул греческого короля по лысине. Это ему даром не прошло, и он был строго наказан.

В мае мы со всей королевской семьей пошли на королевской яхте “Сфактерия” в Венецию, где задержались на несколько дней и, расставшись с греческими родственниками, поехали в Виши, где лечился наш отец, а затем – в Париж. Как раз перед тем отец, по приказанию императора Александра III, ездил в Нанси на свидание с президентом Французской республики Сади Карно. Французы из этого свидания сделали большой шум и впоследствии отец говорил мне, что император Александр III остался этим недоволен. Очевидно, государь хотел, чтобы свидание отца с президентом прошло менее заметно. Отец предвидел, что при нашем проезде через Нанси его там будут опять чествовать, и решил проехать Нанси незаметно. Поэтому по дороге мы вышли из поезда и поехали на лошадях. Но на вокзале Нанси отца все же узнали и студенты устроили овацию, забросав нас цветами. Нам приказали завесить окна вагона, но отец был вынужден показаться толпе и раскланяться. Ему это было очень неприятно, он знал, что строгий император Александр III будет недоволен, но ничего не мог поделать.

Посетив родину Орлеанской Девы, Домреми, погостив в Альтенбурге у “Опапа” и “Омама”, мы через Вержболово вернулись в Россию.

15 ноября 1892 года родился брат Олег. Это радостное известие застало нас играющими в биллиардной; мы сейчас же надели наши игрушечные шашки и побежали вниз, к родителям. В большой гостиной мы застали духовника нашего отца, священника Арсения Двукраева, приехавшего дать молитву Олегу. Это был седой старик в золотых очках, выглядел он очень строгим, и я его побаивался. Когда мы входили в гостиную, он стоял перед большой картиной Распятия испанской школы и внимательно ее разглядывал. Увидя нас, он нас благословил и велел нам почаще смотреть на эту картину.

Перед тем как войти к матушке, нам приказали снять шашки. Мы вошли в спальню вместе с отцом Арсением. Как сейчас, я вижу матушку, лежащую в постели, и отца Арсения с Олегом на руках, читающего молитву перед киотом, освещенным лампадой. Я же стою подле постели и рассматриваю только что мне подаренную английскую книгу с картинками, изображающими английские войска.

Следующим ребенком моих родителей был брат Игорь, родившийся в 1894 г. Весной, перед его рождением, случился пожар в Стрельне в детской, в которой жили Татиана, Костя и Олег. Подняла тревогу подняня Паша, слава Богу, детей вовремя вынесли. Пожар произошел от керосиновой лампы, прогорел потолок детской. Когда родился Игорь, отец пришел в нашу большую спальню объявить нам об этом. Он был в белом кителе: когда матушка рожала, он всегда надевал белый китель. Он послал к государю своего шталмейстера, барона П.А. Рауш фон Траубенберга, известить его о рождении Игоря. Когда Рауш ждал приема в коттедже в Александрии, попугай, находившийся по соседству, повторял: “Кончено! Кончено!” Это произвело на Рауша очень неприятное впечатление, потому что в то время было известно, что государь серьезно болен.

Государь Александр III иногда приезжал в Стрельну к бабушке, которой он очень благоволил. Я помню, как-то раз он приехал на линейке, на которой сидят друг к другу спиной. Линейка была запряжена четверкой цугом, с форейтерами, одетыми наподобие французских кучеров почтовых дилижансов, в низких цилиндрах, зеленых с красным куртках и ботфортах. С государем и государыней приехало много родственников, съехавшихся на свадьбу великой княгини Ксении Александровны. Тут была сестра государыни Марии Федоровны, принцесса Валлийская (впоследствии английская королева Александра) с дочерьми Викторией и Мод и наши греческие родственники, а также и Ольга и Миша (сестра и брат будущего государя Николая II). Бабушка их принимала в своей большой розовой гостиной. Статуэтки, зайчики и собачки, украшавшие комнату, – все было выкрашено в розовый цвет, бабушка его очень любила. Она сидела в гостиной, в соломенной будке, такой, какие ставят в садах. Императрица сидела против нее, в такой же будке; молодежь, приехавшая с их величествами, была очень весело настроена.

Свадьба великой княгини Ксении Александровны с великим князем Александром Михайловичем состоялась летом 1894 г. в Петергофе. Нас с братом на свадьбу не взяли: нас держали очень строго и считали слишком маленькими, чтобы возить на такие торжества. Мы смотрели, как наши родители уезжали из Стрельны на свадьбу. Матушка была в русском платье, то есть в сарафане-декольте, с длинным шлейфом, а отец – в флигель-адъютантском мундире, Александровской ленте и с Андреевской цепью. Самый орден Андрея Первозванного, висевший на цепи, и Андреевская звезда были усыпаны бриллиантами.

На свадьбе произошел забавный случай: после венчания был момент, когда семейство отдыхало. Великий князь Михаил Николаевич сел в кресло и заснул, а великий князь Павел Александрович и дяденька стали подле него изображать служение благодарственного молебна: дядя Павел за священника, а дяденька – за диакона. Они вообще любили изображать богослужение. Когда они дошли до слов Евангелия, Михаил Николаевич вдруг проснулся и, думая, что он присутствует на богослужении, перекрестился. Затем, придя в себя, он рассердился и, плюнув, крикнул: “Тьфу, дураки!” Этот случай рассказал мне бедный дядя Павел во время одной из наших прогулок по тюремному двору, в августе 1918 года, в Доме предварительного заключения.

Вечером в день свадьбы, когда Александр Михайлович и Ксения Александровна ехали на тройке в Ропшу и переезжали по мосту через канавку, близ Ропшинского дворца, лошади испугались людей, стоявших по сторонам дороги с зажженными факелами. Экипаж опрокинулся на мосту, и они оказались в грязной канаве. В ужасном виде, совершенно грязные, они пришли во дворец, где их встречал с хлебом-солью главноуправляющий Уделами князь Вяземский.

На нас, детей, этот случай произвел большое впечатление. Во время прогулок по Стрельнинскому парку наш двоюродный брат Христофор Греческий очень любил его изображать. Он нам говорил: “Иоанчик, Гаврилушка, хотите посмотреть, как Сандро и Ксения упали в канаву?” – и бежал вдоль канавки, окаймляющей дорожку, по которой мы шли, и вдруг падал в нее. Крики его гувернантки, мисс Лонг, не помогали. Наш милый шалун вылезал из канавы весь в грязи к неописуемому ее ужасу.

21 октября утром, когда мы одевались, вошла к нам в уборную Атя и сказала, что государь Александр III скончался. В этот же день праздновалось вступление на престол императора Николая II, и поэтому траур был снят. Родители наши экстренно вернулись из-за границы. В эти же дни я вижу себя разговаривающим в комнатах бабушки с королевичем Георгием Греческим, приехавшим на похороны государя. Он был в русском морском сюртуке, с медалью за спасение погибающих – это он спас наследника Николая Александровича, когда в Японии на того напал японский фанатик и нанес ему саблей удар по голове.

В день похорон императора Александра III мы пошли в Мраморный зал, окна которого выходили на крепость. На набережной, перед нашим дворцом, были выстроены войска, которые дали несколько залпов, когда тело царя опускали в могилу. Я помню, как молодой государь, вместе с великим князем Михаилом Александровичем, проехал мимо Мраморного, возвращаясь с похорон. Наш отец как командующий Преображенским полком дежурил у гроба государя в день его похорон и оставался на своем посту до тех пор, пока не заделали царскую могилу.